ДВА ПРОЦЕССА

 В главе "Судебная и административная борьба царизма к революционным движением" ("История царской тюрьмы", т.3) М. Н. Гернет анализирует и изучает крупнейшие политические процессы 70-х годов девятнадцатого века — до 1900 года.

К М. Гернет пишет: "В 70—80-е годы в судах прошло значительное число политических процессов... Ознакомление с судебно-политическим и процессами представляет для нас двойной интерес: во-первых, мы знакомимся с этапами революционной борьбы и с участниками этой борьбы, во-вторых, ознакомление с этими процессами показывает нам, какова была классовая юстиция царизма, лицемерно прикрытая лозунгами типа "правда и милость да царствуют в судах".

Пожалуй, и для нас интересно ознакомление с политическими процессами царских времен — и по тем же причинам, которые изложил Гернет, и еще потому, что любопытно сравнить их с политическими процессами", выпавшими на долю нашего поколения, в годы советской власти, начиная с ее становления и до наших дней. Молодежь об иных процессах даже и не слышали, да и те, кто постарше, не всегда о них знают. Можно подивиться тому, как выглядят "правда и милость" — в сущности, принцип каждого честного судопроизводства — в советском суде.

Действительно, в 70-е годы прошлого века процессов бы-

ло много: это был разгар борьбы русских революционеров-демократов против царской власти, изначальные ростки организованного революционного движения, начатого разночинцами. Тут был и процесс по поводу "Демонстрации на площади Казанского собора", и "Процесс Долгушинцев" (все обвиняемые были представителями интеллигенции, семеро — дворянского происхождения. Был это один из первых процессов пропагандистов-народников), и процесс "Северного союза рабочих", и "Южно-российского союза рабочих", процесс Веры Засулич, процесс "20 народовольцев" (1882г.) и ряд других.

Позволю себе еще раз процитировать Гернета: "Процесс 20 народовольцев 1882 года должен быть отмечен в истории царской тюрьмы как такой, который дал наибольшее число заключенных в Алексеевский равелин... Процесс 20 народовольцев рассматривался Особым присутствием Сената... сведения о нем сохранялись в полной тайне".

"Обширный обвинительный акт объединил по этому делу подсудимых, поставив им в вину несколько разнообразных политических преступлений, в том числе ряд террористических актов... Среди этих террористических актов были, между прочим, 8 покушений на жизнь Александра Второго и убийство графа Мезенцова (позволю себе ворваться в текст Гернета: не помню что-то, чтобы были покушения на жизнь тирана Сталина, а если и были - мы о них не знали и виновных убирали без всяких процессов. - прим. автора). Среди обвинений было похищение через десятисаженный подкоп из Харьковского губернского казначейства более полутора миллионов рублей "на нужды революции" и покушение на экспроприацию из Кишиневского губерского казначейства"...

"Обвинительный акт отмечал издание членами революционной организации обширной литературы в виде журналов "Народная воля" и "Листок Народной воли", а также прочее. Подсудимым было предъявлено обвинение в участии в "тайном сообществе", именующем себя "русской социал-революционной партией" для ниспровержения государствен-

ного и общественного строя в империи путем посягательства на жизнь государя и должностных лиц".

Мы опустим подробности о ходе процесса, хотя они занимают у Гернета немало страниц и он все время подчеркивает, что "председатель не считался с требованиями закона и не давал подсудимым высказываться".

Перейдем прямо к итогу. Итак, после процесса над людьми, покушавшимися не только на жизнь царя и его приближенных, но вообще на весь режим и посмевших при этом режиме открыто выпускать подрывную литературу, 10 человек из 20 обвиняемых были приговорены к смертной казни, но казнен был только один человек — Суханов, причем, повешение было заменено ему расстрелом, а 9 человек получили длительные сроки каторжных работ. Остальным тоже выпала на долю каторга, по некоторым она вскоре была сменена ссылкой на поселение...

Эту часть главы о процессах царских времен Гернет заключает словами: "Судебный процесс 20 вошел в историю царского правосудия как один из многих процессов, в которых царское "правосудие" производило свою расправу с участниками революционного движения... в условиях полного отсутствия гласности".

Несколько слов о Вере Засулич, покушавшейся на жизнь петербургского градоначальника Трепова.

До этого Веру Засулич неоднократно задерживали царские чиновники по обвинению в "пропаганде". На этот раз произошло другое. Студент Боголюбов, осужденный в начале 70-х годов на каторжные работы за активную пропаганду революционных идей и призыв к беспорядкам, ожидал этапа в Петропавловской крепости. Однажды крепость посетил градоначальник Трепов. Боголюбова он встретил в крепостном дворе, на прогулке, и тот чем-то вызвал недовольство генерал-адъютанта. Ударом кулака Трепов сбил фуражку арестованного на траву и тут же приказал поднять ее, пригрозив за ослушание карцером.

Случай этот, который нам, прошедшим советскую школу заключения или хотя бы читавшим о тюрьмах и лагерях,

кажется ничтожным, вызвал в те ,,проклятые времена взрыв общественного негодования. Выразителем этого негодования и явилась Вера Засулич. Она стреляла в генерал-адъютанта у него же дома, во время официального приема, и ранила его.

Кажется, куда уж дальше! Разумеется, Веру Засулич судили по всей строгости, но... судом присяжных она была оправдана!

Еще один пример: во время процесса 16 террористов, где судили народовольцев, покушавшихся на жизнь Александра Второго и устроивших два взрыва на железной дороге — под Москвой и под Александровском, да еще в столовой Зимнего дворца, и организовавших убийство харьковского генерал-губернатора, пятеро были приговорены к смерти. Но троих сразу же помиловали и отправили на каторжные работы на Кару, один (Ширяев) был заключен в Алексеевский равелин.

Итог? В результате процесса, где 16 человек покушались на жизнь царя и систему — всего 2 смертных казни. А ведь участники движения покушались на жизнь царя не раз, не скрывая своих революционных убеждений и шли на борьбу "с поднятым забралом".

И вновь любопытно провести параллель. И снова я обращаюсь за помощью к Александру Исаевичу Солженицыну — истинной энциклопедии в этих вопросах. В первой книге "Архипелаг ГУЛАГ", в главе "Закон мужает", я нашел все, что мне было нужно.

Я уверен, что огромное большинство читателей "изучало" "Архипелаг ГУЛАГ", но ведь каждый читает по-разному: кому-то западет в душу одно, а у другого пройдет стороной, не вызовет ассоциаций. Я позволю себе остановить ваше внимание на этой главе и для этого вкратце напомню ее.

В главе, ей предшествующей, названной "Закон — ребенок" Солженицын пишет: "Мы все забываем... Я не знаю, свойство ли это всего человечества, но нашего народа — да... Это свойство обидное. Оно отдает нас добычею лжецам".

Далее автор напоминает, что судебные процессы начались

после победы революции, в 1918 году. А спроси среднего обывателя из поколения ровесников революции, которые еще и сегодня не глубокие старики, какие он вспомнит процессы? Ну, конечно, Зиновьева и Бухарина, ну Промпартию, еще — быть может "Шахтинское дело". И последние процессы — над инакомыслящими?

Это так, по себе знаю. И у меня только в лагерях память на такие дела прорезалась, так что Солженицын абсолютно прав. Он перечисляет ряд процессов самых первых лет революции, которые вообще остались неизвестны людям — кто уж там говорил о гласности! Цитирует Солженицын и слова печально известного, вошедшего в историю СССР кровавого "главного обвинителя " (слово "прокурор" было запрещено до 1922г.) Крыленко: "Издать стенограммы было неудобно по ряду технических причин". Вот так.

А в процессах 1937-38 гг. был уничтожен и сам Крыленко.

И еще маленький пример: в процессе "Тактического центра" 1920 года, где судили группу интеллигенции только за то, что она — интеллигенция, — немало русских, крупнейших московских профессоров, приговорили к расстрелу — ни за что! На этом процессе промелькнуло имя: Александра Толстая. Оказалось — дочь Толстого, да, именно Льва Николаевича Толстого... И спросил ее Крыленко, что она делала, когда встречались эти профессора и беседовали (в том и была их вина). Ответила: "Ставила самовар". Приговор — три года лагерей...

"Так всходило солнце нашей свободы" — пишет Солженицын.

Вернусь к главе "Закон мужает", в которой Солженицын приводит описание и анализ нескольких процессов 20—40-х годов нашего века. Я выбрал лишь один — только для того, чтобы сравнить степень вины и тяжесть приговоров.

В этой главе и "Процесс Главтопа" и "Дело о самоубийстве инженера Ольденбургера" и "Московские церковный процесс", и... где уж их все сосчитать. Отметим только, что ни в одном из них не было прямого покушения на жизнь кого-либо из "власти имущих", не было намерения

свергнуть власть. Всюду, грубо обобщая, были "вредительства", "намерение помешать", "затормозить", "предать интересы", "замедлить поступь", идеологические расхождения. Но зато во всех процессах была массовость подсудимых и единообразие приговоров: расстрел, расстрел, расстрел...

Итак, "Процесс эсеров" (8 июня — 7 августа 1922 года).

Заметим, что к процессу очень торопливо готовились: в то время еще не утвержден был уголовный кодекс СССР, он лишь подан был В. Ленину в Горки для просмотра. 6 статей этого кодекса предусматривали расстрел, но Ленину этого показалось мало, и он добавил еще 6 статей, в частности, "за пропаганду и агитацию и призыв к пассивному противодействию правительству".

Ленин писал: "По-моему, надо расширить применение расстрела... найти формулировку, ставящую эти деяния в связь с международной буржуазией..." И далее: "Суд не должен устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши, без прикрас".

Думается, это письмо "величайшего гуманиста всех времен и народов" в комментариях не нуждается. И не будем тут делать скидок на его болезнь: писал это Ленин до болезни, до первого удара, который постиг его через 10 дней после этого письма - право, словно кара Господня!

За неделю до процесса над эсерами был утвержден Уголовный кодекс и на основании его строились обвинения и выносились приговоры.

Председательствовал на процессе "соратник" Ленина Георгий Пятаков — держался грубо, мешал подсудимым высказываться. Думал ли он тогда, что жизнь оставила ему всего 15 лет, что в 1937 году он сам сядет на скамью подсудимых — с такими же обвинениями, и его постигнет та же участь, что и подсудимых в этом процессе?...

В чем состояло обвинение? В том, что сидящие на скамье подсудимых "развязали гражданскую войну" и прочее в том же духе. По совокупности — "все признаки государственной измены".

Тут, по мнению Солженицына, в основе лежала "целесообразность" предъявления самого строгого обвинения: в отличие от меньшевиков, эсеры в эти годы еще были опасны для большевиков, за ними могли пойти крестьянские массы — они за ними шли и в революцию — и потому целесообразно было их убрать, добить. А уж техника — всего за пять лет советской власти — была куда как хорошо разработана. Назвали подсудимых "шпионами", — ведь позже тоже разного вида шпионами стали все, уничтоженные без суда и следствия, как видно универсальную нашли "формулировочку".

Вся цепь обвинений была хорошо подобрана прокурором (к этому времени снова ввели этот "титул", и первым его обладателем в таких процессах стал Н. Крыленко). Обвинили подсудимых и в терроре, хотя никаким террором эсеры уже давно не занимались и это было ясно даже из речи самого Крыленко. Даже в обвинительном заключении постеснялись написать про террор: только значилось, что "у некоторых обвиняемых зрели замыслы на эту тему".

Главное и, пожалуй, наиболее яркое обвинение было в том, что "партия не донесла на себя". Это было обвинение вполне удобное — его показаниями свидетелей подкреплять не приходилось, а то показания такие "жидкие" были, что даже суд чувствовал себя неловко и, хотя все было решено заранее, все еще искал для свидетельских показаний каких-то "подпорок".

И вообще, в сердцах выпаливает Крыленко: "Ожесточенные вечные противники!" Вот кто такие подсудимые — а тогда и без суда ясно, что с ними делать.

Итак, в августе 1922 года, когда "под лазурным небом, синими водами плыли за границу наши первые дипломаты и журналисты", Крыленко произнес решающие слова: "Для нас намерение — или действие — никакого решающего значения не имеет... Приговор должен быть один: расстрелять всех до одного".

Но поскольку дело все-таки получило слишком широкий резонанс и уж очень явно было шито белыми нитками,

Крыленко великодушно оговаривается, что сказанное прокурором не является указанием для суда" — как будто в мировой юрисдикции и правопорядке такие вещи вообще оговариваются!

Трибунал выносит приговор: 14 расстрелов, остальным - тюрьмы и лагеря самого строгого режима, без права переписки, с конфискацией имущества и т. д. Все члены семей осужденных (по литерной статье ЧС — члены семьи), разумеется, тоже были репрессированы и отправились — кто в Белозерск, кто на Соловки, а кто и на Крайний Север (он тогда еще не был достаточно освоен для этой цели, так что их можно считать почти "советскими лагерными первопроходцами").

Ну как не снять шапку перед одним из подсудимых — Либеровым, который в своем последнем слове, не сомневаясь в исходе процесса, заявил: "Признаю себя виновным в том, что в 1918 году я недостаточно работал для свержения власти большевиков..."

Подсудимый Берг сказал в своем последнем слове: "Считаю себя виновным в том, что не смог со всей силой бороться с так называемой рабоче-крестьянской властью, но надеюсь, что мое время еще не ушло".

К сожалению, ушло... Он, разумеется, был расстрелян. Другие обреченные говорили, что оставшиеся в живых, уцелевшие, сохраняют за собой право продолжать — они подразумевали тех, кто еще был на воле. Немногие из них уцелели. И все же мы знаем, что теперь, после большого перерыва, продолжатели все же нашлись.

Пусть мотивы у них другие, общедемократические или национальные, но и они, уходя в тюрьмы или на каторгу, оставляют за собой право продолжать - и людей, которые, вопреки всему, продолжают.

Если даже и не знаем мы их имен, все равно мы сердцем— с ними. Мы тревожимся за них, желаем им сил. Это ведь вам не с царским режимом бороться. Разве серьезный это был противник — куда там!

ЗА ТЮРЕМНОЙ РЕШЕТКОЙ

Человек, прошедший через аресты и следствия, тюрьмы и ссылки при советском строе, не может не задуматься: а как вся эта печальная процедура проводилась в годы "царя-батюшки", в годы, когда "росли и мужали", а потом "боролись и страдали" — и, наконец, победили — "рыцари духа", революционеры-большевики.

Заглянем опять в "Историю царской тюрьмы" М. Гернета и посмотрим, что представляла собой тюрьма для политических заключенных при царе. Обратим внимание на то, что его труд выходил неоднократно при советской власти, следовательно, заподозрить Гернета в "украшательстве" и снисхождении к царскому режиму и тюремному законодательству невозможно: советская цензура "запорола" бы в таком случае его книги незамедлительно.

Когда читаешь в книгах Гернета описание условий содержания заключенных в царских тюрьмах, бросается в глаза то, что в разные времена и при разных царях одно правило сохранялось незыблемо: уголовники и "политические" представляли собой совершенно разные, отделенные друг от друга группы заключенных, их ни под каким видом не разрешалось смешивать.

И еще: опять же в разные эпохи и при разных царях беда была одна и та же: не доставало денег на строительство новых тюрем и выполнение тех проектов, которые цари (нп. Николай Первый) считали нужным осуществить для усиления строгостей — разумеется, в целях подавления протеста и охраны самодержавия.

Для того, чтобы строить новые тюрьмы и содержать их согласно правилам разработанным царскими министрами, постоянно собирали пожертвования, создавали попечительские советы - то для строительства, то для "улучшения быта заключенных". Трудно представить себе в сегодняшней советской России добровольцев-сборщиков, которые ходили бы по домам и квартирам и собирали трешки на "улучшение быта заключенных". Когда-то активно работал МОПР — но и то он пекся исключительно о политических заключенных за рубежами СССР. А судьбы политзаключенных Чили или Аргентины, скажем, продолжают и ныне волновать Кремль.

Итак, что же рассказывает М. Гернет о содержании политических заключенных в царской тюрьме?

Если говорить о временах, отдаленных от нас столетием и больше, то и в те годы бросается в глаза невероятная, просто неправдоподобная (для тех, кто это сам пережил только вчера) разница в условиях содержания уголовников и политических узников - в те времена называвшихся "секретными". Почитаем у Гернета описание Алексеевского равелина, где в одиночных камерах отбывали наказание "секретные" узники, а позже — декабристы и народовольцы.

"В исключительном положении находились камеры, предназначенные на одного жильца, судя по нахождению в них лишь одной кровати. ... Здесь было по одному стенному зеркалу, по ломберному столу, по два крашеных стула... иногда по два кресла. Во всех камерах было наличие чернильниц, иногда хрустальных, медных подсвечников, серебряных ложек, ножей и вилок, стаканов и рюмок... Только в пяти камерах были свои чайные приборы - подносы, сахарницы, чайники, молочники, чашки с блюдцами и прочее... На кроватях - трофяки и полупуховые подушки".

Правда, Гернет признает, что для лиц "непривилегированного сословия" камеры были похуже, но всюду были тюфяки и подушки, стулья и стол, и столовая посуда была простая, иногда даже глиняные миски и деревянные ложки..." (надо полагать, консервных банок тогда еще вовсе не знали — потому и не додумались).

"Различие в обстановке, — пишет Гернет, — было одним лишь из показателей различия того тюремного режима, который проводился в Алексеевской равелине в зависимости от тяжести предъявленного обвинения и политической опасности преступника".

Приведу еще одну выдержку из труда Гернета: опись имущества, принадлежащего Петропавловской крепости — каторжной тюрьме, где в камерах-одиночках содержались опасные политические преступники. Что же числилось в описи за этими камерами, кроме мебели?

"21 штука столовых серебряных ложек, 21 оловянных мисок, 21 солонок, 21 стакан оловянный, 21 умывальник, 21 тюфяк из оленьей шерсти, кроме того, 42 оловянные тарелки, 24 медных подсвечника, 20 чайных ложек, 20 стульчиков маленьких; постельного белья было: наволочек — 120, простыней холщовых — 63, столового белья — 60 скатертей и 60 салфеток.

Из мебели записало: стул 21, столов — 21, сосновых кроватей— 21,4 шкафа, дубовая ванна..."

Интересно, сколько скатертей приходится на каждую камеру в Бушрской — или другой — тюрьме в Москве сегодня, есть ли у них солонки и каковы у них ванны?

Но быть может, такая благодать существовала только в первой половине девятнадцатого века, когда еще действовал указ Александра Первого о разделении арестантов на три группы, - причем, ни в одной из них не упоминались политические, а лишь уголовники: "убийцы, святотатцы, разбойники, мошенники, фальшивомонетчики".

Нет, тот же порядок сохранился и в 70-80-е годы, когда позади уже были декабристы, когда царские власти уже знали о заговорах и покушениях — политических покушениях — на царя, о протесте против самодержавия, когда в разгаре уже было народовольческое движение.

Вот что пишет об этом Гернет:

"Последний период истории Алексеевского равелина 1878-1884 гг... История равелина записала на своих скрижалях много имен узников... До 1870 года крупнейшие поли-

тические процессы дали своих представителей в казематы этого царского застенка: солдаты Семеновского полка, декабристы, петрашевцы, каракозовцы, писатели и революционные демократы сменяли друг друга.

На протяжении трех четвертей девятнадцатого столетия в истории русского революционного движения произошли большие изменения: развился и отжил свое время дворянский период революции (декабристы), на смену которому пришел период разночинский. По своей революционной тактике эти узники представляли два крупнейших течения — пропагандистское и террористов. Поскольку те и другие были объединены в тайные политические общества и партии и ставили своей задачей заговорщическую деятельность для ниспровержения самодержавия, они представлялись царскому правительству особенно опасными врагами".

Почти как у Крыленко: "постоянные опасные враги"... Посмотрим, как же описывает тот же Гернет заключение в Алексеевской равелине Сергея Нечаева, которого Малая Советская Энциклопедия характеризует как заговорщика, в 1869 году создавшего нелегальную заговорщическую группу "Народная расправа".

Гернет признает, что поначалу Нечаева содержали "строго", но позже он "вел пропаганду среди тюремных надзирателей, фактически отменив типические особенности тюремного режима, и завязал отношения с членами революционной партии на свободе".

Каково, читатель? Узник отменил тюремные правила и общался с друзьями-революционерами! Пожалуй, не приходится удивляться, что когда стали известны эти его подвиги, под окно его камеры поставили специальный пост, а на него даже на какое-то время надели ручные кандалы.

И все же далее Гернет рассказывает, что Нечаев просил прислать ему книги и письменные принадлежности для научной работы — и просьба его была удовлетворена. "Нужные ему сочинения на русском и иностранном языках закупались для него в книжном магазине".

К сожалению, до нас не дошли труды, написанные Неча-

евым в равелине и позже — в Петропавловской крепости. Он был человеком выдающимся и, судя по сохранившимся в бумагах равелина данным, успел написать ряд работ и даже беллетристических сочинений.

Позже, когда по распоряжению царя книги у Нечаева все же были отняты, он сумел получить их от охранявших его часовых, которые помогали ему также сноситься с исполнительным комитетом "Народной воли".

Шлиссельбургская крепость — одна из страшнейших тюрем царского режима — тоже знала свои "приливы и отливы" жестокостей.

По свидетельству Веры Фигнер — члена исполкома партии "Народная воля", приговоренной к смертной казни с заменой бессрочным пребыванием в Шлиссельбургской крепости, сначала очень донимало ее преследование за малейшую попытку общения с другими заключенными. Но это длилось недолго (вспомним, что В. Фигнер дожила до революции и оставила подробные воспоминания). Сначала перестукивались — и тюремщики не могли справиться с виртуозами, которые даже ухитрялись таким образом читать друг другу свои стихи, а позже, после решения, принятого узниками "вести борьбу с тюремным режимом или до смерти, или до победы", и сведения об этом просочились в печать, положение изменилось. А ведь в Шлиссельбургскую крепость были заключены самые ярые политические враги режима: Николай Морозов, Вера Фигнер и им подобные.

"После того, как заключенным удалось выиграть бой за облегчение условий существования, многое изменилось, — пишет Гернет. — Морозов сообщил родным о занятиях в Шлиссельбургской крепости огородничеством, разведением кроликов и кур... Заключенным были выданы лопаты, семена, предоставлены баки с водой для поливки".

"Значение огородов для сохранения здоровья и жизни в Шлиссельбургской крепости было очень велико. Успех огородничества потребовал продления времени пребывания узников на огородах. Они там стали бывать с 8 утра до 6.30 вечера".

"После раз решения работы в мастерских шлиссельбуржцы устроили, по воспоминаниям Новорусского, на своих дворах беседки из хмеля - от дождя. Там ставили столики, шкафчики, скамьи и кресла. Работали в мастерских для собственных нужд или по заказам местной тюремной администрации".

Конечно, не будем обольщаться: тюрьма есть тюрьма, и для народовольцев она не была дачей, но пусть сравнит тот, кто побывал в советских тюрьмах, пусть почитает тот счастливец, кто не бывал - и представит себе камеры Шлиссельбурга и Петропавловки 100 лет назад - и Бутырки сегодня... Лучше не сравнивать. Боюсь, что "поработать у себя на огороде" — при готовых харчах (мы позже увидим, что не таких уж плохих) и возводить беседки из хмеля было бы мечтой любого советского зэка, да, пожалуй, и колхозника, которому харчи еще надо было бы зарабатывать, а за хмель платить налог.

И еще один из моментов "содержания" в тюрьме — все в той же "самой страшной" Шлиссельбургской крепости. Рассказывая о времени, когда администрация тюрьмы, в ответ на повышенный интерес, проявленный в обществе к слишком тяжелым условиям, в которые были поставлены заключенные, ввела некоторые новшества, М. Гериет пишет: "Оригинальный, увлекательный для заключенных труд появился, когда при содействии коменданта крепости Гангардта и при помощи крепостного доктора Безродного начали изготовлять различные коллекции для подвижного музея учебных пособий в Петербурге". Меня прямо в восторг привел уже один характер этого "каторжного труда"... подумать только — изготовлять коллекции!

Какие же коллекции изготовляли политические преступники, деятельность которых была, как пишет Гернет, "опасной не только для царя, но и для всей политической системы России того времени?" Оказывается, они собрали и оформили 15 коллекций... птичьих лапок! Подробностей о том, каких птиц и где они ловили — не приводится, но одно могу сказать: на Колыме птичек на 15 коллекций явно бы не хва-

тило, а если бы и набралось на одну — то лапки бы не коллекционировали, а с благодарностью к Создателю съели — и вся недолга...

Человек, переживший советскую тюрьму и лагерь, вспоминает, пожалуй, чаще, чем что-нибудь другое, ужасающий голодный рацион тюрьмы — с первого дня ареста и до освобождения - если доживал до него. Голод — основное ощущение человека, советского "зэка" на всем его "крестном пути".

К моему большому удивлении, у Гернета теме питания заключенных во всех пяти томах уделено чрезвычайно мало места. Лишь в первых томах, рассказывая о царских указах по поводу тюремного содержания — более чем двухсотлетней давности, — он приводит меню заключенных разных социальных и общественных слоев, и меню это поражает изобилием и разнообразием.

Характерно, что общественное мнение, которое заставляло царских чиновников вводить в тюрьмах различные послабления и отменять строгости, никогда или почти никогда не упоминало о скверном питании. Разумеется, известно, что иной раз в места заключения поставлялись недоброкачественные продукты или поступалали жалобы на однообразный стол, но это были все же частности. Откровенно морить заключенных голодом — держать на "голодном пайке", — как в наше время, — не было принято.

Пришлось изрядно порыться во всех пяти томах "Истории царской тюрьмы" Гернета, чтобы найти материалы о том, как питались заключенные царских тюрем и каторги. С отдельными данными мы столкнемся в позднейшем повествовании, а некоторые, относящиеся к тюрьмам, позволю себе привести здесь. Правда, придется мне начать с трехтомника С. Максимова "Сибирь и каторга", изданного в Москве в 1887 году. Я специально начинаю с книги, изданной до революции. Кто знает, быть может, Максимов, не проверенный советской цензурой, несколько приукрасил быт заключенных? Потом уж будем "проверять" его по Гернету. Так вот, С. Максимов пишет:

"В читинской каторжной тюрьме, среди заключенных-каторжан наладилась общинная артель, и стол был общий"... "К 6 копейкам медью и 2 пудам муки на месяц на каждого заключенного добавляли заработанное, да еще посылки из дому и пожертвования... К обеду приносили огромную латку артельных щей, на другой латке - нарезанную говядину. Хлеб приносили свежий, нарезанный добрыми ломтями... Каша с маслом приносилась в деревянных ушатах, у каждого для каши были свои деревянные чашки". Как видим, пища была хоть и не "изысканная", но простая и здоровая. Боюсь, многие сегодняшние граждане могут при этом описании сглотнуть слюну...

"Кроме того, родные, — пишет автор далее, — присылали кофе, шоколад, разные иные кушания и лакомства".

Рассказывая о времени заключения в Шлиссельбургской крепости Веры Фигнер, Гернет пишет: ,3 самом неудовлетворительном состоянии в течение первых 6-7 лет после открытия этой тюрьмы было питание заключенных. Будучи недостаточным и однообразным, оно было причиной некоторых болезней заключенных. На обед подавалось всего два блюда, из которых первое, в виде чего-нибудь жидкого, подавалось потом и на ужин. Вторым блюдом за обедом чаще всего была каша пшенная или гречневая. Позднее стали выдавать, кроме черного, и белый хлеб. В эти же годы выдавали два раза в день по две кружки чаю с куском пиленого сахара. В воскресенье питание было лучше. На довольствие отпускалось 18 копеек в сутки на человека... После того, как шлиссельбуржцы развели свои парники и огороды, ягодные кусты и яблони, питание стало отличаться некоторым разнообразием. Представилась возможность еще более улучшить его ассигнованием на питание части тех средств, которые начали зарабатывать шлиссельбуржцы своим трудом в мастерских".

Немалое влияние на улучшение питания оказало избрание узниками из своей среды товарища, который специально заботился о составлении на каждый день меню с учетом пожеланий узников и существующих возможностей.

Когда я перечитал этот раздел, то мне — бывшему "зэку"— питание узников царских тюрем весьма напомнило нормы в советских домах отдыха профсоюзного типа. Только вот свежего мяса у царских каторжан, пожалуй, было побольше.

