ШТРИХИ БИОГРАФИИ

Разве одна книга - даже самая большая — может полностью отразить жизнь человека? Это очень трудно — дать представление о столь разнообразной и сложной жизни, какая была у Кронида Любарского. Вроде бы все ясно -родился, учился, женился, сидел в тюрьме, жил в эмиграции... Но какая насыщенная, интенсивная, богатая жизнь стоит за этими простыми фактами. Каждый ее миг был предельно заполнен творчеством, работой, книгами: десятки научных публикаций, переводы. Одной только публицистики он успел написать свыше 2000 страниц. А чем можно измерить его многолетнюю деятельность правозащитника?! И каких усилий потребовало издание в течение более 10 лет скромного, но такого важного для непосредственной, каждодневной защиты прав человека, защиты конкретного человека, и для отечественной истории бюллетеня «Вести из СССР. Права человека». Издававшийся им в годы эмиграции журнал «Страна и мир», объективно представлявший и анализировавший главные проблемы современности, - одно из лучших изданий того времени; многие помещенные в нем статьи остаются актуальными до сегодняшнего дня. Кронид принимал активное участие в многочисленных международных встречах и конференциях, посвященных проблемам прав человека. Общался с многочисленными друзьями, которых у него было огромное количество в разных концах света, яростно и убежденно спорил с недругами. Он объехал весь мир.

И все это вместилось в 62 года жизни.

В данном разделе книги представлены отдельные эпизоды биографии: документы, письма и интервью Кронида, воспоминания друзей. Все эти материалы, равно как и статьи самого Любарского, не дают, конечно, полного представления о его многогранной эрудиции естествоиспытателя, социолога и публициста, его совершенно исключительной трудоспособности, неисчерпаемом оптимизме и жизнелюбии.

Его первой и главной страстью были книги. Кронид начал читать, когда ему не исполнилось и четырех лет.

В раннем возрасте он познакомился с томами старинных изданий из домашней библиотеки. Именно отсюда проистекает глубокое знание отечественной поэзии. Он мог читать наизусть великое множество стихов. Особенно любил Ф. Тютчева. Позже пришло увлечение поэтами Востока, здесь предпочтение отдавал О. Хайяму, Д. Рудаки. Из американских поэтов Кронид особенно высоко ценил (и переводил) У. Уитмена. Книги он собирал всю жизнь и всегда давал их читать друзьям. Книги путешествовали с нами из туркменской обсерватории в Москву, затем в Германию и потом обратно в Москву в уже утроенном количестве. Сейчас, после неизбежных потерь, их насчитывается не менее 5 тысяч томов. Тематика, конечно, отражает интересы и вкусы владельцев - отечественная и мировая классика, весьма полно представлен наш XX век. Но, кроме беллетристики, собрана великолепная коллекция мемуаров, труды по философии, истории, праву, вопросам естествознания, очень много книг по истории искусства. И конечно, огромное количество словарей и другой справочной литературы. Неудивительно, что наша дочь Вика тоже неутомимый читатель и собиратель книг. Впрочем, и Лена, дочь Кронида от первого брака, хотя и выросла вне нашей библиотеки, унаследовала эту страсть отца.

С детских лет все мы мечтаем о путешествиях. Но редко кому удается осуществить свою мечту в таких масштабах, как это удалось нам. Многие полки стеллажей заполнены путеводителями по странам, в которых мы побывали или которые собирались посетить. Но эта часть жизни Кронида практически не находит здесь отражения - разве что о ней упоминается в цикле статей о винах. Сохранились только немногие устные рассказы да большая коллекция фотографий. Полный итог путешествий -это карта мира, что висит у нас на кухне. Яркими точками на ней отмечены места, где мы побывали. Само их число обычно производит на всех сильное впечатление. О далеких путешествиях напоминают еще и экзотические предметы, украшающие нашу квартиру, - из Африки, Австралии, Мексики, Бразилии. Пожалуй, самое интересное из вещественных следов путешествий - коллекция носорогов. Их - стеклянных, керамических, из черного дерева, из металла, из тканей, из горного хрусталя, из серебра, даже из пряничного теста - более 400! Когда мы были в Африке, в Зимбабве, Кронид просто растерялся, увидев, сколько там продается фигурок носорогов: в мага-

зинах, на уличных прилавках, просто на тротуарах. Торговцы, понявшие, что Кронида интересует, бежали за ним и наперебой предлагали носорогов разных видов и размеров. И Кронид решил прекратить собирать эту коллекцию: «Здесь их 3 миллиона, а я не могу купить даже 300 тысяч». Но все же он покупал их, и друзья по-прежнему приносили в наш дом носорогов.

Наши застолья хорошо известны друзьям и многочисленным знакомым и в России и за ее пределами. Кронид был не только знатоком напитков, стоявших на столе, он был душой этих замечательных бесед и ярким рассказчиком. Он принимал и самое деятельное участие в кулинарной стороне таких собраний. И не просто «помогал» мне как хозяйке. Например, для рассказа о путешествии в Японию мы несколько часов вместе готовили для наших друзей полный японский обед (это очень трудоемкая кухня). Большим успехом пользовались его котлеты. А уж какие пироги он пек - большие, на целый противень - с капустой, картошкой, яблоками! И тесто ставил на опаре, и, пока оно подходило, сидел за машинкой, писал очередную статью. Впрочем, пироги надо есть, а не рассказывать о них.

И еще одна сторона жизни: любовь к братьям нашим меньшим. Она прошла через всю нашу жизнь. У нас дома всегда жили животные - иногда 1-2, иногда и 5-6. Нет, это не только кошки, собаки, птицы, ежи... За почти 40 лет нашей совместной жизни - в разное время - жило 16 видов животных. Без клеток: задолго до ареста Кронида мы понимали, что клетка, решетка - это невыносимо плохо. Естественно, что наша дочь Вика стала биологом. Новеллы о зверях, живших у нас или встреченных нами в путешествиях, составили бы целую книгу.

Нельзя объять необъятное. В биографическом разделе намеренно опущены почти все личные моменты, ибо эта книга не о семье Кронида. Это - книга его работ.

Галина Салова

Когда я читаю биографию

великого человека,

Я думаю — разве это то,

что автор зовет человеческой жизнью?

Может быть, когда я умру,

обо мне вот так же напишут?

(Разве может другой человек

знать что-нибудь о моей настоящей жизни,

Если я сам не знаю о ней ничего,

иль почти ничего,

Если я сам в ней

только и могу проследить

Неясные намеки, туманные образы того,

что действительно было!)

У. Уитмен

Перевод с английского Кронида Любарского, 29 декабря 1953 г.

Галина Салова

Кронид. Часто спрашивают, откуда такое имя. Имя православное, из Святцев. Родился Кронид в Пскове 4 апреля 1934 года, а 5 апреля - день святого Кронида. Вот родители его так и назвали. Происхождение имени греческое. Кронид означает сын титана Кроноса. У Кроноса было три сына -Зевс, Посейдон и Аид. Однако чаще всего Кронидом величали именно Зевса (ну, как у нас бывает: Ивана Николаевича зовут просто Николаевич). Сыновья Кроноса поделили господство над миром. При этом Зевс получил небо и стал верховным божеством, Аид - подземное царство, Посейдон - море. Во владение Зевса перешли и громы и молнии. И Кронид (не греческий, а Любарский) очень часто ощущал себя именно Зевсом...

Кронид Любарский^¹ Я вырос в русской интеллигентной семье, и мне с детства вложили все, что должно быть присуще нормальному человеку. Мне повезло: у меня не было периода открытия глаз, прозрения XX съезда, я все знал и понимал раньше.

Галина Салова

Да, это была семья русской потомственной интеллигенции. Именно семья воспитала в Крониде любовь к чтению, увлечение поэзией, интерес к живописи и - что очень существенно - критическое отношение к действительности. Высокообразованные родители: отец, Аркадий Алексеевич - инженер-строитель, мама, Зинаида Владимировна, окончила Ксенинский Институт благородных девиц в Санкт-Петербурге. Семья происходила из старого, но к началу нашего века уже обнищавшего дворянского рода. Это род потомственных дворян, получивших свое звание за службу. Выходец из Польши, давний предок Кронида где-то в середине XVIII века получил дворянский титул за свои заслуги в области медицины.

В новгородских геральдических книгах сохранилось описание герба рода Любарских:

В червленом щите два скрещенных серебряных с золотом рукоятками меча, увенчанных сверху конской головою, а снизу полумесяцем рогами вверх. Щит увенчан дворянским коронованным шлемом. Нашлемник: три страусовых пера, среднее золотое, а крайние червленые. Намет червленый, положенный золотом.

Нет, у Кронида не было пиетета к собственному знатному происхождению. Это был только интерес к прошлому своей семьи. Даже в теперешнее время, когда все потомки прежних (или подчас вымышленных) дворян объединяются в Дворянское собрание и т. п., Кронид не проявлял никакого интереса к этому виду деятельности.

Незадолго до ареста, году в 1970-1971, мы разыскали в Москве геральдиста, который растолковал нам непонятный геральдический язык. Много лет спустя, уже в эмиграции, наши друзья-художники воплотили сначала на бумаге, а затем в металле и эмали этот герб. Он теперь украшает нашу библиотеку.

По материнской линии род - более древний, он ведет свое начало от середины XVI века. В семье сохранилось предание - во время Казанского похода 1552 года, когда русские войска взяли Казань в осаду и никак не могли овладеть городом, служивый Гришка «обернулся бесом», пролез под казанской стеной и открыл ворота. За что и пожалован ему был титул дворянина Обернибесова.

Не избежала семья и репрессий. Отец Кронида два года (1936-1938) находился под следствием. Но - редкость для тех времен - был освобожден из-за недоказанности обвинения.

Кронид Любарский^¹

Я не родился, но вырос и сформировался в Крыму. Там определились мои научные интересы и общественные убеждения. В Симферополе похоронены мои мать и отец. Так что в определенном смысле я могу считать Крым своей «малой родиной».

Борис Владимирский (Крымская астрофизическая обсерватория)

Крым был духовной родиной Кронида. Именно здесь он обрел друзей, дебютировал как исследователь, путешественник и журналист, состоялся как лидер. Важную роль в этом сыграл дружеский кружок юных интеллектуалов, оформившийся весной 1950 года в особое общество «Союз науки и искусства» .

Все было «как должно»: устав, герб, гимн... Члены «Союза» - это веселые, жизнерадостные юноши, в своих членских билетах они указали псевдонимы: «доктор Аммонал» (химик В. П. Щербаков), «мистер Синхротрон» (автор этих строк), «лорд Коллиматор» (Кронид). Ритуал приема представлял собой каскад буффонадных шуток и розыгрышей.

Шутки и дурачества составляли, однако, лишь малую часть деятельности кружка. Здесь много читали, притом очень серьезно. В записях-протоколах (почти не сохранившихся) можно встретить упоминание о том, что книга М. Бронштейна «Строение вещества» «написана толково». Обсуждалось письмо академика А. Ф. Иоффе, присланное членам общества в ответ на их письмо ему как автору книги «Основные представления современной физики». Много спорили - по самым разным поводам, например по поводу текста письма, адресованного скульптору-антропологу М. М. Герасимову о возможно точном восстановлении облика А. С. Пушкина по его черепу, или о природе взрыва в тунгусской катастрофе. Любые научные новости вызывали живой отклик - вирусная теория рака, новые мысли о гибели Атлантиды и т. п. Здесь уже знали толк в поэзии и музыке.

В июле 1950 года после похода Симферополь - Партизанское Кронид рассказывал по местному

радио о строительстве Крымской астрофизической обсерватории. В том же году он принял деятельное участие в поиске упавшего в районе Карадага метеорита.

На заседаниях кружка читали друг другу доклады, которые затем помещались в рукописном журнале (тираж - один экземпляр). Некоторые из этих докладов-статей Кронида и сейчас читать интересно (например, «Об электрофонных болидах»).

Самое же главное - здесь уже занимались вполне серьезной работой. В обычных фотоэмульсиях с помощью микроскопа искали необычные случаи ядерных расщеплений, индуцированных космическими лучами.

Именно в 1950 году в метеорной экспедиции, где работали члены «Союза» Кронид и Павел Чугайнов, был получен великолепный метеорный спектр (а их в СССР было вообще тогда только три!).

«Союз» продолжал существовать еще некоторое время и после того, как его члены разъехались в различные университеты. (Решение о самороспуске было принято в конце 1952 года.)

Лидия Графова (Москва)

Наше детство прошло в Крыму. Нас свели звезды, СОЛА - Симферопольское общество любителей астрономии^¹. Впрочем, Кронид не был любителем. Как и всегда в будущем, он уже тогда с легкостью стал профессионалом в деле, которое занимало его душу. Он был одним из тех, кто сочинил СОЛА. Генератор идей, Кронид ставил перед нами трудные задачи, и благодаря его эрудиции астрономический кружок из провинциального города стал соучастником международных программ по изучению метеорных потоков.

Б. Владимирский

Первые научные публикации Кронида появились, когда он был еще школьником. СОЛА уже в 1949-1950 годах проводило серьезные метеорные наблюдения. Его руководитель В. В. Мартыненко сумел за сравнительно короткое время создать дружный коллектив наблюдателей. Кронид быстро занял в

нем лидирующее положение - не только как один из наиболее усердных наблюдателей, но и как сотрудник, овладевший всеми приемами обработки и анализа наблюдательного материала. «»Квадрантиды» в 1949»^¹ - так называлась первая его заметка (совместно с В. В. Мартыненко и Е. Н. Ушаковым), появившаяся в 9-м выпуске «Бюллетеня Всесоюзного астрономо-геодезического общества (ВАГО)» за 1950 год.

Г. Салова

В 1951 г. Кронид поступил в Московский государственный университет. Я познакомилась с ним немного раньше, когда он приезжал в составе делегации СОЛА на какую-то конференцию Астрономического кружка Московского планетария, членом которого я тогда была. А 1 сентября 1951 г. мы оба стали первокурсниками астрономического отделения механико-математического факультета МГУ.

Михаил Белецкий (Киев)

Вспоминать Кронида для меня значит прежде всего вспоминать нашу общую юность, когда мы учились на одном курсе мехмата. Мне трудно восстановить в памяти отдельные детали, но хотелось бы передать незабываемую атмосферу начала 50-х годов, создаваемую многими замечательными людьми, среди которых Кронид был одним из наиболее ярких.

Вспоминаю, с творчеством каких писателей меня познакомил Кронид. Прежде всего это поэты. Федор Иванович Тютчев, которого он очень любил, Алексей Константинович Толстой и, разумеется, Максимилиан Волошин - Кронид, будучи крымчанином, хорошо знал и пропагандировал его творчество. У него было (конечно, в списках) много стихов и поэм, которые он читал и давал переписывать. По мехмату начали ходить в списках стихотворения Волошина и особенно Гумилева - своего рода зародыши самиздата.

В числе любимых поэтов Кронида были также Лорка и Уитмен. Уитмена он мог с увлечением читать часами - мне в переводе, для себя - и в оригинале. Кронид ведь и сам переводил Уитмена.

Allons!

Кто б ты ни был -

идем в дорогу со мной!

Идя со мной,

ты никогда не устанешь.

Земля не устает никогда.

Земля груба, молчалива

и непонятна с первого взгляда,

с первого взгляда груба

и непонятна Природа,

Не смущайся,

в ней скрыто много чудесных вещей,

Клянусь, много чудесных вещей,

которых словами нельзя описать.

Allons!

Мы не можем здесь оставаться,

Как бы ни был богат,

как бы ни был удобен наш дом -

нам нельзя оставаться здесь.

Как бы ни был приветлив порт,

как бы ни были воды спокойны -

нам нельзя здесь пристать,

Как бы ни были радушны те, кто нас окружает, -

мы можем только на миг остановиться здесь.

(1953)

Наука и вообще творчество входили в определенный им круг основных жизненных ценностей. Единственное известное мне стихотворение Кронида, появившееся в нашей факультетской газете «Литературный бюллетень», посвящено открывателям земель и тайн мира; в нем он поднимает тост

За гибкий ум и золотые руки. Что движут человечество вперед! За тех, кому и жизни было мало, Чтобы для нас обширный мир понять! За тех, кого природа награждала Великим счастьем - первому узнать! Много позже, уже в лагере, он писал:

«И мне кажется, что иной цели, кроме творческой, придумать просто нельзя... Творческой - в смысле преобразующей и созидающей мир. В этом смысле деяние матери, воспитывающей ребенка, - тоже творчество, как и наука. Творческой - в противовес

разрушающей мир деятельности, уничтожающей или унижающей человека»^¹

Б. Владимирский

Поступление на мехмат МГУ отнюдь не прервало его работы в метеорной астрономии, но круг интересов молодого исследователя, естественно, расширился. Именно в это время была выполнена очень трудоемкая работа по анализу «Каталога болидов Комитета по метеоритам СССР» (Метеоритика. 1954. Вып. 11. С. 153-164). Еще во время учебы в университете две темы надолго приковали к себе его внимание. Во-первых, возможные свойства биосферы планеты Марс. Соответствующие публикации появились гораздо позже, уже после завершения учебы. Итогом этих занятий стала небольшая книга «Очерки по астробиологии» (М.: Наука, 1962). Астробиология - так называлось направление исследований, начатых известным отечественным астрономом Г. А. Тиховым. Да, конечно, многое сейчас в книге кажется наивным и принадлежит истории. Однако сам подход к анализу вероятных свойств марсианских организмов ясно демонстрирует современное системное «экологическое» мышление и свидетельствует о переработке громадного эмпирического материала целого ряда областей науки - от геохимии-геофизики до физиологии-биохимии растительных организмов. Особый интерес к эволюции планеты Марс сохранился у Кронида на всю жизнь.

Вторая тема связана со сравнительным планетоведением. Статью по этой проблеме Кронид написал в 1959 г. Она называлась «Попытка определения абсолютного возраста лунных формаций» (Бюллетень ВАГО. 1959. № 25. С. 3-8). Идея статьи была совсем новой и отчаянно смелой: на поверхность Луны все время падают метеориты, крупные оставляют после себя небольшие кратеры ударного происхождения; если частота таких событий постоянна и ее можно вычислить, то открывается возможность определить возраст лунной поверхности. Мы можем оценить свежесть этой работы, вспомнив, что большинство исследователей были в те годы непоколебимо уверены в том, что

почти все кратеры на Луне - вулканического происхождения. Спустя два десятилетия предложенный Кронидом метод, «переоткрытый» другими авторами, стал общим местом... Но в то время рукопись долго (почти три года) кочевала по рецензентам^¹.

М. Белецкий

На годы нашей учебы пришелся коренной перелом в жизни страны - смерть Сталина с последовавшей затем «оттепелью». Ошеломляющее впечатление произвела на нас первая литературная публикация, в которой отразился дух нового времени. Это была статья Владимира Померанцева «Об искренности в литературе» в декабрьском номере «Нового мира» за 1953 г. Вряд ли сегодня она вызвала бы прежний резонанс. Довольно робкая основная мысль - о том, что советской литературе иногда не хватает искренности и для завоевания доверия читателя ее бы нужно побольше. Но по тому времени статья произвела эффект разорвавшейся бомбы. Ведь это было покушение на святая святых - на советскую литературу, средство воспитания человеческих душ! Указания ей мог давать только ЦК, в крайнем случае - газета «Правда» в редакционной статье. И вдруг на эту тему осмеливается вольно рассуждать рядовой литератор, никому до того не известный. Сама возможность появления подобной статьи говорила о том, что мы живем уже в новом времени. В студенческой среде она сразу привлекла к себе внимание: поддержала надежды одних, на что-то намекнула другим. Официальное литературное руководство, потрясенное дерзостью статьи, не сразу дало Померанцеву отповедь. Но через месяц-другой в изданиях Союза писателей стали появляться разгромные статьи. Тут мы и решили поддержать смелого автора. Мы - это четверо третьекурсников мехмата: Кронид, Вадим Садонский, Таня Владимирова и я. Мы написали письмо и отправили его в самую авторитетную инстанцию - газету «Правда» и в «Новый мир»; одним из главных авторов письма был Кронид.

Кронид Любарский^¹

Это было первое, как я теперь понимаю, в послесталинское время открытое письмо. Когда письмо было написано, у нас появилась мысль: хорошо бы собрать под этим письмом подписи. Мы сделали маленькие плакатики и расклеили их по новому зданию МГУ на Ленинских горах. Там было написано, что такого-то числа в такое-то время в холле общежития на таком-то этаже состоится обсуждение статьи Померанцева «Об искренности в литературе» и студенческого письма в связи с ней.

К нашему удивлению, в назначенное время холл был буквально забит. Сидели очень тесно, на ручках кресел, как угодно. Мы сами не ожидали такого эффекта. Я встал и сказал, что сейчас мы прочитаем письмо, написанное нами в связи с кампанией против Померанцева. Вдруг из задних рядов поднялась некая дама (как позднее выяснилось, Игумнова из парткома МГУ) и стала прерывать буквально через каждые два слова. А потом начала кричать: «Кого вы представляете?!» и т. д. Короче говоря, не дала мне говорить. И тогда мы приняли решение: ну, хорошо, не даете нам говорить, тогда пойдемте вниз, в садик около университета и там продолжим нашу встречу. И довольно многие пошли. Тут уже все было просто. Я сказал: «Что нам теперь, собственно, обсуждать? Вы же видите, как к нам относятся и что с нами делают. Давайте прочитаем письмо и соберем подписи. И напишем еще одно письмо:

О том, что нас разгоняют...» Это была весна 54-го года. И действительно, очень много людей начали тут же подписывать. Как сейчас помню, была 41 подпись под этим письмом. Мы его подписали и несколько копий разослали в разные инстанции.

После этого МГУ начало буквально лихорадить, потому что всем стало известно, что на мехмате был какой-то митинг, что какие-то подписи собирали, какие-то речи произносили. К нам стали ходить разные люди. Одни выражали возмущение, другие - сочувствие; а тем временем всех подписавших это письмо <...> вызывали поодиночке и вынуждали снимать свои подписи с этого письма.

Кое-кто, когда началась проработка, снял свою подпись. Осталось, по-моему, 39 человек.

А кончилось тем, что через два месяца, 30 июня, в день солнечного затмения (как сейчас помню: как раз во время затмения), в клубе МГУ был созван общеуниверситетский

митинг, на который приехали товарищи писатели: Сурков, Симонов, Полевой, приехал тогдашний редактор «Литературной газеты» Рюриков. Все вертелось вокруг нашего письма. Выступил Сурков и назвал нас троцкистами. Ну, троцкисты так троцкисты - и ладно. Это меня не очень обидело. А потом выступил Полевой и начал говорить, что «мы знаем, кто пишет такие письма. Это пишет всякая плесень (тогда была кампания против «плесени»), люди, которые под музыку пластинок Лещенко шатаются по улице Горького и смотрят на мир сквозь потные стекла коктейль-холла». Еще он сказал, что, вот, мы здесь выступаем, а они не решаются, они спрятались, ушли, как крысы, в подполье. И тому подобное.

Я сидел в зале, делал заметки, надеясь, что сейчас выступлю и что-то возражу. Обвинений такого рода я никак не ожидал — что касается «плесени», то в этом я никогда не был грешен. Что еще меня особенно возмутило, это то, что Полевой, который говорил о пьянстве, вылез на трибуну с огромным синим фонарем под глазом.

Я потерял самообладание. Сначала выскочил в коридор <...> а потом ворвался в зал, вскочил на трибуну и сказал, что требую слова. И, как ни странно, мне слово тут же дали. Я начал что-то кричать <...> (Позже мне говорили, что это было нечто смелое, но совершенно не аргументированное.) Потом я сел, и во мне что-то оборвалось<...>

Встал Вовченко, проректор университета, и зачитал письмо: мы, студенты и аспиранты Московского университета, собравшиеся в этом зале, не только не поддерживаем, но и гневно осуждаем разнузданное выступление студента Любарского и т. д. <...>

После нескольких заключительных слов собрание закрыли.

На следующий день я уехал к себе в Симферополь <...> и вернулся уже в сентябре. Было еще комсомольское собрание факультета, обсуждался вопрос о нашем исключении из комсомола, но, странным образом, собрание дружно поддержало нас, и предложение об исключении не прошло. На том и кончилось.

Из докладной записки Отдела науки и культуры ЦК КПСС, июль 1954 г.

<...> Дело дошло до того, что на механико-математическом факультете было проведено без ведома ректората и парткома нелегальное собрание студентов, одобрившее идейно-порочную статью В. Померанцева. Собрание приняло решение направить в газету «Правда» коллективное письмо в защиту В. Померанцева.

Письмо подписало 39 студентов.

В связи с этим письмом 30 июня была проведена встреча группы московских писателей со студентами и профессорско-преподавательским составом МГУ. Доклад о состоянии советской литературы сделал А. Сурков. Затем выступили писатели К. Симонов, Б. Полевой, главный редактор «Литературной газеты» Б. Рюриков и главный редактор издательства «Советский писатель» Н. Лесючевский. От коллектива МГУ выступили профессор Метченко, аспиранты т. Зайцев и Корниенко, студент т. Любарский.

<...> Во время выступлений из зала раздавались реплики, являющиеся отголосками аполитичных настроений среди некоторой части студенческой молодежи. Так, когда т. Сурков сказал, что студентам МГУ, подписавшим письмо в «Правду» в защиту Померанцева, не было необходимости делать это на нелегальном собрании, что они могли открыто поговорить по этим вопросам, из зала раздалась реплика: «Испугались!» Критика в адрес Померанцева, Абрамова, Лифшица, Щеглова встречалась некоторыми студентами приглушенными возгласами: «Неверно... Слышали... Довольно...» <...>

В президиум собрания поступило большое количество записок, многие без подписи, в которых содержались провокационные вопросы: «Считаете ли вы нормальным, когда наши писатели пишут по подсказке сверху?», «Почему произведения о деревне пишут писатели, не знающие или скрывающие положение в колхозах?», «Почему Померанцев не имел права критиковать, а лишь Суркову дозволено судить обо всех?», «Зачем создаете аракчеевский режим в критике?», «Почему не издаете Ильфа и Петрова, Бабеля, Зощенко, Есенина, Ахматову, Тынянова?», «Почему травите роман Гроссмана?», «Какова судьба поэмы Твардовского «Теркин на том свете»?» <...>

Перед заключительным словом Суркова выступил один из инициаторов нелегального студенческого собрания в МГУ студент механико-математического факультета Любарский. Он заявил, что его не удовлетворили выступления т. Суркова, Рюрикова, Лесючевского. Это выступление было поддержано криками из зала: «Правильно!» Затем Любарский облыжно и злобно охарактеризовал «как неприкрытое хулиганство» выступление Б. Полевого <...>

В связи с этим выпадом против Б. Полевого из зала поступили записки о том, что присутствующие не разделяют выступления Любарского по поводу выступления писателя Полевого. Оглашение этих записок было встречено аплодисментами. Однако некоторые студенты не аплодировали <...>

Кронид Любарский^¹

В 1956 г. группа студентов стала выпускать собственную стенгазету - «Литературный бюллетень». Эта газета была никем не санкционирована, поэтому я отношу ее к разряду самиздата. Просто решили: почему бы нам не выпускать стенгазету? Создали редколлегию, подсобрали материал и выпустили первый номер. В редколлегии было несколько человек — исключительно из вольнодумцев и некомсомольских деятелей.

В одном из номеров была моя статья о Ван Гоге с иллюстрациями. Большинству из нас он был совершенно неизвестен. А я его безумно любил и как раз тогда познакомился с его знаменитой перепиской.

Кстати, я был и оформителем, хотя не имею отношения к художественному творчеству.

Один за другим номера стали снимать. Приходили из парткома и снимали. Тайком, чтобы не было видно, кто это делает. Приходим утром - нет газеты. Выпускаем срочно следующий номер, вывешиваем на то же самое место - а они опять тайком снимают <...> Тогда на следующем [номере], там, где в газетах писалось «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», - мы написали: «Таскать вам - не перетаскать...».

Это была последняя капля. «Какое вы имеете право! Кто вас уполномочил?» Но, странным образом, нас тогда не разогнали, а ограничились вялотекущей политической разборкой <...>

В редколлегии я был самый старший, на год старше остальных. Я успел окончить университет и уехал в Ашхабад. Все остальные в сентябре продолжали выпуск «Бюллетеня» и выпускали его вплоть до венгерских событий, которые положили всему этому вольнодумству конец.

Б. Владимирский

После окончания университета - Туркмения, Ашхабад. Кронид продолжает работу по метеорной астрономии. В известном специалистам «Каталоге метеорных спектров СССР 1957-1967 гг.» почти треть всех спектров помечена «КЛ», т. е. получено Кронидом Любарским.

Заметки и статьи К. Любарского в «Известиях АН Туркменской ССР» - это уже работы профессионала. Рейтинг автора таков, что статьи охотно принимают в столичные журналы. Постепенно вы-

рабатывается свой стиль - изложение очень компактное и на редкость ясное. Систематические наблюдения метеоров входили в крупнейшую в те времена кооперативную программу - «Международный геофизический год». Поэтому статьи К. Любарского появляются в итоговых публикациях по этой программе - например, статья «Исследования метеоров» в книге «Международный геофизический год» (М.: Наука, 1966. С. 160-162).

Существует очень редко наблюдаемое явление -«зеленый луч» Солнца: при особых условиях на восходе Солнце короткое время кажется ярко зеленым. К. А. Любарский совместно с И. Н. Латышевым сообщают о систематическом наблюдении этого явления для планеты Венера (Природа. 1957. № 12).

Еще один пример - заметка «К вопросу о Тунгусском метеорите 30 июня 1908 г.» (Известия АН Туркменской ССР. 1959. № 6). В ней рассмотрена неожиданная и остроумная гипотеза - о том, что Тунгусский метеорит не падал на Землю вообще... Космическое тело просто обогнуло Землю, в районе Подкаменной Тунгуски оно прошло точку максимального сближения с нашей планетой и вновь удалилось в межпланетное пространство. Позже, в 1961 г., Кронид принимал участие в исследовании места этого загадочного события - в составе Комплексной самодеятельной экспедиции.

Г. Салова

В Туркмении Кронид жил и работал 7 лет -с 1956 г. до середины 1963 г. Нет, это не было распределением на работу после окончания университета, он сам хотел работать на этой маленькой южной обсерватории. Сначала он жил некоторое время в Ашхабаде, а затем на астрономической обсерватории, недалеко от поселка Фирюза, близ границы с Ираном. Я приехала в Туркмению в конце 1959 г., с этого времени началась наша совместная жизнь.

Вильгельм Фаст (Томск)

В 1959 г. в Томске сформировалась КСЭ - Комплексная самодеятельная экспедиция по изучению Тунгусского метеорита. С тех пор наша экспедиция ежегодно отправлялась на Подкаменную Тунгуску в район Тунгусской катастрофы на два летних ме-

сяца - июль-август. Особенностью КСЭ было то, что ее участники работали в экспедиции во время отпуска на своей основной работе, не получали здесь зарплаты и сами оплачивали проезд и питание. Кроме того, экспедиция недаром называлась комплексной: в ее состав входили физики и математики, астрономы и биологи, лесоведы, специалисты по лесным пожарам.

Летом 1961 г. третья наша Комплексная самодеятельная экспедиция - КСЭ-3 - вошла в состав второй послевоенной экспедиции Комитета по метеоритам АН СССР. Руководитель КСЭ Г. Ф. Плеханов стал заместителем начальника академической экспедиции К. П. Флоренского... В тайгу было отправлено более 10 полевых групп. Вскоре и я ушел на две недели на обследование северо-восточного крыла области повала леса. Вернулись мы все из маршрутов только к началу августа, к общему сбору экспедиции. Увидели много новых лиц. А среди них Игорь Зоткин и Кронид Любарский -для меня наиболее интересные. Интерес у нас был взаимный.

И. Т. Зоткин принимал полевые дневники приходящих групп и подвергал их первичной обработке. К. А. Любарский развернул дополнительную программу по динамометрии леса. Накапливался статистический материал, необходимый для определения силы, валящей деревья разной толщины, растущие на разных склонах, разных почвах лесного массива.

