Глава седьмая

ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО

1

«Священное единение» с правительством закончилось. По мере проникновения в публику слухов о весенних неудачах в Галиции (с апреля 1915 года) общим достоянием становилась мысль, что победить врага с реакционным и неумелым правительством Николая II — нельзя. Под напором общего недовольства, проявлявшегося особенно в Москве, царь вынужден был сделать уступки и пожертвовать наиболее махровыми министрами: Сухомлинов, Маклаков, Щегловитов — уволены. Но кабинет не был обновлен полностью. Во главе его, по-прежнему, оставался «государственный старец» Горемыкин, присутствие которого обеспечивало «сохранение устоев». «Резвость» и лирические отступления некоторых более либеральных министров при таком дядьке были отнюдь не страшны для «сфер». К тому же будирование касалось сначала лишь «двоевластия»: Совет министров чувствовал себя бессильным при исключительных полномочиях ставки и ворчал. Когда государь, под влиянием Александры Феодоровны и Распутина, решил стать во главе армии, будировавшие министры попробовали возражать против такого шага, не предвидя от него ничего хорошего. За это они поплатились портфелями. Влияние государыни и Распутина усилилось. «Министерская чехарда» стала снова принимать вид не только полного пренебрежения к общественному мнению, но даже издевательства над ним.

Эти события, естественно, питали недовольство. Воскресли с новою силою мечты об ответственном министерстве. Сначала шли

разговоры о «кабинете обороны». В газете П.П. Рябушинского «Утро России» 13 августа 1915 года даже появилось такое известие: «Сегодня в думских кулуарах циркулировал следующий список лиц, проектируемых думской оппозицией в состав кабинета обороны: премьер-министр — М.В. Родзянко, министр внутренних дел — А.И. Гучков, министр иностранных дел — П.Н. Милюков, министр финансов — А.И. Шингарев, путей сообщения — Н.В. Некрасов, торговли и промышленности — А.И. Коновалов, главноуправляющий земледелия и землеустройства — А.В. Кривошеин, военный министр — А.А. Поливанов, морской министр — Н.В. Савич, государственный контролер — И.Н. Ефремов, обер-прокурор Синода — В.Н. Львов, министр юстиции — В.А. Маклаков, министр народного просвещения — граф П.Н. Игнатьев».

В то время шли уже усиленные переговоры о создании в недрах Государственной думы оппозиционного большинства, получившего вслед затем наименование «прогрессивного блока». 25 августа опубликована декларация блока, собравшего под свои знамена около 350 депутатов. Основным пунктом программы этого большинства считалось «создание объединенного правительства из лиц, пользующихся доверием страны и согласившихся с законодательными учреждениями относительно выполнения в ближайший срок определенной программы».

Собственно кадеты, игравшие руководящую роль в блоке, по-прежнему, требовали думского министерства и парламентаризма. Но, вступая в прогрессивный блок, они сделали уступку и готовы были довольствоваться «министерством доверия», то есть объединенным кабинетом из общественных деятелей и бюрократов, пользующихся доверием широких кругов. К тому же надежды добиться парламентаризма почти не оставалось; а термин «министерство доверия» — самою своею неопределенностью представлял удобства для агитации и борьбы. На возражения слева вожаки блока неизменно отвечали: «Требуйте и добивайтесь кабинета доверия: это легче. А когда такое завоевание будет сделано, — силою вещей, министерство превратится в парламентарное»...

Н.И. Астров в письме к С.П. Мельгунову вспоминает, как собравшиеся на квартире князя Долгорукова, с карандашом в руках, намечали «министерство доверия». Такие списки составлялись в

разных кружках в Москве и Петрограде. Они не были в начале устойчивыми и менялись в зависимости от конъюнктуры дня. Сначала в премьеры «кабинета обороны» намечался иногда А.И. Гучков. Кандидатура эта, однако, отпала: учитывалась неприемлемость ее в «сферах». Намечали кандидатуру либерального бюрократа А.В. Кривошеина¹. Ко времени образования блока выдвигалось, как мы видели, имя М.В. Родзянко. О князе Львове в то время говорили мало. Он не пользовался большим престижем в думских кругах. О министерстве доверия более всего говорили среди кадетов и кадетствующих, которые относились к князю Георгию Евгеньевичу довольно прохладно. Но к концу 1915 года деятельность Земского союза и Земгора получила такое развитие, что популярность главы обеих этих организаций не могла остаться в тени. Популярность эта необыкновенно быстро росла в армии. Оттуда она перешла в тыл и в широкие общественные круги. На фоне бессилия и растерянности правительства кипучая деятельность Земского и Городского союзов казалась прямо волшебною. Немилость, ревнивые нападки правительства, препятствия, которые оно ставило союзам, острая и все разраставшаяся вынужденная борьба по этому поводу — все содействовало популярности союзов. Творцом главнейших из них, по справедливости, считался князь Г.Е. Львов. К концу 1915 года имя его приобрело совершенно исключительное значение. Постепенно и незаметно само дело Земского союза и Земгора выдвинуло князя на первый план и возвело его в ранг главы общественности. Когда впервые в среде земцев и деятелей военно-промышленных комитетов произнесено было его имя как главы будущего «министерства доверия», Георгий Евгеньевич серьезно задумался. Он хорошо понимал, как трудно угодить всем на таком посту и в такое исключительное время. В случае призыва к власти ему пришлось бы идти в стан врагов и руками их переделывать бюрократический строй России. Но, с другой стороны, князь не мог не чувствовать в себе громадных сил, которые всегда, при сколько-нибудь благоприятных обстоятельствах, венчали его деятельность замечательным, исключительным успехом. Он знал хорошо силу своего влияния на людей. И ему казалось, что, оставшись с глазу на глаз со

слабовольным монархом, он сумеет влиять на него и примирить со страной. В его глазах задача сводилась не столько к технике управления, сколько к тому, чтобы снять бюрократическое средостение между царем и народом и дать возможность великим силам последнего развиваться на свободе, великой мудрости народной выявить, наконец, себя и спасти Россию. Отказаться от таких перспектив — казалось совершенно невозможным. И он не сказал решительного «нет» в первый же раз, когда был назван. К тому же все это казалось в то время еще столь неопределенным и далеким...

Между тем идея ответственного министерства росла и крепла. Во времена первой русской революции вся интеллигенция подверглась гипнозу конституционных требований: жить дольше при самодержавном строе и без парламента казалось совершенно невозможным. Но за истекшее десятилетие бюрократия сумела показать, что дело вовсе не исчерпывается выбором депутатов: функции Государственной думы постепенно сведены к минимуму, который чрезвычайно осложнял законодательную машину государства, но оставлял реальную власть в руках «самодержца» и бюрократии. Неудачи на фронте, грозные осложнения внутри страны, опасность катастрофического поражения и гибели — снова донельзя обострили борьбу за власть. Очередною идеей этой новой борьбы стало ответственное министерство. Вопрос о формах, в которые должно было облечься будущее правительство, казался второстепенным. Но сознание совершенной необходимости фактически прекратить безответственную игру судьбами страны — стало всеобщим. К концу 1915 года именно эта идея, снова с характером и силою гипноза, начала овладевать умами интеллигенции. «Выборами» «кабинета обороны», «министерства доверия», «парламентского министерства» или просто «министерства, ответственного перед думою» занялись решительно все. Все «выбирали», конспиративно занося на бумажки имена будущих министров. Иногда таким «выборам» придавался quasi всенародный характер: скликались случайно бывшие под руками члены всех (непременно всех!) партий и серьезным видом «выбирали». К концу 1916 года эта задача осложнилась. Становилось ясным, что царь добровольно не пойдет на столь страстно ожидаемые обществом уступки. В разных слоях заговорили о перевороте. Но на случай дворцового переворота необходимо было

заранее подготовить конституционную власть. При этом мало кто думал о революции. Многим она казалась неизбежной в более или менее отдаленном будущем. Сейчас (до окончания войны) революция считалась гибельной. Таким образом, к задачам «выбора» ответственного министерства, с течением времени, присоединилась новая забота: наметить и выбрать будущее правительство на случай переворота сверху...

Как происходили все подобные «выборы», отлично живописует опубликованное СП. Мелыуновым сообщение Е.Д. Кусковой.

«6 апреля 1916 г. (кажется, так), — пишет почтенная корреспондентка, — должен был состояться в Петербурге съезд к.-д. партии. А пятого ко мне позвонил рано утром N. Он просил позволения немедленно приехать к нам. Это было часов в 8 утра. Приехал и заявил: "Необходимо немедленно созвать собрание из всех партий и наметить временное правительство. Я отвезу эти имена на съезд, и мы там, в секретных заседаниях, подвергнем их обсуждению". Сначала мы засмеялись, думали, что он шутит, и ответили ему: "Дорогой N.! Сегодня ведь пятое, а не первое апреля". Он на нас прикрикнул и рассердился: "События надвигаются с быстротой необычайной, а вы"!.. — Ну, что же, почему не собрать лишнее собрание? К двум часам дня я его по телефону собрала. Из эсдеков были... Из кадетов Кокошкин и... Были кооператоры. В это время в Москве, проездом с юга, был Лутугин. К моему глубокому изумлению, после краткого доклада N. публика нисколько не удивилась тому занятию, к которому он ее приглашал. И с самым серьезным видом занялась намеча-нием имен. Председателем совета министров наметили князя Львова. Министром иностранных дел Милюкова. Военным Гучкова. Некоторые настаивали на министре иностранных дел в лице князя Гр. Трубецкого. Юстиции — Маклакова или Набокова. Земледелия — Шингарева. Просвещения — Герасимова или Мануйлова. Торговли и промышленности — не помню. Что-то помнится — не то Коновалов, не то Третьяков. Одним словом, кто-то из лиц, связанных с Военно-промышленным комитетом. Долго завязли на министре внутренних дел и решили, что это место займет кто-нибудь из земцев, ибо в его распоряжении в первое время поступил бы весь наличный земский аппарат. Так шло обсуждение по линии: кадеты и октябристы. "Левые" энергично называли имена, как будто это дело

их касалось сбоку: никто из присутствующих не предполагал, что "левые" могут занять министерские посты. Затем спохватился Сергей Николаевич (Прокопович): а где же министр труда? В это время шли ведь по всей России стачки рабочих. Да и новое министерство труда было в новой России, конечно, необходимо. После краткого обсуждения решили, что этот пост не может занимать ни кадет, ни тем более октябрист. Его должен занять "левый". Единогласно "избрали" беспартийного радикала Лутугина... Этим дело и кончилось. Приехавший со съезда N сообщил нам, что и там были намечены те же имена. Вариация была лишь в том, что на каждый пост намечали не одно, а два, иногда три имени — в зависимости от обстоятельств. Забыла упомянуть, что на пост государственного секретаря был намечен нами и Петербургом — Кокошкин. О Керенском тогда никто и не вспомнил; повторяю, вращались в пределах к.-д. и октябристов. Это было продолжение борьбы думской за министерство общественных деятелей. Предполагалось, конечно, что и это министерство будет намечено революционным путем. Но воображение не шло все-таки дальше к.-д. и октябристов»...

Анализируя это картинное описание, С.П. Мельгунов приходит к заключению, что кое-что в приведенном рассказе является «позднейшей наслойкой» в памяти Е.Д. Кусковой. Ему кажется, что ни о каком «временном правительстве», создаваемом «революционным путем», в эпоху, указанную Е.Д. Кусковой, не могло быть и речи. Никто не готовился к надвигавшейся революции.

Как бы то ни было, происшествие, рассказанное г-жой Кусковой, — типичная картинка тех «выборов» ответственного министерства, которые производились в 1916 году во всех сборищах интеллигентной России. Такие «выборы» имели, конечно, место и среди публики, собиравшейся время от времени конспиративно на квартирах А.И. Коновалова или П.П. Рябушинского. «Конспиративность» подобных совещаний была весьма относительная. О них знал в тех или иных вариациях Протопопов, знал премьер-министр князь Голицын, знал даже государь. Тиханович телеграфировал адмиралу Нилову (приближенному Николая II) для передачи царю рассказа городского головы Астрахани, вернувшегося из Москвы в декабре 1916 года: «Запрещенные съезды все же состоялись; состоялось так же какое-то ночное совещание у Долгорукова, на котором гово-

рилось о необходимости наметить временное правительство и будущих представителей власти на местах».

На фронте, в армии шли те же разговоры. И пишущему эти строки не раз приходилось слышать от офицеров о намеченном составе «ответственного кабинета». Но здесь интересовались главным образом двумя должностями — премьера и военного министра: кандидатами на эти должности в 1916 году неизменно называли князя Львова и Гучкова. П.Н. Милюков в своем сообщении перед чрезвычайной комиссией временного правительства 7 августа 1917 года говорил между прочим: «В это время представители Земского и Городского союзов, Военно-промышленного комитета и члены блока вступили друг с другом в сношения, на предмет решения вопроса, что делать, если произойдет какое-нибудь крушение, какой-нибудь переворот, как устроить, чтобы страна немедленно получила власть, которую ей нужно. В это время, в этих предварительных переговорах и было намечено то правительство, которое явилось в результате переворота 27 февраля. Намечен был как председатель Совета министров князь Львов, затем частью намечались и другие участники кабинета. Тогда же, — я должен сказать, — было намечено регентство Михаила Александровича при наследии Алексея. Мы не имели представления о том, как, в каких формах произойдет возможная перемена, но на всякий случай мы намечали такую возможность»¹.

Никаких формальных заседаний, конечно, не было. В.В. Шульгин, член прогрессивного блока, вспоминает, что неоднократно он пытался выяснить список людей, «облеченных доверием» и потому предназначавшихся в министры. Но ему отвечали, что «еще рано»².

Знал ли сам князь Львов обо всех этих «избраниях» и разговорах?

Несомненно. На некоторых собраниях он даже присутствовал. В конце ноября 1916 года в руках Георгия Евгеньевича было постановление, подписанное 29 председателями губернских земских управ и городскими головами, требовавшее образования ответственного министерства с князем Львовым во главе.

Нараставшие настроения захватывали. С самого начала Георгий Евгеньевич, как мы видели, не уклонился от связанных с его именем общественных чаяний. С течением времени подробности этих чаяний (и даже существо их) изменялись. От возглавления «министерства доверия», подлежавшего призыву Николаем II, они доходили до создания парламентского кабинета — в случае дворцового переворота и регентства великого князя Михаила Александровича. Князь Львов уже не задумывался и не сопротивлялся. В эпоху эту он не раз, с некоторым недоумением, говорил окружающим: «Я чувствуя, что события идут через мою голову»...

