УНЖЛАГ — ТЕРРИТОРИЯ НАСИЛИЯ И СКОРБИ^¹

Я стою на высоком берегу тихой речки Унжи. Лето выдалось засушливым, река обмелела, песчаные косы рассекли русло.

По ту сторону реки — лес. До самого горизонта ровный, без возвышенностей и ложбин, без вышек и просек. Тишина и благодать. От простора захватывает дух.

Взгляд медленно скользит по монолитной поверхности лесного массива.

Мучительно стараюсь угадать, где же то место, куда я стремилась последние пять лет. Преодолев тысячи километров, приехала сюда, в этот старинный городок Макарьев, процветавший в начале прошлого века, а ныне запущенный, неряшливый, как старый, одинокий человек, безразличный к своей внешности, потому что никому он не нужен.

Успокаиваю себя: лишь одна ночь и река отделяют меня от территории бывшего Унжлага, где 60 лет назад погиб мой отец.

Но что я найду там, в этом безмолвном, таинственном лесу?

Мой отец, Франц Францевич Мали, родился в Чехословакии в семье рабочего. Отец его — каменщик, как и старший из четырех братьев — Антон. Иосиф и Эдуард — шахтеры. После окончания 7 классов отца определили в пекарню мальчиком-подручным.

К началу Первой мировой войны он достиг призывного возраста, и его взяли в армию. Сначала отправили на Сербский фронт, затем в Карпаты. В 1915 году он попал в плен. Ни Родины, ни родных отец никогда так Карпаты. В 1915 году он попал в плен. Ни Родины, ни родных отец никогда так больше и не увидал.

Пленных отправили в Верхнеудинск, затем на Калатинский завод. Работал он и на шахте — всюду за колючей проволокой и под стражей.

После Февральской революции отец попал в Екатеринбург, в лагерь для военнопленных. Профессия пекаря очень пригодилась ему, он работал в гарнизонной пекарне. Вся его дальнейшая жизнь была связана с хлебопекарным производством. Мне кажется, я и сейчас помню аромат пышного желтоватого горчичного хлеба, который теперь нигде не выпекают.

Жизнь постепенно налаживалась. Отец был освобожден из-под стражи, работал вольнонаемным, но каждый год отмечался в комендатуре. Он активно участвовал в строительстве завода «Автомат» во Втузгородке. Женился на коренной екатеринбурженке Марии Владимировне Романовой. Родились две дочери: моя старшая сестра Валентина и я.

На работе отца ценили как опытного специалиста, повышали в должности: бригадир — мастер — начальник смены — технорук завода.

В 1931 году в Екатеринбурге он вступил в партию большевиков, а в 1936-м принял советское гражданство.

Но с середины 1930-х годов, когда над страной навис дамоклов меч репрессий, каждую ночь исчезали его друзья и знакомые. Те, с кем делил он горькие дни, будучи военнопленным, с кем вместе работал. Февральской ночью 1938-го пришли и за ним. Отца дома не было, он работал во вторую смену, обыск провели без него.

Паутинки моей детской памяти сохранили ощущение его рук, поднявших меня, прикосновение колючей щеки и прощальный поцелуй.

С тех пор целых 20 лет мы ничего не знали об отце. Только в 1958 году, когда он был реабилитирован за «отсутствием состава преступления», нам выдали справку о его смерти. Скончался «от воспаления легких» 6 ноября 1940 года. Но где? Неизвестно.

Когда я пришла на хлебозавод «Автомат», чтобы получить за отца мизерное единовременное пособие, многие, кто знал его, еще работали. Женщины, узнав о судьбе отца, плакали: «Добрейший человек, честный, отзывчивый, за что же его так мучили?» А не за что, как и миллионы других. У всех стандартные обвинения: агент двух, а то и трех иностранных разведок, враг народа. Под пытками заставляли подписывать протоколы, изощренно издевались. Когда — 5 лет назад — открыли архивы, в деле моего отца я прочла слова следователя Кравцова: «Ты должен подписать протокол допроса о не совершенных тобой шпионско-диверсионных актах потому, что партии и правительству необходимо изгнать из СССР консульства вражеских государств, являющихся очагами шпионажа против нашей страны. Тем самым ты поможешь предотвратить угрозу Второй мировой войны».

Далее по протоколу: «Обвиняемые были помещены в камеру, где мы организовали "работу" (читай — пытки), после чего они подписали протокол». Подписал ли такой протокол мой отец - неизвестно, среди других фамилий его не значилась.