На этом же общем сборе Кронид отозвал меня в сторону и изложил свою идею формирования разброса в направлениях повала деревьев: к силе воздействия ударной волны на лесной массив для каждого дерева добавляется некоторый вектор помех, имеющий двумерное нормальное распределение. Именно на основе такого представления мне позднее удалось построить теорию распределения направлений повала деревьев и выявить простую связь между аэродинамическим напором за фронтом ударной волны и дисперсией направлений повала деревьев. Сам же Кронид никогда к этой идее больше не возвращался. Он просто подарил ее мне...

Экспедиция окончилась. В поселке Вановара ее участники долго ждали летной погоды для возвра-

щения на Большую землю. Специалисты-энтузиасты в ожидании погоды читали участникам экспедиции лекции. К. Любарский прочитал несколько лекций о возможных вариантах внеземной жизни. Тогда же Кронид обратился к Г. Ф. Плеханову с вопросом: каким образом он мог бы стать членом КСЭ? Мы были восхищены, что заполучили такого сотрудника.

Кронид участвовал во многих научных конференциях, обсуждениях и дискуссиях по проблеме Тунгусского метеорита. Идеи, которые он излагал, всегда были конкретными и конструктивными. Обычно они реализовывались в работах других авторов.

Г.Салова

Летом 1963 г. мы вернулись в Москву, так как Кронид поступил в аспирантуру НИИ ядерной физики МГУ. Руководителем его стал выдающийся ученый и замечательный человек А.И. Лебединский. Мы давно знали его: он читал нам лекции в университете, я у него делала дипломную работу, а когда я училась в аспирантуре, он был и моим руководителем. Но случилось непредвиденное: Крониду припомнили его старые грехи и не допустили к работе по космической тематике. Удар был болезненным. Кронид мечтал о работе по планетарной тематике, да к тому же с помощью космических аппаратов. Пришлось срочно менять тему.

Б.Владимирский

Так появился цикл статей о радиационных возрастах метеоритов. Смысл этих очень трудоемких исследований можно уяснить, если представить себе физическую картину происхождения и эволюции метеоритов в Солнечной системе. Метеориты - это космические тела малых размеров (с поперечником от сантиметра до сотен метров). Они двигаются по орбитам вокруг Солнца подобно большим и малым планетам. Установлено, что метеориты являются продуктом дробления более крупных тел - малых планет (астероидов) или массивных метеоритов -при их взаимных столкновениях.

Во время пребывания на своих индивидуальных орбитах эти осколки облучаются космическими лучами. Время облучения от момента дробления до

выпадения на Землю - и есть радиационный возраст метеорита (составляет, как правило, десятки и сотни миллионов лет). Работа Кронида — первый в мировой литературе анализ такого рода данных. Между прочим, решение поставленной задачи оказалось возможным благодаря применению редкой тогда компьютерной технологии.

Диссертация «Космические лучи и возраст метеоритов» была успешно защищена на заседании ученого совета Научно-исследовательского института ядерной физики МГУ в 1966 г.

Г.Салова

Время для семьи было тяжелое, мы не могли добиться прописки в Москве, а без этого нельзя было устроиться на работу. Аспирантской стипендии не хватало, нам обоим приходилось давать уроки. Здоровье Кронида было подорвано во время Тунгусской экспедиции, и в конце 1963 г. ему сделали операцию: удалили 4/5 желудка и 12-перстную кишку. Сразу после выхода из больницы он вернулся к работе над диссертацией, о необходимости санаторного курса не хотел и слышать. Только благодаря своей огромной трудоспособности Кронид смог в течение трех лет подготовить диссертацию и защитить ее.

Б.Владимирский

Переезд в Москву ознаменовался для Кронида также и началом совсем нового для него дела: он быстро приобрел репутацию первоклассного переводчика с английского языка книг по самым разным областям науки. Сначала он просто принимал любые предложения издательства «Мир» (аспирантская стипендия была, понятно, совсем скромной...). Потом оказалось возможным выбирать или даже выступать с собственными предложениями. Нетрудно из всего списка переводов (их 13 за 1965-1971 гг.) выделить те, которые отвечали интересам самого переводчика (В. Фирсов. «Жизнь вне Земли». 1966 г.; С. Мишо. «Марс». 1970 г.). Некоторые переводы требовали весьма серьезной и углубленной работы - таковы, например, переводы известной книги Ф. Хойла «Галактики, ядра и квазары» (1968) и книги М. Кальвина «Химическая эволюция» (1970 г., совместно с Р. Любовским). Абсо-

лютно непонятно, как Кронид умудрялся при такой напряженной исследовательской работе так много переводить. А он ведь еще находил время писать в научно-популярные журналы статьи и рецензии, участвовать в телевизионных передачах, посвященных астрофизике, был консультантом кинофильма «Марс» (Леннаучфильм, 1968 г.). Завидная трудоспособность.

Г. Салова

В этот период я вела занятия в астрономическом кружке Московского дворца пионеров. Конечно, Кронид не мог остаться в стороне.

Николай Санько (Москва)

Жена Кронида, Галина Ильинична Салова (почему-то очень быстро мы стали обращаться к ней «по имени»), стала руководителем нашего астрономического кружка в Московском городском дворце пионеров в 1965 г. Как-то естественно и незаметно Кронид тоже стал нашим наставником.

Новый 1966 год мы встречали с Галей и Кронидом в подмосковном зимнем лесу недалеко от Наро-Фоминска. Для нас, кружковцев Дворца пионеров, зимние походы и ночевки в лесу были привычны, и встреча Нового года у живой, растущей, наряженной и украшенной электрическими лампочками (с питанием от принесенного и весящего около двадцати килограммов аккумулятора) елки не была нам в диковинку. Но то, что Галя и Кронид (взрослые и очень уважаемые люди) согласились разделить с нами все сложности зимней ночевки в лесу, казалось удивительным и еще больше возвысило их в наших глазах.

Моральный климат и обстановка, царившие тогда в астрономических кружках, резко отличались (стараниями наших руководителей, а среди них и Кронида) от тех, что начали укореняться к тому времени в нашей стране.

Ведь наши старшие товарищи вместе с Кронидом и были теми самыми «шестидесятниками», а мы, хотя и ходили в Политехнический музей на вечера поэзии и слышали выступления Булата Окуджавы, толком не успели ими стать, ведь двадцатый съезд грянул на десять лет раньше, а мы взрослели уже под «скрежет закручиваемых гаек». Но «отдушина» еще была, эти люди сохранили в себе и вложили в нас стремление к свободе.

Г.Салова

В Москве мы оказались в кругу старых университетских друзей. По рукам ходили листочки... Самиздат... Статьи, стихи, различные письма в защиту арестованных по политическим мотивам...

Центром информации, где можно было почитать не только стихи, но и машинописный журнал «Хроника текущих событий»^¹, была, конечно, квартира Петра Якира. Сын расстрелянного командарма Ионы Якира пробыл в сталинских лагерях 17 лет. В 60-е гг., вернувшись из лагеря, он активно занимался историей первых лет советской власти, работал в архивах, читал лекции по этим вопросам. Главная тема его выступлений - активная борьба против ресталинизации. Естественно, что к нему стекались единомышленники. Поговорить, сообщить о новых репрессиях, подписать очередное письмо протеста, получить материалы для размножения.

Кронид познакомился с Петром Якиром. Не однажды бывал у него, устраивал ему выступления в научных кругах, в том числе и в Крыму, в Крымской обсерватории. Но вскоре понял, что сборища у Якира несовместимы с серьезной работой. Слишком много там собиралось случайных людей, слишком много было болтовни и выпивки. К тому времени у Кронида появились и свои источники самиздата и другой информации.

Ирина Кристи (Бостон, США)

В некотором смысле я была тем мостом, по которому Кронид пришел в правозащитное движение. У меня на квартире он познакомился с Аликом Есениным-Вольпиным, Юрой Айхенвальдом, Ре-вольтом Пименовым, Гришей Подъяпольским и другими.

Н. Санько

Благодаря Любарскому в их очень уютной и маленькой квартире, которую они снимали где-то около Ленинградского проспекта, мы впервые увидели листочки папиросной бумаги с машинописным текстом - «страшный самиздат!». Состоялась первая встреча с Гумилевым, Цветаевой, Ахматовой, Пастернаком, Бродским, а кроме того, и это самое главное, мы смогли понять, какая чудовищная ложь изливается на всех нас советской пропагандистской системой.

В то время на «московских кухнях» мы встречались с легендарными ныне правозащитниками: Белецким, Есениным-Вольпиным, Подъяпольским, Кристи, Кимом, Якиром, Чалидзе, Шихановичем - я называю только тех, с кем нас знакомили. Двери этих квартир были открыты для людей, не приемлющих всеохватывающей лжи того времени... Они пили водку, пели песни под аккомпанемент гитары, они были живыми настоящими людьми.

Г. Салова

После окончания аспирантуры снова встал вопрос о допуске к секретной работе. Все важные и интересные астрономические работы были связаны с космонавтикой, т. е. требовали допуска. Только при выполнении некоторых договорных работ на отсутствие допуска смотрели сквозь пальцы. Но это был нерегулярный, случайный заработок. Пришлось заняться преподаванием. Так мы оказались в Черноголовке^¹, где в одном из отделов Академии педагогических наук и начал работать Кронид. Он писал учебник по физике, вел уроки астрономии в школе и астрономический кружок, был одним из организаторов городских и общесоюзных олимпиад, работал по совместительству в Институте научной и технической информации, переводил и рецензировал научно-популярные книги для издательства «Мир». Я потом, на следствии, говорила следователю: «Полно, он не мог заниматься никаким самиздатом, у него физически не было времени». Но, конечно, он занимался и чтением,

и распространением неподцензурной литературы.

Рустэм Любовский ( Черноголовка, Московская обл.)

Я познакомился с Кронидом Любарским в 1967 г., когда он с семьей приехал жить и работать в Черноголовку. С первой же встречи он поразил меня своей эрудицией, глубиной суждений и доброжелательностью.

Навсегда запомнил его слова, сказанные вечером 21 августа 1968 г., когда войска «пяти дружественных армий» молниеносным броском взяли Прагу: «Уверен, придет время, когда правительства этих «дружественных армий» попросят прощения у чешского народа за это варварское нашествие». В тот вечер он предсказал события, которым довелось свершиться двадцатью годами позже.

В 1970-1971 гг. я часто в субботние вечера ходил в гости к Крониду и Гале. Такие вечера и беседы с Кронидом позволяли мне взглянуть на текущую жизнь с какой-то другой, ранее незнакомой мне стороны.

Мы переводили с ним интересную книгу нобелевского лауреата М. Кальмана «Химическая эволюция». Кронид тогда же участвовал в написании учебника по физике для старших классов. Он часто давал мне читать новые главы написанной книги, и я, читая, завидовал будущим школьникам, которым предстоит учиться по этому учебнику.

Г. Салова

К этому времени Кронид стал одним из самых активных самиздатчиков. Нашел он и помощников. Нельзя сказать, что Кронид соблюдал конспирацию, но работу свою не афишировал. И для КГБ был почти неизвестен. Даже когда к нам пришли с обыском, кагэбэшники не подозревали, на сколь крупного самиздатчика они вышли. Кроме нашей близкой подруги Церины Танненгольц, размножавшей (всего-то в шести экземплярах) «Хронику текущих событий», еще две группы людей размножали для Кронида самиздатские материалы на ксероксе (в те годы это было чрезвычайно опасное занятие) и одна группа переснимала самиздат на пленку. Репродукционная установка

была и у нас самих. Конечно, в доме хранились тексты, как правило, только в одном экземпляре. Но сколько их было! Это была самая богатая самиздатская библиотека. Приходили и приезжали к нам читать. Но эти посетители отбирались жестко. Случайных людей не было.

В Москве 14 января 1972 г. прошла целая серия обысков, в том числе у нескольких близких нам людей. Искали издателей «Хроники» и активных распространителей самиздата. У нас в Черноголовке телефона не было, утром никто не догадался предупредить нас об опасности. Может быть, что-нибудь смогли бы убрать. Следователи пришли после обеда 15 января. Вероятно, рассчитывали управиться до ночи. Было ясно, что приехали они, не представляя себе предстоящего им объема работ. Да и имя Кронида ничего им не говорило: вероятно, оно фигурировало в чьей-то записной книжке. Обыск продолжался до 4 часов утра. Забрали около 600 наименований... А ведь они не все нашли...

В эту ночь Кронида не забрали. А утром, в воскресенье, он уехал в Москву предупредить друзей. В течение дня кагэбэшники приходили несколько раз, в конце дня оставили повестку о вызове на допрос в понедельник 17 января. Этот день и стал днем ареста и начала срока.

Р. Любовский

В Черноголовке Любарские жили в третьем подъезде очень длинного дома, называемого в поселке «колбасой». Мой дом был совсем рядом, и окна моей квартиры выходили как раз на торец дома Кронида. В тот субботний вечер 15 января 1972 года я, как обычно, собирался в гости к Крониду. Около 5 часов вечера раздался звонок в дверь. В дверях - чем-то встревоженная Вика.

—У вас никого в квартире нет? - не по-детски серьезно вдруг спросила она, оглядываясь по сторонам.

—Нет, Вика. А что случилось?

—К нам пришел следователь. У нас идет обыск! — резко выпалила она.

Тебя к нам послали мама или папа?

—Нет, я сама так решила, я попросилась погулять.

На предложение пройти в квартиру Вика ответила:

—Нет, я должна сходить к другим знакомым и предупредить их тоже.

В тот вечер в окнах Кронида до глубокой ночи не гас свет: шел обыск. Из своего окна я вдруг увидел, что у торца дома Кронида стоит человек. Он то прятался за угол, когда кто-нибудь выходил из третьего подъезда, то возвращался снова. Много вечеров потом я наблюдал за этим топтуном.

Церина Танненголъц (Вашингтон, США)

Мы жили тогда в Москве в маленькой комнатке у входной двери. Комнатка находилась в коммуналке: длинный коридор, общая кухня. Наши друзья -мальчишки с мехмата МГУ - засиживались у нас ночами, приносили книги, вернее, их фотокопии: Авторханов, Орвелл, потом - тоненькие листочки со слепой печатью - «Хроника текущих событий». У нас была старая разбитая пишущая машинка. Кто-то дал мне ее, чтобы печатать кандидатскую Льва^¹.

Мальчишки обсуждали какие-то проблемы, теряли страницы из этой самой «Хроники» и рассказывали о каком-то замечательном человеке, то ли астрономе, то ли биологе. На пишущей машинке я перепечатывала Цветаеву и Пастернака, Ахматову и Гумилева, которые ходили тогда в списках. Как получилось, что я начала перепечатывать «Хронику», не помню. Помню только, что нам показалось неосторожным и опасным постоянное упоминание «источника» или «заказчика», этого самого астронома или биолога. И вот мы со Львом решили познакомиться с «источником», чтобы обходиться без посредников. Он стоял в полутьме под аркой, неправдоподобно худой и с настороженным взглядом. Было ясно, что, соглашаясь на эту встречу, он не был уверен в том, что поступает правильно. Но мы уже печатали «Хронику», и он это знал. Мы просто хотели убрать из цепочки лишние звенья. А чего хотел он?

Отношения между нами сложились чисто деловые: он приносил то, что надо перепечатать, я печатала двумя пальцами на разбитой машинке, он забирал работу. Эти деловые отношения меня страшно раздражали. Казалось, что против своей воли мы втянулись в какую-то аферу, которая затягивает нас все глубже. Я начинала чувствовать себя членом какой-то партии, чего мне вовсе не хотелось. Возникали вопросы, потом споры. Но у нашего «источника» была необыкновенная улыбка, подкупающая настолько, что в конце концов все сомнения растворялись.

И вдруг все рухнуло. «Я заболел, - сказал он глухо по телефону. - Пожалуйста, прогладь мои вещи горячим утюгом. Это очень опасно». Я стояла в длинном коридоре нашей коммуналки с ощущением невозвратной потери того, что мы не успели еще приобрести.

Через неделю познакомились с Галкой, потом с Викушкой. А потом - письма и годы ожидания.

И. Кристи

Мы в Москве узнали об обыске только на следующий день. Кронид приехал в Москву предупредить людей, связанных с ним по распространению самиздата (не известных ГБ), чтобы они смогли убрать все, могущее их скомпрометировать. Нам удалось встретиться. Он держался довольно бодро, но все-таки был несколько растерян. Мы оба понимали, что дело серьезно и может быть арест, что в любом случае ему предстоит допрос. Он просил свести его с Валерием Чалидзе: будет нужна юридическая консультация.

Валерий Чалидзе, человек блестящего ума, был нашим нелегальным юристом. Он объяснял нам, как ведется дело, как держать себя на допросах.

Наутро Кронид позвонил и сказал:

—Вызывают на допрос в Лефортово сейчас, немедленно. Меня хотели взять на допрос еще вчера, но не нашли. И я должен идти прямо сейчас.

Я позвонила Чалидзе. Кронид был в некотором смятении. Чалидзе выслушал его, но в квартире мы не могли разговаривать открыто, поскольку понимали, что нас могут прослушивать. Мы не столько говорили, сколько переписывались. Или говорили, но включали радио, чтобы как-то заглушить голоса. Когда Кронид ушел, Чалидзе сказал: «Его

арестуют почти наверняка, судя по тому, что и в каком объеме было изъято».

К сожалению, наши предчувствия оправдались: он ушел на допрос и не вернулся. Мы ждали весь вечер.

Наконец Кронид позвонил Гале на работу:

—Вот, я еще здесь. Я задерживаюсь. Ничего, голову пока не оторвали.

Мы поняли, что это - арест.

Нас вызывали по его делу: меня, Юру Шихановича, Гришу Подъяпольского - ближайших друзей. Мы все отрицали, говорили, что он ничего не давал нам читать. То, что нас вызывали, было неудивительно. Наши фамилии в КГБ знали. Интересно, что не вызывали никого из его, так сказать, сети, из тех ребят, кто выполнял самиздатские задания по его просьбе. Это свидетельствовало о том, что Кронид вел себя замечательно. Ни одного имени они от него не узнали.

Хроника текущих событий. 1972. № 24. 5 марта

17 января Любарский был вызван на допрос в КГБ и в тот же день арестован^¹. По-видимому, ему предъявлено обвинение по ст. 70 УК РСФСР^². Следствие ведет следователь

КГБ при СМ СССР майор Кислых. В последующие полтора месяца на допросы в КГБ были вызваны все (кроме Якира), у кого производился обыск, и их родственники и знакомые. Из допросов стало ясно, что следствие в основном интересует вопрос об изготовлении и распространении «Хроники текущих событий».

Р. Любовский

Однажды, вернувшись поздно ночью из Москвы, Галя пришла к нам, чтобы рассказать о допросе, на котором была в этот день. Она опасалась очередного обыска и просила нас унести некоторые не найденные при первом обыске статьи и книги, а главное - установку для репродукций, штатив и две лампы. Я и не знал, что Кронид сам делал копии многих самиздатских документов. Решили идти и забрать все сразу в эту же ночь. Обыск у Гали был на следующее утро...

А репродукционная установка Кронида так и лежит у меня на антресолях уже более 25 лет.

Г. Салова

Как это случилось, что в доме оказалось так много, ну, если не совсем «запрещенной», то хотя бы «подозрительной по содержанию» литературы, что мне пришлось одолжить следователям еще один мешок (у них был заготовлен всего один для нас)? Ну, прежде всего большую часть забранной литературы мы (да и следователи после разбора изъятого) не считали криминальной, а просто пока неизданной. Собиралась она естественным путем: принесли Твардовского «По праву памяти», «Теркин на том свете», мы перепечатали, потом «Реквием» Ахматовой, записали на магнитофонную пленку выступление у кого-то на квартире А. Галича, познакомились с Ю. Кимом и вот уже -2 кассеты с его песнями. Ведь и нет во всем этом почти ничего запретного. Ну, не подходят они для исполнения с эстрады... Это уже не «оттепель», но все еще мягкое «послеоттепельное» время. Опубликованы роман В. Дудинцева «Не хлебом единым» и повесть И. Эренбурга «Оттепель». Твардовский решился опубликовать в «Новом мире» «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына. А затем цензура начала вновь показывать свою власть. Но это кратковременное послабление вызвало определенные сдвиги в сознании общества. Прежнее полное подчинение цензуре было уже невозможно. Вот и появились перепечатки, пленки: «„Эрика" берет 4 копии. Это все. И этого достаточно», как пел в те годы А. Галич.

Да, были политические процессы. Но их было немного, особенно в Москве. А в то же время люди подписывали собственными именами письма в защиту арестованных, составлялись петиции в поддержку крымских татар в их борьбе за возвращение на родину. 5 декабря 1965 г. на Пушкинской площади в Москве состоялась первая демонстрация в защиту гласности - в связи с аре-

стом писателей А. Синявского и Ю. Даниэля. Возникли первые общественные правозащитные организации: «Инициативная группа по защите прав человека», Комитет прав человека. Собирали деньги на помощь семьям арестованных и освободившимся из заключения. Выходили различные самиздатские бюллетени и журналы. В 1968 г. появился первый номер «Хроники текущих событий», своей правозащитной позицией в освещении материалов сразу же занявшей центральное место в диссидентском движении.

Вот атмосфера, в которой мы жили в конце 60- начале 70-х гг.

Кронид не был заметной фигурой в правозащитном движении: не подписывал писем, не ходил на демонстрации, КГБ его всерьез как бы и не принимало. А тем временем он был главным самиздатчиком того времени.

С ареста Кронида фактически начался новый, более тяжелый период правозащитного движения.

Хроника текущих событий. 1972. № 28. 31 декабря

26-30 октября 1972 г. в г. Ногинске Московской обл. на выездной сессии Московского областного суда слушалось дело К.А. Любарского. Он обвинялся в распространении антисоветских клеветнических измышлений в целях подрыва и ослабления советской власти (ст. 70 УК РСФСР).

Судья - председатель Мособлсуда Н.П. Макарова, государственный обвинитель - зампрокурора Московской области В.Г. Залегин, адвокат - Л.А. Юдович.

Кронид Аркадьевич Любарский, кандидат физико-математических наук, астроном, автор двух книг и 35 статей в научной периодике, выполнял заказы для программы исследований Марса с помощью межпланетных автоматических станций.

15 января (1972 г.) у него был произведен обыск по делу № 24. Его вел следователь союзного КГБ майор Кислых. С конца февраля - начала марта 1972 г. его дело было выделено как самостоятельное и передано в У КГБ Москвы и Московской области. Его вели под руководством начальника следственного отдела УКГБ подполковника Ю.Б. Смирнова следователи В.Н. Сорокин и Н.А. Смирнов...

Обвинительное заключение содержит 54 эпизода. Утверждается, что Любарский в течение ряда лет хранил, размножал и распространял антисоветскую литературу. Ему инкриминируется также антисоветская агитация в устной форме...

Подсудимый признал факты размножения и распространения самиздата, но не признал себя виновным по ст. 70 УК РСФСР и категорически отрицал в своих действиях антисоветский умысел <...>

Защитник Любарского Л. А. Юдович <...> доказывая отсутствие в действиях Любарского антисоветского умысла <...> просил переквалифицировать обвинение на ст. 190-11. Он просил применить наказание, которое позволило бы Любарскому продолжить научную работу.

И. Кристи

Суд над Любарским состоялся в Ногинске, в 50 километрах от Москвы. Это обычная манера - судить в таких местах, куда не допускались иностранные корреспонденты, для того чтобы не было огласки. Но это у них не очень получалось, потому что в те времена мы - все, кто могли, - старались ездить на суды, делали все, чтобы получить информацию о них, а материалы предать гласности. Большой компанией мы поехали в Ногинск. Была там нами предпринята авантюрная попытка пройти в суд в качестве родственников жены Кронида - Гали. Галю, поскольку она очень активно мешала следователям во время следствия, сделали свидетелем, чтобы она не могла сидеть в зале в первый день суда и получать информацию. Я специально изменила цвет волос и привела себя в не очень свойственный мне вид. Но все-таки я была узнаваема для друзей и предупредила их, чтобы они со мной не здоровались. Ничего не вышло. Меня как «сестру» Гали не пустили. Но как «мама» Гали прошла Мария Гавриловна Подъяпольская. В первый день заседания она была в зале, видела Кронида, кое-что ей удалось запомнить. Во второй и третий дни мы решили не рисковать, поскольку шел допрос свидетелей, а это были более или менее знакомые нам люди, и они могли дать нам необходимую информацию.

«Заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный строй». Наказание - до трех лет лишения свободы.

Но когда я поняла, что мне не удалось пройти на суд в качестве Галиной сестры, я совершила другой, более безумный поступок. Видимо, я все-таки была очень подавлена арестом Кронида, так что оказалась несколько невменяема. Попросту говоря, я залезла на крышу не очень высокого здания, которое примыкало к зданию суда. У меня была идея перебраться на крышу суда и через какое-нибудь окно попасть в зал заседаний и там смешаться с толпой общественности. Я рассчитывала на российскую безалаберность, на то, что иногда такое проходит... Но тут я, видимо, устала, мои силы были надорваны переживаниями. Когда я влезла на крышу, я тут же попалась...

Андрей Сахаров^¹

<...> Суд над Любарским проходил <...> по обычным канонам судов над инакомыслящими, может быть, в еще более грубой манере, чем суд над Буковским. Конечно, никого, кроме самых близких родственников, в зал не пускали, не пускали и в коридор. Гэбисты-«дружинники» в какой-то момент недосмотрели, и человек 10-12 «наших» проникло в половину этого коридора, отделенную от остальной части здания дверью. Вдруг эта дверь с треском раскрылась, и некое подобие тарана из гэбистов ввалилось к нам. Через несколько секунд все мы были вытолкнуты на улицу, многих повалили на землю, некоторым - в том числе и мне - выворачивали руки. На улице Люся^² подскочила к старшему из гэбистов, который стоял немного в сторонке - он командовал этой операцией, - неожиданно для него дала ему пощечину, крикнув что-то при этом. Он никак не ответил. В обеденный перерыв на входную дверь снаружи был повешен большой амбарный замок, а после перерыва суд возобновился; он - формально открытый - шел под замком! Выразительный символ нарушения закона.

Г.Салова

Еще несколько слов о суде. Заседание суда должно было проходить в Москве в Московском областном суде, но его перенесли в маленький районный суд, в г. Ногинск. Сюда

на выездную сессию облсуда прикатили и председатель облсуда Н. Макарова, и прокурор Головин. Это было сделано для того, чтобы не допустить иностранных корреспондентов не только на само заседание, но даже к зданию суда (им для выезда за пределы 30-километровой зоны требовалось особое разрешение МИДа). Но друзья все-таки приехали, и перед зданием суда собралось около 20 человек. Удалось обмануть и распоряжавшегося кагэбэшника, и Маша Подъяпольская смогла попасть на заседание первого дня. Во второй день допрашивали свидетелей, т. е. кое-какая информация о первых двух днях у нас уже была. Близкие московские друзья в число свидетелей не были включены, так как следователи понимали, что пользы от них для обвинения никакой не будет, а информацию о ходе суда они получат. Меня же не допустить в суд не могли. И тогда, чтобы предельно ограничить мое пребывание в зале заседаний, из меня тоже сделали свидетеля. Пользы для разбирательства никакой, но как свидетель я не могла присутствовать в зале ни в первый день, ни большую часть второго дня. Свидетелями по делу проходили наши ученики, иногородние друзья, не столь эрудированные в поведении на суде. После каждого заседания все собирались в одной из московских квартир, чтобы выслушать тех, кто был на суде.

Последнее, третье, заседание было назначено на понедельник в расчете, что иногородние свидетели и друзья в пятницу уедут. В понедельник на всякий случай, очевидно, опасаясь приезда большого числа друзей, отменили все утренние электрички. Но друзья все-таки приехали. На дверь в здание суда снова повесили огромный замок и «допущенную благонадежную общественность» пропускали через двор. В этот день из друзей на суде могли присутствовать только свидетели - я, Борис (Владимирский) и еще один-два человека, остальные уехали.

Этот процесс вызвал большой резонанс за рубежом: по «Свободе», «Би-Би-Си» и «Голосу Америки» наши друзья и журналисты рассказывали о Крониде и передавали ту информацию, которую мы смогли вынести из судебного зала.

Последнее слово Кронида Любарского^¹

Я не юрист. О юридической стороне дела здесь много говорил адвокат. Ко многим вопросам я буду подходить с позиции «простодушного» - с точки зрения здравого смысла. Я не коснусь многих вопросов. О конкретных эпизодах, фактах обвинения я буду говорить очень мало. В конце концов речь должна идти в первую очередь не о фактах, не о конкретных эпизодах. Не здесь лежит основное разграничение моего разногласия с обвинительным заключением.

Как бы ни квалифицировать происходящее здесь - по статье 70, как предлагает прокурор, или по статье 190-1 УК РСФСР, как просит адвокат, - главный вопрос, который придется решать, - вопрос о степени криминальности тех или иных произведений. К сожалению, в тексте законов нет четких признаков, по которым то или иное произведение может быть названо криминальным, и поэтому приходится признать, что имеется весьма и весьма широкий диапазон признаков на этот счет. В частности степень криминальности зависит от географии. Например, у меня при обыске были изъяты такие произведения, как «Реквием» Ахматовой, «Наследники Сталина», фрейдистский анализ романов Кочетова и Шевцова. Мне они не инкриминируются. В Одессе же Р. Палатник «Реквием» был инкриминирован, а «Наследники Сталина» были инкриминированы Мельнику <...> Как видите, имеется противоречие в применении закона в зависимости от географии: Одесса, Ленинград, Москва.

И со временем меняется дело. Вы знаете, что многие авторы - Бабель, Пильняк - еще некоторое время назад считались антисоветскими. У меня при обыске изъято «Письмо Раскольникова Сталину», которое раньше было криминалом номер один, а теперь известно как высокопатриотический документ. Все это я говорю к тому, что приходится все время, к сожалению, быть очень осторож-

ным, именно в силу неточности оценок: что же считать криминальным?

За время моего, так сказать, общения с самиздатом мне трижды попадались в руки весьма своеобразные издания. Это книга Франсуа Фейто под названием «Венгерская трагедия», это книга Тома Клиффа «Сталинская Россия», это книга Расселла Гренфелла «Ненависть прежде всего». Если бы все эти книги были у меня изъяты в машинописном исполнении, то я не сомневаюсь, что по крайней мере две из них вошли бы в текст обвинительного заключения как книги антисоветские. Но вот в чем дело: книги изданы издательством «Иностранная литература» - все три, но с номерами и грифом «запрещенная литература». Спрашивается: для кого запрещенная? Очевидно, не для тех, для кого она издана. То есть есть круг лиц, который может и даже должен их прочитать. Очевидно, все остальные граждане Советского Союза считаются недостаточно грамотными для этого.

Но, допустим, так. А вот такой вопрос. В свое время Гослитиздатом была выпущена знаменитая книга Г. Уэльсса «Россия во мгле», на каждой странице которой есть антисоветские измышления, порочащие советский общественный и государственный строй, на каждой странице. Выход найден очень простой: книге предпослано предисловие, где сказано, что советский читатель сам сможет разобраться, где здесь правда и где здесь ложь <...>

Значит, дело не только в том, какие факты и какие оценки приводятся в том или ином произведении. Ведь формально, строго говоря, в законе нет никаких оговорок на этот счет, значит, речь может идти не только о том, чтб, но и прежде всего с какой целью данное лицо или организация читает или распространяет ту или иную литературу. Вот здесь-то и лежит водораздел понимания того, как относиться к происходящему. Именно здесь и нигде больше.

