После штрафного лагеря меня перевели в воркутинский транзитный лагерь. Здесь собрались несколько друзей: Борис Мехтиевич Мехтиев, бывший полковник авиации Владимир Васильевич Мовмыга и Илья С. Этапы шли за этапами, и вдруг я с удивлением обнаружил среди бывших красноармейцев иностранцев: немцев, австрийцев, французов.

Марк О'Коннель, Роже Буйе, Анри Мулен, Жан Кок и Бернар де Вриер сообщили мне, что в других партиях есть еще французы. И действительно через несколько дней в транзитный лагерь прибыли Жак Костикофф, Реймон Суайа, Эдуар Ж., какой-то бельгиец, Филипп Дежеже и один румын, с которым я познакомился в Вокрессоне^¹. Все они прибыли прямо из Германии, из лагеря Заксенхаузен. В других лагерях Воркуты оказались французы Роже Марке, Пьер Данзас, Александр Мегеброфф и два эльзасца, невольно попавшие в армию третьего рейха, — Роже Вейсс и Анри Крафт. Были там и отец Жан Никола, и Жак Оже, и Пьер (или Анри?) Блен.

Лично я знал не всех французов — некоторые попали в Восточную Сибирь. Тем не менее я узнал и запомнил их имена: Пьер Суньо, Бернар Жерм (или Жермен?), Пьер Берже, Макс (или Марк?) Сансерр, Пьер Шевалье, братья Обэй. Воркута стала местом международных встреч. Были там американцы Джон Нобль, Билл Марчук, Рэй Спарк, Джерри Черни; англичане Гарри Китинг и Петер Картрайт; итальянцы Франческо Гульемонти, отец Леони, Сальватор Пьетри; швед Витали, швейцарский пастор Шварц и многие другие. Меня уверяли, что здесь находятся даже два сенегальца и один марокканец.

Русские обычно искажают французские имена и фамилии. Поэтому трудно понять, является ли соотечественником тот или иной заключенный из другого лагеря. [...]

Я не чувствую себя вправе говорить о причинах, приведших в эти лагеря французов. Но я должен рассказать об одиссее Реймона Данна. Он поведал мне эту историю в 1954 году в тайшетском ШИЗО 601, где мы познакомились и провели вместе несколько часов. Не знаю, что привело его в СССР; в то время он работал на лесоповале в Тайшете. Он бежал, провел несколько месяцев в тайге и после многочисленных перипетий ценой нечеловеческого напряжения добрался до Москвы, где нашел французское посольство. И на французской территории (посольства имеют привилегию экстерриториальности) был арестован служащими МГБ. Он звал на помощь, чиновники из посольства при сем присутствовали и могли бы свидетельствовать, что на французской территории чекисты арестовывают французского подданного. Они же не только не бросились ему на помощь, но закрыли окно, чтобы не слышать голоса того, кто кричал, что он француз.

Может ли кто-нибудь подтвердить или опровергнуть этот рассказ?

Многие достойные доверия свидетели, в честности которых нельзя сомневаться, уверяли меня, что на известковых карьерах находились пять французских коммунистов. Они прошли стажировку - в Восточной Германии, побывали в Чехословакии и прибыли в СССР, откуда их направили «добровольцами» в Северную Корею — туда, где сражался французский батальон. Им дали приказ обратиться по радио с призывом дезертировать и примкнуть к китайским войскам, находящимся в Северной Корее. Во время своей практики они хорошо поняли, что представляет из себя коммунистическая действительность, и поэтому отказались, сомневаясь в справедливости действий в Корее. Их арестовали, передали в руки советских органов и отправили в Воркуту. Чтобы отличить их от других заключенных, им нашили на спину и на шапку буквы ВП (военный преступник) и поселили в изолированном от остальной части лагеря бараке вместе с другими заключенными, носившими такую же нашивку.

В группе из ста пятидесяти человек, попавших на шахту № 7 в мае 1950 года, находились Жак Костикофф, Реймон Суайа, Эдуар Ж., Филипп Дежеже, Жан Ю. и я. Нас отвели в баню. Реймону запретили повесить для прожарки одежду на обруч. Дежурный объяснил, что на обруче больше нет места. Реймон повернулся ко мне и сказал насмешливо:

— Какой дурень этот типчик!

Служитель обомлел, выронил обруч и на чистейшем французском языке произнес:

— Вы французы?

