Мы стояли в вестибюле станции метро, прислонившись к колонне. Я — прислонившись, она, пожалуй, нет — легкая, стройная, без видимых признаков усталости. Мы уже выходили на морозец, ходили по заснеженному бульвару, пытались беседовать на скамейке, но было все же прохладно, да и прохожие поглядывали с некоторым недоумением — мол, ну и место для разговоров выбрали…

Поглядывают, а не узнают. Кого должны узнавать? Не меня же! И не должны — это мне кажется, что должны. Во всяком случае, стоило спутнице моей сказать одно-единственное слово, люди тут же стали бы оборачиваться, улыбаться ей, а то и выстроились бы в очередь за автографом.

Вот я ее узнал сразу, хотя раньше никогда не видел. Правда, она предупредила, что будет в норковой шубке и выйдет из предпоследнего вагона. Но шубка, согласитесь, могла появиться не одна, да и ожидал я увидеть женщину постарше, а сомнений не было. Она! Признаюсь, я даже приобнял ее, что вряд ли полагается при первой встрече, но тут был случай особый.

Связывал нас, представьте себе, Город. Именно такой, с большой буквы, потому что он главный в нашей жизни, в ее и моей. И я (может, не все это поймут) с первого взгляда ощутил ее родным человеком. Полагаю, что и она почувствовала нечто схожее.

На этом я заканчиваю вступление. Но, разрешите уж, позволю себе еще какое-то время не называть героиню. Впрочем, ничто не мешает мне произнести ее имя: Людмила. А ждут читателя не совсем ожидаемые подробности. Ну, допустим… В каком возрасте вы представили себе мою спутницу-собеседницу? Верно, смотря, на сколько она выглядит…

Очень молодо. На шестьдесят. То есть на свидание (согласилась не сразу) я приглашал бабушку и хорошо это знал. А теперь услышал, что еще чуть-чуть — и ее нарекли бы Митрадорой (от греческих слов, означающих мать и дар). Во всяком случае, так полагалось, исходя из времени появления на свет и староверческих требований. Но, оказывается, для девочек и старая вера допускает на этот счет отклонения, некоторую свободу выбора: не нравится по какой-то причине имя — поищите рекомендуемые в соседние дни. Так Людмила не стала Митрадорой.

Для мальчиков никаких альтернатив не позволялось. Родился в день Ерма — Ермом тебе и жить. Так и прожил Людмилин отец (думаете, Ерм — в честь Ермака? Нет, Ермак — от Ермолая. Копайте глубже: Ерм — из античной мифологии, от самого Гермеса. Специально заглядывал в умный словарь).

Вот теперь разрешите представить: Людмила Ермовна Попова. Родилась в тайге, совсем молоденькой оказалась в тундре, далеко за Северным полярным кругом… Нет-нет, не то, что вы подумали. Просто, по слухам, там, почти в устье великой реки — сто верст в сторону, — жизнь была сытнее, чем в истоках и среднем течении: секретно строились заводы. Без спецпропусков не проехать, везде ВОХРа (военизированная охрана). Конечно, лагеря — основная рабочая сила и т.д. Неприятных моментов хватает (те же колонны заключенных, почти в любую погоду ведомых к стройплощадкам и работающим цехам, тот же климат, те же три месяца без солнца на небе).

Но только издалека и по неточным пересказам чужих судеб может показаться, что в подобных местах жизнь окрашена только в темные тона, а на сердце постоянная тяжесть и в душе мрак хуже полярной ночи. Вы бы убедились, начни я перечислять ныне известных выпускников тамошней средней школы (попадание в вузы было почти гарантированным, закон имел в виду такую льготу для коренных тундровиков из семей оленеводов и охотников, да им чаще всего было не до институтов). Добротно, а то и талантливо играла местная труппа, великолепен был уютный театр, построенный из привозного леса. Этакий терем со сценой, ложами и резьбой по дереву где надо и где не надо (бесплатные руки мастеров, заинтересованных в улучшенном питании).

