"Познавание есть счастье"

Урванцевы стали легендой в Норильске и хорошо известны стране. О них много написано и, конечно, еще будут писать — Елизавета Ивановна и Николай Николаевич того заслуживают. Норильск был для Урванцевых любимым местом на плане те, гордостью, святыней. Они родились в один год и ушли из жизни почти одно временно, на девяносто третьем году. Елизавета Ивановна вдовствовала всего сорок девять дней. Это интервью записывалось в течение нескольких вечеров. Пред ставьте себе кабинет Н.Н. Урванцева в двухкомнатной квартире дома массивной постройки 1930-х годов по Кузнецовской улице в Ленинграде, рядом с парком Победы. Кабинет тесен. За долгие годы собрана большая библиотека, в основ ном геологическая. Много места занимает письменный стол, который точнее было бы назвать рабочим: даже в почтенном возрасте профессор был склонен ко всякого рода рукомеслу. Стены завешаны акварелями подарочного происхождения, охотничьим оружием (те стены, что не заняты стеллажами). На видных местах — коллекции камней, фотографии Норильска, разросшийся цветок в кадке (вообще же цветы — балконное занятие)… Кажется, назвал все, если не считать телевизора, который явно не на месте, но другого нет: сидя на диване, приходится поворачивать голову, чтобы видеть экран. Кстати сказать, все перечисленное только потому хоть как-то размещается, что стены кабинета высоки, а окно, оно же — дверь на балкон, — единственное и не отнимает лишнюю площадь.

Я усаживаю хозяев на диван и обращаюсь к ним со словами, соответствующими моменту, торжественными, чтобы настроить участников интервью (вполне осознаю в этот момент — редкостного) на серьезный лад. Не в том смысле серьезный, что все, хватит, никаких улыбок, спокойно, снимаю, а в том, что — вот мой блокнот, не обращайте, конечно, внимания, но знайте, что каждое слово будет записано, хотите, не хотите ли, для истории. «Многоуважаемые Елизавета Ивановна и Николай Николаевич! Совместная жизнь прожита вами если не бок о бок, то на одном дыхании, что куда важнее. Как говаривали в старину, сердца бились в унисон. Вы разделили общую судьбу, временами она вам не благоволила, может быть, испытывала обоих и все же оказалась счастливой. Вы это счастье выстрадали, борясь за него и победив… В вас много общего, но, наверное, немало собственного, непохожего, иначе — это противоречило бы природе, ведь одно именные заряды общего языка не находят, а вы нашли…

Пользуясь давним с вами знакомством и вашим душевным расположением, прошу вас каждого в отдельности ответить на вопросы, подготовленные заранее и интересующие, надо думать, не только меня».

В соответствии с моментом вопросов было задано 85. На некоторые из них я знал ответы и, щадя интервьюируемых, отвечал сам в таком, к примеру, ключе: «Об этом вы писали, Николай Николаевич, а это есть в журнале «Советская Арктика», надо будет найти». Приблизительно половина ответов приведена с точностью или использована в публикациях 1978 и 1983 годов.

И последнее замечание — для будущих биографов. В паспорте Николая Николаевича было записано: родился 30 января. Датой рождения Елизаветы Ивановны считалось 26 сентября. Разными путями, но точно определены истинные даты: в обоих случаях на день раньше, то есть 29 января и 25 сентября 1893 года по новому стилю.

— Какими вы запомнили своих родителей?

Е.И.: Мать — очень деловая женщина, правила всем хозяйством, делала все закупки. Очень строгая. Если кто-то взрослый приходил к нам, я должна была встать, поздороваться и выйти. Чуть замешкаешь — мать так поведет глазами… А стала я постарше, не имела права приглашать молодых людей в дом. Они провожали меня только до лавочки у палисадника. Отец — совсем другой: мягкий, мне товарищ. Я с ним делилась, как с подругой. Очень меня любил… Мать ходила в платках, шляпок не носила; отец, бывало, прифрантится, а мать все работала — без конца.

Н.Н.: Мама — тихая, незаметная. Отец, наоборот, очень общественный, даже, видимо, слишком: и городской голова, и церковный староста, и о школе хлопочет, строит ее, и собственная библиотека, собирание книг время у него отнимает… Вот и проторговался, пошел в приказчики, коль свое го дела лишился.

— Ваши первые прочитанные книжки?

Е.И.: Первая — «Старушка в башмачке». Как она туда попала, не помню, но было там уютно. И я стала мечтать о маленьком уютном домике. Чтобы в прихожей обязательно два полных ведра с колодезной водой… Потом — Пушкин, сказки, «Онегин», наизусть. «В тот год осенняя погода стояла долго на дворе…» В гимназии много давали наизусть… У тетки, в Екатеринбурге, были все классики, и Санин, и другие теперь малоизвестные авторы.

Н.Н.: «Азбуку» не помню. Читать начал рано. Очень любил энциклопедические издания Брокгауза. Конечно, Нансен — «Среди льдов и во мраке ночи». И о зимовке русских на Шпицбергене.

Я потом проверял по библиографии: в 1897 году, когда Урванцев был четырехлетним Колей, в Петербурге вышло три книги Нансена: «На лыжах через Гренландию», «Среди льда и ночи», «Во мраке ночи и во льдах». Вот из-за кого Урванцев начал бредить Севером!

К этому вопросу Николай Николаевич возвращался и после беседы 1978 года. Из письма в Норильск от 08.03.1983 года: «Большую роль в моей жизни сыграла библиотека отца, два книжных шкафа, доверху набитые книгами. Откуда они взялись? 1. Журнал «Нива» того времени имел приложения — полные собрания всех теперешних классиков (Пушкин, Гоголь, Тургенев, Достоевский и др.). 2. Книги приключений, путешествий, техники и пр. Как они-то попали к отцу? У нас кругом было много помещичьих имений, недалеко — пушкинское Болдино. Имения тогда были уже большей частью покинуты, и отец, разъезжая по делам, заглядывал туда, вероятно, видел оставленные, как ненужные, книги и забирал то, что его интересовало. Так попали в его библиотеку Нансен, Пржевальский, Свен Гедин, Стенли, Карамзин, издания Брокгауза «Горное дело и металлургия», «Жизнь животных» Брема и др. Особенное впечатление на меня произвела книжка Ле Руа «Приключения четырех русских матросов на Шпицбергене» ( Ле Рya. Приключения четырех российских матросов к острову Шпицбергену бурею принесенных. В наше время переизданий было несколько, например, с предисловием М.И. Белова, примечанием В.Ю. Визе. М.: Мысль, 1975. — А.Л.). Наше промысловое судно зашло на Шпицберген в бухту на ночевку. Четыре промышленника сошли на берег поохотиться и заночевали в старой промысловой избе. Ночью поднялся шторм, судно унесло… Выжили, прожили 6 лет да еще до были много шкур зверя и пушнины. Ле Руа, французский дипломат, будучи в Архангельске, услышал это, расспросил и за писал с их слов. Прочтите, это замечательно, куда там Нансен, Стефансон и Пири!.. На этой книжке должна воспитывать ся и учиться наша молодежь…»