Узнать, где покоится прах моего отца, было невозможно. В деле я нашла лишь такую запись: «Этапирован на ст. Яр-Фосфоритный в Вятлаг НКВД».

Это была тонкая ниточка и очень короткая. Я написала письмо в УВД Кировской области, ответ получила вскоре: «Мали Ф.Ф. отправлен по этапу в Унжлаг. Адрес Унжлага неизвестен».

Помня, что река Унжа протекает в Костромской области, я написала в УВД этой области. Но ответа не последовало. Ниточка оборвалась. Где же искать Унжлаг?

Помог случай. К моей знакомой приехала племянница Нина Николаевна Соколова из города Макарьева (он стоит на реке Унже). Мы разговорились, и я спросила, не слышала ли она об Унжлаге, и получила неожиданный ответ: «Так это же за рекой, недалеко от села Тимошино». Я попросила у нее разрешения приехать в Макарьев, и вот я почти у цели. Завтра буду там.

Второго августа утром я отправилась на пристань.

На лодочке за 5 рублей меня переправили на другой берег. А здесь, чтобы добраться до села Тимошино, надо терпеливо ждать попутку.

Стоял последний знойный день лета — Ильин день.

Мы с Ниной Федоровной (жительницей села Тимошино) сидим на скамеечке на берегу реки. Узнав о цели моего приезда, она посочувствовала: «Теперь вы там уже ничего не найдете, все заросло лесом».

40 км до села мы преодолели почти за час. Меня перепоручили главе администрации Наталье Витальевне Боковой.

Она оказалась женщиной приветливой.

— Как же все устроить? — на минуту задумалась. — Сейчас позвоню в школу.

И меня отвезли к директору школы Татьяне Витальевне Новожиловой. Она уже успела сходить в школу и принесла бесценные материалы: карту Унжлага, составленную преподавателем географии З.Д.Пургиной, и альбом, в котором старшеклассники Тимошинской средней школы записывали воспоминания бывших узников.

— Вообще-то лагерь был очень засекречен, — пояснила Татьяна Витальевна. — В нашем селе о нем ничего не знали, может, кукуевцы знали, лагерь-то находился за деревней Кукуй-2.

— Как же туда добраться? И далеко ли это?

— Километров восемнадцать, но туда никто не ездит. Может, завтра муж вас отвезет на своей машине.

Оставшись в комнате одна, я положила перед собой карту, раскрыла альбом и погрузилась в мир ужасов, насилия и скорби.

Унжлаг занимал огромную территорию. Это был целый архипелаг, в состав которого входили десятки лагпунктов, в которых в разное время содержались от 15 до 30 тысяч заключенных.

Лагеря располагались вдоль рек, которых в этой местности очень много: Кучонка, Черная, Нерег, Селеза, Поеж, Белый Лух и т.д.

На карте обозначены два женских лагеря. Был лагерь немецкий под № 9 на реке Нерег и еще один, где также содержались иностранцы. В котором из них погиб мой отец, неизвестно. Я поняла, что добраться до лагерей, вернее, до того места, где они находились, теперь нет возможности: буйный лес, выросший на костях человеческих, скрыл все тайны.

Записи в альбоме тимошинских школьников лишь приоткрыли их.

ВСПОМИНАЮТ «СИДЕЛЬЦЫ»

Василий Макарович Пашин:

Управление лагерей находилось в Лапшанге. Синица, Поеж — перевалочные пункты. Лес перевозили на лошадях, грузили в вагоны и отправляли на Лапшангу и в Сухобезводный, а оттуда — за границу. В одном из женских лагерей отбывала срок известная певица Лидия Русланова.

Кормили нас плохо: 400 г хлеба в день, баланда. Жиров никаких не давали, а норма выработки 7—10 кубометров древесины. Если не выполняли норму несколько дней, сажали в изолятор, в крохотное помещение, где 10—15 человек могли только стоять. Стояли всю ночь, а утром — на работу. В любую погоду. С собой брали две пары лаптей, но их на смену не хватало.

(Записала Людмила Новожилова, 10-й класс.)

Михаил Иванович Тюкалов:

Лес валили вручную. Инструменты: пила-поперечка, пила-лучевка, топор. Все несли на себе в делянку. Начальником санчасти была жена начальника лагеря. Она отправляла на работу всех, кто хотя бы чуть-чуть ходил. По дороге от простуды и голода умирали по 6-8 человек в день. Умерших несли на носилках до зоны. Сначала трупы складывали в землянку, а ночью хоронили.