К половине 1916 года он окончательно сдался. Час его настал. Он это знал. И уже не сомневаясь и не останавливаясь, пошел к цели, выдвинутой обществом. Думские заправилы еще колебались: многим из них казалось логичнее добиваться настоящего «парламентского» министерства с Родзянко во главе. Но дума в бессильной словесной борьбе с правительством все более теряла свой престиж. Она казалась слишком умеренной. Общество (особенно — московское общество) напирало. И скоро передовые элементы прогрессивного блока поняли, что неизбежно дать дорогу никем не коронованному, но общепризнанному главе общественности — князю Львову.

А он сам, подталкиваемый со всех сторон общественным возбуждением, вынужден был забыть о всегдашней своей скромности. Есть следы того, что с некоторых пор он даже форсировал события, которые неизбежно должны были привести его к власти, — хотел ли он этого, или нет...

Такое впечатление производит сообщенный нами выше текст речи, подготовленный им для декабрьского съезда.

Он чувствовал и писал:

— Теперь уже не время говорить о том, на кого возложить ответственность за судьбы России... Надо принимать ее на себя. Народ должен взять будущее в собственные руки...

Конечно, он отнюдь не подразумевал под этими словами надвигавшейся революции. О ней он не думал. Судьбы России рисовались ему только в виде монархии с министерством, ответственным перед законно избранным народным правительством.

2

Переворот пришел раньше, чем ожидали профессиональные политики; совсем не так и не оттуда. Население Петербурга в конце февраля начало беспорядки на почве общей дороговизны жизни и, в частности, недостатка хлеба. Рабочие (местные и из окрестностей) энергично поддерживали движение. Часть гарнизона взбунтовалась. Остальные войска очень скоро оказались ненадежными. Царь, находившийся с 22 февраля в Ставке, проявил на первых порах некоторую решительность. К отчаянным телеграммам Родзянко он отнесся вполне пренебрежительно. Совет министров предлагал смену правительства и диктатуру великого князя Михаила Александровича. То и другое Николай II отвергнул. Командующему петербургским военным округом «повелено» немедленно прекратить беспорядки. В Петербург двинут генерал Иванов во главе отряда георгиевских кавалеров. С фронтов ему в помощь направлены самые «надежные» войска. Заседание Государственной думы отсрочено. Эти меры не имели успеха. В Петербурге беспорядки развивались. Ружья перестали стрелять. Власти оказались бессильными. Двинутые на Петроград войска быстро разлагались. Царский поезд, остановленный железнодорожниками на станции Дно, должен был вернуться в Псков. Главнокомандующие фронтами, сам генерал Алексеев советовали царю пойти на уступки. Но было уже поздно. Крушение началось. Оно развивалось с невероятной быстротой. У самодержавия не оказалось защитников.

Среди непосредственных причин революции П.Н. Милюков в своей «Истории» настойчиво указывает на пропаганду немецкого генерального штаба, начавшуюся, по этой версии, задолго до появления в Петрограде Ленина.

В.Б. Станкевич пишет: «Кто мог предвидеть выступление? Как раз накануне его было собрание представителей левых партий, и большинству казалось, что движение идет на убыль, и что правительство победило. С каким лозунгом вышли солдаты? Они шли, повинуясь какому-то тайному голосу, и с видимым равнодушием и холодностью позволили потом навешивать на себя всевозможные лозунги. Кто вел их, когда они завоевывали Петроград, когда жгли Окружный суд? Не политическая мысль, не революционный лозунг, не заговор и не бунт. А стихийное движение, сразу испепелившее всю старую власть без остатка».

Приводя такие слова, П.Н. Милюков прибавляет:

«Это и верно, и неверно. Верно, как общая характеристика движения 27 февраля. Неверно, как отрицание всякой руководящей руки в перевороте. Руководящая рука, несомненно, была, только она исходила, очевидно, не от организованных левых политических партий»¹.

Каковы истинные причины русской революции? Углубляться в этот вопрос мы не имеем ни намерения, ни возможности.

Быть может, для характеристики самого переворота уместно привести мнение покойного В.Д. Набокова: «Основой происшедшего был военный бунт, вспыхнувший стихийно вследствие условий, созданных тремя годами войны; в этой основе лежало семя будущей анархии и гибели»...

К такой формулировке вдумчивого наблюдателя — мы хотели бы прибавить, что бунт солдат, рабочих и обывателей Петрограда удался и смел в пять дней старый режим потому, что власть давно уже основательно прогнила изнутри, потеряла всякий авторитет и сама чувствовала свое бессилие.

Как бы то ни было, хаос и анархия надвигались быстро. Офицеров преследовали и разоружали в казармах и на улицах. По городу разыскивали и волокли в Государственную думу бывших сановников. Толпы солдат теснились в Таврическом дворце. Правительство спряталось. По улицам мчались автомобили под красными флагами, переполненные вооруженными женщинами и молодыми девушками, охотились на городовых и разыскивали в домах и на крышах протопоповские полицейские пулеметы. На улицах и площадях трещали выстрелы. Жизнь высыпавшей на улицы толпы в некоторых местах каждую минуту подвергалась опасности... вся эта необычная картина Петрограда отнюдь не производила грозного или унылого впечатления. Стояли морозные, яркие, солнечные дни... Люди забывали об опасности. Многие лица сияли воодушевлением, даже радостью... Толпы народа встречали и провожали мчавшиеся автомобили одушевленными криками «ура»!..

В Таврическом дворце в это время стряпали новую власть. В первые дни революции казалось, что единственным источником ее

будет Государственная дума. Получив декрет о роспуске, она собралась на частное совещание в полуциркульном зале и, несмотря на страстные призывы «левых» — немедленно взять в свои руки власть, ограничилась поручением совету старейшин: избрать временный комитет членов думы и определить дальнейшую роль Государственной думы в начавшихся событиях. К трем часам 27 февраля поручение это было исполнено: временный комитет из 12 депутатов намечен для восстановления порядка и сношения с учреждениями и лицами. К вечеру 27 новое частное совещание утвердило временный комитет Государственной думы и решило взять власть, «выпавшую из рук правительства»¹.

А в то же время и в том же здании брала власть в свои руки случайная группа вождей левых партий, стараясь из бесформенной толпы, заливавшей Таврический дворец, создать Совет солдатских и рабочих депутатов. Собственно ни заправилы прогрессивного блока, ни тем менее вожди левых партий не собирались брать на себя ответственность за дальнейшие события. Но не претендуя на непосредственную власть, никто не желал уступить ее полностью. Комитет Государственной думы озаботился созданием Временного правительства; вожаки Совета рабочих и солдатских депутатов приготовились, в случае соглашения на программе и лицах, вести свою линию и «поддерживать новую власть лишь постольку поскольку»...

Временный думский комитет, намечая новое правительство, обратился к спискам людей, «облеченных общественным доверием». Князя Львова не было в Петрограде, и ему послан был в Москву телеграфный вызов. Несмотря на железнодорожные затруднения, он явился немедленно.

Пробравшись на квартиру члена Государственного совета, влиятельного земца Меллера-Закомельского, князь мог оттуда разобраться в положении.

Он знал, на что его зовут. Но какая разница с тем, на что он шел сам ранее и к чему готовился!..

Теперь он стоял перед «бездонной пропастью внезапного провала власти». От него ждали прежде всего введения в естественное русло разбушевавшейся революционной стихии, воссоздания вла-

сти на новых началах... И когда? Во время всех тягостных осложнений, разрухи, озлобления, порожденных трехлетней войною!

Революция до окончания войны казалась гибелью России. Эта гибель теперь надвигалась. Почему он должен брать на себя за нее ответственность? Перспективы сомнительной власти не притягивали. Ничьих интересов, никаких партийных доктрин он не собирался защищать. Он знал, что не может прекратить войну, и мало пригоден для того, чтобы стрелять в народ, если бы даже нашлись для того стреляющие пулеметы...

Не лучше ли было уклониться от ответственности? Предоставить другим искать выхода из безвыходного положения? Остаться на той высоте, на которую вознесла его судьба, и с тем ореолом, который завоевал он трехлетней, сверхчеловеческой работой?..

Соблазн был велик.

Но он вспомнил свои мысли и слова за все последнее время... Не он ли проповедовал, что прошло время искать, на кого возложить ответственность? Что настал час «брать ответственность на себя»? Не он ли учил, что «путь к победе идет через новые великие напряжения, новые испытания патриотизма и любви к России?» Не он ли звал к «действительному патриотизму»? Всю жизнь он утверждал, что «отсутствующие всегда не правы», что работать можно всегда и со всякими людьми, что во всякое положение каждый может и должен внести хоть что-нибудь.

«Родина-мать» — на краю гибели... И неужели в этот час он усомнится в «глубокой мудрости» русского народа, в божественных началах, «живущих в его душе», — в его доброжелательстве, миротворчестве, смиренстве? Боязливо отойти в сторону? Умыть руки?.. Но «хватит ли совести»?¹

И под вечер первого марта он пробрался в Таврический дворец.

Сколько раз впоследствии к нему обращались близкие люди с грустным вопросом, зачем он не уклонился тогда? Георгий Евгеньевич, при своей сдержанности и скромности, не мог отвечать правдивым изображением своего тогдашнего состояния.

— Я не мог не пойти туда — неизменно говорил он, потупившись. И глубокие складки появлялись у него на лбу...

3

Набоков рисует такую картину, представшую перед ним второго марта: «Внутренность Таврического дворца сразу поражала своим необычным видом. Солдаты, солдаты, солдаты, с усталыми, тупыми, редко с добрыми и радостными лицами; всюду следы импровизированного лагеря, сор, солома; воздух густой, стоит какой-то сплошной туман, пахнет солдатскими сапогами, сукном, потом; откуда-то слышатся истерические голоса ораторов, митингующих в Екатерининском зале, — везде давка и суетливая растерянность. Уже ходили по рукам листки со списком членов Временного правительства»...¹

Еще накануне (то есть 1 марта), среди страшного хаоса и почти полной прострации переутомленных членов временного думского комитета, у всех созрела мысль, что так дальше нельзя: надо создать правительство. С этим возгласом между прочим обрушился на П.Н. Милюкова В.В. Шульгин. Ходившие по рукам еще задолго до революции списки людей, «общественным доверием облеченных», — правому депутату почему-то известны не были. И вот среди невероятного кавардака надвигавшихся со всех сторон событий П.Н. Милюков, сохранявший неизменно присутствие духа и ясность мысли, принялся составлять список будущих министров — при содействии тех членом временного думского комитета, которые были еще в состоянии говорить и мыслить. На сцену появился, конечно, тот список, который ранее фигурировал и негласно был утвержден прогрессивным блоком. Но не отстал ли он самым безнадежным образом от жизни? Во всяком случае неизбежны были хотя бы некоторые поправки. Участие в кабинете «левых» (не входивших вообще в прогрессивный блок) казалось теперь совершенно необходимым. Но Чхеидзе (председатель исполнительного комитета Совета солдатских и рабочих депутатов) самым решительным образом уклонился. А.Ф. Керенский не последовал его примеру. С первого дня революции Керенский проявил кипучую деятельность. Среди рабочих и солдат имя его пользовалось популярностью. Сразу он «нашел себя» в революции: зарядился своеобразным революционным пафосом, проявил столь редкое среди русской интеллигенции уменье приказывать, необычайный подъем духа. Его слуша-

лись беспрекословно. И скоро стало для всех очевидным, что никакое правительство без него невозможно. Состоя товарищем председателя исполнительного комитета, он не мог сразу дать окончательного ответа: левые вожаки совета провели постановление о неучастии во власти. Но путем героического выступления в совете А.Ф. Керенскому удалось преодолеть саботаж социалистов: советская масса одобрила с энтузиазмом вступление его в кабинет. И приняв пост министра юстиции в будущем Временном правительстве, он, оставаясь товарищем председателя исполнительного комитета Советов солдатских и рабочих депутатов, стал связующим элементом между властью и ее критиками.

В остальном список, составленный когда-то, подвергся немногим изменениям.

Кандидатура князя Львова в премьеры и министры внутренних дел не встретила возражений. Давно уже он возглавлял все списки.

Правый Шульгин, рассказывая, как князь Львов «непререкаемо въехал в милюковском списке на пьедестал премьера», говорит:

«— А кого мы, некадеты, могли бы предложить? Родзянко?

— Я бы лично стоял за Родзянко, он, может быть, наделал бы неуклюжестей, но, по крайней мере, он не боялся и декламировал "Родину-матушку" от сердца и таким зычным голосом, что полки каждый раз кричали за ним "ура"... Может быть, именно Родзянко скорее других способен был с ними ("левыми") бороться... А впрочем — нет, Родзянко мог бы бороться, если бы у него было два-три совершенно надежных полка. А так как в этой проклятой каше у нас не было и трех человек надежных, то Родзянко ничего бы не сделал. И это было совершенно ясно хотя бы потому, что, когда об этом заикались, все немедленно кричали, что Родзянку "не позволят левые"... В их руках все же была кой-какая сила, хоть и в полумонархическом состоянии... У них были штыки, которые они могли натравить на нас. И вот эти, "относительно владеющие штыками", соглашались на князя Львова... Родзянко же был для них только "помещик" <...>, чью землю надо прежде всего отнять»...¹

Вечером того же первого марта шли бесконечные пререкания с представителями Совета солдатских и рабочих депутатов. Обсуждались программа будущего правительства, составленная «левыми»,

и воззвание к солдатам и населению о том, чтобы прекратить анархию, самовольные обыски, грабежи и враждебные выпады солдат против офицеров. В предъявленной «левыми» программе правительству пришлось согласиться и на пункт 7-й, гласивший: «Неразоружение и невывод из Петрограда воинских частей, принимавших участие в революционном движении»...

На другой день (2 марта) в 3 часа дня П.Н. Милюков произнес речь о вновь образовавшемся правительстве. Он говорил перед грандиозною толпою, наполнявшею Екатерининский зал Таврического дворца. В общем оратор встречен с энтузиазмом и вынесен, по окончании, на руках. Но не обошлось дело и без протестов.

— Кто вас выбрал? — кричали ему.

— Нас выбрала русская революция, — отвечал он, — но мы не сохраним этой власти ни минуты, после того как свободно избранные народом представители скажут нам, что они хотят на наших местах видеть людей, более заслуживающих их доверия...

При словах оратора «во главе мы поставили человека, имя которого означает организованную русскую общественность, так непримиримо преследовавшуюся старым правительством», — те же протестующие голоса дважды прерывали речь криками: цензовую. Они услышали в ответ: «Да, но единственно организованную, которая даст потом возможность организоваться и другим слоям русской общественности».