— А ты что, кореш, не видишь?

— Я тоже...

Так мы познакомились с Сашей Мегеброффом. А через несколько часов я встретился с отцом Никола, который услышал о прибытии французов и зашел к нам, чтобы узнать новости. Он описал эту сцену в своей книге «Одиннадцать лет в раю».

* * *

Возникают в моих воспоминаниях и другие лица...

Казах Незетли Джан Атам Али — служитель культа. Он был старейшим заключенным не только на шахте № 7 и вообще на Воркуте, но, наверно, и самым старшим гулаговцем. Тюремный и лагерный путь начался у него еще при царе, в 1912 году. Тогда его обвинили в подстрекательстве к религиозной войне, арестовали как националиста и сослали в Сибирь. Несмотря на преклонный возраст (ему было сто четыре года), он был крепок, как дуб. Среди заключенных пользовался большим авторитетом. Его длинная реденькая шелковистая борода была белоснежной, как у китайского мандарина. Сходство подчеркивалось раскосыми глазами. Он всегда носил тюбетейку. Шагал нервно, при ходьбе опирался на палку. Обладал совершенно необыкновенным умом и находчивостью. Это был чрезвычайно эрудированный человек, знающий множество иностранных языков. Ежедневно молился, кланяясь в сторону Мекки. Я часто беседовал с этим мудрецом. Он учил меня русскому языку и давал очень ценные советы, опирающиеся на долгий лагерный опыт и глубокое знание человеческой природы. Обладал исключительной памятью— наизусть читал Пушкина, Лермонтова, Гете, Шиллера, Шекспира, Омара Хайяма.

В 1917 году его освободили, но уже в 1920-м он был арестован снова рабоче-крестьянскими властями. С тех пор стал одним из постоянных узников ГУЛАГа. «Каникулы» (ссылки) случались редко. Ему систематически предъявляли все новые обвинения. С 1928 года он уже не покидал лагеря. Был участником многих великих строек: Беломорканал, канал Москва — Волга, вторая транссибирская магистраль, железная дорога Котлас — Воркута... Ну что тут скажешь? Из-за почтенного возраста его прозвали Али-Бабой. Так его звали даже вохровцы. Душа его и тело составляли единое целое. Лагерные мусульмане чтили его, как пророка.

— Сын (он называл сынами всех, кого любил). Сын, ты слишком доверчив и вспыльчив. В жизни бывает очень мало

друзей — столько же, сколько пальцев у меня на руке, — говорил он и показывал свою левую руку, где не хватало двух пальцев.

Когда гауляйтер Воркуты бригадный генерал Деревянко прибыл в 1951 году с ревизией в наш лагерь, то, увидев Али-Бабу, он сказал:

— Как, ты еще не подох, Али-Баба?

— Деревянко, у тебя не только сердце деревянное, но и голова. Она так же пуста, как твоя вера в коммунизм. А подыхать я пока не собираюсь. Ваш пророк, вождь, солнце, гениальный отец народа накинул мне в прошлом году еще десять лет. Ведь ты не хочешь, чтобы я заставил лгать этого непогрешимого человека. А кроме того, на Беломорканале я похоронил твоего отца, который был моим надзирателем. И на Печоре я похоронил твоего дядю. Если всемилостивый Аллах даст мне сил, я похороню и тебя. Аллах велик!

Деревянко бросил его на три дня в карцер. Но я уверен, что, если Аллах существует, он прибережет для Али-Бабы хорошенькое местечко по правую руку от себя. [...]

* * *

Во всех лагерях СССР и на нашей шахте № 7 ждали оттепели, ждали кремлевской весны. Эта суровая и отчаянная надежда всколыхнула нас и толкнула на попытку припереть к стенке правительство. Бывали в лагерях голодовки, вооруженные восстания, бунты. Но впервые в истории СССР и истории ГУЛАГа заключенные предприняли мирную забастовку, требуя прямого вмешательства Кремля. План забастовки зародился в лагере № 7 и распространился по всей Воркуте. Свои аргументы мы почерпнули в «Правде» и «Известиях». Это был не бунт и не восстание — это была мирная демонстрация с целью информировать новых хозяев Кремля о том, что происходит в лагерях. И Кремль должен был ответить нам. Мы отказывались от переговоров с гауляйтерами Воркуты.

И Кремль ответил. 22 июля 1953 года...