Те, кто оставался в зоне, делали подкоп к землянке, вырезали внутренности умерших, варили и ели, чтобы не умереть от голода.

Ночью вырывали неглубокую ямку-«могилу», слегка засыпали землей или снегом, ставили деревянный крестик и № статьи. Фамилии, имена писать было запрещено. Сменилось много начальников лагеря, только об одном из них — это был фронтовик с женой — сохранилось хорошее воспоминание.

(Записала Наталья Герасимова, 10-й класс.)

Николай Фомич Поцик (лагерь № 3 за Кукуем):

Заключенных везли эшелонами. Всех немцев собрали в одном лагере. Поднимали нас в 4 утра, делянки далеко в лесу, а к 8 часам надо быть на работе. Идти тяжело, шли голодные, поддерживая друг друга за руку.

В 1949 году был страшный голод. Хлеба давали 50 граммов утром и 50 — вечером. Суп — листик зеленой капусты, вода, ложка растительного масла. Однажды привезли соленую кильку и селедку и давали без нормы. Голодные люди набросились на еду и стали пухнуть от соли и воды. Смертность была жуткая. Мертвых вывозили машинами.

(Записала Ольга 10-й класс.)

После прочитанного я рассталась с иллюзией, которую лелеяла много лет: найти захоронение отца и привезти горсть земли на могилу матери. Но от желания добраться до ближайшей точки зловещего Унжлага не отказалась. Нужно только пережить эту ночь.

Утро выдалось холодным и пасмурным. Была суббота. Не думаю, что мужу Татьяны Витальевны, лесничему, очень хотелось ехать на Кукуй. Но Николай Васильевич согласился отвезти меня. Миновав близлежащую деревню Хулабердиху, которая, говорят, была конечным пунктом похода Мамая, наша «Нива» вырвалась на простор полей.

— Вот на этих полях мы школьниками пропалывали лен, — с грустью поведала Татьяна Витальевна, глядя на заросшие бесхозные просторы. — А на этом поле убирали картофель.

Нынче Мамай тут не проходил, но везде следы безлюдья и запустенья. Так же выглядели и рядом стоящие деревеньки Кукуй-1 и Кукуй-2.

Разваливающиеся дома, покинутые хозяевами, являли грустную картину. В добротных домах остались верные родным местам старожилы. К одному из таких крепких домов мы и подъехали. Хозяин, высокий, худощавый мужчина с нездешним акцентом, оказался молдаванином. Дмитрий Иванович Пшеницкий был призван на военную службу в 1952 году и направлен сюда, в костромскую глубинку, охранять зэков. Три года отслужил, а там и лагеря после смерти Сталина начали ликвидировать. Ликвидация закончилась в 1958 году. Охранял Пшеницкий как раз тот лагерь, где были осужденные по 58-й статье.

— Культурные люди были, — вспоминает Дмитрий Иванович, не сквернословили, относились друг к другу бережно. Жалко было смотреть на них, но мы несли свою службу.

Последним начальником лагеря был Моисей Григорьевич Рывкин, по словам Пшеницкого, мужик хороший.

— А где же все-таки начинается Ужлаг?

— Да верстах в 5 от кромки.

Он показал в сторону леса, начинавшегося примерно в километре от деревни.

— А есть ли дорога, можно ли пройти?

— Нету, все заросло лесом. Никто не ходит, не ездит туда, деревня вымирает. Осталось несколько человек.

Я смотрела на этот лес, мне хотелось пойти туда, ходить долго-долго и, может быть, найти хоть что-нибудь, напоминающее о людях, страдавших здесь, положивших свои жизни в этом лесу.

— Не терзайтесь, — словно уловив мои мысли, сказал Николай Васильевич, — все равно вы ничего не найдете.

Он спешил. Да и мне нужно было поискать подводу, чтобы добраться от Тимошино до Унжи. К вечеру я была в Макарьеве, а наутро покинула этот городок.

Почти год прошел после моей поездки. Я часто в мыслях возвращаюсь к Унжлагу. Осталось чувство неудовлетворенности. Почему ни от кого, нигде, ни до поездки, ни после я не слышала об Унжлаге? Ведь там погибли тысячи людей. И вряд ли родственники знают, где их могилы.

Кто же может взять на себя эту миссию — восстановить имена узников Унжлага? И поставить хотя бы камень, чтобы родные, оставшиеся в живых, или потомки могли приехать и поклониться праху своих предков.