В том же томе М. Гернет рассказывает, что во второй половине 80-х годов на довольствие заключенных уже начали отпускать по 23 копейки на душу — не забудьте, это были "царские", золотые копейки, а теперь в советских больницах отпускается не более 40 копеек - советских! — на одного больного. К тому же попечительские советы постоянно были обеспокоены соблюдением закона — не только в тюрьмах пересыльных, но и каторжных. В результате их постоянного вмешательства заключенным разрешалось получать с воли продукты, и питание зачастую было не тюремное. Как я уже рассказывал, по корпусам организовывались артели из самих же заключенных; они распределяли свой бюджет и заказывали тюремной охране, что купить, что сготовить и принести. Они же и счета проверяли. Это не значит, что заключенные получали Бог весть какие яства, но свежий хлеб, наваристый суп и нарезанное сочными ломтями мясо были едой будничной. В праздник позволяли себе сдобу, или иной раз чай из своего самовара с сушками.

Привожу одну выдержку из циркуляра о снабжении продовольствием политических заключенных — "врагов царского режима" и "самодержавия — оплота царской Руси". Заключенным полагалось в день "подавать обязательно хлеб — в будные дни черный, а иной раз белый и пеклеванный — досыта, а на обед чтобы был суп с говядиной и каша с маслом".

Что ж, если вспомнить опись имущества, принадлежавшего Петропавлоской крепости, в которое входили чайные ложки и скатерти, то сразу станет ясно, что баландой на мороженом акульем мясе их не кормили и ржавую селедку сухим пайком не выдавали.

Чрезвычайно интересен и абсолютно фантастичен для советских тюремно-каторжных условий тот раздел, где Гернет с возмущением рассказывает о том, что бедных узников

лишали временами права получать книги и заниматься научной работой — и только после выражения недовольства, борьбы арестованных и вмешательства общественного мнения этот запрет снимали, Можете вы себе представить протест советского политического заключенного по такому поводу, а главное - чем бы это кончилось! И нынешние советские политзаключенные иной раз просят книги и принадлежности для письма, но вовсе не уверен, что их просьбы удовлетворяются. В мои времена на каторжных работах и не просили ничего — до того ли было...

Гернет рассказывает даже о тюремных библиотеках. Он пишет: "Во второй половине 80-х годов каторжане на Каре могли с гордостью указывать на свою библиотеку, на рабочую академию с научными занятиями и лекциями по разным отраслям знаний, на свой хор, который пел хоровые партии из опер..." Допускаю, что такая идиллия не была типичной для царской тюрьмы.

Не станем подробно останавливаться на возможности для политических заключенных свободно "просвещаться" в местах заключения и ссылки в царские времена. Вспомним только, какое количество теоретических работ написали вожди революции — и в первую очередь Ленин — именно в ссылке.

А теперь — об условиях содержания, быта и питания в советских тюрьмах. Об этом я расскажу, не прибегая ни к свидетельствам известных авторитетов, ни с чьих-либо слов, только на основании того, что видели мои глаза, что испытал мой желудок.

Моей первой "одиночкой" — я уже писал, что это было в 1925-26 гг. - была камера на Лубянке. Кстати, нас там было двое. Второй, пожилой еврей, сидел за то, что кто-то из его знакомых был знаком с портнихой жены Троцкого — или что-то в этом духе... Быть может, я и не вспомнил бы его — встреча была короткой, но в те несколько дней, что мы провели вместе, я получал по утрам двойную пайку хлеба - а такое не забудешь. Почему? Мой напарник привык сразу после завтрака, прошу прощения, оправляться. А тут

оправляться было негде. В камере стояла параша — только для малых нужд. А для оправки надо было ждать милости конвоя. Так вот он — мой сосед — не ел... Думаю, описывать остальную мебель, а особенно сервировку в камере, где постоянно присутствует зловонная параша — не сюит.

После Лубянки отправили меня, тогда еще совершенно наивного юнца, в Бутырскую тюрьму. Камера №72 рассчитана была на 25 человек, и тогда, "на заре" советской власти, хоть и было нас больше нормы, но все же удавалось кое-как размещаться для сна на подвесных койках, которые днем крепились к стене. Наш рацион составляли 600 г отвратительного черного хлеба, баланда, в которой иногда плавали скользкие картофелины, и сухая пшенная каша. О том, что могут дать гречневую, и мечтать не приходилось.

Особенно запомнилось мне то, как быстро я в тот, первый свой "поход в страну зэка", овшивел. Это было ужасно. Мы расчесывали кожу до крови, встречал я и у Гернета строки о вшивости в тюрьмах, но в основном у уголовников, которые содержались, разумеется, совершенно в иных условиях, чем политические.

В 1947 году меня привезли, после ареста в Риге, в Вильнюс, во внутреннюю тюрьму. Подвалы ее были уже к тому времени вполне приспособлены для заключенных: достаточно вспомнить, что в годы оккупации в том же здании помещалось гестапо, а еще раньше, во времена господства поляков — дефензива.

Со слов сокамерников знаю, что переоборудовали эту тюрьму на современный лад, с камерами 3 х 4 м, именно гестаповцы, они же устроили здесь и камеры пыток, которые потом с успехом использовались и при советской власти.

В камерах окон не было, стены — влажные и осклизлые от сырости. Вентиляции — никакой. В такой одиночке обычно находилось 8-10 человек. Зимой, когда на дворе валил снег, все, раздевшись догола, спина к спине сидели на полу и изнывали or зноя, духоты и недостатка воздуха. Спать днем не разрешалось. Измученные ночными допросами, заключенные буквально пальцами раздирали слипающиеся веки. Но стоило

задремать, как "попки" или "вертухаи" - охранники — мгновенно кричали через кормушку в двери, и провинившегося ставили "столбом". Трудно себе представить, что такое стоять "столбом" после ночи допросов...

За малейшую провинность — карцер. А карцер — это сырой крохотный чулан в подвале, с цементным полом, да еще без горячей пищи. Последствия почти всегда одни и те же: воспаление легких.

Надо сказать, что по сравнению с 1926 годом советская пенитенциарная система сильно "усовершенствовалась", да еще гитлеровцы наследство подкинули. Карцеры были разные. Например, "буферный". Заталкивали тебя в нижнем белье в чулан, а там в пол вделан старый вагонный буфер. На полу — по щиколотку вода. Хочешь сидеть — пожалуйста: на холодном круге буфера. Если нет — бегай кругом, по щиколотку в воде. Мало кто мог выдержать такой карцер — подписывали что угодно, и на себя, и на других.

Был и "зубоврачебный" карцер — удобный, с креслом вроде зубоврачебного, а над ним укреплен шланг с капельницей. Голова зажата намертво — словно в тисках, и вода каплет на тебя непрерывно — день и ночь. Больше суток, говорят, никто не выдерживал, а бывало, что и с ума сходили.

Ну, конечно, и побои. Это самый простой и короткий способ. Меня били четверо. Били умело и равнодушно. Вспоминая теперь эти дни, скажу, что, быть может, это меня и спасло: мне сразу сломали левую ногу и так изукрасили, что я потерял сознание и попал в больницу.

Из внутренней тюрьмы меня перевели в тюрьму Лукишки - это неподалеку. В этой тюрьме было когда-то 1000 камер, и в последней, по легенде, Екатерина Вторая велела заживо замуровать строителя за то, что он израсходовал слишком много стройматериала. Не знаю, может это и легенда...

В основном камеры здесь были когда-то одиночные и, по рассказам соседа, в "польские времена" здесь содержали не больше 500-700 узников. В мою бытность в Лукишках тут было в среднем, от отправки до отправки, 17 000—20 000 душ.

Правда, за истекшие столетия в тюрьме пристроили новые

корпуса, появились уже камеры и на 25 человек, но вталкивали в них теперь по 100 и более заключенных. В одиночках теперь помещалось до 20 человек. Всюду были устроены двух- и трехэтажные нары, ни матрацев, ни подушек, конечно, не было — это вам не Алексеевский равелин!

Спали все на одном боку, и по команде весь ряд переворачивался на другой бок — впрочем, это уже описано подробно в литературе о гитлеровских лагерях тоже. Вопрос только в том, кто у кого учился. Мест все равно не хватало. Были и такие, что вынуждены были заползать под нары. Там, на голом полу, было хоть чуть просторнее...

В углу, конечно, параша. С самого утра она уже была полна, содержимое разливалось по полу. Трудно вообразить себе, какое зловоние стояло в камере!

За очень короткое время мы, арестованные, забыли простое слово "питание" и знали только "кормежку". Нас и кормили как скот — через узкую прорезь в двери. Мисок, конечно, на всех не хватало, кончивший должен был скорее передать ее соседу. О том, чтобы сполоснуть, помыть — и речи не было, да и ложки были далеко не у всех, так и лакали, как псы, или вливали себе в горло едва теплую тошнотворную похлебку, даже затрудняюсь сказать, из чего она была. Та же процедура — вечером. Утром — кипяток и 200 г хлеба.

Поначалу я попал в камеру, где не было уголовников. Тогда я еще не понимал, какое это счастье.

Да, читатель, это было счастье. Но оно было мимолетным. За последующие 10 лет мало у меня выпадало дней, когда я мог сказать, что рядом со мной такой же "преступник", как я. Чаще нас тасовали с убийцами, ворами, налетчиками-подонками всех мастей.

Тогда в Лукишках, во втором корпусе, только одна камера была отведена для уголовников — мы даже подумывали, не в качестве ли спецнаказания для нас? Отправляли нас на денек-другой в камеру к уголовникам, которую почему-то прозвали "Индия". Бандиты тут были отпетые. При этом мы сразу знакомились с еще одним воспитательным сред-

ством советской карательной системы: если вы "не сознавались" или долго "не подписывали" — идите к уголовникам. Там нас разденут до нитки, тюремную пайку отнимут, да еще заставят делать всю самую грязную работу. Нас просто отдавали "в рабство" бандюгам! Сначала это казалось диким — а потом мы поняли: нас отдавали "на воспитание". Как ни странно, советским надзирателям и охранникам — а может, и всей системе? — социально ближе, понятнее, а потому, видно, милее были просто грабители с большой дороги.

Попадавшие в "Индию", очень быстро сгибались. Казалось, ты так унижен, жизнь все равно пропала — что уж терять. Те, кто склоняли головы - возвращались обратно. Бедняги, они не знали, что их ждет. Разве может советская карательно-принудительная система довольствоваться в каждом отдельном случае только одной жертвой? Конечно, нет. Это было бы просто "нерентабельно". Нужна была массовость - она облегчала политику подавления и уничтожения. Поэтому, когда мы возвращались к себе в камеру, нам тут же говорили: а теперь давай называй имена сообщников. Не назовешь — карцер, потом допрос, а значит — побои, и снова в "Индию". Протестовать, жаловаться? - Кому? Такого просто уничтожали во время допроса, а в медицинском заключении значилось: "умер от сердечной недостаточности".

Вечерний отбой давался в 9 вечера, но не думайте, что заключенный обретал, наконец, хоть относительный покой. В том и была гнусная хитрость чекистов - не давать ни минуты покоя и отдыха. Внезапно открывалась кормушка, и "вертухай" называл какую-нибудь букву алфавита. Все, чья фамилия начиналась с этой буквы, должны были встать и назвать свое имя. Разумеется, на одну букву подчас бывает несколько арестованных. Процедура длится долго. Потом выкликают кого-нибудь одного, и отсутствует он часа 3-4. Его допрашивают, вернее, издеваются. С перерывами, во время которых следователи попивают чай, болтают о том, где были, что пили, что сказали жены и т. д., заключенный ждет - часто стоя. На рассвете возвращается в камеру -

измученный, нередко избитый. И вся камера измучена — дважды будили всех. В 6 подъем, а днем — снова муки: спать нельзя. И так день за днем, ночь за ночью...

За месяц человек совершенно выдыхался, лишался сил, воли, разум его мутился, сила сопротивления ослабевала — он готов был признаться в чем угодно и поставить свою подпись под любым признанием.

А к этому прибавьте карцер, побои, непрерывный голод, вонь, издевательства - весь набор "воспитательных методов" советских карательных органов.

Я довольно подробно пересказывал, со слов Гернета, довольствие арестантов времен царизма. Позвольте же и мне рассказать, чем нас кормили. Тем более, что это займет гораздо меньше времени. Сразу замечу, что в "нищей, голодной царской России" — так характеризуют ее все без исключения советские историки, арестантов кормили, по сравнению с нами, узниками "страны победившего социализма", как князей.

В каких тюрьмах я ни сидел, по каким пересылкам ни болтался, где бы ни мяли и ни ломали мои кости "вертухаи" и "попки", всюду я получал утром 200 г сухого хлеба, в обед баланду из неочищенного овса и мерзлого картофеля, а то из акульего мяса с гнилой капустой, а "на второе" — три ложки катни: пшено или "китайская мука", которая вообще не разваривалась. Добавлю одну мелочь: рыбу, даже самую мерзлую, варили в мешке, мясо ее шло обслуге или охране, а нам доставалась вода с привкусом половой тряпки.

На ужин — снова кипяток, 10 г сахара, 200 г хлеба и остатки все той же баланды — теперь уже просто вонючая вода, хоть и горячая. Раздатчики — конечно же, из ворья, когда могут - обделят. Да еще донести до своего места — проблема: отнимут, если есть что отнять, даже из супа гущу успеют выхлебать. Да редко бывала она, эта гуща — на раздаче "свои" норовили отдать "своим", а другим — одну воду.

Право, за 10 лет лагерей не припомню другого меню, кроме случаев уже на каторге, но расскажу об этом отдельно.

Неправда, чуть не соврал. Был случай, когда мы, зэки,

побаловались свининкой. Случилось так, что в поселок, где мы тогда что-то строили, привезли свинину — для вольнонаемных, конечно. Один из наших зэков тянул телефонный провод - и случайно подслушал, что, мол, нахальство это, им, на север, посылать такое дерьмо. И решили наши разборчивые начальники сбросить бочки с гнилой свининой в отработанный шурф.

Зэк, который это услышал, тут же сообщил нам, и была назначена "спасательная экспедиция". Подождали наступления ночи, потом те, кому разрешалось ходить без конвоя, добрались до шурфа, вытянули оттуда драгоценную свининку, разложили по котлам, развели костры и принялись... вываривать червей. В горячем виде свинина издавала зловонье немыслимое, но ее быстренько выудили из котлов — черви, разумеется, остались на дне — закопали в снег, и стала она "как новенькая". Помню, очень мы веселились и радовались тогда... Мне, между прочим, эта свинина не повредила. Надеюсь, живы еще свидетели или участники нашего "свиного бала".

Между прочим, о том, как заключенные съели труп лошади, шевелившийся от мух и червей, пишет и А. Солженицын в томе первом "Архипелага ГУЛАГ". Голод был так страшен и невыносим, что люди теряли себя, утрачивали человеческий облик.

Нет, не встречал я описания таких страшных сцен у Гернета. Не встречал.

И еще несколько слов, как будто не имеющих отношения к теме этой главы. Как известно, все правительства во все времена по разным торжественным случаям объявляли амнистию. Бытовала эта традиция и в России: ко дню тезоименитства государя императора или к другому какому празднику объявлялась амнистия, как правило, политзаключенным. Даже после революции 1905 года, после поражения в русско-японской войне, на пороге "большой" революции, русский царь не побоялся объявить амнистию политическим заключенным.

А что сделали "гуманные" советские правители после

"великой победы" в 1945 году? Тоже объявили амнистию. Но кому! Только уголовникам — тем, кто был для них понятнее, безопаснее и в коей-то мере даже симпатичнее...

Была ли дарована хоть частичная амнистия политзаключенным — тем, кто, ни за что, ни про что попал за решетку и в лагеря еще в страшные предвоенные годы "нарушения ленинских норм", как их называли позже (и то не слишком долго), даровали ли амнистию несчастным солдатам, оказавшимся в плену у гитлеровцев — не по своей вине, а потому, что страна была совершенно не готова к войне? Выпустили ли на волю тех, кто сидел за анекдот, за социальное происхождение, за выдуманную вину отцов, за "идеологические расхождения"?

Нет, нет и нет! Только уголовники отпраздновали со своей страной победу в войне, только они заслужили такую честь у советской власти.

"НАШЕГО ТОВАРИЩА НА КАТОРГУ ВЕЗУТ..."

Едва ли не самыми страшными за те долгие годы, что я был отдан "в полное распоряжение" советских карательных органов, кажутся мне сегодня месяцы этапов, пересылок, мучительных дорог на Колыму.

Вспомнил я свои "одиссеи" — и задумался: а как это было при царе? Ведь тоже были каторжные тюрьмы, Сибирь и Байкал, Шилка и Нерчинск? Доставляли туда политических преступников, пожалуй, чуть ля не со времен Петра Первого, а как?

Довольно подробные сведения об этом я нашел в уже упоминавшейся работе С. В. Максимова "Сибирь и каторга", изданной в С.-Петербурге.

С. Максимов подробно рассказывает о судьбах "несчастных" - так он называет тех, кому досталась горькая участь пойти на каторгу. Интересны названия каждого из томов его труда: том первый - "Несчастные", т. е. все, кто пошел на каторгу; том второй - "Виноватые и обвиненные". (Мне это название крепко запало в душу: в советском судопроизводстве такого не бывает. Если уж обвиненный - то обязательно виноватый. Видно, при царе бывало и иначе.) И, наконец, том третий - "Политические и государственные преступники". Меня, естественно, больше всего интересовал этот том.

Для той темы, которой я хочу коснуться в этой главе, я разрешу себе, без комментариев, привести отрывок из этой книги. В одной из глав он рассказывает о судьбе декабристов, сосланных в далекую Сибирь в 1826 году, при Николае Первом.

"Сострадание к участи обреченных в ссылку, исходящее из непосредственных чувств богатого русского сердца, то же беззаветное участие всех случайных свидетелей встретило и провожало до крайних пределов изгнания и этих ссыльных 1826 года...

... На этот раз сострадание и участие... выразилось с наибольшей полнотой, в наиболее широких размерах. Если обыкновенным "несчастным" успевают пособлять только встречные, и милостивцы являются в виде крестьян, мещан и купцов, то на этот раз те же чувства готовно высказывались и со стороны высших сословий, людей большего образования.

Петр Николаевич Мысловский — протоиерей Казанского собора, избранный в духовные отцы заключенным для содействия следственной комиссии, на деле стал их беззаветным другом, умевшим среди опасности и риска быть посредником между заключенными и их родными. ... Коменданты объявляли приговор о ссылке со слезами на глазах, обращались учтиво, так что некоторым из них приходилось выслушивать самую искреннюю и сердечную благодарность..."

Далее Максимов рассказывает, что даже адъютанты военного министра Татищева, обязанные следить, чтобы у заключенных не было своих денег, давали им деньги из своего кармана, и деньги, доверенные им родственниками. Они усиленно предлагали свои услуги и принимали любые поручения. Один офицер, выводивший их на прогулку еще в крепости, даже предлагал достать иностранное судно для побега.

"Фельдъегери, садясь на переднюю тройку (с четырьмя тройками позади, на которых сидели ссыльные, по одному в экипаже, с одним жандармом на каждого) гнали во всю прыть только по Петербургу, за заставой ехали обычной рысью, на станциях намеренно медлили в тех случаях, когда для свидания встречались с путешественниками их жены и родные".

Заметьте, Максимов не называет ссыльных ни арестантами, ни врагами. Для него они — "путешественники".

"Когда приходилось останавливаться для ночлега, - рассказывает далее Максимов, - те же жандармы служили поварами ссыльным — если не удавалось заехать по пути к помещикам, которые принимали горячо и оказывали всяческое гостеприимство".

"Жандармы, по своей воле, прислуживали с готовностью и радением, оправдываясь тем, что приказано-де обходиться вежливо и беречь здоровье. Смотрители на общих станциях старались угодить, чем могли, накормить и напоить всем, что имели".

Но, быть может, царские власти, хоть и расправились с декабристами, были 150 лет назад все же гуманнее и добрее, чем, скажем, 100 лет назад или даже 75?

Об этом великолепный материал есть в той же "Истории царской тюрьмы" М. Гернета, том третий, глава "Политические пересылки и тюрьмы". Вот что мы узнаем из этой главы.

В 1878 году, в небольшом уездном городке Тверской губернии Вышнем Волочке и уездном городе Орловской губернии Мценске в срочном порядке были открыты пересыльные тюрьмы - только для приема политических преступников. Гернет даже подчеркивает, что с одной стороны в это время увеличилось количество политических ссыльных, а с другой "царские чиновники боялись общения неблагонадежных политически с другими заключенными".

Советская власть оказалась тут куда решительнее. Она сразу поверила в своих "родных" уголовников - политических и уголовников смешивали в одну кучу - знала, что уголовники устроят политическим не жизнь, а сущий ад. Зачем, в самом деле, советской тюремной администрации лишние труды? Самая грязная работа по обиранию и избиению политических заключенных будет сделана уголовниками. Между прочим, чекисты-кагебисты-знкаведешники хорошо знали свой "человеческий материал" и в этом случае не просчитались. Чем отвратительнее был уголовник - тем лучше он служил целям лагерной администрации.

Но вернемся к Гернету. Он подчеркивает, что вновь от-

крытые в 80-е годы политические пересыльные тюрьмы были "созданием третьего отделения и потому явились отражением картины произвола, наиболее характерного для этого учреждения". По его словам, Вышневолоцкая и Мценская тюрьмы не имели предшественниц и "явились учреждениями совершенно нового типа".

Далее Гернет подробно и добросовестно описывает эти тюрьмы, а заодно и Бутырскую в Москве, часть которой тоже превратили в пересыльную.

Указав, что в первые годы существования этих тюрем тут "плохо осуществлялся прокурорский надзор и было запрещено пить чай, даже за собственный счет", он и не думает скрывать, что вскоре, после очередной жалобы, в пересельные тюрьмы были назначены новые люди, арестантский паек увеличен и "введены некоторые послабления".

В числе заключенных Вышневолоцкой тюрьмы был некоторое время писатель В. Г. Короленко, известные литераторы Анненский, Марк Волохов, издатель Павленков и другие. С. II. Шевцов, автор воспоминаний о В. Г. Короленко, рассказывает, что "в этой тюрьме писатель написал рассказ "Чудная", который был прочитан в общей камере, в присутствии всех заключенных. Жизнь заключенных проходила тут в обшей камере, среди сутолоки и шума, заключенные развлекали себя подвижными играми, литературными собраниями".

Ну, чем не идиллия? Можно ли представить себе что-либо подобное в современной советской тюрьме?

В 1880 году в этой, специально созданной для политических преступников, в пересыльной тюрьме находилось 17 человек — и это в разгар народовольческого движения! Впрочем, и рассчитана тюрьма была всего на 90 человек. Чтобы в советское время вообще построили тюрьму на 90-100 человек? Стоило ли огород городить? НКВД сразу рассчитал бы, что для такого количества даже охранников держать не стоит — сразу списать и расход, и все тут.

Описание Мценской тюрьмы дал один из заключенных — Н. А. Вшашевский, назвавший ее "мценской гостиницей".

Гернет с его слов пишет: "Условия пребывания здесь заключенных были легче и мягче обычных тюремных условий. Каторжане носили собственное платье, имели в течение всего дня свидание с родными" и т. д.

Чтобы у читателя было полное представление о загрузке тюрем во время оживления — скорее, разгара — народовольческого движения и индивидуального террора, прибегнем к статистике.

Как правило, больше всего узников было перед началом навигации, так как для пересылки в Сибирь пользовались водным путем. Из обеих названных тюрем в навигацию 1879 года было отправлено всего 6 партий, численностью от 8 до 22 человек каждая. К началу навигации 1880 года в Вышневолоцкой тюрьме было 42 человека, из которых отправлено в Сибирь 34. Ко времени открытия навигации 1881 г. в Мценской тюрьме было 40 человек. Летом 1881 года в Мценской тюрьме оставался всего... 1 заключенный.

В 1880 году были доставлены в Мценскую тюрьму две женщины - Евгения Фигнер (родная сестра Веры Фигнер) и Грязнова, приговоренные к ссылке на поселение. Однако тюремное управление очень скоро перевело обеих женщин в московскую Бутырскую тюрьму, указав, что Мценская тюрьма "не приспособлена для содержания женщин".

В наши времена советские тюремные власти о таких тонкостях не больно-то задумываются.

Не следует полагать, что в эти годы на Руси вообще было мало политических заключенных. Наоборот, по понятиям тех времен число их было очень велико. Гернет пишет, что, например, в 1879 году в одной только Красноярской пересылке их скопилось — подумать только — целых 300 человек. Видно, автор такого серьезного труда и впрямь считал, что 300 человек на пересылке — это много!

Пересыльная тюрьма в Бутырках была размещена в четырех башнях — Пугачевской, Полицейской, Северной и Часовой. Всего в них содержалось в 1882 году, как следует из донесения московского губернатора в Главное тюремное управление, 55 человек, среди них 9 женщин — в Пугачев-

ской башне. Башни Бутырской тюрьмы оставались местом заключения политических преступников до момента их отправки в место ссылки.

Гернет сожалеет, что не располагает подробными сведениями о быте "преступников" в ожидании пересылки, однако, ссылаясь на сообщения инспектора "по начальству", рассказывает о таких вольностях узников, как покупка ими вскладчину самовара и распивание чая, а также общение между собой. Однако известно, что были вольности и другие: контакт с товарищами на свободе и получение от них литературы... в том числе трудов Маркса на русском и немецком языках.

Если бы такое исследование было напечатано при царском режиме, вполне можно было бы предположить, что исследователь — ярый монархист и целью своей ставит обязательно приукрасить содержание в тюрьмах "политических". Однако напомним, что Гернет приступил к своей работе только после революции. Тем более книги его надлежит принять как вполне заслуживающие доверия.

Писатель Н. Г. Чернышевский был приговорен по делу петрашевцев за составление воззвания "Барским крестьянам" к 14 годам каторги (этот срок сразу после процесса был сокращен до 7) и обряду гражданской казни.

После гражданской казни писатель, о котором Ленин сказал, что он своими статьями "воспитывает настоящих революционеров", на другой же день был отправлен в ссылку в Сибирь. Вот что рассказывает об этапировании Чернышевского М. Н. Гернет:

"Близкие ему люди хлопотали о разрешении отправить его в дальний путь в собственном экипаже и, получив соответствующее обещание, запаслись тарантасом, доставив его в крепость. Но генерал, который должен был выдать разрешение, вовремя не приехал. Его прождали час и отправили Чернышевского с жандармами в обыкновенной почтовой карете... Родственница Чернышевского Пыпина в своем письме отцу в Саратов с сообщением о таком увозе Чернышевского из Петербурга выразила лишь маленькую частицу

широко разлившегося среди передовой части петербургского общества негодования, когда она назвала свершившийся обман ненужной подлостью. Она добавляла к этому и гневные слова о чувстве омерзения к обманщикам в генеральских мундирах... Однако за 300 верст от Петербурга Чернышевскому удалось купить себе экипаж".

"... Из архивного дела видно, как заботливо снарядили его в дорогу его родные и друзья. Впрочем, администрация вмешалась и тут, указав, что большая часть вещей должна быть отправлена в Тобольск для выдачи их там осужденному... В деле есть перечень вещей, оставленных для пользования в пути. Они состояли главным образом в носильном белье, а также постельном. Кроме того, Чернышевскому разрешили захватить с собой некоторые предметы туалета (мыло, одеколон, гребенка), письменные принадлежности. Были отправлены с Чернышевским и книги, среди них сочинения Лермонтова, Кольцова, Теккерея и др. Обильно он был снабжен и бумагой для литературной работы".

Ну, как не выразить изумления! Писатель, который "воспитывает революционеров", едет в Сибирь куда как удобнее, чем сегодня советский человек в отпуск. И как не вспомнить наши, советские пересылки и этапы, великолепно описанные в книге Льва Копелева "Хранить вечно"!

Хочу привести еще одно имя из прошлого, достаточно хорошо всем известное — анархиста Михаила Бакунина.

