Нийоле

ЛЯЛЬКАЙТЕ-БАЙКЕНЕ

Нийоле Лялькайте-Байкене родилась в г. Аийусе Литовской республики, в семье интеллигента-просветителя. В 1941 году 14 июня семья была депортирована, вместе с родителями и двумя братьями. В 1942 году привезли в конечный пункт ссылки в Быков Мыс Якутской АССР.

В 1956 году с острова Тит Ары в г .Якутск, где с 1956 по 1959 год училась в Якутском музыкальном училище.

В 1959 году вернулась на родину в Литву и продолжала музыкальное образование в Вильнюском музыкальном училище и в Вильнюской Государственной консерватории.

В настоящее время живет в г. Вильнюсе и работает в Школе искусств имени Балиса Юварионаса.

ДОРОГА В НЕИЗВЕСТНОСТЬ

Якутия, как далека ты и сурова, а для многих и таинственна. Далеко на северо-восток тянется длинный извилистый путь, по которому в 1941 году везли людей из Литвы. Теперь и десяти часов хватило бы для преодоления по воздуху этого пути, протянувшегося на восемь тысяч километров через два континента.

Трудно себе представить каким был этот путь в прошлом. Его и в наше время не всякий решился бы одолеть. Разве что любознательный турист не отказался бы от него, чтобы ощутить расстояние, а может быть и взглянуть на дорогу скорби своих земляков.

И вот, достигнув берегов могучей реки Лены, плыву на пароходе вниз по её течению, глядя на величественные берега. Неиссякаемая сила несет её воды в море Лаптевых. Виды сменяют друг друга. Крутые скалистые берега переходят в равнины, местами они раздвигаются и река разливается почти на 20 километров. Особенно впечатляют голые вершины гор, подверженные воздействию дождя и ветра. Издали хорошо видны фантастические творения природы.

При приближении к Якутску открывается местность, называемая Ленские столбы. Эти места очень любят туристы, их красота превосходит все виденное раньше.

Чем дальше на север, за Полярный круг, тем заметнее меняется природа. Берега все чаще тонут в промозглом тумане, склоняя к печали и задумчивости. Временами мгла рассеивается и открывается многослойная горная порода. Контуры вершин часто похожи на листы раскрытой книги. Отроги Верхоянского хребта переходят в низменность и вскоре исчезают при приближении к дельте Лены. Зайдя в устье, ведущее к Столбам, надо долго плыть вдоль обледеневших берегов до Быкова.

Природные богатства, как и необъятные пространства Якутии, всё еще принадлежат будущему, а в будущем, думаю, не повторится прошлое. Не понадобится тысячам невинных людей, высланных из своих родных мест, копать эту землю, валить лес, сплавлять его по Лене, а главное, "закаленными", с семьями, детьми и стариками, на островах моря Лаптевых, на морозе в 50°, выполнять план лова рыбы. Находилась и другая работа. Порт Тикси ждал древесину, чтобы, погрузив её на корабли, развезти по всему свету.

Суровая северная природа Якутии, долгие годы труда в нечеловечески трудных условиях, оставили неизгладимые следы на лицах людей. Живя в Литве, я не раз возвращалась в Якутск, и каждый раз все яснее видела это отражение знакомых мне условий жизни. В сердце Якутии — столицу Якутск — меня в разное время вели две пути.

Первым путем я плыла по Лене с острова Тит Ары в 1956 году для продолжения учебы.

Вторым путем целым десятилетием позже возвращалась из Вильнюса в Якутск навестить свою маму, долго жившую в этом городе.

МЫ УЧАЩИЕСЯ БЫКОВСКОЙ ШКОЛЫ

Наша школа была построена на окраине поселка. Помнится, за ней в сторону тундры домов больше не было. По поселку до самой школы тянулся узкий, сколоченный из досок тротуар, а по его сторонам чернела топкая земля. Когда она замерзала и зимой заносилась снегом, в школу можно было пройти и более коротким путем, только нужно было иметь хорошие валенки.

Школа была построена из бревен, для поселка Быково она была великовата, выглядела мрачно и была очень холодной. Чтобы хоть как-нибудь уберечься от мороза приходилось ежегодно, перед началом зимы, покрывать стены школы снаружи "теплой одежкой" — снежной кашей. Вместе со взрослыми в этой работе участвовали и учащиеся старших классов. Чаще всего работой руководил сам директор Козлов. Ученики только крутились: одни поливали снег водой, замешивали кашу, другие быстро "конопатили" ею ^углубления между бревнами, чтобы не продувал ветер. Замешанная снежная каша тут же превращалась в лед и держалась всю зиму. Окна школы изнутри зачастую покрывались льдом, так что и их, приходилось утеплять снаружи. Для этого по размерам окна вырезался кусок льда и вставлялся в окно с помощью той же снежной каши.

Наряженная в снежную одежду школа выглядела еще мрачнее, в классах было темно, светила только керосиновая лампа на столе учителя.

Когда мне исполнилось семь лет, брат уже закончил первый класс. Мама записала в школу и меня. Не помню я ни того первого дня, ни радости от посещения школы. После смерти отца условия нашей жизни были очень тяжелыми. Жизнь сложилась так, что маме одной пришлось в тяжелых условиях зарабатывать нам на хлеб и, кроме того, жить пришлось в холодном обледенелом помещении, в полуобвалившейся юрте.

Юрта № 1, как её называли, первая юрта была построена в северной части поселка, довольно далеко от школы. Когда мы из другой, развалившейся юрты перебрались в неё, она еще была жилой и держалась достаточно прочно. Она была поменьше, с двумя входными дверями — с конца и посередине — разделена на маленькие отдельные комнатушки. Стены комнатушек были дощатыми и кое-кто вместо газетных "обоев", выбеливал их известкой, но внешний вид юрты, как и всех остальных, был жуткий. Со всех сторон она была покрыта дерном, крохотные оконца, вырезанные по бокам, давали мало света. Она была низкая, словно вросшая в землю. Когда начали строить жилые бараки, люди старались переселиться туда.

Случилось так, что наша первая юрта вскоре опустела. Семьи, в которых было больше работоспособных, первыми получали комнаты в бараках. Мы одни-одинешеньки

остались в юрте, и люди начали понемножку разбирать её, не стесняясь того, что мы еще в ней жили.

Тащили доски на дрова или для другой надобности. Вскоре вывалилась дверь и в юрте стал гулять ветер. Жить здесь нам становилось опасно и страшно. Стал осыпаться местами дерн с крыши и в соседней с нашей комнатой уже виднелось небо. Дверь нашей комнатушки перестала закрываться, ходили мы по разобранному полу, перескакивая с доски на доску. В такой полуразрушенной юрте мы жили все лето и половину зимы. Мы с братом в это время особенно часто болели то корью, то ветряной оспой, и для мамы не было другого выхода, как оставлять нас одних, уходя на работу, подперев дверь жердью. В то время наша жизнь ни у кого не вызывала сочувствия. Понадобилось несколько комиссий, чтобы в конце концов власти "Рыбзавода", перед самым новым годом, в разгар зимы, под вой пурги, переселили нас в барак.

Из той первой юрты, осенью 1946 года я начала ходить в школу. Из тех времен в моей памяти сохранился один случай, несколько ожививший нашу тогдашнюю жизнь.

Как то раз, в поисках приюта, в нашу юрту забрели прибывшие откуда-то русские рыбаки. Они обнаружили нас с братом в комнатушке за подпертой колышком дверью. Мама была на работе. Рыбаки расположились в не совсем еще обвалившемся конце юрты, поставили железную печку "буржуйку", затопили её, нажарили рыбных котлет и угостили нас. Они жили у нас примерно неделю, печка топилась день и ночь. Как-то раз так разоспались, что чуть не случился пожар. Потом они уехали, а мы остались жить в той же юрте.

Вскоре и мы выбрались из неё. Но местная власть не дала этой юрте развалиться. По окончании зимы её восстановили и устроили в ней конюшню. В 1952 году, когда нас перевели из Быково на остров Тит Ары, первая юрта еще стояла.