Я хочу сказать, что жизнь поселка, практически закрытого города, из тех, которые долго не попадали на карты, внешне была мало связана с жизнью лагерных поселений, окружавших, так сказать, вольное пространство и лепившихся к предприятиям. Обе жизни шли вроде бы и неподалеку одна от другой, совсем рядом, но на параллельных курсах, очень редко соприкасаясь. Ну да, если кто-то бежал, по городскому радио об этом сообщалось: будьте осторожны, преступник опасен, приметы… Но даже лагерную многотиражку выносить из зоны запрещалось, тем более расспрашивать о лагерных новостях или быте соседа по цеху (вольнонаемные и невольники нередко работали вместе).

Нет правил без исключений. А то, о чем я хочу сказать, даже не исключение, хотя и правило, точнее, традиция. Такая, видимо, существовала только в самых отдаленных точках ГУЛАГа, где не столь частыми случались проверки и более, чем всюду, неподконтрольными и могущественными были полковники и генералы МВД. Дело вот в чем. Полковники и генералы не хотели себя ущемлять даже в малом. И, услышав (а докладывали быстро), что в каком-то лагере обнаружился — вскоре после размещения очередного этапа — новый талант, художественный или спортивный, по части шитья папах, изготовления дамской модельной обуви или… (тут можете проставить любое искусство, вплоть до кулинарного и парикмахерского), они приказывали его привлечь, в смысле приблизить.

Так оказывались на вольной половине лучшие из лучших, которые, скажем, выступали уже не только в соседнем лаготделении или в дальнем, в таком же, как собственный, лагере, но и перед очами высшего начальства. Рядом с вольнонаемными. А то и получали разрешение на расконвоирование — шутка ли, передвигаться самостоятельно, ходить без охраны, иногда даже в гости или на службу в городской театр, о чем еще недавно нельзя было и мечтать, если тебе черт знает сколько (могут ведь и добавить!) до конца срока. Предел же мечтаний — с высочайшего соизволения не возвращаться в барак, пусть даже спецбарак, итээровский (инженеров и техников, руководителей производства), а ночевать в собственном углу при театре, лаборатории или спортзале. Вне зоны.

Вот я худо-бедно нарисовал фон документального романа, в котором герои однажды в солнечный день знакомятся, понимают — одновременно, — идут на любые запреты, преодолевают невероятной высоты барьеры, становятся мужем и женой… Сегодня даже страшно подумать, к каким бедам и бедствиям могла привести эта любовь, чем они рисковали. Он — жизнью, она за связь с заключенным — длительным лагерным сроком.

С другой стороны, хотел бы посмотреть на человека, который не пошел бы на маленькое должностное преступление и не позволил бы им соединить судьбы.Тоже риск! И достаточно серьезный, когда речь идет о любимцах цехового города. Нашелся бы не один желающий привести в исполнение… За справедливость.

…Мне было бы неловко подробно знакомить читателя с конкретной историей красивой и страстной любви Людмилы и Валерия, вольнонаемной и заключенного. Очень разных, с несравнимым жизненным опытом, но очень похожих людей. Безоглядных. Искренних до дна. Талантливых беспредельно. Я таких не знал. С Ним знаком по рассказам друзей и врагов и по документам. Подарком судьбы стала для меня встреча с Ней. Не потому даже, что кое-что уточнил. О Нем не расспрашивал. Тут другое, куда важнее: я ее увидел (она не поверит) совсем юной — по духу в ее семьдесят пять.

…Тогда ей было двадцать, а ему за тридцать. Она пела так, что все невольно открывали рот, — это одно из свидетельств лагерного музыканта, в прошлом шахтера, присланное мне через десятилетия после тех концертов. Другие говорят: нет, сильным ее лирическое сопрано назвать нельзя, хотя голос, безусловно…

Но еще больше — душа, глаза, свет, радость. Это посреди лагерей. Чего уж тут удивляться тому, что в залах не хватало мест! Добавьте репертуар: новые песни о главном в 41-м, 42-м, 43-м… О любви, о встречах после войны. Услышанные в наушниках шлягеры из фильмов, снятых в Алма-Ате и еще не привезенных, были переложены для зэк-оркестра. Надо ли напоминать (молодым), что до ТВ на Крайнем Севере было еще очень далеко, а значит, слава и популярность Людмилы (Людочки!) в нашем закрытом городе превосходила и будущее поклонение перед теледикторами.