О судьбе династии П.Н. Милюков мужественно и определенно высказал свое мнение.

— Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит. Но я скажу его. Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен. Власть перейдет к регенту, великому князю Михаилу Александровичу. Наследником будет Алексей (шум, крики: "это старая династия!") — да, господа, это старая династия, которую, может быть, не любите вы, и, может быть, не люблю и я. Но дело сейчас не в том, кто что любит. Мы не можем оставить без ответа и без разрешения вопрос о форме государственного строя. Мы представляем его себе, как парламентарную и конституционную монархию. Быть может, другие представляют иначе. Но если мы будем спорить об этом сейчас, вместо того чтобы сразу решить вопрос, то Россия очутится в состоянии гражданской

войны и возродится только что разрушенный режим. Этого сделать мы не имеем права. Но как только пройдет опасность и восстановится прочный мир, мы приступим к подготовке созыва учредительного собрания на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования. Свободно избранное народное представительство решит, кто вернее выразил общее мнение России, мы или наши противники».

Около вопроса о форме правления и о судьбе династии сейчас же зашевелился конфликт. П.Н. Милюков излагает его в следующих выражениях:

«К концу дня волнение, вызванное сообщением о регентстве в. к. Михаила Александровича, значительно усилилось. Поздно вечером в здание Таврического дворца проникла большая толпа чрезвычайно возбужденных офицеров, которые заявляли, что не могут вернуться к своим частям, если П.Н. Милюков не откажется от своих слов. Не желая связывать других членов правительства, П.Н. Милюков дал требуемое заявление в той форме, что "его слова о временном регентстве великого князя Михаила Александровича и о наследовании Алексея являются его личным мнением". Это было, конечно, неверно, ибо во всех предшествовавших обсуждениях вопрос этот считался решенным сообща в том именно смысле, как это излагал П.Н. Милюков. Но, напуганный нараставшей волной возбуждения, временный комитет молчаливо отрекся от прежнего мнения»¹.

Двоевластие давало себя знать с самого начала революции. Оно возникло и росло фатально. Росла и анархия, приводившая в отчаяние одинаково оба комитета — думский и советский.

В.В. Шульгин рисует такую картину:

«Ночью с первого на второе марта идет бесконечный спор между представителями Совета с. и р. депутатов и членами временного думского комитета. Обсуждается вопрос о выборном начале в армии. Всеми одолевала уже почти полная прострация. Один П.Н. Милюков продолжал еще, со свойственным ему упорством, доказывать советским депутатам, что выборного офицерства нет нигде и оно невозможно...

Шульгин подошел к Чхеидзе и, наклонившись над распростертой в кресле маленькой фигуркой, спросил шепотом:

— Неужели вы в самом деле думаете, что выборное офицерство — это хорошо?

Он поднял на меня совершенно усталые глаза, поворочал белками и шепотом же ответил со своим кавказским акцентом, который придавал странную выразительность тому, что он сказал:

— И вообще все пропало... Чтобы спасти... чтобы спасти — надо чудо... Может быть, выборное офицерство будет чудо... Может, не будет... Надо пробовать... хуже не будет... Потому что я вам говорю: все пропало»...

Так думал глава Совета солдатских и рабочих депутатов уже на третий день революции.

4

Государь находился во Пскове. Намерения его оставались неясными. Позднее стало известно, что 28 февраля на взбунтовавшийся Петроград двинуты две «верные» бригады — одна с северного фронта, другая — с западного. По дороге они взбунтовались и отказались следовать дальше. Во главе их поставлен генерал-адъютант Иванов с отрядом из двух батальонов георгиевских кавалеров, составлявших личную охрану царя. В Гатчине взбунтовались и георгиевские кавалеры¹.

Все главнокомандующие фронтами и генерал Алексеев склонялись к тому, что единственный выход — отречение царя от престола. Во втором часу дня второго марта это мнение доложено царю. Выхода не было. Отречение в пользу сына состоялось. К трем часам последовала перемена: Николай II отказывал престол великому князю Михаилу Александровичу.

В Псков ожидался Родзянко.

Но председатель думы докладывал временному комитету: — Я должен был сегодня утром ехать к государю. Но меня не пустили... «Ояи» объявили мне, что не пустят поезда, и требовали, чтобы я ехал с Чхеидзе и батальоном солдат...

В Псков тайком от Совета с. и р. депутатов выехали на рассвете второго марта А.И. Гучков и В.В. Шульгин.

Царь принял их второго марта поздно вечером.²

По внешнему виду он остался совершенно бесстрастен. Соглашаясь на отречение, он выразил твердое намерение передать корону не сыну, а великому князю Михаилу Александровичу; депутаты не решились протестовать. По предложению В.В. Шульгина манифест об отречении помечен датой «2 марта, 15 часов» — для придания ему характера полной добровольности.

После подписания манифеста депутаты Государственной думы заговорили о назначении верховного главнокомандующего и председателя Совета министров. Это не вызвало возражений.

«Я ясно помню, — рассказывает Шульгин, — как государь написал при нас указ Правительствующему Сенату о назначении председателя Совета министров...

Это государь писал у другого столика и спросил: — Кого вы думаете?

Мы сказали: — князя Львова...

Государь сказал как-то особой интонацией, — я не могу этого передать:

— Ах, — Львов? Хорошо — Львова...

Он написал и подписал.

Время, по моей же просьбе, было поставлено для действительности акта двумя часами раньше отречения, т. е. 13 часов»¹.

Назначение это во всех отношениях запоздало. Хотя ночью со второго на третье марта сведения об отречении переданы по телеграфу в Петроград, но мы знаем, что Временное правительство сформировалось первого и второго, и в три часа дня второго марта П.Н. Милюков заявил толпе, заполнявшей Екатерининский зал Таврического дворца, что оглашаемый им состав нового кабинета «выбран русской революцией».

Таким образом, согласие князя Г.Е. Львова на занятие постов председателя Совета министров и министра внутренних дел — дано ранее указа государя и вне связи с ним².

Первое серьезное испытание на новом посту князю пришлось перенести уже третьего марта, утром.

В три часа ночи в Таврическом дворце стало известно решение Николая II. Родзянко и князь Львов бросились в военное министерство к прямому проводу, чтобы узнать, тотчас по расшифровании, точный текст и выяснить возможность его изменения.

Великий князь находился в Петрограде, в квартире князя Путятина (на Миллионной, в доме под № 12). Он немедленно извещен, что правительство просит принять его через несколько часов. Ранним утром состоялось бурное совещание правительства и Временного комитета Государственной думы. Спорили о том, что советовать великому князю. Милюков один отстаивал его воцарение. Все остальные не видели для этого никакой возможности. Некрасов уже успел набросать проект отречения. Для князя Львова выбора не было. Принятие короны великим князем означало резкие разногласия, быть может, убийства и гражданскую войну. Жажда мира и согласия требовала во всяком случае отсрочки. Решено изложить великому князю оба мнения и предоставить решение ему самому.

Около полудня великий князь принял Временное правительство и комитет Государственной думы. Во время прений вернулись из Пскова Гучков и Шульгин. Родзянко и князь Львов мотивировали необходимость и неизбежность отречения. После них развил свое мнение в двух речах Милюков. Он говорил о том, «что сильная власть, необходимая для укрепления нового порядка, нуждается в опоре привычного для масс символа власти; Временное правительство одно, без монарха, является "утлой ладьей", которая может утонуть в океане народных волнений; стране при этих условиях может грозить потеря всякого сознания государственности и полная анархия раньше, чем соберется учредительное собрание; Временное правительство одно до него не доживет... Хотя и правы утверждающие, что принятие власти грозит риском для личной безопасности великого князя и самих министров, но на риск этот надо идти в интересах родины, ибо только таким образом может быть снята с данного состава лиц ответственность за будущее. К тому же вне Петрограда есть полная возможность собрать военную силу, необходимую для защиты великого князя»¹...

Мнение это разделял один Гучков.

Обе стороны обещали ни в каком случае не оказывать противодействия правительству, но считали возможным оставаться в нем лишь при согласии великого князя именно с их мнением.

После размышления великий князь заявил:

— При таких условиях не могу принять престола, потому что...

Он не договорил, потому что... заплакал¹.

Вопрос был кончен.

Написанием акта отречения озаботился князь Львов.

Для этого он вызвал на Миллионную Набокова, который со своей стороны пригласил себе на помощь барона Б.Э. Нольде. Составленный проект подписан великим князем после внесения незначительных поправок.

————————————

Кто был прав в разгоревшемся споре?

Объективные факты свидетельствуют, что в распоряжении династии не было вооруженной силы.

Даже Шульгин, жаждавший пулеметов, чтобы бороться с заливавшими Таврический дворец толпами, признал, что нужных пулеметов нет или они готовы стрелять лишь совсем в ином направлении. Великому князю он сказал:

— «Обращаю внимание вашего высочества на то, что те, кто должны были быть вашей опорой в случае принятия престола, то есть почти все члены нового правительства, этой опоры вам не оказали... Можно ли опереться на других? Если нет, то у меня не хватает мужества при этих условиях советовать вашему высочеству принять престол»...²

Через год, уже после большевистского переворота, Набоков — друг, сподвижник и (в то время) единомышленник П.Н. Милюкова, — спрашивал себя: «Не было ли больше шансов на благополучный исход, если бы Михаил Александрович принял корону тогда из рук царя»?

Тщательно взвешивая обстоятельства, он склоняется к выводу, что «если бы принятие Михаилом престола было возможно, оно

оказалось бы благодетельным или по крайней мере дающим надежду на благополучный исход»...

«Но все это, — рассуждает он, — к сожалению, только одна сторона дела. Для того чтобы она была решающей, необходим был ряд условий, которых налицо не было. Приняв престол из рук Николая, Михаил сразу имел бы против себя те силы, которые в первые же дни революции выступили на первый план и захотели овладеть положением, войдя в ближайший контакт с войсками петербургского гарнизона. Эти восставшие войска к тому времени (3 марта) уже были отравлены. Реальной опоры они не представляли. Несомненно, для укрепления Михаила потребовались бы очень решительные действия, не останавливающиеся перед кровопролитием, перед арестом исполнительного комитета Совета солдатских и рабочих депутатов, перед провозглашением, в случае попыток сопротивления, осадного положения. Через неделю, вероятно, все вошло бы в надлежащие рамки. Но для этой недели надо было располагать реальными силами, на которые можно бы было безоглядно рассчитывать и безусловно опереться. Таких сил не было. И сам по себе Михаил был человеком, мало или совсем не подходившим к той трудной, ответственной и опасной роли, которую ему предстояло бы сыграть. Он не обладал ни популярностью в глазах масс, ни репутацией умственно выдающегося человека»¹...

5

Временное правительство приступило к занятиям немедленно. Кончая шестым марта заседания происходили в Министерстве внутренних дел, в зале Совета. С седьмого марта они перенесены в Мариинский дворец. Вначале заседания носили хаотический характер. Много времени брали всякие мелочи. Заседания назначались два раза в день — в четыре часа и в девять. Министры сильно запаздывали. Заканчивали дневное заседание в восьмом часу, вечернее — поздно ночью. Обычно вторая часть последнего была закрытой (уходила канцелярия). Делопроизводство взялся наладить В.Д. Набоков. Через Совет министров проходило ежедневно бесчисленное коли-

чество дел. Открытые заседания представляли мало общего интереса. Министры приходили до последней степени утомленные своей ведомственной работой. Выслушивая доклады по мелким специальным вопросам, министры часто полудремали. Оживленные и страстные речи начинались только в закрытых заседаниях¹...

— «Когда теперь, более года спустя, — пишет Набоков, — я мысленно хочу вновь пережить первые два месяца существования Временного правительства, в моем воспоминании возникает довольно хаотическая картина. Припоминаются отдельные эпизоды, бурные столкновения, возникавшие иногда совершенно неожиданно, бесконечные прения, затягивавшие заседания порою до глубокой ночи. Припоминается ежедневная лихорадочная работа, начинавшаяся с утра и прерывавшаяся только завтраком и обедом... Припоминаются беспрестанные телефоны, ежедневные посетители, — почти полная невозможность сосредоточиться. И припоминается основное настроение: все переживаемое представлялось нереальным. Не верилось, чтобы нам удалось выполнить две основные задачи: продолжение войны и благополучное доведение страны до Учредительного собрания»...

«Князь Львов, — пишет Набоков, — был осаждаем буквально с утра до вечера. Беспрерывно несся поток срочных телеграмм со всех концов России с требованиями указаний, разъяснений, немедленного осуществления безотлагательных мер. К Львову обращались по всевозможным поводам, серьезным и пустым, — как к главе правительства и как к министру внутренних дел, — беспрерывно вызывали его по телефону, приезжали к нему в министерство и в Мариинский дворец. Первоначально я пытался установить час для ежедневного своего доклада и получения всех нужных указаний, но очень скоро убедился, что эти попытки совершенно тщетны, а в редких случаях, когда их удавалось осуществить, они оказывались и совершенно бесполезными. Никогда не случалось получить от него твердого, определенного решения — скорее всего он склонен бывал согласиться с тем решением, которое ему предлагали»².

Картины — знакомые по двухлетней работе в Земском союзе... Но душевное состояние князя теперь было уже далеко не то...

В первые дни марта среди сутолоки и анархии, объявших Таврический дворец, Набоков встретился мимоходом с князем Львовым и был «поражен мрачным, унылым видом и усталым выражением глаз» человека, которого грандиозные события революции вознесли на первое место в государстве...

Тот же наблюдатель отмечает, однако, что в ближайшие дни, когда началась практическая работа Временного правительства, «князь Львов внешне преобразился, загорелся какой-то лихорадочной энергией, какой-то верой в возможность устроить Россию»... Эти настроения сменялись обычным для князя спокойным, уверенным, безграничным оптимизмом: все наладится, все образуется — не нужно только спешить с надуманными интеллигентскими решениями; великой мудрости народной надо предоставить свободно и по-своему определить судьбу России...

Но с течением времени все чаще приходили минуты отчаяния, чувство обреченности, и со стороны казалось, что князь «только для внешности продолжает играть ту роль, которая — помимо всякого с его стороны желания и стремления — выпала на его долю»¹...

После падения Временного правительства у врагов его справа и слева принято говорить, что с именем князя Львова соединена была «легенда» о замечательных организаторских способностях, — легенда, до основания разрушенная, будто бы, его нерешительностью, сентиментальным безволием, бесхарактерностью, бездеятельностью в дни революции. Даже Набоков говорит: «Он сидел на козлах, но даже не пробовал собрать вожжи»...