Ходить в школу из обледеневшей юрты для плохо одетого, недоедавшего первоклассника было трудно выполнимой обязанностью. Однако в школу мы все же ходили и в самое трудное время, потому что там было хоть немножко светлее и теплее. И все же мне в первом классе было трудно привыкнуть к школе. Мы с братом были очень разными, по-разному приспосабливались к условиям и успехи в учебе были разными. Вальдас был сдержан, выдержка у него

была как у взрослого. Познав, как и я, холод и голод, он словно их не замечал, никогда не жаловался маме, не хотел её огорчать. С увлечением читал книги, всегда находил себе занятие. Учился он очень хорошо, был способным, и убожество нашей жизни ему не мешало.

Помню, когда я училась в третьем, а Вальдас в четвертом классе, мне по разным причинам не всегда удавалось решить арифметические задачки, я беспокоилась и хныкала, а он сердился на меня и диктовал мне решение, собираясь в школу.

В первом классе больших знаний я не набралась. Таким уж я была ребенком — сломленным условиями жизни.

Глубоко в моей памяти сохранилась отцовская школа. С малых лет нас учили молитвам. Мы вставали утром и ложились спать вечером не забывая поблагодарить бога за то, что все мы живы. Отец нас любил, учил складывать из букв слова. Жаль только, что не хватало книг, бумаги, карандашей, и отец, не пожалев привезенных из Литвы альбомов, из их листов вырезал нам буквы азбуки. Помню, мы уже пробовали читать. Вальдас был старше и восприимчивее. А я была рассеянной, часто плакала, и когда настроение было получше, очень любила петь. Не помню какие песенки я, пятилетняя, пела, но желание петь, однажды появившись, росло вместе со мной. Где бы мы ни жили — в холодных и мрачных каморках, их всегда наполнял звонкий детский голос. Вальдас напротив, от моей склонности петь зарывался в книги. Всю свою жизнь, до самой смерти он не забывал, что его, шестилетнего, читать и писать научил отец. Первые знания о материках и странах Земли Вальдас тоже получил от отца, и это было началом глубоких познаний.

Быковская школа имела свои особенности. Кроме холодных и темных классов, ученики почти не имели никаких учебных пособий. Одна книга приходилась на трех-четырех школьников, не хватало тетрадей, письменных принадлежностей, чернил, резинок. Резинки мы вырезали из подошв своих ботинок. Помню как трудно было сделать ручку или чернила особенно в первом и втором классах. Приходилось и брата просить о помощи, хотя чаще все делала сама. Мы должны были расти самостоятельными и выносливыми, как взрослые. Особенно много времени уходило на приготовление ручки. Привязанное ниткой к оструганной палочке или воткнутое в неё перо

плохо держалось, шаталось, так что на уроке я мало что успевала писать. Чернила готовили разными способами, чаще из сажи. Можно себе представить, каким был наш почерк. В первом классе мне никак не удавалось справиться с такими письменными принадлежностями. Возвращалась из школы перемазанная чернилами. По моей одежде, рукам и даже лицу мама могла судить о том, как шли мои дела в школе.

Лучше всего из первых школьных лет, мне запомнились холод и голод. Счастье, что мама умела шить нам одежду. Было неважно из, какого материала — из старья или из каких-нибудь остатков, главное — защита от мороза. На зиму мама шила нам ватные фуфайки-стеганки, ватные штаны, ватные рукавицы. На голове мы носили белые заячьи шапки. Они были теплыми, но выглядели уродливо. Наши головы были похожи на огромные белые шары, больше нас самих. Такие шапки носили многие ученики. Мы их получали из интерната. В сильные морозы мы сидели в классах в фуфайках и шапках. Вид был ужасный, керосиновая лампа еле освещала нас, съежившихся за партами.

В школе, кроме классов, было еще несколько комнатенок, где жили учителя, маленькая кладовка и помещение для школьного интерната.

В заиндевевшей кладовке одно время жил белый медвежонок. Директор якут Капитонов привез его откуда-то и поселил в школе. Капитонова школьники боялись. Непослушных он запирал в холодной кладовке вместе с медвежонком. Это была его любимая "шутка".

В 1946 году в Быков приехала на работу с острова Тит Ары учительница Ольга Меркене (теперь уже покойная). Маме она запомнилась доброй и сердечной. Заметив, что я никак не могу приспособиться к существующим условиям — мы тогда еще жили в первой юрте — она решила нам помочь и уговорила маму поместить меня в интернат. Так благодаря О. Меркене я на какое-то время попала в интернат. Детей там было немного, одни якуты, привезенные из дальних поселков.

Из этого времени в памяти осталось только то, что взять меня из интерната маму уговорила тоже Меркене. Дело было в том, что детям-сиротам, а также семьям с несколькими маленькими детьми, бедствовавшими без отцов, было решено выдавать паек на дом. Паек полагался

ребенку, жившему в интернате в течение месяца. Паек был очень небольшим, но это была для нас огромная, жизненно необходимая помощь. Незабываемы были дни получения пайка — настоящий праздник. Часто по разным причинам выдача пайка на дом прерывалась, заменялась обедами в интернатской столовой. Но и в том, ив другом случае я себе не представляю, как могла учиться без этой поддержки.

Когда я перешла в третий класс, в то лето, мы перебрались из барака, стоявшего на возвышенной части поселка, на берег с северной стороны мыса. Там у самого оврага стояла длинная бревенчатая постройка, называемая "Домом колхозника". Этот дом построили литовцы, рыбаки колхоза "Арктика". Дом был длинный с тремя дверями сбоку и по одной в концах. В нём поселилось 16 семей. Каждая получила по маленькой комнатке. В том же году мама снова начала работать в колхозе и нам тоже дали комнатку, угловую, в самом конце этого дома, со стороны оврага. Живя здесь, мы испытали настоящую полярную зиму, пургу и весеннее половодье, ибо этот "Дом колхозника" стоял на довольно неудачном месте, вдоль небольшого склона. Его по самую крышу заносило снегом, были видны только трубы, и мы выглядели весьма необычно, когда ходили по вырытым в снегу туннелям или по крыше. В зависимости от толщины сугробов, приходилось выкапывать не только длинный туннель, а прорывать глубокую нору вниз к каждому входу. У нашего входа снега обычно было поменьше, только при очень сильных метелях мы оказывались под ним, и тогда стучали в стену, чтобы соседи нас откопали. Мы очень страдали от холодных ветров. Хотя стены нашей каморки были снаружи покрыты льдом и в окно была вставлена ледяная пластина, от ветра они не защищали, он врывался в каждую щелку между бревнами. Метели здесь, между оврагами, были более сильными, чем наверху в поселке, поэтому мы часто не ходили в школу. Только Вальдас был неудержим и вместе с Владукасом Найкускасом решался идти в школу в любой мороз.

В нашем доме, кроме нас, жили и другие школьники: Ниеле Кулинкевичюте, Вита Плехавичюте, а рядом с нашим домом на том же берегу Даля и Донатас Аукшчюнасы, Элена Чеснавичюте и ученица из моего класса Вика Сосновцева. Вернувшись из школы, мы вместе играли.

Четыре зимы прожили мы в этом доме, долгие, темные, холодные зимы, а других в Заполярье и не бывает. Натопить нашу маленькую угловую комнатушку было очень трудно. Ветер дул в дверь, и сквозь стены, на полу не таял иней, дверь до половины была обледеневшей. Входя с мороза, мы еще добавляли холода. В "тепле" комнаты редко согревалась вода в ведре. У голых бревенчатых стен стояли две кровати, а у окна маленький столик, за которым при свете керосиновой лампы мы готовили уроки, а мама, поставив рядом швейную машинку, шила. Жили не очень, ритмичной, но привычной жизнью, а ритм жизни диктовался явлениями природы.

