Глава 1

Годы моего детства

Родился я в 1923 году, число и месяц моего рождения мне неизвестны, родителей своих я почти не помню.

Отец, Юрий Георгиевич Лисянский, и мама, Ефросиния Константиновна, ушли из жизни где-то в годы 1928—1930, точно не помню. Знаю, что это случилось в мои дошкольные годы. Родители в это время жили в Донбассе, в Брянке Кадиевского района Луганской области и работали при объединенной больнице и поликлинике, мама медицинским работником в роддоме, а о работе папы я не запомнил.

Поликлиника располагалась на уровне жилого массива Брянки, а корпус больницы был построен на возвышенности примерно метрах в пятистах от поликлиники. Медицинский и обслуживающий персонал проживал в жилом корпусе в несколько этажей невдалеке от поликлиники, а также и в одном из крыльев самой поликлиники. Мне хорошо припоминается, что вокруг жилого корпуса много было зелени из деревьев и кустарников сирени и акаций. Весной все это буйно цвело, придавая особый красочный колорит этому месту.

Наша семья проживала в квартире по соседству с бездетной семьей врачей, и я часто бывал у них в гостях. Они любили играть со мной, развлекали меня шалостями. Врача, я помню, звали Михаил Калиныч, а для меня — дядей Мишей, а как звали его жену, я сейчас совсем забыл. Они часто по вечерам приходили к нам, разговаривали с моими родителями, а потом забирали меня к себе и играли со мной. Вот это все, что мне запало в память о том периоде моего детства.

Вначале ушла из жизни мама, а спустя какое-то время мы потеряли и папу. Я остался со старшим своим братом Мишей вдвоем. Он родился в 1919 году, т. е. старше меня всего на четыре года, но он в это время уже ходил в школу.

Мне смутно представляется этот период, но, видимо, из рассказов сослуживцев наших родителей, с которыми нам с братом

приходилось встречаться позже, у меня отложилось в памяти, что после похорон отца меня и Мишу хотели поместить в детский дом, но общественность больницы и поликлиники согласия на это не дали, так как нашлись желающие усыновить нас.

Меня, вроде бы, хотела усыновить семья нашего соседа Михаила Калиныча, а Мишу — другая семья. Но, видимо, кто-то научил Мишу, и он выставил условие, что он не хочет со мною расставаться, он хотел, чтобы у нас была одинаковая фамилия, а следовательно, если кто и хотел бы нас усыновить, то должен сразу же усыновлять обоих. Но таких, которые могли усыновить сразу двух мальчиков, в их коллективе не нашлось. Вот тогда и решили временно нас оставить пока при больнице, поместив нас в одной из небольших палат, где, как мне припоминается, находились только одни женщины и малолетние детишки. Миша уходил в школу, а я носился по коридорам и палатам, играя с детишками. В палатах больные женщины очень хорошо относились ко мне, видимо, догадывались, а может быть, и знали, что я сирота, старались как-то приголубить, пригреть теплыми словечками, угощали домашней едой, которую им приносили родственники при посещении. Так мы с Мишей жили в этой палате, пока я не пошел в первый класс.

А перед тем, как мне идти в школу, нас поселили недалеко от поликлиники в квартире из двух комнат в четырехквартирном доме. Видимо в той нашей старой квартире, предназначенной для медперсонала, нас держать не имели права. Все наши семейные вещи переместили в новую квартиру, и первое время с нами проживала какая-то женщина, которая присматривала за нами и приносила нам еду из больничной кухни. А потом эта женщина стала появляться у нас в квартире реже, только для уборки и стирки нашего белья. А мы еще иногда после этого бегали в больницу, и нас там кормили на кухне. Но эта женщина стала приучать нас соблюдать чистоту, делать в квартире уборку и даже готовить себе еду. А мы, подрастая с Мишей, становились более самостоятельными.

С Мишей мы жили очень дружно, он как старший оберегал и опекал меня, относился ко мне с большой любовью. Запомнился мне один эпизод из наших отношений. Точно не запомнил, из-за чего все это произошло, но я кочергой ударил Мишу по лбу. Кочерга изготовлена из 10 или 12-миллиметрового прутика и длиной

около одного метра, предназначалась для помешивания в топке каменного угля, которым в те времена топились все печи в шахтерских поселках. От моего удара на лбу Миши тут же на моих глазах выросла шишка. Увидев это, я испугался. Думал, что Миша, как старший и сильнее меня, тут же меня строго накажет. Но, на мое удивление, Миша спокойно подошел ко мне, обнял и приласкал меня как-то нежно, по-матерински. Мне даже было неловко от этого. Этот случай, характеризующий любовь и доброту Миши ко мне, глубоко залег в моей памяти того времени. И после этого случая ничего подобного между нами больше не было.

Учеба в школе мне давалась легко. Я почти с начальных классов числился в отличниках. В нашем классе я был единственный, кто совсем не имел родителей, а остальные ученики, с которыми мне пришлось проучиться с первого по седьмой класс, были в основном из семей материально обеспеченных, но они все ко мне относились хорошо, никогда не унижая меня моим сиротством. Многие ученики приглашали меня к себе домой, а их родители хотя и знали, что я сирота, никогда меня об этом не спрашивали, подчеркивая тем самым мое равенство перед своими детьми. Иногда по просьбе родителей я задерживался в их доме подольше, и тогда они усаживали меня за свой семейный стол, угощая вкусной едой.

Почти с начальных классов я увлекался чтением художественной литературы, читал много. Думаю, что в основном заслуга моей учительницы, которая привила мне любовь к познанию и к чтению книг. Эта учительница Александра Кирилловна Рубцова проучила наш класс с первого по четвёртый, а затем осталась нашим классным руководителем вплоть до седьмого класса, преподавая нам географию и естествознание. Она очень много помогла мне в моем развитии, привила мне честность, порядочность. Она часто приглашала меня к себе домой, предварительно предупредив об этом Мишу, а иногда даже оставляла у себя в квартире заночевать. Она хорошо знала наших родителей, особенно, как мне показалось, дружила с моей мамой, хотя я в этом не совсем уверен. Но, может быть, это и так, а может быть, это один из ее приемов воспитания, непринужденно делая за что-то мне похвалу. Она иногда, как бы невзначай говорила: «Твой папа тоже так делал» или «Твоя мама это тоже любила». Но когда я бывал у неё в квартире по её приглашению, а это бывало часто и особенно в старших

классах, она ко мне относилась по-матерински ласково, всячески стараясь привить мне что-то полезное и нужное, после подготовки уроков, как бы невзначай привлекала меня к каким-либо хозяйственным делам. Я помогал ей на кухне, накрывал стол к чаепитию. Но все же она уделяла много внимания моему развитию. Подолгу мы перебирали книжки на ее книжной полке, а книг у нее было очень много. Причем она так старалась преподнести ту или иную книжку, что мне очень хотелось ее прочесть. А когда я возвращал эту книжку, то она как бы невзначай расспрашивала о ее содержании, о ее главном смысле и, если я что-то не так понял, пыталась в дружеской манере разъяснить мне авторский смысл этого произведения. Приучила меня выписывать в отдельную тетрадь интересные мысли, интересные стишки или понравившиеся мне отдельные куплеты стихотворений, а если уж очень понравилось какое-то стихотворение, то и заучить на память. В те годы с ее помощью я так много знал на память стихотворений или отдельных их частей.

Кроме того, она приучала меня и следить за своей внешностью, за содержанием своего скромного костюма. Причем, это делалось в такой непринужденной форме, что меня не обижало, а наоборот даже очень нравилось, и я все стремился делать так, как она подсказывала. Она довольно часто встречалась в школе и с Мишей, а иногда даже приходила к нам на квартиру и всегда нас расхваливала за порядок, в котором мы содержали квартиру, иногда в чем-то помогала нам, и даже мы вместе чаевничали.

Впрочем, Александра Кирилловна Рубцова, великолепная, очень добрая, ласковая и к тому же достаточно требовательная и строгая учительница, которая в моем становлении как человека сыграла огромную роль, привила мне очень много хорошего, доброго и уберегла от дурных привычек и порочного влияния улицы. Большое спасибо ей за ее великодушие, за ее теплое материнское отношение ко мне. Но она свое тепло материнского сердца отдавала не только мне, но и всем ученикам нашего класса «А». Несмотря на ее требовательность, строгость, она могла к любому найти в нужный момент свой ключ, войти в доверие и помочь ему. За это в нашем классе ее все ученики и их родители очень любили и уважали. Мне кажется, что только у нее одной в школе не было клички, а у других учителей, как правило, были клички и довольно меткие, присущие только этому учителю.

Не помню, с какого класса, а возможно и с первого, я сидел за одной партой с девочкой татаркой по фамилии Шалабала, а звали ее Ирой. Мы знали друг друга еще до школы, так как воспитывались в одном дворе. Ее папа был главным врачом больницы, и они жили недалеко от нашей квартиры, он знал моих родителей по службе. А с Ирой мы дружили и сидели за одной партой, пока я не окончил школу, а точнее седьмой класс. Из школы мы часто шли вместе до нашего дома, а потом до поликлиники она шла одна, но это было от нашего дома совсем недалеко, не более пятисот метров. На этой улице жила и наша учительница Александра Кирилловна. На квартире у Иры я тоже иногда бывал, и меня хорошо принимали ее родители, а домработница никогда не отпускала, не накормив меня с Ирой.

Точно не помню, но кажется, в четвертом классе Иру Шалабала избрали старостой класса, в обязанности которого входило назначать дежурного, а мы тогда дежурили ежедневно по очереди, под руководством классного руководителя проводить собрания, организовывать коллективные походы в кинотеатр, собирать взносы в различные общества, такие как: «Красный крест», «Мопр», «Осоавиахим» и другие, которых в то время было множество. Ира, как староста класса, всегда со списком в руке собирала с учеников деньги и в своем списке делала соответствующую отметку. Но когда я вносил свои 20 или 15 копеек, кажется, такие взносы тогда были с учеников, то Ира, заглянув в свой список, как правило, мне отвечала, что у нее отмечено, что я уже внес деньги, а по второму разу она не собирает. И так было всегда, я недоумевал и обижался, пытался ей доказать, что она ошиблась, а она мне показывала список с отметкой об уплате. Мой брат Миша мне всегда выделял для этого деньги, в том числе и для посещения кинофильмов, но эти деньги у меня не брали. Конечно, мне от этого было как-то обидно. Но однажды, видимо, это было где-то в шестом или седьмом классе, Александра Кирилловна организовала коллективную поездку нашего класса в какой-то музей Луганска. Билет был дорогой, во всяком случае, для меня, и я не собирался в эту поездку. Но накануне нашей поездки Ира вновь вручила мне уже оплаченный билет, объяснив это тем, что один билет оказался у нее лишним. И, несмотря на настойчивые уговоры Иры, я от билета отказывался, мотивируя это тем, что этот билет чужой и его кто-то уже ищет. Вот тогда вмешалась в наш спор Александра

Кирилловна, стала убеждать меня все же взять этот билет, а потом, после поездки, она мне все объяснит. Александра Кирилловна свое слово сдержала и все мне рассказала, что это она на одном из родительских собраний нашего класса подала идею родителям оказывать мне материальную помощь через своих детей, но это должно осуществляться так деликатно, чтобы мне не был нанесен моральный урон, и чтобы моё самолюбие не было унижено. Все это делалось действительно так деликатно, что я об этом и не подозревал, а в те моменты, когда я доказывал, что я не платил, то всегда находились очевидцы, которые доказывали мне, что они видели, как я давал деньги. После такой длинной и обстоятельной беседы, а она проходила у Александры Кирилловны на квартире за чаепитием, я понял, какой же дружный был наш класс и какая умная, добрая и душевная наша учительница, руководившая нашим классом до выхода на пенсию.

Однажды в 1976 году, возвращаясь из Сочи, где мы провели свой отпуск, мы с женой Эмилией Богдановной заехали в Брянку, где прошло мое детство. Брянка уже была не та, что в те далекие времена. Брянский рудник практически сросся с районным центром Кадиевкой. Тогда я узнал, что Ира Шалабала работает в этой же больнице, где когда-то работал и ее отец, главным хирургом. Но из-за ограниченности времени я с ней встретиться не смог, а звонить по телефону не было смысла, ведь после того, как мы расстались, прошло почти четыре десятилетия, и так вдруг она, конечно, не смогла бы меня вспомнить. Ведь время стирает память.

Не помню, с какого класса я начал выражать свои мысли в стихотворной форме, но уже в пятом классе я за это имел свою первую неприятность. Как известно, в школах дети учителям присваивают довольно меткие клички, а я эти клички преображал в стихотворную форму, в виде детских эпиграмм, о чем вскоре стало известно учителям. Меня пригласили в учительскую, где было много учителей, в том числе и мне незнакомых. Тогда мне досталось предостаточно. Одни журили меня за недостойное отношение к их благородному труду, другие предлагали исключить меня за это из школы. Впрочем, всыпали тогда мне хорошо и поделом. Александра Кирилловна стояла в учительской и молчала, изредка поглядывая на меня. Я тогда попросил прощения и дал слово, что больше этим заниматься не буду. Когда я вышел из класса, меня

уже поджидала Александра Кирилловна, вышедшая немного раньше меня, прижала к себе по-матерински и ласково предложила пойти к ней на квартиру. Я чувствовал себя виновным за всё случившееся и за то, что причинил неприятность моей горячо любимой учительнице. Мы шли к ней на квартиру, и я, сгорая от стыда, почти ничего не слышал, что дорогой она мне говорила, а она, понимая мое состояние, пыталась как-то утешить меня, сгладить все то, что мне наговорили в учительской.

Когда мы вошли к ней в квартиру, я ожидал, что она начнет мне читать мораль, а она, вроде бы ничего не знает, все говорила о чем-то другом. И лишь после обеда усадила меня за стол и с облегчением мне пояснила, что ничего особенного не произошло, хотя и некоторые преподаватели обиделись, но они знают, что клички им придумал не я, а они уже давно к ним приклеены, и они все уже знали их. А потом мы вместе с ней сочиняли какие-то стишки, но они никак не клеились и были какие-то корявые. Так мы проболтали еще какое-то время, и я собрался домой. Провожая меня, она вдруг как бы спохватилась и обратилась ко мне с предложением, чтобы я написал в стихах заметку в классную стенную газету и порекомендовала примерное содержание этой заметки. Мне припоминается, что это было что-то о нерадивости, вроде того, что сразу же после школы мы не садимся за выполнение домашних заданий, а носимся по улице как угорелые допоздна и забываем о подготовке к школе, а на следующий день за это расплачиваемся «двойкой» или по тогдашней классификации «неудовлетворительно».

Поначалу мне эта заметка никак не удавалась, а потом через несколько дней я все же что-то написал и показал Александре Кирилловне. Она тут же при мне прочла ее, улыбнулась и, похвалив меня за исполнительность, оставила ее у себя. А когда стенгазета вышла, то появилась заметка в стихах под таким же заголовком, но совсем не похожая на ту, которую я подготавливал, была значительно лучше и содержательней, т. е. острее, хотя в общем смысл был тот же, что и у меня. После этого редколлегия нашей стенгазеты ко мне обращалась часто, чтобы я написал заметку в стихах, иногда я писал и передавал им, но ее всегда кто-то немного редактировал, а уж потом ее помещали в стенгазету. Лишь только в седьмом классе было помещено несколько моих заметок почти без поправок и под моей фамилией.

Когда я учился в шестом классе, то Миша в этом же году завершал свою учебу в школе, он уже учился в десятом выпускном классе и собирался поступать в институт. Поэтому он меня подготавливал к самостоятельной жизни и часто поручал мне делать покупки в магазинах, делать уборку квартиры, а иногда мы вместе с ним и стирали, так как к этому времени нам уже почти никто не помогал в домашних делах. Бывало, иногда к нам заглядывала соседка по дому, что-то брала взаймы, а потом приносила и всегда подолгу задерживалась у нас, как бы невзначай помогала нам, а то и захватит что-то подремонтировать из нашей одежды или заштопать, ведь мы к этому еще не были подготовлены, да и наши руки вроде бы не в том месте еще были приделаны. Эта женщина, как мне припоминается, работала в ламповой, выдавала лампы шахтёрам при спуске в шахту, а потом, при выходе из шахты, эти лампы они вновь возвращали в ламповую. Так что работа у нее вроде бы была не тяжелая, поэтому она и могла нам иногда уделить немного внимания. У соседей были и свои дети, но мы с ними не дружили, да они никогда к нам и не заходили. А этой соседке мы очень благодарны, она кое в чем нам все-таки помогала. Большое спасибо ей за оказанную помощь и внимание к нам, а позже и ко мне.

Ежемесячно нам какая-то женщина приносила деньги, и Миша за получение их расписывался. Сколько было этих денег, я точно не помню, но на питание нам хватало, хотя питались мы довольно скромно.

После окончания учебного года Миша, попрощавшись со мной, уехал в Киев, где он успешно сдал вступительные экзамены, был зачислен на первый курс машиностроительного института. Его пришли провожать друзья по школе, с которыми я почти не был знаком, была и какая-то пожилая женщина, которую я видел впервые, она успокаивала Мишу, чтобы он за меня не беспокоился, что их коллектив будет за мной присматривать и помогать. Пришла на проводы Миши и Александра Кирилловна. Она тоже что-то долго с ним говорила и при мне ещё раз подчеркнула, что по окончании седьмого класса я тоже поступлю учиться в какой-нибудь техникум, так что со мной все будет нормально. О том, что я буду поступать после седьмого класса в техникум, мы с ним уже давно договорились и твердо решили это. А вот в какой техникум мне поступать не было определено, вариантов было много и дого-

ворились, что после окончания семилетки будет яснее и что с советом мне поможет Александра Кирилловна, а она на эту тему со мной часто говорила и до отъезда Миши. Я тогда впервые увидел слезы на глазах Миши, когда он, попрощавшись со мной, пошёл в вагон. Мне было его жалко, а о себе я совсем тогда не беспокоился. Вот так мы с ним расстались и больше никогда не виделись. Судьбы наши сложились по-разному. Переписывались мы с ним часто, пока все это было возможно, пока позволяли условия, в которых я потом по воле судьбы оказался. Но об этом я расскажу несколько позже.

Учился я в русской школе, но у нас был урок украинского языка, на котором нас обучали украинской речи и письму. С изучением украинского языка у меня затруднений не было, так как в Донбассе население тогда разговаривало на смешанном языке, какие-то слова произносились на русском, а какие-то на украинском языках, поэтому в словарном запасе было много украинских слов.

Однажды, обучаясь уже в седьмом классе, преподаватель «украинской мовы», у которого была кличка «шкира», предложил мне попробовать написать на украинском языке небольшое сочинение о пребывании Тараса Григорьевича Шевченко в ссылке на восточном побережье Каспийского моря. Он мне пояснил, что внеурочное поручение, которое он мне дает, поможет мне в успешной подготовке к выпускным экзаменам, которые должны будут держать семиклассники, а он очень хотел, чтобы я сдал и его дисциплину на «отлично». Мне ничего другого не оставалось, как принять его предложение. Через несколько дней я выполнил его задание, написал в объеме двенадцатистраничной тетради сочинение и передал ему после проведенного им урока. Он взял мою тетрадь и сказал, что возьмет ее домой и внимательно прочтет, а результаты потом на одном из уроков сообщит мне. Подобные поручения он давал и другим ученикам нашего класса. Но на следующий день он, встретив меня в коридоре школы, сообщил, что он прочитал мое сочинение, и оно очень даже ему понравилось, и пригласил меня после уроков зайти к нему домой, чтобы обсудить некоторые детали написанного мною сочинения. Затем погладил меня по голове и предупредил, что после окончания уроков он будет меня ожидать возле учительской комнаты.

В своей квартире он познакомил меня со своими сыновьями,

которые обучались в нашей же школе, но только в старших классах, и перед ними он всячески расхваливал меня как способного ученика по всем предметам, в том числе по украинской мове, что, безусловно, бросало меня в краску, так как мне не нравилось, когда меня перед кем-то расхваливают.

Затем после семейного обеда, где за столом со всеми сидел и я, он стал мне подробно рассказывать все, что было известно ему о тех годах ссылки Тараса Григорьевича Шевченко. Многое из им рассказанного мне совершенно не было известно, и я его слушал с огромным интересом. После чего он взял с полки мою тетрадь и отдал мне, при этом добавил, что написано довольно интересно, что ему очень понравилась манера изложения. Он попросил меня с учетом того, что он мне рассказал, переписать это сочинение заново и учесть все те замечания и поправки, которые он сделал в тетради. Когда я заглянул в тетрадь, то увидел, что она вся пестрела пометками как в самом тексте, так и на полях тетради.

Впрочем, мне еще несколько раз пришлось переписывать это сочинение. Но однажды, передав ему тетрадь с исправлениями, он ее бегло перелистал, а ее объем уже достиг 24 страниц, он мне сказал, что теперь выглядит отлично и если я не возражаю, то он отошлет мою писанину на какой-то конкурс. Конечно, о конкурсе я ничего не знал, а точнее, понятия не имел что такое конкурс. Я тут же согласился с его предложением и он отослал мое сочинение по назначению.

Прошло много времени, он мне ничего не напоминал, а я был доволен, что он больше меня не беспокоит и даже позабыл о своем сочинении. Но однажды он, придя на свой урок и поздоровавшись с классом, объявил, что по его просьбе я написал небольшой рассказ о ссылке Т. Г. Шевченко, а он с моего согласия отослал на конкурс учащихся школ это мое сочинение, и что по результатам этого конкурса мне, ученику нашего класса, присуждена вторая премия и назвал сумму премии. Но для меня это было так неожиданно, что я тогда практически ничего не понял. Он подошел ко мне и как взрослому протянул свою руку, крепко пожимая мою руку, он сердечно поздравил меня, высказал пожелание и в дальнейшем иметь не менее важные успехи. Все в классе дружно захлопали в ладоши, приветствуя меня и учителя, так как всем было известно, что он меня много раз заставлял переписывать этот рассказ. Через некоторое время учитель вручил мне и

денежную премию, половину из этих денег я тут же отправил в Киев для своего брата Миши.

Прошло какое-то время, случай с присуждением мне премии стал забываться, а я вновь приобрел свою прежнюю форму общения с ребятами класса, полностью оправился от той неловкости, в которой я тогда оказался. Как-то на очередном перерыве между уроками я встретился с глазу на глаз с идущими мне навстречу учителем украинского языка и Александрой Кирилловной. Они, заметив меня, остановились и стали расспрашивать меня о моем житье-бытие, хотя это меня не очень удивило, так как Александра Кирилловна и прежде при случае часто у меня спрашивала о моей жизни и вообще о моих делах, я им ответил, что у меня всё хорошо. Но Александра Кирилловна, извиняясь, что своевременно не поздравила меня с премией, тепло поздравила и как бы между прочим спросила, как я думаю распорядиться этими деньгами. Я тут же ответил, что половину этой суммы я уже выслал в Киев своему брату Мише, а оставшиеся деньги оставлю для техникума. Когда я это сказал, то у Александры Кирилловны засияла улыбка, и из глаз покатились слезинки. Она обняла меня, долго по-матерински ласкала и даже поцеловала в щеку. Хотя и прежде она иногда расточала ко мне подобные ласки, но в этот момент я впервые почувствовал поистине добрую, душевную материнскую ласку, которую я еще никогда так не ощущал. И она, смахнув слезинку, с улыбкой произнесла: «Значит, не пропали даром мои труды, ты, Вася, молодец!» И она вновь прижала меня к себе и поцеловала в щеку. Погладив меня по голове, они ушли дальше по коридору школы.

После отъезда в Киев Миши мне так же, как и раньше, приносили деньги ежемесячно, и я расписывался в ведомости о их получении. Но откуда были эти деньги, я не помню. То ли это была помощь по линии собеса, то ли по линии школы, а может быть, и по линии больницы. Но деньги приносили мне регулярно, почти в одно и то же число каждого месяца, а я их раскладывал по кучкам и авансом из другой кучки никогда не расходовал.

Бывали случаи, когда группа школьников из нашего класса в выходной день или во время каникул приходила ко мне с пирогом и другими сладостями, и мы все вместе, мальчики и девочки, чаевничали. Но мне как-то об этом стало известно, что это все организовывает наша классная руководительница Александра Ки-

рилловна. Мне рассказали, что она на родительском собрании попросила родителей по возможности организовывать такие небольшие чаепития в виде милосердия. И родители изредка приготавливали сладости, а их дети заходили ко мне. Родителям, видимо, это мероприятие нравилось, и они иногда и сами навещали меня и потом из рассказов их детей я узнавал, что они оставались довольны своим посещением, хотя моя обстановка и выглядела по сравнению с их убогой, но все же квартира содержалась в чистоте, да мне и некогда было особенно сорить.

А вообще я с теплотой вспоминаю свой класс. Даже в седьмом классе никто из одноклассников не курил и не сквернословил, не грубил. Мы жили как бы единой семьей, дружно и честно. В нашем классе не было отстающих, хотя круглых отличников было немного. Нам с начальной школы привили помогать друг другу, и мы помогали отстающим. Такое, конечно, бывало не часто, но если кому нужна была помощь, то желающие находились сами или по рекомендации учителей шли к нему домой, помогали разобраться, в чем он отставал.

Конечно, паиньками мы не были. Хотя мы и не хулиганили, как в других классах, но дерзкие шутки или остроумные проделки все же допускали. Как-то заметили, что один преподаватель, раздеваясь, снимал свои галоши, повернувшись к вешалке спиной, в таком же положении он и надевал их, не нагибаясь, когда уходил домой. Вот ребята из нашего класса и решили прибить его галоши, забив по одному гвоздю в месте каблука галош, а сами остались наблюдать, как он будет одеваться. Преподаватель, надев свое пальто, не нагибаясь, просунул ботинки в галоши, а когда хотел шагнуть, сразу же упал. Конечно, ребята, увидев это, быстро скрылись, но никто из них не ожидал, что он может упасть. Этот случай облетел всю школу, тем более, что этот преподаватель был вообще со странностями. В дирекцию вызывали отпетых хулиганов из разных классов, которые были на учете, требовали от них, чтобы они пришли в школу со своими родителями. Видя такую несправедливость, мы всем классом, в том числе и девочки, пошли к директору школы и признались в этом неблагородном поступке, что никто из нас и не предполагал, что он может упасть. К кому директор ни обращался, чтобы узнать, кто же забивал гвоздь, все, в том числе и девочки, говорили, что это он сделал. Не добившись ясности и не выявив зачинщика этого хулиганского

поступка, директор наказал весь класс и сделал замечание нашему классному руководителю, что для нас было самым неприятным, и мы за нее переживали больше, чем за себя.

Припоминается и еще один неблаговидный проступок нашего класса. Преподаватель математики была добродушная и тихая женщина, но у нее была чересчур большая полнота, и Александра Кирилловна как-то попросила нас всех, чтобы мы перед ее уроками заменяли ей стул на широкий, на котором ей было удобнее сидеть. Так мы всегда и поступали. Но однажды, во время моего дежурства, кто-то из ребят вместо широкого стула принес обычный и поставил его рядом с тем, что уже был в классе, а я этого не заметил. Когда учительница вошла в класс, мы все дружно встали, поприветствовали ее и сели. Она, не садясь, спросила: «Кто дежурный по классу?». Я, как и полагается, поднялся и собрался сообщить об отсутствующих, но она мне сказала, чтобы я отнес второй стул в то место, откуда его взяли, а сам бы после этого в класс не возвращался, а погулял по коридору и проветрил свои мозги. Мне ничего не оставалось, как взять этот стул и отнести в учительскую. Выйдя из учительской, я бродил по этажам и лестничным клеткам, где на площадке между этажами были установлены раковины и краны с привязанными к ним кружками, чтобы учащиеся могли попить воды. Поднимаюсь я на свой этаж, и заметил, что навстречу мне спускается с верхнего этажа директор школы. Я подошел к крану, взял кружку, заполнил ее водой и стал пить воду, а директор, наблюдая за мной, спускался медленно. Выпил одну, вторую, а когда стал набирать воду в третий раз, директор обратился ко мне: «Лисянский, а не лопнешь?» И, подойдя ближе ко мне, поинтересовался, за что и с какого урока меня выставили. После чего он прочел мне мораль, что обидели такого хорошего учителя, а потом, несколько успокоив меня, сказал, что он поговорит с учительницей, и она на меня за это не будет держать зла. Действительно, эта учительница вела себя так, будто бы ничего и не произошло, и никогда об этом не вспоминала. А на выпускном экзамене она даже меня очень похвалила, поставила «отлично» и пожелала так учиться и дальше.

Вот еще один случай. Учитель по физике, носивший кличку «самурай» выражая свое неудовольствие, сильно бил кулаком по столу. Это он делал довольно часто. Однажды кто-то из мальчишек перед его уроком подложил под каждую ножку стола по пистону

или пробке, так мы их тогда называли. Этими пробками (пистонами) торговали на рынке китайцы, и мы их покупали и хлопали из пугачей. На уроке учитель, выражая свое неудовольствие, ударил кулаком по столу и пробка сработала, раздался звук выстрела, он ударил второй раз — и вновь такой же звук выстрела. Затем он нагнулся, осмотрел стол, извлек уцелевшую пробку, засмеялся и сказал: «Хорошо, больше стучать не буду», хотя свое слово не всегда сдерживал. Иногда в сердцах все же ударял кулаком по столу. Конечно, шалости мелкие бывали, но таких грубых я больше не помню, видимо все же их больше не было. В других классах нашей школы грубостей и даже хулиганских поступков было много, вот поэтому наш класс ставили в пример другим.

Еще в шестом, а потом и в седьмом классе нам, ученикам, приходилось слышать о «врагах народа», которые якобы проникли на разные руководящие должности и вредят нашему народу и государству. В газетах появлялись по этому поводу всевозможные сообщения. Ходили слухи, что и среди шахтерских руководителей появились враги народа. Этим сообщениям мы, как и подавляющее большинство населения, верили. Конечно, мы, малолетки, к этим сообщениям относились по-детски, не как сформировавшиеся взрослые. Но потом и нас это стало как-то беспокоить. Бывало, зайдет директор школы в класс во время урока и попросит достать какой-то учебник, например, учебник по русской литературе или учебник «украинской мовы», положить на своей парте и открыть на такой-то странице, а затем идет по рядам и вырывает страницы из этих учебников. Так мы узнавали, что этот писатель оказался «врагом народа». Но были и такие, что или в этот день забыли тот учебник дома или специально на давали под предлогом, что забыли дома. Им предлагали принести на следующий день в учительскую, где и вырывали эти страницы. Но мы, конечно, после этого все читали эти вырванные страницы из уцелевших учебников.

А бывало, входит директор или завуч и просит достать тетради с картинкой на обложке и показывает, с какой картинкой. А тогда почти на всех тетрадных обложках были портреты писателей, поэтов. Мы доставали эти тетради, а он срывает обложки и уносит их. Ходили слухи, что если эти картинки рассмотреть, то можно увидеть что-то другое, что надо рассматривать под углом или через лупу. Оставшиеся тетради мы рассматривали под разными углами

и через лупу, но ничего подозрительного не находили. А слухи по этому поводу ходили разные, но нам никто не пояснял, почему вырывают страницы из учебников или почему срывали обложки из наших тетрадей. Мы ведь приносили и те тетради, которые еще были у нас дома.

Расскажу еще об одном забавном случае тех лет, хотя я и не был его очевидцем, но мне рассказали ребята нашего класса, которые непосредственно видели это сами. А произошло это летом 1935 или 1936 года. Каменноугольная шахта тех времен имела пологий выход на поверхность, служивший для запасного или аварийного выхода, да и вентиляция осуществлялась вроде бы через такой выход. Обычно там стояли решетчатые двери, и их никто никогда не охранял. Когда мы, мальчишки, бродили по ковыльной пустоши, то натыкались на такие выходы. Вот в такой запасной пологий шахтный выход и забрел козел, хотя по официальной версии считалось, что этого козла кто-то специально затолкнул, но шахтеры считали, что козел в приоткрытую дверь мог зайти вполне и самостоятельно, без чей бы то ни было помощи. Говорят, что по этому запасному выходу и сено доставляли для лошадей, которых в те времена еще было предостаточно, так как вагонетки с углем гоняли в основном лошадьми, а те, кто управлял этими лошадьми назывались коногонами. Полагают, что козел, попав в этот уклон, собирал свалившиеся соломинки сена и, вероятно, заблудился. К этому времени послали крепельщиков-ремонтников проверить пары, чтобы не случилось обвала. Идут себе крепельщики по уклону, освещая шахтерскими лампочками путь и по пути просматривали состояние крепежных пар. Козел, услышав человеческую речь, пошел к ним навстречу и приблизился вплотную. Бродя по шахтному уклону, козел приобрел от шахтной пыли серовато-бурый цвет. Крепельщики, неожиданно наткнувшись на козла, в испуге оцепенели, а козел стал к ним прижиматься, явственно показывая свои рога, что еще больше усилило у них испуг, в результате чего даже дар речи они потеряли, а ноги им отказали, не стали слушаться, они присели тут же. А козел терся вокруг них. И лишь спустя какое-то время один из крепельщиков добрался до главного ствола, подполз к клети и, войдя в клеть, закрыл дверь и подал сигнал аварийного подъема. Когда на поверхности его вывели из клети, то он долго не мог толком объяснить, что же произошло. А такой сигнал экстренного подъема подавали лишь

в случае подъема тяжело раненного. Немного придя в себя, он рассказал страшную историю, что они в шахте встретили черта, темно-серого цвета и с большими рогами, который на них напал и даже прижимал их своими рогами.

Такое сообщение со скоростью молнии разнеслось среди шахтеров. Руководство шахты сразу же направило в это место спасателей, которые и извлекли этого злополучного козла на поверхность. Но слух уже прошел, что в шахте встретили черта, и шахтеры стали побаиваться спускаться в шахту. Как известно, в те годы допускалось применение труда женщин на некоторых работах в шахтах, в частности они работали плитовыми, т. е. на специальных кругах, так называемых «плитах», они разворачивали вагонетки с одного направления на другое. Администрация шахтоуправления, боясь, чтобы женщины не устроили бунт, решила этого злополучного козла поводить по шахтерским поселкам и улочкам, чтобы убедить шахтеров и их семьи, что это в действительности был не черт, а самый обыкновенный козел. Показ этого козла несколько успокоил шахтеров и их семьи, а позже и вообще об этом инциденте перестали вспоминать. Но то, что такой случай был в действительности, я впервые услышал от своих одноклассников, которые были очевидцами, когда этого козла водили и оповещали, что этот козёл забрел в шахту, и его приняли за черта. Позже эту историю мне рассказали шахтеры из шахты № 12-бис, где мне пришлось подрабатывать к стипендии со старшекурсниками, когда они отрабатывали практику по макшейдерскому делу.

Седьмой класс я окончил успешно с похвальной грамотой, что тогда предоставляло мне право поступать в любой техникум без вступительных экзаменов. Свидетельства об окончании семилетки нам вручал директор нашей школы в актовом зале под аплодисменты присутствующих. Директор школы, вручая свидетельство, пожимал руку и желал всем дальнейших успехов в учебе. Среди семиклассников нашей школы только я единственный уходил из школы для поступления в техникум, а остальные школьники оставались в этой школе для продолжения учебы. Директор школы об этом знал и поэтому, вручая мне свидетельство и похвальную грамоту, довольно лестно отозвался обо мне и моих успехах. Затем он вполголоса сообщил мне, что Александра Кирилловна очень желает что-то мне сообщить приятное, и велел подойти к ней. Когда я подошел к Александре Кирилловне, то она

по-матерински обняла меня, тепло поздравила с успешным окончанием седьмого класса, а затем сообщила, что по ходатайству преподавателя украинского языка и ее, меня зачислили в группу по сбору народного творчества, «фольклора», и они очень хотели бы, чтобы я принял участие в этой работе, уверяя, что такая работа мне совершенно не повредит, а пойдет только на пользу. Конечно, я совершенно не представлял тогда, что же это такое и где этот «фольклор» придется мне собирать, но мне тогда представилось, что это вроде сбора цветков или ковыли по донецким степям, затем подошел преподаватель «украинской мовы», т. е. преподаватель украинского языка и немного стал меня просвещать о моей предстоящей работе. Главное заключалось в том, что мне надо было немедленно выезжать в Ворошиловград, где меня уже поджидала сформировавшаяся группа из студентов пединститута по возрасту значительно старше меня. А насчет того, что мне предстояло в это время передать свои документы в Серговский индустриальный техникум, они заверили, что это они сделают сами без меня, а мне только надо будет написать собственноручно заявление на имя директора техникума, а все остальное я потом достану после возвращения домой. Преподаватель украинского языка, жаль, что я совершенно забыл его имя и отчество, в моей памяти осталась лишь его кличка «шкира», мне сказал, что на следующий день ему по работе очень необходимо выехать в Ворошиловград и поэтому он составит мне компанию. Затем мы договорились, что мне взять с собой и в какое время мы встретимся на автобусной станции.

На следующий день в назначенное время я уже был у автобусной остановки, и тут же пришел и преподаватель. В Ворошиловграде на автобусной остановке нас встретила девушка, которая специально поджидала моего приезда. Оказалось, что она одна из нашей группы по сбору народного творчества делать это будет вторично. Уже в прошлом году во время летних каникул она бродила и собирала «фольклор». Оля, так звали эту девушку, пригласила меня зайти к ней домой, где она должна будет взять свой необходимый скарб для похода. В ее доме меня очень дружелюбно встретили ее родители, усадили за стол и накормили вкусным обедом, а ее мама, узнав, что я круглый сирота, даже дала мне куртку своего сына, который уже вырос из нее. Пока Олина мама разговаривала со мной, Оля обзвонила остальных участников, и в назначенное

время мы вышли на железнодорожную станцию, откуда выехали в первоначальный пункт нашего маршрута.

Наша группа состояла из четырех человек: троих ребят, в том числе старшего группы моего тезки Васи, студента пединститута, Сережи и меня, а также девушки Оли, которая меня встречала на автовокзале. В функции ребят входило записывать слова, а Оля, знающая нотную грамоту, должна записывать мелодию песен, улавливать интонацию произношения, выделять ударение на словах, слогах и т. п. Об этом мне все разъяснили в пути и испытали меня, как я могу записывать текст, который мне зачитывали в виде стихов, поговорок и даже песенки. Старший группы Вася был очень доволен, что я не допустил ни единой ошибки в записи и выразил свое удовлетворение тому, кто рекомендовал меня в эту группу. Как потом оказалось, в прошлом году в их группе был десятиклассник из нашей школы, который поступил учиться в какой-то ВУЗ и поэтому не мог принять участие в этом году. Вот почему взамен его из школы рекомендовали меня. Меня предупредили, что ночевать нам придется не в привычных уютных постелях, а на столах сельских советов, на сеновалах, впрочем, там где придется, где нас приютят, да и с питанием тоже придется немного потерпеть. Но меня тогда совершенно не беспокоило ни питание, ни сон на столах или сеновале.

Мы бродили по селам, рабочим поселкам Украины и по рекомендации сельсоветов или поселковых советов, а также работников клубов и красных уголков, выискивали людей, которые знали старинные народные песенки, в том числе ритуальные и обрядовые обычаи, прибаутки, всевозможные анекдоты и байки, поговорки и т. п. Вечерами все это обрабатывали и из всех наших четырех записей делали одну наиболее правдоподобную тому, что мы услышали, хотя и наши все черновые записи мы потом отдали для дальнейшей обработки. Что характерно, мы так добросовестно записывали, что в наших записях почти не было расхождений. Первоначально Вася придирчиво просматривал мои записи, а потом он полностью поверил в мою добросовестность и не жалел, что согласился взять меня в эту группу.

Вообще эти дни пролетели довольно быстро. Спать приходилось на сеновалах, в комнатах исполкомов, школах, комнатах красных уголков, в колхозных конторках, причем, как правило, без всяких удобств. Да и есть приходилось почти на ходу, где придется.

Где-нибудь дадут нам по «шматку» хлеба и кружке молока, и мы были довольны, никто из нас и не заикался на такую судьбу. Что характерно, меня как самого меньшего в группе все ребята оберегали и жалели, а Оля так та и вообще очень заботилась обо мне. Да мы и не замечали всех этих бытовых неудобств, так были увлечены этой очень интересной и захватывающей работой. Все четверо подобрались выносливыми, трудолюбивыми и очень дружными между собой. Бывало, переезжали из села в село на телеге, Олю и меня всегда старались усадить на телегу, а сами ребята постарше шли пешком. В этом походе я впервые испытал укусы блох и узнал, что блохи очень боятся запаха полыни.

Припоминается мне один неприятный факт. В одном из хуторов, где жила долгожительница, у которой мы записывали старинные ритуалы обрядов сватовства со словословием и напевом, мы поселились на сеновале у одной крестьянки Ганны. Эта женщина славилась добротой не только в этом хуторе, но ее знали и далеко в округе. Она нас разместила на сеновале, в так называемой «клуне», причем, принесла нам подстилки из самотканного холста и такие же укрывалки. А спали мы, как правило, кучно. Когда Оля раздевалась, то кто-то из нас, но обычно это поручали мне, держал простынь или одело, пока она не уляжется в постель. Та же процедура была и по утрам. Пока Оля одевалась, мы или выходили, или отворачивались. И все это делалось совершенно непринужденно. По вечерам хозяйка нам приносила большой глиняный кувшин с молоком, а мы, не задумываясь, выпивали залпом это молоко. На третий день нашего пребывания у этой женщины мы услышали разговор детишек: «Мама и сегодня нам не даст молока, она вновь даст гостям». Как нам было стыдно, услышав это из уст детишек. Вечером, когда хозяйка принесла нам вновь кувшин с молоком, мы в один голос отказались от молока, сославшись на расстройство у нас желудка. Ганна нас убеждала, что у нее буренка здорова и молоко ее хорошее, но мы наотрез от молока отказались. А наутро пошли в сельсовет и выпросили мешок зерна, чтобы хоть как-то отблагодарить Ганну за ее гостеприимство. Но когда зерно принесли, то Ганна от него отказывалась, говоря, что у нее нет «грошей» (денег) заплатить нам за это зерно. Мы тогда это зерно высыпали среди хаты, а пустой мешок сдали колхозному кладовщику, который при выдаче нам зерна просил возвратить ему пустой мешок. Конечно, мы заметили, что хозяйку

мы этим обидели, но потом, беседуя с ней, мы узнали о ее очень сложной жизни.