Через четыре дня после начала забастовки гауляйтер Воркутлага генерал Деревянко прибыл в лагерь № 7. На центральной площади лагеря собрались три тысячи заключенных. Пять минут они слушали угрозы и обещания этого палача. (Он не соизволил собственноручно ударить затянутого в смирительную рубашку и подвешенного в камере штрафного лагеря — словно тренировочная груша — узника.) Потом все отвернулись от него. На площади остался один генерал Деревянко со своей свитой. Мы удалились, соблюдая

полный порядок. Скандировали: «Москва! Москва!» Лагерь окружили воинские части солдат-монголов. Их прислали для подкрепления. С интервалом десять метров поставили солдат-автоматчиков, колючую проволоку заминировали, удвоили число вохровцев на вышках. Шахтеров-вольняшек, живших в бараках поблизости от зоны, эвакуировали. В довершение всего подтянули танки.

Так подготовились к приему московской делегации. Она прибыла 29 июля 1953 года. Возглавлял ее генерал армии Масленников — Герой Советского Союза, кандидат в члены ЦК партии, член Советского правительства. С ним прибыла большая свита из крупных военных и гражданских чинов. Они прилетели самолетом. Был среди них и генеральный прокурор Руденко.

Генерал Масленников перечислил нам все свои звания и сообщил, что прибыл он для того, чтобы выслушать жалобы заключенных. Советское правительство поручило ему и его спутникам принять все меры, необходимые для поддержания порядка, нарушенного несколькими подлыми зачинщиками. От имени правительства он заявляет, что отныне номера-нашивки отменяются, предоставляется свобода переписки, на ночь бараки не будут запираться. Он пообещал снизить сроки всем, кто выполняет норму, выплачивать зарплату и пересмотреть личное дело каждого.

Мы потребовали, чтобы с площади удалили стражу, начальство нашего лагеря, генерала Деревянко и всех воркутинских начальников — надо было свободно переговорить с Масленниковым. Мы опасались, что после отъезда московской делегации начнутся репрессии. Он приказал местному начальству покинуть лагерь. Нам выдали мешки, чтобы опустить в них жалобы, изложенные в письменном виде. Масленников уточнил:

— Принимаются только личные жалобы. Коллективные жалобы рассматриваются как антиправительственные действия и наказуются по советскому кодексу^¹.

Многие пытались говорить. Но напрасно!

— Сначала приступайте к работе. Докажите свою добрую волю. Пока вы не начнете работать, переговоры невозможны. Сначала надо восстановить порядок.

Нам стало ясно, как дважды два, что советская система не поддается перестройке.

В полном молчании мы разошлись по баракам.

Весь день громкоговорители передавали музыку, прерываемую время от времени голосом Масленникова, который

призывал вернуться на работу и обещал наказать только заговорщиков.

30 июля к лагерю подтянули новые войска.

31 июля Масленников приказал выйти из лагеря до двенадцати часов, иначе солдаты начнут стрелять. Забастовочный комитет посовещался и решил повиноваться, чтобы избежать кровопролития.

На шахте № 29 заключенные ждали приезда московской комиссии. Они собрались на площади, желая высказать свои требования. И вдруг генеральный прокурор Руденко дал приказ стрелять по мирным, не вооруженным узникам. Руденко представительствовал в делегации СССР на международном суде в Нюрнберге.

В июле 1953 года этот же человек спокойно опустил руку — по этому знаку были расстреляны десятки заключенных на шахте № 29 Воркутлага.

Вот уже шесть часов, как мы неподвижно лежим в братской могиле. Вохре дан приказ стрелять при малейшем движении. Шесть часов в братской могиле, которая, может быть, станет нашим последним приютом.

Нас тридцать человек. Придется умереть, а мы-то думали, что наше обращение к Москве сможет что-то изменить. Наверху стоят стражники с ружьями, нацеленными на нас...

Забастовка кончилась. Что стало с нашими друзьями? Умерли? Или ранены? Нам не удалось ничего сделать, ведь это была мирная забастовка. Мне уже жаль, что мы не подняли восстания. Если бы мы отобрали оружие у патруля и взяли заложниками нескольких вохровцев, может, тогда нам бы удалось освободить лагерь, а может быть, другие... По крайней мере мы бы погибли в сражении.

Подходят три офицера с револьверами.

— Встать!

Мы с трудом поднимаемся. Сейчас осуществится наше право на девять граммов в затылок. Все мое естество протестует. Говорить не могу.