Полярная пурга была чистым наказанием в нашей жизни: зимой, заставляла сидеть дома, как в клетке, в страхе хватит ли дров, а в её короткие передышки приходилось бегом бежать вверх по оврагу за хлебом. В такое время часто помогали добрые сердечные люди из нашего дома. Было у кого одолжить и дров, и хлеба. В доме жило много семей, работящих мужчин. В погожие дни запрягали в нарты собак и отправлялись на ближайшие острова за выброшенными бурей и паводками бревнами. Привозили и нам, а мама расплачивалась с ними своей работой, шила им одежду. Приходилось беречь каждое полено. Когда унималась пурга, жизнь приобретала совсем другой ритм. Утром оставляли комнату холодной, нетопленой и уходили с Вальдасом в школу, а мама на работу — рыбную ловлю. Помню, как мы подолгу ждали маму с работы. Это время тянулось нестерпимо долго.

Возвращались с Вальдасом из школы в холодную, обледеневшую комнатушку и мало чего находили поесть. Вальдас тут же убегал к мальчишкам, а я искала чем бы себя занять дома. Часто, прильнув к окну, откусывала кусочки снега и сосала их. Вкусным был не только снег, но и сырая картошка с солью. Часто таким был мой полдник, а уж обед — когда возвращалась мама.

И вот, наконец, долгожданная, усталая мама. Заиндевевшую, в обледеневшей одежде её едва можно было узнать. А если еще и с ледяной рыбой, в комнатке сразу становилось светлее. И это было только началом. Когда еще придет время тепла, сытости и уюта.

Настоящее тепло чувствовалось только тогда, когда в печи пылал огонь. Все понемножку начинало оттаивать. Прежде всего наши истосковавшиеся по теплу души. Вот

уже и лед в ведре шевельнулся, и с окна потекло... После , недолгого ожидания вкусная уха вызывает чувство сытости и блаженства. Приближалось время сна, а тепла хватало только на то время пока топится печь. Наше снежное королевство так и оставалось почти нетронутым теплом, так что приходилось спешить под одеяло и только там снять с себя часть одежды. В то время мне было уже десять лет и я легко различала, где тепло, уютно и сытно, а где нищета. Мы тосковали по теплу и уюту.

Часто вспоминаю такой случай. Однажды, вернувшись из школы, я долго не могла дождаться маму и пошла к своей подруге Ниеле Кулникавичюте. В натопленной, уютной, как мне показалось, комнатке она спала, легко укрывшись. И мне вдруг стало тепло и хорошо. Я быстро вернулась домой и поспешила лечь. И было совсем неважно, что в нашей каморке как всегда было очень холодно, я укрылась как Ниеле. Лежала, и была довольна, что создала себе хоть столько тепла и уюта.

В ту зиму мне исполнилось десять лет, мое первое десятилетие. Да, первое, ибо сегодня я могла бы сказать, что с каждым новым десятилетием в моей жизни происходили важные перемены. Так случилось и в эту зиму. Я много болела и почти не ходила в третий класс, пришлось заново учиться в 3-м классе.

Перебравшись в "Дом колхозника" в конце лета, мы, дети, собравшись на берегу, решили побродить по воде. Не помню кто это придумал, может быть, солнышко сильнее грело в то лето и на берегу не осталось льда, но, сильно простудившись, мы с Вальдасом заболели плевритом. Долго лежали в больнице и порядком отстали в учебе. Выздоровев от плеврита, заболели свинкой, и мама лечила нас уже дома. Была зима, в комнатушке нашей было очень холодно и маме приходилось чем попало обвязывать наши шеи. Мы оба поправились, но я, не успев окрепнуть в ту зиму, снова простудилась и заболела воспалением легких. Зима была особенно холодной, с частыми пургами. Лежа в больнице, я очень скучала по маме и ждала её прихода, хотя знала, что пурга может свирепствовать и по несколько дней. Прислушиваясь к вою ветра, считала дни. От этого воя становилось особенно тоскливо. Палата была большая и темная. В ней одновременно лежали больные женщины, мужчины и дети. Болезнь моя затянулась, по вечерам поднималась температу-

pa; а меня лечили одними банками. Мама навещала меня по вечерам после работы. Однажды сестра сказала маме, что я не поправляюсь, и её беспокоит моя температура. Мама расплакалась и на другой день пошла к врачу просить о помощи, а помощью мог быть пенициллин. Врач почему то медлила с назначением лекарства, но мамины слезы помогли, мне назначили его и я стала быстро поправляться. С каждым годом я становилась все более выносливой и когда все дети вокруг болели скарлатиной, мы с Вальдасом её избежали.

Поскольку зиму 1949—50 года я проболела, пришлось повторить третий класс. В то время в Быковской школе директором был фронтовик Козлов. Среди других учителей немецкий язык и рисование преподавала ныне покойная учительница Мокунёне. Мне запомнился директор школы, который учил нас истории и географии. Он выглядел строгим, носил галифе, гимнастерку, подпоясанную ремнем, и высокие черные валенки. Во время перемен директор ходил по коридорам и присматривал за порядком. Девочки, взявшись за руки по три-четыре, ходили по коридору и пели. Это ему нравилось. Мальчишкам он разрешал играть в конце коридора. Они прыгали друг через друга или валились в "кучу малу". Поднимался шум, не обходились без слез. Обогревшись так за перемену, мы вновь садились за парты. В то время в школе учились около 20 литовцев, чуть больше якутов, десяток финнов и несколько русских. Обучение шло на русском языке и мы, любители петь, чаще пели всем знакомые, популярные песни, выученные во время уроков пения: о Лизе Чайкиной, и Зое Космодемьянской, "На просторах Родины чудесной" и другие. Иногда я осмеливалась затянуть и выученную дома литовскую песню, но пели мы их с опаской, желающих слушать не находилось.

Школа была для нас источником знаний, а дома было литовское окружение. Мне кажется, что наша жизнь в "Доме колхозника", где жило 16 литовских семей, оказывала на детей большое влияние, чем школа. Сплоченность людей, поддержка, в которой все мы так часто нуждались, одинаковые условия жизни и работы, общие незаслуженные страдания, все это помогло нам в Быкове остаться литовцами. Так было именно в Быкове, а позднее, когда после смерти Сталина люди начали разъезжаться кто куда, появились другие проблемы.

Не помню, чтобы в школе нас уговаривали поступить в октябрятские или пионерские отряды. Среди литовцев не было ни октябрят, ни пионеров. Мы с нетерпением ждали Рождества и Пасху, другие праздники. Особенно готовились к Рождеству. Вальдас начинал первым, ведь немало времени требовалось для сооружения из дерева подобия елочки, да еще не только для себя, но и для ближайших соседей. Хорошо выстругав стержень длиной 60—80 см, он вырезал игольчатые веточки. Их нужно было сделать много, пропорционально увеличивая, чтобы воспроизвести форму ёлки. Мы видели ёлочки в книгах . на картинках, да еще с первого класса пели песенку "В лесу родилась ёлочка" и представляли себе как она растет. Пробовали разными способами покрасить ствол в коричневый, а ветки в зеленый цвета, красиво, рядами укрепляли ветки по четыре или шесть в ряду в выдолбленные на стержне пазы. Елочка, украшенная цветными бумажками, ватой и свечками, выглядела сказочно.

Вечером в сочельник было очень хорошо и приятно. На Пасху приходилось обходиться только деревянными яичками. Примерно до 1955 года я кажется всего один раз попробовала куриное яйцо. Помню в Быкове было несколько кур у одной литовской семьи да у прибывшего на работу в Быков начальника Мачалина. Он привез с собой не только кур, но и корову Галю. Его дочь Люся училась с нами в школе. Жившая в "Доме колхозника" Микалаюнене часто просила меня принести от Мачалиных поллитра молока и пару яичек для её внучки. Я с удовольствием соглашалась ей услужить. Она-то и дала мне попробовать яичко.