Во время коллективизации, когда они сдали свою корову на скотный двор, то ее муж часто слышал, как она скучает по дому и по своему хозяину, по вечерам или даже ночью жалобно ревела. Он бежал на скотный двор, прихватив с собой что-нибудь съестное, угощал ее и, конечно, гладил. Такое неожиданное посещение своей буренки в вечернее и ночное время очень не понравилось активистам, и они однажды избили его кольями, отчего он вскоре от нанесенных побоев скончался, оставив после себя трех малолетних детишек, причем один из них был совсем крохотным, да и второй тоже только что перешел из зыбки. Вот ей и пришлось тогда одной воспитывать этих малолеток. А потом пришла голодовка 1933 года, и она была вынуждена, чтобы сохранить жизнь своим малолеткам, пойти по миру с протянутой рукой, прихватив с собой и своих деток. Люди не оставили их в беде, хоть и сами жили впроголодь, но кое-что подавали для деток. Сама от недоедания и холода была опухшей и не думала выжить, но не только сама выжила, а и сохранила жизнь своим деткам. Когда вернулась в свое село, то многих уже не было в живых. Больше половины села от голода вымерли. Многие дома совсем опустели.

«А теперь жизнь хорошая,— рассказывала она нам,— у меня есть корова, держу кур и думаю завести себе поросенка. Правда, молока нам не хватает, так как надо сдавать налог маслом, яйцами. Вот я сейчас и сбиваю масло, чтобы рассчитаться с налогом». И мы тогда заметили, что она готовит щи для деток из лебеды и крапивы. Об этой женщине нам рассказывали и в других селах, о ее доброте, о ее пережитом горе.

После возвращения из этого похода и сдачи материала мы все разъехались по домам и судьба так распорядилась, что мне не довелось с ними встретиться, хотя они все просили меня заезжать к ним в гости, особенно просила меня заехать к ним Оля, она меня убеждала, что ее мама будет рада вновь побеседовать со мною.

По прибытии домой на следующий день я сразу же зашел к Александре Кирилловне на квартиру. Она тепло меня встретила, долго расспрашивала о нашем походе и интересовалась, не обиделся ли я на ее предложение, что я провел это время в таких не совсем обычных условиях. Но я заверил, что мне было очень даже приятно узнать жизнь в непосредственном общении с жителями

сел и хуторов, да и компания подобралась очень хорошая и дружная, и что они меня оберегали как маленького.

Александра Кирилловна рассказала мне, что она все мои документы сдала дирекции техникума и что ввиду большого наплыва на первый курс, всем поступающим с похвальными грамотами будет устроено собеседование по конституции СССР. Далее она мне сообщила, что она уже совсем оставила свою преподавательскую деятельность, стара стала и ей уже трудно работать. И только тогда я заметил, что она совсем старушка. Она просила меня хоть изредка посещать ее и что она будет рада каждому моему посещению. В этот день мы с ней долго беседовали о жизни. Она давала мне советы, как мне жить в общежитии. Она мне рассказала, что она лично беседовала с директором техникума и просила его, чтобы меня обязательно после собеседования сразу же поместили на жительство в общежитие. Вообще советов она тогда давала мне множество. Особо обращала внимание на то, чтобы я не пытался пристраститься к курению и употреблению спиртного, пыталась убедить меня в пагубности курения и пристрастия к алкоголю. Запомнились ее слова: «Даже в зрелом возрасте не пытайся закурить, ты от этого только будешь в выигрыше». Как пример, она ссылалась на своего мужа и сына, которые совсем не курят и не употребляют спиртного. Кроме того, она мне очень много рассказала из жизни ее как учительницы, что это нелегкий труд, но она довольна, что когда-то избрала себе такой путь. Ее работа ей очень нравилась, так как она делала все для того, чтобы ее питомцы были порядочными людьми и она мне показала шкатулочку с письмами от ее бывших учеников, живущих теперь в разных концах нашей страны, и которые ей благодарны за ее нелегкий труд. Писем действительно в шкатулке было много, и мне было приятно, что и я учился у этой замечательной учительницы, которая и в моей судьбе сыграла немаловажную роль. Научила меня вдумчиво вчитываться, разгадывать замысел автора, бережному отношению к книгам, да еще ко всему этому научила меня с братом ухаживать за собой и квартирой. Большое ей спасибо за все, что она сделала для меня.

У меня было предостаточно свободного времени. Собеседование по конституции особой подготовки не требовало. И вот однажды, когда я зашел на почту, чтобы отправить очередное письмо брату, меня подозвал к окошку служащий этой почты и спросил, не я ли

сын Юрия Григорьевича (Георгиевича), на что я ему ответил положительно, и тогда он мне предложил немного поработать на почте, чтобы не скучать до зачисления в техникум и подработать себе добавок к техникумовской стипендии, которая по всей вероятности будет достаточно скромной. Он предложил мне помогать малограмотному или совсем неграмотному населению, а таких тогда еще было предостаточно, заполнять почтовые отправления, такие как: плата за строение и страховку, подписывать бланки денежных переводов, подписывать адреса на посылочных ящиках и бланках, адреса на почтовых конвертах, а то попросят и написать небольшое письмецо. Причем, негласно существовала такса за эти услуги, и достаточно приличная. Только полностью оформить, т. е. подписать адрес на посылочном ящике и заполнить бланк отправления, платили не менее трех рублей, заполнить бланк денежного перевода сорок — пятьдесят копеек, подписать адрес на конверте — копеек 25—30 и так далее. До этого на почте сидел пожилой мужчина, который и подрабатывал, подписывая клиентам почты всевозможные отправления. Такое мероприятие было довольно удобно для почтового отделения, их меньше отвлекали вопросами малограмотные и не просили помочь совсем неграмотные. Этого мужчину попросили до моего ухода на учебу поработать пока на небольшом почтовом отделении, где, конечно, и заработки у него будут поменьше, а после моего ухода его вновь пригласят. Этот мужчина почти полдня просидел со мной на почте, показал все, что встречалось в этот день, как надо заполнять, а потом пояснил, что если встретится что-то новое, то я должен подойти к окошку и проконсультироваться с работниками почты. Почерк у меня тогда еще не был испорчен, и я подписывал все отправления красиво, что нравилось почтовым служащим, а клиенты меня хорошо за это вознаграждали. Бывали дни, что зарабатывал 30 и более рублей в день. Для сравнения я приведу цены того времени. Килограмм серого хлеба (это к пшеничной муке была добавка какой-то другой муки) стоил тогда 90 копеек, сдобная булочка «плюшка» — 36 копеек, и еще запомнилось мне, что четвертинка (250 грамм) водки стояла 3 рубля 15 копеек. А почему это я запомнил? В техникуме была одна маленькая студентка, так ее прозвали «три пятнадцать», т. е. «четвертинка». Конечно, нынешние цены не сопоставимы с теми довоенными.

Заполняя почтовые отправления, я накопил где-то рублей 500

или 600, точно сейчас не помню. По предложению знакомого служащего, который меня привлек на эту работу, я ежедневно лишние деньги отдавал ему на хранение, а он при мне всегда записывал в свою тетрадку и сообщал мне накопившуюся сумму. А когда я закончил эту работу, то он мне вручил сберкнижку на всю накопленную мною сумму и сказал, что эти деньги он переведет в сберкассу Кадиевки, где я всегда смогу получить деньги, если мне они понадобятся. Я тут же с ним и со всеми служащими почты попрощался, поблагодарив их за помощь и хорошее отношение ко мне, и ушел домой. По пути зашел на квартиру к Александре Кирилловне, она на прощание угостила вкусным ужином. Просила при случае заезжать к ней в гости и хоть изредка писать ей письма. В этот вечер она особенно ко мне была внимательна и разговаривала со мной как со взрослым. Так мы навсегда с ней расстались, больше с ней мне не довелось встретиться, хотя письмами мы с ней регулярно обменивались, и она продолжала в письмах заботиться обо мне как мама, давала всевозможные житейские советы, за что я ей очень благодарен. Она много сделала для меня хорошего в моем становлении, в моем воспитании, она поистине заменила мне маму, добрую покровительницу и наставницу. Большое спасибо этой милой и доброй женщине, память о которой сохранилась у меня до сегодняшнего дня. Побольше бы таких людей в нашем обществе, мы бы стали значительно добрее и честнее. Утром я забрал все необходимое и уехал в Кадиевку. Ключ от квартиры, как и было условлено с женщиной из поликлиники, которая все же хоть и редко, опекала меня, я оставил соседке, а второй был у нее. Ведь она посещала квартиру в основном в мое отсутствие. Вот так я и попрощался с Брянкой. Правда, осенью я приезжал за теплой одеждой, но все мои вещи уже были в чулане, а кое-что аккуратно было сложено в углу второй комнаты, а в той комнате, где я спал и принимал пищу, уже были жильцы. Дверь открыла мне женщина средних лет и объяснила мне, что им дали эту комнату для проживания, и что все мои вещи будут в полной сохранности, и что я в любое время могу приезжать и ночевать. Вторая комната была загружена множеством книг советских и зарубежных авторов, которые были размещены на четырех стеллажах вдоль комнаты высотой от пола до потолка. Было много картин в рамках и какие-то коробки. В коробках мы с братом никогда не рылись, и не знаю, что там было. Возможно, там были какие-то

сведения о моих родителях, а книгами мы и наши гости пользовались.

Немного покопавшись, я набрал себе необходимую зимнюю одежду, а эта женщина хорошо ее уложила, чтобы мне было удобно везти и как бы между прочим задавала мне различные вопросы, на которые я отвечал. Немного побеседовав с ней, я потом сказал, что в эту квартиру на жительство я уже не приеду, а вещи пусть останутся у них, так как у меня в общежитии их хранить негде. Затем я пошел навестить Александру Кирилловну, но ее не оказалось дома. В дверях я оставил наспех написанную записку и ушел на квартиру за вещами. Забрав свои теплые вещи, я под вечер уехал из Брянки навсегда, так и не узнав судьбу всего того, что в квартире осталось. Да они в те годы и вообще не были нужны.

Поступил я в Серговский индустриальный техникум легко. Со мною лишь побеседовали о конституции о ее роли и так далее, что для меня тогда совсем не представляло никакой трудности. Дня через два мне объявили, что я зачислен на первый курс техникума. В административном отделе техникума мне сказали, что я могу, как круглый сирота, постоянно проживать в студенческом общежитии и освобождаюсь от уплаты за проживание. До начала занятий меня поселили в корпусе для старшекурсников, так как в других корпусах проводили косметический ремонт, а перед началом занятий мне уже определили постоянное место с ребятами нашей группы.

В комнате было четыре человека. У каждой кровати стояла тумбочка, посредине комнаты был большой стол, а у входной двери стоял обшарпанный платяной шкаф, на котором с обеих сторон были приделаны крючки, видимо для верхней и зимней одежды. Кроме того, при общежитии была камера хранения для всех корпусов, в которой студенты могли хранить свои ценные вещи, чемоданы и тому подобное. Конечно, стол и стулья выглядели неважно. Во многих местах видны были чернильные пятна.

Все мы, студенты нашей комнаты, были совсем разные, как по характеру, интересам, так и по материальному достатку. Да поначалу и одеждой сильно разнились. Мне сразу же была назначена стипендия, а другим студентам в первом семестре стипендия не назначалась. Ваня Куриленко и Коля Набережный были хорошо материально обеспечены. У Вани дядя работал на острове Шпицберген и ему, кроме родителей, часто перепадала приличная сумма

денег от семьи дяди. Отец у Коли Набережного занимал высокое положение в обществе в Алмазной (не то он был директором или заместителем директора какого-то крупного предприятия). Родители Колю столкнули в техникум по необходимости. В школе он совсем не хотел учиться, связался с уличными ребятами с непристойным поведением, уже имел множество приводов в милицию за неблаговидные деяния, что не украшало высокопоставленных родителей. Вот они и решили устроить его в техникум и тем самым оторвать от тех дружков с подмоченной репутацией. Третий парень был замкнутый, жил совсем уединенно и с нами не общался, да и вообще, мне кажется, у него в техникуме не было друзей, хотя мы и учились в одной группе. Имя я его позабыл.

В техникуме мне очень нравилось. Учеба давалась мне легко с первых дней. Причем, при техникуме была отличная библиотека с большим фондом технической и художественной литературы. Много книг было в довольно изношенном состоянии, и они находились в отдельном хранилище, куда в основном допускались лишь преподаватели, да по их рекомендации отдельные студенты.

Кроме техникумовской библиотеки, я вскоре записался и в городскую, где также был солидный книжный фонд. Посещая эту городскую библиотеку, я случайно познакомился с переплетчиком, который давал изношенным книжкам как бы вторую жизнь, а это, как правило, были произведения русских и зарубежных классиков, на которые всегда был самый большой спрос среди многочисленных читателей. Однажды при посещении городской библиотеки, переплетчик попросил меня помочь ему поднести стопку книг с хранилища библиотеки в его комнатушку, находившуюся совсем рядом с входом в библиотеку. Я с охотой помог ему перенести отобранные книжки. Переплетчик оказался интеллигентным и довольно начитанным человеком пенсионного возраста, который переплетным делом зарабатывал себе деньги. Я задержался в его комнатке, наблюдая, как он искусно оживлял книги. Он непринужденно спросил меня, а не хочу ли я попробовать в этом свои силы. Мы разговорились, и я ему почти все рассказал о себе. Тогда он сказал, что приходит он сюда два раза в неделю, и если у меня есть желание, то он может меня принять в качестве своего помощника, за что он будет делиться со мной своим приработком. Я согласился. По выходным дням я стал ему помогать, так появился мой второй после почты самостоятельный приработок.

Вообще он меня не обижал, и мне кажется, что он давал мне больше, чем я того заслуживал. Человек он был трудолюбивый, аккуратный и добрый. В библиотеке его очень ценили и с уважением относились. Обучаясь переплетному делу, я смог прочесть многие тогда почти недоступные из-за небольшого тиража интересные произведения выдающихся классиков.

Первый семестр пролетел быстро. Мне по всем дисциплинам выставили высшие оценки «отлично», а директор техникума Козунов за отличную успеваемость повысил стипендию на десять рублей. В начале второго семестра по инициативе администрации техникума меня избрали старостой группы, за что также полагалась надбавка в размере десяти рублей.

Питались мы, студенты, в основном в нашей студенческой столовой, расположенной в одном из корпусов студенческих общежитий. Конечно, на одну стипендию питаться было трудно. В начале учебного года я немного добавлял из своих скромных сбережений, но я, учитывая советы, данные мне еще в Брянке, не злоупотреблял, питался довольно скромно, не транжирил свои сбережения. Студенческая столовая была довольно приличной, готовили вкусно и по сносным ценам, а в городских столовых такие же блюда стоили гораздо дороже. Но тем не менее я досыта наедался не всегда, и поэтому мне почти всегда хотелось есть. Конечно, моя усидчивость в подготовке к занятиям по пройденному материалу и увлеченность чтением художественной литературы, а читал я много и запоем, несколько отвлекали от еды. За занятиями и чтением художественной литературы я совсем забывал о еде, тем более, что я в основном занимался в читальном зале техникумовской библиотеки, в которой был исключительный порядок для занятий. В читальном зале совершенно запрещалось разговаривать и вообще шуметь. Кроме общего зала, имелись и отдельные кабины, отгороженные от зала плотной тканью, где, как правило, занимались преподаватели, а если кабины были свободные, то служащие библиотеки любезно приглашали меня заниматься в одной из этих кабин, где было довольно удобно и к тому же еще и светло. Вечерами, обычно это было после ужина, я удалялся в красный уголок общежития нашего корпуса и там занимался или читал художественную литературу, так как в комнате общежития меня часто отвлекали пустыми вопросами, да в комнате всегда было и шумно, каждый вел себя так, как он того хотел, а если кто-то улегся

спать, что так же было не редко, то ему мешал свет. Вот поэтому я уединялся в красном уголке нашего корпуса, где только по выходным дням проводились кое-какие мероприятия.

В столовой я избегал садиться за один стол с ребятами нашей комнаты или даже группы, чтобы не вызывать у них излишних вопросов по поводу моего скромного меню. Хотя уже к концу первого семестра, когда я занялся переплетным делом с дедом Максимом, так, кажется, звали переплетчика, то у меня уже несколько улучшилось меню, ведь он мне платил прилично, на мой взгляд даже несколько больше того, что я в действительности заслуживал. В этой мастерской он кроме библиотечных книг переплетал книги из частных библиотек, а те платили за обновлённые книги довольно щедро, да он к книгам из частных библиотек и относился несколько по иному, делал их так искусно, что и не подумаешь, что их переплеты реставрированы. Да, он был большой мастер переплетного дела, жаль только, что мне с ним не пришлось долго поработать. Он исчез так неожиданно и таинственно, а его мастерская долго была опечатана сургучной печатью.

Как-то в студенческой столовой ко мне подсели три парня старших курсов, и они разговаривали о практике по маркшейдерскому делу. И я тогда у них спросил, оплачивают ли за отработку практики. Они ответили, что если зачисляют на работу, то даже прилично оплачивают, но для этого надо в совершенстве знать предмет и уметь самостоятельно выполнять работы, т. е. научиться работать с геодезическими инструментами: теодолитом, нивелиром. И они меня спросили, на каком я факультете обучаюсь, после чего сказали, что на втором курсе нам так же будет прочитана лекция по маркшейдерскому делу, а летом будет небольшая практика. Но они, глядя на мое скромное меню, предложили мне, если я того желаю, поработать вечерами с ними, но при условии, если шахтоуправление зачислит меня в штат. Вот, когда немного научишься работать с инструментом, то на лекции будет значительно легче, а на практике будет дана самостоятельная работа, что они сейчас и выполняют. А через несколько дней они меня пригласили посмотреть, как они работают. Я пошел с ними, и мне понравилась их работа. Мне даже предоставили возможность покрутить немного теодолит и нивелир. Они пообещали, что во время каникул после окончания семестра, они постараются уговорить администрацию шахтоуправления, чтобы меня на время каникул зачислили

в их группу; и я тогда смогу немного подзаработать себе для столовой. Вообще ребята были дружны между собой и при встрече в учебном ли корпусе или в столовой они всегда со мной здоровались и спрашивали о жизни.

Где-то перед ноябрьскими праздниками меня попросили написать заметку в нашу стенгазету и примерно дали тему заметки. Я эту заметку написал в стихотворной форме, что в редколлегии вызвало особый интерес, а спустя какое-то время меня пригласили зайти в комитет комсомола. Секретарь общетехникумовского комитета комсомола сказал мне, что меня приглашают в редакцию газеты «Путь Серго», но по какому поводу, он мне ничего не объяснил и попросил это сделать как можно побыстрее. Зайти мне надо в общий отдел редакции, он расположен в здании самой редакции. На следующий день после занятий я отправился в редакцию газеты, хотя совершенно недоумевал, по какому вопросу они меня приглашают.

В кабинете с вывеской на двери «Общий отдел» было несколько сотрудников, занятых каким-то спором, и когда я вошел в этот кабинет, то они меня совершенно не замечали. Тогда я спросил, обращаясь к ним, что мне надо было встретиться, и произнес фамилию, названную секретарем комитета комсомола. Один из них сказал, что это к нему я пришел и сразу же, извинившись перед коллегами, пригласил меня пройти с ним в другой кабинет, где также было несколько сотрудников, каждый из которых занимался своими делами, и на нас они совершенно не обращали никакого внимания.

Сотрудник редакции знакомился со мной, спрашивал о техникуме, откуда я приехал в Кадиевку, чем занимаются мои родители и так далее. Я ему все рассказал о себе. После чего он мне сообщил, что ему показали заметку, которую я написал в стенгазету, и ему она понравилась своей прямотой и остротой и даже формой изложения. После чего он предложил мне написать заметку в их газету, а тему я могу сам подобрать по своему усмотрению, но главное, чтобы она была интересная по содержанию для читателей газеты. Затем он даже предложил несколько примерных тем, после чего в обоюдной беседе я и сам не заметил, как я ему рассказал случай, который на днях произошёл со мной в парикмахерской. А заключался он в следующем. В парикмахерскую я заходил не чаще, чем раз в месяц, чтобы подстричься, тогда была

модная для моего возраста «Канадка». Когда мастер меня подстригал, он задавал вопрос: «Вас освежить?», я из-за экономии средств, всегда отвечал: «Нет, не надо», что не нравилось мастерам. Они меня запомнили. И вот на днях я зашел в парикмахерскую, чтобы вновь постричься, но мастер, к которому я занял очередь, меня не приглашал, произнося: «Студент обождет, ему некуда спешить», а брал себе на кресло пришедшего позже меня.

Мой собеседник, выслушав мой рассказ, предложил мне написать именно об этом случае и примерно сделал несколько предложений по форме изложения. Затем попросил, чтобы я не задерживал и как можно быстрее принес в редакцию. Конечно, я пытался отказываться от написания этой статьи, ссылаясь на то, что у меня ничего из этого не получится, тем более для такой газеты, но он меня успокаивал, что у него тоже не все сразу получалось. Он обещал, что если что-то у меня получится не так, так они меня поправят, а тема очень интересная, и она очень необходима сегодня для нашего города.

Вышел я с редакции несколько расстроенный. По пути домой мысленно ругал себя, что не сумел отказаться от этой затеи, ведь написать в газету — это не то, что я писал в стенгазеты, здесь надо иметь и умение, и кругозор. А в то же время в моем сознании строились предложения будущей статьи.

Придя в общежитие, я никому об этом не рассказал и после ужина, как всегда, занялся чтением художественной литературы, но в голове все время блуждали мысли о статье. Как я ни пытался выбросить задание редакции из моего сознания, но ничего не получалось, мои мысли были заняты только статьей. Я себя казнил, что всегда соглашаюсь и никогда никому не отказываю ни в чем. Чтобы немного отвлечься, я все-таки решил попробовать написать. Взял лист бумаги и ручку и написал заглавие: «Вас освежить или сами догадаетесь навести порядок в парикмахерской?». А потом все пошло довольно быстро и оказалось не так уж и трудно. Стал перечитывать написанную статью, и заметил, что надо кое-где изменить. Переписал раз, затем еще раз и сам не заметил, как она выстроилась в стих. Когда проснулся утром, то еще раз подправил, и мне она самому понравилось, даже не верилось, что это я так быстро написал. После занятий я сразу, не заходя домой, отнес заметку в редакцию газеты. В общем отделе редакции того служащего, с кем тогда я беседовал и который дал мне задание

написать эту статью, не оказалось на месте. Заметку взял у меня пожилой мужчина, прочел ее, а затем пообещал передать заметку по назначению. Я его вновь, как и того моего собеседника, очень просил не указывать мою фамилию в статье, так как ребята моей группы могут надо мною надсмехаться. Он заверил, что мое требование для них закон, и они его не нарушат.

Прошел день или два, я вернулся в комнату общежития после ужина, а ребята читали фельетон: «Вас освежить?». Причем, он был немного изменен. Но все же был похож на тот, что я принес в редакцию. Единственно, что они сохранили, так это первые слова с заголовка и содержание, но этот фельетон был так прекрасно написан, сохранив стихотворную форму, и значительно острее он у них получился. Подпись под фельетоном стояла «ВЮЛ», что меня совсем устраивало, так как никто и не подумал бы на меня. Да и в техникуме среди студентов много было разговора по поводу этого фельетона, который довольно остро заметил, как в парикмахерских в обязательной форме предлагают освежить одеколоном, что для мастеров давало больше прибыли от клиентов, а что многие студенты, живущие только на одну стипендию, не могут себе позволить эту роскошь.

Прошло какое-то время, я с группой ребят пошел в парикмахерскую подстригаться, так как тогда я ушел из парикмахерской, не стал унижаться перед мастером, а в другую парикмахерскую не пошел. Мы вошли в зал, заняли очередь и уселись на стульях в ожидании своей очереди. Людей в зале было многовато, но в этот день работали все мастера, и поэтому очередь двигалась довольно быстро. Вдруг мастер, который тогда меня не хотел взять по очереди, а у него в это время освободилось кресло, подошел ко мне и с каким-то особым жестом поклоном приглашает меня в кресло.

— Прошу, товарищ ВЮЛ, я вас обслужу вне очереди. Вы ведь торопитесь!

Это было как-то неожиданно, что вызвало какую-то неловкость от своих ребят. Я быстро нашелся и ответил ему, что сейчас не моя очередь. Тогда подошел второй мастер и сказал, что товарища ВЮЛ он обслужит и не позволит никому портить такую шевелюру. А волосы действительно у меня были густые и очень пышные, что, видимо, для мастеров создавало некоторую трудность, вернее, больше работы. Конечно, я все-таки постригся в

своей очереди, но ребята сразу же догадались, что все это связано с тем фельетоном, помещенным на днях в газете «Путь Серго», а позже они догадались, что ВЮЛ — это мои инициалы. Конечно, мне пришлось отказываться, что это чистая случайность, что подпись просто совпала с моими инициалами. Кое-кто поверил мне о чисто случайном совпадении подписи и моих инициалов, а кто-то и не поверил в это. Но со временем все это ушло на второй план, и многие об этом фельетоне позабыли и мне больше не напоминали.

А когда после очередного приглашения в редакцию, я им рассказал о случае в парикмахерской, и что ребята догадались, кто автор этого фельетона, хотя там, в этом фельетоне, сохранилось лишь заглавие и смысл, а все было отредактировано так удачно, что я даже усомнился в своей причастности к этому материалу. В редакции мне сказали, что для этого их и держат в редакции, чтобы они редактировали поступающие к ним материалы и очень меня похвалили за предоставленный материал, отчего их газета даже как бы по-другому засияла. А по поводу подписи они меня заверили, что подобного больше не повторится, что они и сдержали. Под моими стихами, статьями они всегда ставили всевозможные подписи, такие как: «Углев», «Шатров», но я их сейчас не припоминаю.

И в дальнейшем они меня приглашали в редакцию через комитет комсомола и давали очередное задание для заметки или посылали куда-нибудь посмотреть и потом написать им увиденное там. Конечно, каждый раз они мой материал редактировали, видоизменяли по своему усмотрению, а мне за это стали выплачивать гонорар. Однажды они мне предложили посещать литературный кружок, который в городе создан литобъединением, для повышения мастерства журналистов. Занятия там проводились вечерами, а проводили их профессиональные литработники, которые приезжали из Киева, Ворошиловграда или других городов страны. Конечно, на занятии литкружка я выглядел совсем мальчишкой, а все остальные, а их, кажется, бывало порядка шести или семи человек, были в возрасте. Но когда мы выполняли какие-то задания и затем сдавали для рецензирования ведущему в этот день занятие, то ведущий часто хвалил мои работы и даже иногда ставил в пример этим великовозрастным мужам, а ведущие почти всегда менялись. Обычно они проводили по два и совсем редко три

занятия. Видимо, все это было связано с временем их пребывания в командировке в нашем городе. Взрослые нашего кружка, как правило, многих из ведущих занятие знали по имени и отчеству, а для меня они были совершенно незнакомыми, тем более, что они так часто менялись. Припоминается одно занятие, в этот вечер его проводил поэт, но его фамилию я забыл, да мне тогда и не встречались его стихи. Он дал нам для пробы составить четырехстишье. Я выполнил его задание без особого труда, а больше никто из наших слушателей не мог составить четырехстишье, за что я получил особую от него похвалу.

После ноябрьских праздников в нашу комнату студенческого общежития пришла женщина и спросила Васю Лисянского, а меня в это время не было, видимо, занимался в читальном зале. Ребята ответили, что я бываю в комнате после ужина, и она ушла, но обещала вечером вновь зайти. Когда я появился в комнате, то мне ребята сказали, что ко мне приходила какая-то моя родственница, очень здорово похожая на меня. Затем они сообщили, что она обещала прийти вечером. Я в родственницу поверил, да они все мне так убедительно рассказывали о моей схожести с этой женщиной, что вроде бы и нельзя было не поверить в это. Конечно, рассуждал про себя я, может быть и нашлась какая-нибудь родственница, о которой Миша или не знал, или позабыл мне рассказать. Все могло быть, я ведь тогда, когда умерли мама и папа, был совсем маленьким, еще несмышленым. Поужинал в этот вечер я пораньше и с нетерпением ожидал прихода своей родственницы». Передо мной появлялись всевозможные радужные картинки встречи с родственницей, что вот теперь кончилось мое сиротство, что теперь и у меня будет близкий мне человек, с которым я смогу поделиться своим горем и радостями. Ох, как это необходимо одинокому подростку. Что только я не передумал за это короткое время мучительного ожидания. А тут еще и ребята стали фантазировать, что если она живет в Кадиевке, то и из общежития меня заберет к себе на квартиру, что теперь у меня все будет хорошо.

Часов в восемь вечера в нашу комнату постучали и, не дождавшись ответа, вошла женщина средних лет, оглянулась и спросила, может ли она увидеться с Васей Лисянским. Я сразу же ответил, что я Лисянский. Она внимательно посмотрела на меня, а затем расстегнула свою дамскую сумочку, достала сложенный листик бумажки и вручила его мне. Немного помолчав, добавила, чтобы я

завтра часов в шесть вечера зашел по этому адресу, в это время меня будут ждать. У самой двери она вновь остановилась и сказала, что это совсем рядом с общежитиями, отворила дверь и скрылась. Затем вдруг дверь вновь открылась, и эта женщина вошла в комнату, подошла ко мне и спросила так тепло и ласково: «Вася, ты сможешь завтра в это время зайти?» Получив утвердительный ответ, она быстро скрылась за дверью.

После ее ухода мы целый вечер в догадках строили всевозможные предположения. Кто эта женщина? Почему она здесь не открылась? В этот вечер мы допоздна просидели без дела, разговаривали, строили новое мое будущее. Ребята даже жалели, что я от них после этого съеду на квартиру. Что мы так теперь все свыклись в этой комнате.

Ночь провел в полудреме, спал плохо. Но все равно по привычке я поднялся с постели раньше всех, выгладил свою сорочку, а на занятия в техникум я надевал только сорочки, надел ее, завязал галстук и пошел в столовую на завтрак. На занятиях я совершенно не мог сосредоточиться, лекции проносились мимо моих ушей, передо мной в голове пролетали радужные картины моей встречи с родственниками. Изредка я приходил в себя, силой воли пытался избавиться от этих грез и конспектировать лекции, но из этого ничего не получалось, вновь и вновь передо мною возникали новые картины моей встречи с родственниками. С трудом дождавшись последнего урока, я стремглав полетел по указанному адресу. Это действительно было совсем рядом, всего лишь через дорогу от здания техникума и метров триста вниз к городскому парку.

На звонок открыла дверь та же милая женщина, что приходила в общежитие, приятно улыбнувшись мне, она пригласила меня войти в квартиру. Еще в прихожей меня встретил толстенький низкого роста мужчина, поздоровавшись, пригласил пройти в комнату. Меня поразила чистота в прихожей и в той комнате, в которую меня хозяин завел. Он указал мне на кресло и пригласил присесть. Сам же уселся рядом на такое же кресло. Он мне представился, назвал свое имя, отчество и фамилию, сказал, что он работает в городской больнице, что по специальности он врач. Затем мне пояснил, что руководство техникума, куда он обратился за помощью, рекомендовало меня как способного, серьезного и порядочного студента в репетиторы для его дочери, которая совер-

шенно запустила математику и второй год сидит в пятом классе, а сдвигов к лучшему у нее не намечается. Он боится, что она и в этом году не сможет перейти в шестой класс. Он обращался в школу, но из-за большой перегруженности часами они отказались помочь. Вот он и обратился к руководству нашего техникума, а они порекомендовали меня. За мои труды он пообещал платить мне по шестьдесят рублей в месяц за два занятия в шестидневку, это несколько больше, чем стипендия в техникуме. Выбор дней занятий за мной, когда мне удобней, тогда и заниматься. Местом занятий он определил эту комнату, в которой мы беседовали. Это был его кабинет. В этой комнате будет очень удобно заниматься, и никто не будет мешать. А как появятся сдвиги в лучшую сторону в усвоении материала его дочерью, то он обещает прибавить в оплате. А если она успешно завершит пятый класс и перейдёт в шестой, то он меня дополнительно отблагодарит, купит мне приличный костюм и что-то из обуви. Он говорил медленно и убедительно, при этом приятно улыбаясь.

Я слушал все это, и у меня голова шла кругом. Вчера вечером и сегодня на лекциях я мечтал и готовился совершенно к другому, к встрече со своими родственниками, а получилось неожиданно другое, с которым я вряд ли смогу справиться. Придя в себя и выбрав паузу, я стал ему объяснять, что мне не приходилось никогда бывать в роли репетитора и что я вряд ли смогу оказать существенную помощь его дочери. Но он и слушать меня не желал. Твердил свое: «Попробуй, я уверен, что у тебя все хорошо получится, ведь в народе не зря говорят: «Не боги горшки обжигают». Он настоятельно просил не отказываться, согласиться. Впрочем, он так убедительно просил, что я вынужден согласиться с его предложением, и дал согласие попробовать позаниматься. Получив мое согласие, он поднялся с кресла и позвал свою дочь.

В комнату вошла вполне сформировавшаяся девушка, несколько выше ростом, чем я, во всяком случае, мне тогда так показалось. Он её мне представил,— Алла,— а затем ей представил меня, причем, назвал меня по имени и отчеству, что вызвало у меня на лице краску. Мне как-то было не по себе от этого. Ведь даже в техникуме к нам, студентам, преподаватели обращались на «ты», по имени, а иногда по фамилии, а вот по имени и отчеству такого мальчишку, как я, еще никто никогда не называл.

По совету отца Аллы я сходил в школу, где Алла училась,

встретился с ее классным руководителем, а затем и с преподавателем математики. Классный руководитель, глядя на меня, отнеслась ко мне с подозрением, ведь я был почти ровесник Алле, но все же кое-какие советы мне дала. А вот учительница математики меня вообще всерьёз не приняла, разговаривала со мной с ехидцей, как с мальчишкой. Но к моему счастью во время нашей беседы вошла классный руководитель и помогла мне, дав еще несколько советов, и лишь тогда учительница математики изменила тон нашей беседы, дала мне на несколько дней свою методику и подчеркнула, на что мне в основном надо обратить внимание. Правда, когда я через несколько дней принес ей ее методику, то она со мной разговаривала более благожелательно и дала несколько советов по организации занятий с Аллой. Кроме того, она дала мне несколько учебников с младших классов и за пятый класс, в которых в нужных местах были сделаны закладки.

Впрочем, загрузился я книжками теми, что дала мне учительница и классный руководитель, а также и с нашей студенческой библиотеки и начал усиленно готовиться к первому занятию, которое по договорённости с отцом Аллы назначили на выходной день. К этому времени я просмотрел учебники за четвёртый и пятый классы, порешал ряд задач и примеров, которые мне посоветовала учительница, и в назначенное время пошел на своё первое занятие. Хотя с точки зрения математики мне всё было ясно, но я себя чувствовал не совсем уверенно.

К моему приходу вся семья была дома. Прежде всего, отец познакомил меня со своей женой, мамой Аллы, а затем познакомил меня со своей квартирой, поводил по всем закоулкам и рассказал, где что находится. После чего пригласили к столу. Вся семья уселась на своих местах, а мне отец отвёл постоянное место рядом с собой, добавив при этом, что мужчинам удобнее сидеть рядом. Женщина, которая приносила в общежитие мне записку и которая открывает мне дверь в квартиру, была у них прислугой и проживала в их квартире в отдельной комнатушке рядом с кухней. Прислуга также сидела с ними за одним столом. Обед был подан с несколькими блюдами, и все было очень вкусно. Я боялся попасть в неловкое положение из-за своего неумения пользоваться столовыми приборами и вёл себя довольно скованно, отказывался от предлагаемых мне добавок. Их служанка всячески ласково предлагала мне то или другое блюдо и предлагала

добавку, но я упорно отказывался, хотя всё было очень и очень вкусно.

После такого сытного обеда и мытья рук я и Алла пошли в кабинет на своё первое занятие. Войдя в кабинет, Алла прикрыла за собой дверь. А вообще в кабинет можно было входить как из столовой, так и из зала. Стол уже предварительно был подготовлен к занятию. Учебники и тетради были приготовлены Аллой заранее. Те учебники, что я принес с собой, мне не понадобились, так как такие же учебники уже лежали на столе. Конечно, чувствовал я себя стеснительно, ведь Алла была по возрасту почти такая же, как и я. Я робко стал задавать ей вопросы, чтобы выяснить ее познания в той или другой главе учебника, так мне советовала учительница математики. Алла сидела за противоположной стороной стола, а стол стоял посредине комнаты, и совсем не реагировала на мои вопросы. Она с большим вниманием рассматривала меня, что приводило меня в смущение, и я чувствовал себя неловко. Я повторял свои вопросы, но она или не отвечала на них или отвечала совсем невпопад, а потом вдруг спросила: «Вася, ты кого-нибудь любишь? У тебя есть девушка?».

Такой вопрос поначалу меня ошарашил. Я совсем не ожидал подобных вопросов. Тем более, что в моей голове для подобных вопросов совершенно не было места. Моя голова была полностью занята учебой, и как бы чем-нибудь набить свой желудок. Ведь все то, что я ел в студенческой столовой, было малокалорийно. Вскоре после еды я вновь ощущал голод. Голод я утолял усердием к учебе и чтением учебной и художественной литературы, а читал я достаточно много. Да и вообще в нашем техникуме совсем мало было девушек, а в нашей группе учились всего четыре девушки. Но они с первых дней появления в техникуме подружились с ребятами старших курсов. Я, как староста группы, с ними разговаривал как с товарищами, друзьями и не более того.

Вот почему вопрос Аллы для меня был совсем неожиданным и поставил меня в неловкое положение. Я до сих пор помню это свое состояние, свою неловкость, застенчивость и наивность. Я, немного придя в себя, ответил, что у меня для подобного совсем нет времени и желания. Оставим эти вопросы, и будем заниматься только математикой. Не помню, что я еще тогда ей сказал, но очень мне запомнилось, что вдруг дверь в кабинет отворилась, и вошел отец Аллы с ремнем в руке. Он в ярости набросился на Аллу и стал

избивать ее ремнем, приговаривая, что он прежде ее любил, а вот теперь у него к ней любовь пропала и т. п.

Я тотчас же выбежал из этой комнаты, второпях оделся и как ошпаренный выскочил из квартиры. Мне было очень неприятно, что мое появление принесло им столько неприятности. Мне казалось, что я сгораю от стыда. Идя домой в общежитие, я думал, что на этом и закончилась моя репетиторская деятельность, не успев начаться. Мне очень было обидно за себя, за свою слабость, за то, что не смог сразу же отказаться от этого дела.

Придя в общежитие, ребятам о случившемся не рассказывал, завалился в кровать, чего со мною прежде никогда не было, и проспал до утра, даже не ходил в столовую ужинать.

На занятиях в техникуме был невнимателен, чувствовал себя как-то неуютно, вяло. Пытался выбросить случившееся из головы, не получалось. Мне казалось, что вот скоро это станет известно в техникуме, и ребята будут смеяться, подтрунивать надо мной.

После этого злополучного случая прошло несколько дней. Я немного успокоился и стал забываться, на занятиях был повнимательнее, кажется, стал вновь приобретать свою прежнюю форму, появился интерес к занятиям и чтению художественной литературы. И вдруг, при выходе из техникума я увидел ожидавшую меня Аллу со свертком в руке. Она, заметив меня, сразу же подошла ко мне и без стеснения, горько рыдая, стала уговаривать меня вернуться к ним, возобновить с ней занятия. Вытирая рукой свои слезы, она обещала впредь быть во всем послушной и все мои задания будет выполнять без каких-либо заминок. В ее красных от слез глазах я заметил покорность и искренность. Она рассказала мне, что отец поставил условие, если она не сумеет меня уговорить вернуться к ним на занятия и если она не перейдет в следующий класс, то он ей этого никогда не простит. Рассказывая мне все это, она временами всхлипывала и вытирала ладонью льющиеся слезы. Не выдержав такого натиска плачущей девушки, я сдался и согласился возобновить занятия, хотя признаться, мне очень было неприятно появляться в их квартире после случившегося. И в то же время мне очень было жаль эту бедную девушку. Я ей пообещал прийти на занятия на следующий день, но она настояла, чтобы я сейчас же пошел с ней, что папа ждет моего возвращения с ней именно сейчас. Хорошо, что ребята из нашей группы уже прошли и не заметили нашей беседы, а то бы посмеялись надо мной.

И вот я, не заходя в общежитие, с учебниками и конспектами пошел к ним на квартиру, хотя на душе было как-то муторно, неспокойно. Все думал, как теперь они меня примут, как будут ко мне относиться. А когда подходили к дому, Алла вдруг вспомнила, что у нее в руках сверток. «Это для тебя»,— произнесла она, подавая мне сверток.— «Это мама попросила тетю Саню (так звали их домработницу) испечь для тебя пирог, возьми, пожалуйста».