Так вот, какие же мотивы руководили мною? Обвинение отвечает очень коротко: действия в целях подрыва и ослабления советской власти. Обвинение, освещая эти мотивы, сообщает цитаты из текста закона и ничего больше. Но почему? С какой целью то или иное лицо - конкретно я - с точки зрения обвинения, начинает читать, а тем более распространять самиздат? Я думал, что прокурор выскажется в своей обвинительной речи по этому поводу. Много о чем можно было бы говорить. Но этого нет. По

той простой причине, что мотив о подрыве и ослаблении советской власти - это миф, ничем не подтвержденный.

Какие же гипотетические мотивы могло бы придумать обвинение, пусть даже необоснованные? Какие могут быть гипотезы? Ну, очевидно, первая гипотеза напрашивается прежде всего. Якобы я мечтаю о том, чтобы советская власть была уничтожена, жить при капитализме, фабрику завести, иметь ренту. И свидетели, здесь прошедшие, и лица, которые меня знают, могут подтвердить, что меня лично всю жизнь материальные блага меньше всего интересовали. Поэтому в мое желание восстановить капитализм никто не поверит.

Но, может быть, мной руководил расчет на сенсацию? Но я не выходил на демонстрации, не писал писем протеста, не писал никаких сочинений. То есть и эта сторона меня тоже не интересует, и этот мотив отсутствует.

Что же еще можно придумать? Чего, собственно, я добивался? Так вот - это остается неясным. По-видимому, это не первый случай такого непонимания и, можно думать, не последний. Однако рано или поздно понять это будет необходимо. Я пытался объяснить это во время допроса. Меня прерывали, и я не мог осветить это достаточно ясно. Я постараюсь это сделать сейчас.

Во время допроса я начал говорить, что имеется целый ряд серьезных отрицательных явлений нашей жизни, привлекающих мое внимание. Меня прокурор спрашивал, как все это можно совместить с нашими успехами в жилищном строительстве. Чтобы раз и навсегда прояснить этот вопрос, я скажу так. Мне известны наши достижения в жилищном строительстве, известны мне и наши успехи в ракетостроении. Хорошо известны. А также мне известно, что мы перекрываем Енисей и перекрыли Ангару, и наши успехи в области балета мне тоже известны^¹. Если уж говорить о том, что я распространял, - пожалуйста, могу вам сказать: в тех статьях, которые я написал, в тех лекциях, которые я читал, в тех кинофильмах, которые я консультировал, я очень много уделял внимания нашим положительным сторонам и успехам. Более того, я думаю, что и мой вклад в эти успехи есть, пусть маленький, но есть. Когда я уже находился в следственном изо-

ляторе и читал статью в «Правде» о результатах исследования Марса советскими автоматическими станциями «Марс-2» и «Марс-3», я гордился, что, хотя меня и посадили, я еще работаю^¹.

Но все это не снимает того, что в нашей действительности есть и серьезные недостатки. Очень серьезные. И патриотизм заключается не в том, чтобы не замечать их, а в том, чтобы видеть их ясно. Сейчас не место их подробно анализировать. Я просто в двух словах могу сказать, о чем здесь идет речь. О серьезности экономических проблем, об узости экономической реформы, о том, что наука у нас, к сожалению, находится в изоляции от мировой науки и техники. О том, что со страниц печати исчезли упоминания и даже термин «культ личности», о том, что цензурные ограничения стали неоправданно тяжелыми, о том, что обострился национальный вопрос, о том, что увеличилось количество судебных процессов по политическим мотивам. Но особенно сильно все это стало восприниматься тогда, когда наступил 1968 год - год событий в Чехословакии. Не только для меня лично, но и для многих моих знакомых и вообще для многих людей, с которыми мне приходилось сталкиваться, это был тяжелый удар. И вызвал очень сильный шок.

Так вот, ответ на все эти проблемы, и перечисленные мною, и не перечисленные, я пытался найти в прессе. И не мог.

Одновременно с этим все чаще и чаще приходилось сталкиваться с другими источниками информации, с явлением, которое известно под названием «самиздат». К нему можно по-разному относиться. Можно осуждать, можно хвалить... Но как к нему ни относись, оно есть. Если подходить к вопросу диалектически, нужно понимать, что ничто в обществе не возникает просто так. Есть некое явление. Плохое или хорошее, но уже возникшее <...> И каждый должен понимать, что привело к этому явлению. Сейчас это явление стало массовым. Оно стало уже социальным явлением. Я просмотрел академические ино-

странные словари и обнаружил, что во многие из них из русского языка проникло новое слово «самиздат». Мне кажется, что радоваться этому не приходится. Особенно если учесть, что другим словом, которым обогатил русский язык другие языки за 10 лет до этого, было слово «спутник» <...>

Так вот, самиздат меня привлек с двух точек зрения. Во-первых, хотя бы потому, что я привык мыслить по-марксистски и понимаю, что это явление требует изучения и анализа^¹.

Я хотел узнать, что такое самиздат, каковы корни этого явления, для чего и почему оно возникло. И второе: если я не нахожу ответа на те или иные вопросы на страницах официальной печати, то естественно искать его на страницах самиздата. Вот те мотивы, которые меня привлекли к самиздату <...>

Информация - это хлеб научного работника. Как крестьянин работает с землей, рабочий - с металлом, так интеллигент работает с информацией. Составить свое независимое мнение можно только владея информацией. Например, важно знать все обстоятельства прихода Сталина к власти, ибо уроки истории учат. Но нет книг на эту тему на прилавках магазинов - и вот я должен обратиться к Авторханову. Хотелось бы читать о политических судебных процессах на страницах газет, но нет таких материалов в газетах - и вот я обращаюсь к «Хронике». А что вы можете мне предложить взамен?

Вот те мотивы, которые привели меня к самиздату.

Нормально ли явление самиздата? Разумеется, нет. Это болезненное явление. При нормальном развитии общества все вопросы, обсуждаемые в самиздате, должны рассматриваться на страницах газет. Только в ненормально развивающемся обществе больные вопросы загоняются в подполье, обсуждению их придается оттенок нелегальности.

Вот оно единственное решение проблемы самиздата - введение подлинной свободы печати. И нет другого пути. Не следует откладывать это на далекое будущее <...>

В самиздате есть много книг безусловно ценных, важных, нужных, которые принесут огромную пользу, хотя на них нет никакого грифа. Это - социологические исследования Жореса Медведева, исторические труды Роя Медведева, статьи по правовым вопросам Чалидзе, философские труды Померанца. И художественная литература: Пильняк, Цветаева, Мандельштам, Ахматова. Кстати, Твардовский, недавно скончавшийся, тоже обогатил самиздат своей поэмой «По праву памяти», изъятой у меня. Так вот, тот факт, что та или иная литература еще не издана и не имеет штампа Главлита, еще не является квалифицирующим признаком ее антисоветской направленности <...>

Перейду теперь к разделу обвинительного заключения об устной пропаганде. Он занимает немного места, но в некотором смысле является важнейшим, ибо здесь речь идет не о воззрениях авторов произведений самиздата, которые я мог разделять или нет, а о моих собственных воззрениях. Я никогда не скрывал их. Я открыто высказывал свои политические убеждения в беседах и со своими друзьями, и со всеми своими знакомыми, которых насчитываются сотни. И никто из них никогда не считал мои воззрения враждебными моей стране. И это общее мнение укрепляет меня в моей правоте. Если против одного прокурора, который считает меня врагом своей страны, есть сотни людей, думающих иначе, можно еще жить!

Пункт об устной пропаганде возводит на меня обвинение в клевете. Клевета - это юридический термин. И следствие должно было бы доказать, что я не только лгал, но и лгал заведомо. Между тем такой вопрос даже и не вставал на следствии - так оно было убеждено в моей полной уверенности в своей правоте. Например, вопрос о ЧССР, который не раз поднимался на следствии. Следователь не раз выражал сожаление, что не может опровергнуть мои аргументы ввиду своей неподготовленности к спору. И вот теперь это обращается в формальное обвинение в клевете. Термин «клевета», лишенный доказательности, перестает быть юридическим термином и превращается в простую брань по адресу обвиняемого. Я готов выслушать приговор, но не оскорбления. Я требую полностью исключить эту терминологию из приговора.

Другая особенность пункта об устной пропаганде такова. Я не юрист, и за разъяснением закона мне естественно обратиться к популярной юридической литературе. И вот, обращаясь к книге «Особо опасные государственные пре-

ступления» (М., 1963 г., коллектив авторов), читаем: «...преступления (по ст. 70 УК РСФСР) не будет в тех случаях, когда лицо выступает с критикой тех или иных мероприятий КПСС и Советского правительства или оценивает их как неправильные. Поэтому, например, несогласие лица с освоением целинных и залежных земель, критика внешней политики СССР, неодобрение помощи другим странам со стороны СССР и т. п. не может явиться основанием для привлечения к уголовной ответственности».

А теперь посмотрим, какие же высказывания инкриминируются мне в обвинительном заключении? Разве не такие же, как те, о которых идет речь в цитате? Что ж, включите их в приговор. Но вынесите заодно и частное определение в адрес Госюриздата, который своими публикациями вводит советских граждан в заблуждение. Позиции прокурора, который отождествляет любую критику беззакония с антисоветизмом, многие порадуются. Последыши 37-го года рады будут укрыться под сень статьи 70УК<...>

Я очертил здесь перед вами тот комплекс проблем, который поднимает настоящий процесс, лишь называемый уголовным, а на самом деле являющийся политическим. Разумеется, суд не может решить всех этих проблем, но повлиять на их разрешение в его силах. Можно еще дальше развивать эскалацию репрессий, поддерживающих неестественную напряженность, а можно, поняв остроту проблем, содействовать смягчению этой напряженности. Поэтому я сейчас призываю суд лишь к одному: умеренности и сдержанности.

Благодарю.

Г. Салова

Кронид начал свое последнее слово в 10 час. 30 мин. и кончил в 12 час. В зале все это время стояла мертвая тишина. Хотя там и сидела отобранная партийно-проверенная общественность, но все-таки общественность эта была из научного академического городка Черноголовка, и все, что говорил Кронид, ей было чрезвычайно интересно.

Как будто бы и на судью Макарову речь Кронида произвела сильное впечатление. По всем политическим делам приговор суда обычно полностью совпадал с требованием прокурора. Прокурор потребовал наказания в виде пяти лет лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях и двух лет ссыл-

ки. Но Макарова решила убрать из приговора ссылку. По-видимому, она должна была согласовывать это решение с кем-то наверху в Москве. Мы ждали вынесения приговора 7 долгих часов. А друзья, в их числе Люся и Андрей Дмитриевич Сахаровы, томились на улице с раннего утра и до позднего вечера.

Приговор: 5 лет лагерей строгого режима.

Б.Владимирский

Суд над Кроней проходил в условиях такой жесткой «открытости», что всех его друзей с самого начала беспокоил вопрос, как именно получить материалы процесса. Особенно важно, по мнению многих, было получить последнее слово Кронида.

Обсуждалось несколько вариантов добывания текста речи, но довольно быстро выяснилась их нереализуемость. Вот тогда-то и было предложено, чтобы я пронес в зал суда магнитофон и записал это выступление.

Два важных обстоятельства могли эффективно содействовать выполнению этого плана. Во-первых, как это ни грустно, я был основным свидетелем обвинения. При обыске у Кронида среди всяких бумаг нашли и мой дневник. Незадолго до описываемых событий я передал эту толстую тетрадь Крониду на хранение: мне казалось, что более надежного места укрыть записи от посторонних глаз не существовало. Немало страниц дневника было отдано моим впечатлениям от прочитанных произведений самиздата. Фиксировались и соответствующие комментарии, а также всякие детали, позволившие следователю установить, что именно Кронид передал мне крамольные сочинения. Хотя на суде я и отказался подтвердить получение материалов от Крони, все же статус свидетеля обвинения за мной сохранялся, так что мое присутствие на заключительном заседании было неизбежным. Вторая причина выбора именно меня в качестве носителя записывающей аппаратуры не менее серьезна.

8 те годы я очень увлекался пением. Соответствующая мускулатура грудобрюшной преграды была основательно тренирована - я мог втянуть живот так глубоко, что в образовавшейся полости портативный магнитофон помещался вполне свободно. Здесь уместно напомнить, что «портативный маг-

нитофон» в те годы был похож на довольно толстую книгу стандартных размеров... И речи не могло быть, чтобы его поместить в карман или за пазуху - в зале суда находилось полным-полно «профессионалов», следивших за всеми предельно внимательно. О том, насколько вся эта затея опасна для меня лично, я тогда не думал.

Утром соответствующего дня магнитофон был «упрятан» и тщательно прибинтован к телу. Самые придирчивые взгляды ничего не обнаруживали... Я сел поближе к скамье подсудимых, к Кроне. Скоро, однако, мускулы начали сдавать. У меня вырос изрядный живот... Не без труда я массировал его под пиджаком. Особенно мучительны были перерывы, когда надо было вставать и выходить в коридор. Бинты, преодолевая мясо, оказывались все ближе и ближе к костям... Я, впрочем, переносил боль на первых порах спокойно. Ведь приближался самый опасный момент - включение. Микрофон - его только называли миниатюрным - был привязан к руке у самого обшлага. У локтевого сгиба находился выключатель. Если бы уровень записи был поставлен неоптимально, то после включения усилитель из-за легкого шума в зале мог возбудиться и тогда раздался бы довольно громкий свист... К счастью, этот этап операции прошел благополучно. Удалось также довольно быстро принять подходящую позу, при которой рука-микрофон оказалась совсем недалеко от говорившего Крони. В процессе записи возникли и другие проблемы: механика магнитофона время от времени издавала довольно явственные звуки, так что я подчас довольно неприлично урчал животом... Маскировать эти странные звуки было невозможно, ибо любое покашливание передалось бы в микрофон. Пленка, увы, закончилась до окончания речи Кронида.

А дальше - семичасовое ожидание приговора этого псевдосуда. До дома добрались только поздно вечером. Бинты врезались в тело так, что их пришлось отмачивать и отрезать небольшими фрагментами. Шрамы от них были заметны не один месяц. Но все это, конечно, пустяки. Главное - операция прошла успешно, на большой живот никто так и не обратил внимания.

Г. Салова

Борис почти ничего не написал, какому риску он подвергался. Если бы нас засекли, то наименьшей карой для него была бы потеря работы и «волчий билет» на любую научную деятельность. О худших вариантах не хотелось и думать.

В ту же ночь запись на пленке была прослушана друзьями. Они смогли услышать спокойный голос Кронида, как будто он читает лекцию, его глубокий анализ возникновения и развития самиздата. Были сделаны рукописные копии с этой записи. На всякий случай и саму пленку и копии на следующее же утро увезли из дома и спрятали.

Только через несколько месяцев Кронид нелегально переслал, уже из лагеря, недостающий кусок своей речи. Тогда я смогла закончить собственную работу - перепечатать последнее слово Кронида и пустить его в самиздат. За рубежом оно было вскоре опубликовано и по-русски, и по-немецки, и по-английски.

Я уже упоминала об огромном количестве самиздата, изъятого у нас на квартире. Вероятно, в Москве это была самая большая самиздатская библиотека. Ну, может быть, у Петра Якира была чуть побольше. Но обыск у него, ликвидация его библиотеки и арест самого Якира произошли в мае, а в январе изъятие у нас более 600 документов производило впечатление не только на следователей. Многие из друзей и знакомых не подозревали даже о существовании подобной библиотеки вообще, да еще в таком объеме. Действительно ли это были крамольные материалы, запрещенная литература? Конечно, нет. Было много перепечаток редких художественных произведений, что-то из спецхрана, так называемая литература «для служебного пользования», произведения, которые не публиковались или которые сами авторы не хотели публиковать, опасаясь (не ареста, нет!), - цензурных сокращений, неприемлемых требований изменения части текста и т, п. Ну, конечно, у нас

были и публицистика, и разоблачающие режим письма, и обращения, были и книги зарубежных советологов, тамиздатские и эмигрантские издания. Была, конечно, «Хроника», были и другие самиздатские журналы. Но даже пристрастное следствие из всего забранного у нас только 10 % признало антисоветской литературой и включило в обвинение^¹.

Так какие же «антисоветские» книги читал, изучал и давал читать другим Кронид? Вот некоторые из них. Почти все они теперь опубликованы.

А. Марченко. «Мои показания», фотопленка, 5 фотокопий книги.

М. Джилас. «Новый класс», фотокопия.

Н. Горбаневская. «Полдень. Дело о демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади», машинопись. Как сказано в приговоре, «в этом документе содержатся антисоветские измышления, направленные на дискредитацию внешней политики Советского государства по Чехословакии».

«Трансформация большевизма», машинопись.

«Процесс четырех. Сборник материалов по делу Галанскова, Добровольского и Дашковой 1967 - 1968 годов. Составление и комментарии Павла Литвинова», фотопленка, 2 фотокопии.

А. Авторханов. «Технология власти», машинописная копия книги.

А. Авторханов. «Партократия», фотокопия книги.

В. Гроссман. «Все течет», машинописная копия книги.

«Обращение крымско-татарского народа к коммунистическим и рабочим партиям и людям доброй воли», машинопись.

«Атмосфера антитатарского психоза на местах высылки», машинопись.

А. Амальрик. «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года».

Б. Вульф. «Трое, которые сделали революцию», машинопись.

А. Камю. «Почему мы не смеем молчать?», машинопись, 3 экз.

«Хроника текущих событий», № 1-22, машинопись, отдельные номера в нескольких экземплярах.

«Потери народонаселения за последние 50 лет», машинопись.

Это, конечно, только часть документов, включенных в обвинительное заключение. По мнению суда, «анализ приобщенной к делу литературы "Самиздата" <...> носит антисоветский, клеветнический характер, порочит советский государственный и общественный строй, направлена на дискредитацию Советской власти, Коммунистической партии, Советской демократии и Социалистических отношений»^¹.

После суда Кронид еще несколько месяцев оставался в Москве, все в том же следственном изоляторе КГБ - Лефортовской тюрьме. Только после кассационного суда, в апреле 1973 г., его отправили в Мордовию (ст. Потьма, поселок Лесной, лаг. ЖХ-385/19). Но еще до отправки Кронид смог получить все наши письма и написать свое первое письмо.

В Лефортове после суда Кронид имел право на отправку двух писем в месяц. Одно письмо он писал домой, второе - отцу или кому-либо из друзей. С воли заключенный мог получать неограниченное число писем.

Ноябрь 1972

Из письма жене. Лефортовская тюрьма, Москва

Кронид Любарский

Насколько я знаю, ты уже вернулась из своей поездки?^¹ Меня очень беспокоит, как себя чувствует отец. Как воспринял он приговор? Надеюсь, ты сообщила ему все в мягких тонах, хотя тут уж, я понимаю, что ни говори, а факт есть факт, в нем ничего радужного нет. <...>

Тебя надеюсь в очередной раз увидеть на свидании. <...> Месяца не прошло^², а мне тут без тебя так тоскливо, что кажется, прошел целый год. И, конечно, приходи с Викушкой. Пусть она мне приготовит отчет о своих успехах. Ведь на прошлом свидании я ее толком и не расспросил, лишь полюбоваться на нее смог. Черт возьми, симпатичная стала девчонка, синее пальтишко на ней ладно так сидит! Вы с нею славная пара, ей, как и тебе, синий цвет очень идет. Смешно, но здесь я стал даже на такие вещи внимание обращать! Недаром говорится, нужда научит калачи есть! После разлуки острее воспринимается все. <...>

Перечитал на другой день - что-то уж очень я расчувствовался, а здесь это вредно. Ладно, перейдем к другим темам.

Слушай, узнай, пожалуйста, нельзя ли продолжить реферирование в Реферативном журнале, разумеется, без подписи. <...> Я знаю, что в свое время такие случаи были. Револьт (Пименов) по математике реферировал. Было бы очень неплохо, по крайней мере по Марсу я следил бы за всем по первоисточникам, да и в языке была бы практика. Тем паче, теперь я могу реферировать и на французском. Здесь, по-видимому, нужно двойное разрешение, я со своей стороны, по прибытии на место, узнаю, как это все делается. <...>

Просьба (Борису Владимирскому) - время от времени высылать мне краткие обзоры событий в научном мире - вне астрономических дел. Он ведь всегда в курсе, ну а мне придется знакомиться с ними методом Возрождения - по переписке. <...>

Я страшно отстал. О результатах, полученных Мар-сом-2 и Марсом-3, знаю только по газетам, о результатах Маринера-9 - вовсе ничего не знаю.

Февраль 1973

Из письма жене. Лефортовская тюрьма, Москва

Кронид Любарский

Французским занимаюсь усиленно.

<...> Сначала пошло очень хорошо, сейчас немножко посложнее, потому что на все возникающие вопросы ответа получить неоткуда, а они постепенно накапливаются. Особенно плохо дело обстоит с произношением, но есть много и грамматических неясностей. <...>

Стараюсь не забывать и английский, нескольким товарищам тут постарался даже преподавать по памяти, без учебников. Получается иногда неплохо.

Очень много читаю, так как библиотека здесь прекрасная^¹. Почти все книги, изданные в свое время «Academia» (я даже не подозревал, что она издала так много прекрасных вещей), много книг издательства «Время». Редкие дореволюционные издания. Читал здесь Замятина и Ремизова, М. Пруста и П. Лоти, очень много по итальянскому Ренессансу, много мемуаристики, особенно русской, по 60-никам. Всего не перечислишь, сколько можно прочитать за целый год!

Духовно чувствую себя очень хорошо, спокойно. <...> Я сейчас переживаю своего рода катарсис. Вполне покоен, бури прошедшего года улеглись, воды очистились и вновь кристально-прозрачны. Да, было нелегко, но, может быть, все это на пользу. И я все чаще и чаще вспоминаю пушкинские строки о том, что тяжкий «млат, дробя стекло, кует булат». Конечно, о многом сейчас болит душа - но это наша общая боль с вами. Очень, очень близко мне состояние Пьера Безухова, когда он с партией пленных уходит из Москвы. Я эти страницы и далее - освобождение Пьера и его встреча с Наташей - перечитал недавно и даже дух захватило. Ничего. Мы только начинаем жить. <...>

От отца получил только два письмишка: одно, пересланное тобою, и одну новогоднюю открыточку. Очень меня беспокоит отец. Думаю, что уж не увидимся более...^²

Хотя все может быть. Но тяжело об этом думать. Ты во всяком случае напиши ему, что я духом не падаю, а то вот он снова напишет, что меня надо «утешать». Объясни ему, что я сам сейчас кого угодно могу утешить. Я ему сам, конечно, напишу, но независимое подтверждение тоже важно. <...>

Большой открыткой - целым письмом - поздравил меня Видя Фаст. Умница он, спасибо ему, что пишет о всяких тунгусских делах. Если он и дальше регулярно будет держать меня в курсе новостей, то я буду очень ему благодарен. Все-таки без научных новостей я соскучился тут. <...>

Жизнь только начинается, друзья, это я всем говорю как очевидец (впрочем, говорят, - «врет, как очевидец», но я не вру!). А если я - недостаточный авторитет (хотя вроде бы постарался его заработать), то спрячусь за Пьера Безухова: «Говорят: несчастья, страдания, - сказал Пьер. - Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или с начала пережить все это? Ради Бога, еще раз плен и лошадиное мясо». <...>

Мы думаем, что как выкинет нас из привычной дорожки, все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю. <...>

Март 1973

Из письма жене. Лефортовская тюрьма, Москва

Кронид Любарский

Несколько строк о Марсе (из писем Бориса), естественно, вызвали особый интерес, и конечно, в.первую очередь работа по кислороду. Нельзя ли уточнить (может быть, ты и сама это сделаешь) некоторые детали: приведенную толщу атмосферы,

время наблюдений, сезон и ориентацию щели (последнее важно, ибо я ожидаю обнаружения сезонных вариаций и хотел бы знать, не связан ли относительно низкий уровень именно с этим). Кстати, по какой полосе, с каким оборудованием и кто работал?

Вообще мне бы очень хотелось восстановить свою форму по Марсу. Я, конечно, изучу РЖ [Реферативные журналы)], когда я их получу, но все-таки это рефераты. Пожалуйста, постарайся восстановить, по возможности, основные статьи, которые прошли за год, может быть, некоторые особо важные придется перезаказать (с картами особенно). Посмотри. Если появятся хорошие обзоры, то, может быть, их можно прислать в письме (русские, на английском, вероятно, не пропустят). А так - пусть ждут пока, и на будущее будь особенно внимательна, особенно к работам с иллюстративным материалом, который в рефератах выпадает.

Жалко, конечно, что предстоящие годы, в марсианском смысле особо интересные, решающе интересные, для меня выпадают. Но если мои прогнозы подтвердятся? Кстати, какие участки намечены для посадки?

Второе место Борисова письма - это о работах по гравитационной астрономии. Хотелось бы бблыпие подробности, тем паче, что обзор по этой области существует. <...>

Г. Салова

Я никогда не забуду нашего первого свидания в лагере.^¹

Май 1973 года. Я ехала, предварительно собрав кучу советов от знающих людей (прежде всего зековских жен): как ехать, что везти, с кем говорить и т. п. Друзья обеспечили меня и сопровождающим: мало ли какие коллизии возникнут, да и вещей и продуктов набралось много. Это было первое личное, т. е. наедине, в специальной комнате (разумеется, прослушиваемой), свидание. Друзья считали, что нам могут дать даже трое суток, так как Кронид только что приехал и никаких нарушений у него еще нет, а начальство еще не знает, как себя с ним вести, что следует применять - кнут или пряник. Поехал со мной Саша Голяшов.

Раньше я не была с ним знакома, но он был другом моих друзей, и этого было достаточно. Решили, что он будет моим «братом». И действительно он им оказался: попутчики в поезде поражались его заботе обо мне. Ездил он со мной и на второе личное свидание (а больше их и не было), на адрес его родственников шла из лагеря часть конспиративной почты, помогал он мне и в распространении материалов из лагерей.

Ехать надо было до станции Потьма, затем переходить по высоченному и длиннющему железнодорожному мосту на маленькую станцию железнодорожной ветки Потьма-2. (Впоследствии, когда мы уже без вещей ездили с Викой на так называемые общие свидания - 2 часа беседы через стол в присутствии надзирателя, - мы просто проходили по многочисленным железнодорожным путям и даже под вагонами эту огромную станцию.)

Поезд уже стоял на станции. Три стареньких вагона были прицеплены не к тепловозу, а к настоящему паровозу, а еще один вагон - вагон-зек - предназначался для заключенных.

Станция Потьма-2 и эта железнодорожная ветка издавна принадлежали лагерному ведомству, МВД, а не железнодорожному. Ветка обслуживала огромный куст лагерей Дубровлага (около 20 лагерей), а политических зон здесь было в то время 4 (№ 1 - особого режима, № 17 и № 19 - строгого и № 3 - строгого режима, женский, мужской и больничный лагерь). На картах эту ветку, естественно, не указывали.

Мы доехали до станции Лесной, затем перебрались на дрезину, чтобы по узкоколейке проехать еще несколько километров до лагеря № 19.

Была весна, раннее утро. Мы стояли на открытой платформе дрезины. Она весело бежала через светлый молодой лесок, полный солнца, зелени и воздуха. Этот чистый воздух, яркая зелень, радостное ожидание

свидания... И вдруг - огромное черное сгоревшее дерево и вслед за ним колючая проволока. Потрясающий символ лагеря. Все живое и светлое осталось позади...

Свидание дали только к вечеру. Но я была готова к этому и использовала время, чтобы осмотреть поселок, сходить в штаб и познакомиться со всеми, с кем могла: начальником и замполитом, завхозом. Выясняла, какие вещи из привезенных мною я могу передать Крониду, а какие должна забрать домой. Была даже в комнатке у цензора (хотя на двери и висела табличка «не входить», мне почему-то дозволили войти). Никакой особой просвечивающей или расшифровывающей аппаратуры я там не обнаружила, но заметила утюг - им цензорша проглаживала некоторые письма на предмет выявления симпатических чернил.

Но вот уже и 5 часов. Свидание дали на двое суток. Конечно, Сашу не пустили даже на полчаса. Я переложила все вещи в один рюкзак и качаясь под 40-килограммовой тяжестью пошла на вахту. Проверка вещей, по первому разу - очень примитивная. Это в дальнейшем на каждое свидание приезжала куча кагэбэшников и для досмотра моих вещей и меня лично вызывали самую въедливую надзирательницу (достаточно сказать, что не только хлеб, но и конфеты разрезали на несколько частей). А пока меня пропустили практически без обыска. И вот я вхожу в комнату и через несколько минут приводят Кроню... Вид у него непривычный - он бритый, - но глаза сияют. Счастье - двое суток мы будем вместе... Хватит ли у нас времени все рассказать друг другу (ведь практически мы не виделись почти 1,5 года - суд и два получасовых свидания не в счет). А кроме того, нужно многое обсудить и договориться о важнейших вещах, прежде всего о коде для переписки, конспиративных адресах для пересылки материалов из лагеря. На ходу изобретается способ разговора в этой прослушиваемой комнате.

Больше всего меня радуют даже не его сияющие глаза, а весь бодрый, оптимистичный настрой. Чуть позже в письме Кронид напишет, что было трудно, но бури позади, а впереди новая работа, ну, может быть, в более трудных условиях. Это было главное. Никакой растерянности, подавленности от того, что он за решеткой. Боль за нас с Викой, а для себя - планы и планы, размышления о том, что можно делать, как в этих условиях продолжать свою правозащитную деятельность.

Объясняя мотивы присуждения премии 1974 года именно Крониду, руководители Швейцарской правозащитной организации так и напишут: за продолжение борьбы в трудных условиях. Действительно, Кронид очень быстро нашел единомышленников. Ведь не прошло и года, как идея организации общего для всех политических узников Дня политзаключенных СССР стала воплощаться в жизнь.

А пока еще шел 1973 год. И окошко нашей комнаты было зарешечено, и выход из нашего помещения, выделенного для личных свиданий, наглухо заперт... Но ощущение не жалости, а счастья оттого, что я вижу Кронида бодрым, готовым к дальнейшей деятельности, т.е. жизни, переполняло меня. Конечно, страх был, но что могли с ним сделать, раз он уже в лагере? Я чувствовала бы себя несравненно хуже, если бы встретила убитого горем и отчаявшегося, раздавленного человека. Увы, примеров можно привести сколько угодно...

Я рассказывала об этом свидании в домах своих друзей, долго и подробно.

У Сахаровых один из их гостей заметил с недоумением: «Вы так живо и весело рассказываете, как будто вернулись с курорта, а не из лагеря»...

Да так оно и было - я была счастлива. Я провела с Кроней всего 2 дня, но каких два дня...

Май 1973

Из письма жене. Мордовский лагерь

Кронид Любарский

Итак, возвращаясь к нашему житью-бытью, хочу еще раз сказать, что живем мы в общем примерно так же, как и вы. Здешний мир — это миниатюра с большого мира, и как на всякой миниатюре (в силу техники исполнения), контрасты особо подчеркнуты, краски более ярки, полутонов почти нет, рисунок более четок... Более четки и определенны отношения, более сильны и доведены до логического конца приязни и неприязни. Это и облегчает и затрудняет существование, но во всяком случае делает его весьма любопытным. На все это накладывается еще и эффект консервации: человек как бы застывает в своем развитии на уровне того года, когда он попал сюда. Мир тем временем уходит вперед, меняется, а человек остается прежним, думает, что он по выходе застанет все в том же положении, в каком он его оставил... Вот и сосуществуют вместе, как в научно-фантастическом романе, бок о бок люди конца сороковых годов, пятидесятых, шестидесятых и совсем свеженькие, вроде меня... И не дай Бог и мне также закостенеть и забыть, что мир идет вперед. Это уже в большой степени зависит от вас, от постоянства, прочности и числа тех нитей, которые будут связывать меня с вами.

Так что, как видишь, любопытного здесь чрезвычайно много, так что моя «этнографическая позиция» безусловно оправдана...

...Тихо горы спят, Южный Крест погас на небе,

Скоро выйдет солнце из-за скал...^¹

Только в отличие от Мадагаскара здесь побывали многие. Но каждый чувствует себя первооткрывателем. <...>

Мне пришла в голову мысль, что, кроме открыток, в письма можно вкладывать еще и хорошие стихи. Сейчас мне почему-то все чаще вспоминается волошинский «Дом поэта». Если будет возможность и время - перепиши для меня.