Бакунин был приговорен к смертной казни ДВУМЯ судами, кроме российского — судами еще двух иностранных государств. Но приговор должен был приводиться в исполнение в России. Тройная смертная казнь была очень скоро заменена Бакунину сначала пожизненным заключением в Петропавловской крепости, а затем ссылкой в Сибирь на поселение — не на каторгу!

Нелегко дались Бакунину годы пребывания в Петропавловской крепости (после немецких тюрем, где он тоже успел посидеть). Не станем останавливаться на том, как "содержали" Бакунина в крепости — достаточно того, что "ему были переданы присланные родными халат на беличьем

меху, сапоги и панталоны, а также книги и журналы". А ссылку на поселение царские каратели организовали так, что он тут же понял: беги, мол. Что он и сделал вскоре.

Пожалуй, довольно примеров. Выбирал я людей видных, известных революционеров, которые так или иначе вошли в историю революционного движения и явно были опасны для царского режима, следовательно, и меры, принимавшиеся к ним, должны были быть особенно строгими.

Об этапах и пересылках при советской власти расскажу очень скупо — без ссылок на других, без литературных аналогий — лишь на основании собственного опыта. Человек я был рядовой, "винтик" в гигантской машине советского судопроизводства. Я был, как все, и по моим этапам и пересылкам можно легко представить себе, что переживали остальные.

В 1926 году, при первом моем аресте, когда я, как уже было говорено, нелегально переправился через границу в СССР, чтобы "строить социализм", и был тут же арестован, мне довелось пережить мой первый этап — из себежского исправительно-трудового дома в Москву.

Моими невольными попутчиками были большей частью в чем-то провинившиеся крестьяне, мелкие воришки или уголовники более крупного масштаба. Везли нас пассажирскими вагонами, почти у всех были взятые еще из дома или переданные продукты или личные вещи.

С Рижского вокзала нас пешком прогнали через всю Москву на пересылку Таганской тюрьмы. Там, после длительной и унизительной процедуры обыска, загнали в камеру, размером не более 25 метров, где уже и без того было полно. Только мы втиснулись — команда "оправляться, без вещей". Заняло это довольно много времени, а когда нас все же пригнали обратно, мы застали уголовников — "воров в законе" за оживленной карточной игрой — на наши вещи... По счастью, уголовников в нашей группе было не так уж много, а крестьянские парни не растерялись, избили ворюг и отняли то, что еще уцелело — ясно было, что лучшим успела попользоваться охрана. Мне тогда было всего 16 лет,

и я, естественно, был в основном наблюдателем.

Напомню, что во время моего первого ареста еще не было возникшей позже системы "смешивать" уголовников и политических. Тогда еще все же старались, правда, не очень успешно, держать их порознь. Видно, теория о "социально близких" была разработана значительно позже.

Во время второго ареста в 1947 году я был доставлен из Риги, где меня арестовали, в Вильнюс, в Лукишскую тюрьму. Именно отсюда этапировали на дальний Север, в Сибирь и на Колыму, политических заключенных, большинство которых в Лукишках составляли, так называемые, "лесные братья" — участники литовского национально-освободительного движения, ушедшие к концу войны в леса и оттуда ведшие неравную борьбу с советскими отрядами "смерша", уничтожавшими "лесных братьев" как бандитов и шпионов, засланных "международным империализмом".

В камере, куда я попал, было нас 15 человек, и мы продолжительное время пробыли вместе. Естественно, в какой-то мере сдружились.

Когда пришло время этапа, нас на "воронке" доставили на вокзал и погрузили в арестантский вагон — простой жесткий, с двойными нарами и зарешеченными окнами. Всех нас втиснули в одно отделение, рассчитанное на четырех. От коридора нас отделяла металлическая решетка.

В Москве перегрузили в такой же вагон на другом вокзале, но уже до этого набитый до отказа уголовниками. Нас добавили в отделение, где было семеро — стало 22 человека. Пришлось конвойным "утрамбовывать" нас, как булыжники в мостовой. Но на первое время это нас спасло: невозможно было буквально рукой шевельнуть, и уголовники не могли сразу же обобрать нас. Больше всего мы поначалу страдали от жары: лето выдалось жаркое, а воды нам почти не давали. Сухой паек мы получали на день — ложка сахара, ржавая селедка и 800 г хлеба.

Так добрались мы до Свердловска. Там, под дулами автоматов, под окрики "давай, давай!" и собачий лай нас снова затолкали в "воронки" и отвезли во двор тюрьмы УИТЛКа

(Управление исправительно-трудовых лагерей и колоний). Здесь объявили, что останемся мы во дворе, так как тюрьма переполнена, камеры забиты до отказа... Вот пишу сейчас — и вспоминаю статистические данные, приведенные Гернетом: 90 человек на тюрьму... Да, разница.

Во дворе мы были не первыми: несколько сотен заключенных, видно, не первую ночь маялись на голом булыжнике.

Любопытная деталь: вскоре после нас во двор доставили еще один этап — небольшую группу людей. Все они имели вид сытый и одеты были добротно, но все совершенно одинаково, вплоть до пальто, которые у них были с собой — черные, с барашковыми воротниками, как сегодня помню...

Оказалось, что это — бывшие заключенные ленинградской "шарашки" — по-блатному, научно-исследовательского института, в котором работали заключенные, специалисты в различных областях (подобные описывают Солженицын и Копелев). После срока, а главное, завершения темы в одном из таких институтов, их отправляли на Север, на вечное поселение. Они рассказали, что жили, хоть и за решеткой, но в сравнительно приличных условиях: сытно накормленные, одетые, даже свидания с женами получали. Но вот срок кончился, кончились и блага. Эта группа отправлялась этапом в Красноярский край... Утром мы их не узнали: они были раздеты догола и облачены в грязное тряпье уголовников. Их раздели и обобрали ночью. Между прочим, мы слышали крики и возню, я даже предложил нашей группе вмешаться, помочь, но мои сокамерники-литовцы отказались наотрез: мол, русские с русскими дерутся — это не наше дело. Их можно было понять. Не было у них основания ни тогда, ни позже питать к русским симпатию. Но ведь вокруг и русские были? К сожалению, уже тут действовало тюремное правило, с которым мне пришлось позже познакомиться: в чужую драку не суйся.

Пять суток провели мы во дворе тюрьмы - и каждую ночь раздевали новичков, поступавших за день.

На шестые сутки доставили нас — все тем же способом — на вокзал. Понукаемые криками и ударами прикладов, мы

были распределены по товарным вагонам — человек по 70-75 на вагон. Такой вагон — "краснуха" — рассчитан на 12 голов скота, но это ничего не значит, ведь люди — не животные, для них ГУЛАГом нормы не предусмотрены...

Душно было неимоверно, воды снова не хватало. Вначале давали по литру на человека, а потом иной раз и вовсе не давали. Так мы ехали 23 дня — добирались до Совгавани. Оттуда 5 км пешего перехода до пересылочной тюрьмы в Бухте Ванино.

Бухта Ванино была последней пересылкой перед отправкой на Колыму. Уже тут, по дороге, все мы знали, что колымские лагеря — самые страшные из всех, что недаром их называют не иначе, как "лагеря смерти" — видно, название пришло из фашистских концлагерей, хотя газовых камер на Колыме и не было.

В Бухте Ванино к отправке уже были собраны самые "отпетые" уголовники, так называемые, "отказники", с которыми не смогли справиться в других каторжных тюрьмах и пересылках. Меньше трех судимостей не было ни у одного. Были и такие, у кого на счету числились десятки убийств. Особенно запомнился некий Виктор Сало — он оставил за собой 49 трупов.

Ждали отправки в палатках. Пища — баланда из неочищенного овса и мороженого акульего мяса. Воры орудовали во всю, хотя красть практически уже было нечего. Отбирали пайку, суп — что могли, особенно у "политических", которых присоединили к этому страшному составу не иначе, как в целях "перевоспитания". Охрана в зоне не появлялась — нас просто бросили на произвол судьбы, вернее — уголовников, отдали на их суд и расправу.

Пока формировали этап, прибывали все новые и новые группы — теперь все больше "политические". Наконец, собралось около 17000 человек. Уголовники оказались в меньшинстве — всего около 20%, и все же они оставались хозяевами положения. Они, при попустительстве охраны, захватили все "командные" посты — старост, раздатчиков, резчиков, кухню, продовольственные склады. Мы были бес-

помощны перед их жестокостью и насилием, не умели организоваться для отпора, тем более, что все время ощущали: охрана молча и не без одобрения смотрит на расправы и издевательства, чинимые над нами.

Под этап был отведен пароход "Ногин", на котором буквально спрессовали несколько тысяч человек. В этом страшном рейсе погибли десятки людей, их затоптали, задавили...

Долгие дни добирались мы до бухты Ногаево, оттуда пешком — в Магадан. Нам еще повезло: ранняя колымская осень была к нам снисходительна, мороз еще не начал расправляться с несчастными, раздетыми и разутыми заключенными.

На Магадане - в пересылке - снова обыск, "баня" — без горячей воды, унизительная процедура стрижки (одной машинкой и голову, и в паху) — без малейшего соблюдения санитарии, а ведь уже тут людей с кожными и венерическими болезнями было предостаточно.

Вошли в баню с одного конца — вышли в другие двери и получили старые, заношенные и застиранные хлопчатобумажные брюки и рубашки, шапки и чуни — обувь, сделанную из автопокрышек. Все, что было поприличнее из наших вещей забрали себе конвой и воры.

И еще раз нам повезло: мы прибыли первыми, и нас переправили на новую пересылку — бывший лагерь для военнопленных, который сами для себя строили японцы, и строили отлично. В углу зоны мы нашли свалку мусора, оставленного японцами, а там — немало добра, которое показалось нам сказочным богатством при нашей нищете. Раскопали мы вполне пригодные, хоть и ношеные, но еще крепкие башмаки, фуфайки, одеяла и еще кое-какое барахло, нам представлявшееся даром небес. Особенно ценилась обувь, а тут кое-кто нашел даже старые башмаки на меху. Мы-то ведь были в чунях...

В бараках были установлены двухэтажные лежаки — каждый на двух военнопленных японцев. Для нас, советских заключенных, соблюдался принцип коллектива; чем больше—

тем лучше, поэтому на каждый лежак заталкивали по 4 человека, остальных — на пол. Судя по тому, что мы обнаружили на свалке, японцам выдавали не только одеяла и подушки, но даже простыни — остатки их мы нашли и — что могли — использовали. Нам же ни подушек, ни постельного белья не полагалось.

Чудом каким-то удалось мне пристроиться тогда в конторе лагеря — разбирать картотеку. За две недели работы я успел узнать, что число заключенных в это время колебалось от 10 до 12 тысяч человек — и это в лагере, который был рассчитан на 2 000 — не больше.

Комендантом был назначен тоже заключенный, но не из блатных, а бывший офицер-майор. Так мы его и величали "майор". Он назначил всю обслугу тоже не из уголовников. Сильный был человек и сумел так приструнить блатных, что нам удавалось попользоваться теми крохами питания, которые мы получали. Даже хлеб, что нам выдавали, мы получали полностью: ворам не удавалось прикарманивать его.

Но это сравнительно благополучное существование длилось всего две недели: из "японских" бараков ежедневно увозили партиями примерно в 1 000 человек тех, кому дорога была в глубинку Колымы — до Якутии.

Пришла и моя очередь. Возили нас на полуторках — из расчета "живого веса", а не количества человек на машину. Полуторка по весу могла "тянуть" 40 человек — вот их и грузили, — как слоеный пирог. Просто сажали на дно грузовика — одного на колени другому. "Пирог" иногда получался трехслойным, а проехать надо было 700 километров. Ноги у нас не просто затекали — казалось, сидящие сверху просто расплющат их, особенно на выбоинах и рытвинах дороги. Но конвоиров это не беспокоило: на все просьбы остановиться, дать размяться, в ответ несся только мат — но какой мат!

Вообще о лагерном мате можно написать отдельную книгу, но для этого надо быть лингвистом и знать науку сравнительного языкознания. Я ни разу не останавливаюсь в книге на этой теме — не знаю, с какого конца подойти,

а жаль, потому что тема эта обширна, и "язык лагерного мата" в какой-то мере явление социальное. Мало того, человек, пробывший в лагере долгие годы, мог начисто забыть русский или любой другой нормальный язык и все изложить при помощи мата с добавлением "фени" - языка блатных, который очень быстро усваивают самые интеллигентные люди в советских "воспитательных" лагерях. Но ведь и царские политкаторжане изучали на каторге и в ссылке иностранные языки — чем же мы хуже?

... И вот бежит такая полуторка по ухабистой дороге в тайгу, в глубинку, увозит несчастных обладателей 58 статьи, иной раз даже не знающих, за что им такая кара, — бежит, почти без остановок. Передышка - только на промежуточных пересылках. Можно сойти, размять ноги, оправиться — и снова в путь. На промежуточных пересылках не кормили, даже вода не всегда была: перед отъездом из Магадана нам был выдан сухой паек в виде хлеба, сахара и селедки — как в "краснухах". Все это съедали, разумеется, в первые же дни, и голод был невыносим.

Еще один момент, в "советской пересылке" немаловажный: все месяцы тяжких и дальних странствий из тюрьмы на каторгу заключенные лишены всякой медицинской помощи. О квалифицированной вообще говорить не приходится, но даже самой минимальной не было. Ни один врач — ни тюремный, ни из вольнонаемных — этап не сопровождал. В лучшем случае на пересыльных пунктах бывал "лепила" — так называемый фельдшер, подчас без всякого медицинского образования, а просто — из "пристроившихся" блатных. Да и приходил он в самом крайнем случае. Любые болезни, обморожения (если этап был зимним), тяжелые простуды и воспаления легких (на простые простуды внимания, конечно, не обращали), не дай Бог, — необходимость срочного хирургического вмешательства, или тяжелый сердечный приступ — все это без врача. Заключенного частенько не довозили до места назначения, и оставался лишь безымянный могильный холмик на обочинах дальних сибирских дорог...

Врач появлялся в зонах один раз в три месяца, а "лепила" давал самые примитивные лекарства только за взятку. Понятно, что, кроме лагерных тягот, климата и изнурительного труда, это тоже было одной из причин высокой смертности — не только от непосильного труда на местах, но даже и по дороге.

И хоть не слышали мы на пути кандального звона, о котором так печально и романтично поется в старинных русских песнях каторжан, но страшная была эта дорога. Для более выносливых — дорога к жизни на каторге, для слабых была она короче — к вечному покою.

Не знал я тогда и, к счастью, не задумывался, как этапировали политических заключенных в царские времена. И хорошо, что не знал. Может, это помогло мне и миллионам таких, как я — именно миллионам — пережить и одолеть эти 13 000 километров пути от Москвы до лагеря.

А что, если бы советских заключенных — осужденных только по 58 статье — заковывали в кандалы? Подумать, какой бы понадобился лишний расход металла! Это при нынешнем-то дефиците.

РАЗНЫЕ ВРЕМЕНА - РАЗНАЯ КАТОРГА

Каторга появилась в России в конце семнадцатого века. Царский указ заменил смертную казнь за некоторые преступления ссылкой на тяжелые работы.

В восемнадцатом веке труд каторжан применялся при постройке Петербурга, сооружении портов, каналов, при прокладке дорог, на казенных рудниках и заводах Урала и Сибири. На каторгу были отправлены участники народных движений Булавина и Пугачева; в 1765 году дворяне получили право ссылать на каторгу крепостных.

В 1797 году, опять же царским указом, были введены три категории каторжных работ: на Нерчинских и Екатерино-бургских рудниках, Иркутской суконной фабрике, на крепостных работах и в других местах.

В 1822 году Александр Первый утвердил "Устав о ссыльных", устанавливающий каторжные работы — срочные (до 20 лет) и бессрочные.

К началу двадцатого века в России существовали и каторжные тюрьмы — Нерчинская, Александровский каторжный централ, Илецкая, Тобольская, Харьковская, Усть-Каменогорская в Семипалатинской губ., Усть-Куртские заводы в Иркутской губернии и др.

С начала 80-х годов среди каторжан преобладали разночинцы и крестьяне. На рубеже двадцатого века стали чаще попадать на каторгу и рабочие — социал-демократы. Особенно тяжелым режимом отличался Орловский каторжный централ, 20% заключенных которого были политкаторжане.

Все вышесказанное я узнал из 11 тома Большой Советской Энциклопедии (Москва, 1973). Энциклопедия особенно подчеркивает, что наказание в Орловском централе отбывали "видные большевики" Дзержинский, Орджоникидзе,

Фрунзе и др., что "тяжелый режим каторжных работ вызывал массовые выступления политкаторжан".

Что еще рассказывают о каторге советские источники?

В шестом томе Малой Советской Энциклопедии, вышедшей в 19S9 году, читаем (в разделе "Наказание"): "Наказание - мера государственного принуждения, применяемое судом к лицу, совершившему общественно-опасное деяние". И сразу вспоминаются несчастные советские солдаты и офицеры, из-за неподготовленности СССР к войне и "альянса" с Гитлером, попавшие в плен, а за это потом — на советскую каторгу. А ведь "деяние" совершили не они, а кремлевские правители, пошедшие на сделку с фашизмом, разоружившие свою армию, уничтожившие ее командный состав и практически развалившие ее. Платили за их ошибки и преступления солдаты и офицеры, платили и кровью на фронтах, и мучениями на каторге.

Но читаем дальше: "В буржуазных государствах наказание служит охране интересов господствующего класса, оно направлено на подавление демократических сил... В государствах социалистического типа — это лишь вспомогательное средство в борьбе с преступностью. Согласно основам уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик (1958г.) наказание не только является карой за совершенное преступление, но и имеет целью исправление и перевоспитание осужденного в духе честного отношения к труду (это под руководством блатных-то - прим. автора), точного исполнения законов, уважения к правилам социалистического общежития, а также предупреждение совершения новых преступлений"... "Основные виды наказания по советскому уголовному праву — лишение свободы, ссылка, высылка, исправительные работы без лишения свободы, лишение права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью, штраф, общественное порицание".

Читаешь - и не знаешь, то ли смеяться, то ли возмущаться столь вопиющим лицемерием. Не надо даже самому пережить тюремно-лагерную эпопею, чтобы знать, что "наказа-

ние" в СССР — акт сугубо политический, целевой, осуществляемый советским режимом на разных этапах с разной целью — идеологической, политической, даже экономической - абсолютно беззаконно, бесчеловечно, жестоко. Я говорю только о наказаниях так называемых "политических преступников". Одно лишь то, что могу рассказать я, получивший по нормативам НКВД "детский срок", по сравнению с данными Максимова и даже Гернета, издавшего свой труд при советской власти — только лишнее подтверждение лицемерия того, что сказано в Малой Советской Энциклопедии.

Не могу отказать себе в удовольствии привести еще одну выдержку из той же МСЭ.

В разделе "Пенитенциарные системы" говорится: "В буржуазных государствах (заметьте, только в буржуазных — прим. автора) различные системы тюремного заключения основаны, как правило, на сочетании религиозного одурманивания заключенных со строгим режимом заключения. При этом устанавливаются ограничения, направленные на физическое и нравственное калечение лиц, отбывающих наказание..."

Все это, если отбросить "религиозное одурманивание" или заменить его "марксистско-ленинским воспитанием", уже куда ближе к тому, что представляет собой пресловутая система "Пресечения" — т. е. нахождения под стражей, при советском режиме.

О советских концентрационных лагерях сегодня написано уже так много, так правдиво и ярко воссоздана живая и страшная правда о них, что раздел в "главном справочнике" СССР -- Большой Советской Энциклопедии, или даже в Малой, выглядит таким же смехотворным, как все остальное, при помощи чего советская идеология и се средства пропаганды пытаются скрыть преступления режима и его вождей.

Но начнем с тех далеких дней, о которых рассказывает С. Максимов в своей работе "Сибирь и каторга".

Разумеется, каторжный труд и в царское время был невесел и нелегок, а для yголовных преступников — тяжел неимоверно, даже жесток. Но с политическими дело обстояло

совершенно иначе.

Вот что пишет, к примеру, Максимов о судьбе первых 8 ссыльных декабристов (Оболенский, Якубович, Муравьев, Львов, Трубецкой и др.), отправленных в Иркутское Усолье, на солеваренный завод, а некоторые — неподалеку, на винокуренный завод:

"Тюремщики, сколько возможно было старались облегчить их участь, не запирали камер и не смешивали с преступниками (обратите внимание: Максимов декабристов преступниками не называет — прим. автора). Они позволяли им жить на вольных квартирах, но невидимый полицейский надзор наблюдал за ними... Глаза эти видели немногое: либо обед или ужин, довольно, впрочем, сытные... иногда видели шахматную или шашечную игру; уши слышали либо рассказы о прежней жизни, либо горячие споры по поводу последних событий, послуживших причиною несчастья..."

Начальники, "обязанные употреблять ссыльных в работу, старались заказывать ее только для формы; никаких притеснений не делали. С казенными топорами ссыльные отправлялись на дровосеки. Вслух им приказывали нарубить дров по заводскому положению — и вслед за тем на ухо и шепотом объявлялось, что должны ходить туда для прогулки и что урок, вместо них, исполнен будет другими".

Другие ссыльные попали на Благодатские рудники. После трехдневного отдыха (подумать только: таким преступникам все же полагался трехдневный отдых с дороги! - прим. автора) всех распределили по разным шахтам..." "Работа предлагалась нехитрая, — пишет один из декабристов жене. — Под землей вообще довольно тепло, но когда становилось холодно, брал молоток и сразу согревался". Максимов утверждает, что "руководители и наставники становились помощниками и не раз, в порыве усердия, исполнили за нас урочную работу".

В 5 утра узники выходили из казармы, а в 11 утра уже возвращались в нее — значит были на работе, вместе с дорогой, всего 6 часов. Шли "полегоньку, не торопясь", обысков, конечно, никаких не было. Сюда же прибыли за мужьями

и некоторые жены — например, княгини Волконская и Трубецкая, "которые смогли значительно облегчить участь несчастных"...

Разумеется, многое зависело от степени порядочности местного коменданта или начальника каторжной тюрьмы. Но, как ни странно, "все они в основном были людьми порядочными и узников скорее жалели и берегли, чем истязали и норовили уморить".

Не стану утверждать, что Николай Первый и его сановники были самыми добрыми и прогрессивными людьми своего времени, но на то, что творили (и творят) при советской власти, у них даже фантазии бы не хватило. А ведь с их точки зрения было за что? Ведь восстали "на царя", хотели изменить режим! Разве сравнить вину каких-то там вредителей "промпартии" — 44 казненных, а декабристов — всего 5!

Да... И меры не те, и масштабы не те.

А вот еще один из рассказов Максимова о каторжном труде: "Работа на ручных мельницах в несколько жерновов, обязывавшая перемолоть 4 пуда ржи всем вместе (выходило по 10 фунтов на каждого), производилась сначала посменно, так как у каждой мельницы могли работать только два человека. Впоследствии стали молоть сами сторожа и наблюдатели, а ссыльные сидели в соседней комнате (шинельной), курили, играли в шахматы. Здесь мало-помалу образовался маленький клуб: обменивались мыслями и чувствами, читали газеты... Комендант приучен был смотреть на это сквозь пальцы. Входившие иногда урядники говорили: "Господа, не угодно ли кому на работу?"

Можно ли вообразить себе такую идиллию на советской каторге? А норма? 10 фунтов зерна надо было "выдать" водвоем! В наши дни это звучит совершенно неправдоподобно — и не потому, что техника иная. Поверьте, на советской каторге и сегодня техника не намного выше, чем при крепостном праве.

Пожалуй, достаточно было бы и сравнений из Максимова, но у Гернета освещены немного более поздние времена —

и тут уйма материала для сравнения.

Пожалуй, самой страшной тюрьмой конца девятнадцатого века была печально-знаменитая Шлиссельбургская крепость. Закрытая в 1870 году, она снова была "введена в строй" Александром Третьим — для заточения наиболее опасных политических врагов. Шлиссельбургская крепость не была каторжной тюрьмой — это было место строжайшей изоляции.

Александр Третий и сам не скрывал, что Шлиссельбургская тюрьма должна быть "местом замаскированной казни, и притом в тяжелой форме" (Гернет).

Приказ был выполнен. После перестройки, в тюрьме на острове Шлиссельбурге разместили 411 человек. По нашим современным масштабам, когда счет идет на десятки и сотни тысяч, проходящих через одну тюрьму - разумеется, цифра смехотворная!

Здесь находились в заключении Александр Ульянов, народовольцы Буцинский, Клименко, Юрковский, причастные в той или иной мере к покушениям на жизнь Александра Второго, Вера Фигнер, Николай Морозов и десятки других — действительно убежденных и активных борцов против русского самодержавия. Сроки заключения здесь были страшными - так утверждает Гернет. Если взять сведения о времени пребывания в Шлиссельбургской крепости на 1887 год лишь тех заключенных, которые вышли на волю или были переведены в другие тюрьмы, то из 32 узников половина провела в крепости более 16 лет. Поневоле сравнишь со сроками, которые давала советская "народная" власть за плен, за анекдот, за социальное происхождение.

Тюрьма на острове Шлиссельбурге была настоящим "мертвым домом", совершенно изолированным местом, доступ родственникам был сюда наглухо закрыт. Недаром Вера Фигнер называла Шлиссельбург тюрьмой заживо погребенных. Но именно ей суждено было сыграть роль катализатора, вдохновителя волнений, которые привели позднее - через два-три года - к разительным переменам даже в этом мрачном здании.

Оказывается, в Шлиссельбурге, несмотря на жестокий

режим, шла "борьба за жизнь", и "крепость постепенно оживала". Гернет объясняет это тем, что с 90-х годов царизм все более ощущал влияние оппозиции — и отступал перед ней. Быть может и так.

Уже в 1886 году, — рассказывает Гернет, — в результате упорной борьбы политических заключенных, им начали давать бумагу для письма, разрешили — в одиночках — некоторые формы умственного труда, в том числе научно-исследовательские работы в разных областях. И все равно оставалось... слишком много свободного времени. Из-за этого один из заключенных переписал для себя огромный англо-русский словарь, другой — руководство по ботанике.

Позже, пишет Гернет, после того как шлиссельбуржцы развели свои парники и огороды, ягодные кусты и яблони, у них появилось дело, да и питание стало отличаться многообразием.

В том же году, в этом, самом страшном каземате царизма были разрешены парные прогулки, а через год было введено свободное общение.

Странно читать это сегодня человеку, который знал Бутырскую, а особенно Владимирскую тюрьмы в годы советской власти. За стенами был установлен "самый передовой строй", а внутри — быт, куда похлеще Шлиссельбурга — и в питании, и в содержании, и в правах...

К началу нового века в "самой страшной царской тюрьме" особо опасные политические преступники имели право получать газеты — "Восход", "Новое время", "Сын отечества" и даже журналы - "Новое слово", "Образование", "Начало" и другие. Особое значение имела для заключенных доставка книг: передвижная библиотека не только присылала в крепость все новинки, но даже по заказу заключенных делала специальные подборки.

Думаю, сравнения не требуется.

А вот что пишет Гернет о каторжных тюрьмах — понятия "лагерей строгого режима" тогда вообще не существовало.

Старая Карийская тюрьма — каторжная, из тяжелых — существовала и раньше, действовала и во время наиболь-

шего развития революционной пропаганды — в 70-е годы прошлого века, расцвета индивидуального террора — в 80-е. Тюрьма находилась на берегу речки Кары - притока Шилки, впадающей в Амур. На Нижней Каре располагались уголовники, на Верхней — политические. Их никогда не смешивали.

Тюрьма на Верхней Каре, — так описывает Гернет, — вообще не была обнесена изгородью.

Как же жили политические узники, враги царского режима, в эти тревожные для самодержавия времена? Напомню еще раз: Карийская тюрьма числилась каторжной, но у Гернета никогда ни слова о том, как и где трудились заключенные.

Он пишет: "Тюрьма хорошо отапливалась и заключенные поддерживали в ней чистоту. Ее узниками были передовые люди того времени, отличавшиеся большой силой воли, инициативой и внутренней энергией. Уже в 1880 году политическая жизнь в Карийской тюрьме била ключом".

"Политические каторжане Карийской тюрьмы построили свою жизнь на основах крепко спаянной самоуправляющейся артели (подумать только, и такое бывало! — прим. авт.). Все суммы, поступавшие как на имя отдельных заключенных, так и на содержание всей тюрьмы, составляли единую общую кассу. Часть этой суммы выделялась на общее питание, а другая — на культурные и иные нужды... Некоторую сумму, по желанию заключенных, выдавали на руки — для удовлетворения личных потребностей".