Доктор и его жена очень обрадовались моему приходу и вновь все уселись за обеденный стол. Во время обеда мама Аллы меня предупредила, чтобы я в дни занятий не ходил в столовую, не терял зря на это время, а сразу из техникума шел к ним, а у них с меньшими затратами времени я всегда буду сыт.

Впрочем, занятия с Аллой я возобновил. Я даже чаще стал к ним заходить, чем мы первоначально договаривались. Меня всегда в их доме встречали приветливо и изрядно кормили, а когда уходил домой после занятий, то их домработница вручала мне заранее приготовленный сверток со съестным, который мне вполне заменял ужин, а иногда оставалось и на завтрак.

Алла выполнила свои обещания, никогда мне не перечила и все старательно выполняла. Уже дней через двадцать им из школы сообщили, что у Аллы заметны некоторые сдвиги по математике, а еще через какое-то время мама Аллы мне сказала, что из школы сообщили об* успехах Аллы и по другим предметам. Хотя мы в основном занимались лишь математикой, а по другим по просьбе Аллы я лишь проверял ее готовность к уроку. Родители радовались этому успеху их дочери, а ко мне стали относиться еще с большим вниманием и, мне кажется, с любовью. Оплату мне за занятия увеличили, хотя я и сопротивлялся, не брал дополнительных денег, так как я у них питался, поэтому я значительно меньше тратил своих денег на столовую, да и питание у них не шло в сравнение со студенческой столовой. Им это было лестно от меня слышать, но тем не менее они деньги мне все-таки всовывали в карман.

Посещая их квартиру и столуясь у них, я довольно быстро окреп и посвежел, стал энергичнее. На занятиях в техникуме был активен, много читал, часа по два занимался с Аллой, да еще иногда ходил в кинотеатр: и на театральные представления заезжих актеров, впрочем, везде успевал. Сейчас даже не представляю, как это тогда у меня все так получалось.

Правда, был у меня и неприятный случай. Где-то в феврале, а

может быть, и в начале марта, я запоем читал редкие в то время книги, произведения французских и английских классиков, которые мне давали на строго ограниченное время. Увлекшись чтением интересных произведений, я, безусловно, длительное время не досыпал, не задумываясь о последствиях. И вот однажды на каком-то уроке, сейчас не могу припомнить, я потерял сознание и свалился, т. е. заснул. Это заметили студенты и меня сразу же отправили в поликлинику, а урок, конечно, тогда был сорван. Из поликлиники меня поместили в больницу, где провели обследование. Впрочем, проспал я двое суток в больнице, и меня выписали, а в техникум направили письмо, чтобы мне запретили выдавать в библиотеках художественную литературу. В обследовании принимал участие и отец Аллы. Когда я к ним пришел на занятие, то он мне рассказал, что ничего особенного не произошло, просто я выбился из сил, длительное время недосыпал, вот и сработали защитные средства, мгновенно отключили организм, и я уснул, прямо сидя за столом в классе. Это не страшно, успокаивал он меня. На будущее посоветовал так много не читать, особенно в ночное время. Он мне сообщил, что руководству техникума посоветовали, чтобы временно мне запретили в библиотеке выдавать художественную литературу. Советовал мне немного поберечь себя. Впрочем, в этот день я почти не занимался с Аллой. Ее отец находился в кабинете с нами и часто вступал в разговор. А потом при Алле начал расхваливать меня. Он сказал, что классный руководитель и учительница математики передали мне благодарность за оказанную помощь Алле, ведь она сейчас стала хорошо заниматься и по всем остальным предметам, что они ее сейчас не узнают, она как бы заново родилась и стала непохожа на ту неуправляемую ученицу, которая была прежде.

В действительности, с Аллой что-то произошло. Буквально через несколько занятий она преобразилась, стала интересоваться, задавать вопросы и не по теме занятий, но все то, что я ей задавал по математике, она быстро освоила. Даже домработница мне как-то сказала, что Алла много стала заниматься даже по вечерам, что раньше этого у нее никогда не было. Ее усердие к школе было замечено учителями, и они ей тоже помогли. Впрочем, семестр и год она окончила успешно. По математике ей даже поставили «хорошо» за год. Отец Аллы поблагодарил руководство техникума за помощь, а мне, как и обещал раньше, купил отличный костюм

серого цвета в еле заметную полоску и парусиновые туфли белого цвета, они тогда были в моде. В этом костюме я выглядел очень нарядным, да к тому еще и усиленное питание, которым я был обеспечен в дни занятий с Аллой, также сделали свое дело. Я окреп и посвежел, о чём мне подчеркивали преподаватели и библиотекари, которые ко мне относились с большой симпатией и позволяли самому рыться на библиотечных полках. Уже в четвертом семестре запрет на выдачу мне художественной литературы был снят.

По окончании учебного года началась лабораторно-экзаменационная сессия. На лабораторные занятия и на экзамены я уже ходил в своем новом костюме, так настоял отец Аллы. Видимо, он хотел показать руководству техникума, как он отблагодарил меня за мои труды по оказанию помощи его дочери. Но поскольку я и прежде ходил на занятия аккуратно и чисто одетый, то это не вызывало особого контраста. Правда, моя одежда прежде была значительно скромнее сокурсников, но зато она всегда была чиста и выглажена, за этим я следил ежедневно. Так что в новом костюме я выглядел еще лучше.

Дружил я со многими студентами нашей группы, курса и некоторыми старшекурсниками, с которыми доводилось встречаться при выполнении каких-либо общественных поручений или совместно работать. Но настоящего друга, с которым я мог бы быть совсем откровенным, делиться с ним своими мыслями, которому я мог бы полностью доверять, такого у меня друга не было. А вот в школе у меня были совсем близкие друзья, с которыми я был как с родными, в которых я верил, и которые мне доверяли. Но с ними я провел все семь лет совместной учебы. Но тем не менее студенты ко мне относились хорошо, с уважением, никто никогда не унижал мое самолюбие, не подчеркивал мое сиротство, бедность. Даже старшекурсники принимали в свою компанию иногда как им равного.

В нашей школе я никогда не видел курящих, даже среди старшеклассников, да и преподавателей никогда не видел с папироской. То ли они не курили, то ли не показывались среди учащихся. А вот в техникуме сразу все изменилось. Студентам не запрещалось курить. Рядом с туалетом была отведена курительная комната, и все курящие заходили и там курили свои папиросы. В коридорах и туалетной комнате было строго запрещено курить, и студенты этого

порядка придерживались. В корпусах общежитий на первых этажах также рядом с туалетом была оборудована специальная комната для курильщиков. В коридорах и комнатах курить не разрешалось. Припоминаю один случай, когда дежуривший по общежитию учитель заметил студента с папироской в руке, и его сразу же лишили права проживать в общежитии. Рядом с общежитиями был городской парк. В городском парке наши ребята курили свободно, забирались группами в глухие аллеи и дымили. Изредка с ребятами из нашей комнаты я тоже посещал на непродолжительное время городской парк. Когда ребята закуривали, то почти всегда кто-то предлагал и мне закурить, но я как-то гладко почти всегда уходил от угощения и папиросу не брал. Правда, однажды меня вывели из равновесия, обзывая «девочкой», я, в доказательство самостоятельности, один или два раза набирал в рот папиросный дым, но не затягивался, да я и не знал, как надо затянуть дым вовнутрь, мне не понравилось, а после этого я долго ощущал во рту какой-то неприятный привкус. После этого случая я никогда не уступал ребятам и не брал папиросу в рот, а потом и вообще от меня отстали и больше не предлагали закурить.

Такое же отношение у меня сложилось и к алкоголю. Обычно после экзаменов или в праздничные дни ребята собирались в складчину и со спиртными напитками, по-взрослому отмечали эти события. Администрация техникума знала об этом, но поскольку за рамки дозволенного не доходило, т. е. ребята еще не напивались, то дежурившие по общежитию преподаватели только предупреждали, чтобы «гуляли», т. е. отмечали без горячительных напитков, и на этом разговор заканчивался. Я также входил в складчину, вкладывал свою долю, но спиртное в рот не брал. Хотя, как обычно бывает в компаниях, без принуждения не обходилось, но я стоял на своём и спиртное не употреблял. На первых порах мне даже возвращали часть денег от доли стоимости спиртного, а уже несколько позже, когда мои материальные дела стали лучше, я от возвращения части денег отказывался, участвовал в компаниях на равных, хотя и не пил спиртное.

Впервые я попробовал спиртное много лет спустя, будучи уже взрослым, но об этом расскажу несколько позже. Это особая тема и довольно интересная.

Кроме литературного кружка, ни в каких других кружках я не состоял. Но литературный кружок мне очень нравился, и я его

регулярно посещал. На занятии литкружка в основном разбирались произведения классиков русских, советских и зарубежных. Кроме того, отдельные занятия посвящались разбору авторского мышления, философии, подходу авторов к описанию портретов, характеров своих героев, описанию природы и тому подобное. Были занятия по стилистике, а иногда и разбирали предложения у таких писателей, как Лесков, Л. Н. Толстой. Вели литкружок писатели, фамилии которых я позабыл, впоследствии они в числе других были расстреляны, о чем меня уведомили в конце августа 1940 года. Давались нам и домашние задания, такие, например, как описать красоту какого-нибудь уголка нашего города или его окрестности, или создать правдивый портрет с учетом характера и привычек друг друга рядом сидящих и тому подобные задания. Впрочем, занятия проходили довольно интересно, и мне нравилось посещать этот кружок. К выполнению домашнего задания я всегда относился серьезно и выполнял его с большим усердием, за что проводившие эти занятия мои работы особо отмечали и на них иногда строили разбор домашнего задания, что мне еще больше помогало видеть свои ошибки и недочеты. Припоминается мне случай, когда руководитель кружка предложил мне попробовать написать небольшой рассказ с раскрытием характера героев своего рассказа. Но этому не суждено было сбыться.

В конце учебного года было общетехникумское комсомольское собрание, на котором, как обычно, кроме идейной комсомольской работы, подводились итоги прошедшего учебного года. Секретарь комитета комсомола техникума накануне собрания, в числе других студентов, пригласил и меня как старосту группы и попросил выступить на собрании с отчетом об успеваемости нашей группы, предварительно бегло набросал примерный план моего краткого выступления. Обычно он приглашал секретарей комитетов курсов, комсоргов или старост групп и предлагал им примерную тему выступления.

Общетехникумовское комсомольское собрание, как обычно, проводилось в актовом зале техникума в торжественной обстановке с помпой. При входе в актовый зал в дверях стояли из комсомольцев патрули, а комсомольцы, проходя в зал, предъявляли в раскрытом виде свои комсомольские билеты, что придавало еще большую торжественность и официальность этого мероприятия. Как правило, за столом президиума всегда были представители райко-

ма комсомола и горкома партии, из крупных предприятий комсомольские работники и представители администрации техникума. В этот день в президиуме восседал директор нашего техникума Козунов. Его вообще студенты уважали за покладистый нрав и чуткое отношение к их просьбам и проблемам, которые возникали в течении учебного года. О нем даже была сложена песенка: «Козунов нас посылает стране уголь добывать...».

С докладом выступил секретарь комсомола нашего техникума, а затем начались прения. Многие из выступающих, а это в основном комсорги и старосты групп, заканчивали свои выступления здравицей в честь Сталина, а отдельные даже превозносили его до небес как бога, особенно кто-то из гостей слишком усердствовал в восхвалении вождя и учителя. Вообще я впервые услышал такое восхваление имени Сталина на наших собраниях, и это очень резало слух, было как-то не совсем приятно, хотя я к имени Сталина тогда относился с большим уважением и даже, возможно, с какой-то любовью. Но такое мне было слышать неприятно, оно даже меня раздражало. После перерыва председательствующий объявил, что слово предоставляется старосте группы первого курса Лисянскому.

Теперь мне трудно вспомнить содержание моего выступления, но оно в основном было об успеваемости нашей группы, о содержании жилых комнат в общежитии нашего корпуса, о столовой и тому подобное, в основном все то, что мне поручалось, а я дважды был участником рейда по проверке содержания жилых комнат и приготовления пищи в нашей студенческой столовой, а в конце своего выступления я обратил внимание, что многие выступающие дошли до того, что стали обожествлять имя нашего любимого вождя Иосифа Виссарионовича Сталина, как до Великой Октябрьской социалистической революции обожествляли императоров и царей, что осуждено народом и партией большевиков, и такое обожествление и вознесение лишь оскорбляет имя Сталина. Вот примерно так я тогда завершил свое выступление. Не помню, были ли в зале тогда хлопки или нет по поводу моего выступления, но после собрания отдельные студенты разделяли моё мнение. После моего выступления кто-то из президиума выступил, кажется, это был секретарь райкома или горкома комсомола, что это не обожествляется имя Сталина, что Лисянский неправильно воспринял эти слова выступающих, что они благодарили вождя за ту большую

заботу о молодежи и, в частности, о студентах. Но я тогда к этому выступлению отнесся пренебрежительно. А после собрания начались лабораторные работы и экзамены, и что было на собрании, быстро позабылось. Все говорили о своих экзаменационных делах и были поглощены подготовкой к очередному экзамену или зачету. Такова жизнь студенчества.

Экзамены и зачеты я сдавал успешно и помогал своим друзьям, соседям по комнате Ване Куриленко и Коле Набережному.

Как-то по техникуму прошел слух, что арестовали преподавателя истории, который был в нашей группе наставником, вроде классного руководителя в школе, что он оказался «контриком», т. е. врагом народа, и что он нас вроде бы неправильно учил. Но тогда в газетах часто писали о «врагах народа», которые пробирались на руководящие посты и вредили нашему государству. И мы этому верили и осуждали их за подрывную деятельность.

Глава 2

В неволе

Июнь 1940 года в Кадиевке выдался довольно жарким, но пышные наряды деревьев из белой акации вдоль тротуаров города и вокруг корпусов наших общежитий все же создавали некоторую прохладу, защищая прохожих от лучей палящего солнца. В этом году я впервые почувствовал притягательную силу зеленых нарядов города, городского парка, расположенного рядом с корпусами наших общежитий и скверах. А по обеим сторонам аллеи-дорожки между нашими общежитиями и учебным корпусом, по которой нам, студентам, по несколько раз в день приходилось отмерять свои шаги, красовались кусты сирени с несколькими оттенками и кусты желтой акации, что придавало этой аллее особый привлекательный вид. Я часто любовался гроздьями цветущей акации и сирени.

Июнь подходил к концу. На исходе были и экзамены. Студенты усидчиво занимались над своими конспектами и учебными пособиями. Никому не хотелось терять времени на переэкзаменовку, и поэтому все зубрили в своих комнатах до седьмого пота. Я, как и все студенты, также был занят подготовкой к экзаменам, ведь отличнику стипендия повышалась на десять рублей в месяц, и я не хотел потерять эту возможность.

28 июня я немного засиделся в нашей техникумовской библиотеке и, почувствовав голод, поторопился к себе в общежитие, чтобы с ребятами нашей комнаты пойти в столовую. Подойдя к своему корпусу, я заметил у входа в общежитие две легковушки марки «ЗИС» черного цвета. Видимо, к кому-то приехали родственники, подумал я и вошел в общежитие. Войдя в свою комнату, я заметил совсем необычную картину: два человека в форме НКВД копались в моей кровати, один из них перебирал перья в моей подушке, а второй распустил матрас и раздирал на мелкие части вату, которой матрас был набит, и с таким усердием прощупывал каждый кусочек слежавшейся ваты. Все мои тетради и книги были уложены на столе в две стопки, а сидящий за столом

мужчина в штатском что-то писал под диктовку тех двоих, что ковырялись в моей постели. Рядом со столом стоял комендант общежития и два студента старших курсов, как я потом узнал, они выполняли роль понятых.

Комендант, заметив меня, сразу же сообщил о моем приходе. Тот, что перебирал перья в подушке, оставив свое занятие, подошел ко мне и потребовал предъявить паспорт. Я, совершенно ошеломленный происходившим возле моей постели, не отреагировал на его требование. Я был в растерянности и никак не мог сообразить, что же происходит.

— Предъяви паспорт! — вновь прозвучало требование.

— Но зачем он Вам? — вполголоса спросил я.

— Предъяви свой паспорт! — закричал он вновь.

Я дерзко улыбнулся и в свою очередь спросил, чтобы мне пояснили, что же здесь происходит, зачем ковыряются в моей постели. Но мои вопросы были прерваны новым окриком:

— Молчать! Вопросы здесь задаю я,— закричал в полный голос энкавэдист.

Комендант общежития стоял бледный, в растерянности, и что-то глазами пытался, видимо, мне подсказать, но он рот так и не раскрыл. Затем один из военных показал мне какие-то бумажки, смысл которых я, конечно, не понял. Видимо, это были ордер на обыск и арест. После чего мне задавали вопросы, на которые я отвечал с юмором, что им не очень нравилось. Обыск еще продолжался долго, даже прощупали мою одежду, в которую я был одет. Несколько раз они мне задавали один и тот же вопрос:

— Где рукопись, которую я готовлю к изданию о коллективизации и голодовке?

Но поскольку у меня подобного не было, да и для меня это было совершенно непонятно, о какой такой рукописи идет речь, я отшучивался на такой вопрос. Затем они попытались проверить тумбочки у моих соседей по комнате, но Коля Набережный и Куриленко их не допустили к своим постелям и тумбочкам. Правда, они им угрожали, что они еще об этом пожалеют.

Наконец они собрали все мои конспекты, тетради и книги в наволочку, а понятых заставили расписаться в какой-то бумажке и мне приказали собраться. Я тогда не понял, что стояло за этим словом «собраться». После этого мне приказали идти за одним из них, а второй следовал за мной.

Выйдя из общежития, меня втолкнули в один из стоящих у подъезда «ЗИСов» на заднее сидение, а сами сели по обеим от меня сторонам. Один из них замотал мое лицо газетой, и я вспомнил предупреждение ребятам по комнате и понятым, чтобы они держали язык за зубами о моем аресте, что мне тоже тогда было непонятно, но теперь я стал догадываться, почему мое лицо закрыли газетой. Проехали какое-то время, от жары по моему лицу стекал пот, и я попросил снять с моего лица газету, которая уже стала размокать, и спросил: «Куда меня везут?».

— Куда надо, туда и везем,— ответили мне.

Руки мои были зажаты за спиной, да и мое туловище было стиснуто так, что я совершенно не мог двинуться ни в сторону, ни вперед. Наконец сжалились надо мною и сняли с моего лица газету, да и сами немного отодвинулись от меня, видимо, и их стала донимать жара. Вглядываясь в дорогу, я вскоре разобрался, что меня везут в сторону Ворошиловграда. По дороге встречались знакомые места, по которым мне приходилось ходить, мелькали небольшие населенные пункты, шахтные копры, встречались и пешеходы, которые сторонились от бегущей на большой скорости автомашины и совершенно не обращали на нее внимания. Но вот началось предместье Ворошиловграда, машина немного сбавила скорость, так как часто приходилось делать повороты. И вот остановились перед высокими железными воротами. Водитель вышел из автомашины, подошел к небольшой двери рядом с воротами и нажал на кнопочку. Дверь отворилась, появился молодой мужчина в форме НКВД и сразу же скрылся за этой дверью, а наш водитель уселся на свое место. В это время ворота раскрылись, и мы въехали во двор. Машина подкатила к дверям огромного здания. Офицеры НКВД одновременно открыли дверки машины, вышли сами и приказали мне выходить. Я попытался стронуться с места, но мои руки и ноги мне не подчинялись. Я с большим трудом высвободил из-за спины свои руки и стал постепенно двигаться к дверке машины. Я слышал окрик: «Быстрее!» Когда я все же постепенно выполз из автомашины, то мои руки и ноги постепенно отошли, и я смог свободно стать на землю. Меня тут же подвели поближе к двери и приказали стоять на месте. Я оглянулся и заметил, что нахожусь во дворе рядом с четырехэтажным или пятиэтажным огромным зданием, а с другой стороны этого здания была высокая каменная стена, поверх которой протянута в не-

сколько рядов колючая проволока, а на углу этой стены метрах в четырех от земли на специальном подмостке стоял военный с ружьем.

Но вот дверь в здании открылась, и старший по званию энкавэдист вошел, а второй остался рядом со мной. Через некоторое время из этой двери вышел военный в форме, но без знаков отличия в петлице, и приказал мне следовать за ним с вещами. У входной двери он остановился, прошел вперед, открыл дверь и, глядя на меня, скомандовал:

— Руки за спину, пошли и слушай мою команду!

Войдя с ярко освещенного двора вовнутрь, я поначалу совершенно ничего не видел, так как было там темно, но постепенно глаза мои стали приспосабливаться к этому полумраку, и я стал различать стены и проходы, а сопровождающий все давал команды: «прямо», «поворот направо», «прямо» и тому подобное. И вот после очередного поворота в глаза ударил яркий свет, исходивший из открытой двери и окна. Меня ввели в эту ярко освещенную комнату, в которой кроме офицера, арестовавшего меня, было еще несколько человек в военной форме, но без знаков отличия. Один из сидевших за столом вскочил и приблизился ко мне.

— Раздевайся! — довольно властно приказал он мне.

Я снял с себя пиджак и подал ему. Он небрежно бросил его на стол и проницательно сверлил меня своим взглядом.

— Что стоишь? Раздевайся полностью,— вновь скомандовал он. Но я, совершенно ничего не понимая, чего же он от меня требует, стоял неподвижно в оцепенении. Тогда он приблизился ко мне и стал расстегивать пуговицы на сорочке, а когда принялся за брюки и стал расстегивать пуговицы на ширинке брюк, я неожиданно оттолкнул его, да еще с такой силой, что он, падая, ударился головой об угол стола на котором уже лежал мой пиджак. Он в ярости наскочил на меня и, видимо, хотел мне нанести ответный удар.

— Не смей! — прозвучала команда офицера, который меня арестовал и сюда доставил. Затем он его отвел в сторонку и что-то ему там пояснил. Не знаю, что ему говорил этот офицер, но, вернувшись ко мне, он меня не тронул, но все же меня они раздели полностью и прощупали всю мою одежду, после чего разрешили вновь одеться. Когда я оделся, один из находившихся в этой комнате повел меня по таким же полуосвещенным закоулкам и

поместил в одиночную камеру, которая, как потом я узнал, находилась в подвале Управления Ворошиловградского НКВД.

Размер этой камеры не более трех метров в длину и около двух метров в ширину. В дверях, обитых с двух сторон железом, на уровне глаз вделан глазок, именовавшийся на тюремном жаргоне «волчком», через который надзиратель мог наблюдать за поведением узника за этой дверью. Окна в камере не было, но над дверью в зарешеченной нише размером примерно 15x15 и глубиной около 20—25 сантиметром была осветительная электролампочка, лучи которой, пробиваясь через решетку, тускло освещали камеру. На дощатом полу у противоположной от двери стенки лежал набитый древесными стружками матрас, поверх которого лежало скомканное и замызганное байковое одеяло.

Очутившись в этой каменной келье, я какое-то время находился в шоке. В голове все замутилось. Я никак не мог понять, что же случилось, почему я вдруг оказался в подвале за этой железной дверью. Не помню сколько времени я простоял в таком состоянии, как вдруг резкий крик отчаяния, донесшийся в камеру через дверь, а затем окрик: «Молчать!», привели меня в чувство. Я прислушался, но ни крика, ни команд больше не было слышно. В камере стояла жуткая тишина. Подойдя к двери, приложил ухо, но и за дверью было тихо. В голове вновь все замутилось. Возникали вопросы и вопросы: «За что меня арестовали?», «Что я такое натворил?», «Что они искали в моей постели в общежитии, разрывая на кусочки подушку и матрас?», «Зачем они забрали все мои конспекты, лекции, книги, тетради?» Вопросы сменяли друг друга, а ответа на них я не находил. «Нет, это явная ошибка,— пронеслось в моем сознании.— Я ничего не сделал противоправного, да у меня и не было дурных помыслов, не то что в действиях. Конечно, это ошибка. Они ошиблись, меня приняли за кого-то другого. Вот-вот разберутся и меня выпустят, да еще и извинятся за допущенную ошибку». Голова разламывалась от вопросов и догадок. Я стоял посреди камеры и, наблюдая за дверью, ожидал, что вот-вот дверь распахнется, и я услышу: «Выходи, ты свободен. Получилась ошибка». Но дверь не открывалась, а в камере все та же тишина.

Прошло какое-то время, и до моего слуха донесся шорох открывающегося волчка, и в его отверстии я заметил чей-то глаз, наблюдавший за мной. Волчок, то бишь глазок, тут же закрылся. Я

подошел к двери, чтобы постучать и вызвать старшего охранника или надзирателя, но почему-то не осмелился, передумал, не стал стучать. Вспомнил, что когда меня сдавали в этот подвал энкавэдисты, я их предупреждал, что первого июля у меня очередной экзамен и мне нельзя здесь долго задерживаться. «Конечно,— думал я,— они сейчас там разбираются и, разобравшись, выпустят меня». Звук открывающегося замка и засова меня подбодрил. «Вот и разобрались,— обрадовался я,— пришли выпускать». Дверь открылась, и в дверном проеме показался надзиратель.

— Отойди от двери! — негромко, но властно прорычал он.— Когда дверь открывается, ты должен отходить туда,— и он рукой показал на противоположную от двери стену,— и там стоять, пока не закрою дверь,— продолжил он.

Я повиновался ему и отошел в указанное им место, а когда повернулся в сторону двери, то в дверном проеме я увидел совсем другого человека с подвязанным не первой свежести передником, ставившим что-то на порог камеры, после чего он скрылся за дверью, а его место тут же занял надзиратель.

— Поешь и пустую посуду поставишь на это же место,— жестом руки он показал на порог, после чего вышел и закрыл дверь.

Я подошел к двери. На полу стояла глиняная миска с торчащей в ней деревянной ложкой. Подняв ее, посмотрел на содержимое и тут же поставил на прежнее место. В миске было что-то вроде каши, но мне совершенно не хотелось есть. Затем я поднял стоящую рядом, такую же глиняную кружку с жидкостью и, почувствовав жажду, поднес ко рту и залпом осушил ее содержимое, похожее на полусладкий чай, поставил кружку на место и отошел от двери.

Через какое-то время дверь вновь открылась, и тот же мужчина в переднике забрал посуду и скрылся за дверью, после чего дверь закрылась, загрохотал засов и замок, и вновь воцарилась тишина. Немного постояв, я почувствовал в ногах усталость и решил присесть. Подошёл к матрасу, заломил его раз, затем еще раз, чтобы было поудобнее сидеть и уселся, прижавшись спиной к стене, но вскоре почувствовав холод от стены, отодвинулся. В голове вновь замутилось. То передо мной возникали картинки из нашей комнаты общежития, где ребята усердно штудируют материал, готовясь к очередном экзамену, то вдруг возникала картинка ареста и обыс-

ка даже ощутил боль в руках, как будто мне вновь заламывают руки назад, как тогда при посадке меня в легковушку, когда вывели из общежития. То вдруг я почувствовал, как вновь обматывают газетой мое лицо... В голове все шло кувырком. Одни картинки сменялись другими. В таком состоянии я просидел какое-то время, как вдруг зашуршал волчок, и дверь камеры открылась.

— Туалет. Выходи! — властно вполголоса произнес надзиратель и скрылся за дверью, оставив ее открытой.

Вначале я не понял, что же от меня он хочет, но оставленная открытой дверь подсказала мне, что надо выходить из камеры. «А может, меня уже выпускают»,— вдруг возникло в моем сознании. Я поднялся и пошел в открытую дверь.

— Руки за спину! Лицом к стенке! Так стоять!— вполголоса, но властно приказал мне надзиратель, со стороны наблюдавший за моими действиями при выходе из камеры.

Я повиновался ему. Повернулся лицом к стене и завел руки за спину, а надзиратель в это время закрыл дверь камеры.

— Пошли! — вновь приказал мне надзиратель.— Прямо, на право, прямо, налево, прямо, ...стоять!

Передо мной была ярко освещённая ниша с размерами камеры, в которой виднелся унитаз и в противоположной стороне раковина и кран.

— Не мешкай, давай! — в полный голос обратился ко мне надзиратель.

Вот теперь-то я сообразил, чего же от меня он хотел. Без замедления я выполнил нужду, а в это время надзиратель неотлучно наблюдал за моими действиями. После чего он вновь меня поставил лицом к стене, а сам просмотрел стульчак и только после этого разрешил подойти к раковине. Я сполоснул лицо и руки и, приложившись к струйке, утолил водой жажду. По пути в камеру все те же команды: «руки за спину, направо, прямо, налево и т. д., стоять!».

Очутившись в камере, я решил прилечь на матрас и немного отдохнуть. Раскрутил матрас, выправил одеяло и прилег прямо в одежде, как вдруг дверь камеры открылась, и в камеру влетел разъяренный надзиратель.

— Здесь спать разрешается только ночью после отбоя, понят но? -- прокричал он на меня,— и отойдя к двери, добавил,— поднимайся!

— В камере нет окна. Откуда мне знать, когда день, а когда ночь? — как бы в оправдание обратился я к нему.

— Когда лампочка замигает, это означает отход ко сну, после этого разрешается спать. Утром вновь миганием лампочки будет дан сигнал, что означает время подъема и спать после этого категорически запрещается,— пояснив все это мне, он сразу вышел из камеры и закрыл за собой дверь.

Я поднялся, скрутил матрас и уселся, но вскоре замигала лампочка в нише, и я понял, что теперь беспрепятственно разрешается спать. Вновь раскрутил матрас, снял свои парусиновые туфли и капитально улегся в такую непривычную постель и мигом уснул. Конечно, утром мигание лампочки я не заметил, продолжал спать. Разбудил меня уже другой надзиратель пинком ноги в бок, мягко предупредил, что днем спать не положено. Я поднялся, протирая заспанные глаза. Передо мной стоял надзиратель значительно постарше того, что был в дневное время. Он без злости объяснил правила «тюрпода» (видимо, так именовалось это подземное учреждение) и как бы по-дружески предупредил, что он скоро поведёт меня в туалет, чтобы я готовился.

В туалете, просматривая после меня стульчак, он вдруг спросил:

— Не ты ли обронил ниточку? — и он показал на небольшую ниточку белого цвета, лежащую на полу возле унитаза.

— Я удивился этому вопросу и ответил, что не терял я ничего. После этого он меня предупредил и тоже по-дружески, как в обычной беседе:

— Будь осторожен, сынок, а то заработаешь карцер. Здесь довольно строгий порядок и за любой оставленный след можешь поплатиться карцером.

Я, конечно, из этого разъяснения ничего не понял. Причем тут ниточка и о каком следе он говорил. Тут же я это и забыл, так как совершенно не понимал ничего о следе, да и совершенно не имел никакого представления о карцере.

Затем был завтрак, обед. Утром я все-таки завтрак съел, да и обед почти весь проглотил, голод свое берет. После обеда и похода в туалет повели во двор на прогулку. Двор небольшой, образованный изгибами здания управления НКВД. Тот, что выводил меня из камеры, при выходе во двор предупредил, что ходить надо строго по кругу. Во дворе меня принял другой надзиратель, так же

в военной форме и неустанно следил за мной, чтобы я не нарушил их порядок.

День был солнечный и, несмотря на высокий забор, все же лучи солнца, находящегося в зените, ярко освещали отведенный для прогулок круг. Дышалось легко, я почувствовал прилив сил, под ногами даже не ощущалась земля, так легко было идти по этому многими уже утоптанному кругу. С каким наслаждением я вдыхал свежий воздух, так резко отличающийся от того затхлого, что был в камере подвала.

— Прогулка окончена! — послышалась команда. И тот, что меня выводил на прогулку, вдруг оказался рядом со мной и жестом руки показал направление, по которому мне следовало идти в камеру.

Опять те же узкие коридорчики с ответвлениями и в каждом таком ответвлении множество дверей в подобные камеры. «Да, здесь я не один»,— заключил тогда я. В каждом таком закоулке стоял свой надзиратель, не обращающий на нас никакого внимания. Когда сопровождающий меня передавал в камеру надзирателю, я попросил, чтобы меня отвели к старшему дежурному этого подземного заведения для выяснения причины, почему меня так долго здесь задерживают: «Ведь я могу опоздать на экзамены, а они совершенно не торопятся разобраться, а возможно они и вообще о мне уже позабыли...» — тараторил я.

— Когда потребуется, сами вызовут. Всему свое время. Здесь ничего не забывают,— спокойно ответил надзиратель и жестом руки показал в открытую дверь камеры.— Быстрее заходи.

Я повиновался и зашел в камеру, а надзиратель закрыл за мной дверь.

Затем был ужин, поход в туалет и после мигания лампочки я как и в прошлый вечер улегся спать. Утром так же, как и в предыдущее утро надзиратель разбудил меня. Впрочем, второй день, т. е. 30 июня, я провел почти так же, как и в предыдущий день. Все те же процедуры. После сигнала «отбой ко сну» я улегся в так называемую постель и крепко уснул. Разбудил меня пинком ноги в бок надзиратель.

— К следователю на допрос выходи! — сказав это, он тут же вышел из камеры, а дверь оставил открытой.

Я поднялся, потянулся, протер глаза и вышел в открытую дверь. За дверью рядом с надзирателем стоял молодой человек в военной форме, внимательно разглядывающий меня.

— Мне бы промыть глаза,— попросил я надзирателя.

— Ничего, и так хорош,— спокойно ответил он,— Теперь ты поступаешь в его распоряжение,— и он рукой показал на рядом стоящего молодого человека в военной форме.

— Пошли! — сразу же последовала команда сопровождающего. Пришлось вновь вилять по этим тускло освещённым коридорчикам, пока не подошли к ярко освещённой комнате, в которой было несколько человек так же в военной форме. Один из них подошел к сопровождающему меня и дал ему расписаться в какой-то книге. После чего последовала команда: «Веди!».

— Пошли! — спокойно сказал мне сопровождающий и показал рукой на ярко освещенную дверь, у которой стоял постовой, так же в военной форме.

Когда подошли к этой двери, дежурный посмотрел в глазок, затем открыл дверь и пропустил нас на другую сторону. За дверью была небольшая площадка, в конце которой были ступеньки по направлению вверх.

— Пошли вверх по ступенькам и слушай мою команду,— сказал мне сопровождающий и показал рукой в сторону ступенек.

Когда поднялись на первый этаж, я заметил устланный красной ковровой дорожкой длинный коридор, но мне сразу же была дана команда подниматься лестничным маршем выше. С первого этажа ступеньки также были устланы ковровой дорожкой. Когда мы поднялись на четвертый этаж, сопровождающий меня охранник приказал повернуть направо и следовать прямо по коридору вдоль многочисленных дверей. У некоторых из них сидели такие же конвойные на стульях. У одной из дверей мне было приказано остановиться. Охранник, открыв дверь, спросил разрешение, чтобы меня ввести в кабинет.

— Заходи,— сказал он мне и пропустил в ярко освещенный кабинет, за столом которого сидел офицер НКВД с треугольника ми в петлице.

— Присаживайся вот на тот стул,— приподняв голову от своих бумаг, ласково предложил мне сидящий за столом офицер, указав рукой на стул в торце приставного столика.— А ты свободен,— обратился он к конвоиру.

Конвоир тут же скрылся за дверью, а я уселся на указанный мне стул. Следователь продолжал перебирать свои бумаги, изредка поглядывая в мою сторону. Я выжидал, когда он освободится от

перекладывания своих бумаг, чтобы задать ему вопрос, волновавший меня с момента моего ареста.

— Ну как там в камере? — вдруг, оторвавшись от своих бумаг, с улыбкой обратился он ко мне.

— Холодновато и неуютно,— ответил я.

— Потерпим немного, Вася, потом я что-нибудь придумаю,— доброжелательно ответил он мне.

— У меня завтра экзамен, а вы меня здесь держите,— ведь я могу опоздать на экзамен и остаться без стипендии,— затараторил я.

— Не волнуйся, я тебе помогу и все будет хорошо,— прервал меня следователь.— Все зависит от тебя, от твоей добросовестности. Главное, чтобы ты мне помог разобраться в одном очень важном вопросе, а я помогу тебе. Чем раньше ты поможешь мне, тем быстрее выйдешь на свободу,— сказав это, он положил перед собой лист бумаги.— Давай заполним протокол допроса, а вернее познакомимся с тобой ближе. Я буду задавать тебе вопросы, а ты чистосердечно правдиво на них отвечать. Фамилия..., Имя..., Отчество... и так дальше все вопросы, которые имелись у него в отобранном у меня паспорте.

— Зачем все это? — взбесился я,— все это у вас имеется в отобранном моем паспорте. На каком основании вы меня здесь держите? Что вам от меня нужно? — не унимался я.— Выпустите меня, у меня завтра очередной экзамен. Вы за это еще ответите.

— Нет, так мы с тобой кашу не сварим, ты явно не хочешь мне помочь,— сказав это, он нажал на кнопку у края стола.

— Дверь кабинета открылась, и в дверях появился конвоир. — Отведи арестованного в камеру, пусть немного успокоится и подумает,— обратился следователь к конвоиру.

— За что вы меня арестовали? — прокричал я.

— Пошли! Хватит истерики,— в приказном тоне сказал мне конвоир и стал выталкивать меня в открытую дверь.— Руки за спину, прямо по коридору! Пошли.

Мы прошли до лестничного марша, а затем спустились по устланным ковровой дорожкой ступенькам и оказались перед железной дверью подвала. Конвоир нажал на кнопку. Зашуршал глазок, после чего открылась дверь. Не задерживаясь возле дежурки, так надзиратели именовали эту ярко освещенную комнату подвала, конвоир меня повел прямо к камере и сдал дежурному надзирате-

лю, который тут же отправил меня в камеру. В камере я сразу же улегся под одеяло и задремал, как вдруг щелкнул замок и дверь камеры открылась. Надзиратель, подойдя ко мне, пнул ногой в бок, я приподнял голову.

— К следователю на допрос выходи! — произнеся это, он тут же вышел из камеры, а дверь оставил открытой.

— Я только что был у следователя. Вы что-то перепутали?! - пытался я объяснить надзирателю.

— Не разговаривать! Выходи! — строго приказал надзиратель. По пути следования по тому же маршруту конвоир меня все время подгонял, чтобы я шел все быстрее и быстрее, а когда поднялись на четвертый этаж, то по коридору он далее приказал: «Бегом!» и подталкивал меня к бегу.

В кабинете следователь вновь усадил меня на то же место за приставным столиком, а конвоира отпустил. После выхода конвоира следователь немного поразглядывал меня, а затем обратился ко мне:

— Ну как, подумал?

— Когда и о чем мне думать? — возмутился я.— Почему не даете мне спать? Сейчас ведь ночь. Вы еще за это ответите. Я буду жаловаться...

— Достаточно пререканий, прекрати истерику! — строго предупредил меня следователь.— Вопросы здесь задаю я. Понятно?

Он взял ручку, поправил лист бумаги на столе и пронзительно уставился на меня.

— Завтра у тебя экзамен. Верно? — заговорил он.— Вот видишь, я все это прекрасно понимаю. Давай поговорим начистоту. Если ты ответишь на все мои вопросы, причем правильно, без утайки, то я тебя утром отпущу домой, и ты еще успеешь на экзамен. Но если ты будешь хитрить, вилять и скрывать от меня истину, то еще долго будешь преть в этой камере, пока не наберешься ума.— Сказав это, он на время замолчал, а потом добавил: ну как? Все теперь понял?

Я сидел молча, потупив взгляд, и никак не мог понять, чего он от меня добивается. О какой правде он хочет знать? И почему я должен эту правду от него скрывать?

— Вот тебе первый вопрос для разминки,— вновь заговорил он,— Расскажи, где ты спрятал свой роман? Только не пытайся меня провести. Нам известно многое и даже его содержание. Ты

пойми, НКВД известно многое, почти все. Нам даже известно, кто о чем думает, а не то что говорит или пишет. Так что давай раскошеливайся и все выкладывай начистоту. Мы ведь все равно его найдем, но тогда тебе несдобровать. Понял? — А затем сделав небольшую паузу, добавил: я тебя слушаю...

— Нет у меня никакого романа. Я лишь писал небольшие рассказы, фельетоны и стишки, и то в основном по заданию редакций газет или редколлегии нашей студенческой стенгазеты. А то, что не печаталось, все отобрали при обыске в общежитии. А большого произведения я никогда не писал, да я еще и не дорос до этого, — спокойно ответил я ему.

— Не пускай мне пыль в глаза. А о голодовке на селе кто написал? Вот видишь, нам и это известно. Тебе как патриоту нашего отечества с группой талантливых студентов доверили собирать народный фольклор, так называемое народное творчество, даже прилично за это заплатили. А ты все перевернул во вред нашему народу, решил опорочить наш строй, честное трудовое крестьянство. Ну а теперь говори, где? — со злобой выговорил следователь.

После этих слов в моей памяти сразу же всплыло событие почти трехмесячной давности. Как-то на очередном занятии литкружка, которое проводилось в городе литобъединением, слушателем которого вместе с профессиональными журналистами был и я, было выдано задание налом: «Образ современника». Подобного рода задания нам выдавались часто, и по ним судили о наших способностях. Как правило, занятия проводили писатели и опытные журналисты. Наиболее удачные работы разбирались ведущим данное занятие, и даже помещались в одной из местных газет. Поскольку о своих собратьях-студентах мне писать не хотелось, я тогда решил написать образ очень интересной, чуткой и доброй женщины села, в подворье которой нам, собирателям фольклора, Довелось провести несколько дней и ночей. Это удивительная женщина, пережившая множество житейских невзгод, но осталась очень Доброй, трудолюбивой и чуткой к чужим бедам. О ее бедах нам поведала пожилая крестьянка, у которой мы записывали «Обряд сватовства». Во время коллективизации активисты убивают ее мужа за то, что он, услышав рев своей коровы, поздно вечером и по ночам бегал на колхозный скотный двор и ласкал свою любимую Буренку. Тогда у этой женщины остались трое крохотных детишек.