В четвертом и пятом классах нас училось всего семеро: три якута, два русских и мы с Ниелей Кулинкевичюсте. Уживались мы неплохо. Всех нас частенько оставлял после уроков учитель географии, директор Козлов. Он любил задавать нам на дом срисовать из учебника географии в тетрадь всяких зверушек, рыб и птиц. Мы очень по-разному выполняли эти задания, а он упорно добивался от нас хорошей работы и оставлял после уроков. Однако никто из моего класса не стал художником. Рисованию нас учила учительница Мокунёне. Она была специалистом по немецкому языку, но её обязали учить нас и рисованию. Наглядных пособий в школе не было, она приносила из своей комнатки какую-нибудь вещь — горшок, тарелку

или ложку. Нарисовать это нам было довольно трудно, у нас не было ни хорошо отточенных карандашей, ни резинок.

Учительница Мокунене очень нас любила и жалела, особенно маленьких литовцев. Видела как мы бледны и голодны. Во время большой перемены она приглашала нас с братом в свою комнату и угощала. Он из скромности убегал, а меня, помнится, она угощала не один раз. Заботилась и о других девочках. Я, особенно в школе, была вечно голодна видимо поэтому до сих пор помню, как мы с Вальдасом мчались по оврагу домой, неся месячный "паек". Тогда появлялись и масло, и сахар, и хлеб. Я с вечера готовила в школу несколько ломтей хлеба с маслом, посыпанных сахаром. Это были хорошие дни, я гордилась перед другими детьми, что, как и они, принесла в школу кусок хлеба.

В Быковской школе я закончила пять классов, но радости от школьных лет испытала мало. Они мало чем обогатили мое детское воображение, были такими же холодными и безрадостными как вся обстановка в нашем доме. Вальдас в том же году окончил семь классов, и в 1952 году мы были переселены на остров Тит Ары. С Быковым расстались навсегда.

ДЕТИ ПОЛЯРНОЙ ПРИРОДЫ

Литву я узнала в двадцатилетнем возрасте. Меня часто спрашивали: "Скучала ли ты по Литве, своей родине?" Мой ответ не всегда был понятен: "Да, я родилась в Литве, но Литвы я не знала". И тут же хотелось добавить: "Родина моя там, далеко, на островах в дельте Лены".

Нас, детей, выросших на островах в дельте реки Лены называли ледовыми, а я назвала бы еще и детьми полярной природы. Живя на вечной мерзлоте, мы испытывали сильное воздействие полярной природы. Она нас воспитывала, действовала на нашу фантазию, развивала воображение, понятие красоты. Не ошибусь, если скажу, что в сознание многих из нас глубоко проникли виденные в детстве и юности явления полярной природы. Мороз нас закалял, затянувшаяся пурга учила нас терпению и выдержке, но также вызывала страх. А как часто, когда унималась пурга, мы радовались, выбежав на улицу и

увидев чистое небо. Ощущали красоту -полыхавшего в небе северного сияния. Оно то поднималось, то опускалось, меняя цвета. Восхищались лунным светом, уютно разливавшимся по скованной морозом округе. Детская тоска чаще всего была связана с восприятием фантастических явлений северной природы.

Жизнь всех людей здесь была строго подчинена временам года. Мы различали только две из них: длинную зиму и краткий блеск весны-лета. Лето осталось в моей памяти как радость бесконечного дня. И кто знает, может быть в этой бесконечности дня и заключается вся сила людей, живущих в этом краю.

Зима — это сплошная ночь. Свет луны и красота северного сияния помогают людям пережить тьму. Только летом, при ярком свете человек как бы выходит на поверхность, чтобы хоть на мгновение взглянуть на себя, увидеть свое лицо при дневном свете. Когда с материка задувал теплый ветер — вестник весны, мы начинали ждать ледоход. Природа вдруг приходила в движение, таял снег, овраги наполнялись водой, земля превращалась в топкое, непролазное месиво. Она спешила сбросить с себя снежный покров и дать нам, мученикам зимы, радостную передышку.

Снег вокруг дома держался долго и во время оттепели становился топким и непроходимым. Мы, дети, часто проваливались в него до подмышек и без посторонней помощи не могли вылезти. Боясь провалиться, были осторожны. А на верхней части склона уже показывались небольшие участки земли. Они довольно быстро обсыхали и становились любимыми местами наших игр. С горы открывался широкий вид на море. Было хорошо смотреть на небо. Мне запомнились его синева и прозрачность, я ложилась на едва просохшую землю и вглядывалась в бездонную высоту, которую пересекало множество птиц. Одни летели очень высоко, других легко было рассмотреть. Видела пролетавших гусей, уток, гагар, турпанов и стаи лебедей. Тут же на горе я очень любила петь. Я вслушивалась в свой голос и мне казалось, что ветер подхватывает его и несет далеко навстречу ледоходу.

Да, нам было хорошо, мы радовались, увидя хоть маленький кусочек земли, ибо в нашем детском воображении это уже было лето. В это время мы ждали ледоход,

стремительный и впечатляющий. Взойдя на гору, издали наблюдали с какой силой и мощью сталкиваются громады льда, давя друг друга. Нагромождения льда устремлялись в ширь моря, которое начиналось как раз у Быкова. Под напором скопившегося льда, море у мыса широко разливалось и часто доходило до нашего "Дома колхозника". Каждый ледоход приносил нам, детям, радость половодья. Хотя оно часто захватывало и наш дом, и даже в нашей дальней комнатке вода добиралась до печки, половодье смывало всю зимнюю грязь и ускоряло таяние снега. Выбравшиеся из затора льдины, подхваченные течением, с грохотом проносились совсем рядом с домом и, крутясь, уплывали в море. Бывало и так, что вода оставляла на берегу множество больших и малых глыб льда, они понемногу таяли все лето и от них веяло холодом. Мы играли вокруг них в догонялки, пробовали на них залезть, но высоту в два-три метра не всем удавалось одолеть. За лето льдины порядком уменьшались, таяли, из них вырубались куски для получения воды. Песчаный берег выглядел внушительно, горы оставшегося льда походили на присевших пингвинов.

Для взрослых ледоход был жизненно необходим. С надеждой ждали они первого "каравана". Для кого-то приходило время отъезда, кому-то приходили вести с материка. "С ледоходом начинался и летний лов рыбы. Иногда бригады нетерпеливых рыбаков вместе со льдом уплывали на больших лодках "кунгасах" на ближние острова забрасывать сети. Мама рассказывала, что как то раз, едва поредел лед у Быкова, бригада из 12 человек, среди них и моя мама, поплыла на соседний остров рыбачить. Погрузили на "Кунгас" трехсотметровую сеть и благополучно достигли острова, но тут увидели, что вода уже сильно опустилась и появились отмели. Забросить сеть они не решились и повернули лодку обратно в Быково. Вдруг со, стороны моря понесло лёд и лодка с людьми оказалась среди его нагромождений. Сначала мужчины не испугались, пробовали отталкивать лёд большими веслами, надеясь расчистить себе путь. Однако вскоре лёд плотно окружил "кунгас" со всех сторон и понес его по течению. Лодка лишилась управления. Люди почувствовали опасность и поняли, что их жизнь в руках стихии. Мама часто вспоминала эти часы, прожитые в смертельной опасности и то как это отражалось на лицах людей. Бог знает, что

им помогло! Может быть изменился ветер или течение понесло их к берегу. Сжатый льдом "кунгас", вынесенный в море, вдруг начал двигаться по направлению к берегу и оказался довольно далеко от Быково у якутской деревушки. Как только появилась малейшая возможность достичь берега, люди оставили "кунгас" и, перебираясь по льдинам, добрались до берега. Мама после этого болела. Думаю, что и для других рыбаков этот случай не остался без последствий.