По воспоминаниям Феликса Кона, находившегося в Карийской каторжной тюрьме с 1886 по 1900 год, здесь была великолепно подобранная библиотека, где были даже работы Маркса и Энгельса. Другой заключенный того же времени отметил, что можно было получить даже нелегальный журнал "Социалдемократ".

По воспоминаниям Дейча "камеры в политической тюрьме не запирались, происходили усиленные занятия науками, чтением, пением, разведением огородов и цветников. Иногда летом устраивали чаепитие во дворе - за общим столом".

Читаю приведенные у Гернета воспоминания узников

Карийской тюрьмы и радуюсь, что узнал об этом уже после того, как окончил свои "университеты" в советских лагерях. Даже и представить себе не могу, как бы выглядел общий чайный стол в зоне любого из лагерей Колымы или даже во дворе Лукишской тюрьмы в 1947 году...

И все-таки мне удалось найти у Гернета несколько слов о том, как выглядели каторжные работы для одного из политических каторжан.

Во втором томе своего труда, в главе "Н. Г. Чернышевский в тюрьмах Сибири" Гернет рассказывает, как после обряда гражданской казни писатель-демократ Чернышевский был отправлен на сибирскую каторгу.

Сначала его доставили (как мы уже знаем, в собственном экипаже), на солеваренный завод, где пробыл он недолго и работать не начинал, затем его перевезли — с огромными предосторожностями и под конвоем — в Нерчинские рудники. Жил он там в отдельном домике, занимался литературным трудом и ждал в гости жену и сына, которые и посетили его позже. Они погостили у "политического преступника" несколько дней, а его самого затем перевели на Александровский завод, где он встретился с друзьями и знакомыми, проходившими по делу Каракозова.

Далее Гернет пишет: "Режим на Александровском заводе не был узаконен для Чернышевского каторжным распорядком. Он, как и другие политические заключенные здесь, не выполнял каторжных работ, только иногда какие-нибудь общие обязанности". Чернышевский определял свой распорядок дня сам. Он много писал, в дневные часы гулял или читал, а по вечерам читал вслух другим заключенным свои произведения.

Писатель В. Г. Короленко тоже был сослан в Сибирь — он был отправлен туда индивидуальным этапом из Вышневолоцкой тюрьмы, где его, между прочим, дважды посетили мать и сестры. Из разных мест своего пребывания в Сибири Короленко написал очень много писем, но мало останавливается в них на условиях своей жизни. Он ни разу не упомянул о каторжном труде, и Гернет, ссылаясь на письма

Короленко, пишет, что он "бегло указывал не некоторую недостаточность питания, на свои педагогические занятия с менее образованными товарищами, на изучение им учебников по медицине — видимо, с практическими целями".

Допускаю, что Чернышевский и Короленко были исключением, что некоторым политическим каторжанам все же приходилось работать, но мы уже знаем "нормы выработки" для них в те времена. Знаем и условия, в которых они находились при этом. Но давайте вспомним, как проводили время в ссылке самые последние и самые жестокие враги самодержавия: Ленин, Сталин, Орджоникидзе, Дзержинский — все те, кому все же удалось не только свергнуть царя, но даже свершить Октябрьскую революцию. Разве читали вы хоть где-нибудь, что они долбили мерзлую землю или валили лес? Нет. Они совершенствовали свои знания, создавали революционную теорию и, на беду всей России, вполне благополучно покидали места своей ссылки, чтобы потом, на горе миру, претворить свои идеи в жизнь...

Но, пожалуй, достаточно о политкаторжанах при царском режиме. Пришла пора напомнить, как выглядит каторжный труд в лагерях советского режима. Сам был каторжником — в самом прямом смысле этого слова, а если посчитать, сколько, как и где я поработал за 10 лет на Колыме, то можно сказать, что я прошел хорошую школу советского каторжного труда, при котором не только нет различий между политическими заключенными и уголовниками, но наоборот: на плечи политических ложится куда более тяжелое бремя — и в труде, и в каторжно-лагерном быту.

Еще и сегодня мне не верится, что выжил (хотя остался инвалидом). Не понимаю, как перенес весь этот кошмар. Не понимаю и никогда не пойму, как это колымские мученики, обреченные на адские условия существования, многим из которых и впереди не светила надежда, не спешили покончить счеты с этой собачьей жизнью. Может, действовал извечный закон — жажда жить, а может, подсознательная вера в то, что именно ему — тому или другому — все же улыбнется счастье и он выдержит, уцелеет?

Не могу обойти молчанием странную — но, может, в тех условиях понятную? — мораль Колымы: "если уж умирать, то ты умри сегодня, а я — завтра..." Все это было, и если встречались редкие, чистые и святые души, которые старались помочь другим, иной раз рискуя головой, они заслуживают не только памяти, но и памятника.

Сначала я попробую набросать картину труда и быта моего на каторге, а потом расскажу о видах и условиях каторжного труда на Колыме вообще — то, что пережил и видел я сам.

В 1950 году, переменив несколько лагерей и пройдя несколько этапов, я, в составе 400 заключенных, был доставлен по реке Алдан в один из районных центров Джибарики-Хая. Нас высадили на противоположном от райцентра берегу реки, в густой тайге. Здесь, под проливным осенним дождем, под окрики конвоиров и собачий лай мы должны были создать новую лагерную зону.

Десять дней, без крыши над головой, получая "сухим пайком" (точнее говоря, мокрым) лишь муку и соль, мы валили лес, тянули колючую проволоку, строили кухню и жилье для охраны. Только после того, как это было сделано, нам позволили построить какое-то подобие бараков для себя.

А сколько безвестных могильных холмиков осталось за оградой нового лагеря — никто никогда этого не считал, никто о них и не узнает...

Когда лагерь был выстроен, нам сообщили, что прибывает "пополнение" и работать мы будем в шахтах, заложенных здесь еще во времена Петра Первого и большей частью обвалившихся, засыпанных.

Кто из вольнонаемных пошел бы на такую работу? А нам пришлось идти.

Все было, как в страшном сне: и угрюмая тайга, и работа в мутной сетке дождя, и чудовищный, убивающий голод. Но страшнее всего были люди, которых привезли вторым этапом. Это были сплошь уголовники, рецидивисты. Жизнь, и без того ужасная, сразу резко изменилась к худшему, если

вообще хуже могло быть. Словно, нас поместили еще в один лагерь — внутри нашего, уже ставшего почти привычным.

Мы жили в постоянной осаде. Никто из нас не видел ни одной посылки. Если кому-то иной раз и пропускали такую из дому, все забирало ворье по праву сильного; иной раз не удавалось донести до своего угла даже пайку или баланду — все вырывали из рук. Воры вели себя, как хозяева, а хозяева — охрана и комендант — делали вид, что ничего не происходит. Мало того, весь обслуживающий персонал лагеря, как обычно, был заменен "блатными". Но и среди воров не было единства. Было их два сорта: "воры-отказчики", не соглашавшиеся ничего делать в лагерях, даже занимать удобные и сытные должности, и те, кто хотел есть посытнее, а потому шел работать на теплые места. Это были "ссучившиеся", или просто "суки". Между теми и другими шла жестокая борьба — до крови, до смерти. Остальное население лагеря становилось добычей той группы, которая побеждала. Лагерная охрана, начальство — вся администрация не мешали этим побоищам. Они молча выжидали — и отдавали нас победителям, как награду - с нашими пайками, посылками, заработками, с нашими истощенными телами и сломленными душами, со всей нашей горькой каторжной долей. Что ж за диво, что люди мерли, как мухи?

В лагерях Колымы "выживаемость" была... 10 процентов.

Какие же каторжные работы существовали в мое время? Что и как делали мы, великие "политические преступники", брошенные ни за что, ни про что в эту адскую мясорубку? В основном это была работа в шахтах, лесоповал, заготовка дров, нулевой цикл строительных работ — другими словами, подготовка ям под фундамент в условиях вечной мерзлоты, золотодобыча, строительство и ремонт дорог, проходка шурфов для геологических партий - и это, конечно, еще не полный перечень.

Заготовка дров. На Колыме это один из тяжелейших участков работы. Впрочем, разве есть тут не тяжелые?

Среди лесных завалов в тундре Колымы есть такие места, где сухостой или "мерзляк" завалились от морозов или

ветров и перепутались в неимоверное хаотическое нагромождение, не поддающееся ни топору, ни пиле. "Стланик" и "крученые стволы" были для изможденных зэков непобедимым врагом, в сражении с которым они были в большинстве случаев обречены на поражение.

А к этому долгие-долгие месяцы мороз — минус 40 до минус 60. Костры запрещены, только охране — еще одно из проявлений "гуманизма" советской власти. Кажется, что уж тут жалеть дрова — одних сучьев и щепок край непочатый. Но позволить заключенным разжечь костер — это значит проявить хоть какую-то снисходительность к ним. В системе ГУЛАГа это не практикуется.

Норма выработки — 10 кубометров в день на человека. Это, разумеется, цифра, взятая с потолка. Заранее известно, что зэк норму выполнить не в состоянии, но за невыполненные нормы можно наказывать, а это в интересах лагерного начальства.

В тех условиях и при той механизации, что была нам предоставлена — топоры да пилы — больше 10-15 процентов нормы никто не давал. Разумеется, нас наказывали — сокращали паек, лишали писем (тех, кому они были разрешены) , изощрялись в новых издевательствах. И все это — на фоне постоянного голода, жалкой одежды, совершенно не приспособленной для колымских морозов, истощения, авитаминоза, постоянной слабости... Так и получались 10% выживаемости.

Добыча золота — тот же каторжный труд. Подрывники-вольнонаемные взрывают породу в направлении золотоносной жилы — и уходят. Теперь очередь заключенных. Они спускаются в воронку от взрыва — широкую и глубокую — и вручную, самым примитивным способом, лопатами, а глыбы — руками, по принципу "Эх, навались", загружают вагонетку золотоносной породой. Другие — с помощью ручной лебедки вытягивают эти вагонетки из ямы наверх. Вагонетки опрокидываются в грузовики, которые и увозят свой драгоценный груз на обогатительную фабрику. Там мне побывать не довелось.

Тут норма выработки определялась иначе: темпом работы, необходимостью бесперебойно загружать машины. "Свежий" заключенный, посланный в такой забой, меньше чем через месяц переходил в разряд, доходяг" — значит, он свою норму выполнил. Доходяги еще продолжали работать на более легких участках; могли чистить выгребные ямы, убирать территорию или что-либо подобное. У лагерной администрации уже выработалась традиция в организации этой работы: бригады, посланные в забой, полностью меняют свой состав не менее четырех раз в году. Уцелевшие остаются полными инвалидами, но примерно 60-70% обретает, наконец, вечный покой на местном кладбище.

Рабочий день длился 12-13 часов, да еще 2-3 часа отнимала дорога — пешим порядком от лагеря к месту работы и обратно, три раза по полчаса, так называемой, еды — остальное на обыск при выходе из зоны и возвращении. На сон оставалось не больше 4-5 часов.

Прокладка дорог. Тут весь цикл работ производился заключенными. Сначала выходили бригады лесоповалыциков. Они должны были "свести" лес на том участке, по которому проляжет будущая трасса. После того, как свалили лес, бригада пильщиков бралась за стволы, другая — оттаскивала затем их в сторону. Одной из самых трудных работ была раскорчевка после лесоповала. Без какой-либо механизации: лом да кирка, да бесплатные рабочие руки. Нормы, конечно, были совершенно невыполнимыми, но это никого не беспокоило: все понимали, что значит выкорчевать корень из вечной мерзлоты, когда 10 см вглубь можно пройти только летом — два месяца в году, а дальше — грунт, всегда скованный льдом... И все равно наказывали карцером тех, кто не справлялся с работой. Экономить людской состав не приходилось — зэков хватало.

Кстати, все, кто работали "на лесе", и отапливать должны были себя сами: после страшного рабочего дня еще волокли на себе выбракованные бревна или корни в зону, ими топили бараки. Дров отпускали так мало, что без этой подмоги мы просто позамерзали бы ночью.

Конечно, бывало и на Колыме лето, как я уже говорил, лето длилось примерно 2 месяца. Не подумайте, что труд становился в это время легче. Заедал гнус, донимали болотные испарения, в тепле "оживлялись" вши и грызли, грызли нас.

Когда уходили лесоповальщики, на дорожные участки выходили прокладчики. На протяжении трассы будущей дороги надо было разровнять местность. Колымский рельеф — пересеченный. Хотя дороги и старались проложить на ровных участках, все время встречались то возвышенности, то впадины. Их приходилось выравнивать — срезать или засыпать землей.

Работали по старинке: кирками да лопатами, вывозили грунт тачками "ОСО" — "две ручки да колесо". Норма в день на человека — теоретическая, конечно — 25 кубометров. Везти по официальным нормам полагалось не больше, чем на 25 метров, но так только говорилось, потому что никаких лошадей и повозок нам не давали, и весь отрезок пути, который надо было обработать, зэки толкали свои "ОСО" — иной раз по проложенным доскам, а иногда и просто по кочкам и ухабам.

Кстати, расскажу любопытный случай. Во время "вскрытия" одного из карьеров мы наткнулись на труп, как видно, давно умершего человека. Он попал сюда не случайно: в сопке был захоронен якут, по местной традиции — сидя. В вечной мерзлоте труп сохранился прекрасно - вплоть до кожных покровов, только был он странного, почти черного цвета. Похоронили его нагишом — видно, тоже по традиции. Одно было непонятно: как сумели якуты пробить такую глубокую яму?

Если на этой работе бригадир попадался не из блатных, а это бывало редко, если на этом месте оказывался человек порядочный, пытавшийся, даже с риском для себя, спасти людей от гибели, на прокладке дороги можно было кое-как вытянуть. Бригадир делал тогда приписки к нормам - "гнал туфту", подменял категории грунта - к примеру, вместо гравия писал скальные породы — и выработка уменьшалась, и спросу меньше.

Что это давало? Шанс выжить. Ведь за работу в пределах нормы, — а я еще раз подчеркиваю, что нормы были совершенно невыполнимы, - заключенным не платили, только кое-как кормили. А за перевыполнение нормы немного доплачивали — иной раз по десятке в месяц — на новые деньги. При такой "щедрой" добавке можно было купить хоть немного еды или курева.

Но уж если бригадиром был блатной — "урка" — дело плохо. Всю переработку — тоже "туфту" — он приписывал только себе, и, хотя сам никогда ничего не делал, он один получал денежную добавку. И опять же никого из лагерной администрации никогда не интересовал вопрос, почему вся бригада норму не выполняет, только один бригадир такой "герой".

Многие на такой работе надрывались так же быстро, как и на золотодобыче. Самых безнадежных отправляли в, так называемую, больницу — на пятисотый километр. Зэки очень метко прозвали эту больницу "умираловкой".

Довелось мне поработать и в шахте на добыче угля — все там же, в Джибарики-Хая, о которых я уже рассказывал.

Шахты тут были расположены не под землей, а в сопках. Со времен Петра и, пожалуй, до эры ГУЛАГа их никто не эксплуатировал. И вот теперь дармовые работники — зэки — должны были разобрать завалы и начать добычу.

Шахты эти были с обратным уклоном градусов примерно в 11, не меньше. Вагонетку в забой затаскивали лошадьми, а обратно она мчалась сама, только управляемая зэком. Эта, как будто не тяжелая работа, была страшной. Откатчик сидел, опираясь в ось ногами, а руками направляя ход вагонетки. Но штреки были так узки и небрежно сделаны, что если откатчик не проявлял чудеса ловкости, руки его, лежавшие на бортах вагонетки, словно ножом срезало о стенки штреков. Случаев таких были сотни. Иногда открытые штреки сменялись прорубленными в сопке — это положения не меняло, кисти рук всегда были в опасности.

В шахте работа была не лучше. При Петре тут работали обушком, а в наше время, век механизации и техники, при-

бавились кирка да лом. О технике безопасности в тех местах и говорить не приходилось. Никаких вентиляционных отводов не было. После ухода подрывников в шахту сразу же загоняли заключенных. Результат — повальные отравления газами, оставшимися после взрыва.

Всем известно, что если шахта уходит под землю, то кровлю ее надо крепить. Как это делать в условиях шахты в сопках — никто не знал, в том числе и инженер из вольнонаемных, парень лет 25, только что кончивший в Ленинграде горный институт. Крепежный лес должен быть, по закону, диаметром не тоньше 25 см, а нам, зэкам, давали не толще 10 см в диаметре. Разумеется, такие крепления не выдерживали тяжести, часто бывали обвалы, работавших в шахте заваливало. Но ведь заваливало-то зеков — кто ж станет их считать-пересчитывать, кто будет держать за это ответ? Погибли естественной смертью — и вся недолга.

Впрочем, инженер оказался славным парнем, он делал, что мог. А что он мог? Облегчал нашу долю уже хотя бы тем, что подписывал наряды не торгуясь.

Норма выработки была 5,5 тонн угля на человека в смену. Для того, кто знает, что такое шахта в тех условиях, понятно, что это значит. Я лишь позволю себе привести сравнение: в записках Марии Волконской, приехавшей к мужу-декабристу на Нерчинские рудники, есть место, где она рассказывает о "страшном труде" каторжан на рудниках (муж ее там не работал - это был труд для уголовников). Она с ужасом пишет, что норма выработки на этих страшных рудниках была... 3 пуда руды в день — значит 48 килограммов. Даже, если допустить, что это была золотоносная руда — об этом она не пишет, а ее добывали меньше, все равно цифры несоизмеримы.

Бригада состояла из проходчиков, навальщиков и откатчиков, крепильщиков, разгребщиков и коноводов. Три последние категории оплачивались не по нормам выработки, а поденно. На этом бригадиры, которые пытались помочь людям, и выгадывали. Они записывали, что в бригаде больше народу занято на поденных работах, что непосредственно

добытчиков — мало. Таким образом, норма у добытчиков сразу вырастала. Порядочный бригадир каждый день менял людей в бланках отчета, давая заработать всем — и все были довольны. А без всей этой хитрой механики вся бригада сидела бы на 30-40 процентах выработки, на голодном пайке. Таким бригадирам — не из блатных — удавалось доводить выработку до 140% — и все за счет манипуляций в расстановке сил.

В вечной мерзлоте подготовить шурф для геологической партии — это была работа похуже, пожалуй, чем на шахте. Особенно зимой, в открытом поле. Разумеется, посылали на нее зэков — куда дешевле, чем везти рабочих из центра страны.

Мы жгли костры, плавили лед, потом бурили, потом снова разводили костры — и снова бурили. Шурф должен был уйти в глубину до 30 метров. Если порода попадалась скальная - приходилось взрывать.

Вспоминаю, как погиб заключенный Соболев — бывший старший лейтенант, оказавшийся во время войны в плену и попавший на Колыму из гитлеровского лагеря для военнопленных.

Бригадир — не из блатных — сразу после взрыва ушел за несколько километров по делам бригады. По закону после взрыва сутки нельзя спускать человека в шурф за породой. Геолог Алексеев грубо нарушил правило и заставил заключенного спуститься через два часа после взрыва. Если бы на месте был бригадир - может, удалось бы отстоять парня. Алексеев заставил Соболева лезть вниз, а обратно его подняли мертвым — он отравился газами. 25 лет было парню. Он и повоевал, и в гитлеровском плену помучился, и в наши лагеря угодил, и с Колымой повстречался — там и смерть свою принял.

И сколько таких мучеников упокоила в себе неприветливая и горькая колымская земля! От одних слез, что пролиты по погибшим здесь, должна бы она оттаять и зацвести вечным садом...

ЕЩЕ О БРИГАДИРАХ И ПРИДУРКАХ

В бригадиры ставили, как я уже говорил, в основном блатных — они были покрикливее, да поопытнее. А нашему брату надо было действительно знать какое-либо дело хорошо, чтобы попасть в бригадиры.

Довелось мне поработать в строительной бригаде. Вернее, именовалась бригада строительной и строить должна была мост! Но когда формировали бригаду — об этом либо не знали, либо не подумали, как выяснилось позднее.

Расстояние от Магадана до лагпункта Учугей - 600 км. Снова в грузовиках, друг у друга на коленях. А по пути одна мысль: завезут в глубинку — у кого там спросишь, как этот мост строить?

По прибытии стали выбирать бригадира. Как-то все поняли, что раз надо строить, то хоть бригадир должен понимать — пусть даже приблизительно, как это делается. Выбрали единственного в группе инженера. То, что он не мостостроитель — никого не смутило. Инженер — и ладно.

Пять дней дали, чтобы "наладить быт", а на эти дни сухой паек: 600 г хлеба — как будто из глины, 15 граммов сушеной американской курятины (видно, военные еще запасы) , 12 г фасоли, 20 г сахара и ложку растительною масла.

Как это превратить в съедобную пищу? Бывшие узники гитлеровских концлагерей, и основном несчастные военнопленные, научили, поделились опытом. Ссыпали добро в кучки, из банок соорудили кастрюли — и по очереди варили похлебку.

Из жердей настлали нары. С огромным трудом, благо, что в народе умельцы всегда найдутся, навели крышу, наладили окна и двери, даже печку ухитрились сложить. Но все же — как строить мост?

Начальником участка нам попался алкоголик. Он, на нашем сухом пайке здорово сэкономил, и теперь только и знал, что из муки и сахара, украденного у нас, варил самогон да пил до одури.

Однажды, слегка протрезвев, привез он нас на берег реки и приказал пробить в 4-метровом льду котлованы под быки для будущего моста. Орудия производства - лом, кирка. Что хочешь, то и делай.

Вот тут и начал наш новоизбранный бригадир шевелить мозгами. Пока лед кололи - еще так-сяк, а потом дошли до грунта - вечной мерзлоты. Нашими орудиями труда его явно не одолеть. А ямы нужны метровые. Люди совсем пали духом. И тут доказал им бригадир, что не зря он все же диплом получал. Пользуясь постоянным пребыванием начальника в невменяемом состоянии, решил он пойти на хитрость: растопили лед кострами, в ямы, чуть поковыряв грунт, поставили балки "на попа". Мороз тут же накрепко прихватил их - и впечатление создалось вполне приличное.

Приехала комиссия, полазила, выпила с начальством и, чтобы скорее убраться с мороза, выдала работягам премиальные - по 3 рубля на душу...

Так у нашего бригадира впервые родилась мысль о том, что "туфта" — дело для заключенных полезное и нужное.

Этот первый опыт был школой для вновь назначенного бригадира. Он, правда, понимал, что это путь опасный, но ведь каждый день жизни тут был опасен. А так он мог создать себе и бригаде, если не сносные, то мало-мальски терпимые условия существования. Это была жалкая, но все же добавка к каторжному пайку и облегчение труда. Иначе— истощение и верная смерть, это понимали асе, даже новички, Да на это ведь и рассчитаны советские каторжные работы...

Разумеется, такие штуки можно делать только в том случае, если ты знаешь, что бригаду вскоре переведут на но-

вое место, и в случае чего — спросят с начальника, а уж бригада подтвердит, что все работали по его указаниям,

К счастью, еще до весны бригаду, состоявшую почти целиком из "врагов народа" и "изменников родины", перегнали за сотни километров — в этих краях иначе расстояния не измеряются — на "отсыпку" одноколейной дороги, которая пришла в негодность.

Что такое "отсыпка"? Очень просто: надо разработать грунт в карьерах, подвезти его к дороге (50-70 км), разровнять этот грунт на дороге и очистить кюветы для талых вод.

Тут уж бригадир имел кое-какой опыт и учел все с самого начала. Закрывая наряды на работы, он сразу же указывал самый тяжелый грунт — значит, и расценки выше, и нормы ниже. Записывал и производственные, и непроизводственные работы, расставлял людей так, чтобы видимости было побольше, а нагрузки — поменьше. Ввел порядок: начальнику участка — "кусок" от всех. Результаты не замедлили сказаться: начальник был пьян, а заключенные получили премиальные - на этот раз по десятке в месяц. Бригадиру даже позволили покупать у местных жителей якутов — мороженое мясо, сору (мороженое кислое молоко) и табак-самосад. Разрешили двум рыбакам в сопровождении конвойного ходить к озеру на ловлю. Ловили там щук, часть съедали, а часть бригадир заставлял солить и вялить впрок: кто знает, какая будет следующая работа?

Но тут пришла весна, и мост, построенный нами раньше, разумеется, снесло первым же паводком. По счастью, прежний начальник не стал особенно разбираться, тем более, что нас поблизости уже не было. Но бригадира все же сняли.

И посадили опального бригадира в шахту, в забой. А слава, как известно, впереди нас идет. Там уже об этом бригадире были наслышаны, и тамошний бригадир поставил его закрывать наряды.

Закрывать наряды — на каторге дело хитрое. Пришлось бригадиру голову поломать, но способ он все же нашел, и углекопы хоть немного вздохнули: получки стали поприличнее, можно было прикупить кое-что на стороне и хоть

как-то пытаться спастись от цынги, которая косила на Колыме почти всех.

Но опять случилось так, что понадобился бригадир в новую бригаду. Стали искать подходящего, а тут кто-то, из бывшей строительной бригады возьми и скажи, мол, есть тут горный инженер - и показал все на того же бригадира-"мостовика". Начальник даже разозлился: нечего темнить, говорит, собирай бригаду. Пришлось инженеру подчиниться. Отобрал он 42 человека - удалось обойтись почти без блатных, и пошли они, голубчики, в шахту 10-бис.

Работа в шахте велась в две смены, норма была - 5,5 тонн угля в день на душу.

Главный инженер шахты, человек молодой и, конечно, вольнонаемный, понимал, что такая норма невыполнима. Узнав, что появилась "интеллигентная" бригада, с бригадиром-инженером, он решил немного помочь. Он отозвал в сторону бригадира и объяснил ему распределение обязанностей бригаде: сколько должно быть подсобников, сколько добытчиков, какой труд как оплачивается. Оказывается, сшивается при бригадах разный люд, который никакого отношения не имеет к добыче угля, а только числится за бригадой и уменьшает заработок тех, кто выдает уголь. Бригадир в этом деле разобрался и нашел возможность снова облегчить труд заключенных. Пообвыкнув некоторое время, он попросил начальника шахты перевести его бригаду на трехсменную работу и позволить бригадиру не ходить из шахты в зону, мол, тогда он все время сможет видеть, как кто работает. Выдолбив в лаве "ложе" для сна, бригадир обеспечил доставку хлеба и баланды из лагеря и начал изучать возможности получения "туфты" и здесь, в шахте. А начальнику пообещал 140 процентов выработки.

Оказалось, на шахте возможностей для "туфты" - край непочатый. И бригадир этот "пласт" разрабатывал куда активнее, чем угольный. Не стану вдаваться в подробности: подозреваю, что во времена Стаханова, когда труд в шахтах был еще недостаточно механизирован, ударники пользовались почти теми же методами, а может, и сегодня пользуют-

ся, усовершенствовавшись в соответствии со временем...

Но как веревочка ни вейся — конец будет. Нагрянула бригада госконтроля горнорудного управления, проверили они наряды, готовую продукцию — и сразу раскусили, что кабы бригада сделала все, что в нарядах записано, то сопки, окружающие шахту, были бы давно засыпаны углем по самые макушки, а если бы весь крепежный лес был действительно подготовлен и доставлен в шахту, его хватило бы на много лет вперед.

Бригадира, разумеется, по шее — он ведь "зэк", а начальника шахты сняли "за близорукость".

Но лагерники уже прослышали про "бригадира-умельца"; они знали — за ним не пропадешь. Знали и политические, знали и блатные. А у этих и сила была защитить его, где надо. Когда на левом берету Алдана было решено построить гидроэлектростанцию, его перебросили туда как старшего электрика — уже почти по специальности. Правда, пока станцию еще не монтировали, пришлось ему руководить земляными работами.

Копошилось на этой стройке около 100 человек, командовали ими 4 бригадира, вес — из блатных. Известно, что в тех краях - вечная мерзлота, а норму дали — 0,75 кубометра при ручном инструменте, без взрывчатки. Ясно, что ослабевшие, вечно голодные заключенные никак не могли вытянуть такую норму— даже палки блатных бригадиров не помогали, Люди мерли, как мухи.