В 1933 году жестокая голодовка, постигшая тогда Украину, вынудила эту женщину ради спасения жизни детей пойти с ними по миру с протянутой рукой попрошайки. Сама от недоедания и голода была опухшей, но жизнь своим детям сохранила, а в их селе в ту зиму не досчитались более половины селян. Но несмотря на все эти житейские невзгоды, она сохранила удивительную доброту и чуткость.

Когда мы собрались на следующее занятие литкружка, то как обычно до начала занятий обменивались своими работами между собой, а когда занятие началось, то работы отдали проводившему в этот день занятие. Он бегло просматривал наши работы, а нас, слушателей литкружка, было всего семь человек, удачные моменты он зачитывал и указывал их достоинства, а на слабых также останавливался и показывал, как бы следовало отразить то или иное явление, действие. Просматривая мою работу, он попросил подняться автора. Я поднялся, он, взглянув на меня, сказал, чтобы я после занятия подошел к нему. Когда занятие закончилось и слушатели литкружка стали расходиться, я подошёл к проводившему тогда занятие, а это был украинский писатель, фамилию его я уже позабыл. Да проводившие занятие почти всегда представлялись нам лишь, называя свои имена и отчества. Он взглянул на меня и спросил, почему я оказался в этом литкружке. Я ему пояснил, что мне рекомендовал посещать этот кружок главный редактор газеты «Путь Серго», где иногда печатались мои рассказы. Когда мы остались вдвоем, он взял мою работу, разорвал ее на части и сказал, что подобной темы не следует касаться, так как это сейчас не модно, да и небезопасно. На этом мы и расстались. Но он, передавая мне порванную на мелкие кусочки мою работу, предупредил, чтобы я никому не рассказывал о случившемся и о содержании моей работы.

Хотя я не придал особого значения сказанному мне тогда, но и ни с кем не делился, да и наши занятия литкружка вскоре прервались по неизвестной мне причине.

Пока в моем сознании проплывали эти события, следователь молча наблюдал за мной. «Но откуда ему известно о моем домашнем задании,— размышлял я.— Я ведь сам тогда эти кусочки выбросил в урну по пути домой. Нет это он меня наверняка берет на пушку...»

— Ну так как, будешь говорить? — прервал мое раздумье следователь.

— Никакого романа я не писал, я же вам об этом уже говорил,— спокойно ответил я ему.

— Твое упрямство только вредит тебе,— твердил следователь.— Ты только скажи, где эта работа, и я отпущу тебя на экзамен. Ты ведь этого сам желаешь... Отвечай?

— Что не печаталось в газетах, находится у вас. Просмотрите все то, что забрали у меня в общежитии, и вы убедитесь, что подобного у меня нет.

После моего ответа он вновь стал задавать мне какие-то вопросы, совершенно не имеющие ко мне никакого отношения. Я отвечал на его вопросы отрицательно, так как совершенно не имел понятия о задаваемых вопросах или просто отделывался молчанием. Ему это, видимо, надоело, и он меня отправил в камеру.

По пути в камеру конвоир вновь подгонял меня идти быстрее и даже подталкивал к бегу. А когда стали спускаться по ступенькам, он вновь подтолкнул меня, чтобы я ускорил шаг. Не помню, что тогда сработало в моем сознании, но после очередного толчка я по-детски вскочил на перила, как в те школьные годы, и меня понесло вниз с бешеной скоростью. Конвоир что-то закричал, но я уже не мог остановиться. Соскочил лишь на площадке подвала, т. е. в конце лестничного марша, перед входной дверью в «тюрпод». Вскоре за мной прибежал, запыхавшись, и конвоир. Подойдя ко мне, он пнул меня в бок с такой силой, что я еле удержался на ногах, затем нажал кнопку у входной двери, и нас пропустили вовнутрь. А когда подошли к дежурке, он доложил старшему смены, а это был как раз тот, что обыскивал меня в момент помещения в этот «тюрпод», и я тогда его сильно пнул, и он стукнулся об угол стола. Он, глядя на меня, прокричал:

— В карцер его!

Меня тут же поместили в другую камеру, в которой в отличие от той, где я уже провел пару дней, пол был цементный, а на полу не было никакой подстилки. Несмотря на летнее время, в этой камере было достаточно прохладно, и я быстро стал ощущать холод, мое тело стало охлаждаться. Чтобы не допустить переохлаждения, я начал всевозможные движения руками, затем прыгал на месте, но холод все-таки одолевал меня, по телу пробежали мурашки, я почувствовал испуг и постучал в дверь. Через какое-то время открылся главок, загремел засов и замок, а затем открылась

дверь. Я пожаловался надзирателю на холод, что я замерз, но он никак на это не отреагировал и закрыл дверь. Я вновь постучал в дверь, тишина, даже никто в глазок не заглядывал. Немного погодя я вновь постучал и стал выкрикивать, что я замерзаю. Вдруг открывается дверь и передо мной кроме надзирателя стоит второй в военной форме и в руках держит защитного цвета какой-то комбинезон и угрожающе предупредил:

— Ты что, хочешь заработать смирительную рубашку? — И он потряс передо мной этим комбинезоном, а затем вновь закрылась дверь камеры.

Но холод слишком меня донимал, и мне в голову пришла новая идея, попроситься в туалет. Вновь постучал в дверь и через какое-то время зашуршал глазок, а затем открылась дверь карцера. Я попросился в туалет. Надзиратель выполнил мою просьбу и повел в туалет. Уже в коридоре по пути в туалет я почувствовал тепло, и мне стало приятно. В туалете надзиратель не дал мне долго отсиживаться и вновь отвел в ту же камеру — карцер. Видимо, ему этот прием был хорошо известен. А я переохладился настолько, что у меня стали стучать зубы, и я не находил места и положения своему телу. Все мои движения мне уже не помогали, и я притих. Вдруг камера открылась, и меня перевели в мою прежнюю камеру, где я довольно быстро согрелся и заснул.

Приснился мне необычный сон, хотя я почти никогда и не видел снов, или просто не запоминал их. Вроде я скатываюсь с какой-то горы и ударяюсь боком о камни. От боли я проснулся и открыл глаза. Рядом со мной стоял надзиратель и пинком ноги в бок будил меня.

— На допрос к следователю. Быстро поднимайся! — произнес это, и сам вышел из камеры.

На этот раз был совсем другой конвоир и вел меня спокойно, не принуждая меня к быстрой ходьбе. В кабинете следователя меня усадили на прежнее место, а конвоир покинул кабинет.

— Ну ты даешь! — с некоторой издевкой процедил следователь,— где же ты так научился?

— Он сам меня вынудил к этому, все время подгонял и подталкивал,— поняв намек, ответил я спокойно.

— Ну ладно, оставим это. А как насчет романа о голодовке, все-таки, где же он сейчас находится? Отвечай, и ты еще успеешь на свой экзамен.

В кабинете было еще теплее, чем в камере, мое тело расслабилось, и мне очень захотелось спать, глаза стали закрываться, а веки слипались, я их силой разнимал, но они плохо мне подчинялись. Я впервые почувствовал безразличие, апатию. Я сидел молча пытать хоть как-то открыть веки. — Ну что, молчишь? Напрасно ты упрямишься, я тебе хочу только добра. Вот ты допустил грубое нарушение, заработал за это карцер, а я тебя вызволил из карцера, а то бы сидел там до утра, пока не загнулся — мягко по-отечески заговорил следователь.

Я молчал, да по правде говоря, я почти ничего и не соображал, уж очень хотелось спать. Следователь задал мне еще несколько вопросов из жизни студентов, расспрашивал о моих родителях, о друзьях и даже спрашивал о моих школьных годах. Я был совершенно безучастен к его вопросам, сидел молча и не реагировал на его вопросы.

— Ну ладно. Я вижу, ты устал. Тогда давай подпиши протокол допроса и иди спать.

Я с большим трудом открывал свои веки, чтобы прочесть его писанину. Вначале были анкетные данные, на которые я особого внимания не обращал, а затем вдруг пошли какие-то выкрутасы и искажения моих ответов. Вот, например, вместо моего ответа «я не писал такого романа» он записал: «я не знаю, где он находится». Я отказался подписать такой протокол допроса, так как ответы написаны совершенно неправильно. Следователь рассердился на меня и пытался доказать, что от этого суть смысла не меняется, что это такая фразеология. Но я наотрез отказался подписывать этот протокол с искаженным смыслом моих ответов. Тогда он отправил меня в камеру, а перед выводом меня из его кабинета он как бы вдогонку меня предупредил:

— Иди в камеру и хорошо обдумай и не вреди сам же себе, а то я заживо сгною тебя в этом подземелье.

Перед утром он вновь в четвертый раз за эту ночь заставил меня с конвоиром прийти к нему в кабинет. Протокол он переписал и после примерно получасовой беседы он дал мне на подпись. Я внимательно прочитал этот протокол, он был значительно короче, в основном это были анкетные данные и что-то о моих родителях и несколько отрицательных ответов на его провокационные вопросы. Следователь показал в конце страницы, где мне надо поставить свою подпись, и я тут же подписал, но затем

посмотрел, что между концом записи протокола и моей подписью остается порядка 8-10 сантиметров чистого листа, и я взял и стал его зачеркивать, чтобы он потом ничего не дописал. Следователь тут же возмутился моими действиями, всячески нанося мне оскорбления. И после этого он отправил меня в камеру.

Возвратясь в камеру, я сразу же расстелил свой матрас поудобнее и улегся спать, как замигала лампочка, показывая на подъем. Но учитывая то, что я почти всю ночь провел в хождении к следователю и обратно и время на допросы, а так же время в карцере, решил не подниматься и поспать. Но меня тут же разбудил надзиратель. Я ему пытался объяснить, что ночью мне не давали спать, четыре раза водили на допросы. Он мне спокойно пояснил, что в таких случаях следователь может дать разрешение на сон в дневное время, а пока такого разрешения нет, он не может мне позволить находиться после «подъема» в лежачем положении. Пришлось подчиниться и подняться, хотя ох как хотелось спать.

После этого я заломил несколько раз матрас, а поверх его положил многократно сложенное одеяло и уселся. Веки мои не повиновались мне. Мне с большим трудом их удавалось приоткрывать, чтобы хоть как-то продержаться до туалета и завтрака. Но вот завтрак завершен, посуду собрали, и я уселся на подготовленное место, веки сомкнулись и... Разбудил меня надзиратель. Он плеснул мне в лицо холодной водой. В испуге я приоткрыл глаза.

— Днем спать не положено,— держа в руке кружку, изрек надзиратель,— а выходя из камеры, добавил,— а то схлопочешь карцер.

С карцером ночью я уже ознакомился, и вновь попасть в такую же камеру у меня не было желания. «Но как же мне быть? — размышлял я,— сон в любое время может меня свалить, и тогда я точно попаду в карцер». Вдруг пришла идея, попробовать шагать по камере с закрытыми глазами. Попробовал. Вообще так можно, но вот загвоздка, как уберечь себя от столкновения со стенкой камеры. Решил ходить по диагонали, все-таки на пару шагов больше... В одном углу я сложил матрас, а в другом свернул одеяло и свой пиджак. Стал тренироваться с мыслью: «Додержаться бы до отбоя». Конечно, не обошлось без синяков и шишек, но все-таки так можно, заключил тогда я. С таким экспериментом я промучился до обеда, затем прогулка, ужин, а уж потом время так долго

тянулось в ожидании отбоя ко сну. Мне порою казалось, что я или позевал мигание лампочки, или они забыли его подать. Но вот, наконец, отбой. Я мигом упал на матрас, натянул одеяло и заснул. Но мое счастье было недолгим. Вновь повторилась вчерашняя ночь. Пять раз поднимали за ночь и водили на допрос. Несколько раз засыпал во время допроса, следователь будил и вновь задавал дурацкие вопросы, а затем требовал подписать протокол.

И так продолжалось до 6 числа. В ночь на шестое июля я всю ночь проспал спокойно. Обошлось без допросов. Потом я понял, что следователь сделал себе выходной. Ведь еще задолго до ареста в стране был сделан переход с семидневки на шестидневный режим работы. С этого момента выходными днями считались числа, кратные шести: 6; 12; 18; 24; и 30.

Вообще я к этому времени уже немного усвоил дремоту на ногах, хотя это и не такое уж простое дело, но зато не жаловался следователю за бесконечные ночные многократные допросы, что, безусловно, его злило, так как я становился все неподатливее на его допросы.

Время шло, о романе о голодовке уже позабыли и он не стал даже заикаться о нем, но зато стал мучить моим происхождением, о моих родителях и прародителях, вплоть до Юрия Федоровича^¹, о котором я даже ничего и не знал. Я понял, что, наверное, они произвели обыск в нашей квартире и что-то там в родительских архивах нашли, а мы с братом редко заходили в ту комнату, и то лишь, чтобы взять какую-нибудь книжку самим почитать или дать нашим друзьям. Благо, книжек у наших родителей было множество, и вся вторая комната была заставлена стеллажами с книгами. А больше ничем мы с братом не интересовались, да мы были и малы для этого. У нас тогда были совершенно другие интересы.

О своих родителях я совершенно ничего не знал. В моей памяти лишь осталось то, что иногда мне рассказывали врачи — друзья моих родителей и учительница, наш классный руководитель, которая, по ее рассказам, знала мою маму. И больше ничего о своих родителях мне не было известно. Поэтому я никогда протоколов допроса о родителях и подписывал. Помню, как-то однажды следователю очень понабилось, чтобы я подписал какой-то протокол допроса, и он со своим дружком, видимо, старшим по званию, так как в его петлице был кубик, а у моего следователя лишь три треугольник, то они дергали меня за уши, щипали за нос и толкали в бока, угрожая прикончить меня, но я был упрямым и не подписывал этот протокол, тогда они взяли, вставили пальцы моей левой руки возле навесов в двери, а в правую руку совали ручку и держали протокол, чтобы я подписался, прижимали очень сильно, было нестерпимо больно, я даже повис на этой руке, но протокол так и не подписал.

После родителей перешли к преподавателям нашего техникума, работникам редакции газет, писателям. Чего только они не выдумывали, но я лишь подписывал протоколы те, что мне было известно или я участвовал в тех или иных событиях. А остальные протоколы отказывался подписывать.

Но вот пошла серия очных ставок. На очные ставки всегда вызывали только в дневное время. Со многими, с которыми меня вызывали на очные ставки, я совершенно не был знаком, да и они подтверждали, что меня видят первый раз. Но однажды меня вызвали на допрос днем, усадили, как всегда, за приставной столик, и следователь стал меня мурыжить всевозможными вопросами, а я в таких случаях всегда что-то мурлыкал про себя или читал по памяти стихи Пушкина, Тютчева, Некрасова и других поэтов, которых я знал предостаточно, и совершенно не обращал на следователя внимания. Вдруг кто-то позвонил по телефону, следователь что-то ответил, затем меня вывели в туалет и через некоторое время вновь ввели в кабинет следователя, такое уже практиковалось неоднократно. Я понял, что вновь с кем-то будет очередная очная ставка. Так и произошло. За приставным столиком сидел мужчина в возрасте, а меня усадили рядом с входной дверью в кабинет, так уже было несколько раз при очных ставках.

— Ты этого гражданина знаешь? — спросил меня следователь, показывая пальцем в сторону сидящего за приставным столиком.

Я внимательно всмотрелся в сидящего и ответил, что вижу его впервые и раньше его никогда не видел.

Затем такой же вопрос был задан сидящему. Тот повернулся в мою сторону, приподнялся на стуле, внимательно всмотрелся в меня, а затем ответил:

— Да. Я дважды проводил занятие в литкружке, где слушателем был и этот юноша.

И лишь тогда я вспомнил и опознал его, но было уже поздно. Меня сразу же отвели в камеру. Конечно, он очень изменился, был обросшим и измученным. Видимо, тоже был в таком же положении, как и я.

После этого следователь долго этим козырял, упрекая меня за мою лживость и неискренность, за лжесвидетельство. А на мои объяснения, что он очень изменился, и что я его-то видел всего пару раз, он не обращал никакого внимания, всегда твердил свое, что я лжец.

Запомнилась мне еще одна очная ставка с членом редколлегии нашей студенческой стенгазеты, по поручению которого я иногда писал заметки в стихотворной форме. Как-то в дневное время, что было редким явлением, меня повели на допрос. Разговор в основном шел о стенгазете, о комсомольских собраниях, о преподавателях и об отдыхе на пруду в Завадском, где студенты частенько отдыхали на свежем воздухе, в том числе там бывал и я. Вдруг дверь приоткрылась и вошел в кабинет офицер НКВД. Он что-то сказал следователю, а тот ответил:

— Приглашай.

Офицер вышел из кабинета и тут же вернулся с Витей, членом редколлегии нашей студенческой газеты, по просьбе которого я иногда писал заметки в стихах или прозой в остро-юмористической форме. Мне это тогда совсем легко давалось.

— Ты его узнаешь? — спросил следователь Виктора.

— Да, это он,— спокойно ответил Витя. А затем следователь обратился ко мне:

— Ты с ним знаком? И при каких обстоятельствах вы познакомились?

— Да, мы знакомы. Встречались на комсомольских собраниях и в редколлегии, когда меня туда приглашали,— выпалил я.

— Вася, прости! — вдруг, полуплача, заговорил Виктор.— Они меня принудили подписать это...

Следователь вдруг поднялся со стула и заорал:

— Молчать! Прекрати эту истерику!.. Тоже мне нашелся паинька.

И тут же Виктора, фамилию его я уже позабыл, мгновенно выставили из кабинета. Мне еще задали несколько вопросов и тоже без подписания протокола допроса и опознания в очной ставке отправили в камеру. В этот день меня больше не беспокоили, да и ночью не вызывали. Так что после отбоя, т. е. «мигания лампочки», известившей о разрешении на сон, я мгновенно плюхнулся на матрас и мигом уснул.

Спал я всегда крепко и до ареста, но сновидений у меня не было или, во всяком случае, я их не запоминал. Ребята, бывало, по утрам рассказывали о своих снах, а я им только завидовал, что им приходилось во сне видеть интересные и даже неприятные события. Но вот в эту ночь и мне приснился довольно яркий сон, но досмотреть до конца мне не дал надзиратель, он толчком ноги разбудил меня и сообщил, что уже утро и надо подниматься. Я никак не мог понять, что же происходит на самом деле, но вновь прозвучавшее предупреждение, что «спать днем не разрешается», я тут же понял, что я по-прежнему в тюремной камере. А приснилось мне, что я с ружьем в руках, пробираясь через заросли тростника, повстречался о разъяренным тигром, который, рыча, пытался прыгнуть на меня. Я вскинул ружье, хотя я никогда в своей жизни ружья в руках не держал, направил ружье прямо на тифа и собирался спустить курок, как вдруг передо мной вместо тигра стоял в полный рост сам Сталин, с ухмылкой глядевший на меня, и в это же время множество солдат штыками прижали меня со всех сторон до боли. Вот в этот момент меня и разбудил надзиратель, не позволил досмотреть этот сон до конца.

День пролетел быстро, хотя мне по-прежнему все еще хотелось спать, глаза слипались, и я бродил, как обычно, по камере с закрытыми глазами, изредка открывая их перед поворотом в углу камеры. Но после отбоя я улегся на матрас и закрыл глаза, как тут же камера открылась, и надзиратель сообщил: «На допрос выходи!».

Следователь, как ни в чем не бывало, начал свои обычные расспросы: «Как спалось?» или «Есть ли жалобы?» и тому подобные вопросы, к которым я уже привык и совершенно не реагировал. После тирады этих обычных вопросов он стал задавать всякого рода провокационные вопросы, но и на них я не реагировал, я сидел молча, тем самым показывая свое безразличие к его вопро-

сам. Поначалу он вел себя спокойно, но потом мое безразличие к его вопросам стало его раздражать, он стал повышать голос, а иногда даже переходил на крик и стал мне угрожать, что сгноит меня заживо в карцере и тому подобные угрозы, которые мне уже приходилось от него слышать. А я сидел свободно, молчал, а иногда даже с улыбкой произносил: «Еще громче» или «Не совсем понял?», а на его угрозы отвечал: «Руки коротки». А однажды я даже высказался с ответной угрозой в его адрес, что скоро тов. Сталин узнает, что он здесь творит, и тогда в изоляторе окажется он вместо меня.

После перебранки и угроз следователь все-таки подал мне протокол допроса для подписания. Я в полудреме, напрягая свое сознание, внимательно прочел этот протокол, немного подумал и отказался его подписывать, так как он всегда дописывал свои предположения, так было и на этот раз. Я ему сделал замечание, что подобного я не говорил, что это он написал отсебятину. Он резко выхватил из моих рук протокол допроса, написанный им на двух страницах, и переписал. Но я и на этот раз отказался подписывать, сославшись на неточность моих ответов. От этого следователь еще больше обозлился и хотел ударить меня кулаком, но ударить все-таки не посмел. Он подошел к своему месту и во весь голос скомандовал: «Встать! И так стоять!» Затем подошел к моему столу, взял стул, отставил его в сторону и произнес: «Вот так теперь будешь у меня стоять на допросах», а затем подошел к своему столу и поднял телефонную трубку, назвал какой-то номер, а когда телефонистка его соединила, то он, глядя на меня, разговаривал какими-то намеками. Я понял, что разговор шел обо мне. Положив трубку, он тут же нажал кнопку, и в кабинет вошел конвоир. Я понял, что допрос закончен и меня отправит в камеру. Но следователь приказал конвоиру отвести меня в какую-то комнату и там ожидать его команды.

Конвоир повел меня не в камеру, а приказал повернуть в Другую противоположную сторону и, подведя к какой-то комнате, открыл дверь и приказал мне зайти в эту комнату. Комната была без окна и узкая. Конвоир отправил меня к противоположной от двери стенке, а сам уселся на стул, стоящий рядом с дверью, и приказал мне: «Руки назад и так стоять!». Через некоторое время я почувствовал усталость в ногах и стал топтаться на месте, но конвоир вновь приказал: «Стоять!». Я ему не подчинился и стал

продолжать переминаться с ноги на ногу. Конвоир вновь приказал: «Стоять!», но я вновь не подчинился ему и продолжал с закрытыми глазами топтаться на месте. Конвоир, видимо, смирился с моим неподчинением его команде и больше не приказывал: «Стоять!», а просто сидел на своем стуле, поглядывая на меня. Затем прозвенел звонок, и конвоир повел меня в кабинет следователя.

Войдя в кабинет, я заметил, что кроме следователя в кабинете был офицер с кубиком в петлице. Когда меня усадили на стул, офицер зачитал чье-то постановление, что за дерзкое поведение во время следствия я наказываюсь «тремя сутками стула». Безусловно, из всего прочитанного я лишь понял, что меня наказывают за дерзкое поведение во время допросов, за затягивание следствия и еще за что-то. А вот что такое означает «ТРОЕ СУТОК СТУЛА», мне тогда совершенно не было понятно. А спрашивать смысл этого понятия я не стал, да и от усталости я совершенно был безразличен, глаза слипались и очень хотелось спать.

Через какое-то время офицер с кубиком в петлице вышел из кабинета, а следователь, оставшись со мной наедине, продолжал что-то писать, не обращая на меня никакого внимания. Я видимо, тут же и уснул, но следователь толчком меня разбудил и потребовал, чтобы я не спал. Но когда он вновь уселся на свое место, меня вновь одолел сон. Ведь уже сколько времени, как я не мог как следует спать, а те небольшие отрезки времени, которые мне приходилось спать на матрасе, были настолько малы, что только раздражали меня. Я все время очень хотел спать, а те мои ухищрения, такие, как ходьба по камере с закрытыми глазами, сон в дневное время, сидя на матрасе в камере, не создавали полного отдыха организму. Вот почему я все больше и больше становился ко всему безразличен, не боясь, грубил следователю, часто отказывался подписывать протоколы допроса, да я не всегда и мог понять смысл того, что было записано в протоколах, а следователь почти всегда что-то лишнее накручивал. Следователь вновь сильным толчком в бок разбудил меня и вновь предупредил: «Не спать!» Надзиратели так больно не толкали.

К моему счастью, вскоре следователя заменил другой офицер, и он позволил мне поспать, а перед заменой он позвонил и попросил принести две порции сосисок. Одну из них он приказал официантке поставить за мой столик, но только без вилки, а когда она вышла, он мне сказал, чтобы я поел. Я конечно мигом

съел капустный гарнир и сосиску и поблагодарил этого офицера, но он на мою благодарность совсем не отреагировал. Вскоре его заменил третий, затем четвертый и так далее. Днем мне трижды заказывали еду из своего буфета, который, видимо, работал круглые сутки. Дежурившие в этом кабинете офицеры НКВД не докучали мне вопросами, по моему требованию водили в туалет. Но вот на вторую ночь вновь попал дежурить мой следователь. Он пытался вести допрос, но я отмалчивался, и он перестал меня беспокоить, предупредил меня, что я сам попрошусь к нему на допрос. Видимо, от того питания, что мне тогда давали из буфета НКВД, у меня в животе забурлило, и я почувствовал потребность сходить в туалет по-большому. Я об этом попросил следователя, но он, просматривая что-то в своих бумагах, мне ответил: «Потерпи». Я почувствовал сильную потребность в туалете и вновь попросил его, чтобы меня отвел в туалет по-большому. Но он с ехидцей посмотрел на меня и ответил: «Ничего, стерпишь и это». Я вновь попросил его сводить меня в туалет по-большому, но он и на этот раз ответил: «Потерпи».

Сейчас я даже не могу точно вспомнить, как я тогда решился на такое. Я мигом вскочил на стол, спустил свои брюки и развернулся задом в его сторону и даже не успел как следует присесть, все это со звуком вылетело из моего кишечника прямо на стол следователя и обрызгало все его бумаги. Он мгновенно соскочил со стула и схватил меня в охапку, но было уже поздно, я полностью справил нужду на его столе. Он опустил меня на пол и со всего маху ладонью заехал мне в лицо. От такого удара я еле устоял, а мое лицо после этого еще несколько дней горело как от ожога. Затем схватил какую-то бумагу и ткнул мне в лицо и вытер ее о мое лицо. После этого вызвал конвоира и приказал отвести меня в туалет и держать там.

В туалете конвоир держал меня долго, я даже уснул, сидя на стульчаке, но конвоир часто заглядывал и будил меня.

Спустя какое-то время меня все-таки вывели из туалета и повели в тот же кабинет и усадили на прежнее место, но следователя за столом уже не было, а на его месте сидел тот офицер, что в первую ночь кормил меня сосиской. Он, разглядывая меня, пожурил за такой отвратительный поступок, который я совершил. Я ему объяснил, как было дело, что я несколько раз у следователя просился в туалет, умоляя его, что у меня уже нет терпения, а он

все твердил одно и то же: «Потерпи», да еще и насмехался надо мной, а потом у меня уже больше не было терпения, в животе забурлило, вот я и отважился на этот поступок. Затем я ему показал свою щеку, которая все еще горела и очень болела. Он покрутил головой, но ничего мне не ответил. После некоторой паузы прозвучал телефонный звонок, и меня он отправил в камеру, хотя я боялся, что меня отправят в карцер. Но на этот раз все обошлось.

В камере я сразу же улегся и уснул. Разбудил меня надзиратель лишь на завтрак, после чего я вновь уснул, и меня не будили и после обеда. В туалет водили, а на прогулку в этот день не водили. Проспал я и всю ночь, и вновь меня надзиратель разбудил лишь к завтраку, а после завтрака меня повели к следователю.

На допросе следователь начал свою беседу о моем недостойном поведении во время следствия. Он вспомнил случай, как я съехал по перилам лестничного спуска, за что схлопотал карцер, отказывался в подписывании многих протоколов допроса, а потом этот случай, что я нагадил на его письменный стол. Я ему все объяснил, что я ни в одном из этих случаев себя не виню, что меня к этому принуждали вы. При спуске по лестнице меня подгонял конвоир и даже подталкивал, протоколы не подписывал потому, что там всегда были приписки и вранье, мои ответы искажались, а насчет позавчерашнего случая я также не виновен, так как неоднократно просился в туалет, даже умолял отвести в туалет, что у меня нет уже терпения, вот я и опорожнил свой кишечник на столе.

Затем следователь прервал мои оправдания, а во всех моих поступках он обвинил только меня. После некоторой паузы он стал мне пояснять, в чем я обвиняюсь. Что у него уже накопилось предостаточно материала, подтверждающего мою антисоветскую деятельность, что я вел себя недостойно, всячески порочил наш советский строй и что я такой не один. После тирады подобных обвинений в мой адрес он пояснил, что Законом за такие действия предусмотрено наказание в виде длительного лишения свободы или высшей меры наказания — расстрела.

Я, слушая его сообщение, никак не мог понять, какое же я к этому имею отношение. Я никогда ничего противоправного не делал и хотел об этом сказать следователю, но следователь прервал меня и не дал ничего мне говорить в свое оправдание, а наоборот продолжал доказывать, что я являюсь особо опасным государ-

ственным преступником и что за такие дела тов. Сталин рекомендует уничтожать, т. е. расстреливать. После этого он достал из сейфа листик бумаги и подал мне для ознакомления. Я прочел: «Выписка из приговора», а дальше шел небольшой текст, но следователь мне показал, на что надо обратить внимание и ткнул своим пальием, где мне надо читать. Это были фамилии и имена, отчества, а затем следовало: «Приговорить к высшей мере наказания — расстрелу». В конце значилось «Приговор приведен в исполнение», указана дата. Забрав из моих рук этот приговор, он стал меня спрашивать, кого я из этого списка знаю и с кем мне приходилось общаться. И он стал перечитывать эти фамилии. Но я лишь одну фамилию ему сказал, что это, кажется, он в первый день в редакции газеты «Путь Серго» беседовал со мной и привлек меня помещать мои стишки и рассказы в их газете, но это лишь было всего один или два раза, да и на занятиях литкружка он лишь однажды провел с нами занятие. И больше я с ним не общался.

Наговорил мне в этот день следователь много, видимо, он этой информацией хотел сбить меня с толку, как-то запугать, а может быть, он имел свой следственный прием, чтобы хоть как-то расположить меня к подписыванию его протоколов допроса.

После этих угроз и предупреждений он начал меня расспрашивать о моих взаимоотношениях с преподавателями, особенно его интересовало мое отношение к преподавателю истории, которого объявили «врагом народа» за несколько месяцев до моего ареста, и об этом говорили почти все студенты. Но я, как обычно, всегда отвечал так, так и в этот день ответил, что мне ничего больше того, что говорили, не известно, да я и не интересовался всякого рода сплетням. Я почти всегда был занят в библиотеках или читальном зале нашей студенческой библиотеки, где было вообще запрещено переговариваться, чтобы никому не мешать заниматься. И этот порядок мы всегда соблюдали. Когда ему такая беседа надоела, он дал мне совсем краткий протокол допроса для подписания. Я его прочел и сразу же подписал, так как там кроме того, что мне ставится в вину и по какой статье меня обвиняют, ничего больше не было.

И вот через несколько дней после такой беседы, а затем после очередного допроса, мне вновь приснился сон. На этот раз я шел по коридору, по которому меня неоднократно водили на допросы, и вдруг передо мной возник Владимир Ильич Ленин. Он остано-

вил меня и стал по-отечески успокаивать: «Не расстраивайся, Вася, все в жизни бывает, успокойся и все будет хорошо». Затем он потрепал меня по плечу, и меня вроде бы повели на очередной допрос. Проснулся от похлопывания меня по плечу надзирателя, который теребил меня, чтобы известить о наступлении утра. А днем меня вновь повели к следователю на допрос, а это было не то 10, не то 11 сентября, и следователь сообщил, что следствие окончено, а материал теперь он передает в суд. Он дал мне ознакомиться с обвинительным заключением, где, кроме меня, фигурировали еще две фамилии: студент нашего техникума Волков и еще один студент небольшого роста, фамилию которого я уже позабыл, а до очной ставки я и вообще его не знал. Так просто встречались на комсомольских собраниях, в столовой или в читальном зале библиотеки. Да и с Волковым я ничего общего никогда не имел. Кое-когда, может, мы и разговаривали, да на пруду в Завадском, когда я читал басню Крылова на украинском языке, он от души хохотал. О чем он и поведал следователю на очной ставке. Хотя я этого и не отрицал. Это перевод на украинский язык сделал, кажется, Гулак Артемовский, а мне в школьном ТЮЗе поручили выучить и декламировать. И в этом я ничего особенного не видел. У Г. Артемовского басня Крылова «Волк и ягненок» начиналась так: «На свити уже давно вэдэться, що ныщий перед выщим гнэться, а той ще и бье за тым що сыла е». Вот к этому следователь особенно придирался, указывал, что призываю к бунту и так далее.

В обвинительном заключении мы втроем обвинялись в каком-то «Литературно-политическом обществе», сокращенно ЛПО.

В этом протоколе кроме того, что сообщалось об обвинительном заключении, ничего больше не было. Я его сразу же и подписал.

А в ночь на 14 сентября мне вновь приснился сон. На моих ногах появились угри, причем большого размера, я таких никогда и не видел. Я выдавил их все семь угрей размером чуть поменьше размера копейки. Сон был такой естественный, что, проснувшись, я несколько раз просматривал свои ноги, но никакого следа там не находил. А после завтрака вновь открылась дверь камеры, в дверном просвете вместе с надзирателем стоял охранник, который спросил мою фамилию, имя и отчество а затем скомандовал, чтобы я следовал за ним. Но он меня повел не в ту сторону, как

водили на допрос, а в сторону прогулок, т. е. во двор. Во дворе меня втолкнул в «воронок» в одиночную камеру, и машина покинула двор НКВД. В этой камере-одиночке в «воронке» так же не было окна, а лишь в потолке была какая-то решетка, видимо, для воздуха. Затем машина подала задом, и мне приказали выходить. Меня ввели в здание и усадили на крайний стул, а между стульями была дощатая перегородка, где уже сидел кто-то. Я попытался заглянуть за перегородку, но охранник меня одернул и запретил заглядывать. Через какое-то время привели еще одного человека и поместили в наш ряд за перегородку, и я догадался, что один из тех, что был со мной на очной ставке, да и в обвинительном заключении значились три человека.

Спустя какое-то время в зале появились люди в штатском, одни из которых уселся за стол, а два других по бокам приставного столика. Сейчас, конечно, трудно все вспомнить как это проходило, но мне лишь запомнились отдельные фрагменты этого спектакля. Один из тех, что сидел за большим столом в середине, долго выяснял наши личности, видимо, боялся, чтобы ему не подсунули замену. В наших фамилиях выяснял чуть ли не каждую букву. Из этого опроса я понял, что это те же ребята, с которыми мне приходилось встречаться на очных ставках. Этот же мужчина, я так тогда понял, что это и есть судья, зачитал длинный текст обвинения, после чего он стал задавать вопросы каждому из нас. Волкова допрашивали больше всех, а когда очередь дошла до меня, то я на задаваемые вопросы иногда отшучивался или задавал встречный вопрос, откуда он это взял, я такого не знаю, что не устраивало государственного обвинителя, т. е. прокурора, который злился на мои ответы и часто что-то выкрикивал, а третий вообще отмалчивался почти на все вопросы судьи. Впрочем, такая перепалка длилась порядка трех часов, затем долго говорил прокурор, обрисовывая нас троих как крупных государственных преступников, что мы вроде бы хотели взорвать изнутри наш советский строй, что мы являемся пособниками контрреволюционных сил, чем нанесли большой урон нашей Родине, и потребовал от суда вынести: Волкову и Лисянскому высшую меру наказания — расстрел, а третьему определить срок в десять лет строгого режима.

Затем выступал адвокат, наш защитник, но и он вместо нашей защиты что-то говорил против нас. Одно лишь я запомнил из его

речи, он обращал внимание суда на нашу молодость и просил сохранить нам жизнь.

Вообще все происходило, как на правдашнем суде. После речи адвоката председательствующий на суде предоставил каждому из нас по «последнему слову». Волков вновь что-то долго говорил, в чем-то оправдывался, даже в чем-то ссылался на свою молодость. Он так разговорился, что его несколько раз попросили закругляться. А когда мне предоставили слово, то я вместо выступления в свою защиту сделал несколько хулиганских выкриков в адрес прокурора и адвоката, что-то вроде этакого: «Пусть брешут эти двое, им за это платят деньги». После чего председательствующий лишил меня слова, а наш третий одноделец вообще отказался от «последнего слова». После чего суд удалился на совещание и вынесения приговора.

Волков выглянул из-за перегородки, разделяющей нас друг от друга, и что-то хотел у меня спросить, как охранник тут же пресек это и приказал ему сесть и не пытаться переговариваться между собой.

Мне тогда как-то было безразлично, что происходило в этом зале. Поначалу на меня даже не произвели какого-то впечатления и слова прокурора, требующего для меня высшей меры наказания — расстрела. Я даже не задумался, буду ли я жить или меня расстреляют как врага народа. Была полная апатия. Все сидели молча, только охранники приблизились к нам и стали внимательнее за нами следить, чем во время суда.

Наконец появились и судьи. Нам было приказано встать, и мы встали. А когда судьи, прокурор и адвокат заняли свои места, судья начал зачитывать приговор, то только тогда я опомнился и ощутил желание жить. Только теперь во время оглашения приговора в моем сознании что-то замутилось, я почувствовал, как по моему телу прошел холод, а что если и впрямь расстрел, прощай жизнь... Ох, как захотелось жить! Я вслушивался в слова судьи и вот: «Суд приговорил: Волкова — к 10 годам лишения свободы и 5-ти годам поражения в правах; Лисянского — к 7-ми годам лишения свободы и 5-ти годам поражения в правах; третьего нашего однодельца — к 5-ти годам лишения свободы и трем годам поражения в правах.

Услышал это, и на душе потеплело. Значит не расстрел, буду жить. Конечно, из приговора не все мне было ясно. Что такое

«Исправительно-трудовой лагерь строгого режима без права переписки», а так же и что такое «поражение в правах». Но это уже не так и важно, главное, что я буду жить. На душе потеплело, и я почувствовал прилив сил. Я как бы заново родился, меня что-то подталкивало к прыжку, но ноги отказались это сделать. Я хотел заглянуть за перегородку к Волкову, но охранник тут же окриком пресек мою попытку.

Когда судья полностью зачитал приговор суда, он немного постоял, видимо, чего-то ожидал, но затем они все удалились, а нас поодиночке стали выводить из зала суда. Первым вывели нашего третьего однодельца, фамилию которого я позабыл, да я ее-то и узнал лишь во время очной ставки, затем вывели Волкова, а затем и меня. Опять тот же «воронок» и, наконец, поехали. После остановки машины меня вывели первого и повели через двор, где было много народа. Оказалось, это был двор городской тюрьмы, а люди, что бродили во дворе тюрьмы были осуждены за прогул или опоздание на работу на 15—20 минут. Но так как в тюрьме камеры были полностью забиты, то они проводили свое время в ожидании отправки в лагеря прямо во дворе под открытым небом. Это я узнал потом в камере, куда меня поместили. Меня из «воронка» повели одного, а моих однодельцев я не знаю куда они дели.

Меня поместили в камеру, где было уже человек пять или шесть, точно сейчас не помню. В камере были кровати, на которых лежали матрасы и одеяла. После одиночки мне даже показалось это раем. А когда я их спросил: «А днем здесь разрешают спать?», то они даже удивились, не чокнутый ли я. Заключенные этой камеры были все после суда в ожидании утверждения приговоров или их пересмотра, все на что-то надеялись. Правда, кроме меня, все остальные были бытовики, т. е. осужденные за бытовые дела, такие как: растрата, хищение, за допущенную аварию и тому подобные преступления. Сразу же задавали вопросы, давно ли я в заключении, что там нового на воле и тому подобные вопросы. Конечно, все были очень удивлены, когда узнали, что я политический заключенный. Один даже мне сказал: «Да не бреши, малец, ты больше похож на юного карманника, чем на шо-то другое. Який из тэбэ политик, сосунок ты ще». Но на следующий день надзиратель спросил на букву «Л», я назвал свою фамилию, тогда он спросил, по какой статье я осужден, я ответил 58, пункт 10 и 11, после

этого он сказал, чтобы я выходил из камеры без вещей, но у меня и не было никаких вещей. Все мои вещи были на мне.

Когда я вышел из камеры, то там уже стоял мужчина в штатском, который сказал, чтобы я шел за ним. Он завел меня в небольшую комнатушку, усадил на стул, а сам уселся за стол и объявил, что он адвокат и пришел ко мне, чтобы помочь мне написать в Верховный суд ходатайство о смягчении наказания, учитывая мою молодость. Я выслушал его, а потом сказал, что мне нечего писать о смягчении наказания. Я никакого преступления не совершал, я совершенно чист, а что состряпал следователь, то это еще не вина. Умные люди найдутся и сами разберутся, что у меня совершенно нет никакой вины. Адвокат пытался убедить меня, что во всех таких случаях следует обращаться в Верховный суд и разъяснять свою невиновность или строгий приговор. Он мне разъяснял действующее правило и действующие законы и нормативы, но я наотрез отказался что-либо писать. После чего адвокат сказал, что он от моего имени сам напишет такое письмо в Верховный суд, и после этого отвел меня к надзирателю, а тот поместил меня в камеру. Теперь в камере все поверили, что я не карманный воришка, они слышали, по какой статье я осужден. Я им расказал, что отказался писать жалобу в Верховный суд о смягчении наказания. Одни считали, что я поступил правильно, другие же считали, что я поступил глупо, что оттого, что я написал подобную жалобу, ничего дурного не произойдет, а вот польза может быть.