Мы были детьми и не могли понять всех бед и чаяний взрослых. Бегали по берегу, смотрели вслед проплывавшим в порт Тикси пароходам. Мимо Быково Мыса проплывали длинные "караваны" барж, пароходов, плотов, на которых виднелись маленькие домики, где жили сплавщики. Пассажирские пароходы, плывшие из столицы Якутска в порт Тикси, иногда заворачивали и к нам. Это событие оживляло нашу жизнь. Из года в год зрели маленькие надежды, казалось, что где-то живут иначе. Как-то раз, не помню сколько мне тогда было лет, наверное, 11, знакомая мамы собиралась летом поехать на работу на Мыс Мостах и хотела взять меня с собой, чтобы я присмотрела за её ребёнком. Мама согласилась, и я очень обрадовалась. Знала, что мы поплывем по морю на маленьком катере, а Мыс Мостах был для меня местом неведомым и было очень интересно. Я очень ждала, .но моё путешествие не состоялось. В день отъезда я с тоской ожидала отправления катера. Море в тот день было спокойным и блестело как зеркало. Я влезла на горку, чтобы лучше увидеть показавшийся из-за мыса катер, на котором и я должна была бы плыть. С моря веяло покоем и мне казалось, что оно вместе со мной замерло на мгновение. Катер показался и стал удаляться. Я не спускала с него глаз. Море было удивительно спокойным, только вдали игриво поблескивала поднятая катером волна.

В летнее время нам, детям, хватало времени и для игр, и для работы. Разными были наши характеры, по-разному мы радовались и тосковали. Почти у всех девочек, с которыми я дружила, были и отец, и мать, и их жизнь чуточку отличалась от моей.

Наше положение значительно усложнилось, когда в 1950 году родился братишка Альгюкас и его отец отказался помогать мам. Итого, нас было уже трое детей. В то лето брат кончил четыре класса и впервые принёс маме

заработанные им деньги — 30 рублей. Мама вспоминала, что Вальдас при этом сказал ей: "Теперь мы уже оба работники и будем жить хорошо". Было лето, Вальдас работал на школьной площадке. Школьники укладывали кирпичи, а Вальдас, водрузив на плечи деревянного "козла", нагрузившись кирпичом, носил их от пристани к школе. Это подходило к характеру Вальдаса: работать только там, где трудно, где нужно больше стараний. Так было и потом, всю его жизнь. С детства. познав труд, он находил в нём радость. Заканчивая среднюю школу, Вальдас уже попробовал силы в мужской бригаде сплавщиков леса, в укладке печей, и заработав денег, после седьмого класса уехал в Кюсюрский интернат, в 8-й класс.

И мне, десятилетней девчонке, приходилось работать, только моя работа была другой, я, работая, могла и поиграть. Любимым делом всех девчонок был сбор дров на берегу после шторма. На широкую полосу вдоль берега море часто выбрасывало немало довольно больших обломков древесины, а иногда и целые бревна. Часто я выходила на берег с подругой и между нами начиналось состязание. Издали завидя какой-нибудь сук, мы спешили крикнуть "мои дрова". Быстро подбегали к нему, отмечали и бежали дальше. Отмеченные дрова стаскивали в одно место и складывали из них пирамиду, чтобы просохли. Бывало я выходила на берег одна. Как-то раз меня начали преследовать чайки. Они с криком кружились надо мной, норовя клюнуть в голову. Я бегала с места на место и никак не могла от них избавиться. Испугалась и убежала домой, так и не поняв, чего они от меня хотели. Все же они одолели меня и прогнали с берега.

Поставив на берегу множество пирамид, я потом понемножку носила дрова домой. Нам они были жизненно необходимы, пока не замерзало море, а тогда на запряженных собаками нартах по ледовой дороге бревна привозили с ближайших островов. Это была древесина, сплавляемых в Тикси плотов, выброшенная на берег бурями. Когда надоедало таскать дрова, мы с девочками отправлялись собирать щавель. Его на склонах росло множество, хватало всем. Он рос между цветами. Все люди употребляли щавель, но большинство не собирали его сами, а хотели купить. Девчонки пооборотистее, в том числе и я, охотно собирали щавель и продавали, наперегонки, кто

раньше продаст, скорее обойдет своих покупателей. У меня покупала семья Френкелей, Ничаене и другие соседи по рублю за мисочку, так что иногда я приносила маме 7—9 рублей. Мы оба с Вальдасом с малых лет очень старались помочь маме. Щавель я собирала и для нас. Мама варила из него вкусную кашу, мармелад, суп, ели мы щавель и в зеленом виде, нарезанный и посыпанный сахаром. Жаль, что лето быстро пробегало и кончалось время свежих "овощей". Частенько бывало, правда, так: есть щавель — нет сахара, так что и мармелад, и салат с сахаром были для нас и летом редкостью.

В конце августа длинный бесконечный день начинал возвращаться в ночь. Веяло приближающейся зимой. В сумерки, когда еще не хотелось зажигать керосиновую лампу, было самое время перетаскать с берега собранные за лето дрова. Чаще всего вместе с мамой перетаскивали к дому жерди или взваленные на плечи вязанки.

В такое время казалось, что и пароходы спешат в порты до того, как встанет море. Их проплывало много. В сумерки уютно поблескивали огоньки, доносилась до берега музыка. Это время казалось самым лучшим, находила непонятная тоска по чему-то доброму. Я думала, что там, на корабле очень-очень хорошо. Этот воображаемый уют света и музыки так и оставался для меня чем-то таинственным и недосягаемым. Корабли проплывали, а мы утешали себя, что это еще не последний "караван". "Последний караван", — с тоской прощались мы с ним издали и ждали следующего ледохода.

Мысленно я до сих пор часто возвращаюсь в детство, к видениям полярной ночи, времени весенне-летних ледоходов, когда еще будучи детьми, мы бегали в тундру навстречу теплому ветру, любовались синевой неба, считали пролетающих птиц.

ДОРОГА ПРОЛОЖЕННАЯ НАДЕЖДОЙ

В 1956 году через льды, которых тем летом немало осталось на побережье острова Тит-Ары, с первым "караваном" мама проводила меня в путь. Мне нужно было плыть на пароходе в Якутск, потому что я задумала поступить в Якутское музыкально-художественное училище. Вместе с тем меня не покидала мысль, возникшая еще

в детстве и постоянно не дававшая покоя, увидеть, как живут люди в другом месте. Ведомая такими мыслями, я попрощалась с островом Тит-Ары и пустилась в неизвестность.

Первое знакомство с Якутском началось с музыкального училища. Мне повезло! Успешно сдав вступительные экзамены, я с нетерпением ожидала более близкого знакомства с полюбившейся еще в детстве музыкой. Это был первый шаг на трудном и долгом пути, который в конце концов привел меня в Литву...

Учась в училище, я понемногу стала понимать, что училище — только начало пути, что это лишь вступление в большой мир музыки.

Достигнув середины срока обучения, я все чаще задумывалась над тем, что надо просить маму, если только представится возможность (прежде всего, если найдутся деньги), отправить меня на каникулы в Литву. Хоть как-нибудь, но достичь Литвы! А вдруг получиться там остаться? Может быть и учебу смогу там продолжить? Моё будущее было все еще неопределенным, а Литва светила лишь как символ, надежда.

В литовском языке слово "atostogos" вмещает понятие и отпуск, и каникулы, а по-русски это два разных слова. Моему теперешнему настроению больше подходило слово "отпуск". Отпустить! Конечно, не отдыхать. О будущей летней поездке я начала говорить с мамой заранее. Мы многое планировали долгими зимними вечерами. Мама как будто обещала меня отпустить, что способствовало моим мечтам. Было похоже на то, что все уже решено, но до лета было еще далеко, повседневная жизнь, будто не желая обмануть, текла очень медленно. Я не могла дождаться лета. Верила в чудо. Может, найдутся деньги Для поездки и мама отпустит меня. Между тем, настало лето, а чудо не произошло. И не по вине мамы. Хотя от отчаяния я стала ее упрекать: "Ты всю зиму обещала отпустить меня в отпуск в Литву". А она в ответ: "Ты еще слишком молода, чтобы ехать". Так и закончилась моя "отпускная" поездка.

В Литву, которая была для меня полной неизвестностью, я улетала только в мыслях. Часто я спрашивала себя: могла бы я жить в Литве, не окончив литовской школы? Однажды, получив адрес, я написала письмо в Каунас подруге, с которой мы вместе росли на мысе Быкова.