Теперь вы представляете, кому были отданы сердца мужского населения, часть которого тем не менее роптало по поводу безрассудного поступка — столь опрометчивого замужества. Хотя, конечно, мужик он видный, но… террорист!

«Террористов» (статьи 16 и 58, п. 8) среди 46 тысяч зэков 1945 года было достаточно — для разговоров. Кто-то подслушал шутку офицера из управления лагеря, сказанную по ходу спектакля, в котором некто неудачно стрелял: «Неправильно распределили роли. Никаноров бы не промахнулся». Великий актер Константин Никаноров (Георгий Жженов мог бы подтвердить) тоже отбывал наказание за якобы терроризм.

Валерий в свои 24 года был обвинен в том же: хотел убить самого важного вождя. К 27 годам, судя по дате, 16 августа 1939 года, скорее всего из Соловков был доставлен по Северному морскому пути в наш населенный пункт, только-только объявленный рабочим поселком. Через год он уже был отмечен в приказе по лагерю как активный участник художественной самодеятельности — за чтецкие способности и конферанс.

Оставляю пока в стороне его производственные показатели, но общее место, что в искусстве мелочей не бывает, особенно в искусстве выживания. А Валерия сцена тянула всегда. После семилетки он даже поступил в театральную школу. Пришлось бросить. Родился он в семье банковского служащего, надо полагать, человека обеспеченного (да и мама зарабатывала в шляпной мастерской), но это год 1912, еще перед войной. НЭП, скончавшись, заставил сына искать надежный источник существования, а не учиться на актера.

Лагерь, наоборот, заставил обратиться к заложенному природой и «раскрутиться» как можно быстрее, чтобы не пропасть навсегда. Да и тянуло на сцену понастоящему, безо всяких задних мыслей. Талант развивался. «Читал, как Яхонтов. И Маяковского, и Пушкина — прекрасно. Естественно, без крика, слово чувствовал, юмор чувствовал, органичен, культурен… А двигался! Находка!» — так говорил великий Михаил Годенко, вольнонаемный танцовщик, потом балетмейстер, но под этими словами подписался бы любой режиссер.

Людмила и Валерий не могли не встретиться…

Когда параллельно городскому организовали театр КВО (не Киевский, понятно, военный округ, а культурно-воспитальный отдел), среди первых пригласили… Не тот глагол. Назначили? Приказали? Короче, уговаривать Валерия не пришлось. Думаю, был рад повороту дела — без сожаления расстался со всем, что отвлекало от искусства.

Вот передо мной старая афиша — замечательный экспонат к 150-летию со дня рождения А.С. Пушкина: «Бахчисарайский фонтан». Действующие лица — из-вестные исполнители, но не настолько. Впрочем, либреттист Михаил Дорошин, автор первой поэмы о Павлике Морозове (посадили не за нее, а за компанию с группой сталинградских литераторов).

Но я не отвлекаюсь. Меня сейчас больше интересует роль ведущего. «Ведущий — Валерий Буре».

Слышу голоса читателей:

— А не имеет ли какого-то отношения?..

— Самое прямое!

— Который…

— Внук!

— А Людмила Ермовна?..

— Бабушка.

— А Валерий, брат Павла?..

— В честь деда.

— Что же вы сразу не сказали!

Потому и не сказал: не хотел, чтобы деда братьев Буре, а он ушел в мир иной в 1974-м, помянули только как деда. Все меньше тех, кто его помнит, еще меньше знающих о том, как сложилась его судьба. Боюсь, что и внуки не слишком хорошо представляют, какой яркой личностью был Валерий Владимирович Буре.

Что ж, посвящаю им этот очерк.

Актерская профессия, а о ней можно говорить с полным основанием, ибо некоторые годы лагерного заключения Буре был постоянно приписан к театральной труппе и получал деньги за актерский труд, была для него одной из… Помните, как он бросил театральную школу и с головой ушел… верно, в спорт. «Имея большие способности, — позже писал в автобиографии, — становлюсь мастером спорта».