Бригадир сразу взял быка за рога и стал доказывать на-чальС1ву, что такая норма — может, для песчаного грунта, а тут грунт крупнообломочный, да еще мерзлый, на него и норма положена другая. И представьте, добился: норму снизили до 0,3, а при морозе в минус 60 градусов — это значило почти выиграть жизнь...

Бригадир завел порядок на ночь разжигать костры на месте завтрашней работы — возле них дежурили. За ночь мерзлота оттаивала вглубь на 25-30 см и это намного облегчало труд заключенных.

Вот вам и "придурок" — так принято называть тех, кто

и на каторге, и в лагерях "пристраивался" к работе полегче. Мало ли этот человек поломал себе голову, чтоб вырвать у лагерного начальства еще какое-нибудь послабление, каждую толику своей изобретательности использовал, чтобы хоть немного облегчить поистине каторжный труд "политических"; ведь блатные попадали на такую работу не часто, они все больше устраивались настоящими "придурками" — где полегче, посытнее, чтоб не работать, а другим морду бить и с них три шкуры драть.

Я сам, проработавший 10 лет на самых разных работах в колымских лагерях, сегодня от всей души благодарен Александру Исаевичу Солженицыну за то, что он разглядел разницу между лагерным "придурком" и "производственными бригадирами", о которых он пишет в третьей части "Архипелага ГУЛАГ".

"К придуркам производственным, — пишет Солженицын, — никак несправедливо было бы относить упрек "объедают", сидят на шее: не оплачен труд работяг. Но не потому, что придурков кормят; труд придурков "производственных" тоже не оплачен — все идет в ту же прорву. А остальные нравственные сомнения остаются: и почти неизбежность пользоваться бытовыми поблажками, и не всегда чистые пути устройства, и заносчивость. Но все тот же вопрос на вершине: что ты сделал для общего блага? Хотя что-нибудь? Хоть когда-нибудь? А ведь были, были, кто может, подобно Василию Власову вспомнить о своих проделках в пользу всеобщего блага. Да таких светлоголовых умников, обходивших лагерный произвол, помогавших устроить общую жизнь так, чтобы не всем умереть, чтобы обмануть и трест, и лагерь — таких героев Архипелага, понимающих свою должность не как кормление своей персоны, а как тяготу перед арестантской скотинкой — таких придурками не извержется и язык назвать. И больше всего таких было среди инженеров. И слава им".

ДОЛЮШКА ЖЕНСКАЯ - В ТЮРЬМАХ И ССЫЛКЕ

Глава, посвященная судьбе женщин и детей, подвергшихся судебному наказанию, тюрьме или высылке при царском режиме, у Гернета помещена в самом конце его труда и явно носит вспомогательный характер. Чувствуется, что ученый и адвокат специально этому вопросу внимания не уделял и затронул его лишь мимоходом.

"Царское законодательство, — пишет Гернет, - беспощадно и жестоко карало женщину за специфически женские преступления. Так, например, за детоубийство внебрачного ребенка, совершенное матерью из стыда, виновная могла быть приговорена даже к каторжным работам, а за плодоизгнание наказание могло доходить до заключения в тюрьму сроком от 4 до 5 лет с лишением всех прав и преимуществ".

"Статья 182 Устава о содержании под стражей, — значится в другом месте, — рекомендовала содержать беременных женщин и кормящих грудью матерей в помещениях, где бы они имели лучший воздух".

Обратите внимание, ни одного слова нет у Гернета о том, как, когда и в каких условиях отбывали каторгу женщины-политические заключенные в царские времена. А ведь мы знаем, что они принимали активное участие в народовольческом и социал-демократическом движении, не отставали

от мужчин в борьбе за свержение самодержавия в России. Ни одного слова нет о политических каторжанках-женщинах и у С. Максимова.

Я не уверен, что их молчание по этому поводу можно принять за исчерпывающее утверждение: мол, женщины политические заключенные в Сибирь не попадали, но во всяком случае в трудах двух таких маститых специалистов сведений об этом нет.

Я уже упоминал раньше Веру Фигнер, члена исполнительного комитета "Народной воли", приговоренную в 1884 году к смертной казни с заменой ее бессрочной каторгой. 20 лет провела Фигнер в Шлиссельбургской крепости, после чего была сослана, а через два года смогла эмигрировать за границу и благополучно дожила до глубокой старости. Еще в 1915 году, до революции, она беспроблемно вернулась в Россию, где, уже после революции, написала и опубликовала свои воспоминания "Запечатленный труд". Она рассказывает в этой книге о своей революционной деятельности, о годах, проведенных в крепости. Нелегкая доля выпала этой смелой женщине, но каторжного труда она тоже не знала.

Не стану утверждать, что мои сведения о судьбах дореволюционных социал-демократок исчерпывающие, но подчеркну: мне не встречались ни их рассказы, ни воспоминания о каторге и каторжном труде, так же, как не встречались мне эти сведения и в трудах на эту тему. Возможно, были отдельные случаи — но массового характера они, безусловно, не носили.

Женщины-политзаключенные при советской власти — это особый мир, страшный и жестокий. Он уже прочно вошел в литературу — разумеется, не советскую — достаточно напомнить о воспоминаниях Евгении Гинзбург, о ее безвинном аресте и "крестном пути" на Колыму.

Я же расскажу о моих встречах с заключенными женщинами в советских тюрьмах и лагерях.

Одну - прямо-таки символическую картинку - видел я при первом моем аресте в Москве. Не я один тогда, в 1925/26 годах, загорелся идеей строить социализм и явился

для этого в СССР из Латвии — были и другие. Мне довелось встретиться с латышкой — уже в годах, также решившей принять участие в "великом деле", и обвиненной, как и я, в шпионаже.

Взяли ее летом, в легком платьишке, с узелком. И оформляли — случайно в то же время, что и меня на выпуск — в том же платьице, но уже поздней осенью. На ее слезные мольбы дать ей хоть какую-нибудь одежонку потеплее, канцелярист равнодушно бросил ей: "Надо было зимой границу красть, тогда б и снарядилась лучше в дальнюю дорогу". И все же он оказался сравнительно добродушным человеком: закрыл глаза, когда я передавал ей свою теплую куртку.

... В 1948 году, когда я следовал этапом в спецлагерь на Колыму, к нашему железнодорожному составу на станции Инза прицепили 7 или 8 вагонов с женщинами - они отправлялись туда же. Тут были все вместе: и воровки, и проститутки, и "бытовички", и политические, если можно было их так назвать — в основном это были жены или сестры осужденных по 58 статье.

Не стоит и говорить, что для женщин, независимо от того, по какой статье они были осуждены, никаких льгот и послаблений по сравнению с мужчинами не существовало (убежден, что и сегодня не существует). Даже, свежий воздух для беременных и кормящих", о котором упоминает Гернет, советским законодательством для женщин не предусмотрен.

Женщины проделывают этап в тех же скотских условиях, что и мужчины, но тяжесть их положения еще усугубляется тем, что в местах заключения, на пересылках, этапах и в лагерях администрация в СССР, как правило, состоит из мужчин. И далеко не самые благородные представители рода человеческого идут на эту работу.

Что говорить, всем известно, что пребывание в заключении, оторванность от семьи, варварские условия жизни — все это может искалечить даже самую стойкую душу. И большинство мужского населения ГУЛАГа, во многом утеряв

мерило дозволенного, иной раз забывало о своем человеческом достоинстве, а главное — о достоинстве женщины, всегда более слабой физически, женщины-матери, жены, сестры. Многие, ох, многие, посматривали в сторону женских вагонов, вожделенными, жадными глазами, и ясно было, если дорвутся — не пощадят.

Насколько мне довелось видеть, в тюрьмах, а особенно в больших лагпунктах, полной изоляции заключенных женщин от мужчин добиться не удавалось. А может, и не пытались? Если же формально и отделяли одних от других, то эту формальность сами же администраторы преспокойно нарушали.

К сожалению, пришлось мне близко познакомиться с житьем-бытьем одного из женских лагерей на Колыме. Злосчастный этот лагерь именовался "Птицеферма" и был расположен на 13 километре от Магадана. В лагере находилось около 200 женщин-заключенных, в том числе, конечно, и политические.

Личный состав на "Птицеферму" подбирался уже на магаданской пересылке. Сюда отбирали только молодых, привлекательной внешности заключенных, не очень вникая, за что они арестованы и каков у них срок.

Любопытно, и словно в подтверждение всего того, что говорилось раньше о привилегиях, которыми располагают в тюрьмах и лагерях уголовники, комендантом-нарядчиком в этот лагерь назначили некую Ольгу Иванову, уголовницу-рецидивистку, убийцу, имевшую уже 8 судимостей с разными сроками. Биография этой женщины — настоящего выродка — стоит того, чтобы на ней остановиться.

Ее 8 судимостей, из которых 6 были с предельными лагерными сроками, все были связаны с убийствами. Шесть она осуществила уже в лагерях. Но советская юстиция не практикует суммирования сроков, а оставляет в силе наибольший.

Ольгу Иванову приговорили один раз к 10 годам, а остальные 7 — к наивысшему сроку, 25 лет. В Соединенных Штатах Америки такая страшная женщина сидела бы до конца дней своих, если бы не окончила жизнь на электрическом стуле,

а по советским законам она вполне могла "дожить" и выйти на свободу. Разумеется, все знали, что она, уже убив 8 раз, не остановится на этом — будет убивать и еще, но, в принципе, за ней оставался срок "только" в 25 лет и шанс освободиться и оказаться на свободе — в мире нормальных людей!

Лагерная ее кличка, как и следовало ожидать, была "Убийца". И этой страшной женщине, пользовавшейся особым расположением администрации, была дана власть над 200 несчастными молодыми женщинами и девушками. На бумаге, конечно, все выглядело иначе: Иванова просто заведовала птицефермой, т. е. отвечала за кур, уход за ними и сдачу яиц. Впрочем, на мой взгляд и это странно: почему такому ненормальному существу надо было поручать заведование, а значит и ставить в зависимость от нее других, работавших на этой птицеферме?

Действительность же была еще страшнее: все в округе знали, что Иванова, с одобрения и попустительства начальства, в буквальном смысле "торговала живым товаром". Желающие — а их было достаточно в тех местах, где женщин значительно меньше, чем мужчин — заходили на вахту, совали охраннику бутылку спирта, за это он тут же вызывал Иванову. Она сама договаривалась с клиентом о цене, которая колебалась от 100 до 500 рублей (старыми деньгами), в зависимости от возраста и привлекательности "товара".

Охранник рассказал по секрету дружкам, а потом это стало известно и многим другим, что в лагерь доставили красивую 17-летнюю девушку, обвинявшуюся в том, что она была связной у "лесных братьев", боровшихся в литовских лесах с советской властью. Девушка в лагере — это была редкость. Иванова ухитрилась "продать" ее знакомому шоферу и взяла за невинность несчастной... 1000 рублей. Сразу же после него ей пришлось пройти через руки еще нескольких— охотников за "свежатинкой".

Вскоре я, по приказанию начальства, побывал сам в этом лагере и своими глазами видел эту совершенно подавленную происшедшим несчастную. Видел я и других женщин — порядочных, интеллигентных, образованных, которые поги-

бали и надламывались в этом лагере постепенно ради более сытного куска. Вечно голодные, часто больные, они иной раз ради жалкой подачки шли на любое унижение, если не хватало сил спастись, наложив на себя руки.

Все, что я рассказываю, я узнал не из чужих уст. Как я уже говорил, я бывал в этом лагере на работах — и не раз. Разговаривал я с его обитательницами, видел и Иванову. Я сам убедился, что начальство не только знало о ее "побочном ремесле", но даже поощряло его...

Находился я в то время в небольшом лагерном поселке, расположенном неподалеку от казарм солдат НКВД и домиков начальства, жившего с семьями. На магаданской пересылке нас отобрали 82 человека, знакомых с ремонтно-строительными работами — мы должны были произвести ремонт в домиках этого городка. В этой группе я был единственный заключенный с 10-летним сроком. Попал я в эту группу как инженер-электрик. Остальные были в основном разжалованные офицеры да несколько власовцев, каким-то чудом еще уцелевших. Меня, имевшего "детский срок" да еще высшее образование, назначили бригадиром - хотя работать приходилось практически просто монтером.

Частенько посылали меня чинить движок в женском лагере, а так как я имел право "свободного хождения" в зоне, то навидался я там и наслушался столько страшных историй, что на всю жизнь хватит.

За годы, проведенные на Колыме, я убедился, что уцелеть женщине, оказавшейся в лагерях, невероятно трудно. Если нет "птицефермы" специального назначения, то все равно вокруг столько жестокостей, столько насилия и грубости причем, насилия не только над телом, но и над душой; так страшен террор блатных - тоже мастеров торговать "живым товаром", что трудно им, бедным, уцелеть, не сломиться, да и вообще выжить.

Но вернемся еще раз к М. Н. Гернету. Он с глубочайшим возмущением пишет о страшной доле детей и подростков, попавших по разным причинам на скамью подсудимых.

"В исследуемый нами период, — пишет Гернет, имея

в виду последние предреволюционные годы, — тюрьма являлась основным средством борьбы не только с преступностью взрослых, но также несовершеннолетних и малолетних. В местах заключения можно было видеть в общих камерах со взрослыми арестантами также и детей в возрасте 10 лет..." Гернет даже приводит статистику, согласно которой между 1911 и 1955 годами через тюрьмы и арестные помещения прошло в среднем до 12-14 тысяч детей в год, в то время, как в исправительно-трудовые заведения попадало, в среднем, в год до 4300 малолетних правонарушителей.

Надо сказать, что при советской власти было многое сделано, чтобы положение это как-то изменить.

Были созданы специальные исправительно-трудовые лагеря для юных правонарушителей. Но какие?

Литературы на эту тему много — и официальной, и неофициальной. Я же могу ссылаться на свой собственный опыт.

Во время первого моего ареста в 1925 году я познакомился с советским "исправтруддомом". Было это в городе Себеже, в Белоруссии.

Согнали нас в камеру 48 человек - среди них 11 малолеток. Сырость, отвратительное питание, холод и, пожалуй, самое страшное — клопы, которые нас буквально живьем сжирали. Общество было далеко не "избранное" и ничему хорошему, кроме искусства воровать, тюремного жаргона, а то и еще похуже, ребятня там научиться, конечно, не могла. Взрослые преступники — тут уж, разумеется, не "политические", а рецидивисты — "воры в законе" или "паханы" — коротали время за рассказами о своих воровских подвигах или бандитских налетах, постепенно подчиняя себе подростков, вербуя "смену". Они делали из ребят слепых исполнителей своей злой воли, воспитывали, так называемых, "шестерок" — начинающих.

Через некоторое время наиболее бойких и уже достаточно испорченных переводили в следующий чин "полуцвет", а из тюрьмы они зачастую выходили уже загубленными вконец, намертво связанными с воровским миром. Их дальнейший путь был горек: воровство, тюрьмы, снова воров-

ство или бандитизм, снова тюрьмы и лагеря - и так гибли молодые жизни.

Советский УПК предусматривает содержание малолетних преступников иной раз в тех же тюрьмах, но в отдельных камерах. После 16 лет такой преступник, если он еще не отбыл срок, считается взрослым и переводится в общую камеру. Но, к сожалению, закон этот не всегда соблюдается, особенно часто он нарушался после войны.

В июне 1948 года в камере Лукишской тюрьмы в Вильнюсе, где нас было 144 человека вместо 25 по норме, встретил я малолетнего политического преступника" Владека. Было ему 10 лет и сидел он за то, что был связным у "лесных братьев" - литовских националистов, еще несколько лет после войны пытавшихся сопротивляться оккупации Литвы. По статьям 58-8 и 58-11 подлежал такой "преступник" расстрелу, но так как расстрел был тогда временно отменен, да и в связи с малолетством, получил он 25 лет строгих лагерей и вместе с нами дожидался отправки. Правда, потом его куда-то перевели, с нами он не ехал.

В той же тюрьме, во 2 корпусе, было еще две камеры — для мальчиков и для девочек, "малолеток", но обвинявшихся не по политическим статьям. Весь корпус обслуживала пожилая медсестра, вольнонаемная. Однажды мы услышали за стенкой шум и крики, но в чем дело — не знали. Потом лишь рассказали нам страшную вещь: медсестра вошла в комнату мальчиков, чтобы осмотреть больного — они набросились на нее и по очереди начали насиловать старую женщину. Спохватившиеся наконец охранники вынесли ее в бессознательном состоянии.

В камере девочек были, в основном, малолетние проститутки и воришки — "хипесицы". Нет у меня данных, но думаю, что моральный их облик в камере не улучшился, и не верю, что они могли в такой обстановке "исправиться". Полагаю, что наоборот.

Советская статистика никогда не приводит данных о количестве малолетних и подростков, прошедших через тюрьмы. Я имею в виду статистику, доступную общественности.

По неофициальным данным за 60 лет существования Страны Советов, ее тюрьмы и другие карательные учреждения пропустили через себя не менее 6-7 миллионов малолеток и подростков, успешно прошедших в специально для них созданных исправительно-трудовых колониях полный курс уголовщины.

Вспоминаю и другое — тоже виденное и пережитое, хоть и не на Колыме. В первый год войны, еще до того, как я был мобилизован в армию, повез я семью в эвакуацию — из Риги. Добрались мы до станции Проспица. Кировской области. Надо было искать работу. Разумеется, райисполкому инженеры в деревнях не были нужны, но мне предложили должность механика в исправительно-трудовом лагере для детей-малолеток. Выходец из буржуазной Латвии, я тогда вообще еще не имел представления о том, что такое лагеря — и дал согласие.

Когда я с начальником вошел в зону, оставив жену и детей в домишке поблизости, я был потрясен: вопли, крики, драки, ужасающий отборный мат, которому могли бы позавидовать волжские грузчики. Я даже не разобрал сначала, просто не понял, что все эти ругательства и вопли изрыгали - простите, не подберу другого слова - девочки и мальчики, жившие тут в бараках.

Я был в состоянии шока. Мне стало страшно. Даже обещание начальника "выхлопотать" мне бронь — видно, позарез нужен был механик — не могла заставить меня остаться здесь с семьей.

Тогда я еще не мог знать, что предстоит мне все это увидеть не один раз.

О СУДЬБАХ ПИСАТЕЛЕЙ И ГУМАНИЗМЕ

Вы, вероятно, помните, что одним из жестоко наказанных при царской власти был известный писатель-революционер Александр Николаевич Радищев, автор книги "Путешествие из Петербурга в Москву", по словам Ленина, являвшийся "гордостью русского народа, дававший отпор насилию царизма".

Не станем заниматься биографией и творчеством Радищева, снискавшего столь высокую оценку вождя революции. Скажем только, что книга его вышла в свет в количестве 650 экземпляров, напечатанных в его собственной типографии в 1790 году.

Так случилось, что одним из первых читателей и критиков этой книги стала... сама Екатерина Вторая. Секретарь Екатерины Храповицкий пишет вскоре после выхода книги в свет: "Открывается подозрение на Радищева. Сказывать изволила, что он бунтовщик - хуже Пугачева".

Екатерина утверждала, что Радищев призывает в своей книге к "свержению царского режима и истреблению помещиков".

Поверим просвещенной монархине и не станем удивляться, что Радищев был заключен в Петропавловскую крепость за "распространение заразы революции", а книга его была изъята и сожжена (правда, часть тиража уцелела — Радищев

успел разослать немало экземпляров друзьям и сторонникам по "свободомыслию").

М. Н. Гернет пишет, что "Екатерина решила расправиться с Радищевым", потому, что, мол, боялась Французской революции и ее "заразы". Итак, книга была сожжена, а Радищев доставлен в Петропавловскую крепость, откуда его возили на допросы. ... Ему пришлось перенести все тяготы тюремного заключения в одиночной камере, куда никого не разрешали допускать, а также волнения, связанные с допросами и судебным процессом".

Суд над Радищевым продолжался не более двух месяцев— и все это время ему разрешали встречаться с семьей, В обвинительном заключении говорилось: "Книга... наполнена самыми вредными умствованиями, разрушающими покой, стремящаяся к тому, чтобы произвести в народе негодование против начальников и начальства, наконец, оскорбительными выражениями против сана и власти царской".

По словам того же Гернета "царица пылала гневом". Выл вынесен и трижды утвержден в разных инстанциях смертный приговор писателю-бунтовщику.

А через 4 недели Екатерина самолично заменила смертную казнь лишением дворянства, чинов и ордена и ссылкой в Сибирь, в Илимский острог "на десятилетнее безысходное пребывание",

И подумать только, но время суда над таким врагом царской власти нашлись защитники, которые пытались доказать, что не было "злого умысла", что Радищев издал книгу "лишь желая получить известность как писатель". Да и сам Радищев, не скрывая, рассказал, кому послал книги с авторским посвящением, куда дал их продавать - и никто из названных, заметьте, не пострадал!

Не углубляясь в революционные достоинства книги Радищева, мы сегодня можем только недоумевать, как могло случиться, что "бунтарь хуже Пугачева" получил лишь 10 лет каторги: что судили его "без соучастников'', — а ведь он сам говорил, что посылал недоработанную рукопись друзьям, и эти экземпляры были найдены, например, с по-

метками и замечаниями Царевского. Этих "соучастников" — в советском понимании слова — не только не судили, но даже не упоминали на процессе; никто не тронул, разумеется, и семью Радищева.

Не надо большой фантазии, чтобы представить себе, что было бы с Радищевым в наши дни. Сам он шел бы, конечно, по статье 58-10, его друзья и приятели - по той же статье, но другим пунктам, за соучастие и недонесение. Радищев получил бы 25 лет — сомневаться не приходится, а другие — кто 10, кто 15 лет строгого режима, или как их сокращенно называют "спец". Семья тоже пострадала бы не меньше, уж не говоря о конфискации имущества.

А как сложилась судьба Радищева при Екатерине Второй?

Радищев отправился в ссылку. Правда, поначалу даже в кандалах, но их скоро сняли, и ехал он не в общей толпе, а в специальном возке, для него одного. И берегли его и его здоровье пуще глаза.

В ссылке, как свидетельствуют даже послереволюционные биографы Радищева, он изучал сибирские промыслы, экономику края, быт крестьян. В письмах давал советы по административному управлению Сибирью, делился соображениями об организации экспедиции по Северному краю.

Как же это? Такой преступник - и вольготная жизнь? Уверяю вас, если рассказать всю эту историю рядовому советскому лагернику, отбывавшему свои 15 только за то, что имел несчастье оказаться в плену — он не поверил бы.

Но мы еще не все рассказали о Радищеве. В 1796 году, всего через пять лет после его прибытия в Илимский острог, Павел Первый разрешил Радищеву покинуть Сибирь и поселиться в своем родовом имении, которое все это время преспокойно простояло, дожидаясь хозяина, и давая ему приличный доход. А в марте 1801 года Радищев получил от Александра Первого полное прощение и свободу. Более того, он был даже назначен в "комиссию составления законов и реформ"...

Вот вам и царский режим, вот вам и "страшная судьба смелого борца за свободу" — это слова одного из виднейших

советских литературоведов Д. Благого. Любому бы узнику ГУЛАГа судьбу Радищева, а еще впридачу его имение...

Кстати, не могу не отдать должное дару провидения Радищева.

"Но кто между нами оковы носит, кто ощущает тяготу неволи, — писал Радищев. — Земледелец! Кормилец нашей тщеты, носитель нашего глаза, тот, кто создает нам здоровье, кто житье наше продолжает, не имея права распорядиться тем, что обрабатывает, что производит?" Хоть много с того времени воды утекло, а слова эти актуальны и по сей день...

Итак, Радищев спокойно вернулся в Петербург. А вспомните, как сложилась судьба советского писателя А. И. Солженицына? И почему она так сложилась?

"Взяли" его на фронте, где он командовал артбатареей - и командовал, видно, неплохо, судя по наличию у него боевого ордена. Обвинили по статье 58-10 и 58-11. За что? За переписку с другом, в которой он посмел "неуважительно" отозваться о Сталине!

Наивным был в те дни человеком Александр Исаевич, если хранил в своем солдатском мешке блокноты военного дневника. Позже он пишет об этом: "Эти дневники были моя претензия стать писателем. Я не верил в силы нашей удивительной памяти и все годы старался записывать все, что видел и все, что слышал от людей. Но лишения и рассказы, такие естественные на передовой — здесь в тылу выглядели мятежными, дышали сырой тюрьмой для моих фронтовых товарищей". (Солженицын и письма друзей хранил — пришлось, видно, и им поплатиться...)

И вот за эту-то ничтожную вину Солженицын получил 7 лет "спецлагерей" — другими словами, строгий режим с последующей высылкой. Ну как не вспомнить о Радищеве! И в тюрьме-то Радищев пребывал всего два месяца, и из дому довольствие получал — самое лучшее, и спал на кровати, в чистоте и тепле. Солженицыну же довелось вынести все, что полагалось на долю нормального советского "зэка", которому "не светит" прощение царя и возвращение в свое имение.

Но может, Радищев и Солженицын — исключения, трагические ошибки советского и царского режимов? Заглянем дальше в историю.

Вот, например, очень характерна для царских времен судьба другого русского писателя Михаила Илларионовича Михайлова — поэта и публициста, современника Герцена и Огарева, близкого к кружку "Современник", особенно к Добролюбову. Михайлов считался одним из видных деятелей революционного подполья того времени. Вместе с Шелгуновым он отпечатал за границей и привез в Россию прокламации "К молодому поколению" и "Русским солдатам", призывавшие к подготовке народного восстания против самодержавия. Был судим и приговорен к 6 годам каторжных работ и ссылке. Психического и физического воздействия царской охранке применять не пришлось — Михайлов во всем признался. Шелгунов вообще по суду не проходил, "группового дела" Михайлову "не шили" — тогда это не водилось, и никто на каторгу за ним не пошел.

Зато арест Михайлова вызвал резкий протест всех петербургских писателей, даже и не считавшихся прогрессивными. Они протестовали против "политического произвола" самодержавия.

В одном из протестов говорилось: "Мы, нижеподписавшиеся сотрудники и редакторы петербургских журналов, с глубоким прискорбием узнали, что вчера один из наиболее уважаемых литераторов подвергся аресту после вторичного обыска, проведенного у него на квартире полицией. Известие тем более поразило нас, что еще недавно обнародован был закон об отделении судебной власти от полиции, закон, по которому каждый из русских подданных огражден от произвольного вторжения полиции в его жизнь и жилище". Протест этот подписали 30 представителей русской литературы.

Письмо это было опубликовано, и никто из "подписан-тов", как их теперь называют, совершенно не пострадал за выражение солидарности с Михайловым. А каково пришлось бы им в наше время? Все мы знаем, к сожалению...

Но вернемся к столь "жестоко" осужденному Михай-

лову — ведь сначала он тоже был приговорен к смертной казни. В Петропавловской крепости он провел 2 месяца. До смягчения приговора пришлось ему быть в условиях неважных: в одиночке, простыня на кровати несвежая, из подушки торчали перья. Окна — два, но забранных решеткой...

Сам Михайлов описывал, как к нему в камеру вносили ужин: "В дверь вошла целая процессия, вроде той, что выходит из Царских врат, вынося разные ложечки и плошечки... Один принес глиняную пустую кружку и налил ее чаем из покрытого копотью чайника; другой, с корзиной в руках, вынул из нее и положил на стол белую булку, два куска сахару и два ломтя черного хлеба; третий принес оловянную миску с куском жареной говядины и соленым огурцом; четвертый — солонку".

Товарищи мои, побывавшие в советских лагерях, нужно ли это комментировать?

Плохо отзывался Михайлов об обеде: кроме щей и каши, оказывается, давали ему еще говядину с соусом из брюквы, или говядину с картофелем, суп, макароны, иногда — пирог с кашей. Но качество говядины ему не нравилось, и масло бывало несвежим...

Удивительно расточительным было царское правительство. Интересно, ел ли кто-нибудь из политических заключенных во времена самодержавия суп из чуни? Знали ли они вкус акульего мяса? А еще интереснее, заметил ли хоть один из советских заключенных, что мясо - не слишком свежее? Спросите лучше, видел ли он вообще когда-нибудь в лагерях кусочек масла!