Просила её: "Узнай, можно ли мне будет учиться в Каунасе, если я недостаточно владею литовским языком?" К сожалению, ответа я не получила. Я подумала о том, что, может быть, письмо не дошло до адресата, а может, её ответ затерялся в Российских просторах. Спустя некоторое время я отправила запрос в Каунасскую музыкальную школу, но, увы, также не дождалась ответа. Возможно, из-за того, что обратилась по-русски, хотя и написала литовскую фамилию. Наверное, подумали: "Как же так? Литовка, а писать по-литовски не умеет?"...

Кончался 1959 год. Приближались весенние экзамены, готовилась к окончанию третьего курса. Понемногу отступала зима. Все реже мы с мамой говорили о моем отъезде. Что делать, чтобы осуществилась моя мечта хотя бы этим летом поехать в Литву, хоть немного с ней познакомиться. Может быть могла бы, пока не обязывает диплом, продолжать учебу где-нибудь в другом месте. Однако было ясно, что и в этом году не будет возможности отправиться в такое далекое путешествие. И все же! В конце учебного года затеплилась крохотная искорка надежды.

Нас часто посещала преподавательница сольфеджио и теории музыки Наталья Александровна Галкина. Придя как то раз, она заговорила о том, что на готовящийся II фестиваль искусств Якутской молодёжи должен приехать её друг, хоровой дирижер из Свердловска. "А что, — сказала она, — может быть мне с ним поговорить и он тебе что-нибудь посоветует, найдется возможность перебраться в Свердловск и учиться там?" Наталья Александровна, которой мама кое-что шила, всем сердцем сочувствовала моему желанию вырваться из Якутска. Она окончила Свердловскую консерваторию и третий год работала здесь. Её знакомый, приезда которого она ждала, работал в Свердловской высшей музыкальной школе. Руководил хоровой студией.

На заключительный концерт фестиваля были приглашены гости из разных городов России, в том числе и из Свердловска. Почти в то же время был создан Якутский симфонический оркестр. Им руководил Юрий Алиев. Была восстановлена постановка оперы "Нюргун Боотур", написанная композитором М. Жирковым. В городе чувствовался большой подъем музыкальной жизни. А тут еще приближался фестиваль искусства. Это всеобщее оживление меня почему-то не волновало. Мной уже сильно владела мысль о

возможности изменить течение своей жизни — такую надежду зародил разговор с Наталией Александровной. А. ведь я уже примирилась с тем, что нету никакой возможности уехать и заранее нашла себе работенку на лето.

С беспокойством ждала известий. В глубине души я опасалась, что преподаватель заинтересуется программой моей подготовки к экзаменам. Правда времени до фестиваля еще было и я себя успокаивала, что успею подготовиться. Шли дни. Начались праздники. Только что выдержала экзамены. Казалось, время работает в мою пользу. Будет хороший повод для показа программы и хватит времени для подготовки к дороге.

Фестиваль закончился. Никаких вестей. Наталия Александровна не появлялась. Может быть была занята фестивалем или готовится к поездке в отпуск. Мне не хватало смелости напомнить ей о себе. Пришлось снова искать работу на лето. Решила поработать в пионерском лагере.

Вокруг Якутска было много пионерских лагерей. Музыкальными руководителями в них чаще всего работали баянисты. В ближайших к городу лагерях места уже были заняты, поэтому мне предложили место воспитательницы в более далеком лагере. Красивое место называлось "Зеленой зоной". Это и в самом деле была зеленая зона — вокруг густые смешанные леса. Но когда начала работать, поблекли все красоты.

Связь с городом поддерживалась по узкой лесной дороге, jio которой могли поехать только грузовики. Густой лес дышал сыростью, добиравшейся до костей. Над лагерем гудел рой мошки и комаров.

Начала работать и с первых же дней разочаровалась. Под вечер для спасения от мошки и комаров приходилось носить с собой ведра с тлеющим еловым лапником — дым кое-как спасал от этих кровососов. А маленькие лагерники, искусанные мошкой, чесались до крови и вечерами долго плакали в своих кроватках, пока их не одолевал сон. Говорили, что в тайге, где на работе не защититься дымом, люди закрывали лицо густыми сетками. У нас их не было, защищались как придется и как могли заботились о своих подопечных. В нашей помощи дети особенно нуждались по вечерам, перед сном. Не раз приходилось обходить спальню — большой зал — утешая печальных, обиженных детишек. Мне было бесконечно жаль этих съежившихся, соскучившихся по дому бедолаг. У одного

исцарапана нога, другой изъеден мошкой, третий плачет без видимой причины. Казалось, что они насильно оторваны от родителей и их печалью полон лагерь. Вспоминала своё детство на Быковом Мысу. Там не было пионерских лагерей, наш "лагерь" был вместе с родителями. И хоть мы месили летом грязь, но были, как мне казалось, счастливее этих "всегда готовых". И сегодня, если бы меня кто спросил, правда ли, что отдых в детских лагерях самый лучший, ответила бы — нет.

Неделю спустя, воспользовавшись оказией, приехала домой, посоветоваться с мамой. Очень хотелось отказаться от этой работы, потому что меня ждали в другом месте, в Жатае, неподалеку от Якутска. Войдя в комнату, увидела Наталью Александровну. Заволновалась, но шитье на столе все объяснило: преподавательница пришла по своим делам. Поздоровавшись, рассказала о своей неудачной работе. Наталья Александровна, не дожидаясь конца моих жалоб, решительно сказала: "Бросай работу и езжай с нами в Свердловск. Ничего раньше не говорила потому, что Виктор Петрович не приехал. Готовься, Нийоле, думаю, что как-нибудь устроимся". У меня дух захватило от неожиданного предложения и радости. Первая мысль все же была не об учебе, а о работе — какой прекрасный повод отказаться от обязанностей преподавательницы! Наталья Александровна продолжала: "Если тебя переведут в училище, сможешь жить у моих родителей. В доме и рояль есть, играй сколько хочешь". Подумала, что лучше ничего и быть не может. Из разговора с Натальей Александровной поняла, что она об этом уже посоветовалась с мамой, что все уже решено и мне остается только собраться в дорогу. Дальше говорили о том, что давно уже было ясно: надо ехать, и именно теперь, пока есть возможность воспользоваться правом на высшее образование. В Якутске не было ни консерватории, ни музыкального института. Мы, учащиеся, часто шутили: в какую сторону из Якутска ни лети, хоть на две тысячи верст, в консерваторию не попадешь. Важно было иметь еще разные справки. Нужна была рекомендация в консерваторию. Там места были нужны не мне, а своим людям, которые будут работать в своих краях. Мне, литовке, тоже хотелось бы жить в своем краю и работать для своих людей.

Наталья Александровна ушла, а мы с мамой разрыдались. Мысли приходили одна за другой. Как оставить

маму, братьев, школу, преподавательницу по специальности Марсельезу Александровну, которая меня опекала и первая поверила в моё будущее? Однако времени на сборы в дорогу оставалось совсем мало, надо было спешить. Преподавательница с мужем должна, была выехать через неделю. Они готовились в дорогу заранее, позаботились и о билетах на самолет. Они должны были лететь отдыхать в Гагру, а по дороге остановиться на пару дней в Свердловске у родителей. Я волновалась, успею ли. А главное, хватит ли денег? Но не боялась. Главное — уезжаю. А все остальное — как-нибудь.

Прежде всего возник вопрос о деньгах. Не пришлось долго считать, чтобы убедиться, что их не хватит на самолет до Свердловска вместе с учительницей и её мужем. Поэтому дорога обещала быть долгой и трудной. Самолетом я могла лететь только до Тахтамыгды, а дальше до Свердловска должна буду ехать поездом. Но меня не пугали ни даль, ни трудности пути. Главное - успеть. Когда не осталось надежды на прямой путь, пришлось собраться за два дня. Мне нужно было вовремя уехать, чтобы в условленное время быть в Свердловске, где меня будет ждать Наталья Александровна. Она собиралась задержаться в Свердловске всего на два дня, так что мне обязательно надо было успеть. Посоветовавшись с мамой, купила билет на самолет до Тахтамыгды. Что дорога будет трудной, поняла сразу, поскольку билета на поезд у меня не было. На поезде я еще никогда не ездила и знала только, что поезд Владивосток—Москва проходит через Тахтамыгду один раз в сутки около двух часов по местному времени и стоит семь минут.