— Города вашего детства…

Е.И.: Большое озеро посреди Кыштыма, на берегу — Демидовский дом. Мост, рыночная площадь, памятник, завод за мостом, домна… Впоследствии еще  построили нижний, медеэлектролитный завод, где я и работала год в механической лаборатории, когда прерывала учебу в Москве во время Первой мировой. Филипп Антонович Иванов, управляющий, сказал моему брату (он был строителем на том заводе): «Пойди к Егорычу, он ее обучит». А Егорыч-то стал моим женихом… Но что это я! Далеко за детство шагнула! Твоя очередь, Николай Николаевич.

Н.Н.: В Лукоянов мы с Елизаветой Ивановной заезжали в 1964 году, когда совершали большой вояж на своей «Волге»: через Нижний, Арзамас, Лукоянов — на юг. Мало изменился городок. Совсем такой же, как раньше: маленькие домишки, по существу, одна-единственная улица — от площади к реке Теше. Базар под горой, где лавки. А Соборная площадь с казначейством и полицейским управлением — там только вы вески сменились… Лукоянов когда-то состоял из «села» и собственно города. Они слились еще тогда, до революции. «Село» занималось хлебопашеством.

— Теперь, пожалуйста, впечатления отрочества: училище, гимназия, учителя, друзья, соседи…

Е.И.: Замечательные учителя. Начальницей нашей в гимназии была Елизавета Наркисовна, немка. Очень строгая, но чуть что: «О чем такие горькие слезы?» Она преподавала немецкий и учила аккуратности: «Часы должны спешить на 15 минут». Сама приезжала на лошади минута в минуту и меня к этому приучила. А жила я километрах в пяти, в монастырской квартире, у родного дяди. Он после игуменьи был самым главным в монастыре (монашек здесь и на двух заимках числилось 1200). Дядя всем управлял и за это имел бесплатную квартиру из четырех комнат. Как раз напротив дядиных окон было духовное училище, которое окончил дядин сын. Потом — семинарию, академию. Между прочим, Карташев, то есть мой двоюродный брат, дружил с Тэффи, модной писательницей, Розановым, знаменитым журналистом и религиозным философом, который покоится в Загорске. Когда брат приезжал на каникулы, это был праздник: он хорошо пел, играл на гитаре и камня на камне не оставлял (в разговорах) от царского правительства — так подчеркивал его отрицательные стороны. Сам он относился к партии конституционных демократов и в конце концов, по слухам, скрылся вместе с Керенским (опять я забегаю вперед).

Из учителей нелюбимым был математик Гурий Иванович, и то поначалу, когда не ставил мне пятерок. Но студент Малыгин со мной позанимался, и я стала щелкать, как орешки: «Купец купил чаю…продал… Сколько получил прибыли?» Подругами нужно назвать сестер Мамкиных, царствие им… Одна умерла 17 лет, другая, от туберкулеза, чуть старше… Соня Трутнева, первая парта (плохо видела), отец контору держал каслинского литья. У нее тоже туберку лез — тазобедренного сустава… А дом богатый, гувернеры-иностранцы, выезды в театр (и меня брали). Никак нельзя не вспомнить нашего батюшки, отца Федора, дочку. Мы с ней, как двойняшки, — редкое сходство! «Я с тем-то гуляла за тебя, так и знай». И такое не раз бывало! Веселая. Братья старшие — студенты, отец — либерал.

H.Н.: До десяти лет я учился дома, приходила учительница. Церковноприходская школа располагалась далековато, да и не влекла, скучно в ней… Поступая в реальное, сдавал два экзамена. Сначала написал диктант, прочел басню и страницу из книжки вслух, потом решил задачку и доказал знание четырех арифметических действий (таблица умножения — наизусть). Это уже Нижний. Поселили меня на школьной квартире. Немка-аккуратистка, отправив сына, кажется, в Казань, в университет, пустила к себе полдюжины школьников, включая меня. У нее я прожил три года, пока она не покинула город (я переехал к двоюродной сестре). Квартал по Воскресенской и квартал по Боковой до здания реального училища мог пройти с закрытыми глазами… А водился я со способным парнем Пивницким (след потерялся) и Витей Николаевым (то же стал геологом, член-корром, рано умер Виктор Арсеньевич) ( В.А. Николаев (1893–1960), президент Всесоюзного минера-
логического общества, лауреат Ленинской премии за работу (кол-
лективную) «Основные проблемы в учении о магматогенных рудных
месторождениях».). Что касается «моих» предметов, то это, естественно, физика, которую преподавал талантливый человек, Евгений Васильевич Надежин (высокий, слегка горбящийся, весьма возможно, чахоточный в ранней стадии), и математика. Федор Егорович Невский, по прозвищу Фита, окончил не университет, а высшее техническое училище. Зубрить не заставлял, приучил логически мыслить и к порядку. После звон ка трое сторожей в коридоре следили за его приближением. «Фита идет!» Застанет не на месте — сразу к доске. А рядом с училищем — сад. А значит, лапта, городки, «чапки» (ловушки так называются, мы их ставили на деревьях). Ловили чижей, синиц, изредка попадался щегол — это считалось большой удачей, сменять на него предлагали многое. Клетка-самолов состояла из трех отделений: в одном птица для приманки, в другом семечки… интересное занятие! Синицу в комнате выпустишь, она летает, ловит тараканов. А форточку откроешь — фрр, и проощай!

Е.И.: А мы под кружку поймаем крысу и железкой разрезаем — препарируем.