— Выходите из ямы.

Сейчас прогремит автоматная очередь. Украдкой оглядываюсь и вижу группы других узников.

— Постройтесь десятками.

Значит, они решили увести нас. Казнят прямо в тундре? На меня наваливается тяжелая усталость. Не все ли равно, где умирать — здесь или в другом месте? К нам присоединяют другую группу. Теперь нас шестьдесят. Кругом

выстраивают такие же группы. Нас ведут к лагерю, у ворот которого стоят бронемашины и вездеходы. Стражники подводят нас к открытым грузовикам. Велят садиться с широко расставленными коленями для сидящих впереди. Ждем. И вот новый приказ. Машины трогаются. Через час прибываем в Воркуту. Нас подвозят к главной тюрьме — это республиканская тюрьма особого режима Коми АССР. Бараки с массивными решетками, доходящими до земли. Появляется стража со списками. Начинается перекличка. Двери отворяются и закрываются. Меня переводят из одной камеры в другую. Потом снова зачитывают список — новая камера. Пройдя пять разных камер, я очутился в шестой. Она была просторнее. Здесь я вижу лица товарищей, участвовавших в забастовке. Значит, проходил отбор. Ночь мы проводим вместе, тесно прижавшись друг к другу. Как только один из спящих поворачивается, должны повернуться все другие.

Утром нам не приносят еды. Мы громко требуем: «Пить! Есть!» Появляются офицеры. Сообщают, что при малейшем изъявлении протеста — будь то крик или жест — они без предупреждения станут стрелять...

День и ночь тянутся бесконечно долго... Примерно в пять часов утра дверь открывается. Нам дают хлеб и баланду. А потом — новый список, новая перекличка, новый отбор. Меня приводят в камеру, где собрали «непримиримых». Эрих Мерхель, Априль, Морозов, Абрамович, Хлебников, Федя К., Петро Сегин — все они были ответственными за порядок во время забастовки. Еще одна ночь. На следующий день после выдачи «сталинской» пайки я с радостью вижу Марка О'Коннеля, я не встречал его более трех лет. Он помогает раздавать хлеб. Шепчет мне:

— Привет, Арман.

— Привет, Марк. И тебя взяли?

— Да, старик. Они берут всех участников забастовки. Думаю, теперь нас ждут худшие времена. Я увидел твое имя в списках, потому и зашел. Сегодня вечером тебя с сокамерниками отправят столыпинским спецвагоном в Москву.

— В Москву? Станут «шить» новое дело?

— Кто знает? Держи! — И Марк протягивает мне немного махорки, газетную бумагу, коробок спичек и лишний кусок хлеба.

Через год я встретился с Марком в Сибири.

Этим вечером в «Столыпине» мы впервые почувствовали себя хорошо. В спецпоезде на купе приходится всего по восемнадцать человек. В Москве мы простояли на вокзале двенадцать часов. Ну и жарища в этой клетке для диких зверей! В туалет выходить запрещено. Полсуток нам не дают пить.

Куда нас везут? Если в Москву, то чего ради мы стоим? Наверно, ждут ночи. Вокзал полон народу; проходя мимо вагона, люди пытаются заглянуть в этот загадочный «Столыпин» и понять, что же там находится. Вдруг рывок — тронулись. Куда же мы едем? К каким новым страданиям и невзгодам? Едем, едем — ночь, две, три... шесть ночей. Наконец, проведя восемь суток в клетке для диких зверей, проехав большую часть европейской России, прибываем в Воронеж. Переехали из 67-й параллели в 55-ю. Прощай, Заполярье!

Воронеж? Почему Воронеж? [...]

* * *

Сочельник 1953 года, Богучар.

В Богучарском монастыре, расположенном между Воронежем и Ростовом, собрали несколько сотен участников воркутинской забастовки. В камерах по пять человек.

Мы словно в склепе.

На стенах иней. Одежда из х/б влажная, не просыхает.

Холод сдавливает плечи — как тиски, руки и ноги скованы глухой непроходящей болью.

Но мы счастливы.

Мы — пятеро верных друзей, на деле доказавших свою дружбу в забастовке, и вот...

Можно говорить не боясь. Мы богаты. У нас даже есть немного табака и солдатских сухарей.

Какой прекрасный рождественский ужин!

Божественный младенец родился.

Перевод с французского

Людмилы Новиковой