Волновалась, а что будет, если моё путешествие случайно затянется? Наталья Александровна ждать меня не станет, ведь у неё билеты в Гагру. Что я буду делать в большом незнакомом городе? Успокаивала себя: буду искать дом её родителей или музыкальную школу. Но и там может никого не быть, ведь сейчас время летних отпусков и все разъехались кто куда.

Все-таки лихорадочно собиралась. Надеялась успеть. А если нет, то все равно буду искать возможности остаться в Свердловске и учиться в высшей музыкальной школе.

Поспешила в свою школу за необходимыми документами. Зашла попрощаться с Марсельезой Александровной. "Марсельеза Александровна,— в волнении выпалила я,—

уезжаю в Свердловск!" "В Свердловск?— спокойно, как бы уточняя, повторила преподавательница. — "Ну что ж, Нийоле, желаю тебе успеха". Потом, немного помолчав, как добрый, близкий человек поинтересовалась: "Так как же теперь решиться судьба Нийоли?"— и добавила. — "Знаю, ты молода, у тебя еще все впереди. Ты еще многое испытаешь на своем пути. Смотри, чтобы все было настоящим. Не кидайся сгоряча, подумай". "Марсельеза Александровна, — ответила я, — у меня уже и билет есть. В три часа ночи вылетаю. Благодарю вас за все, до свидания". В то время не было такой силы, которая могла бы меня удержать. Может быть вернусь, если не удастся, но сейчас я ничего уже не могла изменить в своем решении.

Не успела попрощаться с лагерем. Сложила в чемоданчик необходимые вещи, обещала маме сообщить обо всем, если удастся и распрощалась. Мама в аэропорт не поехала. Была ночь, братишка спал. До порта меня проводил наш хороший знакомый, мой друг.

ДОРОГА В СВЕРДЛОВСК

В аэропорту было очень много народу. Никогда прежде мне не доводилось ни встречать прилетевших, ни провожать улетающих, поэтому, увидев битком набитый зал ожидания, я не удивилась и не испугалась, так как просто не понимала того, что здесь происходит. Хаос, давка были для меня привычны. Я прислушалась. Люди были чем-то обеспокоены, громко кричали, говорили, перебивая друг друга. И мне стало неспокойно, когда я услышала: "Неизвестно, улетим ли?" Вскоре я узнала, что уже сутки самолеты не летают. Промелькнула мысль: "Что делать? Ведь я не могу опоздать — поезд ждать меня не будет".

Приближалось время вылета, но в зале ожидания оживления не было. Я обратила внимание на ожидавшую неподалеку группу людей, Из их разговоров я поняла, что они летят в том же направлении, что и я. Они беспокоились: "Улетим ли? Успеем ли на поезд, если самолет будет задерживаться?" Один из них, будто шутя, поинтересовался: "Может быть, есть "счастливчики", которые заранее купили билеты на поезд?" Но "счастливчиков" не оказалось. Слушая их, мне стало поспокойнее. Ведь все мы летим словно в неизвестность, может быть, в пути подружимся и меня в очереди у кассы не оттолкнут.

Приблизительно через четыре часа я заметила, что люди стали расходиться в разные стороны. Вскоре пригласили тех, кто летел в Тахтамыгду. У регистрационной стойки столпилось немало людей. Лица у всех просветлели, казалось, что все с облегчением вздохнули, думая о том же: "Если сейчас улетим, то к поезду успеем".

Люди летели по разным делам, но большинство, видимо, уезжало в отпуск, так как семьи были с детьми и большим багажом. Чемоданы, сколоченные" из фанеры, одни из которых были обтянуты мешковиной, другие только перевязаны веревкой, громыхали, когда их ставили на весы. В очереди ожидающих происходил оживленный разговор, как будто люди были одной большой, сплоченной семьей. Ожидая своей очереди, я в мыслях успела вернуться домой, в нашу маленькую комнатку в покосившемся домике. С трудом могла поверить, что еще сегодня попаду в совершенно иной мир. "Если у тебя что-нибудь не получится, не отчаивайся, возвращайся обратно",— слышались мне слова, сказанные мамой и близкими при расставании.

Наконец торопимся к самолету... До железнодорожной станции Тахтамыгда можно было попасть и другим путем, соединяющим Якутск с Неверовской железнодорожной станцией. Однако этот путь носил больше" характер стратегического назначения и не очень годился для перевозки пассажиров. Кроме того суровые климатические условия также осложняли его эксплуатацию. Несмотря на это находились смелые люди, которые и этим путем на попутных машинах преодолевали свыше полутора тысяч километров. Летом до железной дороги можно было добраться по реке Лене. Хотя путешествие на пароходе длилось около шести суток, но расстояние на поезде на запад значительно сокращалось. Маршрут, которым я летела, заметно меня отбрасывал назад на восток. Поезд Владивосток—Москва, огибающий Китайскую границу, не задерживался в пути и двух суток. Однако не имея времени выбирать, без особого труда приобретя билет, лечу, только бы скорее добраться к поезду.

На взлетной полосе нас ожидал небольшой самолет, в котором помещалось около сорока человек. Мы расселись по местам, оглядываясь на соседей. Место рядом со мной оставалось пустым, пассажиры были заняты своими мыслями. И никому не было дела до того, что я так ожидала

хоть маленького слова утешения. Сама заговорить я не решалась. Смотрела в окно и в мыслях утешала сама себя: "Если будет трудно, вернись обратно". Эти слова сопровождали меня в течение всей поездки и светили мне маленькой звездочкой надежды.

Мы летели как будто над снежными сугробами. Самолет, покачиваясь и проваливаясь в воздушные ямы, ни на мгновение не вынырнул из густых белых облаков. Около 12 часов по местному времени мы приземлились в Тахта-мыгде. Самолет сильно опаздывал, поэтому встречающих не было. Выйдя из самолета, мы встали группой и оглядывались. Вокруг ни души, пусто, на посадочной площадке ни одного самолета. Маленькая, глухая Тахтамыгда, которая находилась на расстоянии полутора тысяч километров от Якутска и около. 70 километров от Китайской границы, казалась местом, забытым богом и людьми. До нас тоже никому не было дела. И нас всех охватило чувство отчаяния. Кое-кто начал проклинать неизвестно кого и угрожать неведомо кому. Несколько энергичных мужчин начали советоваться, что делать дальше. Я стояла, боясь оторваться от других, сдвинуться с места хотя бы на шаг, и все думала, чтобы только люди не стали каждый поодиночке искать способа, как скорее добраться до железнодорожной станции. Теперь, как никогда, мне была необходима их помощь. Казалось, если останусь здесь одна, то никогда и никуда не уеду. Все вокруг было словно замершим, оцепеневшим, а зданьице аэровокзала, казалось, и сооружено было только для того, чтобы, прилетев туда, ни на минутку не терять бдительности. Через много лет, плывя на пароходе по Лене, я разговорилась с одним летчиком. И моё впечатление подтвердилось: маршрут в Тахтамыгду был для летчиков своего рода наказанием, в обжитые места лететь всегда приятнее...

Через каких-нибудь полчаса мужчинам удалось договориться с водителем грузовика, который согласился отвезти нас на станцию. Мы погрузили чемоданы, узлы с вещами, без особой борьбы разместившись на вещах, пустились в дорогу. Мы очень опаздывали и начали сомневаться, достанем ли билеты на поезд. Я тоже забеспокоилась. Мы добрались до железнодорожной станции, когда до отправления поезда оставалось полчаса. Как только грузовик остановился, все бросились к домику, где находилась касса. И я со своим чемоданчиком мчусь что есть мочи,

чуть опережая других. В маленьком помещении было уже людно. Усевшись на вещах, люди ждали поезда. У окошечка кассы сразу увеличилась очередь ожидающих. Началась толчея, никто не соблюдал очередности. Держа в руках чемоданчик, я тоже попробовала протиснуться сквозь толпу. Вскоре я услышала, что в кассе осталось только несколько плацкартных билетов. Слово "плацкарта" было мне тогда еще непонятно. Меня испугало слово "несколько". Почти плача, я стала просить людей пропустить меня. Услышав, что осталось лишь несколько билетов, люди стали понемногу отходить и мне удалось продвинуться вперед.