Н.Н.: А на пруду — каток. На беговых коньках и в Норильске ходил, напротив ДИТРа.

— Кто же повлиял на выбор профессии, какие влияния?

Е.И.: Сестра двоюродная, врач. Но и сама неосознанно тянулась oт жалости, от любви ко всему живому.

Н.Н.: Не знаю. (Улыбается.) От любви к неживому? Заставить металл, или дерево, или мотор ожить — это для меня. И подался в механики.

Е.И.: Николай Николаевич в душе остался механиком, не удивляйтесь. Если бы Обручев-старший его не перетянул на свою сторону…

Н.Н.: Не в этом дело. Разве по механической части мало работы в геологии, в любом путешествии, в экспедиции? Ничто не пропадает, ни одно знание-умение. Приходилось делать проекты дымовой трубы, паровой машины, жилого дома — так нас учили в Томском технологическом. И все пригодилось, может, и не впрямую…

— В 1905 году вам было немного лет, зато в 1917-м в два раза больше. Как и когда вы услышали о ссыльных революционерах, о социал-демократах, о Ленине, о Февральской революции, об Октябре? Симпатии и антипатии политические, личностные…

Н.Н.: Как раз в пятом году, пожалуй, я и услышал о политических партиях.

Е.И.: Я тоже — у Карташевых. От них же узнала о ссыльных, но толком ничего не поняла. К тому же отец на время волнений увез меня в Кыштым. Туда прислали солдат-ингушей, зная о нравах заводских. Там же знаменитые волнения бывали!.. А в гимназии, отец посчитал, опасно. Вернее, то, что я в нее хожу через весь город.

Н.Н.: Мы-то бастовали, ходили с красным флагом: «Долой самодержавие!» Училище закрыли на долго, меня забрали домой. Где я и прочел в «Русском слове» про манифест… Февральская же революция прошла мимо меня: самая горячка, чертил листы дипломного проекта — сдавать в апреле. Что помню: толпы, шум, митинги, ликование, а мне бежать в институт. Помню, что особого почтения перед царской фамилией не испытывал. Помню, что полиция разбежалась, и студенты брали на себя охрану каких-то зданий, и меня звали, а я не ходил.

Е.И.: И мы в Москве, где я училась тогда, несколько дней, а может быть, недель не учились, дежурили во дворах — всех жильцов заставляли дежурить. Царя мне было жал ко. И вообще боязно: «Что будет?» Шуму-то много, поди разберись…

Н.Н.: В октябре 1917 года я уже преподавал в училище при Томском технологическом, участвовал в студенческих сходках, вслушивался в то, что говорилось на митингах. Очень яркими фигурами запомнились, несомненно, Александр Сотников, представлявший платформу социалистов-революционеров, и его оппонент, эсдек, по фамилии Коток, оратор, надо сказать, отменный. Один, как вы знаете, был студентом-геологом, другой, не помню точно, химик или строитель, но красноречив редкостно. Ох и спорили они…

— И кто вам показался убедительнее? Куда вы склонились?

Н.Н. (несколько смущен): Да, знаете ли…

— Ну же, Николай Николаевич, нет так нет, но… при знаюсь, что ваши недруги, вы знаете кто, рисовали мне страшные картины: Урванцев забрасывает гранатами большевистскую типографию… Прошло 60 лет. В любом случае мне вы можете признаться?

Н.Н.: Гранаты, конечно, чушь. Скорее уж меня могли обвинить в аполитичности… Если же не уходить от вопроса о политических симпатиях… Вы будете смеяться, но это анархисты. Мне они казались интереснее всех.

— Не только вам, но и будущему комиссару Дмитрию Фурманову и будущему партизанскому командарму Нестору Каландаришвили… А может быть, вы начитались князя Петра Кропоткина, кстати, геолога и географа?

Н.Н.: К сожалению, я и по сей день не удосужился про честь «Современную науку и анархию»…

— Если же продолжить тему «Революция и вы»…

Н.Н.: …То нельзя замолчать одно неизгладимое впечатление. Открываю городскую газету «Томская жизнь», а в ней напечатана поэма Блока. «Двенадцать», ругали на чем свет стоит те, кто революцию не принял, в ней же находили отражение собственного представления о «бандитизме» революции — «ко всему готовы, ничего не жаль». Я же был в восторге от поэтических средств, очень сильных, выражения нового духа…

Е.И.: «И старый мир, как пес голодный, стоит за ним, поджавши хвост…» Я это тоже помню, хотя ассоциации у меня, прямо скажу, сугубо личного свойства… Первая зима после революции. Где-то на улице познакомилась с одной дамой. У нее на Петровке, в переулке, свое кафе. Чем уж я понравилась, не знаю, но предложила она мне работу. И, представьте, не смогла подавать пирожные! Деньги суют, свидания назначают, а у меня совсем другие планы! «Старушка убивается, плачет, никак не поймет, что значит…» «Трах-тарарах! Ты будешь знать, как с девочкой чужой гулять!..»

— Кого из политических, общественных деятелей этого времени вы знали, видели, слышали — где?

Е.И.: Я — никого. Попозже — да: Луначарский, Семашко, Губкин, Шмидт…

Н.Н.: Близко видел Колчака. Рассказывали мне о нем Бегичев и моряк, инженер-механик с миноносца, тоже с ним служил. Колчак ведь командовал флотилией миноносцев (по БСЭ — минной дивизией. — А.Л.) до перевода командующим в Севастополь… Смелый, решительный, прекрасный был командир. Панику наводил в немецких гаванях. Черт его попутал…

— Допустим. Тем не менее и много лет спустя, даже через полвека после того как адмирал отдал душу богу, блюстители «правды» исторической продолжали называть вас колчаковцем…

Н.Н.: Пусть это останется на их совести. Есть такие люди. Хлебом их не корми, дай кого-нибудь очернить. Между прочим, они прекрасно знали, что по зрению я и не мог быть призван ни в какую армию. А что работал в Сибгеолкоме во время Колчака — это факт. Что первый раз в Норильске был с посланцем адмирала Сотниковым — вы меня «уличили». А что делать! Пришлось взять грех на душу, да и требовали этого от меня. Пиши, говорят, что послан на Таймыр Лениным. Я и написал. А потом формулировка «устоялась». Вот и вышло, что Урванцев...