Для долголетних сотрудников князя Львова такие обвинения, если они справедливы, кажутся, на первый взгляд, совершенно непонятными.

— «Если бы двадцать лет тому назад, — пишет один наблюдательный человек, знавший Георгия Евгеньевича с детства², — кто-нибудь назвал при мне князя Львова сентиментальным, безвольным человеком, от природы лишенным чутья действительности и органически неспособным принять какое-либо решение, я подумал бы, что человек этот либо никогда не видал Львова, либо вообще слеп

от природы. Сохранившийся в моей памяти облик князя Львова носил совершенно противоположные черты. Это был человек сильного характера, твердой воли, быстрых решений, человек, созданный для управления, обладавший крупным административным талантом и необыкновенным даром обращения с людьми»...

Каждое слово этой удачной характеристики может быть подтверждено полностью историей жизни князя Львова.

Как же объяснить отзывы людей, наблюдавших вблизи деятельность князя во Временном правительстве?

Организационные таланты князя Львова вне сомнения. Конечно, он один в целой России был не в силах создать и развить те грандиозные общественные организации, которые прославили имя его во время великой войны. «Легенда» на этот раз совершенно соответствовала действительности. Но князь Львов обладал организаторскими способностями весьма своеобразными, как нельзя лучше подошедшими к свободному творчеству общественных организаций, но мало пригодными для обуздания разбушевавшихся революционных и партийных страстей.

Мы уже пытались характеризовать своеобразные приемы организаторской деятельности князя Львова. Резюмируем наши выводы еще раз.

В области практической работы он умел чутьем нащупать назревавшую задачу, наметить для выполнения ее подходящего человека, поставить перед ним это задание в самых общих чертах, дать полную свободу в осуществлении, всячески поощрять свободную инициативу... Организационные формы его не интересовали. Единообразия, заранее надуманных схем он не только не добивался, но даже боялся, как чего-то искусственного, нежелательного. Он чувствовал себя совершенно свободно среди разнообразия экспромтного творчества сотрудников, которое принимало подчас почти хаотические формы. Он умел, на ходу дела, со стороны, сказать в помощь всегда умное и веское слово. Его деликатное общее руководство необычайно возбуждало энергию, самодеятельность, инициативу сотрудников. У него не было равного в умении привлечь к делу обильные средства. И, наконец, одним из главных его талантов являлось умение внести мир и единение в среду своих многочисленных сотрудников.

Какие из этих талантов могли служить ему во Временном правительстве?

Он попал в водоворот политической борьбы, интеллигентского партийного доктринерства, нараставших аппетитов взбудораженных масс, трусливых опасений потерять среди них влияние, безудержной демагогии, анархических вспышек...

Утомленная страна не хотела продолжать войны, значения которой она не понимала. И это — несмотря на патриотические выкрики доморощенных демагогов из примазавшихся к армии элементов.

А между тем «ни один мудрец ни тогда, ни позже не нашел бы способа закончить ее без колоссального ущерба — морального и материального — для России»¹.

В такой обстановке Временное правительство должно было спешно творить новые формы жизни России, творить новую Россию.

В сущности князь Львов, помимо непригодных для Временного правительства организаторских талантов, нес с собою только природный свой здравый смысл, свой ум, свою любовь к родине, желание успокоить разбушевавшиеся страсти, объединить и примирить товарищей по работе.

Но даже и эта, столь привычная для него, миротворческая деятельность протекала теперь в совершенно новых условиях: она требовала примирения не людей (на что он был таким мастером), а партийных взглядов и страстей.

В этой области его чары не действовали. Сколько он пережил мучительных заседаний, «в которых с какою-то неумолимою ясностью выступали наружу все бессилие Временного правительства, разноголосица, внутренняя несогласованность, глухая и явная вражда одних к другим...»²

А между тем многие члены Временного правительства были гораздо более его изощрены в тонкостях политической жизни. Они занимали прочные принципиальные позиции. От него ждали и требовали твердых принципиальных решений, которые должны были раз навсегда определить его союзников и врагов, его место в разго-

ревшейся политической борьбе. А он думал только о выходе из острых положений, объединении, мире и компромиссах!..

Князя Львова обвиняют в том, что после внезапного и полного обвала старой власти он не сумел подобрать вожжи и взнуздать революционную стихию. Обвинять легко. Но какие же силы были в распоряжении Временного правительства?

«Если перенестись мысленно в ту эпоху и вызвать в себе вновь то настроение, которое тогда было преобладающим, то станет ясным, что иначе правительство не могло действовать, не рискуя остаться в полном одиночестве. — Кто бы его поддержал? Петербургский гарнизон не был в его руках. Буржуазные классы, неорганизованные, не боевые, были бы, конечно, на его стороне, но ограничились бы платоническим сочувствием. А между тем здесь недостаточно было такого сочувствия, хотя бы и со стороны очень многочисленных групп населения»¹.

Ни войск, ни полиции. И анархия, просыпающаяся со всех сторон, растущая и крепнущая под влиянием беззастенчивой, злобной, бешеной пропаганды, бороться с которою Временное правительство (если бы имело даже средства для такой борьбы) не могло — в силу своей идеологии и своих деклараций...

Во Временном правительстве участвовали и волевые, так сказать, патентованные «сильные» люди. Например, А.И. Гучков. Но и они могли сделать так же мало, как князь Львов. Покидая 30 апреля должность военного министра, Гучков писал: «Ввиду тех условий, в которые поставлена правительственная власть в стране, а в частности, власть военного и морского министра, условий, которые изменить он не в силах и которые грозят роковыми последствиями армии и флоту, и свободе, и самому бытию России», он «по совести не может долее нести обязанности военного и морского министра и разделять ответственность за тот тяжкий грех, который творится в отношении родины»².

Через три недели (18 мая) потерял терпение и ушел с поста министра торговли и промышленности А.И. Коновалов. Накануне отставки он говорил: «Бросаемые в рабочую среду лозунги, возбуж-

дая инстинкты толпы, несут за собою разрушение, анархию и разгром общественной и государственной жизни. Под влиянием этой агитации безответственных лиц, рабочая масса выдвигает требования, осуществление которых связано с полным крушением предприятий. Сознательное разжигание страстей ведется планомерно и настойчиво; одни требования беспрерывно сменяются другими. Формы предъявления этих требований принимают все более нетерпимый и недопустимый характер. И если в ближайшее время не произойдет отрезвления отуманенных голов, если люди не поймут, что они рубят тот сук, на котором сидят, если руководящим элементам Совета р. и с. депутатов не удастся овладеть движением и направлять его в русло закономерной классовой борьбы, то мы будем свидетелями приостановки десятков и сотен предприятий. Государство не может взять на себя обязательства предоставить рабочему классу исключительное привилегированное положение за счет всего населения»...

Избегнуть надвигающейся катастрофы правительство могло бы, по мнению А.И. Коновалова, «если бы оно, наконец, проявило действительную полноту власти; если бы после трехмесячного опыта, оно стало на путь нарушенной и попранной дисциплины...»¹

Но и А.И. Коновалов не указывает, при помощи каких именно реальных сил Временное правительство могло бы осуществить его справедливые пожелания.

В подобном положении пребывали и другие «энергичные» министры.

Такие явления, как захват особняка Кшесинской и устройство из него цитадели и публичной кафедры самого разнузданного большевизма; как кронштадтские насилия над офицерами; как самостийные поползновения Финляндии и Украины и т. д., и т. д. возбуждали негодование многих. В числе других министров, и П.Н. Милюков не раз поднимал вопрос о необходимости более твердой, решительной борьбы с растущей анархией. Но и он не мог предложить для этого каких-либо определенных и сколько-нибудь достаточных практических мер.

Напротив, редактируемая им газета («Речь») еще в половине апреля стояла на довольно беспомощной позиции. Кадетский орган иронизировал над проснувшейся в обывателе «тоске по городовому». Газета писала: власть, которой пользуется Временное правительство, есть «сила прежде всего моральная». Иной она не может быть; от насилия правительство отказывается. «Должно ли оно посылать карательные отряды в губернии, где начались аграрные волнения? Расстреливать дезертиров? Военной силой подавлять "вольницу", хозяйничающую на железных дорогах? Или, быть может, ему следует начать с штаб-квартиры г. Ленина и арестовать агитаторов?» На все эти вопросы газета давала категорически отрицательный ответ. «Власть ничего не может сделать, если народ сам не проявляет инициативы в борьбе с явлениями распада»¹.

Такова, впрочем, была вынужденная точка зрения всего Временного правительства. В декларации от 26 апреля, написанной Ф.Ф. Кокошкиным, оно заявляло между прочим: «Призванное к жизни великим народным движением, Временное правительство признает себя исполнителем и охранителем народной воли. В основу государственного управления оно полагает не насилие и принуждение, а добровольное повиновение свободных граждан созданной ими самими власти. Оно ищет опоры не в физической, а в моральной силе. С тех пор как Временное правительство стоит у власти, оно ни разу не отступило от этих начал. Ни одной капли народной крови не пролито по его вине, ни для одного течения общественной мысли им не создано насильственной преграды...»

В дальнейшем тексте, по свидетельству П.Н. Милюкова, в первоначальном своем виде декларация эта была «суровым обвинительным актом против Совета рабочих депутатов». Но «товарищи Керенского вместо открытого обвинения Совета в парализовании правительства и в содействии распаду страны» вставили весьма туманные, завуалированные фразы.²

Так Временное правительство не только не могло свободно действовать, но даже лишено было возможности сказать об этом открыто русскому народу.

Возница, «сидевший на козлах», был связан по рукам и ногам, и ему было не до подбирания вожжей власти, оборванных революцией. Кто оказался бы способным взнуздать и удержать коней революции, закусивших удила и мчавшихся без оглядки?

6

Для Тургенева русский народ остался навсегда сфинксом. Князь Львов никогда и не пытался разбираться в противоречиях русского народного характера. В этой области все казалось ему совершенно ясным. Тургенев был барином, наблюдавшим народ со стороны. Князь Львов чувствовал себя плотью от плоти народной и костью от костей его. Все, что Георгий Евгеньевич ощущал в себе, как хорошее и желанное, видел он и в окружавшем его крестьянстве: смиренство, миротворчество, доброту, терпеливое несение креста, огромную трудоспособность. Остальные свои свойства считал он барскими пережитками, интеллигентскими заблуждениями. Он удивлялся «мудрости» народной, которую встречал у некоторых своих приятелей — волостных старшин Епифановского уезда, понимавших, по его мнению, гораздо лучше петербургских министров нужды крестьянской России и умевших обезвредить ненужное, нелепое и невежественное законодательство петербургских чиновников. От ума отдельных крестьян он делал обобщение к «глубокой мудрости русского народа», а от дорогих ему черт характера, встречающихся в народной массе лишь россыпью, умозаключал к духовным богатствам, присущим «гению всего русского народа».

Но правда народная, как и народная масса, — многогранна. Свойствами Платона Каратаева она не исчерпывается. Князь Львов не умел и не хотел различать в народной толпе сподвижников Пугачева и Стеньки Разина. Зависть, злоба, жестокость, дикость, склонность к анархии и бунтарству — оставались для него почти незамеченными. Эти свойства скользили по его вниманию: они казались сорными травами, лишь случайно выросшими среди цветов на луговине народной души...

Такие воззрения князь Львов принес с собою и на место председателя Совета министров. В первой же беседе с представителями печати (9 марта) он говорил: «Честь и слава всему русскому народу. Над Россией засияло солнце свободы и сразу осветило глубокое дно озера — гений русского народа. И этот гений говорит нам о великодушии к прошлому и о действенной энергии в будущем»...

Такие слова не были простою мишурою высокоторжественных заявлений, к которой Георгию Евгеньевичу приходилось подчас прибегать в его новом положении. Это были его подлинные верования. «Великодушие к прошлому» требовало немедленных забот о судьбе царской семьи. С самого начала революции вопросом этим чрезвычайно заинтересовался Исполнительный комитет Совета с. и р. депутатов. Осталось невыясненным, кому принадлежал почин «жестокости народной» или трусливой угодливости и забеганию вперед некоторых социалистических демагогов? Как бы то ни было, уже третьего марта, когда еще шли переговоры с великим князем Михаилом Александровичем, исполнительный комитет постановил «предложить Временному правительству в согласии с Советом с. и р. депутатов арестовать семью Романовых». Чхеидзе и Скобелев назначены для переговоров по этому поводу.

Часть министров понимала, что необходимо спешить. «Нужно было, — писал князь Львов, — во что бы то ни стало, охранить представителя верховной власти от возможных эксцессов первой волны революции». Велись тайные переговоры с Бьюкененом. Запросив Лондон, посол официально отвечал, что правительство Его Величества согласно принять в Англию семью бывшего царя; для цели этой особый крейсер будет направлен в ту или иную русскую гавань. В частной ноте Бьюкенен обратился к министру иностранных дел с заявлением, что король и правительство Великобритании будут бесконечно счастливы предложить гостеприимство и убежище всероссийскому императору¹.

Чтобы выиграть время для этих переговоров, правительство в течение четырех дней не отвечало на запросы Чхеидзе и Скобелева.

Недовольный молчанием Временного правительства Исполнительный комитет назначил новое обсуждение вопроса и для соот-

ветствующего воздействия на Временное правительство поручил своей военной комиссии принять немедленно практические меры для осуществления ареста.

Тогда Временное правительство, боясь сепаратных мер, вынуждено было (7 марта) издать декрет о «лишении свободы Николая II и его семьи». Прежние секретные планы не были оставлены. В день издания декрета князь Львов телеграфировал Алексееву: «Временное правительство решило дать бывшему императору свободный пропуск для пребывания в Царском Селе и для последующего путешествия по направлению к Мурманску».

Но в ночь на 7 марта Исполнительный комитет, узнав, что Временное правительство пытается эвакуировать императорскую семью в Англию, решил принять свои меры — с риском даже порвать добрые отношения с правительством. Немедленно разослана по всей России телеграмма с приказом арестовать бывшего царя — где бы он ни был застигнут (по-видимому, Исполнительный комитет не был уверен, что Николай II находится в Царском Селе¹). Верные Совету войска заняли вокзалы ближайших к Петрограду станций. Особые комиссары со специальными «мандатами» от Исполнительного комитета отправлены в Царское Село, Тосну и Званку.