На третий день моего пребывания в городской тюрьме после завтрака двоих из нашей камеры вызвали с вещами, видимо, на этап, а через какое-то время вместо них поместили новеньких. Оба были «политические», т. е. осужденные по политическим статьям. Один из них был старый революционер и коммунист с дореволюционным стажем, испытавший на себе царские казематы и ссылки, второй молодой, на пять-шесть лет старше меня, студент педагогического института, судом приговорен к расстрелу, но перед помещением в нашу камеру ему объявили, что смертный приговор заменен десятью годами лишения свободы. Пожилой расположился рядом со мной, а молодой — на кровати у двери. Пожилой сразу же стал искать с нами контакт, интересовался свежими новостями, так как он около двух лет как арестован и его уже дважды судили, но все же жизнь сохранили. А молодой, кажется, по фа-

милии Холодов, ни с кем не разговаривал, сидел на кровати почти неподвижно, уставившись глазами в одну точку. И мы все заметили, как он на наших глазах стал седеть, а утром следующего дня его волосы совсем были светлые, как у старика. Лишь на следующий день его лицо приобрело жизненный вид, и он позавтракал, стал отвечать на вопросы сокамерников, которые его пытались хоть как-то успокоить, хотя и не знали причины его такого состояния.

Постепенно он освоился и рассказал о приговоре и о замене расстрела на срок исправительных работ. Ко мне в камере все относились хорошо, доброжелательно, заверяли, что меня скоро вызовут и освободят, что в Верховном суде разберутся и оправдают. Один только новенький пожилой успокаивал меня по-своему, не рисовал передо мною иллюзий свободы. Он мне говорил, что он теперь ни во что не верит, что в стране произошел какой-то переворот, поэтому и обвиняют безвинных, чтобы прикрыть истинных виновников. Он мне рассказал, как его допрашивали, избивали, выкручивали руки, сутками держали в карцерах и холодных сырых камерах. От него я впервые узнал азбуку перестукивания, которой пользовались политзаключенные в царских тюрьмах. От него я получил хорошую науку тюремной и лагерной грамоты. Он пытался меня предостеречь от всех тех неприятностей, которые могут свалиться на мою неопытную голову в период этапирования и при встрече с уголовниками. Особо он предупреждал, чтобы я был осторожен со всякого рода провокаторами, типа тайных «доносчиков» так называемых «стукачах», которые пали духом и могут продать за пайку хлеба или черпак лагерной похлебки родного отца или мать. И особенно он предупреждал не пойти на подвох охранке, не дать себя завербовать в тайные осведомители, что лагерное начальство именно пытается завербовать малолеток и совсем молодых. Он объяснял, как это подло, когда человек поддается вербовке, и он потом уже не может из этого выпутаться. Он так и становится «стукачом». Он также меня учил не приобщаться к уголовному миру, быть от них подальше. Впрочем, за несколько Дней нашего совместного пребывания в этой камере он мне многое раскрыл из лагерной и тюремной жизни, которое пригодилось потом. Спасибо этому благородному, умному и доброму человеку, который сам многое в жизни испытал на своей шкуре.

Через несколько дней меня вызвали и зачитали решение Верхов-

ного суда, который отменил поражение в правах, а срок лишения свободы в семь лет оставил без изменения. Когда я вернулся в камеру и сообщил своим сокамерникам об этом, то, кроме пожилого моего соседа по кровати, никто мне не поверил, все считали, что пошутил. А еще спустя несколько дней меня вызвали на этап. Все со мной попрощались, пожелали удачи. Да, несколько дней, проведенных в этой камере, особенно с опытным пожилым, прошедшим через горнило царских застенков, многое мне тогда дало и спасло впоследствии от множества неприятностей и, возможно, несчастий.

Из городской тюрьмы меня в числе других заключенных отправили в Старобельскую пересыльную тюрьму.

Меня и еще двоих, видимо, тоже политических, воткнули в воронок, а остальных везли на станцию в открытых автомашинах. Когда нас высадили из «воронка», один из конвоиров подошёл к нам и оторвал пуговицы на брюках, чтобы они не держались, а падали и мы вынуждены их придерживать руками, чтобы они не свалились. Как мне потом объяснили, это было сделано для того, чтобы мы не попытались бежать, так как брюки при беге нужно будет придерживать руками, а от этого скорость бега будет значительно меньше, и охранники догонят. Но как мы могли убежать, если нас троих охраняли два конвоира с винтовками и один конвоир с собакой, а остальных человек сто или даже больше охраняло всего пять или шесть охранников с ружьями и один с собакой. Нас троих держали в сторонке от остальных, а всех других усадили в круг. Оказывается, нас нельзя было смешивать с уголовниками. Так мы ожидали часа два, пока не подали состав. Уголовников посадили в крытые грузовые вагоны, так называемые «телячьи», а нас троих поместили в вагон, внешне похожий на пассажирский, но на самом деле очень отличался от пассажирского. На всех окнах были решётки, вагон разделен на купе. В каждом купе вместо дверей была решетка, запирающаяся на замок. Вот нас троих и поместили в одно из таких купе. Рядом уже были заполненные купе, я слышал голоса из этих купе. Та же процедура была и в Старобельской тюрьме. Нас также из этого вагона, который именовался «столыпинский», отвезли в «воронке» в тюрьму. Поместили нас в небольшую камеру, полностью набитую заключенными. На всем полу, устланных вплотную матрасами, мы с большим трудом нашли себе место. На следующий день меня вновь вызвали на этап.

Надзиратель, приоткрыв дверь камеры, спросил на букву «л». В камере оказалось два человека на букву «л», мы назвали свои фамилии и услышали: «Лисянский, на выход с вещами». Я вышел из камеры, и меня вывели из тюрьмы и усадили в «воронок». «Воронок» подкатил к железнодорожной станции, и два дюжих охранника подвели к «столыпинскому» вагону, долго пререкались с начальником конвоя вагона, а я стоял рядом и слушал, что конвой вагона не желает меня принимать. Наконец бумаги подписаны и меня ввели в вагон, загремел замок, решетчатая дверь отворилась, и меня втолкнули в купе, после чего дверь затворили и загремел замок. В вагоне стоял какой-то шум, где-то громко разговаривали, кто-то требовал отвести его в туалет. Я немного освоился и заметил, что на лавке что-то шевелится, а затем на меня посмотрело женское лицо. Я как-то удивился, думал, что охранник перепутал и меня втолкнул в женское купе, хотел было стучать в дверь, но женщина опередила меня вопросом: «папу уже судили?» Я ей ответил, что у меня нет родителей. Она внимательно рассматривала меня, а потом вновь спросила: «За что судили?» Я ей ответил, что по 58 — 10 и 11. Она удивленно переспросила: «Тебя по 58-ой?» А я в свою очередь тоже поинтересовался, по какой статье ее судили, но она мне ответила, что не ее судили, а она пострадала за отца и мужа и, немного помедлив, сказала: «Ну ладно, потом я тебе все поясню, а пока отдохни с дороги» и бросила мне на лавку одеяльце, добавила: «Подстели, помягче будет сидеть и лежать. У тебя ведь больше ничего нет?». Долго мы сидели молча, она внимательно меня рассматривала, а наш вагон все стоял на месте. Наконец нам дали что-то поесть, после чего наш вагон подцепили и поставили в тупик. Из ее рассказов я понял, что этот вагон уже вторые сутки здесь стоит, уже несколько раз выводили из тупика, а затем вновь ставили в тупик, видимо, не было такого состава, которому этот вагон был бы по пути. Вечером она меня расспрашивала, как так случилось, что я такой молодой, почти мальчишка и осужден по политической статье. Я не стал скрывать и все ей рассказал о себе и затем отвечал на ее вопросы, а потом после нашей беседы она меня предупредила, что нельзя вот так почти незнакомому человеку все как на блюдечке выкладывать о себе, надо быть несколько осторожнее, чтобы не навредить себе еще больше.

После этого она мне тоже открылась и рассказала все о себе. Ее

мужа судили по ст. 58 и уже расстреляли, о судьбе своего отца она ничего не знает и жив ли он? У нее двое несовершеннолетних детей, и о их судьбе она так же ничего не знает. Суд ее приговорил к 5-ти годам ссылки, и вот теперь везут не то на Север или в Сибирь, но ей об этом ничего не говорят. Рассказывая это, она меня все сильнее прижимала к себе, а слезы у нее текли ручьем, она, не стыдясь, смахивала их, а потом попросила прощения за слабость.

Немного успокоившись, она стала рассматривать мою одежду, проверила, хорошо ли пришиты пуговицы на пиджаке и рубашке, а потом спросила, почему у меня более ничего с собой нет. Я ей объяснил, как меня арестовывали, и она, покопавшись в своих сумках, дала мне парочку трикотажных сорочек, чтобы я их носил вместо маек и парочку своих панталон, чтобы я их надевал себе на смену вместо трусиков, а затем еще дала три пары носков. Я попытался от этого отказаться, но она и слушать не хотела, потом еще дала одно полотенце и маленький кусочек мыла. Пояснила мне, что ей позволили взять с собой все, что она сочла необходимым, и не препятствовали этому. В их квартире осталась ее тетя, а детей после ареста папы и ее мужа она сразу же отправила к родственникам, которые проживают далеко в другом городе, и поэтому она о них ничего не знает.

В других отделениях (купе), видимо, везли неоднократно судимый сброд. Мы слышали, как перекрикивались между собой мужчины и женщины, и по их разговору даже мне было понятно, что это уголовники. Они переспрашивали о своих однодельцах или совместно когда-то отбывали срок, причем, называют друг друга по кличкам: кривой, косой, рыжая, Манька-выдра и тому подобные. Да в их переговорах и сквернословии было предостаточно. Моя спутница меня несколько раз предупреждала, чтобы я подобными выражениями не пользовался.

Но вот и наш вагон прибыл в Харьков. Отцепили его от состава и поставили в тупик, а уж потом стали потихоньку освобождать из других отделений вагона. А сколько их там было? Все шли и шли мимо нас и ругались, что их натолкали как сельдей, а в нашем купе было всего лишь двое. Но вот забрали и мою соседку. А меня еще долго держали в одиночестве. Но потом, видимо, очередь дошла и до меня. Так я оказался в Харьковской пересыльной тюрьме, которая называлась Холодная горка.

После обычной проверки по формулярам меня отвели и поме-

стили в такую же камеру, как и в Старобельске, переполненную и так же устланную матрасами. Я еле поместился у самой двери, оядом с парашей, но к вечеру человек десять вызвали на этап, и я смог переместиться к окну, где уже лежал мужчина в возрасте в военной форме. Он даже посоветовал, как мне лучше расположиться. К утру вновь камеру забили новенькими до отказа. После завтрака сосед мой заговорил со мной. Спросил, откуда я прибыл и за что получил срок, и сколько лет. Поначалу он так же не поверил, что я осужден по ст. 58. Он задавал различные вопросы по физике, затем по литературе, видимо, прощупывал мои познания. Я, ничего не подозревая в этом, широко отвечал на его вопросы, и меня это немного развлекало. А со второго бока у меня был какой-то уголовник, и его лексика значительно отличалась от моей, так как он иногда вмешивался в наш разговор. К вечеру я уже с бывшим военным сблизился, и он ко мне стал относиться потеплее, и предложил на ночь мой и его узелки с запасной одежонкой связать вместе и чтобы мы на него положили свои головы. Если кто-то и дернет, то хоть один из нас проснется и не допустит хищения. Для меня это была новинка. Я вообще и не мог подумать, что кто-то может взять мою небольшую котомочку. Мы так и сделали, связали и подложили под головы. Вот так я сблизился с этим бывшим военным. Оказывается, он до революции служил в, царской армии, а потом перешел на сторону большевиков и помогал Ворошилову постигать войсковую грамоту, но два года назад Ворошилов его вызвал в Кремль и сам сорвал с него петлицы и обвинил в измене Родине, затем суд и большой срок. Вообще он был очень добрый и эрудированный человек, выходец из дворян и имел высокое воинское звание. Он владел несколькими иностранными языками и предлагал мне с его помощью изучить один из них. Он говорил, что знания не нужно носить в ранце за спиной, они сами передвигаются, но иногда могут сослужить хорошую службу. Но я тогда не придал этому большого значения и отказался изучать один из языков, а просто любил слушать его рассказы о гражданской войне, в которой он участвовал на стороне красных.

Около двадцати дней я находился в этой камере, но однажды пеня в числе других, в том числе и Ровненько, кажется, так была его фамилия, вызвали на этап. Во дворе нас группировали, несколько раз перепроверяли по формулярам, отводили в сторону. В

этот день много заключенных увезли на этап, а до меня очередь так и не дошла. Поздно вечером всех оставшихся во дворе вновь стали размещать по камерам. Меня поместили совсем в другую камеру. Когда меня поместили в эту камеру, то я даже удивился, что там было очень много людей, почти столько, как во дворе при формировании этапа, да и сама камера была огромного размера. Во всяком случае, численность заключенных в ней была не меньше 120—150 человек. В камере люди сидели кучками, на полу никаких матрасов не было, а спали, кто на чем мог, а те, у кого, как и у меня, кроме небольшого узелка ничего не было, спали просто на дощатом полу. В первую же ночь у меня вытащили из-под головы мой узелок, стащили с ног парусиновые туфли и даже сняли носки. Я остался совершенно босиком. Я тут же стал разыскивать свою пропажу, но мне сразу дали совет, что будет хуже. Здесь не любят этого, могут и хорошо отдубасить, а то и совсем придушить. Здесь совсем другой порядок. «Молчи, малец»,— сказал один пожилой и отдал мне свои сильно изношенные туфельки, которые мне совсем были большие. А на вторую ночь у меня утащили и мой пиджак костюмный, хорошо, что еще и брюки не утащили. В эту ночь я пиджак подстелил под себя, а чтобы его у меня не утащили, я тогда просунул веревочку в петли пиджака и привязал эту веревочку себе за шею. Я рассчитал тогда так, что если будут вытаскивать из-под меня мой пиджак, то я сразу же проснусь, так как будет мне больно. Но там работали профессионалы в таком деле, они просто перерезали мою веревочку в нескольких местах, а потом и вытащили из-под меня мой пиджак. Правда, взамен они мне подбросили совсем изношенный и в нескольких местах порва-ный пиджачок. Сосед с украинским акцентом мне довольно ясно пояснил: «Що ты так дуже спыш, то с тебе скоро и штаны здеруть». Я хотел постучать в дверь и пожаловаться надзирателю, но меня тут же несколько человек предупредили, чтобы я этого не делал, а то будет хуже. Здесь уже подобное было, и потом его выносили из камеры ногами вперед. Хотя я тогда и не знал, почему того, кто пожаловался, выносили ногами вперед, но после убедительных разъяснений рядом сидящих, что у меня все равно они просто бы могли и отобрать, и я ничего бы не доказал, так как на это надзиратели не реагируют. Вот так я остался совсем без ничего всего через две ночи.

В этой камере была разношерстная публика. Были политзаклю-

ченные, бытовики, бывшие военнослужащие (Иван Волосков, с которым я потом вновь встретился на Крутой), но основная масса была из отпетых уголовников, многократно судимых, знающих друг друга по тюрьмам и лагерям. А с уголовниками шутки плохи. В такой камере могут ночью неугодного им человека задушить или просто зарезать, для этого у них были и специальные мининожечки, изготовленные из металлических пряжек или даже пуговиц. Ведь уголовники на это большие мастера, и у них в камере все это имелось. А специальным расследованием тогда никто и не занимался. Пока я был в этой камере, подобный случай был, и никого за это не наказали. Просто труп вынесли из камеры. А потом несколько человек, рядом с ним находившихся, вызывали на допрос, на этом дело и закончилось. А что могли поведать те, кого они вызывали, даже если бы они что-либо и знали, то из-за боязни все равно ничего не сказали бы.

В камере один из уголовников по кличке «Прыщ» был за старшего, и его все боялись и слушались, незамедлительно исполняли любое его желание. Вечером после ужина была дана команда: «Тихо!» В камере установилась тишина. Один из заключенных уселся на так называемый «трон», бугорок из вещей заключенных, и начал рассказывать, а точнее, пересказывать роман А. Дюма «Королева Марго». Но, видимо, он сам это произведение никогда не читал, а рассказывал понаслышке от других. Поэтому много было искажений и вранья. А я заметил это и поделился с рядом сидящими. Вдруг через какое-то время раздался голос: «Колька, давай этого огольца!» Пересказчик замолчал, а ко мне подошел паренек, с множеством наколок на руке, схватил меня за рукав и потащил к группе мужчин, сидящих недалеко от пересказчика. Мужчина средних лет в жилете строго посмотрел на меня, а потом сказал: «Ну давай, теперь тисни ты!» Я было немного замялся, но тут же послышались голоса: «Давай-давай, малец, иди на трон и тискай». Чьи-то руки схватили меня и усадили на это возвышенное место. Мне как-то было не по себе, но потом я начал вначале как-то несмело и, видимо, тихо. Вдруг чей-то голос приказал: «Давай, малец, погромче!»

В камере установилась абсолютная тишина. Я начал в полный голос пересказывать то же произведение А. Дюма «Королеву Марго».

Я так вошел в раж, что и не заметил, как во рту пересохло, замолчал и посмотрел на бачок с водой, который стоял у входной

двери. Но мужчина в жилете мою остановку понял по-своему, подойдя ко мне, он сказал: «Ну ты и молоток, оголец», а потом спросил, знаю ли я что-нибудь такого же типа. Я ему ответил, что я много читал и знаю. Тогда он в повелительном тоне оказал, что теперь он поручает мне вечерами рассказывать все, что я знаю. А потом посмотрел в сторону и кому-то приказал: «Огольцу отвести лучшее место!» Тут же ко мне подошел мужчина с наколками и отвел меня к окну, раздвинув там вещи, показал на это место и сказал: «Вот теперь здесь твое место, принеси свои вещи», а я ему сказал, что мои все вещи ночью утащили. Он переспросил, что именно у меня забрали, а потом сказал юноше, стоящему рядом со мной: «Сейчас же верни!» и ушел в свою компанию. Буквально тут же мне все вернули, а еще спустя какое-то время мне принесли и подстилку. Видимо, у кого-то отобрали. Но я чужое не взял, а за свое поблагодарил.

Устроившись на новом месте, я быстро познакомился с соседями. Около меня оказался полтавский хирург Лысиков Николай Васильевич и фельдшер из Молдавии или Румынии Аромаш. Аромаш тут же подстелил свою шерстяную подстилку и предложил на ней мне спать. Вот так я оказался рядом с этими замечательными людьми. Мы быстро сдружились. Они оказались хорошими друзьями. И мы так не расставались до отправки на этап. На следующий день мне предложили продолжить пересказ «Королевы Марго», и я его завершил. Правда, когда я пришел на свое место, то Лысиков и Аромаш похвалили меня за умение пересказывать, сказали, что у меня получается хорошо и приятно слушать, но предупредили, чтобы я не торопился с пересказом, а растягивал на несколько вечеров, при этом, они мне посоветовали прерывать пересказ на самом интересном месте, что больше будет интриговать слушателей, а среди заядлых слушателей в основном уголовники, от которых зависит спокойствие в камере. Хотя они мне сказали, что и они от моего пересказа получили удовлетворение. Но я их успокоил, что у меня большой запас подобного рода произведений, что я в детстве и в годы учебы в техникуме достаточно много читал, как зарубежных, так и русских классиков, так что моего запаса достаточно на многие месяцы, а нас здесь так долго держать не будут.

Со следующего дня мне при раздаче пайка и сахара, кроме моей законной пайки дополнительно выдали половину пайки и

спичечный коробок сахарного песка. Я отказывался от дополнительного пайка, но меня убедили, что это такой здесь порядок, что эта пайка не ворована, а она собирается по крошкам, которые затем обмениваются на целый кусок. И вообще следует отметить, что уголовники изымали у бытовиков и политзаключенных интересующую их одежду, обувь, отбирали большую часть передач, но тюремную или лагерную пайку никогда не отбирали, но если случалось, что какой-то бытовик из жадности пользовался (воровал) У кого-нибудь пайку или ее часть, то за это виновника строго наказывали, причем так, что в дальнейшем у него отпадала охота воровать чужую пайку. Пайка в уголовном мире считалась неприкосновенной и посягательство на нее было строго наказуемо. Я однажды наблюдал, как за воровство пайки дубасили воришку.

Более трех месяцев держали меня на пересылке в этой камере, не вызывали на этап Лысикова и Аромаша. Хотя обмен в камере шел интенсивный. Одних вызывали на этап и вместо их в камере появлялись другие. Причем, в камере всегда была разношерстная публика, состоящая в основном из уголовников, которые в тюрьме чувствовали себя как дома, из бытовиков и в меньшей степени из политзаключенных. Видимо, политзаключенные ожидали этап в других камерах, а я в эту камеру попал случайно, возможно по молодости, хотя и кроме меня политзаключенные проходили и через эту камеру, но в основном через эту камеру проходили мелкие и крупные воришки, опытные рецидивисты, которые в камере занимали главенствующую роль, да и надзиратели их, по правде сказать, немного побаивались.

Я постепенно освоился с устоявшимся в камере порядком. Уголовники и их «шестерки» меня и моих друзей не трогали, даже никогда не заставляли нас выносить парашу. В основном парашу выносили новенькие из бытовиков. Я регулярно вечерами занимался пересказами из произведений зарубежных и русских классиков. За время пребывания в этой камере мне пришлось пересказать такие произведения: А. Дюма «Королева Марго», «Три мушкетера», «Двадцать лет спустя» и «Десять лет спустя», «Граф Монте-Кристо»; Р. Стивенсона: «Остров сокровищ», «Черная стрела», «Катриона»; ф. Купера: «Кожаный чулок», «Пионеры», «Последний из могикан», «Следопыт», «Охотник за оленями»; В Скотта: «Айвенго», «Квентин Дорвард». Пересказывал я им отдельные эпизоды

из произведений Жуль Верна, но они особого успеха не имели, а вот произведения Мопассана, такие как: «Пышка», «Заведение Телье», «Мадемуазель Фифи» и некоторые другие пользовались особым успехом. Хорошим успехом пользовались и произведения С. Цвейга. Пересказывал я и некоторые произведения русских и украинских классиков, но преступный мир в основном интересовали остросюжетные драмы. Отдельные произведения я растягивал на несколько дней, а иногда по советам Лысикова я искусственно отступал от авторов и обострял содержание в угоду слушателям.

Занимаясь пересказами, а на это ежедневно уходило около часа, да часа полтора на подготовку, на обдумывание, на совет с Лысиковым, который мне часто давал ценные советы как обострить рассказ, что заменить на новую форму вымысла, которая хорошо воспринималась слушателями в основном из уголовного мира, которые сами почти никогда ничего не читали, только пользовались чьими-то пересказами. От этого занятия я только выигрывал, так как время у меня шло почти незаметно, да и был я в полной безопасности от всяких урок, что тоже было тогда немаловажно. Лысиков и Аромаш поощряли мое занятие в пересказывании, но когда я стал интересоваться образом жизни уголовников, стал чаще прислушиваться к их разговорам, к изготовлению игральных карт и самой игрой под интерес в картежную игру, то они меня всячески отговаривали не делать этого, сбавить свой интерес, а то я так заинтересуюсь, что могу примкнуть к их кругу.

Конечно, в те времена в преступном мире был отработан какой-то, только для них ведомый строгий порядок, внутри своей группы соблюдалась иерархия в подчинении. Главаря все слушались без оговора. При разговоре между новенькими, которые только что поступили в камеру, они находили общих знакомых, с которыми им приходилось когда-то встречаться в тюрьме, лагере или на воле. Крупные воры или дельцы преступного мира обычно носили своеобразные клички, по которым прославлялся тот или иной мастер воровского мира. Клички присваивались довольно метко, точно отражали повадки, характер или физические недостатки вора в начальной стадии его воровской деятельности и так оставались за ним до конца его дней.

В тюремных камерах уголовники проводили время за игрой в карты под интерес, а интерес, конечно, был разный, в зависимости от материальной возможности играющих. Например, проигры-

вали веши, которыми они располагали в данный момент, а если в игры входили в азарт, а ставить на кон было нечего, то, бивало, проигрывали чужие вещи, которыми располагали заключенные этой камеры, но не играющие в карты. Следовательно, проигравший чужие вещи должен их отдать тому, которому он проиграл, а для этого он должен ими завладеть, т. е. украсть или просто отнять под угрозой физической силы. Бывали и такие ставки как чужая жизнь, т. е. проигравшему предлагают поставить на кон чью-то жизнь. И если он проиграет эту жизнь, то тогда он должен проигранного им человека убить, вернее, лишить его жизни. Подобные случаи мне несколько раз встречались.

Они были мастера и по изготовлению игральных карт в тюремных условиях. Я видел, как изготавливали эти карты. Из хлеба готовили клейстер и им склеивали бумагу до нужной толщины, затем обрезали до необходимого стандартного размера, а обрезали тонко заточенной пряжкой, металлической пуговицей, которые при обысках не заметили охранники или надзиратели, после чего наносили рисунки ими же приготовленной краской, натертой из резиновых подошв. Существовали и другие способы изготовления игральных карт в тюремных камерах.

Играющие в карты обычно располагались посредине камеры, а игра в карты была строго запрещена тюремной администрацией, но они, т. е. преступники, не очень боялись того, что заметит в глазок надзиратель. Сколько раз надзиратели, заметив игру в карты, быстро врывались в камеру, сгоняли всех в один угол камеры, заставляли всех в камере раздеться догола и производили «шмон», т. е. тщательный досмотр личных вещей и каждого с его вещами после прощупывания и просмотра голого тела разрешали перейти на пустую половину камеры. Но и эти неожиданные «шмоны» успеха надзирателям не приносили. Карт они не находили. После ухода из камеры надзирателей, уголовники вновь садились за картежную игру. Бывало по два, а однажды — даже трижды нас всех обыскивали до ниточки, а карты не находили. И вот однажды я заметил эту механику припрятывания игральных карт. А происходило это так: один из карманников, надо полагать высокой квалификации, раздевшись, смело подходил к одному из надзирателей, в одной руке держа свои вещи, а в другой руке у него были зажаты игральные карты, высказывая свое неудовольствие по поводу обыска и теребя перед ним своими вещами, надзира-

тель, нервничая, выхватывал у него вещи, а он в это время быстро вкладывал в карман надзирателя свои игральные карты. Надзиратель, ничего не подозревая, проверив его вещи и обсмотрев самого воришку, отпустил одеваться на проверенную часть камеры. Второй же такой воришка подходил к этому надзирателю и бросал на пол к его ногам свои одежды, надзиратель нагибался за его одеждой, чтобы ее просмотреть, в этот момент воришка и вытаскивал из кармана надзирателя игральные карты, спрятанные первым воришкой. Вот это один из способов, который я видел, как при обыске уголовники утаивали свои игральные карты, возможно, были и другие способы, но карты всегда оставались у уголовников. В камере тюрьмы их делать сложно, поэтому они ими и дорожили.

После обыска, как только надзиратели выходили из камеры, игра в карты тут же возобновлялась.

Как-то, возвращаясь с прогулки, надзиратель спросил, кто из нашей камеры может помочь одному старику из соседней камеры написать прошение в Верховный суд. Кто-то из уголовников выкрикнул, что у нас есть здесь один «оголец» и показал надзирателю на меня. Тот после прогулок открыл камеру и предложил выйти тому юнцу, который поможет написать прошение. Я, конечно, отказывался от этого, так как никогда подобного рода бумаг не писал и не знал, как их писать, но один из уголовников подошел ко мне и сказал, что надзиратели все это знают и подскажут, да и Лысиков предложил пойти попытаться, может, чем-нибудь и поможешь этому мужику. Я тогда вышел из камеры, надзиратель меня отвел к столику, установленному недалеко от дежурки, где, видимо, проводят свободное время сами надзиратели, усадил на стул перед небольшим столиком и сказал, чтобы я немного обождал. Через какое-то время привели и человека, которому понадобилась чужая помощь для написания прошения. Оказалось, что это был довольно грамотный мужчина, но у него было плохое зрение, а очки утащили, поэтому он самостоятельно не мог написать это прошение. Я писал под его диктовку, часто перечитывая уже написанные предложения, чтобы он мог правильно сформулировать свои мысли. Его осудили за гибель нескольких телок к шести годам лишения свободы. Он в своем письме просил суд повнимательнее разобраться, вникнуть в суть его обвинения, и тогда станет ясно, что у него совершенно отсутствует состав преступления,

как телки поступили на ферму уже больные, о чем было отмечено в приемочных документах. Чувствовалось, что этот мужчина пострадал совершенно несправедливо, и он верил, что его дело будет пересмотрено и его оправдают. Он мне рассказал, как правильно надо оформлять подобного рода деловые бумаги, как писать заголовки, как следует излагать суть обращения, чтобы не было лишних слов, которые загромождают основную мысль жалобы, прошения. Видимо, ему не очень хотелось возвращаться в свою камеру, поэтому он все поучал меня, как следует писать, тем самым он затягивал время пребывания вне камеры. Надзиратель несколько раз просил покороче писать и быстрее освобождать столик, так как есть желающие тоже написать какие-то обращения в высшие судебные инстанции. После всего этого он меня угостил головкой чеснока и несколькими сухариками из белого хлеба.

Когда я вернулся в камеру, то думал, что уголовники будут меня обыскивать и отберут чеснок и сухарики, но они поступили совершенно благородно, никто ко мне даже и не дотронулся. Только один, когда я проходил к своему месту, спросил: «Он хоть тебе дал за труды чего-нибудь?» Я ответил, что дал сухарики и головку чеснока, но он не стал требовать поделиться с ними, а сказал просто: «А ты еще не хотел идти». Впрочем, чеснок и сухарики мы съели с Лысиковым и Аромашем. После этого меня несколько раз еще вызывали в коридор для написания подобного рода писем в высшие судебные инстанции. Но об одном я хочу рассказать особо. После прогулок этот же надзиратель, что и в первый раз, вызвал меня в коридор для оказания помощи малограмотному в написании жалобы. Я вышел, меня отвели к столу и через какое-то время подвели полного мужчину с кульком, который тут же стал меня угощать пряниками, а я с удовольствием принял это угощение и стал потихоньку уминать их. Мужчина в это время мне стал рассказывать свое дело на ломаном украинском и русском языках, а затем попросил написать о помиловании, чтобы его простили и снизили срок. Пока он рассказывал, я почти половину пряников умял, уж очень они были вкусными или во всяком случае тогда °ни мне такими показались, а затем стал писать. И вот в одном Месте прошения, где я написал: «Вину свою я полностью осознал и поэтому прошу меня помиловать», этот мужчина настаивал написать примерно так: «Хоть я и не виноват, но прошу меня поми-

ловать». А перед этим предложением он полностью свою вину признал и что он теперь об этом сожалеет и так далее. Я его пытался убедить, что если он не виновен, то тогда в чем его надо миловать, а он твердил свое, что все написано правильно, а вот в этом месте надо написать так, как он просит. Я доказывал, что это противоречит смыслу этой жалобы, что в таком смысле надо было бы писать по-другому, раз не виноват, то тогда зачем и в чем раскаиваться, а он свое твердит и твердит и наконец не выдержал, со злобой ко мне обратился: «Кажу пиши так, как я тебе говорю, а то пряники поел, а писать не хочешь...» Пришлось написать так, как он пожелал, хотя и бессмыслица была в этом. Когда я в камере об этом рассказал своим друзьям, то они от души посмеялись и тоже ели принесенные мною пряники.

Конечно, тюремная обстановка на меня не так угнетающе воздействовала, как на Лысикова или Аромаша. У них там на воле остались дорогие им родные: жены, дети, братья и сестры. У меня, кроме единственного брата, никого из родных не было и поэтому мне неволю было легче переносить, чем тем, у кого была родня или хорошая жизнь. За несколько месяцев соседства в тюремной камере с Лысиковым и Аромашем мы так хорошо сдружились, что они считали меня за своего близкого родственника и очень тепло относились ко мне, всячески по-отечески оберегая меня от всякого дурного влияния многочисленного преступного мира, окружавшего нас и всячески пытались вовлечь меня за мои пересказы в свою компанию. Но я так привык к своим друзьям и покровителям, что почти во всем их слушался и советовался с ними. Мы расположились под окном, и для осени это было хорошо, а потом наступила зима и иногда в окно проникал неприятный холод. А менять место подальше от окна мои друзья не хотели, так как там воздух был довольно тяжелый. Вот поэтому они меня все время по ночам укрывали своими одеялами и одеждой, да и разрешали пользоваться их полотенцами и тому подобное. Правда, и они из-за моих пересказов были защищены от погромов уголовщины. За все время пребывания в этой камере, после того как мне вернули украденные туфли, носки, котомку и пиджак, у нашей компании ничего не воровали, хотя в камере ежедневно кое-кого обчищали, брали все то, что можно проиграть в карты или кому-то что-то понравилось. Таковы нормы или правила тюремной жизни того периода. А надзиратели на жалобы о пропаже почти не реагирова-

ли, зато тому, кто им жаловался, доставалось, бывало, ночью набросят что-то на голову и солидно отлупят и предупредят, что если еще пожалуется, то могут и удушить. Они всех, кроме своих, именовали тогда «фраерами». Между собой разговаривали примерно так: «Он у того фраера хорошая лепеха (костюм)» или «он у того фраера хорошие колеса (сапоги или ботинки)» и тому подобное. Если понравилось что-то, то ночью и «уведут» (заберут), потом проиграют в карты. Такова была жизнь большой тюремной камеры, перед которой у бытовиков и политзаключенных защиты не было.

Где-то в первых числах февраля 1941 года из нашей камеры все чаше стали вызывать на этап. А однажды из нашей камеры вызвали многих, в том числе попали и мы: я, Аромаш и Лысиков. Во дворе тюрьмы собралось множество разношерстного люда со многих тюремных камер. Здесь были политзаключенные, бытовики и букет уголовного мира, причем, всех смешали в одну кучу, а уголовники рыскали по толпе, выискивали своих дружков и одновременно использовали случай, чтобы поживиться хорошими вещами, которые им приглянулись. Они могли не только украсть, но и нахально отнять, применив силу. Двор гудел от такого скопища людей так, что вопли обиженных, а точнее обворованных, почти никем не воспринимались как большое бедствие, каждый стремился сохранить свое и не вмешивался в чужую беду. Уголовники этим и пользовались, да они были и более организованные, они хорошо друг друга понимали и в случае чего смело шли на помощь своим дружкам.

И вот подошло время отправки. Перед воротами тюрьмы поставили стол, на котором грудой лежали формуляры вызванных на этап. Один из охранников выкрикивал фамилии, после чего к столу подходил тот, чью фамилию выкрикнули, называл свое имя, отчество, статью по которой осужден и на какой срок. После чего его отделяли от толпы и вызывали следующего. Вскоре вызвали Аромаша, затем через несколько человек и меня. Набрав определенное число на одну автомашину, нас вывели за ворота тюрьмы и усадили в кузов грузовой автомашины. Возле кабины кузов был отгорожен щитом, за которым стояли три охранника с ружьями. А нас в кузове усаживали так: первый ряд садился спиной к Щиту, протянув вперед свои ноги, затем на ноги первого ряда усаживали второй ряд, на их ноги усаживали третий и так далее, а

усадив последний ряд, им связали руки и закрыли кузов. Четвертый конвоир ехал в кабине автомашины. Автомашина подъехала прямо к вагону, проверили всех привезенных по формулярам, загрузили нас в вагон. Вагон был простой, которым обычно перевозили скот, внутри разделен на два этажа. Настил второго этажа был сделан из сырых неоструганных досок. Лишь только перед дверью в вагоне не было настила, пол в этом месте был покрыт большим листом железа, в середине которого была установлена буржуйка, и лежал рядом ворох березовых дров. Дальше от железного покрытия также был сделан настил из сырых необструганных досок. Войдя в вагон, мой спутник и друг Аромаш выбрал местечко на второй полке у самого окна, которое было остеклено и зарешечено с наружной стороны. Рядом с собой он примостил и меня, сразу же застелил своим одеялом, которое он именовал «коцем», а все свои вещи, а их у него было предостаточно, уложил в изголовье вместо подушек. Вошедшие в вагон расположились свободно, и каждый из вошедших в вагон выбирал себе место поудобнее. В вагоне было свободно. Через некоторое время подошла к нашему вагону еще одна автомашина, и из нее после проверки с формулярами сажали заключенных в наш вагон. Какова же была у нас радость, когда в наш вагон поднялся наш друг по камере Лысиков Николай Васильевич, который попал во вторую автомашину. Мы тут же пригласили его к себе, немного потеснив соседей. Вот так волей судьбы мы вновь оказались вместе в вагоне. После пополнения в вагоне стало тесновато. Охранники постоянно кричали: «Устраивайтесь потеснее, чтобы потом в пути было теплее». Конечно, набили нас в вагон, как сельдей. Но как только двери охранники закрыли, так сразу же поднялись уголовники и стали подыскивать себе местечко поудобнее. Они выбрали себе местечко на настиле в противоположной от нас стороне, согнав на низ нескольких заключенных не их круга. В вагоне было холодно, но через какое-то время отворилась дверь, и охранник подал уголек для растопки буржуйки. Сразу же нашлись желающие заняться растопкой буржуйки, видимо, чтобы быстрее согреться. Позже нам объяснили, для чего пол вагона под буржуйкой был обит железом, и почему на полу сделан второй настил из досок. Железом обили под буржуйкой, чтобы от угля не сгорел пол и, кроме того, чтобы уголовники не вздумали прорезать пол в этом месте для побега. А такое случалось почти во всех составах, в которых пере-

возили рецидивистов. Они прорезали пол, а потом в это отверстие в ночное время падали на железнодорожное полотно и, если их не замечали, то они уходили и числились «в бегах». Ну а если охранники, которые ехали в последнем вагоне и фонарем просвечивали уходящее железнодорожное полотно, замечали беглецов, то они открывали по ним стрельбу, в результате чего были и раненые или убитые. Тогда на длительных стоянках, когда состав ставили в тупик, открывали двери вагонов и перед остальными демонстрировали эти трупы для запугивания, чтобы не повторяли другие подобного побега. Но уголовники все же бежали таким способом, не всех охранники могли вовремя заметить, а чуть зазеваются, поезд уже отъезжал на некоторое расстояние, где и освещенность хуже, и расстояние стремительно увеличивалось. Тогда они устраивали проверку пола в вагонах. Так было и в нашем составе, когда наш вагон проверяли несколько раз и каждый раз запугивали, что если кто и попытается подобным образом бежать, то его ждет неотразимая пуля вдогонку.

Как-то в пути после очередного получения пайка, в вагоне пронесся слух, что наш состав везут на Север, где сейчас множество всевозможных лагерей. В лагерях поюжнее вроде бы занимаются лесоповалом, т. е. заготовкой древесины, севернее — заключенные работают на рудниках и в шахтах, где добывают какую-то руду и каменный уголь и есть вроде бы лагеря, которые строят полотно железной дороги еще дальше на Север. Один из уголовников нашего вагона рассказывал, что он один срок отбывал в таком лагере на Севере, что в этом лагере он был занят в шахте на разработке в угольной лаве. Работа и сами условия очень тяжелые, люди изматываются от непосильного труда, болеют и не все доживают до окончания срока. Он рассказал о страшных холодах и длинной полярной ночи, а летом измываются над заключенными бессчетное число комаров и мошки, которые высасывают последнюю кровь. А бежать из этих лагерей вообще невозможно. Он так много рассказывал страшного о лагерной жизни, о невыносимых условиях в бараках и тяжелой работе, о плохом питании, о жестоком отношении надзирателей, охранников и лагерного начальства вообще, что на душе становилось муторно и страшно. Но Лысиков успокаивал, что он, возможно, был в штрафном лагере, как рецидивист, а нас в такой лагерь не пошлют, что не надо преждевременно переживать. Поживем и все сами увидим.

Дни в пути шли медленно, поезд часто загоняли в тупик, и наш состав простаивал в тупиках сутками. От большой скученности людей, грязи и отсутствия элементарных санитарных условий в вагоне стало чесаться тело, а потом и вообще появились вши. В тюрьме все же водили в баню, а одежду прожаривали в специальных камерах и от этого почти не было вшей, а здесь в этом вагоне собрали сколько людей, отсутствие воды для умывания, да и условий для этого совсем не было, вот и появились вши.

Нужду по большому справляли так же, как и в тюрьме — в парашу, а по малой нужде искали щели в дверях, за что от охраны часто попадало, так как двери обмерзали, и затрудняло их открывать. Когда поезд ставили в тупик, то тогда и освобождали параши.

Иногда на питание выдавали соленую селедку, но я ее с детства не любил, поэтому у меня брали на обмен за другие продукты. А как я уже упоминал, с водой было очень туго. А после того, как люди поедят селедку, у них появляется большая жажда пить, вот и мучаются в ожидании, когда где-то на остановке нам дадут заполненный водой бачок. Мне хоть в этом немного повезло, что я совсем не ел селедку, а, следовательно, и не мучился в ожидании воды, хотя я тоже досыта водой не напивался, но и не мучился в ожидании, когда же наконец в вагон принесут питьевой воды.