Е.И.: Что ты себя клянешь, Николай Николаевич! Не ты один оказался в таком положении. Говорили «надо!». Надо — значит надо. Душой ты чист, как ребенок. Это я лучше, чем кто-либо, знаю.

— Если вас интересует моя точка зрения… Нужно быть очень уж ограниченным человеком, чтобы ставить в вину (!) через много лет, когда на прошлое смотришь с высоты, даже службу — верой и правдой — кому бы то ни было… Не иску пить только безвинно пролитой крови… Хватит пока о злом.

Еще один вопрос, обросший домыслами: как все же вы встретились, нашли друг друга?

Е.И.: Я работала «журналисткой» — так называлась моя должность в Аэрофлотопарке, на Сущевской улице в Москве. Секретаршу заменяла, экспедитора (знаю толк во всяком то варе!). В Новониколаевск добралась, а дело у меня в Бийске, где живет родной дядя. Еду с одной врачихой, ей в Барнаул. Поезд на Алтай ходит два раза в неделю, сегодня, нам говорят, уже ушел… Сдали вещи, пошли налегке к родственникам моей спутницы. А там никого: уехали в Томск за продуктами. «Где же обедать?» — «Здесь рядом вдова пристава… Самого-то расстреляли, а у нее четверо девочек на руках, разрешили ей открыть столовую».

Я пришла обедать. Со мной за столом стало восемь человек. Прошла, поздоровалась. Его я сразу заметила. А он меня нет. Сидит себе, жует. Серьезный такой, ученый, пенсне… Хозяйка почему-то мне обрадовалась. Говорит: «С КВЖД привезли бутылочку, не жалко выставить». Сидим, обедаем, познакомились. Штырин, помнится, из североенисейской тайги, Наследов, Урванцев… А я — Найденова. Выпили по рюмочке. Вдруг вижу: очкарик мой встает для тоста. Так, мол, и так. «Будет эта женщина мне женой». Все хохочут, кроме него. Сосед Борис Николаевич спрашивает: «Так вы давно знакомы?» — «Пять минут». — «Объясните же!» — «Доливайте». И совершенно серьезно выступает: ему, видите ли, предстоит большая жизнь, и он знает, что со мной ему будет хорошо.

Н.Н.: А по-моему, это был ресторан. Компания томских геологов возвращалась после сезона в золотоносной тайге. Познакомились. Я им рассказывал про Север, найденную почту Амундсена… И она слушала. Она мне понравилась. Подходящая, думаю, жена… А вопросы я в ту пору решал очень быстро. Еще три дня мы встречались… возможно, что и поднял рюмку, сказал тост, но не сразу. Точно помню: унты, пыжиковая шуба, переполнен впечатлениями пясинского плавания, некоторые неудобства — так стерта кожа «мадам Сижю»… Я мечтал об экспедиции крупного масштаба, понимал, что северными кладами надо заниматься всерьез. И рядом видел друга, жену, товарища, спутника, именно такого человека, в котором интуитивно почувствовал родственную душу.

Е.И.: Я же всегда мечтала путешествовать, это соответствовало моей натуре. Но я ему сказала: «Мне надо окончить институт». «Да», — сказал он.

Н.Н.: Это позже. В ее пользу говорила удивившая меня самостоятельность: в тех условиях одной поехать по де лам из Москвы в такую даль… Однако мы разъехались, как и где встретиться — не договаривались, но адрес она оста вила. В Томске меня, кажется, уже ждала телеграмма из Петрограда: «Нашли платиноиды приезжай для организации разведочных работ».

— Интересно, «вся жизнь была залогом свиданья первого»? Может быть, жизнь духа?

Н.Н.: Для меня главной книгой стало в тимирязевском переводе и его же изложении «Происхождение видов» Дарвина. А перечитывать любил Мамина-Сибиряка, Пушкина, Лермонтова, Чехова.

Е.И.: Я писателей делила на нужных для жизни и для души. Толстой, Чехов, Тургенев, Мамин-Сибиряк — для жизни. Пушкин — для души.

— Музыка и вы.

Н.Н.: Я не получил музыкального образования. В школе не преподавали даже хорового пения. Мамаша делала по пытки обучить сестер — дома стоял рояль, но не привилось. И только в старших классах реального училища стал ходить в оперу: «Жизнь за царя», «Фауст», «Князь Игорь»… Жалею, что не учился. Серьезных музыкантов среди зимовщиков не встретилось. Так что вершиной для меня было дирижирование (размахивание руками) исполнением песни «Славное море, священный Байкал» на Нулевом пикете.

Е.И.: Дома рояля не было, но ходила к учительнице пять лет. Недоучилась. Жалею. На фронте, случалось, кило метров за семь, с фонариком, отправлялась слушать баян. А если где-то концерт… Идешь лесом, лесом, черт знает в какую даль, куда-то за офицерский полк, хорошо, если назад подвезет попутка… Без музыки можно прожить месяц, два, ну три, а дальше как жить?

— Ваш первый совместный адрес?

Н.Н.: Петроградская сторона, Большой проспект, квартира геолога Нестора Кулика (Леонид, брат его, занимался тунгусским метеоритом).

Е.И.: А в 1924-м, когда вернулись из Норильска, остановились у Юры Бологова, бухгалтера с фабрики «Торнтон». Угол Пушкарской и Зеленина. Сняли две комнаты — 102 квадратных метра! Правда, и Корешков (из первых норильских зимовщиков. — А.Л.) жил у нас.

…И не только Корешков. Еще и Григорий Васильевич Найденов, муж Елизаветы Ивановны.

…Вижу-вижу, как поползли вверх брови, захлопали глазами: «Какой муж?!» Первый. А у Николая Николаевича были жена и ребенок, когда он встретил Елизавету Ивановну. И ничего в этом удивительного, если подсчитать, что было им в свадебном путешествии на Таймыр по тридцать. Скорее удивительно другое: что они нашли друг друга и не расставались — в мыслях и душах — больше 60 лет.

Да, по молодости не обошли их стороной ошибки — не нам искать виновных, да и ни к чему уже, и некому судить. И может быть, допускаю, мнение, что не наше с вами дело, и т.д. Вот и фильм недавно показали «История одной любви», где ни слова…

А как же насчет правды, даже самой неудобной? Да и не были против ее оглашения ни Елизавета Ивановна, ни Николай Николаевич. А возможные слухи и пересуды вас не пугают? До меня они уже дошли, родственники постарались, ущемленные в некоторых своих интересах.