Начинал он с плавания. В 16 лет стал учить других держаться на воде, осваивать стиль. Сам выступал с постоянным успехом, на работе проявлял себя не просто дисциплинированным, серьезным юношей, но и творческим человеком. Мне уже трудно говорить о том, сколько времени Валерий проводил в воде, а сколько в кабинете, но ясно, что кабинет у него поя вился. Организаторская жилка была замечена, и через два года инструктор по плаванию Московского городского совета профсоюзов стал подниматься по административной лестнице: начальник школы пловцов-мастеров, заместитель директора бассейна областного совета профсоюзов.

Не исключаю, что ему помогали не засиживаться в кабинетах. Еще семнадцатилетним Валерий появился в воротах сборной Москвы по ватерполо. Осенью 1932 года команда неплохо себя проявила в поездке по Германии (Берлин, Лейпциг, Халле, Кенигсберг). Вот она, полагаю, тема на будущих допросах, тем более что позже Буре побывал уже в качестве вратаря сборной СССР и в скандинавских столицах. Легко предположить, какая слава его ждала, если бы не арест 14 октября 1936 года и не приговор 17 мая 1937-го: десять лет плюс четыре года лишения избирательных прав.

Когда Валерия освободят от охраны (задолго до окончания лагерного срока — как любимца публики), он станет очень быстро кумиром болельщиков. У меня нет сведений, что он научился гонять мяч или шайбу по льду озера под руководством американского негра. (Не поверите, но последнее — это факт.) Точно, что Буре быстро прогрессировал на теннисных кортах (тут отличались эстонцы), не говоря уж о роли голкипера — звезды лагерного футбола.

Когда в Норильске старшим тренером местного «Динамо» оказался не кто иной, как Андрей Петрович Старостин (и надолго, читайте его книги), ему сразу подсказали кандидата на место в воротах. Это 1945 год — год рождения Алексея Буре, старшего сына. Через пять лет Людмила родит второго. Владимир, будущий отец Павла и Валерия, станет главным человеком в квартире 51 по Севастопольской, 11, во все еще закрытом Норильске.

Бассейн откроется там в 1959 году. Директором пригласят из Москвы пловца-марафонца Искандера Газизовича Файзуллина. Семья Буре к тому времени станет московской, Алексей и Владимир будут стремительно набирать скорость передвижения на водных дорожках в столице под тренерским оком отца. За успехи младшего отцу присвоили звание заслуженного тренера СССР. Ушел отец — тренером Владимира стал старший брат. Как не добавить, что среди отцов — основателей синхронного плавания также не следует забывать Валерия Владимировича Буре.

И опять вернемся в молодость Валерия Буре-старшего. Поводов хватает, но мы воспользуемся очень примечательной справкой из личного дела. «Военный трибунал МВО. (Тут уж никакой не воспитательный отдел, а самый настоящий столичный военный округ. — А.Л.) 9 июня 1956 год (позади XX съезд), г. Москва, Арбат, 37. Из материалов уголовного дела в отношении Буре В.В., 1912 г.р., прекращенного за отсутствием состава преступления, известно… работал в должности старшего тренера по водному поло ДСО «Медик»… на предмет получения зарплаты по работе, исполняемой…до ареста».

Врио председателя трибунала полковник юстиции Ф. Титов знал то, что большинство читателей прочтут впервые. Наш герой был не только артистом и спортсменом. То ли чувствовал, что для полноты ощущения жизни ему тренерского дела не хватит, то ли задумывался о будущем, но в условиях еще полного благополучия, в 1934 году, он поступил в мединститут, в Первый  московский. За второй курс экзамены еще не сдавал, что-то помешало вовремя выучить тысячу анатомических терминов, но даже три семестра сыграли — да что там сыграли! — возможно, спасли жизнь.

Проявить свои актерские или спортивные возможности можно было, только выбравшись из котлована. Обращение на этот счет к вохровцу или даже к прорабу («Я еще не то умею, я способный!») могло не найти поддержки и не закончиться ухмылкой. На общестроительных работах — псевдоним котлована — Буре заметил и своей властью немедленно освободил от них медик Сухоруков. (Его давно нет, в памяти болельщиков тоже, потому что плохо закончил — в прямой связи с наркотиками. А личность была колоритная: спортивный врач, победитель европейских состязаний по прыжкам в воду, судья международной категории. Встреча с ним в Норильске стала для Буре спасительной в период лагерной акклиматизации.)

