Начала писать воспоминания и впервые задумалась о том, когда же закончилось мое детство и началась взрослая жизнь. Как ни странно, только сейчас поняла, что мое беззаботное детство оборвалось в семь лет, в кровавом для всего народа 1937 году.

Тогда было принято, что всех детсадовцев на лето вывозили к морю. Вот и я, вернувшись домой из Анапы, с удивлением и огромной радостью увидела у нас бабушку — она приехала из Грозного. С этого момента разные житейские детали и события стали складываться в страшную картину нашей семейной жизни... Взрослые тайно от меня плакали и переживали: арестовали отца. Мама ждала ребенка и скорого ареста — я знала, что ее уже вызывали в НКВД, очень страшную организацию, и взяли с нее подписку о невыезде. У арестованных папиных сослуживцев уже арестовали и жен. Я все время видела маму за вышиванием: на маечках, трусиках, платьицах, на всех моих вещах, как штамп, было вышито «Эвелина Махновецкая». Теперь-то я понимаю, какими горючими слезами мама обливалась, выводя мои имя и фамилию, — они надолго сохранятся в памяти взрослых и детей, если меня отправят в детдом...

Помню ночной звонок в нашу дверь: я проснулась и увидела, как в дом вошли два человека — они перевернули вверх дном нашу квартиру. Мама и бабушка складывали в кошелку какие-то вещи, они думали, что сейчас заберут маму... Я смотрела на чужих людей, и мне было так горько... Должно быть, в эту ночь я и стала взрослой... Почему-то у нас забрали театральный бинокль, видимо, самое ценное, что нашли, а мне его давали поиграть только за хорошее поведение.

Через месяц мама родила сына, о котором так мечтал папа и которого он увидел в первый раз только через девять лет. Мама посадила меня напротив себя и сказала, что папа уехал надолго и вся ее надежда теперь на меня, я должна стать ее помощницей и опорой. У мамы не было высшего образования, она занималась обыкновенной канцелярской работой и получала в месяц 400 рублей. После платы за квартиру и покупки самого малого из необходимого у нас оставалось по десять рублей в день. С восьми лет я ходила на рынок и в магазин, покупала все, что говорила мама. При этом я всегда старалась сэкономить 30-40 копеек, чтобы купить для брата Миши, если это было лето, полстакана каких-нибудь ягод для компота или киселя. Подспорьем для нас были и посылки от бабушки из Грозного — в них были картофель и фасоль. Теперь, когда я сама уже бабушка, я понимаю, как тяжело было в эти годы маме, и как многого жизнь недодала в то время нам, детям. В восемь лет я пошла в школу. В портфеле я носила маленький кукольный чемоданчик — в него мама старалась мне положить лакомство: яблочко или кусочек булочки, как тогда говорили, французской. И каждый вечер мы с мамой говорили о папе и убеждали друг друга, что он скоро непременно к нам приедет.

Вера, неизбывная человеческая вера помогла нам выжить в то безумное время, она придавала сил и уверенности, что все в конечном счете будет хорошо. Я и сегодня глубоко уверена: чтобы в человеке не умирала вера в светлое завтра, нужно верить в справедливость, ведь рано или поздно, но правда и честность торжествуют.

В нашей семье хранятся две очень дорогие нам фотографии — они как бы олицетворяют веру, о которой я говорила. И сейчас не знаю, каким образом и кто подсказал маме, что папа вполне мог попасть по этапу в Норильский лагерь. Никакой уверенности в этом, конечно, не было, но мама все-

таки отправила папе в 1940 году нашу фотографию с братом, мне на ней 9 лет, а Мише чуть больше двух. Точного адреса папы или даже лагеря у мамы не было, она отправила фото в надежде на чудо, и оно свершилось! Мама верила, что снимок детей станет для отца талисманом в борьбе за жизнь. Эту фотографию папа получил, всегда носил ее с собой, она стала для него иконой, на которую он молился и не расставался до своего полного освобождения.

Вторую фотографию всегда при себе носила мама. В страшном 1943 году папа нашел нас в эвакуации в городе Пржевальске. Вместе с письмом мы получили от него фотографию: папа сидит на нарах в лагерном бараке и лагерном одеянии. Она так плоха по качеству, что воспроизвести ее в книге просто невозможно.