«Чтобы положить конец всем подобным попыткам, имеющим целью вывезти царскую семью, и чтобы охранить страну от подобных, исключительно опасных мер», Исполнительный комитет решил назначить для пребывания царя знаменитый Трубецкой бастион Петропавловской крепости.

Последнее решение, как известно, удалось не выполнить: императорская семья осталась в Александровском дворце. Но Временное правительство должно было запомнить навсегда суровый урок, преподанный ему на заре деятельности вожаками Исполнительного комитета.

Одну из своих бесед с представителями печати, посвященную программе ближайшей деятельности Временного правительства, князь Львов закончил такими характерными для него словами:

«Нельзя закрывать глаз и на трудности и опасности положения. Новорожденной свободе предстоят великие, быть может, тяжкие испытания; но я смотрю бодро в будущее. Я верю в жизненные силы и в мудрость нашего великого народа, который доказал свое величие в мощном порыве свободы, опрокинувшем старую власть. Он докажет его в упорном единодушном стремлении к проведению начал свободы в жизнь и к защите их от врага внешнего и внутреннего. Я верю в великое сердце русского народа, преисполненного любовью к ближнему, верю в этот первоисточник правды, истины и свободы. В нем раскроется вся полнота его славы, и все прочее приложится».

Князю Львову казалось, что он дожил, наконец, до счастливых дней, когда можно творить новую жизнь — не для народа, а «вместе с народом».

В первые же дни революции он решил снять с России сдерживавшие ее узаконенные формальные путы и предоставить свободному правотворчеству народа создание новых устоев его местной жизни.

Шестого марта телеграммою министра внутренних дел функции губернских и уездных властей возложены на председателей земских управ, которые должны были действовать в качестве комиссаров Временного правительства.

Эта телеграмма дала повод для длительных осложнений на местах. В осложнениях этих принято обвинять исключительно князя Львова. Правда, телеграмма министра внутренних дел вполне отражала консервативную веру Георгия Евгеньевича в выборное начало, — каковы бы ни были в данное время и в данных политических условиях представители такого самоуправления. Но мысль о том, что земский аппарат заменит, в случае необходимости, приказное управление, принадлежала вовсе не одному князю Львову: так думали многие, прочившие главу русской (и главным образом — земской) общественности — в будущие премьеры¹.

Сам князь Львов считал свою телеграмму мерою временною.

«Правительство, — говорил он, — сместило старых губернаторов, а назначать никого не будет. В местах выберут. Такие вопросы должны разрешаться не из центра, а самим населением»...

«В области местного самоуправления программа Временного правительства составлена властными указаниями самой жизни. В лице местных общественных комитетов и других подобных организаций она создала уже зародыш местного демократического самоуправления, подготовляющего население к будущим реформам. В этих комитетах я вижу фундамент, на котором должно держаться местное самоуправление до создания новых его органов. Комиссары Временного правительства, посылаемые на места, имеют своей задачей не становиться поверх создавшихся органов в качестве высшей инстанции, но лишь служить посредствующим звеном между ними и центральной властью и облегчить процесс их организации и оформления...»¹

Выполнить указанные требования комиссары временного правительства оказались не в силах. Одни земские люди, выбранные совсем для иных, чисто хозяйственных функций, отказывались принять на себя власть в столь ответственные моменты; другие сразу поняли, что избрание по Земскому положению 1890 года вовсе не гарантирует им сочувствие населения.

Земства сами переживали тяжелый кризис: в их среду хлынула явочным порядком толпа политических партийных работников, претендовавшая на представительство истинной «демократии». На местах росли, как грибы, всевозможные общественные организации: с ними спорили о власти Советы рабочих, солдатских, крестьянских депутатов. Для вожаков всего этого беспорядочного государственного строительства старые земцы, казавшиеся князю Львову «лучшими» местными людьми, являлись чуть ли не представителями и защитниками старого режима, презренными «цензовиками».

Никто не хотел с ними считаться. Самые добросовестные, упорные и преданные Временному правительству «комиссары» теряли голову, засыпали князя Львова телеграфными запросами, являлись сами в Петроград за инструкциями... У министра внутренних дел они не встречали сочувствия. Он находил, что эти люди одержимы «старой психологией». Основы самоуправления и местного управ-

ления спешно разрабатываются в центре. А пока... зачем требовать непременно казенного единообразия? Везде мудрость народная творит наиболее жизненные формы... недоразумения, споры о компетенции, анархические эксцессы — все это уляжется, утопчется и новые местные органы приучат население жить по-своему в широких рамках самоуправления, вырабатываемых в Петрограде...

Обескураженные «комиссары» возвращались домой, безнадежно опуская руки перед быстро развивавшимся хаосом и перед многообразным «революционным правотворчеством» местных людей или пришлых «идейных партийных работников»...

В деревнях развивались аграрные беспорядки.

———————————

Между тем правительство работало не покладая рук. Полная амнистия политическим с почетным возвращением их в столицу из мест ссылки. Амнистия уголовным. Отмена смертной казни. Отмена национальных и вероисповедных ограничений (равноправие евреев). Хлебная монополия. Заем свободы. Подготовка к созыву учредительного собрания. Земельные комитеты для разработки (предварительной) аграрного законодательства. Сложная работа над реорганизацией местного управления и самоуправления. Возвращение Финляндии прав, отнятых у нее самодержавием. Воззвание к полякам о свободной Польше. Переговоры с Литвой, Украиной и другими национальностями о началах самоопределения... Все это требовало настойчивой, упорной, экстренной работы. Все это осуществлялось в течение первых двух месяцев свободы. Законодательные акты сыпались, как из рога изобилия...

Характерно в это сумасшедшее время отношение председателя Совета министров к некоторым сложным и спорным вопросам действительности. Очевидец рассказал нам о принятии князем Львовым одной из многочисленных депутаций, осаждавших его ежедневно. На этот раз депутация состояла из дам. Они решили добиться во что бы то ни стало женского равноправия в вопросе о выборах в местное самоуправление. Заготовлены великолепные речи, которые должны были убедить даже самого устарелого защитника Домостроя. Дамы готовились к серьезному бою и волновались. Им казалось, что судьба женской половины России зависела от успеха

их миссии. Князь Львов вышел к ним усталый и серьезный в своем обычном рабочем сером пиджачке.

Здороваясь и пожимая руки депутаток, он спрашивал: — Вы по вопросу об участии женщин в выборах?

Первая ораторша приготовилась начать речь.

— Так отчего же нет? — продолжал князь Львов. — Не вижу основания мешать. Ежели всеобщее избирательное право, то какие же мотивы препятствовать женщинам, желающим участвовать? Избирательный закон разрабатывается. В окончательном виде он зависит от всего состава Временного правительства... Но я — за участие женщин. Надо как можно шире... — И обращаясь к сопровождавшему его Щепкину, он прибавил:

— Вы, Дмитрий Митрофанович, примете во внимание наши пожелания?

Изготовленные великолепные речи не были произнесены. Депутаткам оставалось только благодарить и отпустить с миром, видимо, смертельно усталого председателя Совета министров...

В сущности, крестьянскую массу (и в армии и в деревне) интересовали больше всего два вопроса: «утеснение в земле» и тягости, связанные с войною. Пишущего эти строки первая мобилизация застала в самой глуши Одоевского уезда Тульской губернии. Кругом старики-крестьяне говорили:

— Царь зовет. Надо идти. Сына снаряжаем. Ну, а вернутся, Бог даст, домой, — тогда потолкуем, как следовает, насчет утеснения в земле...

Прошло почти три года. Не все вернулись домой. Повторные мобилизации выкачивали соки из страны. Тягости войны, сначала малозаметные в деревне, ощущались с течением времени все серьезнее...

Вот и царь отошел, а «затеянная им» война все тянулась... И не видно было конца ей... не слышно и настоящих разговоров о земле...

И как раз именно в этих двух вопросах Временное правительство не могло вынести никаких скорых решений. Оно пыталось доказать стране необходимость и неизбежность новых жертв, чтобы довести войну до «победного конца». По земельному вопросу оно говорило: «ждите учредительного собрания!» Созыв последнего уходил в неопределенную даль; Временное правительство озабочивалось обеспечить «волеизъявление народа» всеми гарантиями,

изобретенными последними модными теориями избирательного права... А мужик и рабочий не понимали: почему наспех и кое-как выбранные ими в советы «депутаты» не могут сразу порешить всех вопросов?

«Народ... народ... — ворчали они. — Ведь вот он — народ... Чего еще ждать? И чем мы не народ?»

Лозунги большевиков казались рабочим, солдатам и отчасти крестьянам много проще и понятнее.

7

В самом начале революции вожаки левых (социалистических) партий решили создать свою власть, восстановив действовавший в 1905 году Совет рабочих депутатов. Среди этих вожаков находился, конечно, и А.Ф. Керенский. В помещении Таврического дворца толпились солдаты, рабочие, обыватели. Пестрая случайная смесь левых вожаков воспользовалась этим обстоятельством и на основании декоративного избрания в первом случайном по составу «заседании» назвала себя Временным исполнительным комитетом Совета рабочих депутатов; в воззвании, расклеенном по городу, от имени заседающих в Государственной думе «представителей рабочих, солдат и населения Петрограда» предлагалось всем перешедшим на сторону народа войскам немедленно избрать своих представителей по одному на каждую роту, заводам избрать своих депутатов по одному на каждую тысячу¹.

В этом огромном собрании (в пленуме толпилось до 3000 человек) среди потока речей формально утверждались все постановления и мероприятия исполнительного комитета. Многолюдность, текучесть состава, сумбурность организации представляли картину бивуачной импровизации. Безостановочная деятельность исполнительного комитета, без определенных часов заседаний, без протоколов, без устойчивого кворума, без строго зафиксированных постановлений, была немногим упорядочнее, чем работа пленума.

В Исполнительном комитете боролись за власть над массами представители социалистических партий. Из них наиболее умеренные видели в Совете единственное средство сдержать массы и избежать полной анархии. Но для осуществления этих целей им приходилось постепенно сдавать позиции «товарищам слева», с которыми они отнюдь не хотели и не могли порвать. А «товарищи слева» ставили перед революцией совершенно определенные цели: свержение Временного правительства (этих «десяти министров-капиталистов, которые с князем Львовым во главе являются простыми приказчиками миллиардных фирм Англии и Франции»); превращение «империалистической бойни» «в эпоху крови и железа», когда угнетенный, страдающий класс обратит оружие против классов господствующих; захват власти и собственности буржуазии (знаменитое «грабь награбленное») и т. д., и т. д.

Борьба была неравная. По мере упорядочения работы Исполнительного комитета (после возвращения из ссылки Церетели) массы стали постепенно, но заметно уходить все более и более влево.

Умеренным руководителям Совета приходилось для удержания влияния идти на демагогические уступки, думать и говорить об «углублении революции», подменять цели «буржуазной» революции попытками немедленного осуществления требований социального переворота. Из «пожарных» они превращались в «поджигателей». Работали, конечно, вполне беспрепятственно и поджигатели — злостные, сознательные. В конце концов оказывалось невозможным разобрать: где бушует непреодолимый разлив стихийного революционного пламени и где действуют трусливые забегания вперед, уступки, подстрекательство, демагогия...

Народный социалист Станкевич, стоявший близко к Исполнительному комитету Совета, утверждает, что «в конечном счете от комитета всегда всего можно было добиться, если только упорно настаивать».

В составе его были люди, специализировавшиеся на дискредитировании Временного правительства. Умеренным социалистам по марксистскому ритуалу не полагалось принимать участия во власти и нести за нее ответственность. Они оставляли себе критику буржуазного правительства. Сначала они проповедовали поддержку правительства лишь «постольку поскольку...» Потом заговорили о «дав-

лении». Позднее стали требовать почти полного подчинения и ответственности перед органами «революционной демократии».

Под покровом соглашения и договора Исполнительный комитет не упускал случая подчеркнуть эфемерность власти Временного правительства и зависимость ее от расположения Совета¹.

Задолго до появления Ленина «тихой сапой» велась настойчивая кампания против авторитета и власти правительства. Специализировались на таком занятии Стеклов (Нахамкес) и Суханов (Гиммер). Официальная большевистская фракция Совета усердно им содействовала, конечно. Большинство Исполнительного комитета (и Совета) официально стояло за поддержку Временного правительства. Но исподволь и исподтишка производилось в недрах органов «революционной демократии» расшатывание авторитета правительства.

К концу марта аппетиты масс разрослись. «Народные депутаты» готовы были к полному поглощению самостоятельности правительства. Исполнительный комитет выносил проект умеренной резолюции, а Стеклов-Нахамкес, проведя себя в докладчики, измывался над Советом министров. Большевики вносили бесконечные поправки к проекту резолюции. Мягкие намерения меньшевистского большинства «превращались в свою противоположность». Но, сдавая позиции большевикам по отношению к Временному правительству, меньшевики не очень огорчались: они утешали себя тем, что таким образом достигается «единство воли революционной социал-демократии».

Появившийся Ленин начал уже открытую бешеную кампанию против Временного правительства и — особенно — против П.Н. Милюкова.

К концу второго месяца революции авторитет Временного правительства стоял низко. Случаи явного и открытого неповиновения проявлялись все чаще. Кронштадт не поддавался увещаниям и бунтовал. Явственно намечался распад государства: аппетиты националистов росли по мере видимого ослабления центра. «Многоликая анархия выступала всюду: на фронте ею называли братание, падение дисциплины и нежелание двигаться с места; в городах она принимала вид неподчинения властям, захвата особняков и пропаганду немедленного мира; в деревнях — захвата земель, помещичь-

его инвентаря и аграрных междоусобиц. Беспорядок ширился, власть расползалась»¹.

В самом Временном правительстве миротворческое воздействие князя Львова не могло поддерживать дружной работы. Почти с самого начала образовались две ярко обособленные группы: во главе одной стоял Керенский, другую вел Милюков. Разница во всем — возрасте, темпераменте, складе ума и характера, подготовке — определяла вперед неизбежность неприязни и борьбы между двумя этими протагонистами второй русской революции. Отношения их обострялись разницею во взглядах на происхождение революции и различной оценкой ее действенных реальных сил.

А.Ф. Керенский принял революцию с распростертыми объятиями. В революционной атмосфере он чувствовал себя как рыба в воде. Он благоговел перед «святым делом великой русской революции». Он «верил в разум, в твердую волю народа — идти к спасению, а не к гибели, ибо никто не может желать своей гибели». Он быстро освобождался от доктринерства социалистических товарищей и искренне готов был «загубить душу» для спасения России. Но «товарищи» не выпускали его из рук, и фетиш «революционной демократии» заставлял переоценивать реальную силу Советов.