Кроме всего, в вагоне был еще и страшный холод, который усиливался по мере продвижения нашего состава на Север. Особенно мучительно было тем, кто разместился на нижних полках, хотя не очень тепло было и у нас у окна, но нас спасали одеяла, которыми располагали Лысиков и Аромаш и которые уголовники еще в тюрьме не отобрали, а в вагоне их было маловато, и они не смели даже требовать это. В дневное время люди спускались с верхних полок, чтобы хоть немного размяться, и тогда их места временно занимали люди из нижних полок и хоть немного согревались. А уж когда приносили дрова, то тогда все с нижних полок обступали буржуйку и досыта грелись вокруг нее. Но дров вволю не всегда давали. Были дни, что буржуйка и вообще из-за отсутствия дров тухла и тогда, когда приносили дрова, приходилось вновь разжигать огоньком.

Появились в вагоне простуженные, которые сильно кашляли днем и по ночам, а были и такие, что заболели чем-то в пути. В составе вообще был какой-то лекарь, он в наш вагон несколько раз приходил и прослушивал больных, давал им какие-то пилю-

ли, а двоих в пути и вообще сняли с нашего вагона, видимо, оговорились с какой-то тюрьмой, которая встретилась по пути следования нашего состава, а может быть, при составе был небольшой лазарет. Но этих двоих так нам и не возвратили, поэтому многие предполагали, что их просто передали в какую-нибудь тюрьму, а после излечения куда-нибудь отправят.

Вот так мы ехали не меньше месяца. И вот 18 марта 1941 года наш состав прибыл на станцию Чибью, а теперь это место именуют городом Ухта. Состав поставили в тупик и стали разгружать нас прямо на снег. Вокруг все было бело. Аромаш мне на плечи бросил свой «коц». Всем приказано держаться возле своих вагонов. Ходили какие-то люди и расспрашивали, у кого есть такая-то специальность, и их записывали, чтобы куда-то отправить на работу по специальности. Однако в моих летних туфельках было холодновато, и мне дали какие-то тряпки, чтобы я обмотал туфли. Стало немного теплее, но все же согреться как следует я так и не мог. Ведь у меня не было и пальто, а наброшенное одеяло не смогло как следует сохранять мое тепло. Но в таком положении был не я один. Таких было немало. Вот откуда-то появилась автомашина и стали раздавать какие-то чуни и телогрейки. Правда, все это было не новенькое, но у меня выбора не было и я подобрал себе чуни, а туфли припрятал и надел стеганую телогрейку. Такие же чуни надели Лысиков и Аромаш, так как их обувки тоже были не теплее моих.

Когда выбрали из прибывших тех, которые имели необходимые им специальности, остальных построили в строй по четыре человека и повели вдоль железнодорожного полотна.

Так у меня началась новая жизнь в исправительно-трудовом лагере. В одной со мной шеренге шагали Лысиков и Аромаш.

Глава 3 Далекий Север

Чибью, ныне именуемый Ухтой, 18 марта 1941 года встретил эшелон узников с харьковской пересыльной тюрьмы хорошей северной погодой. Небольшой весенний мороз, яркое мартовское солнце и полное отсутствие ветра несколько сгладило наше унылое настроение. Строясь в колонну, заключенные жадно вдыхали свежий воздух, по-детски радуясь яркому солнцу и белизне северного снега. Но вот колонна была выстроена на дороге, протянувшейся параллельно железнодорожному полотну, и кто-то из конвойных прокричал: «Тихо! Колонна, внимание! Идти строем. Выход из строя будет считаться побегом, и охрана применит оружие без предупреждения. Понятно?» Заключенные промолчали. Тогда он вновь прокричал: «Понятно?» В ответ кое-где в колонне пронеслось: «Понятно». После чего была дана команда: «Пошли!» И колонна двинулась вперед по немного извилистой дороге, но вскоре после поворота вышли на хорошо накатанную широкую дорогу. Идти по этой дороге было легко. Под ногами хрустел свежевыпавший снег. И топот ног, и гомон идущих заключенных сливался в единый гул. Колонна шла по правой стороне дороги, прижимаясь к высоко приподнятой от очищаемого с дороги снега обочине. Иногда с левой стороны дороги встречались автомашины, которые стояли, прижавшись к обочине, в ожидании прохода колонны заключенных. Но вот с левой стороны дороги показались небольшие строения и сторожевые вышки, между которыми просматривался забор из жердей. По колонне пронесся гул: «Вот и лагерь», но нас повели дальше прямо по дороге, минуя эти обжитые места, который теперь именуется «Седьмой километр». Дальше дорога была менее укатана, и идти по ней стало несколько труднее.

Через какое-то время конвой разрешил остановиться колонне, чтобы немного отдохнуть, справить естественные надобности, поправить обувь и т. п. Каждый занимался своим делом: кто просто присел на свою котомку, кто растирал ноги, кто просто разми-

нался с ноги на ногу, а кто и просто любовался просторами этой панорамы. Метрах в двадцати от обочины дороги нескончаемо сплошной стеной тянулся лесной массив из сосны и лапистой ели. И лишь изредка просвечивались белоствольные березы, красавицы русских пейзажей. Между дорогой и этим лесным массивом простиралась полоса гладкого снежного покрова, отличающаяся своей особой белизной. На снегу были видны следы птиц и мышей-полевок.

Но вот раздалась команда к построению, и колонна вновь двинулась в путь. На вопросы к конвоирам: «Далеко ли нам еще топать?» конвойные не отвечали.

После второго отдыха идти стало еще труднее, да и погода стала меняться. Солнце спряталось, и посыпались, вертикально падая на идущих, крупные снежинки, постепенно покрывая нас, уже достаточно утомившихся от похода, снегом. Ведь ноги гонимых в этой колонне виновных и безвинных узников от длительного заточения в тюремных камерах совсем разучились двигаться, отчего люди стали чувствовать все большую и большую усталость. А дальше, несмотря на угрозы конвоиров, колонна идущих стала постепенно растягиваться и растягиваться. Конвоиры останавливали впереди идущих для подтягивания отстающих, но и это уже не помогало. Отдельные заключенные, выбившиеся из сил, просто падали или садились на дорогу и подолгу не подчинялись приказам конвоя и лишь после небольшого отдыха немного продвигались вперед. Такое состояние идущих вынудило конвоиров отделить обессилевших от основной массы и повести их отдельной группой, а нас, которые еще могли идти, повели несколько быстрее. Но вот после крутого спуска слева вновь показались какие-то строения и по колонне идущих послышалось какое-то облегчение, что наконец-то этому изнурительному переходу пришел конец. К тому же мы заметили, что на дороге стояло много кузовных автомашин, водители которых, завидев нас, стали разворачивать свои машины. Когда колонна идущих приблизилась к ним, то конвой остановил движение, и в наступающих сумерках в спешном порядке нас стали рассаживать по автомашинам, а конвойные занимали места прямо у кабин со своими ружьями без каких-либо перегородок от усевшихся заключенных. Когда всех усадили на автомашины, в том числе и отставших, колонна автомашин двинулась вперед. Уже в полной темноте нас доставили в так называемую «восьмерку», т. е. восьмое отделение ОЛПа.

Пересчитав перед вахтой ОЛПа, нас запустили в зону, разместили по баракам, наспех накормив баландой и кашей. В бараках было тепло. Двухъярусные нары быстро были заполнены, а кто не успел расположиться на нарах, устраивался на полу. Правда, надзиратели ОЛПа сообщили, что это всего лишь на одну ночь, а потом нас отправят в другое место.

Нам втроем (мне, Лысикову и Аромашу) удалось примоститься на верхней полке нар. Я тут же мгновенно уснул, а Аромащ с Лысиковым по очереди всю ночь дежурили, чтобы наши пожитки не стащили с нас, т. е. не забрали то последнее, что у них осталось и которое хоть как-то их, в том числе и меня, оберегает от неудобств и даже от холода. А когда я на рассвете проснулся, то мои друзья (Лысиков и Аромаш) меня попросили немного покараулить, убедительно просили не спать. Я, как всегда, расположился между ними, так мы всегда спали на пересылке и в вагоне.

Барак тускло освещался и я, сидя на нарах, видел, как сновали между рядами нар какие-то молодчики. Подойдя к спящему, они дергали за ногу, и если он не реагировал, то тогда шарили вокруг него, что-то выискивали и нужное для них забирали. К нам, заметив меня не спящего, не приближались. Конечно, утром многие из нашего барака чего-то лишились. А жаловаться бесполезно, так как никто на это не обращал никакого внимания. Вот так я, наблюдая с верхних нар, прошел первый урок лагерного бытия.

А когда проснулись мои друзья и покровители, то они были очень даже довольны мною, что я серьезно отнесся к их просьбе и сохранил наш общий скарб. Вот так прошла первая наша ночевка на ОЛПе.

Утром всех подняли, наспех накормили и скомандовали собираться в дальнейший поход и пояснили, что это уже совсем близко, всего небольшой переход, и мы окажемся на месте. Перед вахтой всех построили по четыре, затем, пересчитывая, выпускали за зону, а за воротами зоны другая охрана вновь пересчитывала и построила нас в колонну для нового похода. После обычного ритуала: «Шаг влево, шаг вправо... и так далее» нашу колонну повели к новому месту.

В этот день солнце светило тускло, как бы через дымку, но, как и вчера, было совершенно безветренно, да и мороз немного послабее был. Однако идти было очень и очень трудно. Здесь ска-

залось, что люди не смогли за одну ночь как следует отдохнуть после вчерашнего утомительного перехода, да и дорога была значительно хуже вчерашней, много неровностей, да еще за ночь хорошо припорошенная вновь выпавшим снегом, отчего поначалу идущие никак не могли войти в ритм. Охрана нервничала, покрикивала на идущих, но и это особенно не помогало. Но постепенно все же немного размялись и пошли несколько быстрее, и вновь стали появляться отстающие, которые совсем выбились из сил и плелись в конце колонны. Конвой все чаще и чаще останавливал идущих, чтобы хоть немного подтянуть отстающих. Но вот, видимо, старший конвоир на очередной остановке сообщил, что уже почти пришли, еще одно небольшое усилие и вы все будете на месте. С огромным трудом мы почти засветло добрались до Крутой, так именовался небольшой поселочек. Отделение лагпункта, в которое нас впустили, располагалось у самого ухтинского тракта, а сам поселок был метрах в пятистах левее, а с правой стороны в полутора километрах была небольшая деревушка Крутая.

А вообще, как потом выяснилось, этот ОЛП, в котором нас разместили, возник неожиданно и довольно быстро. На этом месте строили складское хозяйство, но вдруг была дана команда срочно обнести забором, поставить на углах сторожевые вышки, а огромные складские помещения приспособить под бараки для заключенных. Вот так неожиданно возник совершенно не приспособленный под жилье новый ОЛП, кажется, под номером три. Чтобы полностью использовать высоту складских помещений, нары сделали в три этажа. Правда, этот ОЛП просуществовал недолго, года через полтора-два его расформировали, а на его месте вновь возникла продовольственная база, снабжавшая впоследствии весь бурно развивающийся газонефтяной регион.

Перед воротами ОЛПа нас несколько раз пересчитали, затем, сверив каждого с формуляром, запускали в зону и в соответствии с пачками формуляров размещали по баракам. Но так как бараки эти были огромных размеров, то в каждый из них помещали не менее двухсот пятидесяти человек, а то и более. Волей случая оказалось так, что мы: я, Лысиков и Аромаш, вновь попали вместе в один барак. Николай Васильевич Лысиков выбрал местечко на третьем этаже нар прямо возле перегородки. Так что у нас только одна сторона общалась с другими людьми, а одна сторона в изго-

ловьи упиралась тоже в перегородку, которая хоть немного разделяла барак на секции.

Когда вошли в барак, то мы почувствовали запах сосны, из досок которой наспех были устроены нары, а хорошо прогретое пространство барака сразу согрело наши лица. Посередине барака была установлена печь из 16 или 18-ти дюймовой трубы, в середине которой был сделан дымоход, а по краям были топки. Возле каждой топки лежали ворохом березовые дрова, и какой-то мужчина постоянно их подбрасывал в топку.

Забравшись на третий этаж и заняв выбранное Николаем Васильевичем местечко, мы наблюдали, как там внизу шла борьба за места первых и вторых этажей рядом с печкой. Группа отъявленных рецидивистов, а они как родные друг друга быстро узнавали, сгоняла с нар, расположенных вблизи отопительной печи, так называемых «фраеров» и размещалась на этих теплых местах. Воришки помельче и так называемые «шестерки» шныряли между рядами нар, просвечивая своими глазищами всех и все, чтобы потом в ночное время, когда уставший люд будет сладко спать, поживиться тем, что плохо припрятано или плохо лежит. А вообще воры-рецидивисты не брезговали ничем, брали почти все, что можно проиграть в карты, променять в соседнем бараке или преподнести в качестве дара влиятельным должностным персонам ОЛПа, скажем: нарядчику, каптеру, повару, т. е. нужному в данный момент человеку. А если понравившуюся им вещичку украсть все-таки не удается, например, жилетку, которую «фраер» не снимает с себя даже ночью, то тогда устраивается против этого «фраера» провокация, после чего они все-таки этим жилетом завладевают. Таких приемов провокаций у них на вооружении множество, но один из наиболее распространенных заключался в том, что этому «фраеру», незаметно для него, подсовывали какую-нибудь чужую вещичку, а потом организовывали «шмон», т. е. обыск своими силами, под предлогом защиты какого-то слабого и обиженного человека. Найдя в вещах или постели не принадлежащую ему вещичку, обвиняют его в воровстве у слабого беззащитного человека, за что открыто избивают и тут же отбирают жилет или что-то важнее. Ну а если он пожалуется на побои лагерному начальству, то тут же в его адрес выдвигается обвинение в воровстве у слабого и что они пришли ему на помощь, т. е. вернули украденное. Да и свидетелей, что отбирали украденное, всегда найдется предостаточно. Вот по-

этому лагерное начальство не может ничего сделать, так как вроде бы они защищали интересы пострадавшего. Такова уж природа Преступного мира того времени.

Ночь и утро для нас прошли спокойно. Я спал, а Николай Васильевич и Аромаш в это время по очереди наблюдали за происходящим в бараке. А когда я проснулся, то и меня подключили к дежурству. Правда, наши вещички были так хорошо устланы в постели, что они ими не могли воспользоваться, да на третьем этаже и небезопасно ковыряться, так как могли их и столкнуть вниз. Они в этом хорошо разбирались. Мои друзья, наблюдая за происходившим вокруг, делали для себя выводы, затем посвящали в это и меня.

Но вот послышалась команда на обед. В бараке вдруг все ожило, все вдруг зашевелились, засуетились. Николай Васильевич предложил мне и Аромашу сходить на обед, а сам он пока до нашего прихода покараулит наше место и наши вещички.

Обед выдавали в небольшом домике, расположенном недалеко от нашего барака. Вначале мужчина в полушубке и валенках записывал вошедших в тетрадь, а затем вручал талон, по которому тут же через окошко выдавали обед. Обед в этот день был довольно обильный, видимо, совместили вместе с завтраком. После нашего возвращения сходил на обед и Николай Васильевич.

По возвращении Николая Васильевича мы еще какое-то время понаблюдали за происходившим в бараке, а затем, хорошо подобрав под себя одеяла, улеглись на отдых.

Ужин, конечно, мы проспали. Утром Аромаш обнаружил, что ночью с его ног сняли носки из шерсти домашней выработки, которые он так тщательно оберегал. Конечно, искать их было совершенно бесполезно, да, наверное, и совсем небезопасно. Николай Васильевич всячески старался его успокоить, отвлечь от этого неприятного действия воришек, даже вспомнил, как в камере у меня стащили небольшую котомочку с подаренными мне вещичками, которые потом все-таки возвратили.

Затем был завтрак. После завтрака начали записывать по отдельным профессиям, в которых нуждался ОЛП. Записывал тот же мужчина, что в столовой выдавал талоны на обед, ужин и завтрак. Он, оказывается, был нарядчиком этого же ОЛПа. Те, кто владел объявленными им специальностями, подходили к нему, и он их записывал. В основном, вокруг него вертелись воры-реци-

дивисты, по опыту знающие толк в этих лагерных специальностях и кое-как владеющие ими. Затем нарядчик спросил: «А врачи, фельдшеры и санитары среди вас имеются?» Николай Васильевич откликнулся и подошел к нему. После того, как нарядчик записал в свою тетрадь его и Аромаша, сказал, чтобы после обеда сразу же зашел к нему в нарядную вместе с Аромашем, а остальным так же объявил, когда и к кому обратиться.

Когда после обеда Николай Васильевич с Аромашем зашли к нарядчику, то нарядчик им предложил, чтобы они немного обождали, так как в скором времени должен подойти с другого ОЛПа медик — специалист, который с ними проведет беседу. Ждать пришлось недолго. После краткой беседы им объявили, что они назначаются работать в медпункте этого ОЛПа, который сегодня же будет оборудован в нашем бараке. Николай Васильевич попросил нарядчика назначить меня в их медпункт санитаром, но нарядчик сказал, что санитара пришлют с соседнего ОЛПа, довольно опытного и порядочного, а их успокоил, что в отношении меня он что-то придумает, а пока чтобы я ходил, как и все, на общие работы, а как появится возможность, он меня переведет на другую работу.

Вечером уже стучали топоры недалеко от входной двери нашего барака... В этом месте разбирали нары и мастерили небольшую комнатушку под медпункт, а с этих нар десятка два заключенных переселили в другой барак. Николай Васильевич по совету нарядчика наблюдал за ходом работ, следя за тем, чтобы все работы были выполнены добротно, чтобы стенки и двери не позволили бы злоумышленникам так просто проникнуть в эту комнатушку, где должны будут храниться кое-какие лекарственные препараты. До позднего вечера в нашем бараке был слышен стук топоров, скрежет пилы и рубанка, но работу эти специалисты из другого ОЛПа так в этот день и не завершили. Лишь только на следующий день они сумели довести свое дело до конца. Николай Васильевич, придя к нам спать, рассказал, что ему все-таки удалось добиться, чтобы медпункт с внутренней стороны был обшит строгаными досками, а нарядчик и начальник ОЛПа с ним согласились и обещали все сделать так, как он их попросил.

На следующий день после завтрака во всех бараках объявили о сформированных бригадах и сообщили фамилии бригадиров, назначенных из нашего же брата. До обеда бригадиры раздавали тало-

ны на обед и ужин. Я попал в бригаду, которая должна заготавливать дрова для отопления наших же бараков, кухни и всех административных помещений нашего ОЛПа. Бригадиром нашей бригады был назначен неоднократно отбывающий срок в подобных лагерях, видимо, опытный и хорошо знающий лагерные обычаи человек.

Когда он раздавал талоны на обед и ужин, то всех нас предупредил, чтобы после обеда собрались возле каптерки для получения одежды. А когда после обеда мы собрались в назначенном им месте то он организовал так, что нам почти всем выдали новенькие бушлаты, телогрейки, ватные брюки и шапки-ушанки из искусственного меха, комплект нательного белья и даже дали каждому по одеялу, а ту мою телогрейку, что мне выдали в Ухте при выходе из вагона, он снял с меня, выбросил в каптерку. В других же бригадах, которые получали одежду несколько позже нас, получали и поношенные бушлаты и телогрейки.

Целый вечер я возился со своей новой одеждой, подгоняя пуговицы на бушлате, телогрейке и особенно брюках к своей довольно прозрачной фигуре. Доброе дело в этом проявил и Аромаш, чей житейский опыт и смекалка были в данный момент неоценимы. Нашлись иголка и нитки, а Аромаш придумал кушак для бушлата, что было кстати. Когда перед сном пришел к нам Николай Васильевич, он достаточно высоко оценил наши усилия в моей экипировке. Затем Николай Васильевич и Аромаш стали обсуждать вопросы, связанные с обустройством медпункта, а я улегся на свое место, укрылся полученным мною в каптерке новеньким одеялом и уснул — ведь мне утром предстояло уйти на работу за зону с бригадой.

Утром после завтрака, а это было, точно не помню, не то 21, не то 22 марта, несколько ударов по подвешенной в середине зоны трубе известили о начале трудового дня, о так называемом «разводе». Я оделся и вышел из барака, вскоре нашел своего бригадира, который, как и многие другие бригадиры, громко крича, созывал свою бригаду на построение. Я тут же стал в строй, а бригадир в своей шпаргалке отметил мое прибытие. Перед воротами проходной началась процедура сверки с формулярами, после этого пропускали за зону. Вот подошла очередь и нашей бригаде, надзиратель по формуляру выкрикивал фамилию, а остальное каждый называл сам и занимал место в строю перед воротами. Где-то

в середине такой переклички назвали и мою фамилию, я заметил, как нарядчик что-то говорил бригадиру, показывая пальцем на меня.

За воротами зоны конвой вновь пересчитал нас, после чего произнес: «Бригада, внимание, идти строем, не выходя из строя! Шаг влево, шаг вправо, будем оружие применять без предупреждения. Понятно!» Из бригады послышался ответ: «Понятно». После этого ритуала бригада тронулась в путь. Вначале шли по дороге, а затем свернули в сторону и пошли по плохо прочищенной дорожке среди выглядывающих из-под снега веток и кустарника. Наконец была дана команда остановиться, и конвоир с овчаркой всем разъяснил, чтобы за просеку никто не выходил, что появление заключенного на просеке считается уже побегом и конвой применяет оружие без предупреждения. Делянка для заготовки дров готовится заранее бригадой бесконвойников, т. е. такими же заключенными, у которых есть пропуск для выхода за зону без конвоя. Они прорубают узкие просеки по квадрату, а на противоположных по диагонали углах устанавливаются конвойные стрелки, которые просматривают свой угол с двух сторон, вдоль просеки устанавливаются вешки, на которых для большей наглядности подвешивается комок мха. Вот такие вешки ни в коем случае переходить нельзя, так как стрелок в этом случае может применить оружие, расценивая это за попытку к побегу. Причем, были такие случаи, когда стрелок вначале стрелял в человека, а уж потом давал предупредительный выстрел. Серьезных расследований в те времена не проводили, стрелок всегда был прав. Хотя в действительности по пуле легко можно было определить, что она была сделана с первого выстрела, а не со второго.

Когда мы расположились для работы на отведенной делянке, то бригадир сразу назначил двоих кострожогами, которые будут разводить костры для охранников, а остальных разбил на звенья по заготовке дров и объявил норму в кубометрах заготовленных дров на каждого члена бригады. В нашем звене он назначил старшего и предупредил, что при невыполнении нормы будет выдаваться штрафной паек, что для поддержания жизнедеятельности организма совсем не подходит, так как те, которые питались штрафным пайком, вскоре становились доходягами, а уж потом, после полного истощения, умирали. Уходя от нашего звена, бригадир предложил звеньевому, чтобы он поставил меня на обрубку сучьев.

Звеньевой раздал всем инструмент: кому на двоих двуручную пилу и топор, кому только топоры и лопаты, а мне вручил топор и показал, как следует обрубать сучья. Вот так начался мой первый трудовой день. Два дюжих мужика с двуручной пилой, к которым меня прикрепил звеньевой, мастерски валили деревья в нужном направлении, а я едва успевал за ними обрубать сучья, после чего они подходили к этому же очищенному от сучьев стволу, раскряжевывали на определенную длину и укладывали в штабель. А когда я к концу рабочего дня стал «зашиваться», т. е. не успевал за ними обрубать сучья, то они, ворча на меня за мое неумение, помогали мне в этом непосильном для меня труде, а для них легком деле. Я так измотался, что еле стоял на ногах, как вдруг ко мне подошел один из пильщиков нашего звена и как бы между прочим сказал: «Ну, малец, достаточно, отдохни, а то ты на просеке «дуба дашь». Уложили они последние свои бревна в штабель, и мы пошли к костру. А когда бригадир подошел к костру и сообщил нашему звеньевому, что у нас норма схвачена, а звеньевой тут же так отозвался обо мне: «С этого мальца выйдет человек, жилистый, но слабак». Я тогда смысл этих слов не мог полностью понять. А когда начало темнеть, то была дана команда на построение, и нас отвели в зону. Подойдя к зоне, я почти не чувствовал своих ног и рук, они были как бы не мои. Войдя в зону, я еле добрался до своего барака и с большим трудом забрался на нары. Николая Васильевича и Аромаша на нарах не оказалось, не было на месте и их вещей, но зато на их местах лежал какой-то длинный валик и два матраса. Я проверил свое одеяло, на нем стояла метка, сделанная вчера Аромашем. Значит, это наши места, подумал я и после небольшого отдыха начал переодеваться. Брюки ватные в коленях были насквозь промокшие, ведь почти весь день я ползал по глубокому снегу, обрубая сучья. Невдалеке от наших нар расположился мужчина из нашей бригады, который заметил меня и, когда я стащил с себя брюки, спросил:

— Мокрые, наверное?

— Да, промокли,— ответил я ему.

— Тогда иди к печи, там сейчас наши развешивают свои одежду для просушки,— предложил он мне.

— Да что вы, еще украдут. А в чем я завтра пойду на работу?— пояснил я ему.

— А ты что, не знаешь нашего бригадира? Иди повесь, никто

твоего не тронет, бригадир еще в лесу нам об этом сказал, чтобы мы не хлопали ушами, и пользовались печью. Так что не бойся, никто твоих брюк не возьмет,— настойчиво убеждал меня собригадник.

Поначалу я хотел повесить их на нарах, но потом подумал, что они здесь навряд ли к утру просохнут, в мокрых ватных брюках я в лесу быстро замерзну, вот с большим трудом я начал спускаться с нар и пошел к печи. Вокруг печи уже были сделаны специальные вешала для просушки одежды, но они все уже были переполнены и свободного места я для своих брюк не находил и собрался уходить, как какой-то мужчина спросил меня, из какой я бригады. А я-то толком и не мог ему объяснить, из какой я бригады. Но из нар послышался властный голос:

— Он из моей. Повесь, а утром отдашь ему.— Вот теперь я понял, что это был голос нашего бригадира. И я понял, какой властный был у нас бригадир.

Только я подошел к своим нарам, как потянулись все на обед. Я не стал подниматься на свой третий этаж, для меня это еще было не так легко, и я тоже пошел на обед. После обеда, когда я вошел в наш барак, то обратил внимание на пристройку, на дверях которой красовалась надпись «Медпункт». Я не стал заходить в медпункт, а пошел к своим нарам, с большим трудом забрался на свой третий этаж и лег немного отдохнуть и тут же мгновенно заснул. Разбудил меня Аромаш, который специально пришел, чтобы узнать, как мои дела. Он меня спросил, ужинал ли я и после моего отрицательного ответа сказал, что уже все поужинали. Я тут же соскочил и побежал на кухню, получил свой ужин, мигом его проглотил, и мне показалось, что я стал еще голоднее, чем до ужина. А когда возвратился с кухни, то на нарах отдыхал и Николай Васильевич. Он мне рассказал, как оборудовал свой медпункт, что уже сегодня он принимал первых пациентов. Он также рассказал, что начальник ОЛПа обещал обеспечить его медпункт лекарственными препаратами и всевозможными принадлежностями, но пока он мне. все это рассказывал, я и не заметил, как заснул.

Утром меня разбудил Аромаш, а Николая Васильевича уже на нарах не было, его вызвал к себе нарядчик. Я как разбитый пошел на завтрак, у меня все крутом болело, а руки и ноги особенно при любом движении ощущали острую боль. Придя с завтрака, я по пути захватил и свои брюки. Не успел, как следует одеться, как

была дана команда на развод, т. е. поход на нашу лесную делянку, где я вновь должен буду целый день махать своим топором.

Что удивительно, вальщики из моего звена ко мне отнеслись довольно благосклонно, не очень меня подгоняли, чаще, чем в первый день, помогали мне обрубать сучки. Иногда у меня вырывался из рук топор, один из вальщиков заметил это и сказал, что завтра он мне даст рукавицы потоньше, как и у него. На отдыхе они оба предлагали мне докуривать их самокрутки из махорки, но я от этого наотрез отказывался, всегда им отвечал, что мне не хочется курить, а они меня в один голос убеждали, что затянешься, и сразу же полегчает. Да и разговорный их жаргон мне совсем не нравился. При разговоре для связки они употребляли всевозможные нецензурные бранные слова, да при этом так часто, что иногда даже удивляешься, как им это так удается строить предложения, в которых почти нет литературных слов, а одни лишь связующие из нецензурщины.

Постепенно я стал втягиваться в работу, но этому в значительной степени помогли мне мои друзья, Николай Васильевич и Аромаш, которые меня стали подкармливать дополнительным пайком. Они его специально выпрашивали для меня на кухне. Но все же работа на лесоповале для меня была очень даже изматывающая, тем более, что я длительное время провел в тюремной камере совершенно без движения, кроме ходьбы в дневное время, когда меня в ночное время по четыре или пять раз вызывали на допросы, а днем спать не разрешали, в результате чего я научился спать днем с закрытыми глазами, бродя по камере. А потом несколько месяцев вообще без движения на пересыльной тюрьме и в вагоне. А теперь вдруг такая нагрузка на обрубке сучков, от чего я так выматывался, что каждый вечер я чувствовал ужасную усталость.

Однажды на делянке ко мне подошел наш бригадир и спросил меня:

— А «лепила» что, твой друг?

Я, конечно, из его вопроса совершенно ничего не понял. Стоял и смотрел в его глаза вопросительно.

Тогда он вновь меня спросил,— «лепила», наш доктор, это твой друг?

— Да,— ответил я. Теперь я понял, кто такой «лепила». После этого разговора бригадир меня пристроил к кострожегам, состоящим из одних отъявленных рецидивистов. Но они на меня не на-

жимали, только иногда использовали как мальчишку на побегушках. Когда они сидели на отдыхе, а работы у них было совсем немного, то иногда крикнут:

— Эй, малец, принеси нам огонька!

Я тут же поднимался и приносил им небольшую головешку для прикуривания. Об этом я рассказывал Николаю Васильевичу, а он мне говорил:

— Сынок, потерпи маленько. Все устроится. Возможно, мы тебя заберем к себе в медпункт санитаром. Но устроить санитаром меня им так и не удалось. Но однажды на делянке ко мне подошел наш бригадир и сказал, что с завтрашнего дня меня с его бригады отчисляют, и чтобы после возвращения в зону зашел к нарядчику.

Вернувшись в зону, я тут же пошел к нарядчику. Когда я вошел в конторку и стал разглядывать, кто же из там сидящих нарядчик, как тут же ко мне обратился сидящий за большим столом:

— Подойди ко мне.

Я тут же подошел к его столу, и он меня спросил:

— Василий, хочешь быть истопником на кухне? Правда, работа эта не легкая, но зато сытная и в тепле.

Я, конечно, не знал, что это такое, но возражать не стал. Тогда он мне сказал, чтобы я на следующий день в бригаду не шел, а утром зашел на кухню к Волоскову — старшему повару. Когда он назвал эту фамилию, я тут же вспомнил Харьковскую пересылку, где я с ним встречался, да мы и в одном вагоне тоже ехали. А вечером, когда пришли на ночлег Николай Васильевич и Аромаш, они мне объяснили, что это они упрашивали нарядчика и даже начальника ОЛПа о переводе меня на какую-нибудь легкую работу в зоне. Вот нарядчик и согласился меня перевести на кухню, а Иван Васильевич уже встречался с Иваном Волосковым и договорился с ним, что он меня устроит у себя на кухне.

Вот так я из лесорубов, точнее из сучкорубов, попал на кухню в истопники.

Когда на следующее утро я еще до завтрака зашел на кухню, то Иван Волосков (его отчество я не знал, так как его мы все звали просто Ваня), увидев меня, сразу же представил всему коллективу кухни как нового помощника, которого по его просьбе им выделили в помощь. Он мне объяснил, что я буду помогать всем, где только срочно потребуется помощь, а пока временно послал колоть дрова для печи. Конечно, с такой работой я справ-

лялся. До обеда с одним «доходягой» я наколол много дров. На кухне меня кормили «от пуза» всем тем, что в этот день было приготовлено.

Вечером я заметил, что на кухню идут многие бригадиры, и им выдают без ограничения, а также на кухне питаются каптерщики и нарядчики, а врачи брали питание с собой в медпункт. Вот поэтому они и выкраивали для меня дополнительный паек. А все остальные труженики ОЛПа получали питание по талонам через раздаточное окошко кухни. Вот такова закулисная жизнь лагеря.

Волосков хорошо ко мне относился, никогда на меня не кричал, хотя я не всегда справлялся с порученной мне работой. Изредка подходил ко мне, и мы с ним мирно беседовали, вспоминали пересылку, мои пересказы. Он мне пообещал, что пока его будут держать на кухне, до тех пор он и меня будет возле себя держать. Но этому не суждено было сбыться. Видимо, так распорядилась судьба. Позже колоть дрова меня заставляли редко, только тогда, когда на кухне совсем не оставалось наколотых дров, а в основном я чистил картошку, стоял на раздаче перед окном, помогал мыть посуду. Волосков вскоре и всю мою одежду заменил на соответствующую для работы на кухне. Он дал мне кирзовые сапоги и костюм из хлопчатобумажной ткани лагерного покроя, выпросил у каптера и меховой жилет.

Но вот однажды прислали на кухню «доходяг» для колки дров, а они не только топор, но наколотые дрова не могли поднимать, до такой степени были ослаблены. Я взял топор и пошел за них колоть дрова. У меня это получалось легко и быстро. Переколол все дрова, которые были занесены в теплый тамбур, и решил еще немного поколоть тех дров, которые были на улице перед кухней. А вот того, что мерзлые березовые дрова надо колоть с особой осторожностью, что они могут увести топор в сторону, я не знал. При ударе одной такой чурки топор как-то соскользнул в сторону и задел носком лезвия ступню моей правой ноги. Я почувствовал острую боль в ступне и заметил, что я топором разрубил свой сапог, но так как кровь на поверхность сапога не вышла, я особого значения этому не придал тогда и пошел к окошку на раздачу обедов. Но вот в кухню во время раздачи обеда зашел кто-то из начальства и заметил на полу в отдельных местах лужи крови. Он сделал замечание, что плохо убирается кухня, а один из работников кухни при уборке этих кровяных луж заметил, что в том

месте, где я стоял во время раздачи обедов, было много крови. Потом все стало ясно, что кровь вытекает из моего правого сапога. Попытались с меня снять сапог, но ступня успела уже сильно распухнуть, да и после этого усилившаяся боль не позволили больше стягивать с ноги сапог. Тогда Волосков распоясал сапог по шву и снял его с моей ноги. Я в этот момент лежал на полу кухни настолько бледным, что все испугались и быстро побежали в медпункт за врачами, но их, оказывается, увели на 17 ОЛП, чтобы кому-то из вольнонаемных сделать сложную хирургическую операцию. Лысиков Николай Васильевич в районе Крутой был один из опытнейших хирургов того времени и поэтому, когда что-то серьезное случалось с вольнонаемными, которых в то время обслуживал 17 ОЛП, сразу же вызывали Николая Васильевича, а он всегда с собой брал как верного и надежного помощника Аромаша. Но поскольку Николай Васильевич и Аромаш не имели пропусков, то их переводили на 17 ОЛП под конвоем и так же возвращали на свой ОЛП. На нашем ОЛП никто не знал, когда же их вернут. Так что если операция была сложная, то их могли там задержать и на несколько дней. Меня отвели в угол кухни, наспех обмыли мою окровавленную ногу, из которой все сочилась и сочилась кровь, завернули первой попавшейся тряпкой, затем отнесли меня в барак и уложили на нары первого этажа, а уж потом кто-то из заключенных поднял меня на мое место. Боль в моей ноге все больше и больше возрастала, я стал стонать, и это вызывало сочувствие моих соседей по нарам. Уже поздно вечером, когда я попытался спуститься с нар, чтобы сходить в туалет, то чуть было не сорвался с нар. К счастью, меня, уже падающего, подхватили и не дали упасть. Когда снова оказался на своем месте, то еще долго мучился от ужасной боли в ноге, а потом так и не помню, когда я все же уснул. Проснулся уже в медпункте, когда Николай Васильевич и Аромаш колдовали над моей раной. Но в нашем медпункте ничего из препаратов, необходимых для оказания мне помощи, не оказалось. Вот тогда Николай Васильевич и попросил срочно отправить меня в больницу семнадцатого ОЛП. Он написал письмо своим коллегам и передал его мне, чтобы я вручил одному из врачей. Но мне вновь не повезло: то долго не могли найти конвой, то когда пришел стрелок, не оказалось лошади, чтобы меня отвезти, так как к этому времени я уже совершенно не мог самостоятельно передвигаться. И лишь после возвращения бригад

в зону представился случай отвезти меня в больницу семнадцатого ОЛП. Николай Васильевич обещал, что в скором времени он встретится со мной, так как его должны вызвать на операцию, которую местные врачи сделать не смогут без его участия.

От нашего ОЛПа до 17-го было где-то чуть меньше километра. Но сам ОЛП был значительно больше нашего, бараки были только с двухэтажными нарами. На ОЛП был свой клуб, стационар для излечения больных и откормки «доходяг», да и по территории ОЛП занимал значительно большую площадь, чем наш.

Когда подъехали к ОЛП, то на удивление нас не держали у вахты, а сразу же пропустили в зону, и меня подвезли прямо к стационару, а потом два худеньких санитара аккуратно перенесли меня в одну из палат, где оказалось свободное место. Вскоре появился и врач, судя по акценту, видимо, поляк. Я ему отдал записку от Николая Васильевича, он ее при мне прочел, после чего сказал, что и у них этого лекарства нет, но он пообещал принять все меры для излечения моей раны. Он тут же внимательно осмотрел рану, затем дал санитарам указание, как сделать перевязку, а сам поставил мне градусник и прослушал трубкой мою грудь. После этого он вышел из палаты. Утром прослушивали и осматривали мою рану другие врачи, кажется, лагерные самоучки, а такие тогда были, в тюремных камерах немного получившие кое-какие познания от профессионалов-врачей, находившихся рядом с ними.

Несмотря на добросовестный уход за больными вообще, в том числе и за мной в частности, мои дела ухудшались с каждым днем. Нога очень опухла, а боль была настолько большая, что я стонал, а иногда даже мой стон переходил в крик. Врачи стационара ничем не могли мне помочь, так как у них не было необходимого лекарства, которое только выдавалось, если в стационар поступал для операции или серьезного излечения вольнонаемный больной. Но в эти дни, как назло, никто из вольнонаемных не обращался в их стационар. В самом поселке Крутая был небольшой медпункт для оказания первой помощи персоналу поселка, но обслуживался он лишь одним вольнонаемным фельдшером, который в основном лечил простудные заболевания и делал перевязки. Персонал военизированной охраны ОЛП в основном лечился у врачей ОЛП.

Прошло какое-то время, и у меня стали исчезать острые боли в ноге, но опухоль была такой большой, что я уже не мог видеть свою ступню. Однажды, проводя обход, старший врач мне сказал,

что мои дела плохи и, чтобы спасти мне жизнь, придется опери, ровать, т. е. ампутировать мне мою правую ногу по колено, а дру, того выхода у них нет, затем добавил, что на следующий день меня будут готовить к этой операции, и он очень хотел бы, чтобы к этому времени вызвали в их стационар хирурга из вашего ОЛП. Но мне тогда было как-то безразлично, главное — у меня исчезли острые болевые ощущения, очень мучившие меня все эти дни. Как мне сейчас припоминается, я тогда совсем не отреагировал на то что у меня будут отнимать ногу до колена, что я после этого стану калекой. А может быть, я был тогда в таком состоянии из-за очень высокой температуры, как мне потом рассказали, температура моего тела достигла критической отметки.

На следующий день меня стали подготавливать к операции. Сделали несколько уколов и уложили на операционный стол, но в это время привезли раненного на охоте какого-то офицера из лагерной охраны, и поэтому старший врач был занят с ним, оказывая ему первую необходимую помощь, пока привезут из нашего ОЛП опытного хирурга, т. е. Лысикова Н. В. А когда он освободился после оказания первой медицинской помощи этому офицеру, то зашел в палату, где меня уже подготовили к операции. Он вновь меня осмотрел и сделал заключение, что состояние моей ноги такое, что придется отнимать ногу полностью и приказал сделать новые дополнительные уколы до бедер. Нога моя в то время была темного цвета и очень вздута. Мне сделали дополнительно еще несколько уколов и стали раскладывать необходимые для операции инструменты. Я все это наблюдал совершенно безразлично. Как вдруг что-то все засуетились и мне сказали, что мне операцию будет делать хирург Лысиков из третьего ОЛП, который только что вызван в стационар для проведения операции раненому офицеру охраны. Но мне тогда это сообщение тоже было совершенно безразлично, мне кажется, что я был в каком-то шоке.