Папа выжил в лагере на Крайнем Севере, хотя очень многим это не удалось. Тяжелая физическая работа в шахте, плохое питание все больше отнимали его силы. Но тут случилось еще одно чудо! Я, полный атеист, готова поверить в Бога, который не дал пропасть хорошему человеку. Бог явился в образе генерала Завенягина. Ознакомившись с папи-

ным делом, он предложил вернуться в инженеры, заняться делом, которое отец знал и любил.

Я понимаю, что моя оценка папиных профессиональных заслуг субъективна, но есть и их объективное признание: будучи еще заключенным, папа построил первую в Норильске временную электростанцию, за что и был впервые представлен к награде...

Бедственное материальное положение заставило нашу семью покинуть Киргизию, мы переехали под Сызрань на Кашпир-рудник к старшей маминой сестре. Так наша семья стала состоять из восьми человек, где самому старшему, дедушке, было уже семьдесят, а самому младшему, моему брату Мише, семь лет. Время было военное, и теперь, вспоминая те годы, я не перестаю удивляться, как мы, городские люди, тогда и просо сеяли, и три огорода обрабатывали, и горох сажали, и бахчу за пять-семь километров от дома выращивали. И весь урожай на себе таскали домой... А главной кормилицей детей была коза, ее удой был не ахти какой, но по стакану молока каждому из нас доставалось.

Как надолго поселилось в нас чувство праздника, когда мы узнали, что папе разрешили в Норильск привезти семью. Чтобы двинуться в столь далекий путь, нас, детей, решили приодеть, и мне, и брату Мише из отработанной в шахте транспортерной ленты сшили тапочки. Мне отдали пальто старшей двоюродной сестры, Мише всей семьей обработали козий пух и связали теплый свитер. Из каких-то американских подарков, присланных на рудник, маме дали пальто.

Сегодня трудно представить, какой это был долгий путь к отцу. На лошади мы доехали до Сызрани, потом шесть суток в общем вагоне добирались до Красноярска, пять суток — на пароходе до Дудинки.

26 июля 1946 года наш пароход пришвартовался в Дудинке. Мама, обняв нас с Мишей, повторяла мне:

— Смотри внимательней, ты должна узнать папу...

Миша с отцом еще не виделись — ведь он родился после ареста папы... Пароход к берегу близко подойти не мог — мешали льдины такой толщины и такой высоты в своем нагромождении, что поразили и ужаснули нас. Но на льдинах стояли люди, что-то кричали... Каждому казалось, что это близкие люди кричат только ему... Я глазами искала папу... А потом услышала нашу фамилию. Мама подняла руку: «Я Махновецкая!» — после чего по льдинам к нам стал пробираться человек. В этот момент с ноги Миши в воду упал тапочек... Мама не знала, чему ужасаться больше — этому или тому, что нас почему-то не встречает папа... Может, его нет в живых? И как сойти на лед, если у ребенка обута только одна нога?

Мы успокоились, когда до нас добрался дядя Костя Гладилин. Так вошел в нашу жизнь человек с большим сердцем. Его доброта, теплота души согрели нас, он не только поделился с нами пищей насущной, но и отдал свое жилье — уступил свою кровать женщине с детьми, которую первый раз видел. На дрезине мы приехали в Норильск к дяде Косте прямо к роскошно накрытому им столу: тут было вдоволь хлеба, жареной рыбы и то, что мы еще никогда не пробовали, — американская колбаса в железной коробочке, которая открывалась привязанным к ней ключиком.

Так началась наша норильская жизнь в маленькой комнатушке дяди Кости под горой Шмидтиха. Мы выходили гулять и видели отрытые в вечной мерзлоте длинные канавки, куда каждый день сбрасывали трупы заключенных.

О Норильске мне напоминают эбонитовая шкатулка и альбом — они сделаны талантливыми людьми, которые и в условиях заключения, как могли, старались скрасить жизнь людям своими золотыми руками. Шкатулку и альбом мне подарил папа к моему шестнадцатилетию.