Г. Салова

После перевода Кронида в Мордовию возникли проблемы с перепиской. Он имел право написать 2 письма в месяц, и хотя этого права его не могли лишить, реально оно было сильно ограничено. Дело в том, что все письма проходили цензуру. Те из них, которые цензору казались подозрительными, конфисковывались. Заключенного извещали об этом и взамен разрешали написать другое письмо. Письма Кронид писал огромные и в установленный срок мог просто не успеть написать новое. Ведь большая часть дня была занята работой и всякими проверками. Ему также сообщали о конфискации писем с воли (но не отправителям!). Поэтому я просила всех друзей писать почаще, а если особого желания описывать нашу жизнь нет, посылать открытки с репродукциями картин, переписывать стихи.

Еще декабрист Лунин рекомендовал нумеровать письма, посылаемые в обе стороны, письма из заключения переписывать, отдавать друзьям и отправлять за границу. Все эти рекомендации аккуратно выполнялись: письма нумеровали, пришедшие из лагеря - перепечатывали и пускали в самиздат, если удавалось - отправляли за границу.

Администрация лагеря подозревала, что наши письма несут не только ту информацию, которая непосредственно читается. Она чувствовала, что что-то просачивается между строк, какая-то информация приходит с воли и уходит из мест заключения. (Например, загадкой для администрации было, каким образом на воле становится известно о голодовках заключенных.) Конечно, в наших письмах встречалось много недоговоренного, но понимаемого, много ассоциаций: ведь достаточно было привести только начало стихотворения и не дописывать его крамольные строчки. Лагерная цензорша читать между строчек не умела, стихов не знала. Письма политических заключенных часто отправлялись еще на про-

верку в КГБ, что не было предусмотрено правилами о переписке и удлиняло установленные этими правилами сроки цензурирования. Мы писали жалобы на превышение этих сроков, на необоснованность конфискаций. Не только Кронид, но и я хорошо знали все правила переписки (в том числе и все основания для конфискации), и мы обжаловали каждое их нарушение.

Методы воздействия со стороны зэков: жалобы по инстанциям о нарушении тюремных правил и - как крайняя мера - голодовка. (К сожалению, к голодовкам приходилось прибегать не так уж редко.)

На воле - обращения во все официальные учреждения, ведающие пенитенциарными заведениями: Главное управление исправительно-трудовых учреждений МВД (ГУИТУ, то же, что раньше ГУЛАГ), Прокуратура РСФСР, отдел надзора за ИТУ, Прокуратура СССР, тот же отдел, Медицинское управление МВД - в связи с голодовками. (Ведь голодовка могла длиться и 10, и 15, и даже 30 суток, реально угрожая не только здоровью заключенного, но и его жизни. Власти применяли искусственное кормление через зонд, травмируя при этом пищевод, ротовую полость.)

Кроме того, имелась еще возможность обратиться в Верховный Совет, ЦК КПСС. Но если заинтересованные организации (московское начальство лагерей, например) и делали хоть что-то, опасаясь выхода информации за пределы страны, то ни ЦК, ни Верховный Совет ни разу не откликнулись на мои заявления. Утечки информации Прокуратура и МВД боялись не без оснований, так как следующими инстанциями для жалоб и обращений с воли были международные организации и западная пресса. И никакой начальник не хотел, чтобы его имя звучало на волнах «Радио „Свобода"».

Конечно, кроме обжалований, мы изыскивали разные методы уменьшения или нейтрализации потерь. Когда число конфи-

скованных писем с воли достигло катастрофических размеров, мы начали «квантовать» письма: посылать каждую страничку в отдельном конверте с собственным номером - доходила хотя бы часть целого письма.

Так же остро стоял вопрос о книгах и подписке на периодические издания. В лагере и тюрьме заключенный имел право выписывать журналы и газеты, книги из книжных магазинов (не из дома). Но несмотря на это право администрация мест заключения все время пыталась ограничить возможности чтения. Приходилось обходить несколько инстанций, чтобы получить разрешение на переадресовку журналов. А Крониду нужно было прибегать к голодовке, чтобы получить со склада свои книги.

Октябрь-ноябрь 1973

Из письма жене. Мордовский лагерь

Кронид Любарский

<...> Гришино [Подъяпольского] письмо от 17 сентября я получил. И с интересом прочел. Разумеется, поднимаемый им на этот раз вопрос о диалектике пессимизма и оптимизма не столь всеобъемлющ, как вопрос о вере <...> но тоже интересен. Впрочем, тут у нас особых расхождений, по-видимому, не будет, хотя все же на некоторые вопросы я смотрю несколько иначе.

Безусловно, вопрос оптимизма и пессимизма не в чем-то, как пишет Гриша, а целиком (или почти целиком) внутри нас. <...> Оптимист и пессимист - понятия вообще сугубо экзистенциальные... Один полюс - это, например, уже приводившийся мною в письме к Викунье^¹ диккенсовский Марк Тэпли, другой - ну, хотя бы ослик Иа-Иа из знаменитой повести Милна. С прочими человеческими качествами связь, конечно, есть, хотя, конечно, не функциональная, а корреляционная.

Почему экзистенциальное? Потому что выбор позиции определяется не ситуацией (которая в редчайших случаях бывает однозначной), а оценкой ее, т. е. сугубо внутренним отношением к ней индивидуума. <...>

Мир все-таки диалектичен, как тут ни крути, и если тебе не нравится однозначный термин, можешь во утешение рассматривать это как гегельянство. Я же намерен выплескивать только грязную воду. А если он диалектичен, то основа надежды есть всегда - если, конечно, не ограничивать надежды своим собственным вонючим существованием: ведь есть же за его пределами для верующих мир иной, а для нас, грешных атеистов, - память потомков. Чем она хуже иного мира? Значит, надо лишь увидеть эту надежду - а уж это делается только внутренним миром. <...>

Лично я, например, оптимист. Мне нравится жизнь. И время нравится. Хорошее время. Поразительно интересное время. Не променяю на иное. Страшно интересно жить. А что касается мужества - там разберемся, или без нас разберутся, кто и что к чему. Эта оценка для каждого должна исходить лишь извне. Что же касается личного внутреннего компаса в поведении, <...> то глупо тут и смешно даже прицениваться - ну, как, мужественно или нет? Компас один - по крайней мере для меня - мои поступки не должны причинять мне чувства внутреннего дискомфорта. Когда я поступаю иначе - это причиняет мне слишком серьезное неудобство, становится очень противно и впредь так уж не поступишь. Говоря иначе - критерий выбора линии поведения - сугубо эстетический. Мысль не новая, недаром язык даже хранит в себе понятия красивых и некрасивых поступков. Именно этот тезис афористично сформулирован Достоевским в «Идиоте»: «Мир спасет красота». Вероятно, эстетика вообще является куда более общей и значимой понятийной системой, чем думается. Недаром она просматривается даже в точных науках («изящное» решение). <...>

Видишь, мои письма явно напоминают современную прозу. Если бы их напечатать, то сказали бы - вот опять «поток сознания», «импрессионистичность», «разорванный стиль». Прости, что так, понимаю, что в таком виде письмо неудобочитаемо, но что делать - таковы условия. Даже в том письма напоминают современную прозу, что по ним нельзя понять, где живет герой, кто он. Исключительно самокопание. Увы, внешний мир если и не неописуем, то неописываем. <...>

Знаешь, что мне недавно захотелось? Чтобы ты заболела (простудилась) и у тебя была высокая температура (а когда у тебя она - ты всегда веселая). И ты бы лежала свернувшись под одеялом на диване, а я бы поил тебя

чаем с пирогами и читал тебе книжки, и лампа горела лишь на столике, и даже Пиф^¹ бы уже спал. Вот такое у меня есть жестокое желание, и я почему-то думаю, что ты за него меня не осудишь.

И никаких тут противоречий нет. Ты понимаешь? <...> Получил вчера номер «Земли и Вселенной» со статьями о Марсе и с большим числом хоть и скверных, но все же репродукций «Маринера-9»^². Батюшки-светы! Что же это такое делается-то! А ведь я этого ничего не видел! Да никакие РЖ не дают представления о том, чего там понаснимал «Маринер»! И дюнные поля, и русловые потоки, и еще Бог весть что! Страшно я взволновался, просто места себе не нахожу. И это я, который раньше все о Марсе знал, теперь даже не представляю, как радикально все изменилось в представлениях о нем! Как бы посмотреть хорошие и другие снимки? Присылать бесполезно, конфискуют ведь! <...> Нет, но каковы пейзажи! <...> Черт возьми, сплошные восклицательные знаки. Если бы кто-нибудь из «маринеровцев» прислал хотя бы наиболее эффектные снимки - полярных шапок, меандров, кратеров, «темных пятен», может быть, и дошло бы... <...>

Г. Салова

Я действительно попросила американских друзей прислать мне для Кронида снимки Марса. Вскоре мне их передали. Я привезла снимки в лагерь. Объяснила начальнику лагеря, что это не секретные снимки каких-то

объектов, а очень ценные и уникальные фотографии Марса, сделанные не с наших спутников, а с американских. И что американские коллеги моего мужа просили передать их Любарскому. Если это будет невозможно, то ни в коем случае не выбрасывать, а вернуть фотографии мне, чтобы я отправила их обратно.

Ноябрь 1973 - январь 1974

Из письма жене. Мордовский лагерь

Кронид Любарский

<...> Сегодня, 13.11, начинаю третье и последнее письмо из ПКТ^¹, которое надеюсь закончить и отправить сразу после Нового года -2 или 3 января. <...>

...Мне кажется, что иной цели (жизни), кроме творческой, придумать просто нельзя. Я не зря обобщил - творческой, а не только научной.

Творческой - в смысле преобразующей и созидающей мир. <...> Творческой - в противовес разрушающей мир деятельности, уничтожающей или унижающей человека.

Все виды творчества в этом смысле равноценны, ибо с исчезновением хотя бы одного из них обеднеет многоцветье мира. А уж какой из видов творчества избрать - это дело врожденных склонностей и вкусов и судьбы человека. Для меня, например, научный подход, вероятно, всегда будет необходим во всех видах творчества. Последнее время, надо сказать, мой интерес к астрономическому творчеству резко снизился, хотя и не исчез вполне. Зато резко усилился интерес к межчеловеческим, социальным вопросам, но и здесь, я думаю, необходим научный подход, и, может быть, мне удастся внести в это свою крохотную лепту. Философы за последнее время только старались изменить мир, а дело заключается в том, чтобы его объяснить. Потребность в этом висит в воздухе. Хотя, поскольку Homo sum^², беспристрастность не означает, конечно, бесстрастности. <...>

А сегодня было мне, братцы, явление. Появился мой адвокат с проектом надзорной жалобы^¹. Как все-таки эмоционально нагрузочно видеть человека извне, приехавшего не обвинять, а защищать тебя! Вроде бы и не Бог весть сколько новостей от тебя, но как будто бы и ты сама немного приезжала. Это подарок. Но сегодня я выбит из колеи и как в лихорадке. Такие встречи всегда создают эмоциональный демпинг, и прийти в себя удается не очень скоро. Когда происходят изменения в худшую сторону - это никогда не выводит из равновесия. К ним готов. Они естественны. А хорошее всегда расшатывает нервы от непривычки. Все снова и снова прокручивается в мозгу как кинолента-кольцовка. Да еще все это без предупреждения, врасплох!

Сегодня не буду спать, наверное, всю ночь и думать о тебе и о всех вас. Не могу сегодня писать.

А от жалобы, не обессудь, отказался. Буду досиживать. <...>

Что меня по-настоящему беспокоит - это твоя замотанность, и в то же время понимаю, что с этим ничего не сделаешь. Говорить, чтобы ты меньше бегала, меньше работала и т. п., было бы с моей стороны чистым лицемерием. Во-первых, я и так знаю, что все, что ты делаешь - необходимо, а во-вторых, сам нагружаю тебя новыми заботами.

Хочу сказать только об одном - давай постараемся все-таки не измочалиться в клочья, и когда уж нам придется встретиться по-настоящему, то быть еще в состоянии жить долго и счастливо.

Г. Салова

Здесь требуется некоторое разъяснение. Да, в этот период (1973-1974 гг.) было много забот и работы, но и в дальнейшем их было не меньше, а позднее, уже после освобождения Кронида, условия жизни стали настолько невыносимыми, что вынудили нас эмигрировать.

Хотя главное в этой книге - мысли и работы Кронида, но без некоторых личных моментов не обойтись. Это отдельная тема - тема выживания семьи политзаключенного, противостояния давлению со стороны властей, администрации на работе в условиях, когда объяты страхом почти все коллеги и соседи. Как сохранить спокойствие, найти силы для решения огромной массы новых проблем? Сохранить нужный психологический климат на работе и дома? Найти разумных советчиков, не паниковать?.. Возникает столько самого разного, что я уверена: жизнь семьи в эти годы бывает не легче, а временами и тяжелее жизни самого заключенного.

Конечно, эта тема выходит за рамки книги. И все-таки... Вот главные проблемы, которые встали передо мной сразу же после ареста Кронида.

Не потерять работу, на другую работу меня просто не приняли бы.

Обеспечить нормальные условия жизни, несмотря на экстремальную ситуацию не поддаваться отчаянию, быть собранной и спокойной, уверенной в невиновности Кронида и правильности моей и его позиции.

Никто - ни Вика, ни друзья, ни коллеги, ни тем более власти - не должны видеть моей слабости или растерянности.

Объяснить создавшуюся ситуацию Вике, постараться выработать и у нее адекватную позицию. Кто знает, с чем ей придется столкнуться в школе, как отнесутся к аресту ее отца одноклассники, учителя.

Обеспечить защиту и помощь Крониду: найти адвоката, организовывать передачи, следить за ходом следствия. Изучать уголовное и исправительное право. Все это пригодилось мне при написании всяких заявлений, протестов и требований и хождении с ними по разным инстанциям.

Подготовить к допросам неосведомленных в юридических вопросах знакомых и друзей. Рассказать им об их правах, о по-

рядке допроса. Следователь угрожал привлечь меня к ответственности за «сговор свидетелей». К счастью, такой статьи в Уголовном кодексе нет.

Я жила вместе с Викой^¹ в академическом поселке Черноголовка, в 50 км от Москвы, работала в Москве. Моя редакторская работа позволяла мне не каждый день бывать в институте. Но поиски адвоката, обращения в разные инстанции вынуждали меня один, а иногда и два-три раза в неделю оставаться на ночь в Москве. Вика была дома одна. Когда Кронида арестовали, ей было всего 11 лет. Друзья старались устроить Вику в Москве, но без прописки в московскую школу ее не принимали. Она не захотела жить и у наших друзей в Черноголовке. Она мужественно держалась и не жаловалась. Я понимала, конечно, как ей одиноко и страшно ночью. Но что я могла сделать? Дорога в один конец занимала 2,5 или даже 3 часа, а поздние автобусы нередко отменяли. Когда я оставалась дома, а Вика уезжала в Москву, то в первое время она спрашивала, а не будет ли мне страшно, и давала совет: нужно погасить свет, быстро добежать до постели и закрыть глаза - тогда и не будет страшно... От нее не скрывалось ничего. Она знала, в чем обвиняют отца, знала все о суде, ездила со мной на свидания. Мой бодрый тон настраивал и ее на определенный лад. Например, мы подозревали, что без нас квартиру тайком обыскивают. Вика написала смешное объявление, которое долго лежало у нас на кухне. Потом она его куда-то засунула и забыла о нем. Примерно через год во время одного из официальных обысков (а их у нас уже после ареста Кронида было несколько) нашли это объявление. Мы с Викой смеялись, а следователи всерьез хотели его внести в протокол как «антисоветское» произведение. В нем детским неуверенным почерком было написано: «Сыщи-

ки-проверяльщики, гады вы ползучие! Ищите-проверяйте. Все равно ничего не найдете».

Я приезжала поздно ночью домой, с сумками, нагруженными продуктами, папками с рукописями и... самиздатом.

Конечно, я продолжала работу Кронида по распространению самиздата. Дело в том, что через некоторое время после ареста его друзья пришли уже ко мне за новыми материалами для распространения. Могла ли я отказаться от этой работы? Согласиться -страшно, отказаться - предать все те идеи, за которые и Кронид и другие ушли в лагеря и тюрьмы. Я согласилась. Появились у меня и свои помощники. Главной из них была Маргарита Борисовна Набокова. Это была удивительно бесстрашная женщина. Она, проведшая в сталинских лагерях почти 10 лет, готова была в любом качестве участвовать в демократизации страны. Сначала я получала у нее материалы тамиздата, которые ей привозили из Германии. Как-то раз я попросила ее помочь мне с перепечаткой материалов: у нас машинку забрали, а прежние две машинистки исчезли. Она нашла четырех машинисток, они работали быстро и, конечно, бесплатно. Делали 6-10 копий. Печатали статьи и книги, даже опасные в те времена «Хронику» и «Архипелаг ГУЛАГ». Я забирала материалы, сверяла с оригиналами и отдавала на распространение.

Почти все документы к первому Дню политзаключенных в СССР прошли через мои руки, да и не только к первому. Срочно размножались и другие материалы, полученные из лагерей. Письма Кронида перепечатывала Наташа Кирпичникова, и они тоже шли в самиздат.

И еще огромная забота и работа - обжалования, требования, протесты против всевозможных правонарушений администрации лагеря и, позднее, тюрьмы. Здесь и обеспечение переписки, и безуспешные попытки получить разрешение на отправку витаминов, и требования перевода в больницу. Сло-

мя голову я прибегала в Прокуратуру РСФСР или ГУИТУ, когда узнавала о голодовке в лагере. Требовала, чтобы немедленно были приняты меры, так как в наших общих с ними интересах уладить конфликт. ГУИТУ заинтересовано было ликвидировать скандал до его огласки за рубежом. А для меня было важно, чтобы Кронид и его друзья немедленно прекратили самоистязание. Приходилось ходить с заявлениями в Медуправление лагерей и Прокуратуру СССР и даже в ЦК КПСС.

С конца 1974 г. я стала работать с Александром Гинзбургом в Фонде помощи политзаключенным и их семьям, основанном А.И. Солженицыным. Это была очень нужная, но и опасная работа. Помогали и семьям с детьми, отправляли бандероли и деньги в лагеря, покупали продукты для свиданий; встречали, оказывали помощь освободившимся и т. п.

Даже переписка наша требовала много времени и сил. Каждое письмо писалось под копирку, делилось на несколько частей, затем нужно было идти на почту, так как все письма отправлялись заказными и с уведомлениями о вручении. В почтовых делах лет с 13 начала мне помогать Вика. Я придумала шутливое звание - «главный почтовик дома». И определила Вику на эту роль. «Почтовик» в мое отсутствие имел право не только получать заказные письма, но и читать их и быстро реагировать. Он должен был отправлять телеграмму с сообщением о получении и состоянии письма, т. е. все ли страницы получены, есть ли вычеркивания, а также звонить мне на работу и зачитывать главные новости и срочные просьбы. Вика прекрасно справлялась с этими обязанностями. Кроме того, она писала и другим заключенным. А Викины подруги писали Крониду. Посылали мы и поздравления с днем рождения или с Новым годом. Какие теплые, трогательные письма получали мы в ответ!

Кронид знал обо всем, но о масштабе всех дел мог только догадываться.

Вика быстро взрослела. Из маленькой 11-летней девочки-подростка, угловатой и трудноуправляемой, она стала не по годам взрослой 16-летней самостоятельной личностью. Много читала, полюбила стихи, добиралась и до самиздата, тайком, конечно, но я догадывалась. Занималась в биологических кружках (в Черноголовке, в школе и в Москве, в зоопарке). Обстановка не только в нашей семье, но и позиции наших друзей, их поведение, обсуждение разных событий, не скрываемое от детей, заставляли и Вику и ее подруг задумываться над этими недетскими вопросами. Острое неприятие несправедливости было присуще ей с юных лет. В 1972 или 1973 г. она просила меня назвать ей имена умных и знаменитых евреев, чтобы ответить на заявление одноклассника «все евреи - дураки». Кто-то должен был ответить этому мальчику. И вот она, 11-летняя русская девочка, бросилась на их защиту. Чуть позднее, в 1973 г., мы с моей подругой Риной должны были очень долго убеждать ее не выступать со своим мнением в классе на намеченном собрании с осуждением А.И. Солженицына. Слава Богу - обошлось: умная учительница отменила собрание. Вика единственная в классе отказалась вступать в комсомол. В те годы это был очень мужественный поступок. А в 10-м классе она отказалась писать сочинение на тему о социалистической демократии. И снова школа оказалась на высоте - учительница с пониманием отнеслась к ее позиции и не поставила двойки. И даже кое-какие свои юридические права Вика знала и отстаивала их то при обыске, то в поездках наших на свидания в лагерь при разговорах с лагерным начальством.

Разумеется, в нашей жизни с Викой хватало и простых ежедневных забот: готовка еды и часто на 2-3 дня, уборка дома, стирка, глажка, шитье и вязание. У меня была

вязальная машина, и я вязала и Вике и детям наших друзей рейтузы и свитеры, шерстяное белье Крониду и другим политзэкам.

А в доме в разное время было много обитателей: бегали кот и ежи, ползала черепаха, свободно летал попугай. А в его клетке временно жил какой-нибудь подобранный птенец. Жили у нас и собаки, и белые крысы... Так что и у Вики работы хватало.

Одно время мы вместе увлекались икебаной. И приехав ночью домой, я, замученная московской беготней и угнетенная вечными проблемами, вдруг обнаруживала на кухне прелестную новую композицию из веток и полевых цветов. Другой раз летом мы наловили в пруду головастиков и насекомых, поселили их на кухне в большой банке. Головастики выросли и превратились в лягушат - мы отнесли их обратно в пруд. А как-то раз полночи Вика сидела и с упоением наблюдала, как вылупившийся из личинки комар расправляет и сушит свои крылышки. И потом запрещалось убивать «своих» комаров в доме. А как узнать - «свой» это или нет? Каждое лето кто-нибудь из друзей забирал Вику с собой отдыхать. Когда она стала постарше, то уезжала с кружком зоопарка или группой подруг работать (разумеется, бесплатно) в заповеднике.

Конечно, это были тяжелые для нее годы, было одиночество, были обиды. Но было и многое другое: противостояние, азарт сопротивления. Впрочем, может быть, это мое восприятие. Но вот недавно я спросила у Ви-киной подруги, рассказывала ли ей Вика, уже взрослая, что-нибудь про то время. «Только веселое, всегда со смехом», - ответила подруга.

Мое перенапряжение сказывалось и на нервах, и на здоровье. Прежде всего страдали Вика и Кронид. Когда я бывала дома, меня ожидала огромная куча дел, и не хватало ни сил, ни времени для нормального общения с дочерью. А Кронид обижался, что я пишу не так часто, как ему хотелось бы, и

не успеваю выполнять все его поручения. Но могла ли я что-нибудь изменить?.. И еще жило где-то внутри постоянное чувство страха. Оно не покидало меня ни на одну минуту. Когда я была в Москве - боялась, не случится ли что с Викой в Черноголовке (у нас ведь даже телефона не было). Когда же приезжала в Черноголовку - боялась за друзей: не арестовали ли кого-нибудь. И всегда - мысль о Крониде: как он там, за решеткой? Не попал ли снова в карцер, не начал ли новую голодовку? У него же и желудка-то всего 1/5 часть, да и обмороки частые. Выдержит ли? Постоянное наблюдение за нашей квартирой, обыски, явная слежка за мной тоже не способствовали оптимизму. Что будет с Викой и Кронидом, если и меня заберут? Об этом не хотелось думать.

Вот так мы и жили долгие 5 лет. Были радости, были и печали. Собирали друзей на дни рождения, и особенно на день рождения Кронида, ели пироги, пили за его здоровье и писали ему поздравления. Читали, ходили в гости, болели и ссорились. Провожали друзей в эмиграцию (тогда-то мы думали, что это расставание навсегда). В эти годы умерли отец Кронида — Аркадий Алексеевич и наш близкий друг Гриша Подъяпольский. Собирали и провожали на свидания родственников политзеков, отправляли посылки и бандероли. Перепечатывали сообщения для «Хроники». Встречали освободившихся из лагерей. Не один раз я вместе с группой жен политзеков держала голодовку солидарности в поддержку голодовки наших мужей. Многие из зеков и их жены, дети стали нашими друзьями.

Но так, как жили мы, жили многие. Это был наш образ жизни. Стремление власти в те времена - не только наказать за инакомыслие самого виновника, но и напугать, задавить его семью, друзей, чтобы другим неповадно было. Но это у них, по крайней мере в Москве, не получалось. Был в Москве в те годы такой обычай: узнав об обыске у

кого-то дома, отправиться к нему пить чай (и не только чай) и позвать других его друзей. Это и поддержка другу, и снятие напряжения, и демонстрация нашего полного презрения к их грязной сыскной работе... Они думают, что нас морально задавили, а мы вот разводим лягушат, радуемся, что правдами-неправдами удалось отправить в лагерь запрещенный правилами шоколад, поем песни, когда готовим высококалорийное печенье для передачи...

Вот эта жизнь и была нашим способом сопротивления, противостояния постоянному давлению.

И еще об одном важном моменте я хочу сейчас вспомнить. О друзьях. Конечно, были среди них и такие, которые испугались и сразу же забыли и меня и Вику, даже переходили на другую сторону улицы, чтобы не встретиться со мной. Но много наших друзей и ранее незнакомых людей пришли мне на помощь. Внимание и помощь в самый тяжелый первый год были просто неоценимы. Разные люди приезжали к нам за новостями, привозили деньги, помогали по дому и т. п. Потом стало полегче, я определила свою позицию, преодолела страхи и растерянность. Но тот первый год был очень тяжелым... Как я была рада друзьям... Ися Яглом приезжал в субботу на пару часов, чтобы просто посидеть рядом, выпить кофе, узнать новости. Эстер Смородинская каждое воскресенье привозила продукты и готовила нам что-то вкусное. Рина Одинец, моя школьная подруга, опекала Вику. Все следствие рядом со мной были Ира Кристи и Церина Танненгольц... Помощь моих черноголовских друзей Риммы и Рустэма Любовских, Марины и Олега Ефимовых была постоянной все эти годы. Я просто не могу всех перечислить: Маша и Гриша Подъяпольские, Аля и Юра Шихановичи (у них даже обыск из-за меня был), Твердохлебовы, Каплуны, Ланда и многие другие... Сколько их было! Без них я просто не выжила бы.

Апрель 1974

Из письма жене. Мордовский лагерь

Кронид Любарский

Наш обобщенный «декабрист» - в каком бы веке и в какой бы стране он ни жил - озабочен лишь одним: он должен получить в руки власть, и тогда уж он ею распорядится хорошо. Возможно, он немного изменит ее структуру, возможно, нет, но уж он-то будет ею пользоваться во благо... (думаю, что в этом он искренне уверен). Собственно, к этому и сводятся его амбиции, только так он и воспринимает мир — он и власть, он у власти, он и мир, он над миром, вне мира... Это и определяет его мироощущение. Он и до того, как эту власть получит, уже экспериментирует в своем микромире, применяя себя к нему. Он иначе не может мыслить. И если (не дай Бог) он эту власть получает, он мгновенно перевоплощается в того, кого он проклинал еще вчера. Примеров - сколько угодно <...>

Померанц высказал глубокую мысль, с которой я соглашаюсь на 100 %, - у интеллигенции не должно быть политических амбиций, направленных на утверждение у власти. Ее социальная функция (великая историческая миссия) состоит в создании в сложном современном обществе эффективного и быстродействующего механизма отрицательной обратной связи, без чего невозможен гомеостаз. Ее усилиями должен быть создан чуткий контрольный механизм, не дозволяющий установления в обществе жесткой, окостенелой структуры, перестающей реагировать на изменения внутри и вне общества. Интеллигенция поэтому по природе своей антитоталитарна. Цель ее - не власть, но ограничение власти... <...>

Май 1974

Из письма жене. Мордовский лагерь

Кронид Любарский

Мне представляется очень интересной параллель Мальвы (Ланды) между загрязнением природы и «загрязнением» национальных культур. Мне эта мысль ранее в голову не приходила. Видимо, здесь действительно много общего, и это не случайно. Может быть, стоило бы завести «Красную книгу», в которой, по аналогии с вымирающими видами животных, записывались бы вымирающие национальные культуры. Хотя вопрос, конечно, куда сложнее, чем с животными. Человек - все же не музейная редкость и не экспонат зоопарка. И сплошь и рядом возникает дилемма - индивидуальное благо или национальное самосохранение.

Достаточно яркий пример - цыгане с их действительно самобытной и неповторимой древней культурой. Переход их к оседлости - к телевизору и холодильнику, к стиральной машине и утренней свежей газете - неизбежно влечет за собой гибель национальной культуры, замену ее пряничным суррогатом театра «Ромэн». Плохо. Но хорошо ли сохранять напоказ экзотический табор и лишать (прямо или опосредствованно) людей всех благ индустриальной цивилизации? Это ведь, действительно, проблема. Увертка, заключающаяся в том, что, мол, неизвестно, благо ли индустриальная цивилизация, - жалкая увертка. <...>

Понятно, почему индустриальная цивилизация несет гибель национальной культуре. Индустриальная цивилизация основана на науке, а наука безнациональна. В финском холодильнике столько же финского, сколько и в чешском, даже если его украсить национальным финским орнаментом. Добавить к этому непомерно развившиеся средства коммуникации, физическое и информационное смешение культур - и картина завершится.

Почему же тогда именно сейчас - такая всеобщая и повсеместная вспышка национальных движений? Мне кажется, что объяснение лежит в той роли социального интегратора, которую играет национальный момент.

Наше время характеризуется двумя противоположными тенденциями: растущее отчуждение людей друг от друга, тесно связанное с урбанизацией, обезличением труда и другими побочными эффектами индустриальной цивилизации - с одной стороны. С другой стороны - исчезновение (постепенное) такого мощного интегратора, как религия. Тут-то и выступает в качестве ее полноценного заменителя национализм. В этой роли он идеален. Он объединяет, видимо, оптимальную по численности группу людей - не слишком большую, но и не слишком малую. Индивидуум не растворяется в ней (объединить всех -значит не объединить никого), но и не ощущает себя беззащитным. Национализм удовлетворяет эстетическим запросам индивида (культура), национализм обеспечивает «гарантированный минимум» самоуважения (национальная гордость), он почти всегда связан с противопоставлением себя - другой группе, а противостояние цементирует как ничто другое.

Благо или зло национализм? Понимая всю условность такой постановки вопроса, рискну все же ответить — несомненно благо. Это в общем ясно и из общих соображений. Снижение структурности общества (а уничтожение на-

циональных структур это и означает) есть повышение энтропии общества, а следовательно, регресс. Прелесть мира - в его многоцветье. Как должен быть сохранен генофонд животного мира, так необходимо и сохранение культурного генофонда.

Часто приводимые якобы опровергающие примеры вспышек таланта на стыке культур, таких, как немецко-чешско-еврейский Кафка, к делу не идут. Они потому и плодотворны, что в них сочетались несколько культур. Значит, было чему сочетаться!

Переход национализма к агрессивности - не доказательство того, что он - зло. Парацельс сказал: все лекарство и все яд - дело лишь в дозе. Мальва сама справедливо замечает, что борьба за справедливость нередко в истории превращалась в бесовщину. Что ж из того?

Долгое время (до попадания сюда) мне казалось, что национальный вопрос - лишь одна, равная другим, сторона общедемократической проблемы. Теперь я понимаю, что это - недооценка. Для такого вывода у меня есть достаточно оснований, это не просто результат созерцания собственного пупа. Надо лишь уметь смотреть по сторонам, а тут - в силу большой контрастности - это легче.