Вдруг в палате появился Аромаш, он подошел ко мне и со свойственным ему акцентом спросил, как себя чувствую. Он что-то еще спрашивал меня и стал прощупывать мою ногу больную, а затем и здоровую, пытался меня хоть как-то подбодрить, а я, как он потом вспоминал, был к его словам совсем безразличным, вроде бы я разговаривал с чужим, мне совершенно незнакомым человеком. Он, конечно, понимал мое состояние, мое безразличие ко всему, в том числе и к своей жизни. Он пытался меня хоть как-

то успокоить, вызвать на моем лице хоть искорку жизни, возбудить желание жить, и в это время в операционную комнату вошел Николай Васильевич, внимательно обследовав меня, сказал примерно следующее: «Постараемся ему сохранить ногу, а без ноги зачем ему такая жизнь». Впрочем, меня тут же перенесли в какую-то небольшую комнатушку, видимо, подсобную, в которой было всего две кровати, на одну из них уложили меня. Этот период, особенно ночь, я знаю лишь по рассказам Аромаша и Лысикова. В моей памяти сохранилось лишь только то, что я видел у своей ноги Аромаша, который что-то с ней делал и, заметив, что я не сплю, пытался со мной разговаривать, что-то мне рассказывал, но я ничего из этого не запомнил. К утру мне немного стало легче, и я заметил, что на второй кровати спал Николай Васильевич, а Аромаш дремал, положив свою голову на мою больную ногу. Уже потом, когда меня выписали из стационара и вновь перевели на третий ОЛП, Николай Васильевич и сам Аромаш мне рассказывали, что они провели надо мною какой-то опыт, и он им удался. В мой организм ввели какое-то лекарство, а Аромаш всю ночь высасывал из раны моей ноги своим ртом всю дрянь, накопившуюся там в результате воспаления, каждый раз до высасывания и после этого полоскал свой рот специальным раствором, да и салфетки постоянно пришлось менять. Их огромный опыт и большое усердие спасли мне ногу, а возможно, и жизнь. Николай Васильевич позже мне рассказывал, что и после ампутации не было гарантии, что воспаление не распространилось бы дальше ноги, а если это так, то тогда лагерная медицина была бессильна. Повезло мне тогда в том, что к этому времени вызвали этих двух чудесных и дорогих мне людей и что у них, в связи со сложной операцией вольнонаемному офицеру охраны, которую они в тот же день успешно сделали, появилась возможность использовать необходимые лекарства, чем располагала крутянская аптека в то время, их они и применили для моего лечения. Жаль, конечно, что им не удалось подольше задержаться в этом стационаре. Как только офицера после операции отправили в госпиталь Чибью, так их тут же возвратили на свой ОЛП. После их ухода врачи лагерного стационара, видимо, выполняли рекомендации Николая Васильевича, а возможно, и использовали свои познания, но мое здоровье стало постепенно поправляться, а через некоторое время меня выписали из этого стационара и перевели на свой ОЛП, где я вновь встре-

тился со своими друзьями. Николаем Васильевичем и Аромашем. Какое-то время им удавалось меня держать с освобождением от работы, а когда представился случай — включили мою фамилию в число «доходяг», комплектуемых лагерной администрацией к переводу на ОЛП кирпичного завода, расположенного рядом с крутянским сельхозом.

Для зачисления меня в эту группу у Н. В. Лысикова были основания, так как у меня все время была открыта и не заживала рана, прорубленная топором. К моему несчастью, эта рана еще долго не заживала и потихоньку сочилась, принося мне дополнительное беспокойство. Николай Васильевич Лысиков и Аромаш, зачисляя меня в эту группу «доходяг», объяснили мне примерно так, что сельхозработы значительно легче, чем лесоповал, да к тому же там, может быть, кое-когда перепадет что-то из свежих овощей, что для того времени было совсем немаловажным фактором. Они меня тепло проводили до ворот и пожелали выжить в этих неимоверно трудных лагерных условиях. Обещали при возможности поддерживать со мной связь.

Вот так где-то в конце мая или начале июня 1941 года меня в числе других, обессилевших от непомерно тяжелого труда на лесоповале и недостаточного питания, вывели за зону третьего ОЛП и повели в строю на новый для меня ОЛП. Дорога до кирпичного завода была разбита, во многих местах на полотне будущей дороги стояли лужи воды и грязи, а конвой не очень хотел, чтобы мы, идущие под их охраной, нарушали строй, обходя эти лужи. Они заставляли нас идти прямо, не обходя луж, что вызывало у заключенных негодование и возмущение. Конвою, видимо, надоело возмущение колонны «доходяг» и они решили нас проучить, заставить повиноваться их воле. Во время перехода через одну из луж вдруг последовала команда: «Стой!» Естественно, из колонны послышалось возмущение, что надо бы вывести из грязи и потом остановить. Конвойный заорал: «Молчать!», а затем приказал: «Ложись!» Люди, стоя по щиколотки, а некоторые и глубже в этой дорожной жиже, не подчинились и стояли. Тогда старший конвоир сделал предупредительный выстрел в воздух и вновь приказал: «Ложись!», угрожая своим ружьем, направляя ствол своего ружья в строй еле плетущихся, измученных переходом «доходяг». И вновь предупредительный выстрел в воздух и приказ: «Ложись!» И колонна узников повиновалась, обессилевшие невольники ста-

ли опускаться на колени в тех же местах, что и стояли. И вновь третий предупредительный выстрел и приказ: «Ложись!» и конвоиры стали подталкивать крайних. Колонна повиновалась, стали опускаться кто на бок, кто на брюхо. Затем последовала команда: «Встать!» Изможденные невольника с большим трудом, превозмогая усталость, начали подниматься. Но не успев как следует встать на ноги, вновь услышали команду: «Ложись!» Вываляв нас в этой луже, видимо, богом обиженный садист, не дав, как следует отряхнуться, повел колонну дальше. К счастью, с левой стороны показался ОЛП, в который нас вели.

В зону нас приняли без всякой заминки и сразу же направили в баню, а нашу одежду пропустили через дезинфекционную камеру, в которой она соответственно прожарилась и очистилась от всякого рода насекомых, обильно обитавших на третьем ОЛП, да от всевозможных микробов. После бани и получения своей одежды, нас сразу же разместили по баракам. После нашего завшивленного ОЛП эти бараки нам показались божьим раем. Двухэтажные нары, на нарах лежали матрасы и одеяла, а у кое-кого даже были и подушки. В бараках соблюдалась чистота. У входа был приспособлен рукомойник, в котором всегда была чистая вода. В каждом бараке был дневальный, который, как правило, назначался из воров-рецидивистов, знающих в этом толк, да и дисциплину они умели соблюдать, так как уголовники в каждом ОЛП владели ситуацией и были вершителями многих судеб. К тому же бараки не были перенаселены, да и по размеру были значительно меньше, чем, скажем, в третьем ОЛП.

Вечером нас всех предупредили, чтобы утром вышли на развод. Утром нас, пришедших из другого ОЛП, построили отдельно, вывели за ворота зоны, и конвоир, видимо большой заика, начал провозглашать свой обычный ритуал: «Б-б-б-бри-бригада, в-в-вни-мание! Шаг в-в-влево... И тут же из соседней бригады послышалось громко: «Понятно!», после чего послышалась команда: «П-п-пошли!» И мы двинулись на новую работу. Правда, было это совсем рядом, не более пятисот метров от зоны.

Во дворе сельхоза нас встретил стройный мужчина лет пятидесяти, показавший, куда надо пройти для работы. Нас провели мимо конюшни и большой кучи конского навоза. Остановили нас среди каких-то длинных неглубоких котлованов. Позже мы узнали, что это были парники. Нам поручили выбрасывать из парников про-

шлогодний навоз (перегной), а затем уложить на это место свежий навоз. Когда мы в очередной раз отдыхали, к нам вновь подошел тот же мужчина и представился, что он старший агроном этого сельхоза и что его имя Степан Петрович Титов, а затем он стал знакомиться персонально с каждым из нас. У всех он спрашивал по какой статье осужден и на какой срок, а также его интересовали специальность и образование. Я работал на пару с одним парнем моего же возраста, на щеке которого была большая родинка. При опросе я узнал, что моего напарника зовут Андреем Косовым и что он осужден по такой же статье. Позже мы с ним хорошо подружились, а после освобождения дружили семьями. На следующий день Степан Петрович назначил в нашей бригаде бригадира и звеньевых. Поскольку в бригаде были только бытовики и политзаключенные, то мы между собой были дружны, помогали слабым или ослабленным.

Как-то подошел к нам, т. е. ко мне и Андрею Косову, Степан Петрович и рассказал, что обратился к руководству военизированной охраны, чтобы расконвоировать меня и Андрея. Я тогда не совсем понимал смысла «расконвоирования», но и не обратил на это особого внимания. А через несколько дней, когда бригада занималась укладкой свежего навоза в парники, к бригаде подошел какой-то охранник из офицеров, а с ним и Степан Петрович. Они что-то поговорили со старшим конвоиром нашей бригады, а это как раз и был тот же заика. Кстати, он был очень добрым и безвредным охранником. Затем пришедший офицер выкрикнул мою и Андрея фамилии и пригласил подойти к нему и Степану Петровичу. Когда мы подошли, то к этому времени офицер уже прощался со Степаном Петровичем и ушел к охраннику-заике, а Степан Петрович мне и Андрею дал задание разбросать навоз, который лежал в куче метрах так порядка двухстах-трехстах от парников. Мы взяли вилы и пошли в указанное нам место и все время оглядывались и прислушивались, чтобы не нарушить право охранников, а они совершенно на нас не обращали никакого внимания. Но вот к нам подошел Степан Петрович и вручил нам пропуска и объяснил, что с сегодняшнего дня мы самостоятельно будем выходить из зоны, а по окончании рабочего дня так же заходить в зону без конвоя. Оказывается, что это приходил сам начальник ВОХР ОЛП Бучнев, он и вручил Степану Петровичу наши пропуска. А вообще Бучнев был довольно порядочным человеком,

мне потом с ним приходилось часто общаться, и он с пониманием всегда решал вопросы без всякой волокиты.

Когда парники подготовили, то меня и Андрея Степан Петрович прикрепил ухаживать за парниками. Эта работа была совсем не трудная, просто надо было следить за температурой внутри парников и путем приоткрывания рам регулировать температуру внутри парника. Потихоньку мы немного осваивались с обстановкой. На скотном дворе мы добывали макуху, которая для нас была деликатесом, а позже стали обзаводиться и овсяной крупой, из которой научились изготавливать овсяный кисель. Крупу мы сами мололи на самодельных мельницах, а затем ее заквашивали. Вот так у нас началась новая жизнь. Работа не тяжелая, конвой за душой не стоял, да и желудок всегда был полон.

Однажды второй агроном Петр Никифорович Куприченков предложил мне понаблюдать за теплицей, где уже подготавливался сбор урожая огурцов и разрешил сорвать один огурец для себя и съесть его. Но я долго провозился с опылением цветков, а огурец так и не сорвал, хотя очень это хотелось сделать, но почему-то не то боялся, не то скромничал. А когда к концу рабочего дня Петр Никифорович, зайдя в теплицу, спросил меня:

— Вася, а ты уже свой огурчик съел?

— Нет,— ответил я ему.— Еще не было для этого времени.

— Ну давай подыщи себе побольше огурчик и сорви,— предложил снова мне Петр Никифорович.

После этого я поднялся на боров (это большая, выложенная из кирпича труба, служащая для подогрева воздуха в теплице), выбрал огурец и сорвал его, но есть не стал. Он заметил это и спросил:

— Почему не ешь? В зону с огурцом заходить нельзя, съешь здесь.

— А можно я поделюсь со своим другом, с которым я работаю на парниках? — вдруг неожиданно для себя спросил я его.

— Конечно можно,— ответил мне Петр Никифорович и затем Добавил,— да ты и впрямь молодец!

Этот огурец мы тогда с Андреем съели вдвоем.

Спустя несколько дней Петр Никифорович поручил мне расчертить новый журнал для учета режима температур в парниках и теплице. Я все это сделал, и ему моя работа очень понравилась. А еще через несколько дней ко мне подошел Степан Петрович и сказал, что им для теплицы нужен работник, который бы посто-

янно находился в теплице, поддерживал бы нужную температуру и исправно бы вел всю документацию по теплице. А затем он меня спросил, согласился бы я на такую работу. Но я ему объяснил, что мне вечером надо уходить в зону и в ночное время я не смогу наблюдать за теплицей. Тогда он мне сказал, что он об этом позаботится, и меня после ужина будут выпускать за зону. Я согласился. Вечером, возвращаясь в зону, я поделился этим с Андреем. И действительно, на следующий день Степан Петрович договорился с охраной, и меня стали выпускать за зону и после ужина. А еще через несколько дней мне вообще было разрешено проживать за зоной, а чтобы не заходить в зону за завтраком, обедом и ужином, мне выписали продукты сухим пайком, из которых я мог сам себе готовить еду.

Но в теплице, кроме меня, еще проживали два человека, тоже из заключённых, у которых было право проживания за зоной. Один из них польский еврей Узельман, второй — украинец из Буковины, фамилию и имя которого я позабыл. С Узельманом у меня сразу сложились нормальные товарищеские отношения, он мне помогал советами, а иногда и в работе оказывал помощь, например, помогал опылять соцветие огурцов, так как пчел в теплице не было и опыление за них делали люди, А вот буковинец ревностно отнесся к моему появлению в теплице, принял меня недружелюбно, а после того, как мне было предложено питаться вместе со Степаном Петровичем и Петром Никифоровичем, он стал мне пакостить, вредить. Например, когда я спал, он тушил горелки в печах, от чего нарушался температурный режим в теплице, за что я непосредственно нес ответственность, то что-то рассыплет, перевернет и тому подобное. А однажды забрался в домик и съел или просто выбросил весь наш ужин, чтобы этим опорочить меня. Но вскоре он попался на очередной провокации и сознался в этом, что он все это делал сознательно, чтобы мне насолить и чтобы меня убрали с теплицы. После этого его убрали с сельхоза.

Порученные мне работы я выполнял всегда добросовестно и честно, никогда не хитрил. Если в работе и получались какие-то промахи или ошибки, то я честно в этом признавался, за что иногда меня журили, давали совет, как в дальнейшем избегать подобных ошибок. Но зато они мне верили, что не способен их подвести, что я искренен перед ними. И это им очень даже нравилось, и они ничуть не сожалели что взяли меня в теплицу.

Хотя в то время на поселке Крутая не было радиотрансляции, радиоприемники у вольнонаемного населения повсеместно были изъяты, все же хотя и с большим опозданием, но до нас докатились слухи о начавшейся войне с Германией, а потом мы даже узнавали о тех боевых операциях на фронтах из газет или рассказов вольнонаемных, с которыми нам приходилось встречаться по работе.

После начала войны на ОЛП кирпичного завода был назначен новый начальник ОЛП, которому отдали в подчинение и наш сельхоз — Лыга Иван Васильевич. Он был в военной форме, и мы к нему всегда обращались по-лагерному: «Гражданин начальник». Вообще он был человек своеобразный, в котором соединились жестокость и доброта.

В его разговорной речи был четко выражен украинский акцент, чем, мне казалось, он даже гордился. Его назначение на этот ОЛП и подчинение ему нашего сельхоза, видимо, было вызвано продовольственным обеспечением этого региона, так как после начала войны значительно оживились геолого-поисковые работы по нефти и газу на территории Крутой и в сторону Войвожа.

Для строительства буровых, а следовательно, и для подготовительных работ, таких, как прорубка просек, подготовка площадок под буровые и обустройство подъездных путей, на Крутую доставлялись все новые и новые партии заключенных, которые размещались на ОЛП. А чтобы хоть как-то облегчить проблему с питанием этих несчастных невольников, подчинили сельхоз Лыге, придав ему неограниченные полномочия, используя которые, он смог бы в кратчайший срок создать новые посевные площади сельхоза, в результате чего было бы увеличено производство картофеля, капусты и других сельскохозяйственных овощей: свеклы, моркови, турнепса и т. п., а в теплице и парниках огурцов.

В те времена совхозные поля обрабатывались примитивным способом. Землю вспахивали однолемешным плугом, запряженной лошадью. Тракторов тогда и в помине не было. Сено заготавливалось вручную с применением кос-литовок, а местное население косило только горбушами. Горбуша представляет вид серпа в увеличенном виде. Лезвие в горбуше несколько больше вытянуто, чем в серпе, и массивнее. Косили горбушей, размахивая ею влево и вправо поочередно, срезая траву. Местное население Коми ею

владело искусно и довольно производительно, но это значительно тяжелее, чем литовкой.

С увеличением сельхозугодий потребовалось увеличивать и поголовье лошадей, а следовательно, пришлось увеличивать и сенокосные угодья, располагавшиеся преимущественно вдоль речушек, небольших полянок и устья Ижмы и с ее небольшими притоками, для чего силами заключенных расчищались от кустарников поймы речушек. А силами конвойных бригад раскорчевывались новые площади под посевы картофеля и других сельхозкультур. А для хранения нового урожая картофеля и капусты началось строительство картофелехранилища и капустохранилища.

Вообще Лыга проявил в этом отношении незаурядные способности организатора. Уже осенью 1942 года был получен приличный урожай картофеля и капусты, половина которого пошла на подкормку заключенных. Хотя на ОЛПы отправляли картофель, а также и капусту низшего качества, но это все же был дополнительный паек, чем получивший популярность в те времена «Абрам-чай», прозванный по имени начальника снабжения ОЛПов, который добывал для добавки в супы и борщи траву «Иван-чай», обильно растущий в подлесках и вдоль дорог. С появлением картофеля в ОЛП отказались от применения «Иван-чая».

Лыга, как начальник сельхоза, много времени проводил в сельхозе, но совершенно не вмешивался в дела агротехники, тем самым создавал свободу в действиях агрономам.

Однажды он приказал мне переселиться из теплицы в домик к агрономам, при этом пояснил: «Пусть все контрики живут вместе под одной крышей, мне за ними легче будет следить». Но мне кажется, он вовсе не придирался к нам, а наоборот, помогал. Я не знаю, о чем разговаривали между собой Лыга со Степаном Петровичем и Петром Никифоровичем, но когда я вошел в контору, то Лыга, обратясь ко мне, сказал, чтобы я сдал экзамен на агронома, что на днях из совхоза Чибью приедет специалист и проверит мои знания по агрономии. Когда Лыга ушел, то Петр Никифорович меня спросил, смогу ли я прочесть за два дня и одну ночь книгу в 300 страниц и протянул ее мне — это было учебное пособие для агрономов и называлась она «Овощеводство в закрытом грунте». Я объяснил, что прочесть ее я смогу и за сутки, но изучить ее содержание навряд ли смогу. А Степан Петрович сказал примерно так: «Хочешь жить, тогда надо прочесть и запомнить ее

содержание». Кроме того, они мне посоветовали, чтобы я этой женщине сказал, что я до ареста учился в Ставропольском сельхозтехникуме и назвали мне фамилию директора этого техникума и несколько фамилий преподавателей, которых якобы я еще помнил. Вот они меня оставили одного с этой книгой. Два дня и ночь я штудировал страницы этого пособия. Отлучался лишь для приема пищи и выполнения естественных надобностей.

Два дня и ночь я почти не сомкнул глаз, изучал все то, что было в этой книге, старался запомнить почти все подчеркнутое Петром Никифоровичем. И вот, когда я пришел на завтрак, Петр Никифорович, как бы невзначай, стал меня экзаменовать, задавал всевозможные вопросы из этой книги и моей практики на наших парниках и теплице. Я почти на все его вопросы ответил, и тогда он подошел ко мне, обнял меня и сказал: «Вот и порядок, а теперь пойди и хорошо поспи». Но поспать мне так и не дали. Где-то к обеду меня пригласили в конторку сельхоза, где за столом Лыги сидела какая-то пожилая женщина, а рядом с ней и Лыга. Степан Петрович и Петр Никифорович сидели в сторонке и жадно вглядывались в мое лицо. Вначале эта женщина задавала мне всякого рода посторонние вопросы, типа: сколько мне лет, по какой статье попал и на какой срок, а уж потом вдруг спросила: «Кто из преподавателей тебе нравился?» Я назвал несколько фамилий, которые мне дал Степан Петрович накануне. После этого она задала мне несколько практических вопросов по уходу за парниками и теплицей. Получив от меня ответ, она тут же сказала Лыге: «Что ж назначайте, он что-то знает». Вот так меня тогда назначили агрономом по закрытому грунту, но фактически меня сделали мальчишкой на побегушках при сельхозе. Мне поручали разные работы от хозяйственных до мастера по переработке махорки и табака. Но об этом я поведаю несколько ниже.

Степан Петрович Титов — старший агроном сельхоза был репрессирован за свое дворянское происхождение по решению «особого совещания», и отбывал срок в должности агронома, вначале в этом совхозе, а затем его перевели для организации нового совхоза в районе бывшего 8-го ОЛП.

Петр Никифорович до революции был в юнкерской школе, познакомился с революционерами и вступил в партию большевиков. Несколько раз встречался с В. И. Лениным. После революции возглавлял агрономию в Смоленске. Репрессирован по

ст. 58. Это был особенно эрудированный специалист не только в сельском хозяйстве, но и во многих отраслях деятельности, особенно отлично он знал историю развития нашей цивилизации. Мы с большим удовольствием слушали его рассказы о древней истории. Жаль, что я тогда этому мало уделял внимания, а у него было чему учиться. Он владел несколькими европейскими языками. В нашем кругу его именовали «энциклопедия на ногах» на что он очень обижался. С ним я потерял связь примерно где-то в 1944 году, когда его досрочно освободили и отправили на работу в Смоленск.

Лыгу мы не понимали и побаивались. Он был своеобразен по отношению не только к нам, но и к военизированной охране, которая ему была полностью подчинена. Он был человек настроения, и мне казалось, что он почти всегда был под градусом, т. е. в легком опьянении. Хорошо запомнился мне один случай. Как-то позвонил и приказал мне принести к нему на квартиру пару килограммов отличной махорки. Я взял хорошей махорки и пошел к нему на квартиру, а было это уже где-то вечером. В его квартире я бывал неоднократно, выполняя всевозможные заказы на продукцию нашего сельхоза, но подобные заказы мне приходилось выполнять с доставкой на дом не только ему, так что такая работа входила как бы в мою обязанность. Когда я позвонил в дверь его квартиры, то как обычно дверь открыла его жена, краснощекая, со свежим, почти детским цветом кожи лица. Она приветливо меня впустила в квартиру и провела в комнату, где сидели за столом, заставленным бутылками и закуской крутянские начальники, у которых мне уже неоднократно приходилось бывать на квартирах, когда я по приказу того же Лыги приносил им махорку или огурцы. Я отдал махорку Лыге и собрался уходить домой, но, как всегда, его жена в таких случаях меня чем-то угощала и ей очень нравилось, когда я ее благодарил за угощения по-украински: «Щиро дякую» или просто «Дякую». Только она меня усадила за стол, как послышался голос Лыги:

— Васыльку, иды сюды!

Я тут же вышел из-за стола их кухни, где обычно меня угощала его жена, зашел в гостиную и, подойдя к Лыге, спросил:

— Я вас слушаю, гражданин начальник.

— Ты мне шо принис? Я у тэбэ просыв высший сорт, а ты шо

прынис? Я спокойно ему ответил, что я и принес самый лучший сорт, специально приготовленный для него.

— А ну закуры! — приказал он мне, протягивая мне бумагу и махорку.

Я ему ответил в испуге, что еще не успел научиться курить. Но меня тут же выручила его жена, мне казалось, что она действительно была очень добрая и порядочная женщина.

— Да отчепысь ты от хлопця, цэ ж добре, що вин нэ курэ,— высказав это, она схватила меня за рукав и потащила к себе на кухню, где я еще не успел доесть ее угощение. Иногда она переда вала какие-нибудь угощения и для моих друзей, о которых она иногда расспрашивала меня, когда я приносил к ним огурцы в его отсутствие, да вгосновном это и было в его отсутствие.

Мы так тогда и не поняли, для чего он заставлял меня в присутствии начальства закурить: чтобы показать этим чиновникам, что человек, который обрабатывает махорку, сам не курит, или хотел надо мною перед этими людьми поглумиться, но жена тогда не позволила ему это сделать. Он ведь прекрасно знал, что я не курю и удивлялся, как я определяю крепость смеси корней и листьев махорки, а иногда добавлял и листья табака, которого было совсем мало, и его готовили отдельно только для самого Лыги.

Лыга, например, заставлял меня носить в своих карманах махорку и угощать ею хорошо работающих заключенных или даже стрелков охраны, которые не капризничали и разрешали бригадам работать на больших площадях сельхозделянок. Правда, за все мое пребывание в сельхозе ни одного побега конвойных заключенных из бригад сельхоза не было, хотя бригады иногда растягивались на большие расстояния,

Однажды Лыга приказал нам троим сходить на кирпичный в зону, чтобы портные сняли с нас мерки и по ним сшили нам приличные костюмы. Вскоре такие костюмы нам сшили из хлопчатобумажной ткани, именуемой «диагональю», из которой шили чехлы для матрасов. Нам же по его указанию выдали полушубки с желто-золотистой окраской меха. А однажды он мне сказал, чтобы я выменял себе за махорку хорошие хромовые сапоги, так как ему стало известно, что на моей правой ноге все еще прорубленная рана не заживает и понемногу сочится. А к нам в домик уже несколько раз приносили хорошие вещички, в том числе и хромовые сапоги, но мы от этого отказывались, чтобы избежать

ненужных неприятностей. Но вот однажды, после того как Лыга мне приказал, чтобы я обзавелся сапогами из мягкой кожи или хрома, которые меньше бы беспокоили мою все еще не заживающую рану, через несколько дней какой-то воришка — пропускник или их «шестёрка» принес к нам в домик отличные хромовые сапоги и предложил обменять их за один килограмм «махры», т. е. махорки. По предложению Степана Петровича я их примерил и они оказались точь в точь по моей ноге, и по настоянию Степана Петровича я отдал, за них один килограмм махорки, после чего воришка, оставив мне сапоги, сам удалился с нашего домика. На следующий день этот воришка пришел с каким-то верзилой и потребовал от меня расчета за сапоги. Мои объяснения, что вчера я рассчитался, они и слушать не хотели, а твердили свое: «Отдавай обещанный килограмм махры». Пришлось вторично им отдать килограмм махорки, чтобы они отвязались. Но подобное повторилось и на третий день. Они вновь пришли и требовали расчета за сапоги. Я им отдавал сапоги, но они их не брали, а требовали махорку и угрожали, что если я не рассчитаюсь, то они пожалуются моему начальству, и меня уволят с моей работы. Но вдруг открылась дверь, на пороге возник Лыга и сразу же обратился ко мне:

— А що треба цим хлопцям?

Я, увидев здесь Лыгу, неожиданно даже растерялся, но потом, придя в себя, заговорил:

— Они мне принесли вот эти сапоги в обмен за один кило грамм махорки. Это было позавчера. Я им отдал килограмм махор ки и взял сапоги. Вчера они вновь пришли и потребовали за те же сапоги вновь килограмм махорки. Я второй раз отдал им эа эти же сапоги махорку, и вот сегодня они в третий раз пришли и требуют еще один килограмм махорки. Я им возвращаю их сапоги, а они сапоги не берут, а требуют только махорку,— выпалил я.

Лыга, выслушав меня, схватил их за шиворот, потребовал пропуска у них, отобрал и вышвырнул их из домика, вдогонку прокричал:

— Пропуска ваши я закрою, и вы больше за зону не выйдете.

После этого он просмотрел сапоги и спокойно мне сказал, чтобы я никого не боялся, а сапоги носил. Вот так я тогда приобрел себе сапоги. А этот метод вымогательства на воровском жаргоне означал «доить фраера». Подобный метод среди воровского мира

в лагерях широко применялся, и доили они фраеров, занятых в каптерках, кладовых, на кухнях и других лакомых местах.

После уборки урожая Лыгу куда-то перевели или отправили на фронт, мы так и не узнали, поэтому его дальнейшая судьба для нас осталась загадкой. Вместо него нам прислали гражданского начальника, которому поручили руководить лишь сельхозом, а к ОЛП кирпичного завода он никакого отношения не имел.

Иван Семенович Брижань — так звали нашего нового начальника, был переведен к нам с совхоза «Чибью», где он до этого работал. Как потом нам стало известно, он так же отбывал срок по политической статье. По образованию он был юристом, а в лагере приобрел специальность агронома. С его назначением в наш сельхоз Степана Петровича Титова сразу же перевели во вновь созданий сельхоз в районе восьмого ОЛП, где по пути из Чибью мне довелось провести одну ночь.

С первых дней своего назначения руководителем сельхоза Иван Семенович Брижань начал строительство отдельного домика под контору, где у него будет свой рабочий кабинет. Этот домик был выстроен почти рядом с нашим домиком, в котором мы жили. Вместо Степана Петровича Титова Брижань сразу же перевел из сельхоза «Чибью», где он работал до переезда в наш сельхоз, агронома Константина Андреевича Брюханова и поселил его с нами в одном домике. Брюханов, так же как и мы, был заключенным по политической статье. Право прожития за зоной у него было оформлено еще при работе в совхозе «Чибью», т. е. до переезда на Крутую. С Брюхановым у нас сразу же сложились нормальные дружеские отношения.

Наш новый начальник Иван Семенович Брижань, искренне доверяя своему старому сослуживцу по чибьювскому сельхозу, внимательно наблюдал за Куприченковым и мною, глубоко изучая нашу внутреннюю жизнь, нашу преданность и честные товарищеские отношения, можно ли на нас положиться, не предадим ли мы его в трудную минуту. Но постепенно он становился к нам все теплее и теплее, иногда открыто высказывался по отдельным вопросам политики, о которых мы прежде молчали или разговаривали между собой полушепотом. Мы к нему, как и полагалось в таких случаях, обращались «гражданин начальник», хотя он к нам обращался чисто по-дружески: к Куприченкову по имени и отчеству, а ко мне по имени «Вася». Но однажды у него вдруг прорва-

лось, и он с обидой нам сделал замечание и попросил впредь к нему обращаться только по имени и отчеству, а такое как «гражданин начальник» он больше от нас не желает слышать.

Как-то Иван Семенович мне сказал, что он договорился с зоотехником Фроловым, и нам ежедневно будут давать по бутылке (из-под шампанского) молока, т. е. на каждого бутылку, а когда все были в сборе, то он объяснил, чтобы мы с питанием никого не боялись и все то, что мы выращиваем, можем открыто потреблять себе в пищу.

Иногда Иван Семенович предупреждал, кого нам следует остерегаться как осведомителя, а кого он подозревает в такой грязной работе, но пока еще не уверен в этом сам. Впрочем, «стукачей», т. е. осведомителей завербованных или просто добровольных в те времена было предостаточно. Конечно, мне, не искушенному в таких грязных делах, тогда приходилось нелегко. Надо было распознавать людей, разгадывать их намерения и действия, самостоятельно узнавать, кто есть кто. Конечно, Куприченков и Брюханов помогали мне постигать эту прикрытую науку, но не обошлось и без промахов, о чем я поведаю несколько позже.

Сельхоз во время войны играл в питании населения немаловажную роль. Многие, как вольнонаемные, так и заключенные, хотели получить несколько больше, чем им это полагалось, а кому и вообще не полагалось, так же стремился заполучить себе хоть что-то, причем любыми средствами вплоть до всевозможных провокаций, угроз или наговоров, подтасовки надуманных фактов. А ведь я, Куприченков, Брюханов были людьми второго сорта, совершенно бесправными, хотя и с правом проживания за зоной. Однако, по всей вероятности нас спасало от трагических бед то, что многие и не подозревали, что мы заключенные, а считали нас вольнонаемными. Одевались мы хотя и скромно, но не в лагерную одежду, что нас отличало от других заключенных, да еще и жили в сельхозе, а не в зоне, что также играло немаловажную роль, к тому же всегда были подтянуты и в чистой одежде, что не всем вольнонаемным тогда это удавалось. Видимо, вот это все и спасало нас от тех бед, которые могли бы свалиться на нас.

Когда Брижань поверил нам в нашу честность и неподкупность, то он стал относиться к нам как к равным, больше стал нам доверять. Меня он чаще отлучал от работ по теплице, оставив лишь за мной функции руководителя работ по теплице, а загру-

зил меня всякого рода хозяйственными делами. Так же как и Лыга, поручал мне разносить по квартирам высокого начальства ранние парниковые и тепличные огурцы и помидоры, а так же выдавать по его запискам, оформленным в бухгалтерии сельхоза, всевозможные продукты сельского хозяйства отдельным работникам управления рангом ниже тех, кому мне поручал заносить непосредственно на квартиру. Причем, во всех случаях я по счетам от них получал деньги, которые затем вносил в кассу управления. Иван Семенович, так же как и Лыга, требовал, чтобы у меня всегда в кармане была махорка, и чтобы я угощал всех тех, с кем приходилось соприкасаться по работе. Конечно, в те военные годы махорка среди курильщиков очень ценилась. Страстные курильщики в лагере даже отдавали часть своей пайки за несколько закруток махорки, но я, к моему счастью, тогда этого совершенно не знал и недооценивал значения этого зелья — махорки.

Лыга и Иван Семенович заведомо знали, что я сам не курю и не собираюсь курить. Но, видимо, в этом был заложен какой-то смысл, который для меня до настоящего времени остался загадкой.

К осени 1942 года было завершено строительство овощехранилища под картошку, и рядом с овощехранилищем выстроили капустохранилище с огромными тремя чанами, в каждый из которых помещалось не менее 15—20 тонн квашеной капусты. Эти огромные чаны были помещены в землю и лишь только сантиметров 40—50 выступали на поверхность. Каждый чан закрывался деревянной крышкой такого же диаметра. Ответственным за заготовку и хранение картофеля и капусты был назначен Петр Никифорович Куприченков. Когда эти хранилища строили, то Петр Никифорович часто посещал стройплощадку, следил за выполнением работ, давал строителям необходимые рекомендации, в результате чего эти оба хранилища были высоко оценены специалистами, прибывшими из Ухты при приемке их в эксплуатацию. Обогревательные печи отапливались природным газом, который в избытке был на Крутой к этому времени.

Когда началась массовая компания по уборке урожая картофеля, то Петр Никифорович поручил мне заниматься приемкой его с полей и засыпать в закрома. Сам же при взвешивании картофеля никогда не присутствовал. Вечером я ему вручал листок с учетом Свешенной и засыпанной в закрома картошки. Петр Никифоро-

вич лишь давал мне указания, с какого поля и в какой закром засыпать картофель. Он же и сводил все мои ежедневные записи о принятом картофеле в общую приемочную ведомость. Моей подписи как в дневных, так и сводных ведомостях он от меня не требовал. Везде ставил только свою подпись, хотя в овощехранилище он заглядывал в этот период очень редко и то в вечернее время. Что удивительно, отпуск картофеля он также поручал делать только мне, а сам лишь ставил в документах свою подпись. В этом я только сейчас понял, какой же он был умница, как глубоко он все это продумал, что позволяло ему почти круглый год кормить не только вольнонаемное население Крутой, но и в достаточной мере кормить заключенных крутянских ОЛП.

Когда начался массовый сбор капусты, Петр Никифорович вновь поручил мне принимать с полей капусту по весу и отдавать ему ежедневно сведения о принятой и заложенной в чаны капусты. Отборные вилки шли на засолку капусты в небольшие бочки, которые затем устанавливались в специально отведенной для них секции овощехранилища, полностью изолированной от картофеля и предназначались для высокого начальства управления и лагеря. Остальная капуста закладывалась в огромные чаны с разделением на три сорта. Первый чан загружался очищенной от зеленых верхних листьев и предназначался для вольнонаемного населения Крутой, а два других — для ОЛП, в которые шли все мелкие кочаны капусты и верхние зеленые листья. Причем, в эти два чана капусту шинковали, не вынимая кочерыжек.

Урожай 1942 года был на удивление очень высоким. Все закрома овощехранилища были переполнены картофелем, а последний закром загрузили морковью, репой и турнепсом. Хотя турнепс первоначально предназначался для скармливания скоту, но Петр Никифорович распорядился заложить в овощехранилище несколько тонн для ОЛП, но об этом он просил особо не распространяться — зимой будет виднее, куда его пустить.

При уборке урожая Иван Семенович иногда рассказывал мне, как он когда-то, будучи заключенным, помогал поддерживать других подневольных, ослабленных физическим трудом и от недостатка питания. Приводил примеры, как его потом эти люди благодарили за это доброе дело. Он мне рассказывал, что все это он делал так, чтобы заключенные ели украдкой от него, а он, завидев, что кто-то ест овощи, на них всегда кричал, делая вид,

что он это не разрешает. И они питались украдкой, так, чтобы он не видел. А когда исполнительные сторожа, охранявшие это добро, отбирали или не позволяли им есть, то он просто их заменял на других. Вот таким образом он когда-то помог людям стать на ноги, хотя многие этого не понимали и ненавидели его, но тогда другого выхода у него не было. Эти его рассказы неоднократно слышали от него Брюханов и Куприченков, вот они-то мне и раскрыли сущность этих рассказав. Они мне пояснили, что он не может мне прямо разрешить кормить «доходяг», но он делает этот намек, чтобы я сам продумал, как сделать так, чтобы люди, занятые на уборке урожая, ели его плоды досыта. Брюханов меня научил, как это лучше сделать и чтобы я не боялся того, что меня будут считать плохим человеком, жестким и даже жадным, главное должно заключаться в том, чтобы ослабленные недоеданием люди хоть немного окрепли. Умные сами все это поймут и потом отблагодарят меня, а если кто и не разберется в этом деле, то и это не беда, главное — ты им помог. Но если ты будешь добреньким, то ты не сможешь им долго помогать, тебя уберут за твою же доброту.

Но в те времена добрые дела для людей надо было делать довольно деликатно, тонко и умеючи, чтобы не лишить их этой мизерной помощи и не навлечь на себя беду. Конечно, все это я понял, старался делать так, как мне подсказывали мои учителя Куприченков и Брюханов, пытался делать так, чтобы обо мне создавалась нелестная слава, чтобы все считали меня вредным и грубым юношей, хотя, поверьте, как больно видеть и слышать, как тебя остерегаются и боятся те, которым ты искренне помогаешь.

Конечно, я делал вид вредного, придирался, покрикивал на сторожей, особенно при охранниках и осведомителях. Большинство осведомителей, так называемых «стукачей» нам было известно. Иван Семенович Брижань нас об этом информировал, но были и такие, о которых мы не знали, а были и такие, которые по своей инициативе из зависти или по другим мотивам могли «накапать», т. е. напакостить. Но человек не запрограммированное существо, и ему свойственно расслабляться, такое же бывало и со мной, иногда подсказывал сторожам, чтобы хоть как-то накормили людей, о чем незамедлительно было известно И. С. Брижаню, и он Мне делал строгое замечание, этим он старался меня уберечь от

неприятностей и в то же время делал замечание, если люди уходили с полей или овощехранилища голодными.

После завершения уборки с полей картофеля и капусты, сразу же приступили к планомерной переборке хранящейся в овощехранилище картошки. Хорошие клубни вновь укладывали в закром для хранения и частично отправляли в магазин для вольнонаёмного населения, а поврежденные шли на ОЛП. Для осуществления такой регулярной переборки картофеля И. С. Брижань просил руководство ОЛП направлять для работы в овощехранилище женщин-доходяг, которых ОЛП не мог использовать на других тяжелых работах. ОЛП действительно присылал совсем ослабленных женщин, которые с большим трудом преодолевали это небольшое расстояние от лагпункта Кирпичного завода до овощехранилища, это где-то около полутора-двух километров.

Охранники располагались по обоим концам овощехранилища, а бригада женщин впускалась внутрь овощехранилища, где они и проводили почти весь свой рабочий день, а по нужде выходили из овощехранилища, где сбоку был наспех сколочен примитивный туалет, который был в поле зрения охранника. После того как я им выдам задание, т. е. укажу, какой закром перебирать и как сортировать картошку, я обычно покидал овощехранилище, а сторожа во время моего отсутствия варили им картошку в трех ведрах и давали им ее есть. Печи были так приспособлены, что одновременно можно было варить картошку в двух или трех ведрах. Вода также запасалась заранее и, кроме того, много воды было запасено в противопожарных целях в специальных резервуарах.

К концу рабочего дня я приходил в овощехранилище и принимал у них работу, после чего конвой их уводил в зону. Постепенно эти женщины за счет не тяжелого физического труда и съедания порядка трех, а то и более ведер картошки, поправлялись. Ведь они, кроме того что съедали в овощехранилище вареную, а то и сырую картошку, еще умудрялись уносить с собой по несколько картофелин в карманах. Но после того, как с ОЛП поступали сигналы, что эти женщины приносят в зону картошку и ее обменивают, Иван Семенович Брижань предложил мне, чтобы я поручал нашим сторожам при выходе из овощехранилища в конце рабочего дня обыскивать их на глазах стрелков-охранников. Первые дни сторожа извлекали из карманов картошку, но потом женщины приспособились и стали выносить картошку в полах бушла-

тов, для чего в одной из простеганных полос они убирали вату, а взамен ваты заталкивали разрезанную пополам картофелину. Они одновременно могли уносить до десятка картошек. Конечно, сторожа по-прежнему на глазах охранников обыскивали вышедших из овощехранилища женщин, в основном они проверяли карманы и в порядке шалости прощупывали грудь, а топырящиеся от картошки полы бушлатов они как бы не замечали, за что женщины им прощали их шалости. Я для строгости иногда покрикивал на сторожей, чтобы они получше осматривали, а то с ОЛП вновь будут звонить, что в зоне торгуют нашей картошкой. Женщины поняли и больше не занимались обменом в зоне, а если кто и занимался этим, то стал делать аккуратно. Все-таки жалобы с ОЛП по этому вопросу прекратились. Примерно через месяц ОЛП менял бригаду, на смену несколько окрепшим приходили другие ослабленные, и так всю зиму шел такой обмен. Конечно, среди этих женщин воровок не было. Воровки умели приспосабливаться в зоне, они как обычно устраивались на так называемых «блатных» работах, то на кухне, то в каптерке, или даже в прачечных. Причем, везде на них работали бытовики или политзаключенные, а они лишь ими командовали, вот поэтому среди воровок и не было доходяг.