…Лиза Пискунова выходила замуж по любви. За человека зрелого, положительного, интересного — и не сказавшего о своей болезни, которая не давала ему морального права заводить семью. Тем не менее молодая жена искренне и нежно заботилась о человеке, с которым свела жизнь. Чтобы спасти его, беспомощного, в голод 1920 года, она, в очередной раз бросив учебу, устроилась в пекарню за мостом у Брестского вокзала. Работницам разрешали сверх нормы брать поломанную или пережженную буханку, а в об мен солдатики платили сахаром, а то и маслом.

Григорий Васильевич давно уже был прикован к посте ли, когда с его разрешения в доме появился Урванцев. Был тихий мужской разговор, потом развод и регистрация нового брака. Найденова стала Урванцевой, Урванцев про падал по экспедициям, возвращался, зная, что под его кровом, в его семье есть больной, за которым надо уха живать, что Лиза никогда не отказалась бы от этих забот, какими бы тяжелыми они ни были, что будет нести этот крест столько, сколько судьбой уготовано.

И как только мог, помогал ей, а в душе росло и крепло беспредельное уважение к этой женщине, которая в столь сложных для нее обстоятельствах не теряла ни бодрости, ни оптимизма, ни достоинства. Об этом не говорилось вслух, но ситуацию проще всего можно было определить так: под одной крышей находились любящие супруги и больной, обреченный ребенок. Так продолжалось восемь лет. А потом, до конца жизни, Урванцевы ухаживали за могилой Найденова. Хотя был и длительный перерыв, о котором тоже рас сказывается впервые.

Прошу прощения у читателя, но начну с автоцитаты времен «безгласности» и порожденной ею вынужденной словесной эквилибристики: «Были в жизни Николая Николаевича такие годы, что и недругу не всякому пожелаешь… Она оставалась его ангелом-хранителем, его добрым гением, его силой, его светом. Если бы не она — мог бы и не выжить. Разделив беду на двоих, поровну, — выстояли, выдюжили».

За ним пришли, как и за другими, ночью. Утром она помчалась искать следы, объяснять, что произошла ошибка, уговаривать. След обнаружился не сразу, зато близко: у Финляндского вокзала, в тюрьме, именовавшейся Кресты. «На до отметить, что в очень приличном обществе, — шутил как-то Урванцев, обычно не любивший вспоминать этот период своей жизни. — В одной камере с профессором Бергом».

Аксель Иванович, ровесник Урванцева, выпускник Морского корпуса, штурман подлодки в Первую мировую, командир подлодки в Гражданскую, «Герой труда отдельного дивизиона подводных лодок», в 1933 году, окончив еще два военно-морских учебных заведения, преподавал в ленинградских вузах, одновременно занимаясь электронными ламповыми генераторами, радиопеленгованием, радиолокацией и прочими вещами. Чей-то здравый смысл взял верх, и уже в 1943 году А.И. Берг стал заместителем наркома электропромышленности и членом-корреспондентом АН СССР. Более естественно, что вскоре он стал академиком, а сразу после смерти Сталина — заместителем министра обороны. Крупнейший специалист по кибернетике, автоматике, программированному обучению и пр.

Урванцеву тоже повезло, но в меньшей степени. Поначалу все складывалось неплохо. За высоким забором он стал работать в закрытом проектном бюро, между делом придумал подачу пушечных снарядов в ствол рычагом, на досуге выращивал цветы на клумбах (рассаду по его просьбе передала Елизавета Ивановна). Наконец, отличился примерным поведением и заслужил свидание с женой!

Все хорошо, но все же увезли. Ей дважды показывали ордер на ее арест: «Если не перестанете ходить и мешать работать…» Не перестала. Сжалившийся (или потрясенный упорством ее?) офицер НКВД, рискуя многим, подсказал ей район поиска: Пермская область. Шел год 1938-й. …Хотите — верьте, хотите — нет, но она опять нашла его. Клинику глубокоуважаемого профессора Джанелидзе оставила сразу после ареста мужа, чтобы не подвергать шефа лишней опасности. Кто-нибудь обязательно заметил бы, что Иустин Ивлианович «пригрел» жену врага народа вместо того, чтобы «окружить презрением». И не помогли бы великому хирургу (в 1913 году он первым в мире успешно зашил рану восходящей аорты) ни земляки-самтредцы, ни исключение из Харьковского университета за участие в студенческих волнениях 1905 года… Через год профессор станет главным хирургом ВМФ, потом академиком, генерал-лейтенантом, Героем Социалистического Труда, председателем правления Всесоюзного общества хирургов…

Вполне возможно, именно она спасла учителя своим уходом.

Совершенно точно, что спасла мужа, отправившись в Соликамск и «ревизуя» один лагерь за другим. Это отдельная история, но не через десять лет, а через восемь месяцев он вернулся домой. Чтобы через полгода исчезнуть снова. «Пересуд» оказался милостивее — ему предстояло пребывание в лагерях в течение шести лет. На этот раз его повезли «с милого севера в сторону южную». Исколесил всю  Среднюю Азию, прежде чем осесть в Актюбинске. Может быть, не все знают, что «белые холмы» славятся не только табунным коневодством и разведением верблюдов, а, среди прочего, никель-кобальтовыми рудами… «Есть что делать, — думал Урванцев. — Только бы оставили в покое, не трогали больше с места».

Больше всего боялся, что вспомнят о его экспедициях 1920-х годов: «Ах, он знает Норильск…» (Не вспомнить было невозможно. Достаточно открыть популярный естественно-исторический журнал, издаваемый Академией наук СССР под названием «Природа», за 1937 год: Содержание. Приговор суда есть наш приговор?.. Акад. О.Ю. Шмидт. Зачем мы стремимся на полюс… Проф. В.Ю. Визе… Проф. Н.А. Молчанов… Проф. Н.Н. Урванцев. Советский Север и его горные богатства… «К первому типу относятся сульфидные медно-никелевые с содержанием платиновой группы месторождения… Среди медно-никелевых в первую очередь сле дует назвать Норильское, в 75 км на восток от с. Дудинского, на р. Енисее, по запасам и содержанию стоящее на первом месте в Союзе среди месторождений подобного рода…»)

Климат приаральских Каракумов, Тургайского плато, Устюрта да и Туранской низменности курортным не назовешь: суховеи, пыльные бури, холод, жара, метели… Но светит солнце.