Может быть, это и есть пресловутое звено, взявшись за которое можно вытянуть всю цепь... Кто-то из умных (может быть, Суворов) говорил, что не нужно быть сильным вообще, важно быть сильным в нужное время и в нужном месте. Верно, конечно, что Зигфрида купали в драконовой крови, но... <...>

Но все это нужно изучать, изучать, изучать. Национальные проблемы нужно решать не на уровне эмоций, а опираясь на факты. <...>

Июнь 1974

Из письма жене. Мордовский лагерь

Кронид Любарский

От д-ра V. von Roos <...> получил NASA-вскую карту Марса (не ту, что ты мне привезла, а большую меркаторскую - прорисовка по снимкам). «Кайфую», говоря по-местному, над нею. Надеюсь, когда Вокулеровские атласы будут готовы, их тоже удастся получить. (А propos, привезенные тобой снимки Марса мне таки передали. Торжественно на разводе! Хм.)

В том же пакете д-р Roos прислал информационный бюллетень Mariner-10 со снимками Меркурия. Впервые увидел! Господи, вот обидно-то сидеть в такое время! (А в какое не обидно? Но кому-то надо!) <...>

Август 1974

Из письма жене. Мордовский лагерь

Кронид Любарский

<...> За что я Наташке^¹ очень благодарен - это за рисунки Нади Рушевой к «Мастеру...». Очень интересные, хотя не все одинаково удачно. Особенно хороши Иван Бездомный, Коровьев... А вот Бегемот не так удачен. Прелестный рисунок к Экзюпери... Если есть еще рисунки - очень рад буду получить! Еще раз спасибо. <...>

То, что у меня тут есть из стихов - часто перечитываю. Не устаю перечитывать. А вот недавно мне в руки попал отрывок из Илюшиной^² поэмы - «...Друзья! Молитесь за меня!..» - не мне присланный. Он - как и почти все им написанное - просто перехватывает дыхание. Вновь и вновь я мысленно обращаюсь к этому человеку; вот и на фотографию Гали, тобою присланную, гляжу и думаю о нем. Многие уроки он нам оставил, и, даже не соглашаясь в чем-то с ним, - обойтись без него нельзя. <...> Мне очень нужен тут Илюша. В частности я хотел бы эту поэму - если не все, то хоть то, что можно.

Хроника текущих событий. 1974. № 33. 10 декабря

«Хроника»-32 уже сообщала о неудачной попытке группы политзаключенных 19-го лагпункта переправить на волю письмо в Комитет прав человека. Впоследствии эта попытка удалась. Письмо датировано мартом-апрелем 1974 г., под письмом 6 подписей: К.А. Любарский, Б.П. Азерников, Б.С. Пенсон, А.М. Гольдфельд, З.В. Попадюк, С.А. Бабич. Авторы письма подробно пишут о режиме содержания политзаключенных в лагерях, о постоянном нарушении администрацией законов при помощи всевозможных дополнительных приказов и инструкций <...> о произволе администрации. Они просят Комитет «рассмотреть вопрос об условиях содержания политических заключенных в советских лагерях» и «подвергнуть изучению как сами законодательные акты, регулирующие жизнь политзаключенных, так и то, в какой мере эти законы воплощаются в жизнь». Авторы письма выражают также сожаление, что сам термин «политзаключенный»

отсутствует в советских законах и наличие политзаключенных в Советском Союзе отрицается.

Какова дальнейшая судьба авторов письма?

20 сентября К. А. Любарский был переведен с 19-го лагерного пункта на 17-й. 7 октября Любарский объявил «смертельную» голодовку из-за книг. Согласно лагерным правилам, во-первых, заключенный имеет право держать в зоне (в бараке и на внутреннем складе - «каптерке») не более 50 кг своих вещей (остальные вещи должны храниться на внешнем складе, т. е. вне зоны) и, во-вторых, заключенный имеет право держать при себе в бараке не более 5 книг. До сих пор заключенным (в том числе и Любарскому на 19-м лагпункте) всегда самим разрешалось отбирать из своих вещей те 50 кг, которые будут находиться в зоне. Любарский так отобрал эти 50 кг, что большую часть их составляли книги; однако администрация 17-го лагпункта вдруг заявила, что ему разрешается иметь в зоне - при себе и в каптерке - не более 5 книг. Тогда Любарский объявил «смертельную» голодовку, потребовав, чтобы администрация выполняла собственные правила. 15 октября администрация признала свою неправоту и обещала вернуть книги. Однако 16 октября Любарского отвезли в Явас, на суд. О том, что его везут на суд, он узнал, только войдя в зал. Это был административный суд, устроенный по представлению руководства 17-го лагпункта, хотя на 17-м лагпункте Любарский имел всего одно взыскание - выговор за разговор во время работы с другими заключенными. («Хронике» известно, что разговаривал он с разрешения бригадира, так как был еще «учеником», осваивал новую профессию.) На суде были перечислены 15 нарушений режима (обвинения в этих нарушениях обжаловались ранее Любарским, однако прокурор всего один раз ответил на его жалобы). Администрация заявила, что Любарский не стал на путь исправления и оказывает отрицательное влияние на молодежь. Прокурор также заявил, что Любарский не стал на путь исправления; кроме того, он сказал, что Любарский не изменил своих убеждений. Суд постановил перевести Любарского в тюрьму до конца срока. Сразу из Яваса Любарского отвезли в Потьму. 17 октября его отправили на этап. 20 октября Любарский уже был во Владимирской тюрьме. На два первых месяца его поместили на строгий режим (это разрешено законом), причем первый месяц - на карцерное питание (в законе этого нет, но применяют это почти ко всем).

Г. Салова

Разумеется, не те мелкие нарушения режима, о которых говорил на суде в Явасе прокурор, стали причиной перевода Кронида в тюрьму. Впрочем, были пункты обвинения, действительно соответствовавшие истине:

«Любарский не изменил своих убеждений». Да и влияние на других заключенных тоже имело место. Главная же причина необходимости большей изоляции - ощущение подготовки какой-то акции, каких-то противоправных действий. Кронид в одном из писем так и пишет: «Над всей Мордовией безоблачное небо». Но цензура не поняла, что это - цитата: сообщение о начале «восстания», - и пропустила. Тем не менее из-за страха ожидания чего-то непонятного лагерные власти на всякий случай раскидали по разным лагерям всех друзей - единомышленников Кронида, а его самого отправили во Владимир. Однако это только способствовало осуществлению задуманной акции.

Кронид Любарский^¹

В семидесятые годы политзаключенные впервые стали заявлять о себе как о политзаключенных. Идея согласованного выступления политзаключенных разных зон появилась в 1974 году в мордовских лагерях. В марте-апреле 1974 года в Мордовском лагере № 3 в поселке Барашево, где находилась больничная зона, я встретился с Алексеем Мурженко, осужденным по знаменитому «самолетному» делу 1970 года. Я прибыл туда из лагеря строгого режима (так называемого «черного»), а Мурженко - из лагеря особого режима («полосатого»). Больница была тем местом, где были возможны контакты между зэками из разных зон. Мы встречались на прогулке. В течение почти месяца во время прогулок мы с Мурженко обсуждали концепцию Дня политзаключенного. Долго обсуждалось название. Было отвергнуто название «День советского политзаключенного», так как среди политзэков было много таких, кто не считал себя гражданином СССР, например те же литовские «лесные братья». Но все мы были в СССР. Долго обсуждали, какую дату избрать. Потом писали, что был выбран день гибели Юрия Галанскова в лагере. Это неверно, так как Галансков умер 4 ноября. Кроме того, эта идея, действительно возникавшая, оказалась неприемлемой при существовавшей расстановке сил и отношениях между зэками в лагерях, так как Галансков был членом

НТС^¹ и тем самым как бы российским деятелем. Поэтому идея установить дату Дня политзаключенного в день его смерти была бы неприемлема для литовцев и украинцев. Избрали 30 октября как нейтральную дату. Ведь разговоры эти были в марте-апреле, и требовалось время для оповещения и подготовки. (Многих политзаключенных к 1974 году перевели в пермские зоны, которые тогда только начинались.) Кроме того, было удобно напомнить о существовании политзаключенных перед 7 ноября. Мы обсуждали возможные акции протеста в этот день, речь шла о забастовках и голодовках.

После того как мы с Мурженко расстались и вернулись в свои зоны, администрация очень помогла нам в организации Дня политзаключенного. Она заметила: что-то готовится, и нас раскидали по лагерям, так что скоро об этом узнали в разных зонах. Я, например, прибыл во Владимирскую тюрьму за 10 дней до установленной даты и получил возможность оповестить людей об этом плане.

Мы сумели сообщить о нем и на волю, и 30 октября 1974 года Татьяна Великанова и Сергей Ковалев провели пресс-конференцию для западных журналистов о Дне политзаключенного. На пресс-конференции были распространены документы, полученные из лагеря^².

Кронид Любарский^³

Во Владимире я сидел в 1974-1977 годах. Владимирский централ был тогда главной политической тюрьмой.

Конечно, и в мое время Владимир принимал не только политических. В тюрьме строгого и особого режима основной массой зэков, естественно, были уголовники. А число политических при мне колебалось от тридцати до сорока на почти две тысячи заключенных. <...>

Уголовники относились к нам с большим уважением и постоянно обращались с просьбами помочь составить надзорную жалобу, передать информацию на волю. Что могли, мы для них делали.

Тюрьму мы видели, само собой, только изнутри, в пределах, которые очерчивали камера, коридор, прогулочный дворик, иногда больница. Обычная тюрьма, которую

я не назвал бы особенно плохой. Отношение к политическим - сравнительно приличное, чего совершенно нельзя было сказать об уголовниках, - небо и земля. Администрация понимала, что у нас есть связь с волей и возможность влиять на общественное мнение. В отношении прочих зэков творилось то, что мы называем беспределом: избиения, пресс-хаты...^¹ Это процветало во Владимире всегда.

Октябрь - ноябрь 1974

Из письма жене. Владимирская тюрьма

Кронид Любарский

<...> Знаешь, я тут эту неделю, скучая без книг в одиночестве^², ходил по камере, предавался медитациям, а в свободное от медитаций время <...> занялся немного переводом. Случайно вместе с приговором, который мне отдали сразу, оказалось два листка с переписанными на них двумя стихотворениями Жака Превера, и я вознамерился их перевести. Так что отбор стихотворений определился чисто случайно, хотя одно из них прелестное. <...>

Жак Превер

ПРОПИСИ

«Два плюс два - четыре,

Четыре плюс четыре - восемь,

Восемь плюс восемь - шестнадцать.

Повторим!» - говорит учитель.

«Два плюс два - четыре,

Четыре плюс четыре - восемь,

Восемь плюс восемь - шестнадцать».

Однако вот птица-лира

в высоте совершает полет,

ребенок ее увидел,

ребенок ее услышал,

ребенок ее зовет:

«Спаси,

поиграй со мной, птица!»

И птица к нему слетает,

и птица с ребенком играет.

«Два плюс два - четыре...

Повторим!» - говорит учитель,

а ребенок с птицей играет

и приказа не слышит вовсе.

«Четыре плюс четыре - восемь,

восемь плюс восемь - шестнадцать,

а шестнадцать плюс шестнадцать - сколько?»

Ничего они в сумме не значат,

и, конечно, не тридцать два,

они вместе дают нисколько,

они исчезают - и только.

А ребенок птицу запрятал в парту,

и дети слушают песню птицы,

и дети слушают музыку птицы.

И восемь плюс восемь убираются прочь,

и четыре плюс четыре, и два плюс два

в свою очередь исчезают,

и один плюс один команды, не ждут,

один плюс один убираются тоже.

И птица-лира играет,

и ребенок поет, а учитель на них кричит:

«А ну-ка, кончайте валять дурака!»

Но слушают дети музыку птицы,

и тихо рушатся стены класса.

И песком снова стали стекла,

водою вновь стали чернила,

парты вернулись в деревья,

лес возвратился в утесы,

перо обратилось в птицу.

Г.Салова

Во Владимирской тюрьме Кронид в соответствии с режимом мог послать только одно письмо в месяц, мог получить две бандероли (по 1 кг) и два общих свидания в год. Особенно тяжелым стало положение с перепиской - главным связующим звеном.

Хроника текущих событий. 1975. № 35. 31 марта

С 27 января по 7 февраля Кронид Любарский проводил голодовку, протестуя против необоснованных конфискаций его писем и произвольных ограничений в пользовании личными книгами.

В январе одно большое письмо К. Любарского жене было конфисковано по подозрению в наличии «условных выражений», а второе возвращено «за плохой почерк». В коротком письме в феврале Любарский сообщил, что, если придирки не прекратятся, он вынужден будет отказаться от переписки.

Г. Салова

Получив доступ к книгам, Кронид выбрал самый нейтральный вид занятий. Решился перевести роман Сименона. Но не тут-то было. Кронид написал мелким убористым почерком письмо на 63 страницах. Цензорша в ужасе, гэбэшник в отчаянии. Решено: письмо не отправлять из-за нарушения «авторских прав» Сименона.

Хохотали зэки, Кронид пытался объяснить всю чушь такой мотивировки, но письмо было возвращено (не конфисковано!).

Вооружившись положением об авторском праве, я пошла по инстанциям. В ГУИТУ разговаривала вообще о переписке и, в частности, о Сименоне с замначальника ГУИТУ Кузнецовым. Я объяснила, что любой перевод произведения, сделанный в учебных целях, не рассматривается как нарушение авторского права (пункт такой-то Положения об авторском праве); далее: перевод, сделанный для личных целей без намерения его публикации и коммерческого распространения, также не является ущемлением прав автора (пункт такой-то) и т. п. Я сказала еще, что ни у меня, ни тем более у Любарского нет никакой возможности напечатать это произведение. У него нет даже пишущей машинки. Да и типографией мы не располагаем. Я просила разрешить прислать мне этот перевод, а также и другие, так как к тому времени Кронид уже перевел и роман А. Кристи.

Меня мрачно выслушали, не задавая никаких вопросов и не делая никаких замечаний. К такой беседе начальник был не готов. Сказал, что пришлет письменный ответ. Конечно, это был отказ со ссылкой на совсем не относящуюся к делу статью Исправительно-трудового кодекса.

Затем я пошла в Прокуратуру РСФСР, к начальнику отдела, надзирающего за тюрьмами, Болысову. После долгого ожидания и столь же мрачного выслушивания я снова получила отказ, но уже со ссылкой на другую статью.

С этими двумя отказами я отправилась в Прокуратуру СССР (без отказов нижестоящих организаций там не принимали). Прежде всего предстоял разговор с прокурором Приемной. И вдруг здесь я услышала: «А в чем, собственно, дело? Кому мешает, что заключенный переводит романы? Он же не антисоветские листовки пишет и не побег готовит...»

И меня пропустили к соответствующему чиновнику. Увы, этот чиновник не знал даже основных положений о переписке. Относительно каждого вопроса, который я ставила перед ним, он должен был выяснить мнение начальника. При этом меня он выставлял в коридор, запирал кабинет и уходил на верхний этаж. После третьего или четвертого моего вопроса он устал бегать и отвел меня непосредственно к начальнику. А там повторилась обычная история: мрачное выслушивание и обещание прислать ответ. Ответ гласил: Прокуратура СССР направляет мое заявление в ГУИТУ для самостоятельного разрешения вопроса. А ГУИТУ предоставило решать непосредственно тюрьме. Круг замкнулся. Попыталась я поговорить о переводах и с начальником тюрьмы Завьялкиным. Но, разумеется, тюремное начальство было счастливо, что они выиграли эту полугодовую войну и сумели-таки отстоять «авторские права» Сименона.

Я подробно описала свои хождения по инстанциям для того, чтобы показать, сколько времени, сил и нервов требовалось для самых простых действий.

А положение с письмами с каждым днем становилось все более катастрофичным: то письмо подлежит конфискации, так как содержит условности, то написано мелким по-

черком, то является «нарушением авторского права».

Затем в тюрьме вместо конфискации целого письма ввели вычеркивания кусков текста: письмо отправлено, и зэк не может его заменить другим, как при конфискации, да и не знает, что вычеркнуто. Письма Кронида состояли сплошь из замазанных строчек. Я стала писать письма под копирку, чтобы знать (а потом и обжаловать) вычеркнутые места. Но Кронид не мог разложить одно письмо по 10 конвертам, да и копирки у него не было! Не помогли ни жалобы, ни голодовки (а сколько их было!). Все мои протесты и обжалования также были безуспешны.

Но и этого оказалось мало. Ярость администрации дошла до предела, и каждое письмо Кронида, длинное или короткое, независимо от содержания, в последний год заключения стало конфисковываться. Он вынужден был, опасаясь конфискации, перейти к информационно-отчетным письмам, сообщая только, какие и от кого получены письма. Копии своих «отчетных» писем посылал в ГУИТУ, чтобы хотя бы эти письма не подверглись изъятию. Ни о здоровье, ни о каких размышлениях или ответах на наши письма в них не могло быть и речи.

Фактически весь 1976 год переписки как бы и не было.

Хроника текущих событий. 1976. № 39.12 марта

В октябре 1975 года швейцарская организация «Движение за свободу и права человека» присудила свою ежегодную премию Крониду Любарскому. В письме представителя этой организации говорится, что правление хотело:

«1. Отметить представителя советских диссидентов, которые в крайне тяжелых условиях, жертвуя очень многим, проявляют особые усилия в борьбе за свободу и права человека.

2. Отметить лицо, являющееся достойным представителем и достаточно известное среди советских диссидентов, но не очень известное здесь, на Западе, подчеркивая этим символический характер премии, т. е. отмечая в лице Любарского всех тех, кто, жертвуя многим, остается мало известным»...

Г. Салова

Я попросила друзей поскорее послать Крониду телеграммы с поздравлением без упоминания о премии. До Нового года далеко, до дня рождения тем более - Кронид поймет, что произошло нечто чрезвычайное... Юра Шиханович послал письмо с подробным открытым изложением всех обстоятельств. Письмо не пропустили, но администрация узнала о премии... Я же написала коротко с помощью шифра, который у нас существовал для коротких важных сообщений. Таким образом и Кронид и его сосидельцы узнали о премии.

Да, это был праздник! И не только мой или Кронида, но и всех наших друзей и прежде всего политзаключенных. Ведь как говорится в формулировке: премия за продолжение советскими диссидентами борьбы «за свободу и права человека» «в крайне тяжелых условиях». Это же признание важности их каждодневного сопротивления тюремному режиму, отстаивания своих прав как политзаключенных. И премия была присуждена в тот же год, в те же дни, что и А.Д. Сахарову Нобелевская.

Б. Владимирский

Совершенно особенным событием в лагерной жизни Кронида была его переписка с о. Сергием Желудковым. Она едва не погибла в недрах КГБ, когда все письма Кронида были забраны во время очередного обыска, и только благодаря отчаянным усилиям Гали их удалось спасти. Позже переписка составила книгу, изданную в 1982 г. в Брюсселе. До сих пор эта книга находится в центре читательского интереса. Она с небольшими сокращениями воспроизведена в настоящем сборнике.

Кронид Любарский^¹

Сергей Алексеевич Желудков - русский православный священник, отец Сергий - был одной из самых привлекательных фигур религиозного и демократического движения в СССР. По общему мнению всех знавших его, он обладал чертами свя-

тости. Выдающиеся свойства его личности сделали его духовным руководителем многих людей. Отец Сергий <...> был выдающимся теологом, самобытным религиозным мыслителем и видным правозащитником. <...> Уже взрослым человеком он поступил в Ленинградскую Духовную академию и окончил ее в 1952 г. Рукоположенный в священники, он занимался пастырской деятельностью в смоленской, кировской и псковской епархиях. В 1958 г. он выступил против развернутой в те годы антирелигиозной кампании. Общественная активность и религиозное мировоззрение о. Сергия привели его к конфликту с церковными властями. Под нажимом КГБ он был лишен права церковного служения. Это обстоятельство, однако, лишь способствовало широкой популярности о. Сергия среди оппозиционной интеллигенции. <...>

Г. Салова

Вот и наступил 1977 год. Через несколько дней Кронид выйдет на свободу. Нервы были напряжены: случалось, что узника увозили куда-нибудь подальше от Москвы, освобождали там и сразу ставили под милицейский надзор, чтобы освободившийся не мог никуда уехать. Иногда зэка даже не выпускали из тюрьмы, а предъявляли новое обвинение в день освобождения, пока это было редко - в 80-е годы стало правилом, -но тоже могло произойти.

17 января около 5 часов утра мы с дочерью и несколькими друзьями пришли к железным дверям Владимирской тюрьмы. Еще темно, сильный мороз, но мы боимся далеко отойти от двери, а один из друзей караулит у ворот тюрьмы (вдруг вывезут в воронке?). Но в 6 час. 20 мин. дверь открылась, и дежурный офицер окликнул нас: «Получайте вашего Любарского. Но с вами, Любарский, я не прощаюсь». Он был уверен, что Кронид вернется сюда.

Как ни странно, Кронид действительно вернулся во Владимирскую тюрьму. Но не как зэк, а как член Международной комиссии, расследовавшей обстоятельства дела Рауля Валленберга, шведского дипломата, погибшего в советских тюрьмах в послевоенные годы.

Оставшиеся еще на службе офицеры и обслуга тюрьмы прибежали засвидетельствовать свое уважение бывшему зэку. Но это был уже 1990 год.

Хроника текущих событий. 1977. № 44.16 марта

17 января из Владимирской тюрьмы, полностью отбыв пятилетний срок, вышел Кронид Аркадьевич Любарский. Несмотря на его категорические возражения (его семья живет в пос. Черноголовка под Москвой), в «Справке об освобождении» в графу «Направляется в» ему вписали г. Тарусу Калужской области. Эта запись означает, что за получением паспорта он вынужден был ехать в Тарусу (ни в каком другом месте ему паспорта не выдали бы).

18 января утром в квартиру в Москве, в которой переночевали Любарский и его семья, ломилась милиция.

20   января на пресс-конференции Любарский сделал заявление. Он сказал, что в середине 70-х годов в среде советских политзаключенных возникли принципиально новые явления: политзаключенные ощутили себя единым целым, одним из отрядов оппозиции, согласованно действующим на переднем крае борьбы; политзаключенные, находящиеся в разных лагерях и тюрьмах, начали проводить совместные акции; зародилось движение за принятие в законодательном порядке Статуса политзаключенного и переход на«Статус», пока такой закон не принят, в явочном порядке; регулярное проведение Дня политзаключенного (30 октября) и Дня памяти жертв красного террора (5 сентября). <...>

21   января утром в очередную квартиру в Москве, в которой ночевали Любарский и его семья, кто-то ломился.

22   января Любарского увезли в милицию. Там ему записали нарушение паспортного режима и предписали в течение 72 часов покинуть пределы Москвы и Московской области. Там же у него силой <...> взяли отпечатки пальцев и сфотографировали его. Приэтом милиция ссылалась на неопубликованное постановление Совета Министров СССР от 25 июня 1964 г. № 585, согласно которому у лиц, имеющих судимость и нарушающих паспортный режим, могут быть сняты отпечатки пальцев.

26 января Любарский выехал из Москвы в Тарусу.

1 февраля его там поставили под административный надзор (милиции). Сначала ему предложили паспорт, прописанный в общежитии, но Любарский отказался получать паспорт с принудительной пропиской. Он обжаловал действия милиции в горисполком и райком КПСС. На следующий день милиция разрешила ему выбирать себе местожительство в Тарусе самому. Любарский поселился в доме Гинзбурга. <...>

Кронид Любарский^¹

Лагерно-тюремные годы я ни в коей мере не могу считать потерянными. Совсем напротив, не могу сейчас представить себя без этих лет. Будь возможность перенестись к предарестному времени и появись у меня возможность выбора, — я выбрал бы вновь этот путь. Лагерь и тюрьма многое мне дали, и вкратце я резюмировал бы это так. В лично-психологическом плане:

а) чувство внутреннего освобождения. Понимание того, что не только нужно, но и реально можно жить без внутреннего цензора, понимание того, что мы - рабы лишь постольку, поскольку сами соглашаемся признать себя таковыми. В лагере понимаешь, что наше ощущение внутренней скованности — от попыток усидеть на двух стульях. Лагерь помогает сделать выбор, и он, будучи раз сделан, определяет путь, который ты считаешь единственно верным. И тогда ты становишься свободным, каковы бы ни были внешние обстоятельства. <...>

б) личное эмоциональное переживание несправедливости - имманентной несправедливости существующего строя. К книжному, головному его неприятию это совсем не лишнее добавление;

в) новая иерархия ценностей: понимание того, что в конечном счете единственная подлинная ценность - это ценность человеческих отношений. Всего в жизни можно лишиться - но не этого. Оставшись духовно один - ты перестаешь быть человеком. А все прочее вторично, преходяще, а потому не так уж и важно.

В плане идейном:

а) освобождение от остатков марксистских иллюзий, невольных реликтов марксистского воспитания и образования. Осознание религиозного характера марксизма;

б) понимание глобальности проблемы борьбы с тоталитарным режимом, опасности, которую он несет всему миру, а не только нашей стране. Понимание невозможности борьбы путем «улучшений» декорации строя;

в) освобождение от недооценки национальных движений. Лагерь четко демонстрирует, что в Советском Союзе сидят в первую очередь за национализм. Это враг № 1 тоталитарного строя, чурающегося всякого плюрализма. Национальная проблема - это не одна из многих проблем демократизации жизни нашей страны, а, пожалуй, про-

блема первоочередная. Без ликвидации имперского характера Союза бессмысленно говорить о либерализации режима. <...>

Г. Салова

Жизнь на свободе началась для Кронида сплошными запретами: не только не разрешили жить дома, но и вообще выбирать место жительства. Поставили под административный надзор, что означало запрет выхода из дома с 8 часов вечера до 6 утра - Кронид не мог не только пойти вечером в кино, но даже встретить меня на остановке автобуса, не мог выйти или поехать за пределы Тарусы. Купаясь в Оке, он говорил, по-

смеиваясь: «Я могу плыть только до середины реки, дальше уже другая область». Кронид должен был каждую неделю отмечаться в милиции, и, конечно, в Тарусе он - ученый - не мог найти работу. Но все это были еще цветочки — власти наблюдали за его поведением. Пять лет жизни в заключении не сломали, а только укрепили свободолюбие Кронида. Он вышел из тюрьмы, полный сил и стремления работать, бороться с советским режимом всеми доступными средствами. Незадолго до своего ареста Алик Гинзбург, распорядитель Фонда помощи политзаключенным и их семьям А. Солженицына, спрашивал меня, не захочет ли Кронид работать вместе с ним. Сразу же после ареста А. Гинзбурга Кронид, Татьяна Ходорович и Мальва Ланда объявляют себя его преемниками.

20 мая Кронид вошел в советскую группу «Международной амнистии», возглавляемую Валентином Турчиным. Во время обыска в Тарусе по делу Гинзбурга (Кронид жил в его доме) изымали документы и бумаги, относившиеся не к деятельности Гинзбурга, а к деятельности Кронида: адреса семей политзаключенных, официальные материалы «Международной амнистии», изданные в Лондоне.

Одним из замечательных и, возможно, единственным светлым эпизодом тарус-ской жизни стал суд во Владимире по иску Кронида к Владимирской тюрьме. Это был совершенно уникальный случай, когда зэк выиграл дело в суде против своей тюрьмы. В дальнейшем никому из зэков, использовавших опыт Кронида, подобное не удавалось.

Хроника текущих событий. 1977. № 45. 25 мая

6 апреля Кронид Любарский подал в народный суд Фрунзенского района г. Владимира исковое заявление, в котором он просил взыскать с Владимирской тюрьмы 122 руб. 97 коп. - стоимость 75 книг, возвращенных ему при освобождении из Владимирской тюрьмы в изуродованном виде.

У них либо был оторван переплет, либо он был разрезан крест-накрест ножом, либо обрезан с торца, либо же книге нанесены какие-то иные повреждения. <...>

Народный судья С. В. Дмитриева 15 апреля отказалась принять заявление, определив, что «данный спор суду неподсуден, следует обратиться к прокурору в порядке надзора».

Хроника текущих событий. 1977. № 46. 15 августа

Владимирский областной суд, согласившись с кассационной жалобой Любарского, обязал народный суд принять иск к производству^¹.

24 июня во Фрунзенском нарсуде под председательством судьи Дмитриевой состоялось слушание дела. В качестве ответчика выступал замначальника Владимирской тюрьмы майор Соколов. Свидетелями были вызваны инспектор по политико-воспитательной работе капитан Дойников, тюремный цензор Митюкова и Салона, в руки которой были выданы изуродованные книги.

Представитель ответчика иск не признал, утверждая, что тюрьма, взрезая книги, действовала по закону. На вопрос судьи, какой закон он имеет в виду, Соколов сослался на секретную инструкцию. По требованию судьи заседание прервали, чтобы Соколов мог представить эту инструкцию в суд. После перерыва судьи, удалив свидетелей и немногочисленную публику, познакомились с принесенной инструкцией. <...>

Выступая в суде, истец Любарский заявил, в частности, что в данном деле ему важна не сумма иска, а принципиальная сторона дела: прецедентно зафиксировать право заключенных на апелляцию к суду и научить тюремные власти, что от соблюдения закона не освобождены и они.

В суд был вызван эксперт-товаровед, оценивший денежное выражение ущерба, нанесенного книгам тюрьмой.

В какой-то момент судья предупредила Любарского, что если суд постановит взыскать с ответчика полную стоимость поврежденных книг, то ответчик будет иметь право забрать эти книги себе. После этого Любарский убрал из «иска» примерно половину книг.

Слушание длилось 7 часов. Вынесенное решение:

«<...> Как видно из материалов дела, при освобождении истца из учреждения ОД-1/СТ-2 его вещи подвергались досмотру в соответствии со ст. 82 НТК РСФСР.

Однако досмотр проводился с нарушением правил, установленных приказом № 93 МВД СССР, тем самым Любарскому был причинен материальный ущерб.

Из объяснений товароведа книготорга т. Трофимовой усматривается, что ущерб составляет 10 % от общей стоимости книг и равен 2 руб. 85 коп., который и должен быть возмещен истцу. <...>

Взыскать с учреждения ОД-1/СТ-2 в пользу Любарского Кронида Аркадьевича в возмещение вреда 2 руб. 85 коп. и возврат госпошлины <...>».

Г. Салова

Кронид продолжал бороться и против незаконного запрета на возвращение домой (разослал письма 50 депутатам ВС РСФСР), ужесточения надзора, ограничения в выборе работы и одновременного преследования за «тунеядство».

С конца мая давление КГБ стало не только демонстративно открытым, но и издевательским. В час или два часа ночи приезжала милицейская машина, раздавался звонок, и милиционеры начинали ходить по комнатам и проверять... Проверяли все комнаты, кто приехал, кто где спит, будили детей. И так каждую ночь. (В Вене, уже через полгода после нашего выезда из СССР, я вздрагивала, если ночью около дома раздавался звук остановившейся машины.) Любые возражения Кронида о недопустимости и незаконности таких действий трактовались как «неподчинение» или «нарушение»; административный суд (местный судья единолично) присуждал Кронида к штрафу или аресту на 5 или 10 суток. В камере Кронид в знак протеста объявлял голодовку. А ведь у него был вырезан почти весь желудок...

Все серьезные разговоры дома велись на бумаге, произносились при этом самые пустые фразы - дом прослушивался.

Я должна была предупреждать друзей, желающих навестить Кронида, что на пути в Тарусу или обратно их где-нибудь остановит милиция, чтобы переписать сведения из их паспортов (так что паспорт брать с собой обязательно), могут сообщить на работу о визите к «политическому», могут даже подвергнуть обыску.

Церина и Лев Танненгольц

В Тарусу вырвались из душной Москвы. У нас отпуск. Мы берем своего кота Базиля и везем его знакомиться с Кронидом. И вот наш кот совершил преступление - задушил мышонка. «Кот - преступник! - кричит Кронид. - Пусть теперь Лев съест этого мыша, тогда я прощу вашего кота». Нам тепло и уютно в этом доме. Кажется, все должно устроиться. Каждый вечер приезжает кто-нибудь в гости, с ночевкой. В субботу появляется усталая, до предела измочаленная Галка (ей нужно всю неделю быть на работе, а еще и Черноголовка, дом, где теперь не имеет права жить Кронид), тащит какую-то тяжеленную соковыжималку (поить Кронида свежим соком).