А как "содержался" такой бунтарь, как Михайлов, приговоренный поначалу к смертной казни? Сошлемся на его собственное описание:

"Одиночная камера на главной гауптвахте была меньше размером и с обычным потолком вместо свода, который давил в Невской куртине. Большое светлое окно за крепкими решетками было закрашено снаружи. Через большую форточку можно было наблюдать Невские ворота, а также проходивших и проезжавших через них. Та же форточка

позволяла наблюдать за студентами у крыльца Невской куртины и их посетителями при выходе из тюрьмы".

Михайлов не только не жаловался на своих тюремщиков— наоборот: в своих "Записках" об одном из них он отозвался очень тепло, назвав его добрым и милым. Комендант тюрьмы поил Михайлова у себя на квартире чаем с ромом. Генерал-губернатор князь Суворов А. А., навещавший узника перед ссылкой на каторгу, разрешил и друзьям Михайлова посетить его.

Можете ли вы представить себе советского "зэка", пьющего чай с комендантом тюрьмы?

Но вернемся снова к Михайлову. Право, это интересно, и я читал всю эту печальную повесть царских времен, как сказку. "В Тобольском остроге Михайлова посещало много гостей, ему приносили обильное угощение и цветы. Он жил в одной камере с осужденным поляком, у которого был свой самовар (вы замечаете, что самовар становится обязательной принадлежностью всех политических узников царского режима — прим. автора). Они хорошо питались и могли заказывать обеды по своему вкусу. Для отбывания каторжных работ Михайлов попал на Казаковские золотые прииски, где его родной брат занимал административный пост (как это вообще могло быть, что брат не сел за преступления Михайлова! — прим. автора). В доме брата Михайлов не поселился. Он не исполнял работы каторжника. В Казаковском поселке он устроил школу для детей и занимался с ребятами".

Непонятно, зачем М. Н. Гернет описывает содержание в царских тюрьмах революционера Михайлова, ведь это только наводит на ненужные сравнения!

И еще напрашивается одно предположение: зная уже к концу жизни, какие слои населения попали под репрессии советской власти, не хотел ли Гернет, чего доброго, сказать, мол, вот это - люди (к примеру Михайлова), они были настоящие революционеры, не боялись идти на царя, на весь строй. Их даже противники уважали. А вы все? Просто шушера. Вас гонят, как скот на бойню, а вы идете, за редки-

ми исключениями, покорные, безответные — значит, лучшего вы и не заслужили. Может быть. Но это — лишь мое предположение.

И еще думается: сохранись еще и сегодня на Руси проклятый царский режим", народу-то, пожалуй, было бы в ней на несколько десятков миллионов больше, и не гнили бы кости несчастных зэков в бескрайних просторах Севера и Сибири. Зато сколько бы туда за эти десятилетия еще самоваров навезли!

Приведу еще два примера из тех времен. Д. М. Писарев — писатель-революционер — был арестован и пробыл в Невской куртине с 1862 по 1866 год. Он был осужден за статью для нелегальной печати. Напиши он эту статью в советское время, то получил бы 25 лет спецлагерей. Вот что он писал:

"В действиях нашего правительства, подавляющего всякие проявления жизни, замечается новая черта — трусливая подлость иезуитов. Не переставая ссылать... оно употребляет скрытые, подлые, но вполне достойные его меры там, где нельзя ничего сделать грубым насилием".

Даже не верится, что слова эти написаны в 1862 году, настолько они актуальны.

"Каторжная" жизнь Писарева проходила в творчестве, он написал в своей камере 25 статей и, разумеется, никакого каторжного труда не знал.

Литератор Владимир Обручев, сотрудник журнала "Современник", был заключен в Петропавловскую крепость в 1861 году по делу о распространении противоправительственного подпольного издания "Великоросс". Приговор гласил: 3 года каторжных работ. В своих воспоминаниях "Из пережитого", между прочим, написанных в 1907 году -через 46 лет после этого (подумать, как это он здоровье сохранил! — прим. автора), Обручев рассказывает:

"Одиночная камера была окрашена в серый цвет с красной каемкой по карнизу. Стекла оконной рамы, кроме верхних, были тоже закрашены. Обстановку камеры составляли: кровать, стол, табурет и зеленый куб, т. е. судно. Помещение отапливалось изразцовой печью с топкой из ко-

ридора, освещалась камера свечой или ночником. В двери было окошко, завешанное снаружи зеленой занавеской. Каждое утро начиналось приходом в восьмом часу фельдфебеля, ефрейтора и двух рядовых, один из солдат очищал куб, другой мыл шваброй пол, а ефрейтор подавал воду для умывания. Затем чай в оловянном стакане, с булкой. Обед приносили на деревянном подносе, без ножей и вилок, с деревянной ложкой. Вечером снова подавали чай. На прогулку выпускали на треугольный дворик равелина, выдавали зимой для этого валенки, тулуп, фуражку. Комендант крепости приходил для разговоров в камеру".

На режим Обручев не жаловался. Ему даже давали, по его словам, русские и иностранные книги.

Вот так сравнишь — и невольно задумаешься.

Конечно, ни одна власть по головке не гладит тех, кто выступает против нее, кто пытается подорвать ее основы. Она принимает меры против своих врагов - она не хочет быть свергнутой! Но при этом карает действительно врагов, а не просто изобретает их!

Разве были у царской власти враги, опаснее Радищева, демократов-шестидесятников, наконец, народовольцев и сменивших их революционеров XX века? И судили их, и ссылали — и все же соблюдались при этом законы страны, элементарные права человека, о которых, правда, тогда говорить-то было не принято.

О ГЛАСНОСТИ И ПРАВАХ ЧЕЛОВЕКА

Правда, ошибочно думать, что понятие "права человека", встало на повестку дня мировой общественности только в последние десятилетия нашего века. "Лига защиты прав человека" была создана в 1913 году, и вовсе не подразумевала тогда защиту прав человека от последствий пролетарской революции. Даже Гернет, к свидетельствам которого мы постоянно прибегаем, упоминает о ее существовании и роли, которую ей пришлось сыграть в царской России еще в 1913 году.

Приведем пример из книги М.Н. Гернета. В главе "Борьба прогрессивных сил России и Запада против террористического тюремного режима в царских застенках, в особенности в Орловском централе" ("История царской тюрьмы", т. 5) он пишет:

"Временная каторжная тюрьма в Орле, называвшаяся в просторечье "Орловским каторжным централом", являлась одним из звеньев той цепи каторжных тюрем, которые были созданы в России после разгрома первой русской революции... В эпоху столыпинской реакции судебная машина царизма работала безотказно".

Из дальнейших сведений, приводимых Гернетом, мы узнаем, что в Орловском централе, в виде исключения, находились арестанты и политические, и уголовные. Он даже приводит таблицу, в которой приводится количество за-

ключенных за "революционное сообщество", "разбой и грабеж", "убийство и истязание с увечьем", "поджог", "побег", "шайка", "подделка денег", "изнасилование" и "вооруженное преступление". На 365 заключенных в Орловском централе в том году "политических" было только 27 — это весьма примечательно, особенно, если верить Гернету, что столыпинский режим в борьбе с революционными настроениями свирепствовал вовсю...

Гернет подробно приводит издевательства и жестокости, которым подвергались заключенные в Орловском централе, избиения, мучения, которые выпадали и на долю политических заключенных (так, был забит тюремщиками до смерти студент, член РСДРП(б) Альберт Сапотницкий, хотя даже в то время в царских тюрьмах было категорически запрещено применять физические наказания к политическим заключенным).

Происходящее в Орловском централе просочилось наружу, и общество заволновалось. Гернет не скрывает этого, он даже подчеркивает, что виной тому, что происходило в этой каторжной тюрьме, были надзиратели, как нарочно, подобранные для самых жестоких расправ с заключенными.

Самым резким образом критикует Гернет условия труда в Орловском централе. Вот что он пишет:

"В Орловском централе были различные мастерские. Условия работы в этих тюремных мастерских, не подчиненных фабричному надзору (!), были очень тяжелы. Рабочий день продолжался 10, а иногда даже 12 часов. Нормы выработки были очень высоки, а расценки очень низкие". (Подумать только! Стоило об этом писать в истории тюрьмы — посмотрел бы Гернет условия труда в советской каторжной тюрьме.)

И вот 9 августа 1910 года здесь разыгралась трагедия, завершившаяся громким, процессом: группа заключенных убила особенно неистовствовавшего в истязаниях надзирателя Ветрова.

По процессу проходили 13 каторжан, которых обвиняли в убийстве с целью побега. Все уголовники.

Процесс длился 4 дня. В качестве свидетелей было вызвано 15 человек из тюремной администрации и 22 заключенных. И чем же все это кончилось? В те годы, которые сам Гернет, не говоря уже о составителях "Истории партии", характеризовал, как годы "разгула столыпинщины", все 13 обвиняемых были... оправданы.

Хотя царская администрация всячески старалась сохранить в тайне события тех дней, жестокости, применявшиеся в тюрьме, и сам процесс, видимо, выявивший деяния столь гнусные, что убийц пришлось оправдать, — все связанное с этим делом было описано заключенными, каким-то образом переслано на волю и стало достоянием общественности. Сообщения об этом появились и в заграничной печати.

Главное тюремное управление было обеспокоено всем этим, перспективой запроса в Государственной думе — и поспешило убрать наиболее жестоких надзирателей и как-то нормализовать положение в каторжной тюрьме. Она, правда, осталась каторжной, но все же...

"А в это время, - пишет Гернет, — на воле начинался новый подъем рабочею движения, шло накопление революционной энергии в глубину народных масс. На фоне этих новых, изменившихся условий общественной жизни, "на воле" произошло событие, ворвавшееся резким диссонансом в жизнь Орловского "мертвого дома". Это событие нарушило прочно установившиеся "орловские традиции", и, получив широкий отклик, как в самой России, так и за границей, доставило немало волнений орловским инквизиторам и их высокому начальству в министерстве в Петербурге".

Что же произошло? Оказывается, 20 июля 1912 года в Орел "прибыла новая партия каторжан, присланных из Шлисссльбургской крепости "на исправление". Эта группа состояла всего из 14 человек, но отличалась особыми качествами. Во-первых, это были исключительно политические каторжане; во-вторых, эти люди были спаяны крепкой, товарищеской солидарностью и решимостью дать организованный отпор при посягательстве тюремщиков на их человеческое достоинство".

Доставившие заключенных, вручили начальнику тюрьмы соответствующие характеристики на каждого и общую инструкцию, которая гласила, что "поведения они очень плохого, отношение к чинам администрации и надзору непокорное и непочтительное, имеют влияние на прочих арестантов, подбивают их к протестам и возмущают против тюремного строя". Подчеркнуто свободное поведение шлиссельбуржцов во время приемки во дворе Орловского централа резко выделило их из прочей массы каторжан и вызвало сразу раздражение и озлобление тюремщиков.

Разумеется, даже смененная администрация централа постаралась "отвести душу" на вновь прибывших.

"В бане, - пишет Гернет, - происходила оскорбительно-отвратительная процедура обыска, которому подвергали голых людей. Своими грязными пальцами тюремщики залезали в рот, нос и уши арестованных, искали чего-либо запретного, чуть ли не в порах тела, искали долго, старательно и нарочито оскорбительно". Наивный человек М. Гернет! Не знал он, как проводились "шмоны" в советских тюрьмах и на пересылках!

Заметим, что среди политических заключенных было несколько социал-демократов, другими словами — прямых врагов царской власти. К тому же один из них — Ждановский - категорически отказался подвергнуться обыску!

Ночью, когда всех развели по одиночным камерам, тюремщики устроили вновь прибывшим жестокое избиение. Происходило это в ночь на 21 июля 1912 года.

Как случилось, что уже через несколько дней об этом знала вся российская общественность? Как объяснить сегодня советским людям, что члены Государственной думы (условно скажем, сегодняшнего Верховного Совета), подали официальный документ —запрос о событиях в Орле, причем, он был подписан не только социал-демократами, но и представителями других партий?

Вскоре и в газетах появились отрывочные сведения о событиях в Орловском централе и, кстати, о "незаконных действиях" в других каторжных тюрьмах.

Запрос 64 депутатов Государственной думы министрам внутренних дел и юстиции доставил немало тревог представителям высшего чиновничьего мира царской столицы. Полетели запросы и предписания Главного тюремного управления и департамента полиции в Орел и докладные записки, донесения и разъяснения из Орла в Петербург.

Мало того, в 40 и 41 номерах парижской газеты "Будущее" были опубликованы два письма Николая Билина — одного из 14 прибывших в Орловский централ, но вскоре почему-то переведенного в Московскую тюрьму. Он был свидетелем всего, что происходило в те дни в Орловском централе, и сумел рассказать об этом русской и мировой общественности.

Публикация этих писем привлекла внимание не только прогрессивных и революционных кругов общества. На них пришлось отозваться и российской администрации. Начальник Главного тюремного управления, хоть, видно, и раздосадованный ненужным вниманием к деятельности царских карательных органов, все же был вынужден запросить у губернского тюремного инспектора Сербинова разъяснений по существу изложенных Билибиным фактов.

Письма Билибина приподняли завесу над тем, что случилось в ночь на 21 июля 1912 года в одиночном корпусе Орловского централа. О дальнейших событиях мы узнаем из других источников — например, о длительной голодовке протеста группы шлиссельбуржце в, последовавшей вслед за избиением.

Эта голодовка протеста 4 шлиссельбуржцев, окончившаяся только на 17-й день, принесла определенное смягчение режима и дала пищу для целого ряда выступлений периодической печати. Осенью 1912 года в печати, как в России, так и за границей, развернулась кампания, критикующая деятельность царских карательных органов. Зарубежная и русская пресса доставила наибольшие волнения царским чиновникам.

Ну, как тут вновь не сопоставить день вчерашний и день сегодняшний?

Именно печать - русская и зарубежная — сыграла сущест-

венную роль в том, что в России произошло заметное смягчение политики карательных органов. "Статьи в печати, -пишет Гернет, - возбуждали против русского царизма не только широкие демократические массы, но даже зарубежная буржуазия испытывала некоторое смущение (как и теперь! — прим. автора), знакомясь с новыми для нее фактами. А зарубежная буржуазия, главным образом, французская, являлась серьезным источником финансирования царского трона. С ее мнением необходимо было считаться". В интересах самого Николая Второго надо было поддержать престиж царской власти — пришлось крепко обуздать рвение тюремщиков, что и было сделано.

А со второй половины 1913 года подняла свой голос в защиту политических узников России еще одна организация.

Организацией этой была "Лига зашиты прав человека и гражданина".

Беспокоили царских чиновников и непрерывные запросы Государственной думы, и необходимость давать ответы и разъяснения на эти запросы. Подумать только, при царизме депутатам Государственной думы приходилось давать "ответы и разъяснения"!

Можно ли представить себе, чтобы кто-нибудь из депутатов Верховного Совета СССР вдруг обратился с запросом к правительству: почему, мол, выслали Солженицына или лишили гражданства Ростроповича? Уж не будем говорить о доярках и слесарях — сделаем условную скидку, что они этих людей не знают и по их кругу интересов "инакомыслящие" не проходят. Но есть ведь в Верховном Совете и ученые, и интеллигенция, которые, безусловно, о Солженицыне, Сахарове и Ростроповиче слышали. А ведь молчат. Да и представить себе совершенно невозможно, чтобы на парадно-торжественной сессии Верховного Совета вдруг встал какой-то депутат и спросил: "А как там обстоит с питанием и условиями труда в наших каторжных тюрьмах?" Почему, мол, мерзнет в Сибири, скажем, Оксана Мешко. Пожалуй, на следующей сессии такой любопытный уже присутствовать не будет, а придется ему, в лучшем случае,

мерзнуть в Сибири самому...

И вот еще один любопытный пример для сравнения: угодил в 1914 году в Орловский централ и "железный рыцарь революции" Феликс Дзержинский.

По сопроводительному письму он был отправлен туда на "исправительно-трудовое воспитание".

Рассказывать читателю, какую роль сыграл в революции, а особенно в первые послереволюционные годы, Дзержинский, возглавивший ЧК, не нужно — это все знают. "Железный Феликс" не знал пощады к "врагам революции", без пистолета в руках он допросов не вел. И вот этот соратник Ленина, один из жесточайших врагов царизма, побывал в руках царской охранки неоднократно! Правда, вся его "тюремная биография" выглядит в глазах любого арестованного советской властью, как детская игра.

По поводу Дзержинского М. Н. Гернет пишет в весьма приподнятых тонах, что "царское правительство обратило свои взоры на него, когда ему было всего 20 лет, и с тех пор старалось не только не спускать с него глаз, но и не выпускать из своих лап".

Любопытства ради перечислим хронологию "мер пресечения", примененных к этому закоренелому революционеру, с гимназических лет боровшемуся против царского режима:

1897 г. — Заключен в тюрьму на несколько месяцев.

1898 г. — Выслан в Вятскую губернию на 3 года.

1899г. — Бежал.

1900 г. — Заключен в Варшавскую цитадель, затем переведен в Седлецкуш тюрьму.

1902 г. — Выслан на 5 лет в Восточную Сибирь.

1902г. (через месяц после высылки) —Бежал.

1905 г. — Арестован в Варшаве, на 3 месяца.

1906 г, — Снова арестован в Польше. Через 5 месяцев освобожден под залог.

1908 г. — Снова арестован в Варшаве и приговорен к ссылке в Сибирь.

1909 г. — Менее чем через год после ареста бежал.

1912г. — Снова арест, и снова побег.

1914 г. — Осужден на каторжные работы за побег из Сибири, много раз переводился из тюрьмы за революционную агитацию, снова осужден на каторжные работы — и снова оказывается на свободе.

1917г. — Арестован в Петрограде, перед самой революцией и освобожден через несколько недель.

Гернет восхищается неослабевающей энергией Дзержинского, "всегда готового собственными силами завоевать освобождение из места принудительного содержания".

Остается только удивляться, как легко это было делать при царском режиме такому матерому революционеру, как Дзержинский! Словно специально держали для него открытыми двери камер!

Гернет описывает: "Суд над Дзержинским происходил в период наивысшего развития реакции во всей империи, и в особенности в Польше, где генерал-губернатор Скалой был проводником самой свирепой репрессии в борьбе с революционным движением. Дзержинский был приговорен к пожизненной ссылке на поселение в Сибирь - и сам сократил срок своего пребывания в остроге, сбежав... через 7 дней за границу". Каково читать такое человеку, проведшему 10 лет на Колыме, в самых страшных лагерях строгого режима, и ни разу не видевшему возможности сократить себе срок пребывания в местах принудительного содержания"! А что сказать об этом тем, кто отбыл в лагерях ни за что по 25 лет? Кто остался в мерзлой сибирской земле навсегда - тоже ни за что?

Напомним, что жена Дзержинского оставалась на свободе и, судя по письму к ней Дзержинского, оказывала ему в заключении немалую материальную помощь. Ведь каторжных работ этот ярый революционер не знал, физических перегрузок - тоже. Разве что моральные? Даже дотошный Гернет нигде не упоминает о том, что Дзержинский надрывался на лесоповале или работал в шахте. А жене героический Феликс Эдмундович сообщает во время одного из своих арестов: "От столь продолжительного бездействия у меня развилась настолько сильная апатия, что в последнее время она начала

меня несколько беспокоить. Я теперь подручный у портного, и надеюсь, что всякая поддержка от родных будет излишней". Ну, право же, пасторальная картинка, да и только!

Читая О состоянии апатии у Дзержинского, не могу не рассказать о случае, свидетелем которого я был сам.

На Колыме, в лагере Джибарики-хая, моими товарищами по заключению оказались, в основном, так называемые "политические".

Среди них — заслуженный летчик, кавалер нескольких орденов, старший лейтенант Лифшиц. В результате контузии у него сохранились "остаточные явления" — повышенная возбужденность, головокружения, частичная потеря памяти. Надо сказать, на Колыму он попал не сразу. После войны его лечили в военном госпитале, и, в конце концов, выписали как нетрудоспособного, инвалида второй группы, с мизерной пенсией.

Когда в конце месяца у него не оставалось денег на жизнь, Лифшиц приходил в страшное возбуждение, терял контроль над собой и начинал громко проклинать всех и вся, и в том числе советскую власть, которая не может обеспечить куском хлеба своих пострадавших воинов. После одного из таких "приступов" он был арестован. Никакие медицинские свидетельства не помогли. По статье 58-10 УПК он получил 10 лет лагерей строгого режима и прибыл к нам в Джибарики-хая.

Намучавшись на этапе, он приехал уже в состоянии полного нервного расстройства, депрессии. Он категорически отказался работать в шахте, и заявил, что поскольку он летчик, да еще авиамеханик, он согласен работать только в механической мастерской.

Разумеется, ему отказали. Эти места держал и для "своих", блатных или "ссучившихся". Получил бедняга Лифшиц за свой отказ 15 суток карцера.

Знаете ли вы, что такое карцер на Колыме? И Дзержинский тоже этого не знал, к сожалению...

Это крохотный домишко, разделенный на две части. Одна половина еще раз поделена надвое, получается два закутка

2 х 1.5 метра, а во второй половине — помещение для охранника. Отопление со стороны охраны. Зимой 5 кг дров на карцер, это при морозе (10 месяцев в году) минус 58-60 градусов. Тепла от такого количества дров даже в самой печи не ощутить. Чтобы не заледенеть, надо метаться по клетушке все 24 часа в сутки. Горячая "пища" - баланда - через день. После того, как Лифшица уволокли в такой вот карцер, я о нем больше не слышал. Скорее всего, он оттуда живым не вышел.

РАЗНЫЕ ЛЮДИ, РАЗНЫЕ ВСТРЕЧИ - ОДНА СУДЬБА...

За долгие годы моих лагерных мытарств, сидений в тюрьмах, пересылках, кочевий по этапам и работ в лагерях я встретил многих людей — самых разных.

О некоторых встречах, мимолетных, но чем-то запомнившихся, оставшихся в памяти, я и хочу рассказать.

ПРОФЕССОР БОГОСЛОВИЯ

В 1947 году, в 32-ой камере внутренней тюрьмы НКВД Литвы я оказался вместе с человеком, который сразу произвел на меня впечатление человека незаурядного. Я постарался сойтись с ним поближе и никогда потом не жалел об этом. Он оказался человеком действительно незаурядным, но с той же горькой судьбой зэка, что и я, даже хуже.

Это был доктор Элерт, в прошлом — глава католической церкви ВилЕнской области, профессор богословия в Вилен-ской духовной академии. Он владел семью языками, был в свое время представлен ко двору Николая Второго — сами понимаете, что в 1947 году был он уже человек немолодой. Ему прочили кардинальскую мантию, но Литва стала советской, и все резко изменилось.

Короткое время — с июля 1940 до июня 1941 года — то время, когда Литва уже была советской, но Москва еще не успела там развернуться в полную силу, Элерт продолжал преподавать в Духовной академии, хотя надежды на кардинальский сан уже сильно поблекли.

Но в конце июня 1941 года в Литву вошли немцы. Им тоже чем-то помещали католические священники. Они в первые же дни собрали их, - главным образом, высокого духовного сана (надо полагать, боялись их влияния на на-

селение), и изолировали. Правда, в тюрьму не сажали, а отправляли на хутор, неподалеку от Каунаса, и оставили там под охраной нескольких солдат, запретив покидать пределы хутора.

Ксендзы занялись садом, огородом, выращивали овощи и фрукты, а остальное им доставляли верующие. Литва всегда славилась глубочайшей преданностью католической вере. Немцы не очень возражали — не хотели восстанавливать против себя местное население. Да ксендзы им и не мешали ведь по всей Литве костелы были открыты, шли службы. Дело тут было, по-видимому, в том, что оккупанты боялись высокого сана изолированных, возможности, что они через курию свяжутся с Ватиканом и правда о злодеяниях оккупантов выйдет наружу.

Так и жили священнослужители - почти в атмосфере натурального хозяйства.

Но война кончилась, и мирно сидевших на хуторе ксендзов принял в свои "объятия" новый хозяин — НКВД, пришедший вместе с войсками "освободителей". И опять пастыри душ человеческих были изолированы — но на этот раз без сада, без огорода — во внутренней тюрьме. Тут я и встретился с Элертом.

Он в тюрьме уже "обжился" — сидел второй год. Его использовали без зазрения совести, хоть свободы и не давали. Он прекрасно владел, кроме европейских языков, еще и древнееврейским — это был обязательный предмет в католической духовной академии. Вот и выполнял по заданию следователей различные переводы на русский язык.

На допросы его не вызывали, даже разрешали получать передачи - гуся, литовский белый сыр или еще что-нибудь.

Однажды, в то время, когда Элерт делал какой-то перевод, следователь неожиданно спросил его: "Кого вы считаете для себя высшим авторитетом на земле?" Элерт спокойно ответил, что для него, католического священнослужителя, высший авторитет — это наместник Бога на земле, Папа Римский. "Значит, — уже с явно провокационной цепью спросил следователь, — для вас приказ Папы — это высший закон?"

Профессор ответил утвердительно. "И если бы Папа распорядился, чтобы вы ради католической церкви стали шпионом, вы бы подчинились?" Элерт удивился нелепости вопроса, но все же, следуя своему обету, подтвердил, что приказ Папы для него закон.

И тут следователь приказал ему записать все то, что он только что говорил, и расписаться.

Элерту пришлось подчиниться...

Видно, в это время вильнюсский НКВД нашел нового переводчика, и этот разговор следователя с Элертом был не случайным. Очень скоро, почти одновременно со мной, он получил от ОСО 25 лет лагерей строгого режима.

Мы лопали в один этап — нас погнали на пересылку в Бухту Ванино под так называемым "вологодским конвоем". Не знаю, почему его так называли, но всем было известно, что это один из самых жестоких конвоев. Из Бухты Ванино меня отправили еще дальше — в Магадан, на очередную пересылку, а Элерта — в лагерь.

Позже я узнал, что профессор Элерт, не выдержав тягот этапа, умер по пути в лагерь.

ВЕЛИКИЙ МАХИНАТОР

С человеком совершенно противоположным профессору Элерту я встретился в Бухте Ванино, где нас собралось до 30 тысяч зэков, ожидавших отправки по лагерям. В основном это были "политические", частично, "отрицаловка", — такое любопытное прозвище получили воры-рецидивисты, с которыми в обычных лагерях администрации справиться не удалось, и их погнали на Колыму, в надежде, что климат и непосильный труд доделают то, что не сумели сделать вертухаи в лагерных зонах: ведь колымские лагеря были настоящие лагеря смерти — без душегубок, но весьма эффективные...

Были на пересылке и люди, которых нельзя было отнести ни к "политическим", ни к "отрицаловке", так называемые "хозяйственники".

Однажды я обратил внимание на седого человека, выглядевшего совершенно отрешенным от окружающего. Трудно мне было разговорить его, но все же удалось. Это был тоже своего рода "профессор" - делец. Работал он до 1937 года заместителем директора московского универмага. Творил он там разные дела - и за махинации и злоупотребления в целях обогащения был вместе с бухгалтером и директором судим, и на основании указа от 7 августа 1937 года приговорен за расхищение государственного имущества к высшей мере наказания — расстрелу. Надо думать, махинатор он был не из мелких.

Выпало это как раз на период, когда смертная казнь в СССР была на время отменена, и высшая мера была ему заменена десятью годами лагерей строгого режима. В общем, вроде дешево отделался.

Отправили его в сельскохозяйственный лагерь на Камчатке. Там хоть овощей он имел вволю и провел срок, по нашим, колымским, понятиям, с удобствами.

В свое время жена, сразу после суда, подала прошение о пересмотре дела, но на протяжении 9,5 лет получала лишь стереотипные ответы, что дело пересмотру не подлежит.

А между тем срок шел к концу, оставались считанные месяцы. Он уже начал считать дни, как вдруг получил извещение, что удовлетворена просьба его жены и дело будет пересмотрено. Наш делец совсем воспрял духом, стал уже часы считать, а между тем, над его головой собиралась гроза, и вызвала эту грозу — совершенно невольно — апелляция жены. Стали пересматривать дело, а свидетели, выступавшие в его пользу, к тому времени успели поумирать в системе ГУЛАГа, других не нашлось за давностью — и суд оставил в силе первый приговор; но к тому времени смертную казнь заменили уже не 10 годами лагерей, а 25-ю. Вот и добавили моему знакомцу, мечтавшему, что он вот-вот выйдет, еще 15 лет, которые он, видите ли, "не досидел" по закону…

Я не утверждаю, что он был ангел с крылышками и пострадал невинно. Было его за что судить. Но он отбыл свои 10 лет — было ли у советского суда право менять приговор

ретроактивно? Не думаю, да и смысла в этом не вижу. С него хватило бы и десяти. Но зато советские каратели получили еще — максимум на год — даровую рабочую силу, а затем - безусловного покойника.