В Норильск его доставили посреди 8-летнего срока, посреди полярной ночи, в декабре 1942 года. Представить себе, что его немедленно расконвоируют, дадут работу практически на выбор, что все ближайшее лето он будет дышать… нет, не воздухом свободы, но чистым тундровым воздухом на Дудыпте, а следующим летом — руководить маленьким от рядом в шхерах Минина, а еще через год (победа и освобождение!) его пригласит в Москву Завенягин и предложит остаться в Норильске, еще поработать, пока есть силы, заменить А.Е. Воронцова в должности начальника геологического управления комбината.

Нет, такого он представить не мог. А я в эту минуту казнюсь вопросом, который не задал вовремя: неужели вечер 29 января 1943 года Николай Николаевич Урванцев провел на барачных нарах? Или задержался на работе и кто-то из сотрудников вспомнил и должным образом подготовился? Или Николай Николаевич Зенгер, тезка, новый друг и глубоко порядочный человек, пригласил к себе домой и 50-летие свое Урванцев отметил за столом у Зенгеров?..

Не ждите ответа.

Последняя цитата. Из старого очерка: «…прошли с госпиталем от Кольского полуострова до Одессы и еще пол-Европы. В тундру, в Норильск, к мужу, капитан медицинской службы с боевыми наградами на гимнастерке прилетела из австрийских Альп» («Елизавета Ивановна», в «Заполярной правде» от 26 сентября 1978 г. А также в сборниках «Полярный круг» (М.: Мысль, 1980), «Семья» (Свердловск, 1983).).

Все — правда. Но есть возможность кое-что уточнить. Не было на гимнастерке орденов. Только медали. Потому как…

Е.И.: Ну что вы! Жена репрессированного — разве можно… Как приходит в госпиталь новое политруководство, я рапорт пишу, что так, мол, и так, не забывайте, кто с вами рядом людей режет… Забывали, конечно! Хотя и дураков хватало: «Держите с ней ухо востро».

Продолжим интервью с 85-летними Урванцевыми.

— Какими вам видятся нынешние 20–30-летние?

Е.И.: Пьющими.

Н.Н.: Работящих, способных ребят достаточно. Общий культурный уровень стал ниже. Как мне кажется. Я сравниваю с 1920-ми годами… Молодежь была шире, разностороннее образована. Прежде всего виновата школа, ну и, конечно, все общество. Какие-то проблески, впрочем, есть, судя по газетам и телевидению.

— Какие газеты вы предпочитаете?

Н.Н.: Новости — в «Ленправде». Одно время нравилась «Комсомолка», а теперь стала какой-то приглаженной. Зато «Правда» выпрямляется. Особенно интересен хозяйственный раздел: очковтирательство, погоня за планом, а не за качеством, взаимоотношения смежников, болезни нашего сельского хозяйства… В «Советской России» свои плюсы.

Е.И.: «Медгазета» какая-то не медицинская: не дает последних данных, скажем, по щитовидке… А самая хорошая газета, которая была, это «Известия», пока Аджубея не сняли. Столько там писали для семейного чтения — как нигде!

Н.Н.: Из журналов — «За рулем», «За безопасность движения», «Природа», «Наука и жизнь», геологические, медицинские.

— Телевизор включаете?

Оба: Редко! (Заулыбались.)

Н.Н.: Времени на него не хватает. Но программа «Время» — это обязательно. По возможности — «В мире животных» и «Клуб кинопутешествий», спорт, прежде всего гимнастика, спортивная и художественная, все об Анатолии Карпове…

Е.И.: Из художественных фильмов запомнился по Чехову «Дама с собачкой».

— То есть можно сказать, что телевидение для вас больше источник информации, чем…

Е.И.: Безусловно. Времяпровождения у постоянно включенного экрана я ни понять, ни простить не могу. И Николай Николаевич тоже.

— Что для вас выезд за город, рыбалка, охота?

Н.Н.: Охота? Отдушина, отдых на природе и сама природа. С малых лет. Любим ночевать у костра, неделями жить на кордоне, — и это осталось. Стрелял мало, очень мало добывал птицы и зверя. Наблюдал за природой — что может быть увлекательнее!

Е.И.: Если говорить о последних десятилетиях…В субботу выезжаем (я на «козлике», ГАЗ-67 не раз спасал всякие там «Победы», вытаскивал из лощины, из грязи), возвращаемся в ночь с воскресенья на понедельник. Компания подбиралась интересная — из Политехнического, Лесотехнической академии, геологи-полярники. Были постоянные места нашего обитания. Утром пьем чай — и на моторку. До обеда рыбачим, после ушицы — прогулка. Вечером любуемся утками, чайками. В охоте самое интересное — выследить. По молодости, в норильской тундре, любила пострелять, поразить своей меткостью. А с годами все видится по-другому. Дай-ка, думаешь, упущу этого зайца… Мы никогда не привозили много дичи, рыбы: один-два тетерева, зайца-другого, несколько рыбок раздашь по знакомым. Главные трофеи — то, что увидишь в лесу, то, что услышишь из уст знающего человека.  Интересных людей послушаешь у костра — такое удовольствие испытываешь.

— Ясно, что Ленинград не любить нельзя. А что — в Ленинграде, самые «ваши» места — какие?

Н.Н.: Понятно, Невский, Дворцовая набережная у Дома ученых. Вид на Петропавловскую крепость, слева — Академия, Биржа. Но я люблю и наш Московский проспект, и «драную» Лиговку…

Е.И.: А Васильевский остров, где прожито двенадцать лет! А набережная у Горного института!..

— А далеко от Ленинграда? Где побывали, где понравилось, где хотели бы побывать?

Н.Н.: Каждое место имеет свои выгоды, свою красоту: Алтай, Кузнецкий Алатау, Байкал, весь наш европейский юг, Прибалтика… Мы ведь много отпусков подряд наматывали по десять тысяч километров. И средняя полоса, и Чехословакия… Средняя Азия осталась: дороги там хорошие — мы уже плоховатые… И Дальний Восток.

Е.И.: Для меня незабываемо впечатление от Алтая: верхом проехала его, 1913 год… Нравится много мест и в Европе: от Петсамо до Адриатики.