Сидим на веранде под яблоней. Яблоки над головой. Сидим долго, надеемся дождаться «проверки», которую милиция устраивает каждую ночь. Проблемы сиюминутные и вечные. Кого-то арестовали - Кронид распорядитель Фонда помощи политзаключенным. Наконец расходимся. И только ложимся спать - резкий оглушающий звонок. Такое ощущение, что специально ждут, когда мы ляжем спать, чтобы не просто удостовериться, а разбудить, напугать, всполошить, хлестнуть по напряженным нервам. Врываются с шумом, грохотом, ослепляя нас фонарями - милиция проверяет: не сбежал ли поднадзорный Любарский из-под надзора. Господи! Куда бежать-то? Проверяют наши документы: кто мы и что тут делаем? И ясно, что жить здесь они ему не дадут. Что угодно придумают, изобретут, подбросят. Или просто посадят за «тунеядство». И даже эта «поднадзорная свобода» недолго продлится.

И мы начали уговаривать Кронида уехать. Уехать - потому что это единственный способ продолжать сопротивление.

Г. Салова

Причиной давления, конечно, было продолжение правозащитной деятельности. Реального нового ареста власти все же хотели избежать: известный правозащитник, только что освободившийся из заключения (это уже позднее, в 80-е годы, прямо в лагере давали новый срок).

Поэтому принимались всевозможные меры, чтобы вынудить нашу семью к эмиграции. Висела угроза привлечения к уголовной ответственности за так называемое тунеядство, т. е. за то, что Кронид не работает, хотя работы для него в маленьком городке просто не было. К преподаванию в школе физики или математики он - бывший политзаключенный - не допускался. За «тунеядство» давали 2 года лагерей. Но мы не собирались уезжать. Все попытки Кронида оградить свой дом от ночного вламывания милиции квалифицировались как нарушение правил административного надзора. Уже были штрафы и аресты на несколько суток, грозила следующая мера - заключение на 2 года. А мы все еще не торопились уезжать. Давление оказывалось и на меня: из старших научных сотрудников меня перевели на должность технического сотрудника (с соответствующим понижением зарплаты - а я была единственным кормильцем семьи), открыто говорили, что осенью уволят. Дочь не приняли в институт... А мы все не уезжали...

И тогда придумали новую, совершенно фантастическую провокацию. Но она уже грозила Крониду обвинением в антисоветской агитации и наказанием - 10 лет лагерей особого режима.

Хроника текущих событий. 1977. № 46.15 августа

21 июля у Любарского провели обыск по уголовному делу № 1, возбужденному УКГБ по Коми АССР против Виталия Алексеевича Шмелева. В постановлении на обыск было сказано, что 3 года назад Шмелев, находясь во Владимирской тюрьме, передал Любарскому свои антисоветские стихи и басни, которые Любарский переписал. В постановлении был приведен длинный список этих стихов-басен и предписывалось их искать.

Вместо этих стихов-басен искали картотеку Фонда помощи политзаключенным. <...> Нашли и изъяли два листка со списком политзаключенных, которым нужно послать бандероли или посылки, и адреса нескольких семей политзаключенных, которым нужно оказать материальную помощь. «Это целая программа действий, причем действий преступных, - заявил капитан Пудошинский. Это программа консолидации антисоветских элементов».

Изъяли подборку документов организации «Международная амнистия», в том числе - ее устав. «Мы эту организацию не признаем, - заявил руководитель обыска, - а все организации, которые мы не признаем, - преступные». <...>

Изъяли переписку Любарского со священником С. А. Желудковым, которую Любарский вел из лагеря и тюрьмы - официально, через цензуру.

Изъяли самиздатский сборник «Евреи в СССР» и тамиздатские «О стране и мире» А. Д. Сахарова и «Самосознание».

22 июля Любарский был вызван в Тарусское отделение КГБ на допрос. <...> Из допроса выяснилось, что Шмелев, находящийся в одном из лагерей Коми АССР, дал подробные показания о том, что Любарский в течение нескольких лет во Владимирской тюрьме находился с ним в постоянной переписке <...> что Любарский получил от него много антисоветских произведений, собственноручно их переписал, редактировал и распространял среди заключенных; что Любарский разрабатывал с ним планы распространения его произведений по тюрьме, среди надзирателей и на воле; что Любарский требовал от него писать побольше антисоветских произведений. Согласно этим показаниям «преступная связь» Любарского и Шмелева началась еще тогда, когда Любарского не было во Владимире. <...>

Любарские решили покинуть СССР. <...>

Г. Салова

14 октября 1977 года - день, когда мы покидали Москву, свой дом, свою родину. Проводы в эмиграцию были похожи на похороны, на поминки. Напутствия, советы и слезы, слезы... Надежды, что мы когда-нибудь еще увидим Москву, друзей, - никакой. Ну разве что они тоже эмигрируют. В аэропорту Шереметьево огромное количество людей. Покидают Москву сразу три диссидентские семьи: Турчины, Вайли и мы. Здесь не только наши друзья, но и иностранные корреспонденты и, конечно, надзирающие за всеми нами кагэбэшники. Вот мы и прошли таможню, двери сомкнулись и закрыли толпу провожающих. А у дверей встали четыре мрачные фигуры в темных костюмах. И я просто физически почувствовала тот самый железный занавес.

Мы прибыли в Вену, а затем разъехались. Турчины в США, Вайли в Данию, мы в Германию.

Кронид Любарский^¹

— Вы были лишены советского подданства?

— Как и все, кто выезжал из СССР по так называемому израильскому каналу. Этот канал использовался для того, чтобы избавиться от всех неугодных лиц. Многие из изгнанных не хотели ехать в Израиль, потому что у них не было там родственников. У нас с женой - тоже, мы оба русские. Но это был тогда единственный способ выехать. Его сделали специально, чтобы автоматически лишать гражданства (выезд в США не давал властям такого права). Селились кто где. Мы осели в ФРГ.

Г. Салова

Эмиграция. Очень трудно писать о ней. Здесь уже не было «Хроники текущих событий», пунктуально отмечающей все общественно значимые события. Кронид не вел дневников и не собирался писать мемуары... Да и на письма не хватало времени. Это тогда, когда он сидел в лагере, время было и на то, чтобы и книги читать, и языки учить, и письма огромные писать. В эмиграции он работал. Каждый день по 10-12 часов. Но все-таки первые впечатления о Западе оказались столь сильными и яркими, что он описывает их в большом (26 страниц) письме в Москву. Письмо адресовано нашим друзьям Церине и Льву Танненгольцам, живущим тогда еще в Москве (ныне они в США). Оно было написано в середине 1978 года, западную жизнь мы знали еще очень мало и плохо, но все-таки, прежде чем осесть в Германии, мы объездили Европу, а Кронид целый месяц был в США (и не только в Нью-Йорке, но и в Аризоне и Калифорнии). Письмо тогда казалось столь интересным, что ходило в Москве в самиздате, а затем было помещено в самиздатском журнале «Поиски» (1979 г. № 6).

Из письма «С того берега», 1978

Кронид Любарский

<...> Ответить на вопрос - что есть жизнь на Западе — конечно же, не просто. Это как притча о слепых, трогающих слона. А Запад поболее и посложнее. Но, пожалуй, самое главное препятствие - это наша ксенофобия, неумение принять другого, каким он есть, только потому, что это не наше, высшей похвалой считать - «совсем как у нас». <...>

Прежде всего - я говорю все время: Запад, Запад, а ведь Запад - это только оттуда, а на самом деле нет Запада. Есть США и Франция, ФРГ и Италия и т. д. И они совсем разные. Общее у них, конечно, есть, но оно отрицательного свойства - то, что они не соцстраны. <...>

Надо признать, что наше советское воспитание в нас все же неистребимо. Все мы, диссиденты, все же не только на словах, но и где-то в тайниках души были не за капитализм, все были убеждены, что капитализм - это плохо, социализм - тоже, конечно, но и не капитализм же! Так вот, эта детская болезнь левизны с меня окончательно спала, и я сейчас абсолютно убежден, что может существовать только та экономика, которая естественно, эволюционным путем сформировалась на Западе (даже с ее минусами), - или никакая! <...>

Я так много останавливаюсь на проблемах бедных, ибо это - проблемы эмигрантов, безъязыковых особенно (с 1949 г. ФРГ приняла и устроила 20 миллионов - это не описка! - эмигрантов). Основная же масса населения и уже ассимилированных эмигрантов живет вне проблемы арбайтсамтов и социаламтов. Основная масса - это свыше 95 %. <...>

Малообеспеченные вообще не платят налогов (или символические). Богачи же - до 80 %. Это, собственно, и есть принцип социальной справедливости. Тут есть такой закон, который дословно переводится так: «нельзя взять деньги из того кармана, в котором их нет». Поэтому, если тебя за что-либо суд обложил крупным штрафом, а ты доказал, что у тебя нет таких денег, то у тебя их не возьмут. Но зато, если через 20 лет ты разбогатеешь, то компьютер тебе это вспомнит.

Ну, чтобы закончить с материальной стороной дела, скажу коротко, как мы живем. У нас очень небольшая, по местным масштабам, квартира (эмигранты новые ей поражаются, а старые - жалеют нас); общая площадь 71 кв. м., три комнаты, кухня, большой коридор, ванна с туалетом, два балкона, подвал, чердачное помещение. Обходится это примерно в 25 % зарплаты одного из нас.

А вот телефон - дорого: столько же, сколько квартплата. Особенно дороги междугородные. Кстати, о телефоне (а то потом забуду). Что меня поразило больше всего, это то, что с любого уличного автомата ты можешь позвонить в любую страну мира (не социалистическую, конечно). В любом автомате лежат телефонные книги! Звони, пожалуйста. Понятие предварительного заказа существует только для соцстран. Набрал код города, затем номер абонента - и говори. Хоть в Гонконг, хоть в Саудовскую Аравию.

Вообще эта интернациональность жизни - это следующее, что надо отметить. На рынке (в любом городе) товары отовсюду (ну, о магазинах уж и не говорю). <...> Весь мир в твоем распоряжении.

А границы... Это потрясение, которое я еще не пережил, хотя пересекал границу уже, наверное, с полсотни раз. Ну, как я пересекал ее в первый раз - вы помните. А вот эпизод - один только - из последующих пересечений. Мы ехали из Бонна в Париж, точнее, должны были лететь и торопились на машине в аэропорт Кельн-Бонн. Был уикэнд, гигантские пробки на дорогах, мы здорово опаздывали. Прибыли мы в аэропорт за пятнадцать минут до отлета самолета. Билетов у нас еще не было. Даже денег немецких еще не было (кончились), были только швейцарские да английские, надо было поменять. Да еще как раз за несколько дней до этого Баадер и Майнхоф^¹ покончили с собой в тюрьме, и их единомышленники пригрозили

взорвать за это пять самолетов Люфтганзы (а мы летели как раз этой компанией). Так что нас предупредили, что будут приняты особо тщательные меры пограничного и таможенного контроля. Так вот, за 15 минут я нашел банк, поменял деньги, купил билеты, мы прошли таможню, паспортный контроль, сели в самолет и еще успели перевести дух до отправления. <...>

Тут уместно перейти еще и к вопросу о бюрократии, которую любят ругать местные жители. Вероятно, это то же, что бедность. Меня буквально потрясли местные госучреждения и их методы реагирования. Ну, вы можете себе представить, с каким чувством я шел впервые в полицию. А теперь - без всякого преувеличения скажу - я просто с удовольствием пользуюсь каждым случаем посетить полицию. Неизменная вежливость, улыбка, доброжелательность (говорят - внешняя, но когда с этой доброжелательностью встречаешься всегда и везде, то уверяю вас -внешняя доброжелательность лучше искреннего хамства). Бумаг всяких много, подписей и печатей тоже - бюрократия есть бюрократия. Но если вы полагаете, что нам все это надо делать, - ошибаетесь. Вы сидите в кабинете, а чиновник, заполнив анкету на машинке, сам бегает по кабинетам, собирая подписи. Если вы получили отказ на какую-то просьбу в госучреждении, то он - этот отказ - подробно мотивированная отсылка на все параграфы и как они связаны с данным случаем, и все прецеденты такого решения (а они публикуются всегда). Отдельно целый лист разъясняет ваше право обжалования с указанием всех интересующих вас адресов. <...>

Это несколько миниатюр - просто для иллюстрации стиля жизни и отношений. Их можно было бы приводить бесконечно. В тесной связи с этой взаимной дружелюбностью стоит какая-то удивительная внутренняя раскованность человека. В глазах не видно страха, ожидания чего-то неожиданно-неприятного. Человек может выйти на улицу в любом костюме, не боясь косых взглядов, осуждения, что не как все. Можно, не опасаясь, как это будет воспринято, выйти на площадь, говорить речь, играть пантомиму в трико, стоять целоваться или петь под гитару. Ощущение нестесненности, какого-то огромного внутреннего спокойствия - оно непередаваемо. Особенно удивительны тут дети - даже с нашей точки зрения чересчур свободные, но абсолютно раскованные и в то же время нигде не переходящие в распущенность.

Нам объяснили, что здесь, напуганные прошлым фашизма, в воспитании детей пересаливают в другую сто-

рону - от дисциплины к вседозволенности. Может быть, и так. Но это прекрасно. <...>

Вы, конечно, спросите - ну неужели же нет ничего плохого? Наверняка есть, но чтобы увидеть это, надо подняться на иной уровень отсчета, нам еще недоступный. Их заботы - это то, что говорится «Нам бы ваши заботы». Вот недавно и довольно долго я пробыл в Австрии и наблюдал ее перед референдумом: строить или нет (точнее, продолжать ли, ибо уже начато) атомную электростанцию в Цвентендорфе. Вся страна буквально кипела, на всех площадях стояли толпы вокруг разных плакатов и дискутировали. Все стены в плакатах - кто «за», кто «против». Страх был буквально всеобщий, в основном всех потрясла экологическая проблема. Правительство в конце концов потерпело поражение (50,5 % «против»). Вот - для них это серьезнейшая проблема. Они ее видят. Я - не увидел бы.

Собак тут полно - «как собак нерезаных» - все породистые, все невероятно добрые, воспитанные. А вот кошек очень мало, и водят их, как собак, на цепочке. Даже самую больную собаку нельзя тут убить - у нашего друга Валерия Буйко собаку-эпилептика годами лечат; если собаку бездомную подобрали, ее помещают в питомник и кормят до естественной смерти. Имеют право на жизнь и птицы. Все пруды, реки - полны уток всех пород, лебедей, которые высиживают яйца прямо у ног прохожих в парке, которые уважительно их обходят. По газонам бегают дрозды, даже павлины есть, фазаны и т. п. Птицы - что крысы, так и снуют. Так вот, держи кошку так, чтобы она не угрожала жизни птиц. Тогда пожалуйста.

Вообще со своей экологией они тут рехнулись. Мы были поражены, ибо ожидали увидеть индустриальную дымную Европу. А она - вся зеленая, великолепные леса, города - утопающие в зелени. У нас в Мюнхене свободно живут в парках кролики, ежи, птицы всякие, в Брюсселе - лисы, в Голландии бродят по полям дикие ламы (привезли!). Зверье никого не боится, живет свободно. Воды -чисты и прозрачны: в Женевском озере на десятки метров видно дно (а они сетуют: как загрязнено, тогда как в воде - косяками жирнющая рыба).

Удивительно люди устроили себе жизнь. Все дело в том, чтобы нам к ней - хорошей - привыкнуть. Все-таки: все мы с гнильцой, искус свободы и ответственности за себя - не всем по плечу. Тебе помогут, подскажут, сделают что просишь. Но насиловать тебя, «бороться за тебя» никто не будет, ты свободен, если хочешь, делай все. По-

мощь предложат, но, отвергнутую, пихать тебе не будут. Решай сам.

Большая, конечно, проблема - для нас, эмигрантов, - это работа. Все блага жизни здесь в общем-то даются при единственном серьезном условии: надо работать (но если хорошо - можешь быть уверен в будущем). Мы - не умеем так работать (как немец не умеет работать плохо). Темп, интенсивность - не выдерживаются. Редкие оказываются конкурентоспособны. Но - такие есть тоже.

<...> В большинстве случаев наши эмигранты начинают жаловаться на неуверенность в будущем. Это, однако, их вина (точнее, их беда), ибо, получая что-то - надо уметь и давать. В Европе еще это не так остро. В Америке чувствуется сильнее. Места есть. Проблема - как занять их.

Г. Салова

Мог ли Кронид вернуться к научной работе? Вероятно, мог бы. В январе 1978 года, когда он был в США, ему предложили работу на Аризонской обсерватории. Но Кронид отказался, понимая, что не сможет после пяти лет лагерей, где он не только не мог заниматься астрономическими исследованиями, но даже и следить за чужими исследованиями по литературе, включиться в работу на уровне американских астрофизиков.

В 1978 году, в первый год нашей жизни в Германии, Крониду была предоставлена возможность наверстать упущенное. Астрофизический институт Макса Планка предложил выплачивать ему стипендию в течение года, чтобы он смог компенсировать свое отставание за пять лет заключения и продолжать свою работу по планетной тематике. Кронид пытался это делать, но вскоре понял, что сидит на двух стульях. Для того чтобы вернуться к науке, нужно отдать ей себя целиком: все время, силы, мысли. А в Советском Союзе в лагерях сидят друзья, *пишутся произведения, которые необходимо публиковать в свободной прессе; по-прежнему идут аресты и обыски, сотни людей нуждаются в защите... В свое оправдание он говорил: «Запад должен знать, что творится в нашей стране. Единственное на-

ше оружие - гласность». И через год, хотя и была возможность еще целый год получать стипендию, Кронид решил отказаться от научной работы и полностью посвятить себя защите прав человека в СССР.

Том Герелс^¹ (Аризона, США)

После того как Кронид, Галя и их дочь были высланы из Советского Союза, мы нашли для Кронида в США работу по специальности, но стало ясно, что они решили посвятить свою жизнь защите прав человека. Они переехали в Мюнхен, и Кронид начал издавать бюллетень «Вести из СССР», выходящий два раза в месяц и анализирующий случаи политических преследований по всему Советскому Союзу. Галя и ее дочь работали на радиостанции «Свободная Европа», готовя программы для СССР и других несвободных стран^². Кронид также ежегодно публиковал списки политзаключенных Советского Союза, нечто вроде «Кто есть кто в ГУЛАГе». Как он умудрялся получать свежую информацию об этих людях и оказывать им помощь? На подобные вопросы нельзя было отвечать ради безопасности источника информации.

Кронид и Галя были для меня словно брат с сестрой. Не то чтобы мы часто виделись, просто в отношениях с ними всегда присутствовало чувство доверия и близости. Мы могли что-то горячо обсуждать, даже резко и откровенно спорить — в те неспокойные, многое определившие годы тем для дискуссий было достаточно, - но обычно все споры заканчивались доброй кружкой пива. И каждый раз при встрече с ними я ощущал, что мне действительно повезло встретить такие чуткие души, такую несгибаемую убежденность.

Эдвард Клайн (Нью-Йорк)

Я встретил Кронида Любарского в Нью-Йорке, вскоре после его отъезда из СССР под давлением КГБ в октябре 1977 года. Том Герелс, известный астроном, пригласил Кронида Аркадьевича как астрофизика работать в Университете Аризоны. Я советовал ему принять приглашение, потому что бывшему зэку без знания устного английского языка нелегко было найти хорошую работу. Но Кронид Аркадьевич хотел заниматься чем-то полезным для России и не оставлять борьбу за права человека. И он сумел это сделать. Тринадцать лет он издавал в Мюнхене ежемесячный информационный бюллетень «Вести из СССР - права человека», ежегодно -«Список политзаключенных СССР» и общественно-политический и культурно-философский журнал «Страна и мир».

Из предисловия к «Информационному бюллетеню» (1978, № 1, ноябрь)

(в дальнейшем «Вести из СССР» )

Идея состоит в том, что на Западе сейчас имеется большое число лиц и организаций, занятых поддержкой правозащитного движения в СССР и получающих о нем информацию. Информация эта поступает в письмах, по телефону, от лиц, прибывающих из СССР, в сообщениях агентств (не всегда попадающих в печать) и многими иными способами. Однако зачастую эта информация остается достоянием лица, которое ее получило, и до других, которые могли бы срочно использовать ее в своей деятельности, доходит с большим опозданием. Здесь и в дальнейшем речь идет в первую очередь об оперативной, срочной информации, важной для конкретных действий: организации кампании по защите того или иного лица, посылке ему материальной помощи и т. д. Таким образом, появление, например,

важной теоретической самиздатской статьи чрезвычайно интересно, конечно, для участников правозащитного движения, но не представляет собой срочной информации для пула^¹. Сведения же об аресте кого-либо (или о готовящемся аресте), об обыске, об угрозах в адрес того или иного лица, о перемещении политзэка из лагеря в лагерь, о заболевании его или о голодовке, об изменении адреса семьи политзэка, об увольнении с работы, о суде, об условиях содержания в лагере того или иного лица и другая подобная информация - все это подлежит немедленному распространению среди участников пула. <...>

Издание такого «информационного письма» предложили взять на себя «Тетради самиздата» (Брюссель), а сбор и редактирование информации - К. Любарский (Мюнхен).

Г. Салова

Кронид сумел заинтересовать своим проектом одного из самых замечательных людей - бельгийца графа Энтони де Меуса. Без его поддержки издание не было бы осуществлено. Специалист по метро, он интересовался Россией, знал русский язык, был руководителем общества «Тетради самиздата» и уже выпускал небольшой журнал с переводом самиздатских статей на французский язык. Ему понравилась идея Кронида собрать в одном небольшом, но регулярном бюллетене всю поступающую на Запад информацию о СССР. Он предложил для начала работы финансовую поддержку своего общества, чтобы затем можно было обратиться за помощью к западным фондам. Он стал издателем бюллетеня и всю организацию - типографское размножение, рассылку да и перевод на английский язык - взял на себя. Кронид же делал главное: собирал материал (посредством переписки, телефонных разговоров, личных встреч с журналистами), компоновал, оформлял. Он печатал новый номер на машинке (подаренной, кстати, представительницей первой волны эмиграции, княгиней Еленой Павловной Щербатовой, в замужестве Виттук, членом общества Энтони), отправлял его в Брюссель Энтони, тот отдавал в типографию, и на следующий

день старушки из дома для русских престарелых, который опекала Щербатова, укладывали экземпляры в конверты, наклеивали адреса, а Энтони относил их на почту. Денег хватало только на маленькую зарплату Кронида, типографские и почтовые расходы. Работа Энтони и старушек не оплачивалась (так же, как и телефонные разговоры и поездки Кронида). Только через 5 лет, когда появилось издательство «Страна и мир», стало возможным освободить Энтони и старушек от трудной, конвейерного типа работы: ведь «Вести» выходили каждые две недели.

Это был маленький бюллетень - всего 8 страничек, но в нем содержалось 50 и более коротких срочных сообщений о событиях в СССР. Так как Кронид весь номер делал сам, то никуда не мог уехать более чем на 10 дней. Только в исключительных случаях он позволял себе отпуск на 2-3 недели; тогда выпускался сдвоенный номер. Кроме того, каждый месяц выходило приложение к списку политзаключенных. Сам «Список» готовился аврально за 2-3 дня, чтобы не успели поступить какие-нибудь новости, требующие переделки уже готовой работы. Для этого собиралась бригада из 4-5 человек.

Много лет спустя, в 1989 г., Натан Эйдельман, будучи у нас в гостях в Мюнхене,

просмотрев затрепанные подшивки «Вестей», обратил внимание Кронида на историческую важность издания. Он предложил сделать просто факсимильное переиздание всех номеров бюллетеня.

Кронид Любарский^¹

В 1978 г., вскоре после вынужденной эмиграции из СССР, редактор настоящего издания предложил ряду правозащитных организаций и лиц, заинтересованных в поддержке правозащитного движения в СССР, создать информационный пул для сбора, обработки и быстрой публикации фактической информации о положении с правами человека в СССР. Почти все опрошенные с интересом восприняли это предложение и выразили готовность активно участвовать в работе пула. Редактор взял на себя труд по обработке, проверке, систематизации и подготовке к печати поступающей информации. Более подробно принципы работы информационного пула изложены в № 1 «Информационного бюллетеня», открывающего настоящее издание.

№ 1 бюллетеня вышел в ноябре 1978 г. и был особым. Он представлял собой (помимо небольшого предисловия) составленный редактором «Список политзаключенных СССР» (первый подготовленный на Западе; первоначальный его вариант был опубликован в № 46 «Хроники текущих событий», когда составитель являлся одним из распорядителей Русского общественного фонда помощи политзаключенным). Этот список в настоящее издание не включен. До конца года вышло 4 номера бюллетеня. Они включали, помимо текущей информации, также и поправки и дополнения к «Списку». В дальнейшем, с начала 1980 г., эти поправки и дополнения стали публиковаться в виде отдельных ежемесячных приложений к «Списку» (в настоящем издании не воспроизводятся). Сам «Список» также был отделен от бюллетеня и превратился в ежегодник. Сначала дата его выпуска не была фиксирована, с 1984 г. он стал составляться по состоянию на 30 октября - День политзаключенного в СССР.

С 1980 г. бюллетень получил современное название: «Вести из СССР. Права человека». С этого же года он стал выпускаться на двух языках: русском и английском. Оба

издания выходили два раза в месяц (хотя иногда по техническим причинам выходили и сдвоенные номера).

С момента основания издателем бюллетеня был руководитель общества Cahiers du Samisdat («Тетради самиздата») в Брюсселе граф Энтони де Меус. Без его самоотверженной работы, без его организационной и финансовой поддержки само появление «Вестей из СССР» было бы невозможным. С 1984 г. «Вести из СССР», равно как и «Список политзаключенных», публикуется обществом «Страна и мир» в Мюнхене. <...>

Главный принцип публикации «Вестей из СССР» - сообщение информации о событиях без каких-либо оценочных суждений и комментариев. Отсюда сухость изложения, предельная краткость. Поэтому настоящее издание рассчитано не на широкого читателя, а на специалистов - людей, интересующихся историей правозащитного движения в Советском Союзе, историей национальных и религиозных движений, историей политической оппозиции конца 70 - 80-х годов. Его назначение - служить источником для будущих исследований.

Следует учитывать условия, в которых собиралась первоначальная информация, - с необычайными трудностями в ее получении и передаче, а для многих корреспондентов в Советском Союзе - с риском потерять свободу. Поэтому в сообщениях могут встречаться и отдельные неточности и ошибки. Во всех случаях, когда поступали новые, уточненные сведения по тому или иному вопросу, редактор старался давать поправки к ранее опубликованной информации. Просьба иметь это в виду при работе с материалом.

«Вести из СССР» - плод коллективного творчества. В различной степени в их создании участвовали сотни людей, перечислить которых здесь просто невозможно. Всем им, особенно многочисленным корреспондентам из Советского Союза, редактор выражает свою глубокую признательность.

Людмила Алексеева (Москва)

Кронид решил дополнить «Хронику текущих событий» оперативным зарубежным изданием. Это легко сказать, да трудно сделать. Как без задержек получить, находясь за рубежом, информацию о происходящем в СССР? Как оперативно переправить ее обратно в страну, если всемогущий КГБ не жалел ни сил, ни средств, чтобы не допустить этого? Кронид придумал схему постоянной связи, и она сработала!

С 1978 г. он стал выпускать в Мюнхене «Вести из СССР» два раза в месяц! Как ему удалось постоянно получать свежую информацию об арестах, судах, помещении в психбольницы, об акциях протеста против нарушений прав человека в СССР? Это был его секрет, который он никому не доверял, оберегая от провала своих коллег в СССР и свои каналы связи. Одним из основных каналов для передачи «Вестей» в СССР стала радиостанция «Свобода», находившаяся в Мюнхене. Сумел он решить и проблему, которая стоит перед каждым эмигрантом, желающим способствовать правозащитному движению в СССР, - он раздобыл деньги, необходимые на издание «Вестей». Грант был копеечным, приходилось все делать самому и почти бесплатно. Но Кронида никогда не останавливала огромность работы.

Г.Салова

Очень скоро оказалось, что «Вести» нужны очень многим. Приходили письма с просьбой сообщить состав семьи того или иного заключенного - баптиста или еврейского отказника, звонили по телефону с вопросами о положении конкретного узника, о его болезнях. Были запросы от отдельных лиц и различных правозащитных организаций, звонили то члены парламентских комиссий, то студенты - члены небольших групп «Международной амнистии». «Международная амнистия», обычно не разрешающая своим группам использовать какие-либо источники, кроме собственных, самой «Амнистии», для «Вестей» делала исключение. Приезжали журналисты, чтобы взять адреса для контактов в Москве, и студенты - с предложением отвезти какие-то вещи или продукты нуждающимся. Студенты не имели на это денег, а у нас уже с 1980 г. при Обществе прав человека существовал Фонд помощи, и Кронид был несколько лет его распорядителем. Материалы поступали из разных стран и самых разных источников. Разумеется, и из СССР: то вдруг звонили из Еревана и рассказывали об арестах в Армении, то привозили весточку из Томска о

ссыльных в Томской области... Сначала Кронид отвечал на все письма, потом просто физически не мог (у него не было секретаря); отвечал лично только на самые актуальные, на остальные - через бюллетень. Обзор каждого выпуска «Вестей» передавала радиостанция «Свобода». Кроме того, по самым актуальным вопросам Кронид писал статьи не только в эмигрантские, но и в английские и немецкие газеты.

Кэтрин Фицпатрик (США)

Для меня Кронид - это прежде всего «Вести из СССР». День и ночь мы ждали каждый их выпуск, тщательно изучая все новости диссидентского дви-

жения и условия содержания политических заключенных в СССР.

Кронид по крупицам собирал информацию, вновь и вновь с неиссякаемой энергией возвращался все к тем же печальным сюжетам, которые определяли сотни человеческих судеб: обвинения в газете, «беседа» в КГБ, арест, суд, лагерь или тюрьма, побои, ссылка.

В то время «Вести из СССР» были наиболее эффективным и объективным изданием такого рода - огромное достижение, благодаря которому многие получили свободу и сохранили жизнь. Без этой своевременной и точной информации мы на Западе, кому были не безразличны проблемы свободы на Востоке, мало что могли бы сделать.

Во все, чем занимался Кронид Любарский, он вкладывал столько внимания и труда и столь мало заботился о саморекламе, что его всегда воспринимали с полным доверием.

В апогее репрессий в СССР (в 1982-1984 годах) я ездила в Москву и тоже стала для Кронида источником его «Вестей».

«Список политзаключенных», который составлял Любарский, всеми безоговорочно признавался наиболее достоверным. Как сейчас вижу затрепанные томики этих ежегодных списков с темными фотографиями заключенных и тюремных зданий на обложке и слышу сквозь потрескивание телефонной трубки усталый после трудного дня голос Кронида из Германии - он вносит те или иные последние уточнения, взятые иногда из крохотного клочка папиросной бумаги, тайно вынесенного из лагеря.

Л. Алексеева

«Список» публиковался отдельным изданием вплоть до 1989 года, когда были освобождены последние советские политзаключенные. «Вести» и «Список» Кронид распространял в странах Европы, Америки и даже в Австралии. Постоянное поступление свежей и надежной информации о нарушениях прав человека в СССР весьма способствовало активизации международного правозащитного движения в помощь советским правозащитникам и сыграло немалую роль в том, что Михаил Горбачев, устав от непрекращающихся вопросов по этому поводу на Западе, решился на освобождение политзаключенных.