ИНЖЕНЕР

Произошло это знакомство тоже в вильнюсской тюрьме, в 1947 году.

Однажды ночью в нашу камеру, и без того забитую, швырнули — я не преувеличиваю — высокого стройного шатена интеллигентного вида. Правда, в ту минуту он никакого вида вообще не имел и был без сознания,

Я положил его на свое место на полу, дал воды. Придя в себя, он попросил осмотреть его спину.

Всего я навидался по тюрьмам, но такой спины, как у моего "пациента", мне встречать не приходилось: вся спина и нижняя часть тела были исполосованы черно-синими рубцами, кожа была содрана вместе с мясом.

Кое-как обмыв спину несчастного, я оторвал подол его рубахи и соорудил подобие компресса. Пожалуй, это был первый мой опыт работы на медицинском поприще, — первый, но не последний.

Моим новым знакомым оказался инженер Барздо-Борздовский, холостяк лет 52-53, бывший генерал и бывший начальник инженерных войск литовской армии. История его заслуживает того, чтобы о ней рассказать.

Когда в Литву пришла советская власть, армия независимой Литвы была расформирована и Барздо-Борздовский остался не у дел. Почему-то его не "тягали", не успели сослать. Но вот Литву заняли гитлеровцы и тут же создали видимость "восстановления" литовской армии. Вернулся к исполнению своих обязанностей бывший военный министр Великас, вернул он и Барздо-Борздовского.

Однажды генерал Великас собрал офицеров своей "армии" и объявил, что получен приказ из гитлеровской ставки направить определенное количество солдат на фронт. Великас

объяснил, что он считает это неправильным, что в литовских лесах действуют советские партизаны, и местные силы лучше использовать против них, о чем он и послал рапорт по назначению. Все присутствующие одобрили инициативу Великаса и подписались, выражая согласие с его мнением.

Видимо, разрешение из ставки было получено, и литовские солдаты отправились в леса воевать с партизанами.

Но Гитлер войну проиграл, и в Литву снова вернулась советская власть. Тут уж она не медлила: генерал Великас был арестован при попытке скрыться, судим военным судом и приговорен к 10 годам лагерей — срок "легкий". Видно, еще не все из биографии министра было известно в НКВД, и он был осужден только как бывший министр.

И вот, отбывая срок в Воркуте, Великас вдруг узнает, что его бывшие "соратники", в том числе и Барздо-Борздовский, благополучно проживают в Каунасе, даже в собственных домиках на Жалякальянсе (Зеленой горе), а Барздо-Борздовский даже преподает в университете какие-то инженерные науки.

Не выдержал бравый генерал. Он решил, что "смягчит свою участь честным признанием", и написал куда следует о совещании с генералами и его последствиях.

Отряды советского СМЕРШа немало повозились с теми, кого Великас когда-то "заслал в литовские леса, и злоба их была еще свежа. Великаса немедленно этапировали обратно в Литву и начали выяснять подробности.

Разумеется, вся история выплыла наружу, были названы имена всех, кто участвовал в совещании, кто скрепил своей подписью посылку литовских "националистов" в леса на борьбу с "советскими партизанами". Было арестовано несколько сот офицеров и солдат бывшей литовской армии. Я уверен, это все равно бы произошло - быть может, позже. Но Великас своим глупым доносом дал карательным органам в руки прямой материал для расправы.

Результаты не заставили себя ждать: все участники, проходившие по делу, получили высшую меру, причем не расстрел, а повешение. Опять же, в это время была отменена смертная казнь и высшую меру им заменили 25 годами ла-

герей усиленного режима. Думаю, что куда хуже — смерть в лагерях, медленная и мучительная.

Больше я с Барздо-Борздонским не встречался. Учитывая, что в 1947 году ему было больше 50-ти, полагаю, что он давно погиб на далекой сибирской земле.

А Великасу сравнительно короткий срок — 10 лет, когда была еще надежда выжить, сменили на "всю катушку". А ведь все только из зависти и желания, чтобы, если уж суждено страдать ему, то чтобы и другие страдали вместе с ним. Вот и пострадали...

КАК МЕНЯ МИНОВАЛА СМЕРТЬ...

Произошло это во время одного из очередных этапов... После долгих мучений в пути мы добрались на промежуточную пересылку. Разместили нас в бараках, по 400-450 душ в каждом. Режим тут был железный: барак отмыкали раз в день на 15 минут — для прогулки и чтобы проветрить, иначе он просто превратился бы в душегубку.

Помещение было расчитано человек на сто, не больше, и из-за страшного скопления людей духота стояла невыносимая, и такая же жара, хотя на улице было не меньше 40 градусов мороза, разумеется — ведь это было на Колыме.

И вот представьте себе: потных, задыхающихся, оборванных, полураздетых, ослабевших от недоедания и нечеловеческих условий этапа, нас выгоняют на 40-градусный мороз. Совершенно ясно, что без заболеваний тут обойтись не могло. А врач нам не положен. Как объяснил нам вертухай, "мы не тутошние", пересыльные.

На третий день плохо почувствовал себя и я. Меня трясло, как в лихорадке, голова кружилась, все тело ломило и кашель разрывал грудь.

А был у меня в ту пору друг — мы прошли с ним не одну пересылку и не один этап. Это был друг в беде, значит, верный. Все, что было у пас, мы делили пополам, не только крошку хлеба и баланду, даже самокрутку. Махорка — это была в лагере ценность особая: за самокрутку можно было

получить порцию баланды, две ложки каши или 30 рублей...

Мне становилось все хуже, и через некоторое время я потерял сознание. Я не почувствовал, что мой друг, а на воле он был врачом, поднял меня на руки и начал ломиться в дверь барака с криком: "человек умирает". Часовой разрешил ему отнести меня из зоны пересыпки в лагерную зону, в "больничку".

Был это тоже обыкновенный барак, но там стояли не трехэтажные нары, а обыкновенные койки с соломенными матрацами, простыней, подушкой и одеялом — подумать только, ведь это просто роскошь! Когда я очнулся, мне показалось, что я брежу, но я действительно лежал на койке, укрытый одеялом!

В "больничке" было тепло, светло, была своя кухня, где готовили, по моему тогдашнему пониманию, роскошные блюда: суп и кашу.

Оказывается, явившись в "больничку", неся меня на плече, мой друг заявил заведующему — военврачу третьего ранга Медведеву, что у меня двухстороннее воспаление легких. Медведев был удивлен столь уверенно поставленным диагнозом, но когда он подтвердился и выяснилось, что друг мой — врач, причем, врач от Бога, это я по себе знаю. Медведев предложил ему остаться работать... фельдшером. Друг мой, конечно, согласился. Он тут же обмыл меня, сменил белье, постриг — значит, освободил от "живности" — и начал меня лечить. Всего этого я тогда не знал— очнулся я значительно позже.

А друг мой разыскал в аптечке сульфидин, распределил все количество на 7 дней и принялся за дело. И так, без антибиотиков, на одном сульфидине, ослабевшего, почти мертвого, он меня все же выходил. Я выкарабкался буквально с того света, но был очень слаб. И привалило мне счастье несколько дней полежать "на выздоровлении".

Рядом со мной лежал старик, еле живой. За эти дни он успел рассказать мне свою историю. Оказывается, было ему всего 38 лет и был он, как и я, рижанин. Во время оккупации Риги немцами он имел неосторожность остаться работать

в городской управе — по своей специальности, архитектором.

Ясно, что по окончании войны его за пособничество вражеской армии приговорили по статье 59-3 — 10 лет лагерей...

До 1948 года он работал в одном из лагерей в качестве инженера — все же его знания использовали. Даже посылки из дома получал. С точки зрения тюремщиков, он жил слишком хорошо для зэка.

Но вышел знаменитый сталинский приказ N"016, по которому всех политических заключенных надлежало перевести с "ответственных" работ на общие. Вот и загремел он на Колыму. За 35 дней этапа блатные его раздели догола и, конечно, все отняли. Отнимали и скудный паек. Уже в бухту Ногаево он добрался чуть живой, но его, больного, отправили дальше - в глубину Колымы.

К нам он попал в безнадежном состоянии, и друг мой на все мои просьбы грустно отвечал, что спасти его невозможно: у него была атрофия печени.

Каким-то чудом остались у него очки в золотой оправе — видно, урки не разобрались. Перед кончиной он передал эти очки мне...

Разговаривали мы с ним по-латышски, и этим привлекли внимание еще одного больного. Он как-то подозвал меня, когда я уже вставал, и спросил, помню ли я его. Я, конечно, не помнил. Оказалось, что это Лескинович — чемпион Латвии по борьбе в тяжелом весе. Мог ли я его узнать? Я помнил крупного, могучего атлета, а увидел скелет, обтянутый кожей.

Барак наш был разбит на "палаты" только условно — никаких перегородок не было. Только заразных укладывали в конце барака. Там были "сифоничные" (сифилис), "тубики" (ТБЦ), "рожики" — рожистые воспаления и всякие другие. Весь медперсонал состоял из врача Медведева, фельдшера-"лепилы" по кличке "Сашка", который не только фельдшером не был, но даже на санитара по знаниям не тянул. Был он стукач и мерзавец, доносами выбившийся на теплое местечко. Были еще два санитара — временные, из выздоравливающих.

Вполне понятно, что "Сашка" сразу возненавидел моего

друга. Ведь того назначили старшим фельдшером. И это нам даром не прошло.

Когда я окреп, друг мой уговорил нашего начальника - Медведева — оставить меня "ночным фельдшером". Я, по правде говоря, здорово, испугался — в медицине я ничего не понимал. Но, разумеется, знал, что друг мне и тут поможет.

Работа у меня была несложная: разносить лекарства по списку да мерить температуру. Если что-нибудь случалось, я будил моего друга.

Жили мы, по тем условиям, как в раю: в тепле, прилично питались, и даже кружок устроили — решили заняться литературой, без книг. Собирались в свободный часок, и каждый должен был рассказать что-нибудь из прочитанного им когда-то.

Но это не длилось и двух недель. Внезапно нас всех по очереди, вызвали к оперуполномоченному. Когда дошла моя очередь, он только спросил: "Какой срок?" Я ответил. "Тебе что, мало, так я живо еще 15 добавлю!" Видно, "опер" увидел у меня на лице полное недоумение, и решил объяснить: "Мы ведь знаем, что вы по ночам антисоветчиной занимаетесь!" Как ни убеждал я его, что мы просто рассказываем друг другу разные отрывки из прочитанного, он не верил, вероятно считал, что "политические" могут знать на память только антисоветские лозунги.

Но мы еще дешево отделались. На другой день все мы были переведены в общую зону, нас хоть не судили.

Увы, так закончилась моя медицинская карьера...

ДВА ГЕНЕРАЛА

В 1949 году на лагпункт ОЛП №1 Янстроя, где я в то время находился, прибыл очередной этап.

Так как время было обеденное, заключенных погнали прямо под навес, где располагалась раздаточная и где мы, зэки, получали наши "разносолы".

Двое зэков, люди пожилые — хотя никто из зэков в этой обстановке молодым не выглядел— были уж очень страшны,

даже для этих мест. Укутанные в какое-то невообразимое тряпье, опухшие, по всей видимости острые дистрофики, давно страдающие тяжелой цынгой, они и на людей не походили.

Им на раздаче ничего не выдали, да они ничего и не ждали, а сразу принялись обходить столы и собирать те жалкие крохи, которые могли остаться после нас, самих голодных. Иной раз, увидев, что на дне чьей-то миски осталось несколько ложек баланды, они забирали миску прямо из рук, жалобно заглядывая в глаза и спрашивая: "Вы уже съели?" Поначалу наши лагерники возмутились, но ветераны, которые всех и все знали, тут же объяснили: эти два страшных призрака почти ненормальные. Они "гуманно" освобождены от всех работ, но, соответственно, и от питания. Потому они и обвешаны, словно елка игрушками, ржавыми консервными банками: собирают, что удастся подобрать.

Кто же они? И тут мы все застыли от ужаса. Это были два генерала. Один — в прошлом начальник штаба, а другой — начальник оперативного отдела армии Тухачевского.

Тухачевский был уничтожен в конце 30-х годов, видно, и они были схвачены тогда же. Более 10 лет каторжного режима — голода, холода, унижений и непосильного труда (а первые жертвы процессов" 1937 года содержались в еще более страшных условиях, чем мы, если это вообще возможно) довели их до состояния полной потери личности.

Единственной темой, на которую они могли говорить более или менее связно, была еда. Собрав со столов кости и головы от гнилой рыбы, они, счастливые, усаживались где-нибудь на корточки, разводили костерок из щепок и "варили уху" из своей добычи. Беседа, которую они при этом вели, вполне годится для любого фильма ужасов: они обсуждали, например, остаются ли витамины в... кале жены начальника лагеря, может ли она усвоить все питательные вещества из съедаемого ею за день и не стоит ли попробовать "вываривать" эти витамины... Даже вспомнить страшно.

Настоящих их имен никто не знал. Кажется, одного звали Иван Иванович — так и называли их этим, скорее всего, вы-

думанным именем, обоих.

Я могу поклясться в том, что все рассказанное мною выше — правда, святая правда! До чего же надо было довести людей, чтобы обратить их в животных, настоящих животных, причем жалких, подыхающих от голода.

А вот армия лишилась двух крупных, нужных специалистов. Сколько жизней могли спасти их знания, если бы они были использованы. Ведь Тухачевский действительно был большим военачальником, он бы нестоящих людей в свой штаб не взял...

СУДЬБА КИЕВСКОГО ПРОФЕССОРА

Зимой 1948 года собрали и доставили в Магадан на новую пересылку 43 человека — все с дипломами инженеров или в звании профессоров и т. д. Был и я в числе этих 43-х.

Собрали нас, голодных, оборванных, измученных, и затолкали всех вместе в угол большого барака.

Сразу поползла "параша" (слух), что нас направят на какую-нибудь "шарашку" — снова слово из лагерного жаргона, означавшее нечто вроде научно-исследовательского института или учреждения, где собраны научные работники, профессора, инженеры, которые должны работать над специальными темами.

Так вот, разместили нас кое-как в углу барака и велели выбрать старосту. Случилось так, что выбрали меня. Нам объявили, что, мол, с утра мы получим "специальное задание" и должны его выполнять.

Я обратил внимание на старого замученного человека, который держался особняком и все что-то царапал на клочках бумаги. Как новый староста, я постарался разговориться с ним и узнал, что он из Киева, был профессором, по специальности химик, когда-то преподавал в военной академии, сидит с 1937 года, получил 10 лет, но в 1946 году ему велели подписать еще срок — снова 10 лет; за что — не сказали. О семье он ничего не знает, когда этот срок истечет, тоже не знает. Единственное, что его интересовало и о чем он сразу

со мной заговорил, как со старостой, чтобы я достал ему какую-нибудь бумагу, ему надо "производить расчеты", так как он работает "над очень важным открытием в области прикладной химии" и это открытие может иметь чрезвычайно важное оборонное значение. Показал мне кучу распиханных по карманам обрывков бумаги, пустых пачек от махорки, исписанных мелкими буковками и цифрами.

Не могу сказать, было ли что-либо ценное в расчетах старого инженера, но подозреваю, что он в это время уже был не совсем в своем уме...

Утром надо было выходить на "специальное" задание, а оставлять наше имущество — даже убогое — без охраны мы не могли: мы ведь не знали, с кем нас поместили. И решили мы воспользоваться лагерным правом и оставить дневального". Выбор пал на профессора — был он среди нас старший и по возрасту, и по лагерному стажу.

На разводе нам приказали разобрать "инженерный инструмент" — лопаты, ломы, носилки - и приступить к нашей "квалифицированной" работе: мы выкапывали замерзший кал, складывали на носилки и таскали на грузовик, который, видно, вывозил это добро из лагеря.

Вечером подошел ко мне старик-профессор и попросил разрешения на ночь лечь на нарах рядом со мной. Я возражать не стал, но потом горько пожалел об этом.

В середине ночи профессор разбудил меня и стал жарко шептать на ухо, что, мол, видел во сне церковь, а в ней много народа. Кто-то ему сказал, что я разбираюсь в снах, а ему это очень важно.

Я, конечно, в снах разбираться не умел, да и не верю, что существует такое "умение", но чтобы успокоить старика, стал ему говорить, что сон его — к пересмотру дела.

К сожалению, его моя трактовка не удовлетворила, и резоны он привел вполне разумные: он на пересмотр не подавал, он вообще не верит, что в СССР существует правый суд, так как его держат на каторге без суда, по решению "какой-то тройки", что все его товарищи сидят и мучаются тоже ни за что, так что и толкование мое ему не подходит.

На следующий день нас, профессоров и инженеров, снова отправили на "научную работу": долбить вечную мерзлоту под фундамент будущего здания. Объяснили, что ждут приемную комиссию, которая скажет, куда нас направить.

Ночью профессор снова разбудил меня и сообщил, что видел во сне стадо коров, к чему бы это? Я хотел сделать ему приятное и сказал, что это — к получению посылки, что получит он что-нибудь съестное. Он призадумался, но спорить не стал...

На третью ночь я заранее поменялся местами с одним из нашей группы (замечу, что после того этот человек перестал со мной разговаривать, видно бедному профессору опять что-то снилось).

Так прождали мы 10 дней — все долбили вечную мерзлоту, а потом наша "научная группа" была разослана по прежним лагерям, так как приемная комиссия не прибыла. Видно, забыли о нас, или раздумали, или вообще сами не знали, зачем и почему гоняют зэков, как скот, из лагеря в лагерь...

Так и расстался я со стариком-профессором. Не верю, что он выбрался живым из этой чертовой мясорубки. А, может, в его лице русская наука потеряла нужного, ценного человека.

УБИЙЦА "ПО АНАЛОГИИ"

К концу моей "славной службы" в рядах врагов народа я, уже заслуживший авторитет дельного бригадира, получил задание построить небольшую электростанцию для поселка Джибарики-Хая, расположенного на противоположном от лагеря берегу реки Алдан.

Не думайте, что это была действительно электростанция — кто ж такие строил в маленьких лагерных поселках? Просто надо было в помещении установить и пустить в ход комплект походной электростанции венгерского производства. Под помещение нам отвели поселковую баню.

К тому времени я уже имел разрешение не возвращаться

для ночевки в зону, а ночевать на месте работы, т. е. в бане. Обнаружив, что по ночам там сыро и очень холодно, а перины мне с собой, разумеется, не дали, я стал искать местечка потеплее.

В том же поселке было картофелехранилище, которое охранял и где распоряжался Егоров — тоже заключенный с некоторыми "правами". Ясно было, что он не из "политических" — уж больно вольготно жил. Такие местечки получали чаще всего уголовники — им НКВД больше доверял.

Забрел я в землянку к Егорову, и нашел, что у него вполне уютно. Мы с ним быстро договорились — ему тоже было скучно одному, и он в тот же день предложил мне отужинать с ним. Признался, что обменял картошку на "барана" - так называют заключенные собак — и что этого "барана" тушил с картошкой, которой было вволю.

Никакого протеста или отвращения его приглашение у меня не вызвало — не первая это была собака, которую я съел в лагерях, и спасибо им, этим собакам, что они поддержали во мне жизнь. И вправду, собака даже в самой большой беде — друг человека...

Когда мы с аппетитом обгладывали косточки, в землянку зашла за картошкой жена начальника лагеря и поинтересовалась, чем это у нас так вкусно пахнет. Егоров объяснил, что тушил барашка, и предложил женщине, если она не побрезгует трапезой с зэками, угостить ее ужином. Она не отказалась, с удовольствием поела с нами, а уходя, оставила деньги.

Мы, правда, после ее ухода заволновались: что если она мужу расскажет, что барашка ела. Тот-то живо смекнет, в чем дело: ведь якуты ни свиней, ни баранов не держат, и тогда не сдобровать нам. Но либо она промолчала, либо муж решил, что не стоит пугать жену — так и обошлось...

В тот вечер Степан Егоров рассказал мне свою нелепую и трагическую историю.

Он работал в овощехранилище одного из колхозов Смоленской области. Во время войны погибла его жена, и он, вернувшись из армии, нашел только маленькую дочку, которую приютили соседи, да пепелище.

Шло время, растил он дочку — и решил снова жениться, благо нашлась подходящая невеста. Была беда только в том, что у нее был еще один ухажер, от которого она никак не могла отвязаться. Бывало, подвыпив, претенденты даже дрались за общую избранницу.

После одной потасовки, подвыпивший Егоров возьми и ляпни, что, мол, если соперник не отстанет, он, Егоров, его "порешит".

Никто и внимания не обратил на угрозу — мало ли что пьяный скажет. Но через некоторое время колхозника нашли убитым. В теле была обнаружена пуля из нарезного ружья. Егорова тут же арестовали на основании того, что он "грозил" убить соперника.

Следствие сразу установило, что выстрел был произведен не из охотничьего ружья Егорова, было установлено и его алиби, так что обвинение в убийстве по статье 136 УПК должно было полностью отпасть, но, видно, в тот год в районе была большая "нераскрываемость", надо было ,.подтянуть процент" — и Егоров пал жертвой этого. Следствие применило маленькую букву "а", которая следует за статьей 136, что значит "аналогия". Раз говорил, что убьет, и убийство произошло — значит убил.

Суд тоже не стал особенно разбираться в мелочах, и Егоров получил законный срок по этой статье — 10 лет строгой изоляции. Так и попал он на Колыму.

ЦАРСКОЕ ПИВО

В 1950 году на лагпункте Джибарики-Хая встретился я с незадолго до того поступившим новичком.

Семенову было 72 года, прожил он всю жизнь в Якутске, работал по деревням плотником. И вот прибыл этот старик к нам со сроком 10 лет строгого режима по статье 58-10.

За что? Вроде не из интеллигенции, в войне не участвовал, на оккупированной территории не оставался, — что мог сделать этот старик-плотник?

Как-то довелось мне с ним разговориться. Он, бедняга,

и сам не понимал, в чем провинился. Да и что такое лагерь спецрежима, тоже тогда не знал. Наивно говорил: "Черт с ними, с судьями, хоть и не знаю, за что мне влепили. А вообще-то хоть кормить бесплатно будут, а то пенсия в старых деньгах — 520 рублей — и не поешь досыта". Бедняга, разве он знал, что в лагере о еде в нашем прошлом понимании и вовсе должен забыть, не понимал, что в его возрасте 10 лет спецрежима — это почти смертный приговор...

Стал я его расспрашивать. Ведь ты, дед, говорю, верно, участник гражданской войны, сам дрался за эту власть, сам установил ее себе на голову, что же ты натворил?

,Да будь она неладна, эта власть, — сказал дед. — Всю жизнь я вкалывал, еле сводил концы с концами, и никогда слова худого на Советы не проронил, а тут вдруг стал "враг народа", "опасный элемент" — вот и упекли меня. А за что? Сам суди. Сидели мы в пивной, несколько работяг. Пили пиво — не бутылочное, такого в Якутске со времен царя-батюшки не видывали. Жбанами его подавали. Разлили мы пивко по стаканам, а я говорю: ну, мол, и пиво нынче стало, ни крепости в нем, ни вкусу, то ли раньше было! А это — ну, словно конская моча, даже по цвету". Не успел договорить— подходят двое. Мол, говорил так и так? Я только руками развел. Моих дружков спрашивают — куда ж им отпираться, когда я не таясь говорил. Те и говорят: он, мол, царя хвалил, его режим и прочее... Составили протокол тут же на месте — и прямо из пивной забрали в кутузку".

Через полгода — завидная оперативность! — Семенов прибыл в Джибарики-Хая с десятилетним сроком "за восхваление царского режима". И это в 1950 году, через 33 года после победы революции, через пять лет после окончания войны!

КАК ПОГИБ "ЛЕПИЛА "

Не все знают, что такое вообще "лепила". Это прозвище, кличка, образованная от должности помощника лекаря, сокращенно "лекпома".

Но это не только должность. В лагерях это определенное

социальное положение, с которым связан и определенный жизненный уровень там, где жизненного уровня вообще нет, и даже некоторые права в этом краю зэка, краю бесправия.

В лагпункте Тумат на Колыме жил и благоденствовал "лепила" Муратов, из крымских татар. Благоденствовать в тех условиях значило пользоваться теми привилегиями, которые можно оттягать себе в лагере: не надрываться на тяжелых работах, брать взятки — чем удастся — и относительно сытно есть и сладко спать.

Рассказывал Муратов, что он, как все крымские татары, после Второй мировой войны, по приказу Сталина, был изгнан из Крыма и сослан в Среднюю Азию. Муратов из Средней Азии несколько раз удирал в свой родной Крым, но каждый раз его ловили (прописки не было!) и этапом отправляли обратно.

Наконец, милиции это надоело, и на пятый раз он предстал перед судом, был обвинен в саботаже и подрыве политики партии (статья 58-14), за что и приговорен к 10 годам спецлагерей.

Так и оказался Муратов вместо родного Крыма и жаркой Средней Азии в краю вечной мерзлоты, в одном из бесчисленных Колымских лагерей.

Пронырливый и, как видно, от природы бесшабашный малый, побывав за годы своих побегов на разных пересылках, Муратов хорошо усвоил, что существуют "лагерные профессии", при которых живется сравнительно легко. К ним относится профессия врача, но для нее нужны знания и диплом, бухгалтера — тут уж не обойтись без грамотности, а вот "лекпом" - это нечто неопределенное, и можно сослаться на то, что бумажка об образовании утеряна.

Ту ведь и грамотность не обязательна: читать историю болезни не приходится — таковой вообще нет, писать рецепты не надо за отсутствием не только аптеки, но и лекарств.

Назвавшись в новом лагере "старшим фельдшером", Муратов был действительно послан на медпункт и стал лепилой.

Очень быстро он дал понять нам, что освобождение по болезни можно получить за пайку хлеба — на один день; на

два — за пайку хлеба плюс табак или кусочек сала, присланного иной раз заключенному из дома. Чем больше дней, тем выше плата — так сказать, в геометрической прогрессии.

Ежедневно в зоне на попечении лепилы отдыхали 6-8 человек — больше норма не разрешала. Но отдыхали вовсе не больные, а те, кому было чем платить.

Муратов раздобрел, приоделся, приобулся, стал гладкий, словно кот в мышатнике. Только одного он не учел — что в лагере встречаются и больные, притом частенько, что, кроме отдыха, им необходимо и кое-какое лечение.

Заключенный Янчевскас, литовец, несколько дней волком выл от острых болей в спине и высокой температуры. Но заплатить ему было нечем. Обычно литовцы получали из дому хорошие посылки, но Янчевскас был исключением: может, был сиротой, а, может, адреса его не знали — и заплатить лепиле он не мог. Он просил, умолял дать ему отлежаться хоть несколько дней, набраться сил, так как он действительно был болен, но Муратов равнодушно повторял, что, мол, хочешь лежать, плати.

Разговор происходил в медпункте. Топилась печурка, лежали дровишки, а рядом топор: такая вольность могла быть только в медпункте. Янчевскас, взбешенный наглостью вымогателя, схватил топор и расколол лепиле голову, словно орех...

Сидел Янчевскас по 58 статье — 25 лет, отсидел 2 года. За убийство получил 25 лет, а ведь в СССР наказания не плюсуются. Так что вышло, что за убийство подонка и кровопийцы Янчевскасу всего лишь отсчитали отсиженное - и он начал новые 25.

Мы, заключенные, считали, что он сделал святое дело.

ПОЧТИ НЕВЕРОЯТНЫЙ СЛУЧАЙ

Позволю себе отнести этот рассказ к "Встречам на Колыме", поскольку Колыма сыграла здесь не последнюю роль.

В 1942 году в наш гвардейский полк 43 гвардейской латвийской дивизии был назначен полковник Юревич — человек средних лет, худой, на первый взгляд тяжелобольной, уста-

лый, с лицом землисто-серым и измученным.