— Если бы я спросил о северах, что бы вы назвали?

Е.И.: Маточкин Шар, пролив Вилькицкого — как немного людей представляет, какая это красота!

Н.Н.: Лама.

— А какие пейзажи более всего трогают душу?

Н.Н.: Подмосковные. Нечерноземье. Березовые колки, перелески, бесконечная нива, луга… Видимо, потому, что ландшафт этот привычен с детства. Родина всегда милее… Всего лучше отразил ее Левитан.

Е.И.: Согласна.

— Напрашивается несколько сентиментальный вопрос: любимые цветы, деревья, камни.

Е.И.: Астры.

Н.Н.: «Поздние гости отцветшего лета…»

Е.И.: А у него — левкои… Дерево? Береза.

Н.Н.: «Печальная береза у моего окна…» Я бы тоже назвал березу. Камни? Пожалуй, изумруд. Рубин грубоват, изумруд — тонкий, легкий.

Е.И.: Хризолит. Имеет сразу два цвета: золотой и зеленый. Ах, вообще уральские камушки…

— А что вы цените в людях?

Е.И.: В других или в себе? Впрочем… Мне нравится, когда человек ощущает труд как удовольствие. Для меня это так, должна благодарить профессора Джанелидзе. Он учил: многое зависит от мелочей, значит, мелочей не существует, все важно. Правильное освещение, положение больного… Горло болит? Мало ли что! А ну-ка разденься! Смотрю — сыпь, сифилис, вторая стадия. А ее от ангины лечили, температура держится… Или: сидит дядя с чалмой на голове, еле дышит, пульс ужасен, температура 39. Жалуется на головную боль. «Снимите полотенце!» Там рожистое воспаление, а никто и не взглянул под чалму. Вот тебе и мелочь.  Нет такого понятия — мелочи. Создай условия, продумай, что и как будешь делать, — получишь удовольствие от работы. От стряпни, даже если это не твое хобби, от стирки ли… На 82-м году купила стиральную машину — как интерес но! А гладить всегда любила… И Николай Николаевич ценит труд…

Н.Н. (после минутного молчания): Две стороны у человека — душа и тело. Тело ценит движение. Душа же моя ценит ум и человечность в слиянии. Потому что умный может быть злым, а хороший человек — дураком.

— Есть люди, с которыми вы поддерживаете добрые отношения уже несколько десятилетий?

Н.Н.: Иных уж нет… Но, слава богу, есть Зенгеры, Корешковы, Барковские… Да, вы могли не слышать: к Барковским мы ездили за Енисей — покупать у них селедку. Они летом рыбачили на Левинских песках. А потом жили в Красноярске, в Омске. Он умер, она жива, сын — профессор, дочь в Красноярске…

— А с коллегами?

Н.Н.: Тут сложнее… За полвека человек обязательно проявит себя с нелучшей стороны. Хорошо, если это можно простить. Но, скажем, с интриганом работать еще можно, а быть близким, дружить семьями — вряд ли…

— Самое время критично оценить себя и человека, с которым столько прожито и пережито… Если, конечно, есть настроение…

Е.И.: Вo-первых, путает «право» и «лево».

Н.Н.: Потому что левша. Приучил себя работать и правой, но камень бросить, палку — удобнее левой. Видимо, у левши слегка смещено представление о деятельности двух половин мозга.

Е.И.: Характер не из легких.

Н.Н.: Я горячий. Часто признаю: «Погорячился». Однажды в Норильске запустил в нее книгой, вспышка! — и проходит.

Е.И.: А я молчу. Упрямая. Поэтому крупных ссор не было. Некоторые, я знаю, месяцами молчат. Он же, как человек разумный, дает себе оценку. Через пять минут дает: «Я не прав».

Н.Н. (с улыбкой): Властолюбивая женщина. Хочет, чтобы все было, как она хочет. А я иногда не уступаю. Тут и случается… коллизия. Но все это измеряется часами.

Е.И.: Минутами.

— Как изменялись черты характера с годами (дайте само оценку)?

Е.И.: Стала добрее. Маленькой была посердитее — росла среди мальчишек. Но жизнь учит… Сноха избила кота, забравшегося в цветы, которые мы поливали. И я поняла, что она злая, кот ни при чем, нельзя быть жестоким.

Н.Н.: В сторону, пожалуй, улучшения. Стал более терпим.

Е.И.: Мое влияние!

Н.Н.: Не то чтобы уступчив, но более снисходителен к чужим слабостям и недостаткам. Не так остро их осуждаю. Чаще вспоминаю выражение мадам де Сталь: «Понять — значит простить». Конечно, с годами понимаешь больше…

Е.И.: …И жизнь, и людей, и что добро, сделанное людям, возвращается к тебе. Нe пропадает! Жаль, не до всех это доходит… Иду на лекцию в институт, первокурсница. Начало осени. Вижу: у тополя сидит и задыхается старичок. Подхожу: «Отвезти вас, мил человек, в скорую помощь?» — «Нет-нет, домой». Нашла извозчика. Села, он, обмякший весь, на меня, я его обняла, привожу по адресу (Пресня). Дом хорошего достатка: горничная, кухарка. Внесли мы больного, я вызвала врача, врач сказал: «Стенокардия». Ухожу. Но, видимо, меня расспросили, кто, откуда, где живу, ибо в ближайшее же воскресенье под моим окном останавливается извозчик. Дочь больного, работающая в знаменитом магазине готового платья «Мюр и Мерилиз», слушать не хочет никакого отказа, везет меня на обед и по дороге торжественно обещает: «Я обязательно научу вас одеваться». Короче говоря, действительно преподала мне основы этого искусства, изученного ею в Париже и Вене. Приглашала на примерки, сшила мне бесплатно юбку-солнце, купила мне желтые до колен ботинки… Но ведь главное не это. Главный урок, или рецепт, который я запомнила на всю жизнь: «Скромность прежде всего. Ничто на вас не должно кричать, обращать внимания прохожих, бросаться в глаза. Надо выбрать свой стиль и знать, что вам идет. И никому не нужно много одежды! Лучше иметь два хороших платья, чем двадцать любых!»