Г. Салова

Кронид еще в Тарусе, сразу после выхода из тюрьмы, рассказывал мне о том, что собирается создать общественно-политический журнал для широкого круга читателей. Когда-то, еще в 1971 году, Кронид и Сергей Ковалев планировали такое издание. После тюрьмы Кронид вернулся к идее журнала, рассказывающего не только о репрессиях и сопротивлении режиму в нашей стране, а обо всем в мире, о проблемах экономики и политики других стран, возможных путях их решения, но в условиях Тарусы это было невозможно. Да и Сергей был в заключении... В эмиграции Кронид снова и снова возвращается к этому проекту. Но для его реализации уже нужен был хотя бы маленький, но коллектив, и не пишущая машинка, а компьютер: нужны были деньги.

Только в 1984 году вышел первый номер журнала «Страна и мир». Сначала он выходил один раз в месяц, а потом раз в два месяца (денег не ежемесячное издание не хватало). Выпускали его всего 3 редактора, в журнале работали секретарь и наборщица, на несколько дней в месяц приходил бухгалтер. Так начинался журнал^¹.

Ежемесячный общественно-политический, экономический и культурно-философский журнал «Страна и мир» издается в Мюнхене под редакцией Кронида Любарского, Бориса Хазанова и Сергея Максудова. Оформление Б. Рабиновича. Корреспонденты журнала: Е. Фишер (Бонн), В. Кучиньский, Г. Ферон (Париж), М. Филлимор (Лондон), Б. Вайль (Копенгаген), Б. Шрагин (Нью-Йорк), А. Мильман (Тель-Авив), П. Брукингс (Гонконг), П. Ростин (Рабат). Цена одного номера 6 нем. марок, стоимость годовой подписки 60 нем. марок. Подписка по адресу редакции в течение всего года. Подписная плата принимается в виде чека, а также перечислением на банковский или почтовый счет. Мнения авторов публикуемых статей могут не совпадать с точкой зрения редакции. Все права сохраняются за авторами. Отвергнутые рукописи возвращаются с письменной мотивировкой.

К читателю

Мы приступаем к изданию нового журнала на русском языке в год, когда ожидались «неслыханные перемены, невиданные мятежи». Пока, однако, ничего особенного не произошло. Советский Союз просуществовал до 1984 года, но и мир не приблизился к будущему, которое предсказывал ему Орвелл.

Тоталитарные режимы умирают не сами собой, а потому, что существуют силы, противостоящие этим режимам. Есть такие силы в СССР, и в этом основа нашей надежды. Советский Союз сегодня, быть может, не самая деспотическая страна (есть, например, Албания), но он - вдохновляющий источник, главный штаб и опора тоталитаризма во всем мире. Сопротивляться советскому тоталитаризму значит противостоять тоталитарному образу мыслей повсюду, где он дает о себе знать. Начиная новый журнал, мы хотели бы содействовать этому противостоянию.

Каждый журнал ориентируется на некоторого идеального читателя. Мы обращаемся в первую очередь к читателю в СССР. Что важно, что интересно для тех, кто сможет читать нас там, - с этой точки зрения прежде всего будут оцениваться материалы, отбираемые для публикации. Мы надеемся также, что журнал не обойдут вниманием и те эмигранты, для кого интересы отечества, которое им пришлось покинуть, остаются главными, для кого боль этой страны - их собственная боль.

Мы позволили себе выбрать в качестве названия формулу академика А. Д. Сахарова; для нас она имеет двойной смысл. Наш журнал не придерживается какой-либо жесткой политической, идеологической или религиозной программы. Все же мы хотим дать понять с самого начала, что позиции плюрализма и демократии - если угодно, либеральной демократии, - наиболее четко очерченные А. Д. Сахаровым и полнее всего воплощенные в западном обществе, нам особенно близки и понятны. С другой стороны, соединение в одном названии «страны» и «мира» отражает наше желание подчеркнуть тот факт, что наша страна - часть Большого мира, как бы ни противились этому ее правители и как бы ни открещивались от этой мысли консервативные идеологи. Мы - часть мира и не существуем вне мира, как мир не существует без нас. И если наша страна доживет до освобождения, то лишь при поддержке и сочувствии свободного мира, а не в противостоянии ему.

Поэтому перебросить мост через рвы, отделяющие русскоязычный мир от демократического Запада, мы рассматриваем как насущную задачу. Это не значит, что мы относимся к тому, что происходит в современных западных обществах, без всякой

критики. Но чтобы иметь право ответственно высказываться о мире, который привычно обозначают словом «Запад», не слишком вникая в сложность этого понятия, нужно этот Запад знать. Нужно восстановить искусственно нарушенное взаимодействие между русской и западной культурой. Нужно знать и то, что принято называть, в отличие от Запада и Востока, Третьим миром. Знание поможет понять, что в мире есть немало проблем, не решенных и даже страшных, помимо тех, что стоят перед нами. Ожидая понимания от других, мы не вправе отмахиваться от чужих бед.

Г. Салова

В издании журнала «Страна и мир» в 1984-1992 гг. принимали участие: редакторы Кронид Любарский, Борис Хазанов, Сергей Максудов, Вадим Меникер, Эйтан Финкельштейн; художник Борис Рабинович; представители в отдельных регионах: Марк Поповский, Рафаил Шапиро, Сергей Лезов, Борис Вайль; корреспонденты: Е. Фишер, В. Кучиньский, Г. Ферон, М. Филлимор, Б. Вайль, Б. Шрагин, А. Мильман, П. Брукингс, П. Ростин, Р. Шапиро, Я. Руссакис, Е. Эткинд, К. Сакума.

Программа, цели и задачи журнала лучше всего были сформулированы в последнем объявлении о подписке на 1992 год. Все-таки еще не верилось, что журнал будет закрыт. Но в России полным ходом шла перестройка, для западных фондов казалось теперь уже нерациональным поддерживать русские эмигрантские издания, когда их страна добилась свободы слова. В 1992 году вышло только три номера.

Из объявления о подписке на журнал «Страна и мир», 1992 год:

— Особое внимание мы уделяем экономике свободного рынка и социально-экономическим отношениям в разных странах мира.

— Журнал информирует читателей о внутриполитической ситуации и общественной жизни в СССР, печатает материалы об экономике и культурной жизни страны, внимательно следит за переменами, происходящими у нас на родине.

— Одна из целей, которые ставит перед собой журнал, - заполнение белых пятен в кругозоре читателя, только сейчас начинающего осваивать мировую политическую и духовную культуру. Обзоры,

переводы, аналитические материалы, архивные публикации -в числе постоянных разделов журнала.

— Журнал поддерживает демократические и освободительные движения в стране и противодействует тенденции ретроградного развития, под каким бы флагом оно ни происходило; журнал стремится к тому, чтобы быть не позади, а впереди общественного и культурного развития на нашей родине. При этом, однако, мы проводим четкую грань между мнениями и фактами, позицией и информацией. <...>

Владимир Войнович (Мюнхен)

Создавая в Мюнхене журнал «Страна и мир», Кронид пригласил меня сотрудничать в нем, но сразу предупредил, что «худлитературе» в его издании места не будет. И ее там действительно не было, однако журнал благодаря обоим редакторам, Крониду Любарскому и Борису Хазанову, быстро занял одно из ведущих мест в зарубежной публицистике. Журнал отличался от большинства конкурентов тем, что подаваемые в нем факты тщательно проверялись, комментарии отличались объективностью, а грамматические ошибки встречались редко. Журнал был демократический, ратовал за плюрализм, чем вызывал раздражение или даже ненависть сторонников «единственно правильных» мировоззрений марксистского или противоположного толка, т. е. тех, для кого тенденция была важнее истины.

Бенедикт Сарнов (Москва)

К тому времени, когда возник на моем горизонте журнал «Страна и мир», я уже окончательно потерял интерес к отечественным литературным журналам (от них за версту несло мертвечиной) и с жадностью проглатывал - от корки до корки -любое доходившее до наших широт периодическое издание русского зарубежья. Бессрочными лидерами среди них были «Континент» и «Время и мы». Новый, только что возникший журнал «Страна и мир» в сравнении с ними, как мне тогда показалось, проигрывал. Начать с того, что вопреки давней русской традиции он сразу объявил себя изданием не литературно-художественным, а исключительно «общественно-политическим, экономическим и культурно-философским ». Меня же по преимуществу интересовала именно художественная литература современной России, главные достиже-

ния которой, оттесняемые и вытесняемые властью, находили свое место на страницах эмигрантских изданий.

Но вскоре я убедился, что «Страна и мир» - журнал замечательный. Пожалуй, даже уникальный. Уникальность его заключалась уже в самом его названии. Взятое из заголовка известной работы А.Д. Сахарова, оно с предельной точностью выражало концепцию основателей журнала; его эмблема - синий круг с красным сегментом - воплощала мысль, афористически оформленную на обложке первого номера: «Мы - часть мира; мир не существует без нас».

К чести людей, создавших и делавших журнал, вдохновившая их концепция не осталась только лишь декларацией. Она стала именно плотью журнала, его мясом, это проявилось уже в отборе авторов. Наряду со многими славными именами видных отечественных эссеистов и публицистов, журнал постоянно публиковал (это было едва ли не главным его принципом) статьи и очерки выдающихся политиков, литераторов, историков и мыслителей Запада. Среди них особенно запомнились мне имена Милована Джиласа, Гаррисона Солсбери, Ричарда Пайпса, Френсиса Фукуямы, Артура Кёстлера, Исайи Берлина. Многие статьи названных и не названных мною авторов впервые появились на русском языке именно в журнале «Страна и мир».

Не могу не сказать и о том огромном впечатлении, которое произвела на меня опубликованная в «Стране и мире» речь федерального президента Германии Рихарда фон Вайцзеккера, приуроченная к сорокалетию поражения нацистской Германии во второй мировой войне. Эта речь была явлением такой беспощадной национальной самокритики, такого глубокого национального покаяния и такого высокого нравственного сознания, до которого не только нашим политическим, но даже и так называемым духовным лидерам - еще расти и расти. Уже одной только этой публикацией журнал заслужил глубочайшее мое уважение. В ней, пожалуй, с наибольшей силой выразилось то, чем особенно близок и дорог мне этот журнал: он позволил мне (и я думаю, многим таким, как я, привыкшим жить, «одну Россию в мире видя») ощутить свою связь с человечеством.

Г.Салова

Довольно скоро редакция журнала превратилась в издательство. Сначала под его крышу переехали из нашего дома «Вести из СССР», и у них появилась постоянная сотрудница - Тьян Заочная, которая взяла на себя всю переписку по бюллетеню, перепечатку английского издания, ведение картотеки со сведениями о политзаключенных и т. п. Составление же номера «Вестей», его оформление оставалось на Крониде, и он по-прежнему делал «Вести» дома. Только через несколько лет у нас появился компьютер, и компоновка номера стала предельно простой. Теперь каждый год «Список политзаключенных» выпускался издательством «Страна и мир».

Издавали и другие книги. Еще до организации издательства Кронид подготовил к печати две книги нашего московского друга Юрия Айхенвальда. Сборник стихов и прозы «Високосный год» вышел в Германии в 1980 г. с предисловием Кронида. Литературное эссе-исследование в двух томах «Дон Кихот на русской почве»- в США в 1982 и 1984 гг. Оформил обе книги наш друг и художник издательства Борис Рабинович.

Кронид Любарский^¹

30 марта 1988 г. в Ленинграде скоропостижно скончался художник Борис Рабинович. Со дня основания нашего журнала на внутренней стороне его обложки стоит имя оформителя: Б. Рабинович. Он оформлял и все книги, выпущенные издательством «Страна и мир». Это «Идущий по воде» Б. Хазанова, «Воскресение Маяковского» Ю. Карабчиевского и, конечно же, «Псалом» Ф. Горенштейна - пожалуй, лучший образец книжного оформительского искусства в эмиграции. <...>

Г. Салова

В самый первый год перестройки, как только для нас - эмигрантов - это стало возможно, Борис Рабинович, имеющий уже австрийское гражданство, купил туристскую путевку и поехал на 5 дней в свой родной город, в Ленинград. Его больное сердце не выдержало такой эмоциональной нагрузки. Через три дня он умер.

Позднее издательством «Страна и мир» была выпущена еще одна книга: Герцен Копылов - «Четырехмерная поэма...». Ниже Кронид сам рассказывает о ней. Он не только собирал материалы для нее и готовил к печати, но и составлял к ней комментарии как физик и участник многих событий, отраженных в произведениях Копылова. Книга вышла уже после смерти Б. Рабиновича, и Кронид сам готовил оформление; на обложке он воспроизвел математические рукописи Г. Копылова.

Кронид Любарский^¹

Человеку, нареченному при рождении Герценом, да еще с отчеством Исаевич, сама судьба определила быть в оппозиции к властям. Таким он и стал, этот человек, которого черт угадал родиться в России с умом и талантом. Впрочем, как известно, быть в оппозиции к властям - вообще одна из социальных функций интеллигенции, российской - в особенности, а Герцен Копылов был российским интеллигентом самой высокой марки.

Г. Копылов - классический «шестидесятник». Именно в эти «послеоттепельные» годы физик Копылов сформировался как активный участник движения, которое его участники обозначили как правозащитное, а сторонние наблюдатели - как диссидентское. Будучи хорошо знаком со многими известными правозащитниками, например с П. Якиром, И. Габаем и др., Г. Копылов, однако, не был в числе активных «подписантов» и не выходил на демонстрации. Он участвовал в правозащитном движении по-иному - как публицист, избрав себе псевдоним Семен Телегин. В этой книге собраны все сохранившиеся самиздатские (и извлеченные из архивов) публицистические

статьи Копылова. В их числе статья «Как быть?», ставшая одной из самых заметных вех в самиздате того времени. Не случайно эта статья обратила на себя внимание А. Солженицына, который в «Образованщине» сделал ее центром своих резких и несправедливых нападок. <...>

В полной мере талант Г. Копылова-литератора раскрылся в его поэтических работах - двух больших поэмах и отдельных стихотворениях. В этой книге читатель, в сущности, впервые знакомится с Копыловым-поэтом. При жизни эта сторона его деятельности была известна лишь немногим близким друзьям, даже в самиздате его стихи не распространялись.

Главный труд жизни Копылова-поэта (приходится вводить это ограничение, ибо здесь мы не касаемся жизни Копы лова-физика) - его «Четырехмерная поэма», трагический, саркастический и лирический современный лубок (в лучшем смысле этого слова). Это очень сложное по поэтике произведение вобрало в себя тревожную атмосферу конца 60 - начала 70-х годов - через восприятие горько-ироничного интеллигента. Календарным центром поэмы является, безусловно, август 1968 года — месяц советской интервенции в Чехословакию, крушение первой «революции интеллигентов», позор невольного соучастия, отвращение к восторжествовавшей силе.

Четырехмерное пространство поэмы вобрало в себя целый спектр нашей жизни - от микромира советского научного городка до космоса российской истории. Трудно, пожалуй, найти и в «формальной», и в «неформальной» литературе такое яростное отражение всего феномена «реального социализма», какое выразилось, например, в одной лишь копыловской главке: «Праздник власти над людьми». И вот что поразительно: поэма, написанная в период «расцвета застоя», звучит актуально даже в наше перестроечное время. Впрочем, не исключено, что это характеризует не столько поэтику Копылова, сколько неистребимые традиции российской истории, безжалостно подмеченные в главке «Лапоть». Но это безжалостность особого толка, приводящая на ум строки: «Кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизны своей»...

Мне кажется, я понимаю, на чем покоится копыловское отрицание, его язвительная беспощадная поэзия: на эстетическом неприятии окружающего его искривленного мира. Не на ненависти - на отвращении, отвращении до тошноты. <...>

Не останется незамеченной и вторая поэма Копылова - «Евгений Стромынкин», написанная в те блаженные годы, которые пережил каждый, кто смолоду был молод, когда смех еще не был горек. <...>

Воспользовавшись возможностями, которые дает положение редактора и издателя, хочу сказать несколько слов о том, что значил Копылов для меня лично.

Впервые наши пути пересеклись (заочно) в 1951 году, когда я, точь-в-точь как Е. Стромынкин, приехал из провинции в Москву и поступил в университет. И буквально в первые дни кто-то дал мне прочесть машинописный экземпляр (без обозначения автора) поэмы «Евгений Стромынкин» - ее первых трех глав. Я прочел поэму два раза, прежде чем вернуть хозяину, и - удивительное дело! - запомнил всю, от первой до последней строки. Конечно, память тогда была не та, что сейчас, но ведь и поэме надо было уметь на эту память ложиться!

Я помню ее и по сей день, а сколько раз я ее за эти без малого сорок лет декламировал - не могу и пересчитать. И в долгие томительные наблюдательные ночи на астрономической обсерватории, и в дружеских компаниях, и позднее в компаниях отнюдь не дружеских, когда поэма выручала особенно в Лефортовской тюрьме, в ШИЗО Мордовских лагерей, в карцерах Владимирской тюрьмы. <...>

К этому времени я уже был хорошо знаком с автором: нас познакомил Петр Якир, на квартире которого в конце 60 - начале 70-х мы оба часто бывали. Но я не знал тогда, что «Четырехмерная поэма» была почти завершена (а полностью Г. Копылов ее закончил уже тогда, когда меня «взяли»). Только в эмиграции удалось мне ее прочесть и оценить значительность этой вещи, и тогда стало ясно, что пришло время издать все написанное этим незаурядным человеком. Я вдруг понял, что имел в виду Хемфри Дэви, когда он сказал, что самым значительным открытием, которое он сделал в своей жизни, было открытие Майкла Фарадея. И мне очень захотелось стать Дэви при Герцене Копылове.

Для этого были как минимум три причины. Во-первых, желание поделиться с другими радостью открытия поэта. Во-вторых, долг памяти перед этим человеком. В-третьих, кому еще издавать Копылова, как не мне? Ведь я до сих пор помню многие авторские варианты копыловских тек-

стов, и если я сейчас их не восстановлю, они будут утеряны навсегда. Кроме того, мне легче, чем кому-либо иному, прокомментировать эти тексты, а они в комментариях нуждаются.

Прежде всего это комментарий исторический. «Стромынкин», например, хранит в себе следы реалий послевоенного Московского университета, а я учился там почти одновременно с Г. Копыловым, и мы проходили через ту же Большую физическую. «Четырехмерная поэма» немыслима без ощущения атмосферы 60-х годов, а оно тоже, волею судеб, у нас одинаковое. Но еще более важно то, что Копылов остается физиком даже в стихах. Это особый род поэзии, позволяющей использовать такие изысканные тропы, которые выпадают из арсенала поэта-гуманитария. Поэтому я позволил себе - как мне кажется, не злоупотребляя терпением читателя, - прокомментировать ряд физических пассажей поэм Копылова. Мне как физику это было легче. <...>

Б. Владимирский

Уже в майском номере за 1986 год Кронид по более чем скромным сведениям сумел в считанные дни восстановить довольно полную картину Чернобыльской катастрофы^¹. Через несколько месяцев он вернулся к этой теме, располагая отчетами МАГАТЭ: затем последовали аналитические обзоры («Страна и мир», 1986, № 10; 1987, № 3), выросшие в книгу «Трагедия Чернобыля» (Мадрид, 1991). И позднее он возвращается к этой теме («Новое время», 1994, № 44).

Г. Салова

Что еще Кронид делал в эти годы? Он участвовал практически во всех сахаровских слушаниях, посвященных проблемам прав человека в СССР: в 1977 году - в Риме, в 1979 - в Вашингтоне, в 1983 - в Лиссабоне (был одним из организаторов), в 1985 году — в Лондоне. Он выступал на митингах, делал доклады, был участником различных других конференций в разных странах: в США и Португалии, Швеции и Италии. В Японии, рассказывая членам парламента о положении в Советском Союзе, он предлагал любые договоры, контракты с СССР ставить

в зависимость от решения какого-то конкретного вопроса, связанного с правами человека, а выступая перед деятелями профсоюзов, говорил о положении рабочих в СССР.

Когда мы приехали в отпуск в Австралию (чтобы увидеть комету Галлея), оказалось, что там существует «Общество друзей советских политзаключенных», и Кронид в каждом городе, куда мы приезжали, должен был или выступать с лекцией перед этими «друзьями», или по радио, или давать интервью газетам. А в Новой Зеландии уже другими людьми проводилась кампания против торговли с СССР, так как большая часть товаров производится в лагерях и тюрьмах. И здесь Кронид говорил о системе принудительного труда в СССР, и не только в тюрьмах.

Кронид давал интервью, писал статьи в журналах и газетах. Он был членом различных комиссий и комитетов, из них стоит упомянуть Международную комиссию по делу шведского дипломата Валленберга, спасшего от истребления сотни евреев и погибшего в советских тюрьмах^¹.

Л. Алексеева

Эмиграция - тяжелейшее психологическое испытание для каждого, на чью долю она выпадает. Среди эмигрантов из СССР не единичны случаи, когда люди, с честью прошедшие тюрьму и лагерь, в чужой стране сгибались, изменяли своим убеждениям - сломленные одиночеством, подлаживались под настроения в эмигрантском окружении, под настроения и вкусы западных благодетелей. Любарский, пожалуй, самый яркий пример успешного преодоления эмигрантского синдрома, психологических и культурологических трудностей эмигрантского бытия. Он выдержал испытание эмиграцией с таким же блеском, как и испытание лагерем. В течение 15 лет жизни за рубежом он оставался активнейшим и полезнейшим участником правозащитного движения у себя на родине. Мож-

но сказать, что он и не покидал своей страны, отсутствуя в ней лишь физически, но душой так там и оставшись...

Г. Салова

Сложно описывать жизнь в эмиграции. Очень много проблем возникает у человека с пересечением границы. И не только проблема, на что жить. Только один пример: в течение почти двух лет нам звонили по ночам и угрожали Крониду убийством. Мы обратились в полицию, она некоторое время охраняла нас, подключила на прослушивание наш телефон, но никого не нашла. Через год звонки возобновились, злоумышленник теперь обнаглел и звонил не только нам, но и другим эмигрантам демократического направления. Вот тут-то его и поймали. Кто это был? Озлобленный наш соотечественник, бывший политзаключенный, русский националист. Стоял ли за его спиной КГБ? Не знаю, но не исключено.

Часто эмиграцию укоряли в том, что вечно эмигранты ссорятся. Теперь в более свободное время в нашей стране пришло понимание, что вовсе не ссоры это были, а глубокие политические разногласия, а уж какую форму они приобретали - зависело от культуры участников. Ниже приводятся два примера. Первый - свидетельство самого Кронида, отрывок из его открытого письма в связи с отказом А.И. Солженицына от приглашения на завтрак к Президенту США. Нужно ли говорить, что только часть эмиграции разделяла позицию Кронида.

О письме А. Солженицына президенту Р. Рейгану^¹

Александр Солженицын отказался от приглашения Президента Рональда Рейгана на ленч в Белом Доме 11 мая 1982 г. Поскольку ни у граждан, ни у резидентов США нет юридической обязанности принимать приглашения Президента, этот факт так и остался бы личным делом А. Солженицына и

Р. Рейгана, если бы А. Солженицын не сделал свои объяснения по этому поводу всеобщим достоянием. Объяснения эти были многократно переданы радиостанциями, в особенности - вещающими на Советский Союз, опубликованы в прессе включая русскую зарубежную. Поступив так, А. Солженицын не может быть в претензии, что сказанное им будет обсуждаться, в том числе публично.<...>

А. Солженицын сообщает, что «по русским понятиям» «писатель-художник» не принадлежит ни к «политикам», ни к «диссидентам». Я отрицаю за А. Солженицыным право на монопольное определение того, что является, а что не является «русским». Напомню здесь лишь несколько имен русских писателей, которые не боялись поставить себя «в ложный ряд» с политиками: А. Радищев, К. Рылеев, А. Грибоедов, Ф. Тютчев, Н. Чернышевский, А. Герцен, Н. Огарев... Все они - политики самых различных, подчас противоположных направлений, а последние двое - даже «эмигрантские политики». Стоит сказать и о столь часто вспоминаемом сейчас Ф. Достоевском, посвятившем значительную часть своего «Дневника писателя» чисто политическим темам (даже если не говорить о его «петрашевской» юности). Список же русских писателей, которые на нынешнем языке были бы названы «диссидентами», даже боязно и начинать. А. Пушкин был бы в их ряду далеко не первым. Следовательно, «русские понятия» далеко не так уж однозначны, как это представляется А. Солженицыну.

Да и полно - всегда ли так чурается А. Солженицын стоять «в ряду политиков»? Что такое многочисленные выступления А. Солженицына последних лет в западной и эмигрантской прессе: «Коммунизм у всех на виду - и не понят», «Чем грозит Западу плохое понимание России», «Скоро все увидим и без телевизора» и др. - это все художественная литература, belle-lettre? Это - не политика? Публичные выступления о радиовещании на Советский Союз - тоже не политика, а художественная литература? Да и само это письмо Р. Рейгану с разъяснением, что будет сделано, «если бы в СССР пришли к власти люди, думающие сходно» с А. Солженицыным, - это опять литература?

Значит, дело все не в том, что в ряду с политиками, а в том - с какими политиками! И вот тут, к сожалению, приходится поставить не поставленные А. Солженицыным точки над i. С кем почувствовал себя А. Солженицын «в, ложном ряду»? Например, вот с кем.

С Георгием Винсом - человеком, представляющим за рубежом Церковь евангельских христиан-баптистов, которая сейчас подвергается в СССР самым жестоким ударам властей. В ГУЛАГе сейчас около 150 членов этой церкви.

С Людмилой Алексеевой - человеком, которого просила представлять ее за рубежом Московская Хельсинкская группа, положившая начало всемирному Хельсинкскому движению. В ГУЛАГе сейчас большинство членов Московской группы.

С Петром Григоренко - старейшим участником правозащитного движения в нашей стране, одним из его основоположников, зарубежным представителем Украинской Хельсинкской группы. Вся Украинская группа - сейчас в ГУЛАГе.

С Валерием Чалидзе - человеком, которому доверила право на зарубежное издание «Хроника текущих событий», самый старый и авторитетный орган правозащитного движения. Многие редакторы «Хроники» - тоже в ГУЛАГе.

С Айше Сейтмуратовой, которую послал за рубеж говорить от его лица многострадальный крымскотатарский народ. Народ, сосланный целиком.

Большинство «политиков» - сами в прошлом островитяне ГУЛАГа.

Создается впечатление, что А. Солженицын вообще не хочет быть ни в каком ряду - лишь «отдельный», без неудобных свидетелей, разговор устроит его. О чем же собирался говорить «писатель-художник» наедине с Президентом США? Какой «серьезный эффективный разговор» хотел бы он с ним иметь? Неужели же о связи литературы и кино?

Что касается «эмигрантских политиков», то теперь, когда ленч состоялся, известно, о чем они говорили, ибо они говорили - прилюдно. Прежде всего и более всего - о политзаключенных. О том, чтобы крупнейшая демократическая страна мира сделала все возможное, чтобы помочь преследуемым, спасти погибающих в лагерях - за слово, за убеждения, за веру. В этом разговоре А. Солженицын не пожелал участвовать. Он предпочел сделать так, чтобы мировая пресса обсуждала не знаменательный факт первой встречи Президента США с представителями всех течений советской оппозиции, а разразившийся вокруг его собственной личности скандал.

Два года назад Н. Струве в «Вестнике РХД» обвинил соотечественников в «неблагодарном, а потому и неблаго-

родном» отношении к А. Солженицыну. Он поставил вопрос: чем это объясняется? Его ответ был на удивление прост: «зависть». Почему-то, однако, завидовать А. Солженицыну стали лишь тогда, когда он начал выступать с открыто политическими и определенно тенденциозными заявлениями и статьями, а не тогда, когда он создавал свои книги, навечно вписавшие его в историю русской литературы. Тогда - не завидовали. Тогда - гордились и почитали, перепечатывали на машинке его книги, передавали из рук в руки странички, глотали за одну ночь. Тогда - садились за них в тюрьму, а другие вслед за ними - все равно перепечатывали и передавали. Уважительную память о тех, кто сам ушел в ГУЛАГ, чтобы солженицынское слово о ГУЛАГе прошло по стране, - не грех бы и сохранить. По грустным обстоятельствам нашей страны без них А. Солженицын не стал бы Солженицыным.

Восемь лет назад, в 1974 г., А. Солженицын пожертвовал все свои гонорары от «Архипелага ГУЛАГ» Фонду помощи политзаключенным, носящему в людской памяти его имя. Помощь Фонда - неоценима. Но кому, как не А. Солженицыну, понимать, что человек жив не единым хлебом, и те, кому предназначены деньги Фонда, - не просто «несчастненькие», но заключенные политические, которые отдали свою свободу ради защиты определенных идей. Уважение к этим идеям для них не менее важно, чем материальная поддержка. А для многих - гораздо важнее.

Именно эти люди - на Западе их называют «диссидентами», - эти нынешние, бывшие или будущие обитатели ГУЛАГа просили «эмигрантских политиков» говорить от их имени миру. В том числе Президенту США.

Я бы задал вопрос, прямо противоположный тому, что задал Н. Струве: чем объясняется такое неблагодарное, а потому неблагородное отношение писателя к своим соотечественникам? <...>

Кронид Любарский,

редактор бюллетеня «Вести из СССР»,

в прошлом - один, из распорядителей

«Солженицынского фонда»

Г. Салова

Второй пример - из другого времени, места и другой ситуации. И связывает он не менее серьезную полемику внутри эмиграции с тем, что потом составило заметную часть нашей частной жизни.

Юлия Вишневская (Мюнхен)

Считается, что любарскую коллекцию носорогов основала я. На самом деле я была лишь медиумом - посредником между будущим коллекционером Кронидом Любарским и ее истинным вдохновителем писателем Владимиром Максимовым.

Писатель Максимов (Царствие ему Небесное!) в ту пору возглавлял журнал «Континент», вокруг которого кормились избранные представители «третьей волны» русской эмиграции. В журнале «Континент» публиковались проза, стихи и ругань. Ругался чаще всего сам Владимир Емельянович, на предмет чего он держал в «Континенте» постоянную рубрику, «колонку редактора». Иногда рамки «колонки» становились Максимову тесны: ругатель Максимов был плодовит, темпераментом обладал гневливым и неистовость свою почитал за великую творческую добродетель. Самое крупное произведение Максимова в жанре ругани называлось «Сагой о носорогах». Теоретически эта самая «Сага» писалась по мотивам одноименной пьесы Эжена Ионеску и должна была пригвоздить к чему-нибудь позорному представителей западной интеллигенции, которых автор счел попутчиками брежневского тоталитаризма. Однако ни к «Саге», естественно, ни к пьесе, ни к попутчикам она отношения не имела. Попутчиков у коммунизма к тому времени среди западной интеллигенции вообще, почитай, не осталось. В этом смысле Максимов опоздал по меньшей мере лет на 50 и махал кулаками перед носом у критиков советских вождей. Самым известным среди героев «Саги» был писатель Генрих Бёлль (который заступался за всех обиженных советской властью, включая самого Максимова, когда того исключили из Союза писателей). По какому признаку отобраны были герои максимовской «Саги» - это и тогда, в 1979 году, известно было лишь узкому кругу посвященных. Но обруганы были круто: дескать, грянет день, писал Максимов, «когда всех их потащат с кольцом в носу в следственное стойло, на великий Суд Народов» и так далее.

Короче говоря, отправной точкой коллекции Любарского был скандал. Эмигрантский скандал вокруг «Саги о носорогах». После публикации основного текста вышеозначенного произведения

Максимов еще года полтора печатал дополнения и возражения тем, кому «Сага» не понравилась, по принципу: ты мне слово - я тебе десять. Помнится, среди этих обруганных по второму-третьему-четвертому кругу оказались Андрей Синявский, Ефим Эткинд, Борис Шрагин и, естественно, Кронид Любарский. На предмет чего, в порядке дружеской подначки, ему и был подарен игрушечный носорог - знак нашей совместной принадлежности к сословию вечных подсудимых.

Помнится, я очень долго искала носорога в магазинах игрушек города Мюнхена. И, как выяснилось, не зря. Кронид был в восторге. Максимовская «Сага» разбудила в нем детскую страсть к коллекционированию.