Николай Николаевич Сухоруков, назвавший себя отоларингологом без достаточных оснований, что быстро заметили коллеги, но не лагерное начальство, был расконвоирован одним из первых. Его слова оказалось достаточно, чтобы студента-медика оформили на работу в качестве фельдшера. Легко предположить, что избавлять посетителей кабинета от серных пробок в ушах и закапывать в ноздри что бы то ни было не представляло особой сложности. Фельдшер особенно проявил себя перед открытием новой больницы: он расписал красками стены — в соавторстве со своим непосредственным шефом и терапевтом Баевым из соседнего кабинета. (Александр Александрович — будущий член президиума Академии наук СССР, основатель генной инженерии в нашей стране и т.д. Вспоминая Валерия Буре как коллегу, он говорил мне: «Мы, медики, были в Норильске людьми привилегированными».)

Как надо было любить сцену, чтобы отказаться от тихого и почти безбедного существования под флагом Красного Креста! Буре не мог не уйти…

Как надо было любить жену и детей, чтобы уйти со сцены!.. Ушел, потому что считал: не имеет права обрекать на полуголодное существование семью. Искусство требует жертв, но не таких же…

«На тех условиях, которые имею сейчас, жить не могу», — написал он в заявлении самому начальнику комбината в мае 1946 года. Числиться заключенным ему еще оставалось семь месяцев, и вообще такие афронты не были приняты, но Буре знал, как относится к нему инженер-полковник Зверев. Так он стал начальником группы технического снабжения отдела главного энергетика. Начальником, не удивляйтесь. Зэки, в Норильске это случалось, руководили и стройками, и цехами. У них никто не спрашивал дипломов, верили на слово. Через несколько дней все тайное становилось явным: инженер или нет, авторитетен или нет, поведет за собой коллектив или спасует перед толпой… (С врачами сложнее. Одного гинеколога вывели на чистую воду через три года. Никому не навредил!)

Буре стал маленьким начальником. Природной сметки, общительности (про вспыльчивость, неуравновешенность здесь опускаю), тысячи знакомств во всех комбинатских службах должно было хватить на долгие годы вполне обеспеченной жизни и на спортивные увлечения, особенно при таком болельщике, как Владимир Степанович Зверев, который останавливал совещания объявлением: «Через десять минут обогатители играют с энергетиками…» Это была команда, куда двигаться всей управленческой кавалькаде.

Думаете, Буре удержал себя на месте снабженца? Уже не думаете? И все же, согласитесь, трудно ожидать от актера, спортсмена и фельдшера, чтобы он стремился в цех, на производство, чтобы он стал к сорока годам бригадиром на электролизе меди, а к сорока пяти — уважаемым мастером матричного передела гидрометаллургического цеха и заслуженным рационализатором… Да, он выбрался собственными усилиями из финансовой ямы. Цель подогревала устремления, семью уже отправил на материк, в Новый Афон, на солнце, на фрукты, в 1955 году. Cам попрощался с Норильском в 1957-м. Вот когда он снова бросился в воду с новой жаждой, — думается, доказать друзьям и врагам, что его не сломали, что он еще на многое способен, хоть и почти пенсионер (по северным меркам).

Ему удалось немало. Оба сына продолжили его дело. Младший, Владимир, стал звездой — и надолго, двадцать лет в сборной СССР: в восемнадцать лет — чемпион страны, в двадцать два — призер Олимпийских игр, первый среди наших спринтеров, в двадцать пять — рекордсмен Европы, вице-чемпион мира, даже в двадцать восемь — второй в стране. Уникальный спортсмен хотя бы потому, что побеждал и на стометровке, и на дистанции в пятнадцать раз длиннее.