Много лет спустя… В 1936 году едем по гати на охоту. В тот раз с нами были профессора Цензерлинг, Буш, еще кто-то. Егерь наш Митрич, лет шестидесяти, кроткого нрава, стесняясь и прокашливаясь от сухости во рту (неудобно ему, что отвлекает от дела): «Жензина тута страдает. Не посмотри те ли?» Как можно не посмотреть, если страдает кто-то! Баня по-черному. Вырез в двери, затянутый тряпками. «Здесь и живете?» — «Здесь и живу». Из Ростова. Брошенка с двумя детьми. Страшенный фурункулез, нужны перевязки, чистота… Мы гоняемся за птичками с собаками, а она здесь погибает… Посылаю профессоров за председателем колхоза. Приходит: «А что мы можем? Есть, правда, рига пустая». — «Сколько?» — «Двести рублей». Быстренько собрали, еще шестьдесят плотнику, остальные, обещал, доделают миром. Проходит месяц — получаем неожиданный гонорар… на всю затраченную сумму. Вы знаете, что дочь академика Карпинского, Евгения Александровна, была замужем за Иннокентием Толмачевым. Александр Иннокентьевич, внук Карпинского, биолог, который был в 1928 году на Таймыре, написал книгу, а предисловие к ней — Николай Николаевич. Он и забыл давно, а тут на тебе, деньги…

— Значит, делать добро людям — прибыльно?

Е.И.: Всегда!

— А о чем в жизни приходилось жалеть? Может быть, о каких-то нереализованных возможностях, способностях?

Е.И.: Мы уже говорили… Жаль, что серьезно не училась музыке. Целый мир остался в стороне: филармония, опера, домашнее музицирование.

Н.Н.: «Не жалею, не зову, не плачу…» Если бы спроси ли: «А хочешь снова, всю жизнь?» Хочу. Снова. Все-все, без исключений. Все, что происходило, было естественно для моего характера, сложившихся обстоятельств, для социальных условий, для моей среды.

— Чем гордитесь более всего?

Н.Н.: Норильском.

Е.И.: А женой? Раньше он отвечал: «Женой…» А я — тем, что вpaч не по названию, а по призванию. Что люди это оценили. Что продолжаю помогать,
чем могу.

— Что не удалось в жизни?

Н.Н.: Не открыл еще одного Норильска, поюжнее. Мне кажется, он есть, в районе Курейки.

Е. И.: Многого не сделала. Мало пользы принесла. Мало в ГАИ работаю — на общественных началах, тем более. Меня это беспокоит, волнует: не обленилась ли? Да! Так и не по лучилось у меня кругосветного путешествия. Или хотя бы слетать в Америку…

Н.Н.: Нет, я бы предпочел водой, на собственной яхте, не спеша, с заходами в интересующие меня порты и страны.

— Примерный маршрут?

Н.Н. (загораясь): Ленинград—Балтика—Лондон—Париж—Испания—Средиземное море—Каир—Нил—пирамиды—Марокко—западное побережье Африки—юг Африки—через Атлантику в Нью-Йорк—Бостон—Южная Америка—Антарктида—Австралия—по Тихому в Сан-Франциско—Аляска—Камчатка—Япония—Китай—Сингапур—Индокитай—Индия—через Индийский и Суэц в Одессу…

— Ваш вариант кругосветки принимаю. Ну и — «если» б не было такой земли — Москва?

Е.И.: В Югославии народ хороший.

Н.Н.: Нет, мне экзотику подавай: какие-нибудь острова в Средиземном или в Атлантике, не слишком далеко от Испании.

Е.И.: Это все шутки да сказки. Ничего нам, кроме Норильска, не надо. Ни о чем больше не мечтаем…

Н.Н.: «Ближе к ближнему пределу мне б хотелось почивать…» (Всплакнул.)

— Немедленно прекратите! Как не стыдно! (Еще минуту — в том же духе.) Лучше скажите, каким вы его видите, этот Норильск, скажем, в 2000 году…

Н.Н.: Столицей большого края — со всеми вытекающими последствиями… Строить там по экзотическим архитектурным проектам — бессмысленно. У северян должны быть сильные характеры. Именно Север выковывает людей. Архитектура же «колпакового» типа изнеживает и развращает.

Е.И. (трижды утвердительно кивает): Согласна.

— Чувствую, несколько утомил вас… Осталось невыясненным: что же такое счастье?

Е.И.: Я вам так отвечу. Вчера встретила женщину. У нее умер муж. И жизнь остановилась. Она ничем не интересуется. Жизнь все удаляется и удаляется… Пока человеку жизнь интересна, он живет, живет — по являются интересы, самые разные. Если жить очень интересно — это счастье… Раньше мы этого не замечали, а теперь понимаем. Без писем, газет, общения нет счастья.

Н.Н.: Постоянное познавание есть счастье. Вчера я прочел про фоторецепторные клетки. Глаз, оказывается, часть мозга, вынесенная наружу. Не примитивные «колбочки» и «палочки», а мозг! А сегодня я вам буду читать наизусть Фета и, может быть, что-то почувствую впервые… А завтра мы от правимся к Товстоногову (если принесут обещанные билеты). Познавание в науке, в искусстве, новые знания о жизни, о людях — счастье и есть.

***

Беседа записана летом 1978 года. Чета Урванцевых после этого еще побывала в Норильске, была счастлива видеть свое пристанище 1923 года и 12-этажки, «Надежду» и «Октябрьский», восторг в глазах пионеров и новые танцы под цветомузыку в дискотеке на Молодежном проезде.

Николай Николаевич делился:

— Привез доклад о Северо-Сибирской никеленосной области, которая делится на две провинции, Таймырскую и Енисей-Хатангскую, отделяемые так называемым прогибом. Общая площадь — один миллион квадратных километров… Ждут начальника краевого управления. Будем обсуждать планы геологов на 11-ю пятилетку.

Елизавета Ивановна восторгалась:

— За пятилетку столько настроили! А я еще не забыла санки, в которых возили уголь из верховьев Угольного ручья, до того как он разделяется на Большой и Малый, есть борт, к нему легко подъехать на нартах и кайлить. То есть был борт, а потом заложили штольни. А я ходила по ручью стрелять куропаток.

…До чего они не дожили, о чем оба мечтали?

Была такая мечта: приехать в Норильск из Ленинграда по железной дороге. Все остальное осуществилось.

Жизнь продолжается. Никто не посмел их разлучить. Ничто не разлучило. А это единственное, что их чуть-чуть пугало.