Вдруг v помещении поднялся шум: "Поезд показался". Люди бросились к выходу, но у кассы очередь не уменьшалась. Видимо, люди стояли у окошка кассы в надежде, что после отправления поезда они смогут купить билеты на завтра. Я стала кричать: "Пустите меня купить билет. Я опаздываю!" Поезд уже стоял, оглянувшись, я увидела его через двери. Оставшиеся несколько минут решали все. Один человек вдруг воскликнул: "Пропустите девочку!". И почти в то же мгновение я оказалась у кассы. Услышала голос кассирши: "Кто покупает билет? Скорее!" Она второпях втиснула мне билет в руку. Прорываясь сквозь толпу, держа в руках чемоданчик и билет, я выбежала в дверь. Меня подгоняла только одна мысль: только бы успеть на поезд. Я не успела посмотреть, какой у меня номер вагона, я была почти у поезда, кто-то за спиной у меня схватил чемоданчик и бросил его внутрь вагона. Поезд тронулся. Войти вслед за чемоданчиком я уже не успевала. Но те же руки вдруг подняли меня и втолкнули через другие двери вагона. Господи! Кто это был? Не тот ли человек, по чьей доброй воле и можно одолеть трудности?..

Немного придя в себя, я принялась озираться вокруг, куда же я попала. Выяснилось, что от своего места я еще очень далеко. Мне надо было пройти несколько вагонов, пока я наконец нашла свой. Здесь мне надо было провести около пяти суток. Я почувствовала себя очень неуютно, когда, ища свое место, шла по вагону. Всюду было много матросов. Они пронизывали меня взглядами и бросали, опережая друг друга, реплики, предлагали помощь. Не заметила, как оказалась в первом вагоне. И увидела, что мой чемоданчик тоже путешествует вместе со мной, передаваемый из рук в руки. Я не видела проводника и

не могла спросить, где же моё место. Все мне было незнакомо, неизвестно — ведь я впервые еду на поезде. Проходя по коридору, я видела лишь матросов. Мне становилось жутко от мысли, что не найду своего места. В конце концов вот моё место! Оно было в середине вагона рядом с длинным проходом. Не оглядываясь, я села и долго смотрела в окно. Видела равнины.

Поезд не спеша грохотал по обжитым кое-где местностям. Немного успокоившись, я огляделась вокруг. Увидела сидящую рядом пару, поняла, что они муж и жена. Мимо проходили пассажиры, но больше всего здесь было матросов. Развалившись на нарах, забив проходы, они шумно играли в карты. На пол были брошены две фуражки с блестящими пуговицами, которые матросы, играя в карты, бросали из одной в другую.

От табачного дыма в вагоне стояли настоящие сумерки, и казалось, что беспокойные пассажиры двигаются как бы во мгле. Все это мне напоминало юрту, только как бы катящуюся по рельсам. Все сбились вместе и ни на минуту невозможно было укрыться от чужих глаз.

Вскоре матросы начали. выкрикивать, приглашая меня присоединиться к их игре. Они становились все назойливее. К счастью, что понемногу меня стала опекать упоминавшаяся семья. Они называли меня дочкой, чтобы слышали окружающие. Это развеселило моряков. "Папаша,— хихикали они, — позволь дочке поиграть с нами в карты". А этот "папаша" был ничуть не старше их. Молодая семья видела, что всем нам в такой обстановке не очень уютно.

Мы проехали Читу, Улан-Удэ. Впереди был Иркутск. На маленьких станциях поезд делал очень короткие остановки. Выходить я не решалась. Люди подносили к вагонам что-нибудь для продажи. У меня было немного денег и я покупала что-нибудь перекусить, и этого было достаточно. Приближаясь к Иркутску, железная дорога шла южным побережьем озера Байкал. Местами Байкал как бы удалялся, но вскоре опять приближался. До Байкала мы добрались утром. Светило солнце. На озере я увидела большие лодки, которые мне напомнили рыбачьи быковские "кунгасы". Озеро казалось огромным, без конца и без края.

В Иркутске мы услышали, что стоянка поезда будет больше обычного. Здесь я впервые за всю поездку вышла из вагона на перрон.

Дальше поезд понес нас в Новосибирск. Я слышала, что там большая железнодорожная станция. Я надеялась, что увижу её. Но перед Новосибирском был еще Красноярск. В вагоне, как. и раньше, было душно и шумно. Только по пути в Новосибирск матросы немного успокоились. Они принесли баян и изредка затягивали красивую песню "Вечер на рейде". Поезд "Владивосток—Москва" находился в пути уже около пяти суток. Мое путешествие приближалось к концу. Более половины пути от Тахта-мыгды до Свердловска было уже позади.

В Новосибирск мы должны были прибыть вечером. Уже стали мелькать пригородные домики. Вдруг моряки поднялись и стали толпиться в проходе вагона. Послышалась песня. Я смотрела и не понимала, что здесь происходит. Они пели ту же песню, аккомпанируя на баяне, и все больше неистовствовали. Им не разрешалось выходить на перрон, и они, видимо, решили "пошутить" и не выпускать и нас. Между тем поезд вкатился на станцию. Люди на перроне смотрели на наш вагон. Песня моряков становилась нестройной, несогласованной, кое-кто перешел на попурри. Казалось, что это спонтанно вырвавшееся наружу буйство может кончиться для нас плохо. Мы испугались. Вадим Петрович, так звали главу семьи, о которой я говорила, шутя, начал успокаивать разбушевавшихся матросов. Однако они, уставившись в окно, делали вид, будто ничего не слышат. Кое-как протиснувшись к баянисту, Вадим Петрович попробовал сдавить меха баяна и заставить умолкнуть музыканта. Неожиданно сверху, видимо, наблюдавший за всем матрос сбросил на голову Вадима Петровича какую-то тряпку — может быть, простыню или мешок. Жена закричала не своим голосом. Матросы перестали петь и разразились хохотом. Поезд все еще стоял, но люди на перроне не реагировали на крик в вагоне. К счастью, "шутка" закончилась мирно. Матросы принялись извиняться перед Вадимом Петровичем: "Папаша, мы только пошутили". Однако на перрон выходить нам уже не хотелось.

Еще во время стоянки поезда в вагон вошел офицер. Он перегруппировал моряков, унес баян. Нашелся и проводник вагона, поэтому дальше в пути было сравнительно спокойно. Прекратились песни. Только вот играть в карты никто не был в силах запретить.

За пять дней в пути подружились с опекавшей меня

семьей. Вадиму Петровичу удалось успокоить наших соседей. Если бы не эта "шутка" в Новосибирске, можно было бы сказать, что дорога не наскучила.

Приближаясь в Свердловску, я забеспокоилась. Ждет ли меня еще Наталья Александровна? Вот наконец и вокзал. Вся напрягшись, вглядываюсь в окно, а вдруг увижу преподавательницу? К сожалению, я видела только мосты над головами людей. Даже и перрон показался как будто двухэтажным. Нет, ну здесь-то я точно заблужусь. Само собой разумеется, что свою благодетельницу я не могла здесь увидеть. Когда поезд остановился, я не осмелилась выйти одна. Не помню, я попросила или Вадим Петрович сам понял моё состояние, но он вызвался меня проводить. Он, торопясь, так как боялся опоздать обратно на поезд, вел меня подземным переходом, "ступени которого то поднимались вверх, то опять опускались вниз. Поднимаясь по ступеням, которые, видимо, вели в зал ожидания вокзала, я подняла голову и увидела Наталью Александровну. Она ждала меня.

Перевод Э.КАКТЫНЬ