Кстати будет упомянуть рядом с Владимиром Буре его дважды земляка — норильчанина и москвича, старшего товарища по сборной страны, который почти постоянно опережал Володю на двухсотметровке. Это Леонид Ильичев, еще один ученик Валерия Буре, многократный чемпион СССР и Европы.

Половина лучшей европейской команды в эстафете 4×100 метров вольным стилем родилась в Норильске и была подготовлена еще недавно мастером из цеха электролиза меди.

Олимпиада 1972 года — последняя в жизни Валерия Владимировича. Сын — третий среди спортсменов мира — выиграл серебро в составе эстафетной команды 4×100 и еще одну бронзовую медаль (4×200). Отца уже пятнадцать лет не было на этом свете, когда — гласность пришла — заслуженный мастер спорта Владимир Буре признался в газете, что спортсмен у нас остается бесправным существом, игрушкой в руках чиновников, и рассказал на собственном примере, это был 1989 год, как в 1979-м его отлучали от сборной, нарушив накануне Московской олимпиады элементарные принципы спортивного отбора: мол, ты стар и вообще неправильно плывешь. «Я сдался. Честно скажу, не хватило сил бороться за справедливость».

То давнее интервью заканчивалось так: «Двое моих сыновей занимаются хоккеем. Старший уже входит в основной состав ЦСКА, выступал за различные сборные. Мне, отцу, хочется, чтобы ребята нашли в спорте радость самовыражения…»

Прошло еще десять лет. Когда видишь на льду Павла Буре, да и Валерия, пусть не столь яркую, но все же заметную звездочку, перед глазами возникает витрина на Невском проспекте: «Павел Буре». Магазин времени, проще говоря, часов, вернувшийся в родной город благодаря стараниям и мысли потомка и тезки, Мастера. В Пашиных жилах течет та самая кровь — от дедов, прославившихся филигранным мастерством и талантом. Впрочем, утверждение не очевидное, можно автора и обвинить в обыкновенной игре словами: не исключено, что от чудодея-часовщика в правнуках мало что сохранилось. Да и починят ли хронометр своими руками? Такое скорее всего и в голову не придет.

Другое дело — прямая линия от деда Валерия. Вот они, гены, вот он, сгусток энергии, взрыв, именуемый стартовой скоростью, позволяющий за секунду-полторы пролететь полплощадки и оказаться там, где тебя никак не ждали. За ту же секунду, проявив цирковую ловкость, дьявольскую хитрость, бильярдную точность и еще мало ли чего — от почти невероятной координации и устойчивости на гладком льду до умения вмиг оценить расстановку своих и чужих — с выгодами и недостатками местоположения, а также личных качеств каждого…

И это в условиях растущего противостояния, охоты на тебя… Впрочем, кажется, чем дальше, тем больше костоломы тушуются, когда перед ними Буре: прославиться легко, но мир не простит неджентльменского отношения к искуснику, дарящему радость. (Принимаю желаемое за правду.)

Мы знаем Павла с детства — с его детства. И прекрасно понимаем, что человек сам делает себя. Но в чем-то ему везет или не везет с самого начала. Паша еще не осознал себя в этом мире, бабушка Люда состригала его первые ноготки, а этим ножкам уже стоило застраховаться, как полотнам Гойи.

Но вот он вырос. Вот-вот достигнет возраста, в котором его отец покинул не по своей воле дорожку для скоростного плавания. Павлу не грозит чье-то вмешательство в собственную судьбу. Он свободен и независим. Его непохожести ни на кого аплодируют. Он может позволить себе пятимесячную забастовку и добиться своего, но, к сожалению, в Америке. Однако не по привычке ли мы «жалеем» о чьем-то успехе? Спасибо Кафельникову: услышав его прозвище «Калашников», добреют лица людей даже с автоматами в руках. Спасибо Буре-внуку: благодаря ему слова «русская ракета» стали произносить нежно, с восторгом и юмором.

Буре-дед был бы доволен внуками. Валерий Владимирович Буре покоится на Востряковском кладбище Москвы. Хорошо, что он выбрался из котлована осенью 1939-го и его не расстреляли. А то бы прервалась династия: не появились бы на свет ни Леша, ни Володя, ни внуки, ни американские правнучки, дочери Валерия-младшего.