П.Н. Милюков считал революцию во время войны гибелью России, но факт революции принял стойко, мужественно стараясь спасти для России все, что было еще возможно. Он отнюдь не преклонял колен перед «святостью» русской революции и среди ее факторов склонен был заподозрить и деньги германского генерального штаба. Он упорно настаивал на необходимости ввести разбушевавшийся Ахеронт в естественные границы, хотя никогда не указал на силы, при помощи которых можно разогнать Советы и взять в руки «революционную демократию».

Главные столкновения разыгрались около иностранной политики. Вожаки Исполнительного комитета в надежде на «чудо», которое должен был совершить международный пролетариат, издали уже 14 марта знаменитый манифест к народам о мире без аннексий и контрибуций. Не веря в чудеса, П.Н. Милюков продолжал политику войны до победного конца.

Жизнь постепенно разоблачила наивность левых мечтателей. Но избавлен ли самый трезвый ум от заблуждений и ошибок? Не «чуда» ли ждал от русского народа и сам П.Н. Милюков?

«По-видимому, — пишет его друг Набоков, — он (Милюков) все-таки полагался больше, чем следовало, и на государственный инстинкт русского народа, и на здоровое понимание им своих интересов. Он не понимал, не хотел понимать и не мирился с тем, что трехлетняя война осталась чужда русскому народу, что он ведет ее нехотя, из-под палки, не понимая ни значения ее, ни целей, — что он ею утомлен и что в том восторженном сочувствии, с которым была встречена революция, сказалась надежда, что она приведет к скорому окончанию войны...»¹

Как бы то ни было, А.Ф. Керенский вел интенсивную борьбу за дипломатическую поддержку «манифеста». П.Н. Милюков упирался.

В Совете министров инициативу захватил Керенский; с ним неразрывно солидаризировались Н.В. Некрасов и М.И. Терещенко. Наиболее правые министры — В.Н. Львов и И.В. Годнев часто поддерживали прогрессивную «тройку». Председатель (князь Львов) колебался. Его обвиняют в том, что он, видимо, подпадал под влияние Керенского и не проявлял достаточной осмотрительности. Надо сказать: князь Львов всегда до такой степени проникнут был идеей миротворчества, что наиболее решительные, экспансивные, истерические характеры умели держать его под страхом немедленной катастрофы и разрыва. Эта черта проходит через всю его жизнь. Но он и вообще был ближе к чувству Керенского, чем к уму Милюкова. К Керенскому князя Львова привлекало очень многое: и пламенный патриотизм, и вера в русский народ, и лихорадочная, полная экстазов энергия, и отрицательное отношение к «партийному византийству», и многое другое. Даже любовь к помпе, к сценическому действу не отталкивала князя Львова: он чувствовал, что для разыгрывавшихся кругом грандиозных событий его собственный будничный серый обиход, его всегдашняя скромность — недостаточны: требовалось что-то более яркое, действующее на воображение. Жить и действовать во Временном правительстве — без веры в чудо — было невозможно, а ждать чуда — казалось вернее от энтузиазма Керенского, чем от умственных выкладок Милюкова.

В данном вопросе — в вопросе дипломатического нажима на союзников в пользу приближения всеобщего мира — князь Львов определенно склонялся к политике Керенского. Мечта повлиять по почину и от имени русского народа на прекращение трехлетней бойни захватила и председателя Совета министров...

К концу апреля ленинцы организовали пробные уличные выступления. Крупных столкновений не было, хотя первая кровь была пролита¹.

Начальник петроградского гарнизона генерал Корнилов во избежание всяких случайностей вывел некоторые воинские части на Дворцовую площадь. Исполнительный комитет заставил его вернуть отряды в казармы и расклеил по городу объявление: «Товарищи-солдаты, без зова исполнительного комитета в эти тревожные дни не выходите с оружием в руках. Только исп. комитету принадлежит право располагать вами. Каждое распоряжение о выходе воинской части на улицу (кроме обычных нарядов) должно быть отдано на бланке исполнит, комитета, закреплено его печатью и подписано не меньше чем двумя из следующих лиц: Чхеидзе, Скобелев, Бинасик, Соколов, Гольдман, Филипповский, Богданов...» Временному правительству пришлось смириться и с этим «совершившимся фактом». Генерал Корнилов не примирился: он потребовал отставки и уехал в действующую армию.

Вообще к концу апреля уже выяснилась насущная необходимость каких-то перемен. Авторитет временного правительства был в корне расшатан. А.И. Гучков перед своей отставкой нарисовал делегатам фронта мрачную картину разрушения армии. Даже Керенский терял свой энтузиазм. На том же собрании фронтовых делегатов (29 апреля) он говорил: «Я пришел к вам потому, что силы мои на исходе, потому что я не чувствую в себе прежней смелости, у меня нет прежней уверенности, что перед нами не взбунтовавшиеся рабы, а сознательные граждане, творящие новое государство с увлечением, достойным русского народа»¹.

Князь Львов, со своей стороны, открывая вечером 21 апреля совещание правительства с Исполнительным комитетом, пытался раз навсегда выяснить обстоятельства.

«Создавшееся острое положение, — сказал он, — только частный случай. За последнее время вообще правительство взято под подозрение. Оно не только не находит в демократии поддержки, но встречает там попытки подрыва его авторитета. При таком положении правительство не считает себя вправе нести ответственности. Мы решили позвать вас и объясниться. Мы должны знать, годимся ли мы для нашего ответственного поста в данное время. Если нет, то мы, для блага родины, готовы сложить свои полномочия, уступив место другим»².

Получилось положение весьма запутанное. Часть министров вовсе не желала признавать зависимости Временного правительства от Советов. А между тем существовавшая фактически зависимость приводила к параличу власть правительства. Терпеть дольше безответственное хозяйничание социалистических вожаков Советов казалось невозможным. К тому же вскоре уход А.И. Гучкова открыл министерский кризис. Керенский не хотел больше слышать об иностранной политике Милюкова и говорил о своей отставке. Реорганизация кабинета являлась неизбежною необходимостью. Было произнесено слово «коалиция». Многим казалось, что привлечение в правительство социалистов придаст ему авторитет, сблизит с Исполнительным комитетом и сделает вожаков последнего от-

ветственными работниками. Исполнительный комитет высказался значительным большинством против такой комбинации. Но князь Львов усиленно продолжал переговоры. В самом конце апреля он «посетил П.Н. Милюкова и просил его помочь ему выйти из затруднительного положения. П.Н. Милюков в ответ указал альтернативу: или последовательно проводить программу твердой власти и в таком случае отказаться от идеи коалиционного правительства, пожертвовать А.Ф. Керенским, который уже заявил о своей отставке, и быть готовым на активное противодействие захватам власти со стороны Совета, или же пойти на коалицию, подчиниться ее программе и рисковать дальнейшим распадом государства¹».

Снова П.Н. Милюков не указывал живых сил, на которые можно было бы опереться в борьбе с Советом. Единственным практическим выходом из его альтернативы являлась коалиция, которую он, видимо, считал гибельной. В этом смысле и продолжались переговоры.

Первого мая А.Ф. Керенский нарисовал в Исполнительном комитете мрачную картину развала армии и страны. Вопрос об участии в правительстве был пересмотрен. На этот раз 44 голоса против 19 высказались за коалицию. Вопрос об участии социалистов в правительстве таким образом был решен. Они не шли, однако, на продолжение прежней политики в вопросе о мире. П.Н. Милюкову предложено взять портфель министра народного просвещения. Он отказался решительно. Переговоры продолжались и днем и ночью. Наконец, на 5 мая достигнуто соглашение по всем пунктам.

8

От коалиции ждали многого. Политика поддержки «постольку-поскольку» должна была отойти в область предания, двоевластие исчезнуть. В правительство вошли теперь некоторые влиятельные лидеры Исполнительного комитета: И.Г. Церетели, М.И. Скобелев, В.М. Чернов, А.В. Пешехонов; А.И. Гучкова сменил А.Ф. Керенский. Иностранными сношениями ведал теперь уступчивый М.И. Терещенко. Казалось, не оставалось более поводов к недоверию и раздорам.

В действительности, однако, ничто не изменилось. Правда, А.Ф. Керенский пускал в ход героические усилия, чтобы убедить армию на новых началах сохранить старую дисциплину и словами заставить солдата идти на смерть... Совет солдатских и рабочих депутатов большинством против 20 голосов вотировал правительству «полное доверие» и постановлял «оказать этому правительству деятельную поддержку, обеспечивающую ему всю полноту власти».

Но хорошие слова стоили в то время недорого. Аппетиты масс развивались с необычайной быстротой. Болезнь захватывала пораженный революцией организм. Не встречая никакого противодействия, кроме слов, многоликая анархия ширилась, укоренялась, росла. Грубые и ясные лозунги большевиков становились все ближе, понятнее и увлекательнее для масс, которые устали ждать и жадно тянулись к жизненным благам, оставшимся без реальной защиты и казавшимся столь доступными...

В лоне правительства не было и не могло быть никакого согласия. До какой степени разно смотрели на вещи отдельные министры, видно, например, из заявлений М.И. Скобелева и А.И. Коновалова. Последний, как мы знаем, ушел из коалиционного кабинета между прочим потому, что, по его наблюдениям, «сознательное разжигание страстей ведется планомерно и настойчиво; одни требования (рабочих) беспрерывно сменяются другими. Формы предъявления этих требований принимают все более нетерпимый и недопустимый характер...» В то же время М.И. Скобелев объявлял выдумкой капиталистов россказни о том, что рабочие предъявляют чрезмерные экономические требования...

Председательствуя в коалиционном кабинете, князь Г.Е. Львов терял всякую возможность вести свою миротворческую работу. Обычное воздействие его на людей окончательно исчезло: перед ним были не люди, а партийные работники, теперь уже формально подчиненные партийной дисциплине. Сверх того, министры-социалисты считали себя ответственными перед рабочими, солдатскими и крестьянскими депутатами. В.М. Чернов так и заявлял публично: «При создавшемся положении, — говорил он, — Совет р. и с. д. будет, в сущности, решать государственные дела, а министры только исполнять». В частности, демагогические приемы политики именно «селянского министра» вызывали глухое раздражение во

всем существе князя Львова. Уж очень из различного материала была создана их духовная природа!..

Прошел месяц, и для стороннего наблюдателя положение становилось совершенно ясным. Большевики систематически и упорно подготовлялись к вооруженному захвату власти, а представители «революционной демократии» старались всеми силами честно соблюсти все правила политической игры и помешать всякому, кто вздумал бы воспрепятствовать свободному столкновению революционных сил.

Князь нервничал и глубоко страдал. Еще 27 апреля, выступая от имени правительства в торжественном заседании четырех дум, он восхвалял революцию и говорил о «демократической мировой душе» русского народа. Правда, в частных беседах уже тогда он был откровеннее. Генерал Куропаткин записал в своем дневнике под 25 апреля: «Сейчас представлялся министру-председателю князю Львову. Принял в своем домашнем кабинете очень сердечно. Не виделись с японской войны... Князь Львов сказал мне, что они не думали заходить так далеко, как унесли их события. Мы теперь, сказал он, "как щепки, носимые на волнах"». И далее генерал Куропаткин приписывает: «Кажется забыл записать, что князь Львов мне сказал, что они вовсе не ожидали, что революция так далеко зайдет. Она опередила их планы и скомкала их. Стали щепками, носящимися по произволу революционной волны...»¹

Граф Д.А. Олсуфьев в своих воспоминаниях, на которые мы не раз ссылались в этой книге, пишет: «Вторая и последняя моя встреча со Львовым была, когда летом 1917 года, во время июльского первого выступления большевиков, мы приехали к нему с саратовской депутацией мужиков, членов нашего союза земельных собственников, с жалобами на общую анархию в деревне. Львов все отмалчивался и никакой помощи, ни советов нам не предложил. Для нас стало яс-

ным, что Временное правительство — это одна пустая вывеска без всякого содержания. Ни признаков власти, ни мощи, ни ума в правительстве не нашли. Я резко ему высказал подобные мысли, упрекнув правительство, что оно отказывается от власти и покровительствует анархии. Львов, чтобы не уронить себя перед многочисленной депутацией, начал несвойственно для себя кричать повышенным голосом, что это не так, что правительство стоит за порядок и т. д. Мужики тоже разгорячились и начали кричать на Львова. Крик поднялся в кабинете премьера такой, что из соседней комнаты к нам вбежал, помнится, министр Чернов, чтобы удостовериться, что у нас происходит. С минуту посмотрел на нас с недоумением и опять скрылся за дверью. Мы уехали из Петербурга возмущенные и уже с полным отчаянием и во Львове, и во Временном правительстве...»¹

Так, перед закатом своей государственной деятельности, князь Львов вынужден был сносить безобразные сцены, в роде рассказанной графом Олсуфьевым... и сносить не только в присутствии, но и от лица зажиточной группы того самого народа, душа которого представлялась ему всегда столь однородно-прекрасною.

Но большевистское вооруженное восстание превысило меру его терпения. Глаза окончательно открылись. Он понял, что дальнейшие компромиссы невозможны. Ему уже были известны результаты первых шагов начатого в глубокой тайне расследования о снабжении большевиков деньгами германским генеральным штабом. Пришло время действовать или уходить.

7 июля в Совете министров возник вопрос о пополнении или реорганизации кабинета. Князь Львов счел себя обязанным предварительно доложить министрам те основания, на которых он может остаться во главе правительства. Нужно сохранить коалиционный характер кабинета, но немедленно приступить к осуществлению следующей программы: 1 — последовательная борьба с представителями анархических и большевистских течений, которые своими призывами к активным выступлениям вредят блестяще начавшемуся наступлению нашей армии и дезорганизуют страну; 2 — борьба со всякого рода захватами земли и инвентаря фабрик, заводов и проч.; 3 — устранение всего, что обостряет борьбу в

стране; 4 — подготовка выборов в учредительное собрание должна протекать в условиях, обеспечивающих народу возможность выразить свою подлинную волю. Поэтому должны быть устранены всякие попытки к разрешению коренных вопросов будущего устройства России до учредительного собрания.