Кажется, все это было так недавно. Кажется, еще вчера мы собирались в Мюнхене - у них, на Вольфратсхаузерштрассе, либо у меня, в Швабинге. Пили сухое немецкое вино и обсуждали последние новости из Парижского обкома правящей эмигрантской партии (так аттестовали насмешники «Континент» и «Русскую мысль»). А сегодня, почитай, никого из героев этой дурацкой истории нет в живых. От мучительной болезни курильщиков ушел из жизни замечательный немецкий писатель Генрих Бёлль. В Париже умер от рака Владимир Максимов. В Нью-Йорке от сердечного приступа скончался Борис Шрагин. Утонул в Индийском океане Кронид Любарский... И совсем недавно мы хоронили Синявского.

Сегодня никому не объяснишь, о чем и зачем была написана «Сага о носорогах», наделавшая в свое время столько шума. Осталась коллекция Кронида Любарского. В ней, говорят, уже больше четырехсот игрушечных носорогов.

Sic transit Gloria mundi.

Г. Салова

Два раза в год на 2-3 недели мы уезжали путешествовать. Именно путешествовать, а не отдыхать на курорте. Выбирали страну, потом изучали путеводители, разрабатывали маршрут и отправлялись самостоятельно, без групп и гидов, в какую-нибудь далекую страну. Часто - довольно далекую: Бразилия, Япония, Мексика... Если же поездка

была связана с какой-нибудь конференцией, то добавляли ко дням конференции еще неделю, чтобы посмотреть и эту страну. Ну, а в более близкие страны - Италию, Грецию, Испанию - мы ездили не один раз... Конечно, такая поездка была сложнее, а иногда и труднее, чем в составе группы. Но она давала нам свободу выбора маршрута, гостиницы, сроков путешествия...

Вена совсем недалеко от Мюнхена. Сюда мы приезжали часто - встречать наших друзей - новых эмигрантов. Мы-то знали, как важно в первые минуты новой жизни увидеть родные лица. Оставались в Вене на 2-3 дня, показывали город, а Кронид подробнейшим образом объяснял, с чего и как следует начинать эту новую жизнь.

Еще были встречи с друзьями у нас дома в Мюнхене (кстати, в Германии ни дома, ни квартиры мы так и не купили, а все время жили в той, что арендовали в 1978 г.).

А с началом перестройки мы открыли свой дом для друзей из Союза. Вот тут и подумали, а не мала ли квартира (хотя Вика уже давно не жила с нами)? Кто только ни приезжал: друзья, друзья друзей, родственники... В нашем доме бывали политики, ученые, артисты (которые с самого начала перестройки зачастили в Мюнхен), участники многочисленных конференций в Герма-

нии и других странах. Но прежде всего старые друзья.

Ц. Танненгольц

Мюнхен. Путешествие в сказку. В чудеса. По иную сторону реального мира.

Реальный мир - два традиционных сотрудника КГБ: один деревянно-свирепый, другой приторно-добренький, - объяснявшие мне за день до отъезда, что «лицо, которое нас приглашает, не желает перестраиваться, когда кругом идет перестройка». Так до сих пор и осталось для меня непонятным, что же нужно было им тогда от этого лица, от этого милого лица, встречавшего нас на мюнхенском вокзале, как будто не тринадцать лет, а тринадцать дней прошло с тех тарусских ночей. Кронид и Галя встретили нас цветами и бананами. И сразу же закрутили, завертели, затормошили. Каждый день они составляли для нас маршрут путешествия по городу, его окрестностям и старались втиснуть в этот маршрут как можно больше достопримечательностей, побеждая своим энтузиазмом мою инертность. Мы по страничке открывали эту сказку. В ней самые дивные, незабываемые страницы - те, которые мы перелистывали вместе с Кронидом, когда он шел рядом, рассказывал, показывал, объяснял с неутомимым талантом путешественника-первооткрывателя .

Но вот прошло время. Вспоминаю Мюнхен. И самое сказочное в этой сказке - вечера, которые мы провели вместе, все равно где - на улицах, освещенных ночными огнями, в маленьком греческом ресторане, на кухне или в гостиной...

Л. Алексеева

Совершенно естественно мюнхенская квартира Любарских стала пристанищем для всех прежде невыездных, получивших такую возможность с началом горбачевской гласности. Здесь были рады и давним друзьям, и просто знакомым, и даже незнакомым, но близким по духу, приезжавшим из СССР. Как там принимали! Какие пиры закатывали! В ритуал приема входило посещение ресторана с традиционной немецкой кухней, где гостю обязательно заказывали свиные ребра. Каждый раз оба - и Кронид и Галя - веселились, глядя на изумление гостя огромностью поданного блюда.

Меня с ними разделял океан (я жила в США, они в Германии). Мы постоянно работали вместе над общими проблемами в помощь правозащитникам на родине. Отношения поддерживались в основном с помощью телефона, что влетало в копеечку и им и мне. И тем не менее нередко не могли удержаться и, поговорив о деле, отводили душу в разговорах, к делу не относящихся. Но и они были об общих друзьях, о положении на родине и лишь иногда - о собственных трудностях эмигрантской жизни. При наших постоянно напряженных бюджетах для обоих это было непозволительной роскошью, но я бы не выжила без этих разговоров.

Марк Харитонов (Москва)

Как-то он встречал меня на вокзале в Мюнхене, шел дождь, а я оказался в дырявых сандалиях. Не потому что у меня не было денег, а потому что тогда в Москве просто невозможно было купить никакой обуви. Он понял, что у меня мокрые ноги, и затащил в первый попавшийся обувной магазин. Я до сих пор ношу полуботинки, которые он мне купил. Никогда не думал, что они могут пережить его.

Григорий Горин (Москва)

Несколько слов об одном природном таланте, которым был наделен Кронид. Таланте довольно редком по нынешним жестким временам. Я говорю о даре естественного человеческого общения.

Беседовать с ним было наслаждением, его громадная эрудиция не душила, а насыщала фантазию собеседника. Его изящные логические построения пьянили голову слушателя и дарили приятное ощущение, формулируемое фразой: «Черт возьми! Я ведь и сам так думал...»

«Насыщала», «пьянила»... Употребляю эти гастрономические глаголы, поскольку довольно часто беседовали мы с Кронидом именно за ресторанным столиком. Ужин с таким эрудитом и таким гурманом, каким был Кронид, - двойное наслаждение. От судеб Европы - к высокому качеству выпиваемого баварского пива, от тонких нюансов приготовления копченых ребрышек - к пониманию нюансов кризиса русской литературы. Дух и плоть ликовали! Он умел ценить и то и другое, ибо прежде всего был очень естественным, непридуманным

человеком, не похожим ни на кого, кроме самого себя...

А еще он умел удивительно рассказывать о городах, в которых побывал... Рассказывал так же аппетитно и заразительно, как готовил еду или философствовал...

Никогда не видел его злым. Или отчаявшимся. Даже если в своих рассуждениях он приходил к неутешительному выводу...

В самом начале перестройки он уже предвидел развал СССР. Я был более оптимистичен и наивен. Поэтому спросил, есть ли хоть какая-то надежда, что «обойдется»? «Нет, - спокойно отвечал Любарский. - Не обойдется». «Ну, хоть один шанс?» - канючил я. «Нет. Ни одного шанса», - он был бы рад меня успокоить, но органически не мог врать.

— Может быть, хоть распад пройдет бескровно? — взмолился я, как будто это от него зависело.

— Вряд ли, - печально улыбнулся Любарский... - Думаю, что будет немало жертв, к сожалению.

— И чего теперь нам-то делать? - печально спросил я.

— Жить! - улыбнулся он. - Распад империи - такой же естественный катаклизм природы, как, скажем, извержение вулкана. Трагично, но жизнь продолжается...

«Хорошо тебе-то рассуждать об этом в Мюнхене, вдали от вулкана», - хотел сказать я, но не успел.

— Так что полная безнадега! Поэтому в Москву я вернусь при первой же возможности! Как только впустят! - сказал он и с азартом начал говорить о достоинствах красного вина, которое стояло на столе.

Г. Салова

Кронид был участником и докладчиком на первых зарубежных конференциях в 1988 году с участием и советских литераторов. Знаменательной была конференция «Творческая интеллигенция и перестройка» в Дании (2-4 марта 1988 года), в которой, помимо датчан, участвовали деятели культуры, приехавшие из Советского Союза, и эмигранты, проживающие в США, Франции, ФРГ и Дании. Статья в датской газете

так и называлась: «Русские встречаются с русскими». Это была первая официальная встреча эмигрантов с соотечественниками.

М. Харитонов

Я дважды видел Кронида плачущим. Один раз, когда впервые встретился с ним в Мюнхене в 1988 году, и он показал мне видеокассету, предупредив: «Только не обращай внимания, я там плачу». Это была запись его выступления в Дании на первой встрече эмигрантов с делегацией творческой интеллигенции из Союза. Он рассказывал о политзаключенных в стране, и в какой-то момент ему вдруг перехватило горло спазмом.

Рикардо Сан Висенте (Барселона, Испания)

Я познакомился с Кронидом в Дании в 1988 году, где состоялась едва ли не первая встреча эмиграции и демократов. Я приехал в Луизиану, культурный центр около Эльсинора, чтобы посмотреть, а затем подготовить нечто похожее в Барселоне, и там я встретился с нервными советскими гражданами, которые были готовы дать отпор всякой провокации со стороны диссидентов, и с самими диссидентами - этими опасными «элементами», которые почему-то мне показались слишком жизнерадостными.

Кронид был, на мой взгляд, самым веселым, он уже тогда, во время этой встречи, видел конец прошлого. Внимательное наблюдение за всем происходящим во время прений, его резкие выступления по разным аспектам советской действительности тем не менее не мешали ему относиться

весьма сочувственно к разным сортам сыров и селедок в буфете. Я с удивлением наблюдал, как он успевал острить, спорить и рекомендовать разные салаты.

Так было и в Барселоне. Странная смесь принципиальности и жизнерадостности. Жадность к любого рода знаниям и явлениям - будь то какое-то блюдо или кооперативное движение в Стране Басков.

И так было во всякое время. Несмотря на постоянную работу, колоссальные нагрузки - редко я встречал более трудоспособного человека, - он всегда проявлял радушие, гостеприимство и интерес ко всяким новостям, ни разу не оставив без ответа ни один мой звонок, ни одну статью, ни одну просьбу.

Г. Салова

Этот поток жизни с постоянными разнообразными интересами - театр ли, путешествие ли в тропических джунглях - имел, как мне кажется, в своем неоднородном человеческом течении неизменный ориентир: права человека, непримиримое отношение ко всякого вида насилию.

И первая мысль с начала перестройки - мысль о возможности поездки в Россию, о возвращении. Звонит нам в Мюнхене наш друг Володя Малинкович: «Кронид, собираем чемоданы! В Союзе - перестройка!» (Кстати, Володя, тоже из диссидентских кругов, член Украинской Хельсинкской группы, вернулся в свой родной Киев вместе с семьей раньше, чем мы в Москву.) Однако даже в 1989 году, уже в начале перестройки, для нас, политических эмигрантов, не только о возвращении, даже о поездке в Москву подумать было почти невозможно. В 1989 году в Москве умер мой отец, и я просила разрешения и визы для поездки на похороны. Сначала в советском посольстве со мной вежливо, даже участливо разговаривали, но как только выяснилось, что у меня паспорт политбеженца, разговор был окончен: «На эти паспорта мы визы не ставим».

Только в 1990 году мы впервые смогли приехать в Москву. Кронид много лет был

членом международной Комиссии, расследующей обстоятельства дела Рауля Валленберга, шведского дипломата, погибшего в советских тюрьмах в послевоенные годы. В 1990 году эта Комиссия добилась разрешения работать в архивах Владимирской тюрьмы. Вот тогда-то Кронид и смог вновь посетить «свою» Владимирскую тюрьму.

Кронид Любарский^¹

— Что на Вас произвело самое неожиданное впечатление в Москве 13 лет спустя?

— Подчеркиваю: неожиданного ничего не было. Было наиболее приятное или неприятное. <...> Наиболее приятное - атмосфера раскованности. То, что говорят сейчас, например, на Пушкинской площади, - это гораздо серьезнее того, за что я сидел. <...>

В Москве меня не покидает ощущение близкого начала революции.

— Революции? Вы имеете в виду - стихийного бунта?

— В худшем случае может быть и так.

— Какая еще может быть революция, если у нас считается, что с 85-го года идет революционная перестройка?

— Извините, но это - словоблудие. Никакой революционной перестройки не было. Была лишь попытка довольно решительных реформ. Но с того момента, когда сам реформатор оказался позади событий, эти реформы стали катастрофически опаздывать. Вот почему действительно только сейчас начинается революция. Собственно говоря, в какой-то степени - бунт.

— В какую же сторону, по Вашему мнению, пойдет развитие революционных событий? Мне бы не хотелось говорить о бунте...

— Есть несколько вариантов. Но думаю, наиболее реальный такой. В самом ближайшем будущем нас ждет распад страны, которая называется Советский Союз. Совершенно ясно, что это уже и не Советский и не Союз. И этот распад считаю во благо. Понимаю, что появятся отрицательные последствия, например разрыв некоторых экономических связей. Но этот распад неизбежен. Потому что такая гигантская система - рыхлый, дрожащий, студенистый кусок - не может управляться. Нельзя придумать единый

рецепт спасения для территории от Петрозаводска до Кушки. Это - разные страны, с разными общественными традициями, экономическими проблемами. А антагонизм уже настолько велик, что, прежде чем добиться объединения, надо размежеваться.

Кронид Любарский^¹

Когда у нас начали возвращать гражданство, вопрос решался по каждому отдельно: Максимов, Зиновьев... Разумеется, за меня тоже могли бы похлопотать. Но я от такой возможности отказался. И еще с того времени, когда был Верховный Совет СССР, стал добиваться, чтобы был принят закон о возвращении гражданства всем лицам, которые были незаконно его лишены, - всем без исключения. Это заняло у меня два с половиной года. В результате соответствующая статья Закона о гражданстве была принята практически в моей редакции, и каждый теперь может получить российское гражданство без проблем. Только воспользовались этим правом считанные единицы. Конечно, это личное дело каждого, и я никого не склонен осуждать. Впрочем, за некоторыми исключениями: имею в виду тех, кто бил себя кулаком в грудь - вот, мол, какие мы патриоты, а нас не пускают. Уж они-то должны были в первую очередь вернуться.

Лидия Семина (Москва)

Шел 1990 год. Я еще не видела Кронида, еще не знакома с ним, но почти ежедневно он передает мне по факсу длиннющие и упрямые послания, адресованные председателю Верховного Совета России, председателям палат, комитетов. Он шлет свои замечания к законопроектам, его прямо касается все, что связано с правами человека. Он обращается к тем депутатам, которых знает, и настаивает, чтобы они добивались законодательных гарантий прав граждан. И все это не на уровне пожеланий, а в виде конкретных, точных, юридически выверенных текстов. Слишком дорого заплатили за это наши сограждане, чтобы позволить себе медлительность и успокоенность.

Г. Салова

В 1991 году мы приехали вместе со многими другими эмигрантами всех «волн эмиграции» на грандиозное мероприятие: Кон-

гресс соотечественников. Приехали 18 августа. Встав утром 19-го, я увидела, что Кронид с напряженным, застывшим лицом смотрит на экран телевизора. Переворот! Поток мыслей, эмоций захлестывает. Что будет в Москве?.. Начнется ли Конгресс, или все разбегутся?.. Что будет с нами, вышлют или интернируют: наши паспорта политических беженцев недействительны в СССР? Но главное, как это интересно... На следующий день Вика скажет по телефону из Мюнхена, совершенно искренне, без тени сарказма: «Ну и повезло же вам!» В эти дни мы были всюду: на улицах и площадях, на митинге у Белого дома и в самом Белом доме, в редакции «Московских новостей» и «Нового времени». Шесть часов стояли на площади Дзержинского, ожидая демонтажа памятника...

Ниже приводятся отрывки из отчета, составленного Кронидом для журнала «Страна и мир» «на основе как личных впечатлений, так и рассказов других очевидцев, сообщений прессы, в том числе и подпольной, многочисленных листовок и заявлений, распространявшихся в Москве в то время, сообщений радио и телевидения ».

Кронид Любарский^¹

19 августа

В 19.20 с балкона Белого дома к собравшимся внизу людям обратился Ельцин, который заявил, что «нависла реальная угроза насильственного свержения законно избранного руководства Российской Федерации». Он призвал поддержать законную власть, но одновременно просил проявить выдержку и избегать «столкновений с теми подразделениями армии, КГБ, МВД, которые втянуты в эту преступную акцию».

Сооружение баррикад практически завершено, и начинается возведение второй, третьей и т. д. линий обороны. Погода не благоприятствует защитникам Белого дома. С начала путча она хмурится, а после прошедшего около полудня ливня все время понемногу моросит. Промозглая погода стала вечером еще противнее. Под ногами скользит растоптанная грязь. Со всех сторон тащат бревна, дрова, щепу - чтобы разжечь большие костры, у которых защитники парламента будут греться не одну ночь. Разбиваются палатки, растягиваются полиэтиленовые навесы. Под ними импровизированные скамейки из досок, раскладные стульчики. <...>

Над толпой поднимаются трехцветные российские флаги, иногда с названиями политических партий, начертанными на белом фоне. Повсюду укреплены такие же маленькие флажки. Среди российских флагов видны два гигантских жовто-блакитных полотнища: к российским защитникам Белого дома присоединился украинский РУХ.

Автобусы подогнаны вплотную к зданию и стоят нос к носу. У них двойная функция: они - последний барьер перед Белым домом на пути возможных нападающих; они же - место отдыха для отстоявших свою смену вахт защитников: откинувшись на сиденьях, здесь можно поспать. Они же стена демократии, заклеенная самодельными плакатами, текстами ельцинских указов, карикатурами. Впрочем, плакаты и лозунги сейчас расклеены и развешаны повсюду. <...>

20 августа

<...> Появляется Шеварднадзе. Он только что выступал на митинге у Моссовета вместе с Яковлевым и Поповым и сейчас с трудом добрался до Белого дома. Его встречают

с энтузиазмом. Шеварднадзе впервые произносит с трибуны жесткие слова о Горбачеве: «Где Президент? Если Горбачев замешан в заговоре, если он участвовал в этом грязном деле, он как предатель должен нести ответственность перед своим народом».

Автор этих строк тоже берет слово, чтобы сказать примерно следующее: то, что произошло, вызывает не только гнев, но и радость - наконец-то вскрыт нарыв, который давно уже отравлял тело страны. Без этого страна еще долго могла бы медленно умирать, а сейчас появилась надежда на выздоровление. А хунте - не жить: перевороты удаются в течение первого часа, переворот, затянувшийся на вторые сутки - обречен.

Во время митинга на площади появляется гигантский российский трехцветный флаг - шириной 8 метров и длиной 120. Его несут две цепочки людей. Сверху колышущаяся лента флага напоминает китайского праздничного дракона. Флаг подносят к балкону, на котором стоят выступающие, поднимают наверх и закрепляют по всей длине балкона. Это дар российскому парламенту от Российской товарно-сырьевой биржи. Брокеры прошли с этим флагом через весь город - по Мясницкой, по Лубянской и Манежной площадям, скандируя лозунги: «Долой хунту!» и «Долой КПСС!». Наши начинающие бизнесмены -все как один в лагере противников путчистов. Неудивительно.

А над Белым домом все это время висит аэростат - тоже с российским флагом. Время от времени его подтягивают вниз, в толпу, и к канату привязывают другой, поменьше, флаги литовский, украинский, азербайджанский — больше десятка флагов. <...>

21 августа

<...> Огромная толпа собралась в «московском Гайд-парке» - у редакции «Московских новостей». Здесь открыто окно, и на подоконник поставлен огромный усилитель (его принесла в редакцию одна из рок-групп). Один из кабинетов превращен в импровизированную студию, и писатель Александр Кабаков хорошо поставленным голосом (у него еще оказывается талант диктора) оглашает поступающие в редакцию новости - сейчас «МН» работает в режиме информационного агентства. «Говорит радио МН. Гласность обретает голос».

Радиус действия этого «радио» невелик, но его слышат даже люди, стоящие у памятника Пушкину. Изумляет быстрота реакции Кабакова - он язвительно и очень находчиво комментирует поступающую информацию. Когда устает, на время передает микрофон другим сотрудникам или гостям, вроде автора этих строк. Толпу никто не разгоняет, и Кабаков лишь иногда заботится, чтобы не занимали проезжую часть: «Пусть нас не обвиняют в создании транспортных помех». <...>

Свободу, пришедшую к Белому дому, мы взяли сами. Нам некого за нее благодарить - ни Горбачева, ни даже Ельцина, сколько бы мы ни произносили в его адрес заслуженных похвал. <...>

Сейчас в его (Ельцина) руках реальная власть, и этот человек никогда не захочет стать лишь символом - и, дай Бог, не станет. Природа власти, павшей бременем на его плечи, такова, что он обязан постоянно делить ее с каждым из нас - иного мандата ему не дал народ, своими руками взявший свободу.

Сейчас Ельцин это, кажется, понимает. И если мы хотим ему помочь и впредь, мы не должны давать ему повод думать, что своей свободой мы обязаны только ему. Он своей обретенной теперь свободой обязан нам не в меньшей мере.

Мы поможем Ельцину, если уже сейчас остережем его от амбиций «возродить великую Россию». «Возродить» - значит, видеть образец в прошлом, а не в современности, но не может быть великим архаичное государство. Что же до величия, то стать бы нам просто нормальной страной, и оно придет к нам само собой, просто в силу причин демографических и геополитических. Страна же, сознательно и заранее берущая установку на «величие», рискует очень многим. <...>

М. Харитонов

Второй раз я видел Кронида плачущим 19 августа 1991 года на площади перед Белым домом. Он приехал на так называемый Конгресс соотечественников. С Конгресса мы поехали к зданию Верховного Совета, где все ожидали возможного штурма. Кронид был необычайно возбужден. Встречал множество давних знакомых. Ближе к двенадцати часам стали поступать сообщения, что к площади приближаются какие-то танки. Неизвестно чьи и неизвестно зачем. А потом мы их увидели. Было объявлено, что это «наши» и пришли поддерживать защитников Белого дома. И вдруг Кронид отвернулся от меня, плечи его затряслись от плача. Только тут я почувствовал, как он был напряжен, и понял, насколько легкомысленным по сравнению с ним был я.

Для меня такие проявления значат больше, чем любые политические или журналистские достоинства.

Кронид Любарский^¹

…60-е годы… Люди 60-х годов… это те люди, которые, как сейчас говорят, готовили перестройку, революцию и т. п.

Не знаю... Ничего они не готовили... Они просто жили. Они были. Они совсем разные. Были хорошие и плохие люди, скверные и глупые, умные и честные, замечательные. ...А они же не могут быть все замечательные. Это вот сейчас все герои. Это были просто люди. Именно эти скверные, плохие и склочные люди - они в общем-то и сделали, что нам всем дышать стало лучше. <...>

Я бы хотел сейчас вспомнить обо всех этих людях, и не для того, чтобы награждать их Героями Советского Союза или Георгиевским крестом. Я даже не знаю, что хуже, между прочим. Честно говоря, не знаю. Особенно сейчас не знаю, когда мы все сейчас так поглощены созданием «единой и неделимой» России. Не дай Бог, чтобы это действительно реализовалось. Вы потом поймете, почему не нужно, чтобы реализовалось. Нам нужна свободная Россия, а вовсе не «единая и неделимая».

И вот сейчас мы снова здесь, как будто мы победители, как будто все мы это празднуем. Действительно празднуем. Есть такое очень глупое слово - эйфория, о которой сейчас все любят друг друга предупреждать: эйфория, эй-

фория... давайте не будем в эйфории. А вот есть такое человеческое слово - радость. Радость и все. И действительно мы радуемся, и без всякой эйфории... А сейчас перед нами тяжелое время, потому что надо действительно что-то нам уже строить, что-то делать, надо жить, а вот жить сегодня труднее, чем даже стоять на баррикадах, защищать. Потому что баррикады - это короткий срок, а жизнь — она большая-большая. Ну, давайте проживем ее хорошо.

Г. Салова

А потом мы возвратились в Москву. 2 июня 1992 года нам вернули российское гражданство, и мы получили российские паспорта. Уже в конце 1992 года Кронид начал активную работу в Москве, а окончательно переехал в феврале 1993 года, я немного позднее (должна была еще какое-то время работать в Мюнхене). Мы купили квартиру в центре города, чтобы друзьям было легче добираться до нас, а нам до разных уголков Москвы (машиной мы так и не обзавелись). Перевезли вещи, книги и носорогов (!), отремонтировали квартиру, сломали одну стену и сняли дверь на кухню, чтобы она стала большой и просторной для застолий, встреч и бесед с друзьями. Кронид начал работать в журнале «Новое время».

Началась новая полоса биографии - московская жизнь.

Осталось рассказать о последних годах жизни Кронида: 1993-1996. Это всего-то 3,5 года, но они наполнены столь интенсивной деятельностью, что одно только подробное описание ее заняло бы несколько страниц.

В конце 1992 года Кронид баллотировался в Государственную думу, но не прошел.

В 1993 году он - один из составителей новой Конституции, член Конституционного совещания, автор нескольких статей Конституции, важнейшими из которых считал статьи о свободе передвижения и выбора места жительства (т. е. об отмене прописки), а также о свободе выезда за пределы России.

Юрий Черниченко (Москва)

Вышло так, что все «дело Любарского» в те диссидентские годы прошло мимо меня. Где-то как-то кое-что слыхал, но самого правозащитника с архиэллинским именем - нет, не видывал. А на кремлевских сидениях 1993 года, когда нам, общественности, доверено было выработать - против латаной-перелатаной Конституции РСФСР - текст Конституции России трехцветного флага, я потянулся к живому чернявому человеку, неожиданно для меня понимавшему, чем, собственно говоря, мы тут должны заниматься.

У нас слишком большого понимания, увы, не было...

Мой новый знакомец был начинен иронией - и пониманием. Его замечания были кратки и точны. Двое-трое таких, как он, - и зачем весь этот пожилой сходняк?

Я ловил себя на том, что езжу теперь на сидения Конституционного совещания (так наша тусовка именовалась) для того, чтобы увидеться и потолковать с Кронидом Аркадьевичем Любарским.

Моим долгом было вбить в будущую Конституцию саму идею частной собственности на землю. По русскому менталитету, земля - «Божья», «ничья», «всехняя».

Эсеровская фраза об уничтожении частной земельной собственности навсегда так потрафила коммунистическим временам, что грех владения землей приводил в брезгливый ужас и тех, кто ею абсолютно и безвозмездно 70 лет владел: партаппарат, председательско-директорский корпус. Прода-

вать землю? Вы что? Никогда! Покупать? Кормилицу-матушку? Только не это.

Нужно было в ясной и всем понятной формуле отсечь пугало - «иностранцы скупят», ввести разумные ограничения, чтобы не повадно было разрушать почвы. Получалось у меня длинно, путано и нетвердо. Любарский взялся править мой текст.

«Медный текст закона» - сказано не зря, это текст особый, в нем не должно быть ни грана лишнего.

Граждане и их объединения вправе иметь в частной собственности землю... Владение, пользование и распоряжение землей и другими природными ресурсами свободно осуществляется их собственниками.

Это значило - можно. Распоряжаться значит покупать, продавать, закладывать, отдавать в аренду, передавать по наследству и т. д. и т. п. Земля получала право менять своих хозяев, ища себе лучших. «Граждане вправе» означало, что неграждане (немцы, эфиопы, верные дети Армении) не вправе, и никаких тебе жупелов. Земля лишилась шаманской магии и становилась в ряд тех же ценностей, что и залежи угля, нефти и пр. Природный ресурс, не более!

С усмешкой Воланда в благодушный его час Любарский протянул мне проект статьи: «Наша поправка войдет в историю».

В Конституцию - да, вошла, с незначительной правкой, статьей 36. Но не в жизнь!..

Г. Салова

После окончания работы Конституционное совещание было преобразовано в Общественную палату при Президенте. Кронид активно работал там до тех пор, пока не началась чеченская война. Общественная палата при Президенте не сумела в ясной форме выразить Президенту свое отношение к этой войне, и Кронид демонстративно вышел из палаты. Увы, никто из коллег не поддержал его протест.

Андрей Рахмилович (Москва)

В 1995 году Парламентская комиссия под председательством С.С. Говорухина представила Государственной думе «Заключение», в котором проана-

лизировала причины и обстоятельства чеченской войны. Затем это «Заключение» было издано отдельной книгой.

В «Заключении» российские средства массовой информации обвинялись в том, что во время чеченской войны они «заллакированно» дезинформировали население, «травили» российскую армию, «оказались на стороне воюющего противника». Авторы «Заключения» считали, что российской прессой «вокруг криминального режима Дудаева создавался некий ореол возвышенности, чистоты и благородства».

В «Заключении» поименно назывались журналисты, которые способствовали этому. Вторым в списке был Кронид Аркадьевич.

Поведение журналистов, по мнению комиссии, объяснялось тем, что правительство Чечни тратило большие деньги если не на подкуп, то на создание благоприятных условий для их работы.

Кронид Аркадьевич, единственный из упомянутых в «Заключении» журналистов, не промолчал. Он не только и не столько защищал свое доброе имя, сколько считал нужным остановить волну демагогии и популизма, вызванную чеченской войной.

Весной 1996 года Кронид Аркадьевич предъявил С.С. Говорухину и В.В. Семаго - двум авторам «Заключения», которые были избраны и в новую Госдуму, - иск о защите чести, достоинства и деловой репутации. Кронид Аркадьевич требовал опровержения опубликованных утверждений. Кроме того, он оценил нанесенный ему моральный ущерб в один рубль. Мнение авторов «Заключения» не могло причинить вред его уже сложившейся репутации, но рубль был ему нужен как вещественный символ победы над ложью, произнесенной от имени государства.

После гибели Кронида Аркадьевича его иск поддержала Галина Ильинична.

В суде представитель С.С. Говорухина заявил, что раз в «Заключении» нет прямого обвинения Любарского в получении им денег от чеченского правительства, то Кронид Аркадьевич не вправе требовать никакого опровержения. Суд согласился с этим и отказал Галине Ильиничне в иске. Полу-

чалось, что невозможно бороться с обвинениями, предъявленными по правилам тоталитарной пропаганды.

Однако летом 1998 года зампредседателя Верховного Суда России опротестовал решение районного суда, признав, что тот должен был оценить текст в целом, а не отдельные его части.

Суд решил признать сведения, изложенные на стр. 55-56 книги «Комиссия Говорухина», изданной в 1995 года в издательстве «Лавента», о том, что на оценку действий российских вооруженных сил Любарским Кронидом Аркадьевичем в числе других журналистов влияло в «некоторой степени то, что департаментом министерства государственной безопасности Чеченской республики было израсходовано 1,5 млн долларов США если не на подкуп, то на транспорт, проживание, питание, организацию работы российских журналистов», порочащими честь и достоинство Любарского Кронида Аркадьевича.

Суд постановил обязать Говорухина Станислава Сергеевича, Семаго Владимира Владимировича, издательство «Лавента» принести извинения Саловой Галине Ильиничне, вдове Любарского Кронида Аркадьевича, за распространение сведений, порочащих честь и достоинство Любарского Кронида Аркадьевича, опубликовав опровержение в журнале «Новое время».

Михаил Арутюнов (Москва)

Я постоянно ощущал его сочувствие и поддержку. И я понимал его, когда он вошел в состав Комиссии по правам человека Общественной палаты при Президенте РФ, и тогда, когда он демонстративно вышел из нее, раньше многих увидев никчемность самой Общественной палаты.

Он горячо и заинтересованно поддержал идею создания Международной правозащитной ассамблеи, вошел в число ее учредителей и намеревался активно в ней работать.

Г. Салова

В эти же годы Кронид — главный редактор «Российского бюллетеня по правам человека», член редколлегий журнала «Новое время» и ряда других изданий.