Командир он был великолепный, знающий, отзывчивый. Солдаты его уважали и между собой называли "отцом".

Но вот война кончилась, и полковник Юревич вернулся в Ригу, где был назначен председателем райисполкома Кировского района города. Это последнее, что я знал о нем. Вскоре я загремел на Колыму.

После многолетних странствий по колымским лагерям я вернулся — по окончании срока — в родной город, к семье. Кажется, кончились мои мучения — ан нет. Был у меня "поганый" паспорт — статья 39, что означало, что мне запрещено проживать в 39 городах СССР. В числе этих городов была и Рига.

Не стану рассказывать, каково это, когда начинаешь метаться и искать выхода: нет денег, нет жилья, нет прописки, а у семьи нет средств на жизнь. И в такой момент я узнаю, что мой бывший фронтовой начальник полковник Юревич возглавляет Осовиахим Латвии. Решил я обратиться к нему за помощью. Он искренне попытался помочь: звонил, писал. Всюду ему отвечали: жулика — пожалуйста, а сиониста — нет! Но тогда он еще не знал, что я — "с Колымы". Как-то пригласил он меня поужинать, и я рассказал, что мне довелось пережить.

Юревич помолчал, а потом, без всяких просьб с моей стороны, рассказал и свою историю.

В 1937 году Юревич был старшим преподавателем в одной из московских военных академий. Был он по национальности латыш, и, возможно, из-за этого, а, может, и просто по доносу, его арестовали и, как тогда делалось, "тройка" заочно приговорила его к 10 годам лагерей строгого режима.

С 1937 по 1942 год его то и дело перебрасывали с одного прииска на другой. Норму выработки он не осиливал, поэтому жил почти все время на штрафном пайке, узнал и карцер и все другие виды воспитательной работы советских карателей. По неопытности он не скрывал, что был арестован в звании полковника — и это утяжеляло его и без того тяжелую долю. Его то и дело вызывали на вахту и, издеваясь,

отдавали строевые команды-то встать по стойке смирно, то лечь, то бежать, то ползти. Солдаты войск НКВД — не преувеличу, если скажу, что это отребье рода человеческого - специально находили неточности в исполнении Юревичем команд, за это его избивали, лишали пайки.

Юревия рассказал, что в 1942 году его неожиданно снова вызвали на вахту. Он был уверен, что опять повторится издевательская игра; поэтому, когда начальник охраны встал перед ним по стойке смирно и обратился с приветствием: "Здравия желаю, товарищ полковник!" — он только ждал понуро, что за этим последует. Но офицер НКВД попросил у него разрешения зачитать приказ, присланный из центра. Получив недоуменное разрешение грязного, голодного, измученного заключенного, офицер зачитал приказ, в котором значилось, что полковника товарища Юревича надлежит немедленно одеть и обуть по всей форме и срочно доставить в распоряжение московского НКО (Народный комиссариат обороны).

Сначала Юревич не мог понять случившегося, но постепенно смысл приказа дошел до его сознания, и, оглянувшись, увидев развалившихся на скамейках солдат охраны, он, неожиданно для самого себя, гаркнул: "Встать смирно! Как ведете себя в присутствии старшего командира?" Эффект был поразительным. Юревич тут же нашел и в стойке "смирно", и в обмундировании каждого непорядок, и отдал офицеру приказ наложить на каждого соответствующее взыскание. Офицер без тени улыбки записал в книжечку все приказы для исполнения.

Юревич признался мне, что, пожалуй, это был самый счастливый момент в его жизни.

Его тут же отправили в баню, постригли, побрили, одели в новехонькое обмундирование и специальным вертолетом переправили сначала в Магадан, где вернули все ордена и медали. А ранним утром он уже летел в Москву.

Чем была вызвана такая неожиданная метаморфоза? Думаю, что в 1942 году, когда, доблестная Красная армия" терпела одни лишь поражения на войне, кое-кто понял, что

на одной партийной биографии войну не выиграть, что нужны настоящие профессиональные кадры. А кадров таких было мало: ведь Сталин лихо очистил Красную армию от всех настоящих, знающих командиров в период с 1937 по 1939 год. Такие полководцы, как Буденный, Ворошилов и даже Тимошенко, которые хороши были в гражданскую войну, когда дрались "на энтузиазме", в этой войне оказались совершенно беспомощными. Вот и вспомнили об уцелевших кадровых военных. А когда советской власти что-либо нужно, она начисто забывает о своих "принципах", отбрасывает их, как изношенный сапог. Недаром еще в начале войны Рокоссовского — позже маршала, одного из ведущих военных командиров СССР, вытащили для отправки на фронт прямо из Бутырской тюрьмы. Его так и называли в народе: "Рокоссковский-забутырский".

СУДЬБА ВОЕНВРАЧА А.Е.

В одном из промежуточных пересыльных лагерей я познакомился с высоким, красивым молодым человеком в военной форме, разумеется, без погон, который представился мне как бывший майор медицинской службы. Позже это знакомство перешло в крепкую дружбу.^* Родился он в 1912 году на Украине, в 1941 году был призван в армию и направлен в одну из действующих военных частей военврачом третьего ранга. Спустя некоторое время его часть подверглась разгрому под Смоленском, и более половины ее личного состава попало в плен.

В плену доктор А. Е. был определен врачом в больницу для военнопленных русских солдат и офицеров, где быстро заслужил репутацию отличного диагноста. Главный врач больницы — немец — обратил внимание начальства на выдающиеся способности пленного русского, и его стали частенько возить в немецкий военный госпиталь для консультаций.

В начале 1945 года лагерь, где находился доктор А. Е.,

был освобожден советской армией. Согласно приказу Сталина, все, кто оказался в плену, автоматически считались изменниками Родины. Искупить свою вину они могли только ценой своей крови в штрафных частях, рядовыми бойцами, независимо от воинских званий в прошлом. Доктор А. Е. был направлен бойцом в танковый десант. В одном из боев он сумел захватить немецкого полковника, за что был представлен даже к награде орденом Отечественной войны 2-ой степени. Спустя некоторое время он был ранен в бою и, следовательно "искупил свою вину". А. Е. был восстановлен в звании с повышением в чине майора медицинской службы.

Его направили на Сахалин, на должность начальника пограничного военного госпиталя. Получил он комнату в коммунальной квартире, в которой жил и военврач В. с женой.

Однажды праздновали у В. день рождения жены. Среди гостей был и А. Е.

После обильного ужина, залитого изрядным количеством спирта — для работников госпиталя не было проблемой достать его — пошли разговоры и воспоминания. Вот тут-то А. Е. и рассказал, что его приглашали на консультации в немецкий офицерский госпиталь, что однажды он лечил даже генерала. Попал этот генерал в госпиталь для какой-то операции. Обследовав генерала, А. Е. спросил у того, когда он болел сифилисом. Генерал признался, что в Одессе, в 1943 году, он действительно заразился сифилисом, но его вылечили. Доктор А. Е. твердо заявил, что не вылечили, а только залечили, и поэтому он предлагает сначала вылечить венерическую болезнь и только потом оперировать.

Беседовали за столом, в дружеской атмосфере, после обильных возлияний, которые А. Е., обычно не пившему, развязали язык. В другой обстановке доктор вряд ли так разоткровенничался бы... Ведь даже при допросах в СМЕРШе он никогда не упоминал свои консультации в немецком военном госпитале — понимал, что это может оказаться для него роковым.

Прошло всего два года, но за эти два года многое изменилось в жизни доктора А. Е. Дружба с женой соседа по квар-

тире перешла в глубокую любовь. А. Е. и жена доктора В. решили соединить свои судьбы. Она развелась с мужем и стала женой А. Е.

В., разумеется, затаил злобу на "разлучника" и решил разделаться с ним при помощи КГБ. Он припомнил разговор за праздничным столом и написал донос.

Для КГБ — дело благодарное. Как же, человек был судим и находился в штрафных частях, а тут он, оказывается, еще и утаил что-то. Виноват, не виноват — какое им было дело? Советский военный врач, видите ли, лечил офицеров врага! Это прямое содействие оккупантам. Случай был специально для КГБ!

А. Е. арестовали и ему было предъявлено обвинение по статье 58-1 "б" и 58-3 — измена родине и оказание содействия врагу. Никакие доводы, что А. Е. был военнопленным, что врач обязан исполнять свой долг при любых обстоятельствах — в соответствии с "клятвой Гиппократа" — не помогли. Следователь статью отменить отказался и направил дело А. Е. в Москву на рассмотрение Особого совещания МГБ СССР.

Девять месяцев ждал А. Е. решения своей судьбы в одиночном заключении — и дождался; он был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу, но, как мы знаем, в то время расстрел заменяли 25 годами строгого режима.

О ЛЮДОЕДСТВЕ В ЛАГЕРЯХ НА КОЛЫМЕ

Варлам Шаламов пишет в своей книге "Колымские рассказы", что слышал о случаях людоедства среди несчастных узников лагерей, но конкретных примеров не знает и потому рассказывать об этом не берется.

А мне довелось столкнуться с вполне конкретными случаями. Разумеется, нельзя оправдать людей, которые, спасая себя, шли на то, чтобы есть себе подобных, и объяснить это тоже трудно, но так было. Рацион заключенных был рассчитан в буквальном смысле слова на истребление людей -

разрушал организм даже самых сильных, здоровых и молодых. Известно, что молодые труднее переносят голод, чем пожилые. И те случаи людоедства, о которых мне стало известно, относились к молодым, поставленным "властью народа" в такие условия, когда они теряли образ и подобие человеческое и способны были ради собственного спасения на самое страшное зверство.

Людоедство при побеге

С очередным этапом в наш лагерь Джибарики-Хая прибыл молодой парень в военном обмундировании, со споротыми знаками различия. Только и осталось, что голубая окантовка — свидетельство того, что служил он в авиации или МГБ.

Однажды довелось нам работать вместе — ну и разговорились, как часто бывает. Рассказал он мне, что часть, где он служил летчиком, располагалась неподалеку от его родной деревни. Очень тосковал молодой солдат по дому, а особенно по невесте. Долго он не раздумывал, и решил на боевом самолете "слетать" в свою деревню.

Ну, и "слетал". Встреча, конечно, была бурная, как водится по русскому обычаю, с возлияниями — и упился наш добрый молодец до положения риз. Обратно он в тот день уже лететь не мог. На другой день, только к вечеру проснувшись и опохмелившись, отправился он восвояси и, как следовало ожидать, попал тут же под трибунал — и за отлучку, и за использование боевого самолета.

Получил он 10 лет строгого режима. Рассказал мне, что послал Сталину прошение о помиловании, но ответа все нет и нет, и терпения дожидаться у него уже никакого.

На том наш разговор и кончился. Прозвали этого безголового парня у нас "летчиком". Так эта кличка за ним и осталась.

Кстати, в лагерях клички вообще весьма приняты. Немногих и, пожалуй, самых уважаемых, зовут по имени или одним отчеством. А так — все кличками. Были у нас и "май-

оры", и "полковники", и "доктора", был "профессор", был "учитель". Думаю, пришло это к нам от блатных, которые, не без умысла, давным-давно забыли свои настоящие имена. Клички у них были не по "профессиям", а скорее по внешним признакам, например, "карзубый" — зубы не в порядке; "бешеный" — лучше не подходи, нервнобольной; "фикса" — с золотым зубом во рту; "полтора Ивана" — очень высокий ростом; "чума" - заразный; "чернуха" - врун. Таких кличек было много.

Но вернемся к "летчику". Однажды утром мы узнаем, что из лагеря исчезли трое заключенных, видно, "ушли во льды" — бежали. Двоих я не знал, а третьим оказался "летчик". Ну что ж, ушли так ушли, дай им Бог удачи...

Шло время, и однажды утром узнали мы от нашего охранника Михалева, что "летчика" поймали недалеко от Якутска, в 700 километрах от нашего лагеря!

Перемежая свой рассказ сочным матом, сержант объявил, что эта, мол, история пусть будет нам предупреждением, чтоб и не думали бежать.

Рассказал он, что к побегу эти трое готовились долго: сушили сухари (из чего они сушили — не пойму, при нашей-то скудной пище!), "летчик" как-то ухитрился изготовить финку, украл в конторе компас.

Объяснил Михалев, что во время "культурного" допроса (можно себе представить, что это был за допрос) "летчик" во всем признался. Мол, попутчиков он себе выбрал поупитаннее, заранее намереваясь с ними покончить. Первое время питались сухарями, но на сколько времени могло их хватить? Потом двое сговорились и убили третьего. "Мяса" хватило надолго, но не до конца. Тогда стали остерегаться, следить друг за другом. И все же "летчик" исхитрился: когда его ослабевшего попутчика сморил сон, он его зарезал. Мяса хватило до самого Якутска, но, как мы уже знали, побег все равно не удался...

Дальнейшей судьбы "летчика" я не знаю, да признаться и знать не хочу. Одно помню: через несколько дней после этого, нас снова собрали в бараке и прочитали... указ о

его помиловании, утвержденный Сталиным... Но было уже поздно.

Людоеды в лагере

На лагпункте Кубюма, который обслуживал УШОСДОР — дорожно-строительное управление шоссейных дорог — произошел страшный случай. Особенно страшный потому, что виновные в людоедстве жили по сравнению с другими заключенными нисколько не хуже, а даже свободнее.

В обязанности этого управления входила не только прокладка новых, но и, так называемый, "колейно-ямочный" ремонт старых дорог. Для этого дороги были разбиты на 10-километровые отрезки. Чтобы не тратить время и средства на переброску заключенных — а работы, конечно же, производили заключенные - было решено "малосрочников" (до 10 лет заключения) направить на эти работы и разместить в землянках на участках — без конвоя, но без права покидать "свою" зону.

На третий участок были направлены два "изменника родины" — бывшие военнопленные, которые из немецких концлагерей попали прямо в советские. Один был в прошлом командир батальона, другой — рядовой. Получали они каждый сухим пайком по 600 граммов хлеба на человека, 20 г сахара, 15 г сушеного мяса, 100 г крупы и 15 г муки. Жили в землянках, обогревались топливом — "на местах".

Начальство часто посылало охрану для проверки этих "малосрочников" и было довольно их работой.

Однажды поехал проверить их сам начальник лагпункта Александров, кстати, самый гнусный из начальников, которые мне попадались за долгие годы пребывания на Колыме. Взял он с собой десятника, вольнонаемного Черных.

На другой день вернулись в поселок. Александров казался смущенным и задуманным.

Много позже Черных рассказал мне эту страшную историю.

Оказывается, когда проверяющие вошли в землянку, они были поражены, почувствовав запах жареного мяса. На

вопрос, откуда мясо, "малосрочники" рассказали, что, мол, выменяли кое-какое барахло у якутов на свинину. Тут же они, конечно, пригласили и начальство отужинать с ними. Фляга со спиртом, которая была у Александрова, сделала ужин просто роскошным.

Там же контролеры и заночевали, подвыпив и наевшись до отвала. А утром, возвращаясь в лагерь, Александров задумался. Вспомнил он, что якуты свиней не держали, да вообще в окрестностях о них не слыхали. Вызвал он снова Черных и велел запрягать лошадь. Вернулись на участок, взяв с собой солдат для обыска.

Долго солдаты искали, и все же нашли в снегу глубокую яму, где в бочке были заморожены расчлененные человеческие тела...

Можно не сомневаться, что при допросе Александров применял все законные и незаконные средства, но все, что нужно — узнал.

С наступлением морозов, когда Алдан и Лена промерзали чуть не до дна и судоходство прекращалось, освобожденные за истечением срока лагерники, получив документы, добирались до города пешком или на попутных санях. В Сибири гостеприимство — закон. Путника — не беглого, конечно — и примут, и угостят, и спать уложат. А землянка как раз стояла на дороге, по которой уходили получившие волю. В землянке их привечали, угощали, оставляли ночевать, а ночью убивали и "пополняли свои запасы".

Таким образом убили они 17 человек, из них 10 успели съесть. Страшная история.

Всего этого мы не знали, когда увидели обитателей землянки в лагпункте, куда их привезли. Приехал следователь, о чем-то говорил с ними, но нам ничего не рассказывали. Не знали и того, кто и как вершил суд — но утром за уборной обнаружили два расчлененных трупа — это были "лагерные людоеды".

Понятно, начальство не было заинтересовано, чтобы подробности всего этого дела вышли наружу, да и в высшие инстанции сообщать не собирались. Велели "лепиле" со-

ставить акт о смерти — и сами позаботились, чтобы с людоедами покончить поскорее...

ЧЕГО СТОИТ "УЙТИ ВО ЛЬДЫ"

Условно назовем героя этой моей встречи Павел. Хочу верить, что он "дотянул" до срока и вернулся домой.

В 1935 году Павел окончил институт и получил назначение на должность начальника финотдела большого края на Севере!

Еще в 1930 году он вступил в партию и считал себя "истинным коммунистом". Может, потому и назначение получил такое солидное.

Но независимо от того, кем он сам себя считал, НКВД посчитал его врагом народа, и в 1938 году, без суда и следствия, решением "тройки" он был приговорен к 15 годам и этапирован на "прекрасную планету" Колыму.

На прииске Утином, куда он попал, режим работы был страшным, питание — как везде и даже хуже, мороз до 60 градусов. Об условиях труда и говорить нечего. Когда заключенные — почти все "доходяги" — не в силах были идти на работу, их жестоко избивали палками, а тех, кто хоть чуточку покрепче, заставляли тащить совсем слабых на себе — лишь бы дойти до места. Рабочий день длился 12-14 часов, потом — обратный путь.

Как и везде, "обслуга" лагеря состояла из уголовников. Они гнали заключенных на работу побоями и окриками. Невыполняющих норму выработки бросали в карцер (горячая еда — раз в двое суток, это там-то, при температуре 60!). А выполняющих норму почти и не было — и норма была невыполнима, и слабы были, и еще надо было работать за бригадира, "хозяина" бригады, которого полагалось не только содержать, но еще обеспечивать ему премиальные.

И вот однажды решил Павел бежать — как говорят ко-лымчане — "уйти во льды". Он надеялся на приют у туземцев — якутов, ненцев, камчадалов.

Но не знал Павел, что местное население ненавидело русских, считая их всех без разбору "волынками" — ворами, разбойниками, душегубами. И еще прибавлялось одно обстоятельство: ненавидя русских, они все же не отказывались брать от властей за выдачу беглецов обещанную премию: 5 литров "соски" (спирта), 5 кг сахара и 10 кг муки. Притом, премию давали не только за "живого" беглеца, но даже всего лишь за... отрубленную руку.

Не знал этого всего Павел, и, проблуждав 10 дней в тайге, совершенно обессиленный, добрался до стойбища якутов-охотников, где был немедленно связан по рукам и ногам и доставлен обратно в лагерь.

Заключили бедолагу в одиночку магаданской тюрьмы. Дело его было переправлено в Москву для определения меры наказания.

Через три месяца ему сообщили приговор: высшая мера-расстрел. Известно, что рабочих рук на Севере всегда не хватало, потому Павлу советовали просить помилования. Он сделал это, зная, что взамен расстрела получит 10 лет...

Но, располагая достаточным временем для размышлений, Павел все же пришел к мысли, что помилование ему совершенно ни к чему. Расстрел — это быстрая смерть, а 10 лет в колымских лагерях — смерть долгая и мучительная. Вспомнил он, как начальник северо-восточных лагерей системы ГУЛАГа Гаранин приезжал однажды на прииск, потребовал выстроить все бригады заключенных и спросил у бригадира, сколько процентов дает его бригада — разумеется, вопрос был задан не в столь вежливой форме: иначе как "хайло" Гаранин бригадира не величал. Бригадир был из воров, он тут же "сориентировался" и начал хныкать, что больше 75 процентов бригада не дает, так как "враги народа" все саботажники, работать на "дорогую советскую власть" не хотят. Гаранин распорядился назвать "самых вредных" — и бригадир выкликнул самых слабых. Тут же на месте Гаранин перестрелял этих несчастных — собственной рукой, и не отсохла она у него, ирода!

Вспомнил Павел о голодном пайке, о замерзшей воде,

о зверствах конвоя, о блатных бригадирах — и решил, что не стоит ждать ответа на свою просьбу о помиловании, а лучше сразу покончить счеты с жизнью. Разорвал он нижнее белье на полосы, скрутил подобие веревки и прикрепил к отдушине в камере.

Дождавшись отбоя, он надел петлю на шею и ногами оттолкнул табуретку...

На счастье ли, на беду ли, вертухай в эту минуту проверял через глазок его камеру. Увидел он болтающегося в петле заключенного, отомкнул дверь, разрезал самодельную веревку и привел самоубийцу в чувство.

Павел, склонный к суевериям, решил, что раз так случилось, видно суждено ему быть помилованным и испытать все мытарства. И действительно, помилование пришло. Павел получил 10 лет спецлагерей Дальнего Севера. Он счел это за доброе предзнаменование.

Этапом его отправили в лагпункт Артукан, который славился, главным образом, своим огромным кладбищем заключенных. Адское было место, даже на фоне других лагпунктов.

Но Павлу повезло: его определили к лагерному врачу санитаром. Везенье это было, конечно, относительное, но все же не прииск!

Правда, врач был запойный пьяница и ради спирта готов был на любую жестокость.

При санчасти был подвал глубиной в 3 метра, куда сбрасывали трупы умерших или убитых — для вскрытия. Так как врач был большей частью пьян, то вскрытия он проводил от случая к случаю, и трупы в подвале "залеживались". Санитару приходилось складывать их "штабелями", а потом, по требованию врача, спускаться по приставной лесенке вниз и на плечах выволакивать очередной труп наверх. Во время вскрытия санитар должен был "ассистировать" врачу — зубилом раскрывать рот покойника — на предмет обнаружения золотых коронок или зубов. Если выяснялось, что таковых нет, врач подозревал санитара, что это он, укладывая трупы, воспользовался "бесхозным добром", и иной раз

жестоко избивал Павла, а то и в карцер отправлял.

Но пришло и возмездие: отравившись каким-то пойлом, врач умер.

Все на медпункте после этого изменилось. Новый врач привел "своего" санитара, и спустя некоторое время Павел попал в лагерь Хандыга ОЛП №1 Янстроя, где мы и познакомились.

В эти дни Павел с нетерпением ожидал конца срока: уже минуло 10 лет. Я его спросил как-то, будет ли он считать себя, выйдя на волю, все таким же "стопроцентным коммунистом", и Павел уверенно заявил, что "останется коммунистом до могилы". Он убежденно доказывал мне, что Сталин непричастен ко всем ужасам, которые ему — Павлу -самому довелось пережить, что Сталина ввели в заблуждение люди, "потерявшие моральные и нравственные основы", и прочую наивную и совершенно бессмысленную чепуху.

Я думаю, что он быстро излечился от "чистой приверженности к коммунизму", когда узнал, что срок его кончился, а свободы ему не видать... Естественно, ведь первый-то срок, до побега, у него был 15 лет, а в СССР держат по самому большому сроку. И оставалось ему, значит, сидеть еще целых 5 лет — до 1952 года.

Вертухай, который сообщил ему это, посоветовал, чтоб "спокойно жил, работал на пользу любимой родины, и искупал свою вину".

Только вот какую вину — он так и не сказал...

ОТ АВТОРА

Недавно попалась мне в руки, вышедшая в ФРГ в издательстве "Ламуф", книга "Почему мы стреляли друг в друга". Авторы ее— Генрих Белль и Лев Копелев. Как известно, оба во время войны были в армии. Один — солдатом вермахта. Другой — майором Красной Армии. Встретились и познакомились они в Москве, много лет спустя после окончания войны.

В основе книги — два совместных интервью писателей, бывших врагов, ныне друзей. Хорошая книга. Человечная. Читаешь и в очередной раз осознаешь бессмысленность и жестокость войн. Но мое особое внимание привлек в этой книге-диалоге заключительный раздел, озаглавленный "Листовки майора Льва Копелева". Как известно, Копелев был фронтовым политработником, в чьи функции входила деморализация противника — брошюры, радиопропаганда и листовки. И вот образцы таких листовок, газет, обращений, цель которых была склонить противника к сдаче в плен, включены в раздел "Листовки майора Копелева". Мой особый интерес — и это понятно в связи с тематикой книги— привлекла листовка, в которой излагаются условия содержания и нормы питания для военнопленных немцев. Датирована она февралем 43-го года. Для периода, когда советский тыл отчаянно голодал, на фоне лишений собственного населения, нормы питания для пленных немцев были

прямо-таки роскошными. Судите сами. 700 граммов хлеба в день, а для работающих еще добавка — 100-200 граммов. А зэк-то "отечественный" сегодня в лагере строгого режима получает свою "пайку" в 650 граммов. И это сегодня - в наши дни, когда и страна, вроде, не голодает, и война уже давно кончилась. Сравним дальше — пленным немцам в 1943-м году, согласно листовке, полагалось мясных и рыбных консервов 80 граммов и еще столько же свежего мяса или рыбы. Советский же зэк получает сегодня (это по норме, а еще не сказано, что дадут) мяса — 50 граммов, рыбы — 85. Опять же меньше, чем враг в плену. Возьмем для примера жиры и растительное масло. В рацион немецкого военнопленного входило 30 граммов. Сегодня же советскому зэку полагается на пять граммов меньше. Вот только сахара "свои" получают сегодня на 10 граммов больше, чем враги в 43-м году. Что и говорить, ясно, что нормативный рацион для пленных не всегда соблюдался. Ну а о том, как соблюдаются нормы питания в советских тюрьмах и лагерях я уже рассказывал. Повторяться не стану. Но задумайтесь. Тогда, в 43-м году, страна голодала, но сугубо гуманно нормировала питание своих пленных врагов. Нынче о голоде в СССР говорить не приходится, а нормы питания заключенных в советских лагерях варварские, да и только. Но о таких параллелях мир знает непростительно мало. И в этом — наша зэковская ошибка, вина даже. Мы, пережившие ужасы советских лагерей, испытавшие предел унижения, бывшие на грани смерти, чудом не потерявшие человеческий облик, мы боимся докучать миру своими воспоминаниями. Мы не хотим огорчать наших близких рассказами о том, что сделали с нами. Мы даже с детьми своими не хотим об этом говорить. В этом мы схожи с пережившими Холокоуст, — катастрофу уничтожения в фашистских лагерях смерти. И они, если рассказывают о том, что видели их глаза, что слышали их уши, что испытали их душа и тело, то вскользь, редко, как бы не зная, поверят ли им. Вот и мы — бывшие зэки — не знаем, а поверит ли собеседник, а не скажет ли "ну, ладно, будет заливать-то".

И еще есть причина нашему молчанию — мы, испытавшие самую что ни есть глубину унижения, не хотим в этом сознаваться из ложного чувства собственного достоинства. Но не нам стесняться надо за то, что с нами сделали, а им — мучителям нашим — позор и презрение. И потому мы не смеем молчать. Снова и снова, не боясь надоесть и наскучить, мы — свидетели беспримерного бесправия, жестокости и несправедливости, в долгу перед теми, кто не выдержал, кто не выжил.

Я в этой книге не ставил своей целью сведение счетов с моими мучителями. Но, с каждым днем работы, с каждой страницей становилось очевидным — М. Гернет смог написать свой столь ценный исторический труд только благодаря тому, что в его распоряжении был такой обширный свидетельский материал. Тому же, кто когда-нибудь возьмется за благородный, но нелегкий труд, написать историю советских тюрем и лагерей, — а я хочу верить, что такая книга когда-либо увидит свет — будет куда сложнее. Мы молчим. И мало таких замечательных литературных произведений, как книги Солженицына и Шаламова. Мало воспоминаний Шифрина и Кузнецова. Мы должны отбросить ложную скромность, ложную чуткость по отношению к чужим слабым нервам и впечатлительности. Мир должен узнать правду. Всю правду. Тот, кто ел, смешанные со слезами горя, унижения и отчаяния 600 граммов клейкого хлеба, не смеет молчать об этом, пока ежедневно, ежечасно в дебрях ГУЛАГа повторяется его судьба. И, если мне скромным моим трудом удалось лишний раз обратить внимание на судьбу тех, кто по сей день томится в бесчисленных тюрьмах и лагерях, пересылках и психушках, значит я выполнил свой долг.