Сообщенная князем Львовым программа встретила ряд возражений со стороны министров-социалистов, настаивавших на немедленном проведении в жизнь ряда законопроектов по земельному вопросу для узаконения осуществившихся на местах изменений. Дальнейший обмен мнений по этому поводу привел к неожиданному обсуждению событий 3 — 5 июля и роли Временного правительства в эти дни. Выяснилось следующее. Когда вооруженные рабочие и часть петроградского гарнизона выступили с оружием в руках против Временного правительства, последнее решило принять все меры к подавлению мятежа, не останавливаясь перед применением вооруженной силы. По предложению князя Г.Е. Львова были вызваны призванные части войск, и решено было вызвать значительные силы с фронта. Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов присоединился к этой мере. Однако министры-социалисты, руководясь указаниями своих «советов» (или партий), противодействовали предложению других членов правительства относительно немедленного ареста лидеров большевиков, указывая на то, что означенные лица являются идейными работниками и, как таковые, в свободной стране должны пользоваться свободой выражать свои мнения. Лидеры большевиков, по мнению министров-социалистов, отнюдь не причастны к мятежу.

Правда, по предложению Керенского, вопрос о решительных мерах против групп большевистских руководителей был поставлен на новое обсуждение и разрешен в положительном смысле; при этом Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов согласился на репрессии против лидеров большевиков, но затем потребовал, чтобы правительство немедленно опубликовало новую программу своей деятельности, причем в эту программу должно быть внесено незамедлительное издание закона об упразднении Государственной думы и о проведении всех законопроектов, разработанных министром земледелия Черновым, и об объявлении России демократической республикой. Причем все эти меры должны быть осуществлены Временным правительством до Учредительного собрания.

Сверх того, для министров-социалистов оказалось обязательным постановление Совета с, р. и кр. депутатов о том, что Временное правительство обязано руководствоваться решениями всероссийских съездов этих депутатов.

Князь Львов протестовал, но не поддержанный большинством — вынужден был сложить свои полномочия председателя Совета и министра внутренних дел.

В замечательном документе, приведенном нами только что со слов современного официозного сообщения¹, все характерно: и признание «идейных работников» — большевистских лидеров — не причастными к большевистскому вооруженному мятежу; и вмешательство Керенского, который должен был обнаружить перед Советом тайны питания мятежа во время начавшегося русского наступления деньгами германского генерального штаба через большевистских лидеров; и согласие Совета на арест предателей; и требование за этот подвиг компенсаций в виде немедленного признания черновских земельных законопроектов, а также других законов, узурпирующих права учредительного собрания!..

На другой день князь Львов прислал в Совет министров следующее письмо:

«После подавления вооруженного мятежа в Петрограде под влиянием представителей крайних социалистических течений Временное правительство приняло решение о немедленном осуществлении предложенной министрами-социалистами программы дальнейшей деятельности правительства. Эта программа приемлема для меня только в тех частях, которые являются повторением и развитием основных начал, объявленных Временным правительством в ранее изданных декларациях. Но она неприемлема для меня в целом — ввиду явного уклонения ее от непартийных начал в сторону осуществления чисто партийных социалистических целей, в особенности в тех частях ее, которые раньше ставились на решение Временного правительства и против которых я уже неоднократно высказывался. К таковым относятся немедленное провозглашение республиканского образа правления в Российском государстве, являющееся явной узурпацией верховных прав Учредительного

собрания, единого действительного выразителя народной воли. Также вторжением в права Учредительного собрания является проведение намеченной аграрной программы. Давая на это согласие, я нарушил бы обязательство принятой мною на себя по долгу присяги перед народом. Далее идут роспуск Государственной думы и Государственного совета и некоторые второстепенные пункты той же программы, имеющие меньшее значение, но носящие, однако, характер выбрасывания массам, во имя демагогии и удовлетворения их требований мелкого самолюбия, государственных моральных ценностей. Будучи сторонником перехода земли в руки трудового крестьянства, я тем не менее нахожу, что земельные законы, внесенные министром земледелия на утверждение Временного правительства, неприемлемы для меня не только по их содержанию, но и по существу заключающейся в них политики. В декларации преобразованного 6 мая Временного правительства было установлено урегулирование землепользования в интересах народного хозяйства трудящегося населения, но, по моему мнению, Министерство земледелия, отступая от нее, проводит законы, подрывающие народное правосознание. Они не только не борются с захватными стремлениями и не только не нормируют и не вводят в русло земельные отношения, но как бы оправдывают гибельные происходящие во всей России самочинные захваты, закрепляют совершившиеся уже захваты и, в сущности, стремятся поставить Учредительное собрание перед фактом уже решенного вопроса. Я вижу в них осуществление партийной программы, а не мероприятий, отвечающих общегосударственной пользе. Я предвижу, что в конечном своем развитии они обманут чаяния народа и приведут к невозможности осуществления государственной земельной реформы. Считаю земельную программу, проводимую министром земледелия, гибельной для России, ибо он оставит ее разоренной и подорванной и в моральном, и в материальном отношении, и опасаюсь, что она создаст внутри России то, с чем Временное правительство энергично боролось в последние дни в Петрограде. Я не касаюсь тех многочисленных разногласий между мною и большинством Временного правительства в понимании существа вопросов государственной жизни и тех условий, в которых деятельность Временного правительства поставлена. Не могу не указать на принятие чет-

вертого июля при участии министров-социалистов постановления исполнительных комитетов Советов р., с. и кр. депутатов об обязательности для всего Временного правительства руководствоваться в своей деятельности решениями Всероссийского съезда этих депутатов. Эти разногласия особенно участились в последнее время. Они неоднократно ставили передо мною вопрос о невозможности для меня оставаться во главе Временного правительства, но я всегда до последних дней считал своим долгом в тех тяжелых условиях, в которых находится страна, находить пути к соглашениям в целях сохранения единства воли Временного правительства. Ныне, ввиду глубокого расхождения в понимании стоящих перед правительством задач, я по долгу совести перед родиной не считаю себя в праве принимать участие в проведении в жизнь принятых Временным правительством программ.

Я выхожу из состава Временного правительства и слагаю с себя обязанности министра председателя и министра внутренних дел. 8 июля 1917 года. 3 часа».

———————————

Уходя, князь Львов предложил заместить его как министра-председателя А.Ф. Керенским. Предложение это было принято.

В своих воспоминаниях¹ А.Ф. Керенский посвящает несколько заглавных страниц характеристике князя Львова. В русской версии отрывков из тех же воспоминаний² А.Ф. Керенский пишет об уходе князя Львова: «Для его мягкой манеры управлять настали времена слишком трудные. Необходимо было больше резкости в обращении с людьми, больше внешнего нажима в манере управления. Впрочем, мне очень трудно говорить объективно о причинах уходах князя Львова, во-первых, потому, что его место пришлось занять мне, а во-вторых, потому что мое личное отношение к этому замечательному, ныне покойному, человеку не дает мне возможности видеть в его деятельности те слабые стороны, которые, конечно, и у него были, как у каждого из нас».

Мне довелось говорить с князем Львовым девятого июля, днем. Свидание состоялось в министерской квартире князя. Я не сразу узнал Георгия Евгеньевича. Передо мною сидел старик с белой, как лунь, головою, опустившийся, с медленными, редкими движениями, столь непохожими на обычную быструю и энергичную повадку князя. Сидевший передо мною старик казался совершенно изношенным. Не улыбаясь, он медленно подал мне руку.

Я поздравил его с благополучным уходом из Временного правительства.

Он сказал очень серьезно: — В сущности, я ушел потому, что мне ничего не оставалось делать. Для того чтобы спасти положение, надо было бы разогнать Советы и стрелять в народ. Я не мог этого сделать. А Керенский это может...

Выходя вместе со мною из кабинета, князь еле передвигал ноги, держась за попадавшуюся по дороге мебель. Казалось, это был конченый человек, перенесший только что долгую, тягостную болезнь.

«Разогнать советы!» А.Ф. Керенский тоже не смог сделать этого — если даже и хотел...

Глава восьмая

В ТЮРЬМЕ

13 июля близкие увезли князя Львова из Петрограда — прямо в санаторию на станцию Химки — близ Москвы. Вылежавшись, поправившись и собравшись с силами, Георгий Евгеньевич снова посетил старцев Оптиной Пустыни. О чем беседовал он с ними на этот раз? В точности мы не знаем. По-видимому, однако, речь снова зашла об осуществлении его давнишней мечты. Но еще раз старец послал его в мир, найдя недостаточным очищение его пережитыми страданиями. Вместе с тем старец поддержал князя некоторыми оптимистическими заверениями о будущности России и предсказал, что видит его не в последний раз¹.

Вернувшись в Москву в августе, во время Государственного совещания, князь Львов решил совершенно устраниться от политики.

Большевистский переворот окончательно укрепил его в этом решении. Свирепый лик большевистского восстания испугал князя. Он знал, что, попадись он в руки большевистским лидерам, они не пощадят его. Идти же на бесполезное мученичество — у него не было никаких побуждений. Он переменил имя, отпустил бороду и уехал в Сибирь. Поселившись в Тюмени, он делал большие поездки, изучая народную жизнь Западной Сибири и ее естественные ресурсы. Казалось, скоро наступит время и необходимость приняться, как следует, за разработку последних. К тому же надо было жить

чем-нибудь. По-видимому, на случай затяжки большевистской заварухи существовал план создать обширное торгово-промышленное предприятие в Сибири. Князя Львова уговаривали принять в нем участие.

Но у него зрели в голове другие планы.

С тех пор как большевики начали вооружать германских и венгерских пленных и с их помощью захватывать Сибирь, а в Брест-Литовске открылись переговоры о мире с Германией, князя Львова поманила мысль обратиться за помощью в Америку. Личность Вильсона всегда чрезвычайно импонировала князю: в идеалистически настроенном президенте Соединенных Штатов он надеялся найти и затронуть человеческие струны и сочувствие к России. Германо-советскому засилию мечтал он противопоставить свободную и бескорыстную помощь американского народа. Предприятие еще смутно рисовалось в его уме: нужно было добраться через объятую гражданской войной Сибирь до Владивостока. Нужны были средства и полномочия... Но уже тогда порешил он выписать из Москвы двух ближайших своих сотрудников по Земскому союзу. Пользуясь проездом одного надежного земца, он передал ему тряпочку, которую тот зашил в свое платье. На тряпочке этой князь крупными буквами начертал приглашение В.В. Вырубову и Т.И. Полнеру пробраться в Сибирь, чтобы предпринять дальше совместную поездку.

Тряпочка благополучно нашла в Москве сотрудников князя, и они принялись за подготовку дальнего путешествия...

Но внезапно планы князя Львова были прерваны. 28 февраля 1918 г. его арестовали.

Георгий Евгеньевич не раз при мне рассказывал о пребывании своем в большевистской тюрьме. Тогда же (осенью 1918 года) я тщательно записал этот рассказ. Князь его проверил, дополнил и, так сказать, утвердил. Благодаря этой случайности, дальнейшие события могут быть изложены словами самого князя.

«В конце февраля 1918 года, — говорил он, — меня схватили в Тюмени. Толпа матросов и рабочих явилась встряхнуть старую сибирскую жизнь и завести новые порядки. Во главе стоял восемнадцатилетний большевистский комиссар — Запкус. Началось с контрибуции — довольно увесистой, кончилось арестами и расстрелами. Для острастки в одной Тюмени он расстрелял без суда 32 че-

ловека и вывесил прокламацию с обещанием в дальнейшем расстреливать всех врагов коммунистической революции "в два счета"...

Для нас события развивались быстро. В отряде начались споры. Ссорились из-за меня. Матросы хотели везти меня в Кронштадт — заложником революции. Рабочие требовали передачи всех арестованных Екатеринбургскому совету солдатских и рабочих депутатов. Запкус попался в каких-то нечистых делах и очутился в тюрьме. Отряд распался. Рабочие и солдаты повезли меня и моих товарищей в Екатеринбург. В пути было трудное время. Мы жили в атмосфере убийств. У нас на глазах тащили людей из вагонов, ставили "к дровам" и расстреливали. На первых порах с нами обращались грубо, пугали, грозили. По несколько раз в день нас выводили на станциях к толпе раздраженных рабочих. Начиналось всегда с оскорблений и криков: на нас вымещали пережитые неправды. Каждый раз, выходя и слыша издевательские и злобные возгласы, мы не знали, вернемся ли в вагон... Скрепя сердце я снимал шапку, кланялся низко, желал им счастья в новой жизни, и разговор завязывался. В общем это были все те же добрые и умные русские люди, хотя и возбужденные пропагандой. Их "классовая ненависть" привита была весьма поверхностно и ассоциировалась с пережитыми в прежнее время невзгодами. Но доброе сердце брало свое: во время беседы злоба исчезла, лица принимали человеческое выражение, появлялись улыбки и, расходясь, они снимали шапки и желали мне удачи...

Мы пробыли в вагоне около недели. Скоро и стража наша изменила свое отношение. Они приходили ко мне и подолгу беседовали на политические и социальные темы. Потом они стали приглашать нас к себе — попить вместе чайку и покалякать. Угрозы и ругань прекратились. Перестали и выводить к толпе. В Екатеринбурге, оставаясь в вагонах, мы пользовались всякими льготами: гуляли на воздухе, сколько хотели, получали газеты, имели свидания с родными, которые приехали за нами из Тюмени. Когда наша дружба со стражей дошла до ведома местного совета, приказано было перевести нас в тюрьму. Тюрьмы Екатеринбурга были переполнены. С нами томились в заключении в одном здании полторы тысячи человек. Жить в таких условиях казалось невозможным. А каждый день прибывали новые и новые узники... Наконец, нас перевели в другое, совершенно неприспособленное помещение. Там мы нашли

трех заключенных. Но скоро число их возросло до 55. Во главе трех смотрителей поставлен был начальником тюрьмы большевик — столяр с петербургской фортепьянной фабрики Беккера. С удовольствием вспоминаю этого человека. Голова его, правда, переполнена была сверхрадикальными идеями, а уста источали целый поток иностранных слов в комбинациях неожиданных и странных. Но все это оставило нетронутым его золотое сердце. Это был идеалист чистой воды. Он уже устал от крови и большевистского террора. Он жаждал покоя и мира — мира общего, всесветного. Этот человек не имел понятия о деревне и ее жизни, но всецело был поглощен мечтою вернуться на родину и приняться вплотную за обработку земли. Мы сошлись на этом: я рассказывал ему о жизни в деревне, о сельском хозяйстве, о домашних животных и птицах; он поверял мне свои революционные сомнения и советовался о том, как установить порядок в тюрьме. Но что мог он сделать? Ежедневно ему командировали сменную стражу — двенадцать человек военнопленных — немцев и австрийцев, которые каждый день заводили свои порядки в тюрьме и высокомерно требовали их выполнения. Эти вновь испеченные большевики держали себя вызывающе и не желали подчиняться комиссару. В тюрьме царили хаос и бессмысленная жестокость. Старый тюремный устав был отброшен, никаких новых установлений не создано. Наконец комиссар упросил меня написать новые правила тюремного распорядка. Я набросал ряд положений (главным образом — гигиенических), необходимых и неизбежных во всяком общежитии. Столяр был в восторге и немедленно представил проект "нового тюремного устава" в Совет солдатских и рабочих депутатов. Начались бесконечные прения. Не знаю, закончились ли они после выхода моего из тюрьмы. Но мы не ожидали утверждения и сразу ввели новый распорядок в жизнь.

Вечные ссоры между военнопленной стражей и комиссаром и взаимные жалобы побудили "министров" сделать распоряжение о наряде к нам, вместо немцев и австрийцев, русской и латышской стражи, с которою мы быстро успели сговориться.

Неприспособленное здание тюрьмы утопало в грязи и пыли. Два раза в неделю я мыл пол моей комнаты и тщательно вытирал тряпкою стены, двери, окно... В "новых правилах" содержались простые требования чистоты, указания, как бороться с вшами и клопами,

как топить печи, как содержать отхожие места... Для всего этого, конечно, нужно было только немного практических знаний жизни и здравого смысла. Но ни того, ни другого большевики не могли предъявить... Хуже всего обстояло дело с пищей. На каждого заключенного отпускалось в день по рублю. Стража должна была на эти деньги закупать провизию и доставлять в тюрьму. Но что можно было купить на рубль, когда фунт хлеба стоил два рубля, а все остальные продукты еще дороже? О горячей пище рядовому заключенному нечего было и мечтать. Я и двое моих друзей жили на своих харчах, получая пищу от наших близких, переехавших в Екатеринбург. Большинство же заключенных голодало в буквальном смысле слова. Вокруг нас томилась самая разнообразная публика: князь Долгорукий, сопровождавший царя в Тобольск, епископ Гермоген и несколько священников с ним, офицеры, студенты, социалисты, враждебные коммунизму, уголовные... Помню еще двух придворных лакеев, оставшихся верными царской семье... Большинство этих людей погибло: одних пристрелили, других потопили (епископ Гермоген) через две недели после моего выхода из тюрьмы. На Екатеринбург надвигались чехословаки, и большевики заранее приняли свои меры. Прохаживаясь по двору во время прогулки, я заметил раз два больших котла, в которых, по-видимому, отваривали когда-то белье. Мы вмазали их при помощи нашего начальника тюрьмы, и я выступил с предложением давать каждому заключенному за его рубль 1,5 тарелки горячих мясных щей. Тюрьма отнеслась к предложению недоверчиво. Я послал на свой счет за провизией. Когда я надел передник, тюрьма пришла в движение. Всем разрешено было в этот день участвовать в деле. Одни носили воду, другие кололи дрова, третьи топили печь; многие помогали самой стряпне, но я твердо держал власть в руках и вел лично все дело. Я поручил купить шесть фунтов мяса по три рубля, 13 фунтов капусты по рублю, 0,5 ф. масла на четыре рубля, муки, соли, лаврового листа и перцу на два рубля. При общем участии и внимании я начал с приправы, поджаривая лук с маслом. Капуста варилась отдельно. Я вырезал жилы из мяса, бил его скалкою и резал на мелкие кусочки. Когда капуста сварилась с мясом, я подлил приправу. Дело простое — как видите, но за каждым моим движением следило множество глаз. Это нервировало меня самого, и редко в жизни я ждал

успеха своего дела с таким нетерпением. Триумф был полный: щи вышли на славу и получили наименование "премьерских щей", а я до самого выхода из тюрьмы остался бесспорным главным поваром и руководителем кухни. Рыночные цены менялись, конечно, но в среднем стоимость продуктов колебалась от 48 до 53 рублей, и почти все время я мог из рубля возвращать своим товарищам по несколько копеек. Успех "премьерских щей" превзошел все ожидания. Наши смотрители вошли в артель. Начальник тюрьмы перестал обедать дома и ел с нами. Стража тоже втянулась в это дело и становилась все добрее. По городу пошли рассказы о "премьерских щах". "Министры", допрашивавшие меня, проявляли большую вежливость. Смешно сказать, но мои кулинарные таланты создали мне совсем особое положение в тюрьме. Я гордился этим и радовался, потому что затевал новое дело — с моей точки зрения, гораздо более важное. Прогулки наши были кратки. Между тем наступала весна, и казалось важным в гигиеническом отношении дать заключенным возможность проводить больше времени на воздухе. Мне хотелось соединить это с приятным трудом, и я задумал заняться огородом. После долгих хлопот нашего комиссара мы получили одну грядку. Вторую, третью и четвертую мы вскопали и засеяли самовольно. Когда "министры" поставлены были перед совершившимся фактом, они "пересмотрели решение", а я занял огородом не только наш, но и соседний двор. Мы сняли и вынесли верхний слой глины, натащили в тачках и на носилках хорошего чернозема из окрестностей, унавозили грядки из заброшенного коровника. Как китайцы, копались мы целые дни на огороде, работая двумя лопатами, найденными на дворе, а по большей части руками. Начальник тюрьмы (столяр-большевик) сиял, глядя на наши труды. Он притащил ко мне шестилетнюю дочку свою Таничку, и милый ребенок доверчиво положил свою ручонку в мою руку. Таничка немедленно приняла участие в нашей работе, вымазалась вся в земле и ни за что не хотела уходить от "дедушки". И потом, при восторженном одобрении отца, она участвовала во всех наших работах и забавляла нас своим непрерывным лепетом...

Семена доставили с воли мои близкие. Мы сеяли редьку, хрен, репу, горох, бобы, морковь, свеклу, картофель, капусту, лук. Ни одно мое начинание на воле не принесло таких блестящих результатов. Огород дал чудесные всходы. В августе, через два месяца по выходе

на свободу, я вернулся в Екатеринбург, который был уже в руках чехословаков. Я заехал в тюрьму. Меня встретили радостно те же смотрители. Начальника не было; мне рассказывали, что он не выдержал окружавшей его крови и застрелился. В тюрьме, на наших местах, сидели большевики. И великолепно разросшийся огород разнообразил их пищу.

В тюрьме я пробыл три месяца. Моя жизнь и свобода зависели от Екатеринбургской "чека". В это почтенное учреждение входили все "министры" Уральского "правительства". Во главе его стоял довольно свирепый, по-видимому, человек — зубной врач Голощекин, именовавший себя "военным министром"; говорят, впоследствии именно он расстрелял без суда царскую семью. "Министром юстиции" был Поляков — студент юрист, не окончивший курса, левый эсер, примкнувший к большевикам. Заместителем председателя был Войков, как говорили, родственник Ленина. Пост "министра внутренних дел" занимал Чуткаев — мелкий земский служащий. Ни законов, ни границ власти этих людей над населением не существовало. "Чрезвычайная комиссия для борьбы с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией" ("чека") не стеснена в своих действиях никакими "буржуазными предрассудками", никакими формальностями. В принципе ею должна руководить лишь "революционная совесть". Ясно само собою, что, при таких условиях, каждый поступок каждого человека мог быть подведен либо под контрреволюцию, либо под саботаж советских начинаний, либо под спекуляцию. Запкус вышел со своими матросами на охоту и сразу напал, как он думал, на хорошую дичь. Он арестовал меня по обвинению в том, что я участвовал в организации во Владивостоке контрреволюционного "правительства береговой полосы". Обвинение казалось нелепым даже моим судьям. Его отбросили. Но надо было указать мне мою вину, о чем я неизменно настаивал на допросах. Мои взгляды были известны. Всю жизнь я боролся со злоупотреблениями бюрократии и самодержавия. Теперь, по собственному почину, я отошел от всякой политической деятельности и не мог быть ни в какой мере страшен большевикам. Мои друзья усердно хлопотали в Москве, и им удалось понудить Ленина послать телеграмму в Екатеринбург с предложением либо предъявить мне определенное обвинение, либо выпустить меня на свободу. Все было спокойно в Екате-

ринбурге в то время, никто не угрожал большевикам и, казалось, не было резонов просто вывести меня "к стенке". Мои судьи, по-видимому, очень хотели найти приличный повод к обвинению и инсценировать процесс. Но на допросах они не знали, о чем меня спрашивать. А я неизменно пытался подойти к их совести. Я говорил им: "Запкус поставил вас в затруднительное положение. Мне неприятно видеть, как вы боретесь с собственной совестью. Ведь, в конце концов, все это — одна болтовня, и для вас неизбежно освободить меня, если вы хотите, даже с вашей собственной точки зрения, поступать справедливо". Они сердились, грозно заявляли, что моя вина доказана тяжкими уликами, имеющимися в их руках, и что я не уйду от заслуженного наказания. А я все твердил свое. Дважды в неделю я посылал письма родным. Письма, конечно, вскрывались в "чека". И комиссары неизменно читали в них грустные размышления о людях, которые стараются в моем деле подавить голос совести и чувство справедливости. Мне кажется, такое поведение производило на комиссаров известное воздействие и подготовляло мое освобождение. Постепенно я начал настаивать на предъявлении мне, наконец, определенного обвинения и позволял даже себе слегка высмеивать своих судей. Наконец, обвинение формулировано и предъявлено мне. Я обвинялся в работе на контрреволюционное сообщество, имевшее целью объединить в Сибири противников коммунистической власти. Обвинительный акт свидетельствовал, что ни самое общество, ни его непосредственные участники не могли быть обнаружены. Обвинения самим обвинителям казались столь слабыми и необоснованными, что они склонились на наши настояния и решили выпустить нас на свободу (меня и арестованных вместе со мною — земца Н.С. Лопухина и земского хирурга князя Голицына). К моменту суда мы обязаны были вернуться в Екатеринбург. Выйдя на свободу, мы выехали из города, не теряя ни минуты.

Я верю в человеческую душу. Во всех, даже самых жестоких сердцах живут человеческие чувства и совесть. Страсти могут затемнить на время эти чувства, но умейте подойти к ним, и зверь снова станет человеком».

Должен сказать, что, по наведенным справкам, далеко не все происходило так просто и гладко, как казалось уже на свободе самому Георгию Евгеньевичу.

Мы хлопотали, конечно, в Москве самым усиленным образом. И один из большевизанствующих адвокатов, якобы друг Ленина, утверждал, что ему удалось видеть диктатора, говорить с ним о князе Львове и убедить его отправить в Екатеринбург телеграмму, о которой шла речь выше. Мы известили об этом Георгия Евгеньевича. Но была ли, в действительности, послана такая телеграмма — остается под сомнением: все наши розыски следов ее остались тщетными. Быть может, телеграмма эта — плод фантазии адвоката или одно из невыполненных обещаний Ленина. К тому же такое обращение центра имело в то время мало значения: на местах правители чувствовали себя совершенно независимыми и подчас демонстративно игнорировали Москву. Систематический террор еще не начался, и Дзержинский не приступил еще к своим кровавым подвигам. Но по всей России образовались уже чека, «вино власти» бросилось в головы местных узурпаторов, и со всех концов России уже шли слухи о насилиях и убийствах. И в Екатеринбурге Голощекин уже проявлял свои садистские наклонности. В тюрьме было тревожно... До такой степени тревожно, что наступил момент, когда князь Львов, Н.С. Лопухин и князь Голицын решили рискнуть жизнью и организовать побег. Дело зашло так далеко, что Георгий Евгеньевич написал об этом одному из екатеринбургских знакомых, прося приготовить на определенное число убежище на троих. Этот знакомый поставлен был в ужасное положение. Он был убежден, что предприятие не может удаться; провал его означал расстрел всех троих заключенных; а Георгий Евгеньевич писал, что отсутствие ответа принято будет ими за согласие участвовать в организации побега. К счастью, удалось вовремя передать письмо, убедившее заключенных отказаться от опасного плана. Рассказ об этом я слышал не от Георгия Евгеньевича, а от екатеринбургского его контрагента. Последний передавал мне также, что едва ли вера Георгия Евгеньевича в человеческую душу могла найти подтверждение в поступках екатеринбургских правителей. Если бы он пробыл в тюрьме двумя неделями больше, то, несомненно, не остался бы в живых. С самым освобождением трех узников дело обстояло гораздо сложнее, чем думал князь Львов. Некоторые основания для подозрений у судей все-таки были. Лелея свой план о поездке в Америку, Георгий Евгеньевич просил одного знакомого молодого

человека, направлявшегося из Тюмени в Омск и далее, сообщить ему, свободен ли путь от большевиков. Молодой человек, гордый высоким доверием, написал матери, что едет с весьма важным поручением от князя Львова. Письмо попало в руки большевиков и являлось главным основанием их подозрения.

Но внутри «правительства» происходила довольно свирепая борьба. Поляков уже смотрел в сторону. Вскоре после освобождения трех узников он уехал в Москву, участвовал в съезде и восстании левых эсеров и сам попал надолго в тюрьму. Отношение этого человека к Георгию Евгеньевичу отличалось двойственностью: с одной стороны, он очень не прочь был засудить бывшего первого министра, а с другой — хотел казаться настоящим юристом и доказать обвинение по всем правилам юриспруденции, к которой он успел только прикоснуться. К тому же и он, и Чукаев имели в прошлом некоторое отношение к Земскому союзу и не могли отрешиться от того пиетета, которым имя Георгия Евгеньевича пользовалось в этой организации.

Как бы то ни было, освобождение состоялось. Но комиссары не решились сообщить о нем Совету солдатских депутатов. Последним было доложено, что узники переведены в тюрьму Алапаевского завода.

Сверх того, чека проявила в этом деле какую-то странную растерянность. Немедленно вслед за отъездом узников из Екатеринбурга в Тюмень дан был телеграфный приказ о новом их аресте. Но князя Львова успели предупредить. Не заезжая в Тюмень, он пробыл некоторое время в окрестностях. Затем он двинулся на Ишим, по слухам, освобожденный чехословаками. В пути его ждало опасное приключение. Отряд мадьяр на 90 подводах отступал спешно. Князь Львов со своими спутниками едва успел спрятаться от них в тайге. Жуткие минуты пришлось пережить во время этого путешествия. Прибыв благополучно в Омск, князь Львов узнал, что двигаться дальше на Владивосток немыслимо. Прожив некоторое время в окрестностях Омска, князь выжидал результатов уже начавшегося очищения западной Сибири от большевиков. В июле он вернулся в освобожденную Тюмень, прожил там некоторое время, в августе, как мы знаем, побывал в освобожденном Екатеринбурге и посетил тюрьму, где, с серьезною опасностью для жизни, провел когда-то три месяца.