Присылали к нам в сельхоз и бесконвойников на всякого рода подсобные работы, как-то: в инструменталку, на конюшню, на скотный двор, в шорную или на ремонтно-строительные работы, которых к тому времени становилось все больше и больше. Среди них были и такие, которые еле волокли ноги. Я их тоже временно брал в овощехранилище на переборку картофеля или морковки и после того, как они немного окрепли, я их заменял на других, таких же ослабленных. Иван Семенович следил за моими действиями и частенько подхваливал за мое умение подкармливать доходяг, а иногда даже как бы невзначай давал мне советы. Конечно, 1942—1943 годы для заключенных были очень тяжелыми, так как продовольствие с юга поступало в ограниченном количестве, в Результате чего слишком высокая была смертность от недоедания, особенно в первые годы войны — 1941 и 1942 годы.

Начиная с осени 1942 года в ОЛПах Крутой начал ужесточаться режим для заключенных. Вначале за отказ от выхода на работу помещали в изолятор на «штрафной паек» — это пайка в 400 граммов хлеба и вода, затем применяли и еще строже меры, а вот

к зиме 1942—1943 года за отказ от выхода на работу даже расстреливали публично во время развода перед всеми бригадами. Однажды я был очевидцем публичного расстрела троих мужчин перед строем конвойных бригад ОЛП кирпичного завода. Я к этому времени по каким-то делам шел в зону или к начальнику ВОХР, сейчас точно не помню причину моего появления перед воротами ОЛП. В момент вывода бригад за зону меня в зону через вахту не пропускали, и я стоял в сторонке и ожидал отвода всех бригад от ворот зоны, но их почему-то задерживали, и когда выстроили все бригады в одну линию, а затем вывели троих, по всей вероятности из уголовников, обычно они отказывались выходить на работу, то начальник ОЛП зачитал чье-то постановление и громко произнес примерно следующее: «За саботаж, по врагам народа, пли!» Раздался выстрел, и эти трое упали как скошенные. После этого было произнесено предупреждение, что впредь за саботаж, за отказ от выхода на работу будет применяться закон военного времени — расстрел. После чего стрелки произнесли свой обычный ритуал: «...шаг влево, шаг вправо...» и бригады ушли на свои рабочие места. Да, жутко было это видеть, но это тогда было. Были тогда и саморубы, особенно на лесоповале. Это тогда, когда человек не видел выхода из создавшегося положения. От непосильной работы и скудного питания он слабел, а освобождения ему не давали. Вот он и принимал решение отрубить себе топором несколько пальцев или даже кисть руки, чтобы потом его, ставшего инвалидом, использовали в зоне на легких работах. Но рубить себе пальцы или кисть руки тоже надо было умеючи, чтобы все это сходило за несчастный случай и не походило на саморубство. Некоторым удавалось, и им сходило все это как несчастный случай, а тем, кому не верили, добавляли дополнительно срок за саморубство, а в зиму 1942—1943 годов и саморубов приговаривали к смертной казни — расстрелу. Во всяком случае тогда так говорили и, кажется, число саморубов значительно уменьшилось. Но мне приходилось встречаться с людьми, которым благодаря саморубству удалось выжить и дожить до свободы.

Хочу рассказать один из эпизодов зимы 1942 года. Где-то поздно осенью в нашу инструменталку прислали из ОЛП кирпичного завода по пропуску одного доходягу, который с трудом доходил от лагпункта до нашей инструменталки, настолько он был ослаблен. В прошлом до суда он, кажется, был животноводом в

каком-то колхозе, а срок ему припаяли за падеж скота. Я тогда, увидев его таким слабым, решил взять в овощехранилище на переборку картофеля, где он мог бы немного окрепнуть. Дней через двадцать он немного окреп и стал хорошо ходить, и я тогда его заменил на переборке картошки другим таким же доходягой, каким он был до работы в овощехранилище. Когда я ему объявил, чтобы он на следующий день остался на работе в инструменталке, то он стал меня упрашивать оставить его еще на переборке картошки, а в инструменталку взять другого человека. Но я тогда проявил твердость и отказал ему приходить на работу в овощехранилище. Вот он и решил мне отомстить за это. Тем более, что он узнал от кого-то, что я такой же заключенный, как и он. Он написал жалобу начальнику сельхоза и лично передал Ивану Семеновичу. В этой жалобе он написал, что я торгую картошкой мешками и что я обмениваю картошку на махорку, и что у меня всегда есть махорка в кармане, которой я угощаю в порядке подхалимажа стрелков. Вечером Иван Семенович пригласил меня и этого инструментальщика к себе в кабинет и стал его расспрашивать при мне, кому и когда я продал картошку и у кого я выменивал махорку. Но он только твердил свое, что он это видел сам и чтобы Иван Семенович лично проверил мои карманы и тогда он найдет в них достаточно махорки. После некоторой паузы Иван Семенович остался с ним наедине и они там еще долго беседовали. Конечно, Иван Семенович после необоснованных наговоров, кляуз обычно удалял с сельхоза таких людишек. Но, что удивительно, Иван Семенович не избавился от него, а оставил его работать в инструменталке. Вскоре я забыл об этом наговоре и при встрече с ним никогда ему об этом не напоминал. После этого случая прошло года два, я уже в сельхозе не работал, а работал топографом и жил на Войвоже на скважине 1/30, как однажды он входит в наш Домик, завидев меня, подошел ко мне и при всех стал просить у меня прощения за тот злополучный случай с кляузой на меня начальнику сельхоза. Он мне рассказал, что его очень мучит совесть за ту подлость, которую он мне хотел сделать. Теперь он во всем разобрался и понял свою несправедливость ко мне тогда. Сейчас в сельхозе открыто говорят, что Куприченков со своими помощниками откармливали доходяг, помогали им стать на ноги, и что за это его арестовали и будут судить, что он якобы специально гноил картофель для того, чтобы как можно больше отправлять на

ОЛП для стола заключенным. Он убедительно просил простить его за ту подлость, которую он хотел приклеить мне. Я ему ответил, что я вообще давно забыл все то, что было в сельхозе, и поэтому ни на кого, в том числе и на него, никакой обиды не держу. После чего он мне шепотом сказал, что в знак благодарности за те благородные дела, что мы тогда делали в сельхозе, он привез мне мешок овсяной крупы, которую он оставил недалеко от нашего домика под большой березой. Он мне поведал, что он освободился и работает по вольному найму в сельхозе на скотном дворе, и что если я буду на Крутой, то будет очень рад встрече со мной. Я, выслушав его и боясь от него очередной провокации, от крупы отказался, сослался на том, что нам дают приличный паек, обеспечивающий нам нормальное питание. На этом мы и расстались, а через несколько дней ребята эту крупу подобрали и перепрятали в тайге в другое место, а позже мы из нее все-таки делали отличные овсяные кисели. Покидая Север, он еще раз приезжал на скважину 1/30, чтобы проститься со мной, но мы в это время уже проживали и работали на берегу речки Нибель в районе скважины Нибель-2. Об этом мне потом рассказала оператор по добыче газа, дежурившая в этот день Шура Минина, когда мы вновь вели работы по отбивке буровых нефтегазовых месторождений, расположенных вокруг Войвожа.

Но вернемся вновь к сельхозу, к тем суровым годам, когда мне там довелось работать. Питались мы: Куприченков, Брюханов и я, для того времени отлично. Картошка, капуста, морковь, свекла у нас были в достатке, так как нам было дано разрешение пользоваться этими овощами без утайки и никого не бояться, кроме того, нам также разрешили брать в сельхозе по бутылке из-под шампанского на каждого коровьего молока, да еще и из ОЛП кирпичного завода получали сухой паек, т. е. те продукты, которые полагались всем заключенным. Перепадало иной раз и мясо, когда в сельхозе забивали для вольнонаемного состава корову или телку, а иногда Иван Семенович подбрасывал кое-что из дичи, добытой им на охоте, на которую он потом брал меня для охраны лошади и саней и для поддержания огня у костра, но об этом я расскажу несколько позже. В летнее время нам давали свежую рыбу, выловленную в протекавшей рядом с сельхозом рекой Ижмой. А рыбы тогда в реках севера было предостаточно и для ее ловли не требовалось особого умения и ловкости, она практически почти

сама шла в руки рыболова даже на самодельные крючки. В основ-Н0м попадались на удочку плотва, хариус, окунь, а иногда и сиг, а уж ершей и за рыбу не считали, хотя из них была отличная уха. Ставили в ямы специальные плетеные из лозы ловушки, так называемые «морды», в которые так же попадали без всякого труда приличные рыбешки. Так что с питанием у нас было тогда великолепно. Я быстро окреп и стал выглядеть даже лучше, чем в годы учебы в техникуме.

Главной моей задачей, которую возлагали на меня мои друзья начальник сельхоза и агрономы (Куприченков и Брюханов), было оказывать помощь доходягам и в то же время слыть жестоким и грубым человеком. Многое в этом направлении мне тогда удавалось, но были и промахи, иногда в моей грубости и жестокости легко просматривалась фальшь, наигранность грубости, за что мне доставалось от моих наставников и учителей, по натуре умных, дальновидных и очень добрых. Но они сами не могли бы это осуществлять, так как быстро бы «сгорели». Вот они и делали это добро через, как значительно позже выразился И. С. Брижань, «юного несмышленыша», которого им было гораздо легче защитить, чем защищаться самим. Поначалу меня угнетало мое положение грубияна, но со временем я осознал значение и важность того, что все же удалось сделать для этих несчастных и обездоленных людей и смирился с тем, что меня кое-кто ненавидел, презирал и в то же время притворялись, льстили, заискивали передо мной, чтобы получить из моего кармана на закрутку махорки и даже называли меня «дядей Васей», что меня злило, вводило в краску, но Брюханов и Куприченков всегда меня успокаивали и говорили, что возможно, это и к лучшему. Но спустя много лет после этого мне как-то в беседе со мной однажды рассказал получивший популярность нормировщик ОЛП Е. Я. Викторович, который в те времена не раз привлекался, будучи заключенным, на работы в сельхоз: «Мы видели, что ты кричал впустую для видимости, а когда мы прятали картошку или что-то другое в карманы, то ты отворачивался или уходил в сторону, хотя все это ты хорошо видел».

Где-то в начале 1943 года Иван Семенович Брижань мне сказал, что вроде бы погода установилась приличная, и можно было бы съездить на охоту. Я сразу не понял, что он от меня хотел, но потом он, видимо, догадался о моем недоумении и пояснил, что

он хотел бы со мной съездить на охоту, ведь надо же кому-то стеречь сани и лошадь. Впрочем, он распорядился, чтобы мне рано утром на конюшне запрягли лошадку, а я должен подъехать в указанное им место и там его ожидать. Так я и сделал, подъехал к этому месту недалеко от поселка Крутая, где он меня и поджидал. Поначалу он, заметив, что я не умею как следует управлять лошадью, управлял сам, а потом иногда при хорошей дороге передавал вожжи мне. Приехав на место охоты, он помог мне распрячь лошадь и рассказал, как это надо делать, чтобы впоследствии я мог самостоятельно распрягать и запрягать лошадь, выбрал место для костра и показал, как следует разжигать костер, а сам ушел с ружьем в чащу. Я за это время разжег хороший костер, вскипятил водички для чая, подбросил лошади сена и ожидал его возвращения. Вскоре пришел и Иван Семенович с подстреленной добычей. Мы, сидя у костра, перекусили принесенными им из дома бутербродами и попили чай. Вечером возвратились домой, и он дал мне для нашей компании еще подстреленного зайца и птичку. Вот так я стал с ним частенько ездить на охоту по выходным дням. Конечно в сельхозе никто и не догадывался, что я ездил с начальником на охоту, кроме моих друзей агрономов, от которых у него никогда не было никаких секретов, он им полностью доверял, а позже стал доверять и мне. Но об одном таком выезде на охоту я хочу рассказать, так как он представляет особый интерес. А было это весной 1943 года.

Накануне поездки на охоту Иван Семенович предупредил меня, чтобы я не забыл взять с собой топор и побольше сена в сани положил. А насчет топора, то такие случаи бывали, что забывал захватить с собой, и тогда мне приходилось разжигать костер и поддерживать его горение сухими веточками, которые мне с трудом приходилось собирать, ползая на коленях по таежным просторам, а это нелегкое дело. Утром я все это сделал, и на конюшне запрягли мне лошадь. В условленном месте я подождал прихода Ивана Семеновича, и мы тронулись в путь. В последнее время я полностью освоил управление лошадью, и поэтому вожжи были в моих руках, самостоятельно запрягал и распрягал лошадь, а также быстро и хорошо научился разжигать охотничьи костры. Так было и на этот раз. Но на одном из поворотов дороги наши санки занесло, и мы перевернулись. Поставив сани на место, и собрав высыпавшееся сено, мы вновь двинулись в путь. Переворачивались мы

тогда, когда лошадью управлял Иван Семенович, так что мне за наше падение никакого замечания не было, просто только пошутили и все. Когда приехали на место, Иван Семенович дал мне некоторые распоряжения, вручил завернутую в кусочек одеяла мелкокалиберную винтовку, патроны и две мишени. Это уже третий раз он брал с собой мелкашку и разрешал мне из нее немного пострелять по мишени, которую он укреплял на одном из близлежащих деревьев, предварительно обрубив сучья. Мои успехи в стрельбе он поощрял, и ему нравилось, что я быстро научился прицельно стрелять по мишени. На этот раз он, оставив все это мне и отдав соответствующие распоряжения о времени подготовки чая, быстро скрылся в чаще тайги. Я не торопясь, распряг лошадь, бросил ей сена и хотел подготовить дров для костра, но топора на месте в санях не оказалось, я тут же догадался, что топор выпал, когда мы перевернулись на повороте, следовательно, надо было немедленно ехать на то место и подобрать топор, пока его не занесло падающими снежинками. Запрягать в сани лошадь я не стал, так как для меня это дело все еще было хлопотное, и я решил верхом на лошади быстрее съездить на это место. Я тут же отвязал лошадь, подвел ее к саням и с трудом забрался на нее, а до этого я еще никогда верхом на лошади не ездил, и поехал по дороге. Конечно, ехал медленно, так как меня все время почему-то подбрасывало на лошади, и я боялся с нее свалиться. Все же с трудом я доехал до того места, где мы утром перевернулись, и еще издалека заметил топор. Подъехав к топору, я ловко спрыгнул с лошади, даже сам удивился своей ловкости, взял топор, заткнул его сзади за пояс и хотел так же легко взобраться на лошадь, но это у меня никак не получалось. Когда я подпрыгивал, лошадь почему-то немного подвигалась в сторону, и мой прыжок на лошадь к успеху не приводил. Впрочем, мне тогда пришлось долго повозиться, пока я взобрался на лошадь и так же медленно добирался к нашему месту, все боясь свалиться с лошади. Когда я уже подъезжал к нашему месту, то заметил, что возле саней стоял в расстегнутой шубе и без шапки мой начальник Иван Семенович, он как-то безразлично смотрел на мое приближение, в его глазах я заметил какой-то испуг. Он даже стоял совершенно безразлично тогда, когда я спрыгнул, а вернее свалился с лошади почти рядом с ним. Вдруг он сердито спросил меня, почему я уезжал. Я ему объяснил, что когда мы перевернулись, то у нас из саней

выпал топор, вот я и ездил за топором. Только теперь он заметил в моих руках этот топор. Потом он спросил, а где же мелкашка и продукты. Я у него на глазах стал все это извлекать из снега, куда я предварительно припрятал перед отъездом за топором. Он еще долго рассматривал, как будто впервые меня видит, а затем в глазах его потеплело, он подошел ко мне и по-отечески обнял, произнеся: «Слава богу, что все произошло не так, как я подумал». И он мне рассказал, когда он подошел к саням, а костра нет, лошади нет, нет мелкокалиберного ружья и продуктов, сразу же в его голове возникло страшное — побег. Видимо, не разглядел он во мне подлеца, который мог его так подвести. Каких только плохих мыслей за это время не побывало в голове. Затем еще раз прижал меня в своих объятиях и произнес: «Прости, Вася, за эти черные мысли». После небольшой заминки он попросил меня не рассказывать Брюханову и Куприченкову о случившемся. Мы долго просидели у костра, перекусили, попили чайку, и он мне много рассказал всевозможных случаев из его жизни добрых и неприятных, а в тайгу он больше не ходил. Перед отъездом домой он мне позволил сделать несколько выстрелов по мишени из его охотничьего ружья, после чего собрались и поехали домой. Серьезность этого случая я по-настоящему прочувствовал лишь намного позже, когда начал мыслить по-взрослому и когда жизнь по-настоящему потрепала меня. После этого случая Иван Семенович стал ко мне относиться еще лучше, чем прежде, и больше стал доверять мне. На охоту и после этого случая мы еще ездили не один раз, но больше подобного со мной не случалось.

Перед посевной значительно увеличилось работ в овощехранилище, надо было перебирать всю оставшуюся картошку, отбирать для посадки и для отправки в магазин для вольнонаемного населения и ВОХР, а подпорченную отправляли на ОЛП для заключенных. Бригада конвойных женщин с этой работой не справлялась, поэтому управление ИТЛ АО МВД (отделения Крутой) приняло решение направить для оказания помощи сельхозу женщин вольнонаемного состава, т. е. жен начальствующего состава и стрелков ВОХР. Эти женщины приходили раза два в неделю и занимались переборкой картошки в основном для магазина и столовой, но иногда отделывались и одним днем в неделю. Работали они, конечно, значительно производительней, чем женщины из ОЛП. Безусловно, в эти дни, когда работали вольнонаем-

ные женщины, то сторожа для заключенных женщин картошку не варили.

Когда гужтранспорт перешел с саней на телеги, то выяснилось, что на гужтранспорте совершенно нет смазочного материала для смазки осей телег.

Иван Семенович как-то обратился ко мне, чтобы я попытался выменять у воровской команды, группами сновавшей по территории сельхоза, в поисках того, что ненадежно лежит, солидола в обмен хотя бы на махорку, запасы которой тоже уже были на исходе. Но смазка для телег уж очень нужна была. Солидола было много на буровых, а нам в сельхоз совершенно не давали. Прошло какое-то время, и я не знал, к кому же мне по такому вопросу обратиться. Но однажды, проходя мимо меня, один из уголовников попросил закурить, я ему дал на закрутку и в свою очередь предложил ему вариант подзаработать махорки путем обмена — бочка солидола за килограмм махорки. А солидол на буровых тогда лежал в бочках и без всякого на то присмотра. Он мне спокойно ответил, что поговорит среди своей братии, может, кто-то и согласится на такой обмен. И вот через несколько дней после этого разговора ко мне подходит один из уголовников, а уголовников легко было отличить от бытовиков, а тем более от политзаключенных, по наколкам на руках и своеобразному разговорному жаргону, и предлагает мне бочку солидола, но не на махорку, а на деньги и назвал сумму в двадцать тысяч рублей. Конечно, откуда в сельхозе взяться такой сумме денег, а тем более у меня.

В нашем гужтранспорте была хорошая шорная, в которой изготовляли и ремонтировали сбрую для конного транспорта. Мне часто приходилось бывать в этой шорной, то за какими-то поделками для теплицы или парников или даже отдавал им для ремонта нашу обувь. Меня в шорной хорошо принимали, и все мои просьбы безоговорочно выполняли. Мне еще при Лыге предлагали им кое-что давать из овощей и, конечно, махорку. И после ухода Лыги мы их не забывали, а за старшего в шорной был мужчина лет пятидесяти по имени Паша, а я его звал «дядей Пашей».

Как-то я зашел в шорную и разговорился, что нет солидола для смазки осей и колес в телегах, что я у ребят попросил, чтобы они добыли за махорку нам солидола, так один из них заломил 20 тысяч рублей, а от махорки отказался. Паша, обращаясь ко мне, так между прочим, произнес:

— Да отдай ты им эти двадцать тысяч за их солидол.

— Дядя Паша, да откуда нам взять такие деньги? — ответил я ему.

— Ну ладно, зайди так минут через пятнадцать, и я тебе дам эти деньги, у нас, кажется, где-то завалялись,— почти не глядя на меня, сказал мне дядя Паша.

Минут через двадцать—двадцать пять я зашел в шорную, и он мне предложил взять сверток и сказал:

— Вот, Вася, возьми. Здесь не менее двадцати тысяч, отдай их им, нам они не нужны.

Я взял этот сверток и ушел к себе в теплицу, развязал, а там ворохом были спрессованы деньги различных купюр. Больше часа я затратил, чтобы привести все это в порядок, т. е. разложил по кучкам деньги одинакового значения, а затем разложил по сто купюр в одну пачку и обвязал шпагатом каждую пачку. После подсчета оказалось, в этом свертке было более 30 тысяч рублей. Я 20 тысяч рублей оставил, а остальные завернул аккуратно в тот же лоскутик и пошел в шорную, чтобы лишние вернуть. Но дядя, Паша этот остаток, не взял, заявил, что они, т. е. эти деньги, ему не нужны, и предложил мне их забрать, может быть, еще понадобятся для чего-нибудь.

После этого я встретил того воришку, что пообещал за деньги привезти бочку солидола, и сообщил: «Деньги есть, давай солидол». Вечером того же дня он со своими дружками прикатил к конюшне бочку солидола, а я им отдал обещанную сумму в 20 тысяч рублей. Позже я узнал, что эти деньги здорово помогли этому уголовнику. Он проигрался, а платить было нечем. От тех, кому он проиграл, грозила большая опасность, а они умели рассчитываться с неплательщиками, могли и отправить на тот свет. У них такое случалось.

Прошло какое-то время, я этот сверток с оставшимися деньгами бросил небрежно на полку, где у меня обычно лежали казенные деньги, выручаемые за проданные огурцы или другие овощи по выписанным квитанциям нашей сельхозовской бухгалтерией. Как обычно, в конце месяца я эти вырученные деньги сдавал в кассу управления, а затем квитанцию о сдаче денег в кассу возвращал в нашу бухгалтерию, а о свертке с тем остатком, я практически позабыл. Как-то в разговоре рассказал Брюханову и Куприченкову об остатке этих денег от солидола, но и они этому не

придали никакого значения. Главное, солидолом гужтранспорт был обеспечен.

Прошло какое-то время, и в районе сельхоза появились два оперативника, часто надоедавшие и не только мне своими придирками, чтобы чем-нибудь поживиться. Конечно, чтобы от них, т. е. Гуляева и Шувалова, отвязаться, мне часто подсказывали Бри-хсань, Брюханов и Куприченков, чтобы я что-нибудь им подсовывал. А вот на этот раз после сбора огурцов и отправки их в магазин и по адресам, в теплице совсем не было зрелых. Я им сообщил, что урожай снят полностью и сейчас совсем нет пригодных для снятия огурцов. Но эти «хищники» так их тогда именовали, стали придираться ко мне, принуждая меня пойти им на уступки и угостить их огурцами. Я для большей убедительности открыл дверку кладовочки и показал, что нет ни одного огурца, но Гуляев стал шастать по полке и наткнулся на сверток с деньгами.

Сколько же у них было радости, они, торжествуя, стали просчитывать эти деньги, ехидно поглядывая на меня, что вот-то на этом моя карьера и закончилась. Просчитав эти деньги, составили протокол в двух экземплярах, из которых один отдали мне, а второй взяли с собой. Когда они ушли, я стал просматривать этот протокол, но прочесть его как следует не мог, в голове витали неприятные мысли, что теперь они мне закроют пропуск, а, следовательно, прощай сельхоз. Я какое-то время просидел в забытьи, а потом вспомнил о казенных деньгах, которых в данный момент набралось достаточно много, так мы кроме, огурцов много еще продали с разносом по квартирам по запискам М. С. Брижаня и других овощей, да еще и отпускали непосредственно в теплице. Но удивительно, казенные деньги лежали нетронутыми вместе с квитанциями. Видимо, они их не заметили. Немного собравшись с мыслями, я пошел в контору, но Ивана Семеновича в конторе не застал, не было на месте Куприченкова и Брюханова. Внутри меня кипело, хотелось с кем-нибудь из моих друзей поделиться этим горем. Лишь к вечеру появились Куприченков и Брюханов, а вместе с ними и Брижань. Я сразу же зашел в кабинет к Ивану Семеновичу Брижаню, отдал ему протокол изъятия денег, в котором они сумму изъятых денег несколько занизили, а я им тогда и не стал возражать, и дрожащим голосом рассказал о случившемся. Иван Семенович, заметив мое расстроенное состояние, попытался вначале меня немного успокоить, сказал, что это не так уж и

страшно, а когда я ему сообщил, что они не заметили казенных денег и не отобрали их, то его лицо преобразилось, и он, несколько повеселев, ласково сказал мне: «Ничего, успокойся, Вася, может быть, это и к лучшему. Они хотели напакостить тебе, а, возможно, напакостили сами себе». Затем немного помолчав, добавил: «Об этом случае не рассказывай никому, а протокол изъятия этих денег оставь мне». Я тут же принес ему и все квитанции, которые были у меня за проданную продукцию сельхоза.

Через несколько дней Иван Семенович меня обрадовал, что собранные у меня деньги в кассу управления не поступили, а это все сработало в мою пользу. Он тут же мне объяснил, что эти оперативники часто отбирают деньги у играющих уголовников, составляют протоколы изъятия, но в кассу отобранные деньги сдают не всегда и используют их по своему усмотрению, т. е. покупают на черном рынке водку по 1000—1500 рублей за бутылку, так что, возможно, они и эти деньги пустили на свои нужды. Он затем мне рассказал, что он уже подготовил документацию на сдачу сельхозпродукции на указанную в протоколе сумму денег и что через несколько дней он эти документы сдаст в бухгалтерию как отчет о реализации продукции за эти два месяца.

Как и предполагал Иван Семенович, изъятые у меня Гуляевым и Шуваловым деньги в управленческую кассу не поступили, да и сами они нигде не показывались, стало быть, пьянствуют на эти деньги. Затем Иван Семенович меня предупредил, что если они обратятся ко мне за разъяснением, что это были за деньги, то я должен буду им объяснить, что это были деньги казенные, которые я должен был сдать в кассу управления, но так как деньги вы у меня забрали, то я отчитался протоколом изъятия этих денег вами. Так что теперь все в порядке.

Действительно, через несколько дней эти «хищники» Гуляев и Шувалов появились в сельхозе и, выбрав удобный момент, подошли ко мне и попросили предъявить протокол изъятия ими у меня денег, вроде бы для снятия копии. Я им серьезно пояснил, что протокола у меня уже нет, что я им отчитался в кассе управления за реализованную сельхозпродукцию, что я по распоряжению начальника сельхоза ежемесячно осуществляю, и что я вместо денег отчитался вашим протоколом. Шувалов стоял молча, а Гуляев мне пытался объяснить, что с ними произошло ЧП. Они якобы сразу же после сельхоза пошли по оперативному заданию на по-

иски беглеца, чем они вообще и занимались, поэтому деньги не успели сдать в кассу, а в тайге они их потеряли вместе с протоколом. Я им ответил, что они могут копию этого протокола снять в кассе или бухгалтерии управления, после такого разговора они повернулись и ушли. На следующий день вновь ко мне подошел Гуляев, видимо, пришел в этот раз один, и попросил меня через воров выручить их. Он мне рассказал, что у воров есть много денег, им уже несколько раз удавалось нападать на «малину» и отбирать у них деньги. Он убедительно просил меня, чтобы я временно выпросил у воришек деньжат, а уж потом они мне их возвратят, и я так же верну этим воришкам. Обещал, что если я их выручу, то они больше к нам в сельхоз не будут заходить и не будут больше нас беспокоить.

Этот разговор я передал Ивану Семеновичу и рассказал, где в прошлый раз для солидола я взял деньги. Иван Семенович внимательно выслушал меня и в свою очередь рассказал все, что ему было известно об этом шорнике Паше. Оказывается, этот шорник, именуемый в преступном мире «паханом», в действительности является одним из руководителей их шайки, так называемой «малины», считается вором в законе, что среди этой их братии он является главарем. Что он над ворами этого региона вершит суд, и ему подчиняются и слушают его все воры района Крутой. Тогда он мне посоветовал вновь обратиться к Паше, объяснить ему сложившуюся ситуацию, и он, возможно, посоветует, как тебе лучше сделать, а если найдет нужным, то и немного добавит деньжат к тем 10 тысячам, и вернул мне те казенные деньги, что я тогда ему отдал.

Я так и поступил. Рассказал дяде Паше все так как было, а он мне сказал, что если придут эти оперы вновь ко мне, то тебе «люди», так тогда именовали себя воры в законе, пообещали выручить их, но только если они, т. е. оперативники, больше в сельхозе не будут появляться. И если они это пообещают, то тогда ты им скажешь, где будут лежать для них деньги, после чего он назвал место, куда будут положены подготовленные для них Деньги.

На следующий день Гуляев вновь пришел ко мне, я ему объяснил, что один из воров, к которому я обратился, хотя я с ним и не знаком, мне так сказал: «Что если оперы оставят в покое территорию сельхоза, то тогда они его выручат». Гуляев тут же пообе-

щал, что они выполнят обещание, и больше не будут сновать в этих местах. После чего я ему объяснил, что этот воришка сегодня же вечером положит деньги, и рассказал то место, где он пообещал положить эти деньги. Гуляев, внимательно выслушав меня, сразу же ушел и действительно после этого случая я их больше в селъхозе никогда не видел, а для воров это было очень даже важно, так как в нашей же шорной и была та самая «малина», откуда и руководил ими дядя Паша. Правда, мне с ними позже, т. е. через пару годков, пришлось встречаться дважды, но я об этом поведаю несколько позже в разделе «Топография».

Жизнь в сельхозе шла своим чередом. Мне по-прежнему поручали различного рода работы, и я вертелся как белка в колесе, еле успевая выполнять эти поручения. Однажды мне даже предложили ездить верхом на лошади, особенно когда надо будет доставлять кому-то овощи на дом. Но после того случая с поиском выроненного топора при поездке на охоту, я и думать о езде верхом не желал. И все же Константин Андреевич Брюханов как-то решил все-таки научить меня верховой езде на лошади. Помню, как-то подвели к нам оседланную лошадь, и Брюханов взял ее под уздцы, а мне предложил подняться в седло и опробовать его. Я с помощью конюха, который по просьбе Брюханова привел эту лошадь, поднялся в седло, в это же время Константин Андреевич подал мне в руку повод и показал, как надо брать его двумя руками, а затем хотел подогнать под мои ноги стремена, до которых мои ноги не доставали, и придумал, сказал при этом, что это даже так будет лучше. Затем ударил лошадь хлыстом, и она стремглав помчалась вперед, а я в испуге вцепился обеими руками в луку седла и ногами покрепче стал прижимать, а вернее обнимать эту мчавшуюся лошадку. Лошадь мчалась как угорелая, а я не знал, как ее остановить или хотя бы притормозить бег. Вначале лошадь бежала по дороге, а затем свернула в мелкий березняк, появившийся после вырубки деревьев. Ветки этих молодых березок хлестали меня по лицу, голове, по туловищу, а лошадь все несется и несется. Но вот она сбавила скорость, а затем и перешла на шаг. Постепенно я стал приходить в себя от этого неожиданного для меня марафона. Я взял выпавший у меня из рук во время бега повод и начал управлять лошадью. Лошадь повиновалась мне. Когда я выехал из лесу на дорогу, я даже попытался подгонять ее ударами своих ног, которые не доставали до стремян. Лошадь и в

этом случае подчинилась мне и немного пробежала трусцой, а потом вновь перешла на шаг. Так шагом я возвратился к конюшне, где уже меня поджидали Брюханов и конюхи. Конечно, удовольствия с первого раза от такой поездки я не испытал, но страх совершенно пропал. Вот таким образом меня тогда обучили ездить верхом на лошади. После этого случая я почти ежедневно стал развозить заказы на лошади, сидя по-настоящему в седле, и это мне очень даже понравилось. Конюхи мне посоветовали чаще приходить в конюшню и лично подкармливать свою лошадку то куском хлеба, то овсом. После этого лошадь по кличке Коробка ко мне так привыкла, что узнавала меня по голосу. Стоит лишь мне появиться в конюшне, как она тут же подает голос.

Где-то в самый разгар лета к нам в сельхоз направили около сорока мобилизованных немок (так их тогда официально называли), прибывших из Казахстана. Иван Семенович Брижань поручил нарядчику Зефу и мне принять их и разместить в недавно отстроенном бараке. Зеф — это сын одного из крупнейших предпринимателей Румынии, в период освобождения Молдавии попал в руки нашей армии, его осудили за какие-то грехи, а может быть, из-за социального происхождения и сослали на Север для освоения его богатств. Этот человек обладал незаурядным умом, был великолепно эрудирован почти во всех вопросах жизни, имел отличное чутье в организационных вопросах и сам был до высшей степени дисциплинирован. У него не было лишних слов и лишних движений в работе, за что его все ценили. А мне Иван Семенович часто напоминал, чтобы я учился у Зефа. Зеф из Румынии часто получал продовольственные посылки. Больше о нем мне ничего не известно, а он о себе почти ничего никогда не рассказывал, лишь только то, что я уже вкратце изложил.

Мобнемок мы всех переписали и определили на жительство в барак, а мне И. С. Брижань поручил одеть тех, у кого не было одежды, и обеспечить постельными принадлежностями тех, у кого вообще ничего с собой не было. С большим трудом и с помощью связей Ивана Семеновича нам все же многое тогда удалось заполучить как с самой базы, куда по протекции Ивана Семеновича я уже был вхож, так и с ОЛП. Среди немок, направленных в сельхоз, были в основном женщины среднего возраста, но были и совсем молодые, а несколько женщин были в возрасте 40—45 лет. Все они были сельчанами, и лишь одна из них была городская,

совершенно не владеющая никакой сельскохозяйственной специальностью, и совсем была ослаблена, да у нее совершенно ничего не было из вещей, только то, что было надето на ней. Как потом выяснилось, она в дороге помогала почти всем чем могла, даже делилась своим пайком с женщиной, которая тайком везла в вагоне с собой малолетнего ребенка. По-русски она говорила плохо и совершенно ни на что не жаловалась, но зато всегда беспокоилась о других, заступалась за них. По указанию И. С. Брижаня я ее устроил в теплицу на работу и полностью обеспечил ее лагерной хлопчатобумажной одеждой и обувью, выдал матрац, одеяло и подушку. Через несколько дней после прибытия немок в сельхоз их тут же отправили в район речек Бадь-Ёль и Чём-Косаёль на заготовку сена для корма скоту.

Спустя какое-то время Иван Семенович Брижань взял меня с собой в поездку по сенокосным угодьям. Выехали мы на двух верховых лошадях, я на Коробке, а Иван Семенович на Гусаре. По пути мы навестили все сенокосные угодья, где косили и скирдовали сухое сено немки, а руководил всем этим процессом опытный мужчина из раскулаченных и сосланных в годы всеобщей коллективизации крестьянства и за свое почти десятилетнее пребывание среди народа коми полностью овладел их обычаями, языком, уменьем рыбачить и охотиться. Он отлично мог стоговать сено, отлично владел искусством косить как литовкой, так и горбушей. Для сельхоза это был незаменимый человек, а фамилия его была Высотин, а вот имя и отчество я уже позабыл. После объезда всех сенокосных угодий Высотин посоветовал Ивану Семеновичу съездить на небольшую речушку Чапан, впадающую в Вычегду, где он обещал отличную рыбалку.

Переночевав на Переволоке у Пашниных, утром следующего дня мы вдвоем с И. В. Брижанем выехали немного порыбачить на Чапан, захватив с собой два ведра, соль и рыбацкие снаряжения. В пути, раздумывая над нашей поездкой, я понял, что И. С. Брижань приехал не только для того, чтобы посетить сенокосные угодья и посмотреть, как идет заготовка сена, но и для рыбалки, которую ему, видимо, еще на Крутой обещал Высотин. День выдался отличный, солнечный и безветренный. Мы ехали по просеке, которая когда-то соединяла путь волоком между двумя реками Ижмой и Вычегдой, отсюда и возникло село Переволок, где нас Высотин приютил на ночлег. В этом месте совсем небольшое рас-

стояние между Черью Ижемской и Черью Вычегодской и по этой просеке, уже изрядно поросшей иван-чаем и другими травами, когда-то волоком перемещались купцы с грузами из Вычегды на Ижму и обратно. Василий Васильевич Пашнин — хозяин, у которого мы провели ночь — нам рассказывал, что еще его отец подрабатывал деньги, показывая купцам дорогу для волока.

Проехав какое-то время по просеке, мы выехали на указанную Высотиным тропу, ведущую к Чапану. По пути нам встречались разваленные временем строения и старая буровая, которую еще давно бурили ударным способом. Судя по количеству развалившихся строений мы сделали вывод, что буровую бурила многочисленная бригада. В сторонке от тропы мы заметили керны, т. е. образцы пород, лежавших, видимо, когда-то в ящиках. Но вот и показался Чапан. Иван Семенович выбрал местечко по своему усмотрению, и мы спешились. На живописной, даже сказочной поляне мы стреножили своих лошадей, а сами разожгли костер. Пока я кипятил чай, Иван Семенович развернул удочки и забросил их в русло небольшой таежной речушки, причем на крючках еще не было наживки, но уже на подходе к воде выпрыгнул хариус и заглотил один из крюков. Брижань от радости даже завопил и поторопил меня с чаем. Наспех позавтракав, мы тут же приступили к рыбалке. К нашему удивлению, рыба очень охотно заглатывала забрасываемые Иваном Семеновичем крючки. Я еле успевал снимать с крючков отличные экземпляры хариусов, а то и сигов. К вечеру у нас были полностью заполнены оба ведра с очищенной и засоленной рыбой. Похлебав ухи, мы собрались в обратный путь на Переволок, как вдруг погода стала портиться. Быстро заволокло небо и поднялся ветер, послышались раскаты грома, которые постепенно усиливались, тем самым показывая свое приближение. Мы еще не успели как следует оседлать своих лошадей, как хлынул дождь. У Ивана Семеновича была брезентовая накидка, а у меня ничего подобного не было. Каждый из нас взял по ведру к себе в седло и, приспособив его поудобнее, тронулись в путь. Иван Семенович ехал первым, а я поспешал за ним. Лошади фыркали при ярком сиянии молнии, но все-таки полностью подчинялись нам. Вначале, видимо, мы ехали по тропе, а затем в такую погоду тропу потеряли и ехали наугад. Но дождь не утихал, раскаты грома глушили все вокруг, а молния так была ослепительна, что лошадь чуть ли не натыкалась на стволы деревьев. Но вот моя лошадь

зафыркала, захрапела, вдруг поднялась на дыбы и стремглав помчалась влево по таежной чаще. Ветки с большой силой хлестали по моему лицу и телу, а иногда доставалось и ногам, которые зажимались между стволами деревьев. Не помню, как долго бежала моя Коробка, но наконец на какой-то лужайке она притормозила и пошла шагом. К этому времени дождь начал ослабевать, да и громовые раскаты доносились уже издалека. Лицо мое от ударов веток горело, а ноги ныли от боли. Но что удивительно, я не выронил свое ведро, держал его на луке седла впереди себя, видимо, оно как-то сглаживало удары веток по моей голове и туловищу. Вначале я был в растерянности, не знал, как мне поступить, но потом вспомнил советы Брюханова, что лошадь сама всегда найдет дорогу к себе домой и, опустив поводья, дал лошади полную свободу. Так я ехал долго, лошадь не спеша, шла шагом, а я ее не подгонял, так как боялся отклониться куда-то в сторону от Переволока. Но вот гром постепенно совсем утих, небо стало проясняться. Хотя ни дождя, ни ветра больше не было, но на меня по-прежнему падали с ветвей деревьев дождевые капли и такие же прохладные, как от дождя. Когда уже совсем стало светло, я понял, что приближается утро к почему-то на душе стало немного спокойнее. Вдруг я услышал несколько оружейных выстрелов, которые вначале принял за грозовые разряды, а уж потом отчетливо их стал различать. Я растерялся и не знал, как мне поступить, ехать в сторону этих выстрелов, куда вела и моя Коробка, или остановиться. Кто стрелял? Что там меня ожидает? Ведь для любого вольнонаемного я заключенный, а то может принять меня и за беглеца и тогда сдаст охране за вознаграждение. А тогда существовало правило, за пойманного беглеца охотники получали вознаграждение, да кажется, и немалое по тем временам. Но Коробка везла меня навстречу выстрелам. Вдруг я услышал чей-то крик: «О-го-го!» Я натянул поводья у лошади, но она не хотела останавливаться и двигалась в том же направлении, а я не очень настаивал на этом, так как не знал, где я и куда меня везет моя Коробка. Но вот четко я услышал голос, похожий на голос Высотина, а несколько позже и голос И. С. Брижаня. Я обрадовался, на душе потеплело, и я прокричал им в ответ и стал подгонять свою лошадку навстречу голосам. Но вот я и увидел двух верховых. Это были Брижань и Высотин. Когда И. С. Брижань обнаружил, что я отстал, а раскаты грома и яркое, даже ослепительное сияние молнии и проливной дождь с

ветром, он не стал меня ожидать и поехал в Переволок. Но Высотин ему высказал предположение, что моя лошадь могла чего-то испугаться, скажем, пробегающего медведя или его запах на следу, да мало ли что могло случиться, и предложил немедленно поехать на поиски. Вот так с приключениями завершилась тогда наша рыбалка.

Однажды летом Иван Семенович собрался дней на десять куда-то уехать из Крутой, а в это время на базе ожидали поступления спичек, считавшихся в то время большим дефицитом. Он мне сказал, чтобы я держал с заведующим базой Котовым связь и в случае поступления на базу спичек я должен выписать требование и получить полагающиеся нам по лимиту спички. Я тогда ему сказал, что навряд ли по моей подписи выдадут нам спички. Но он мне пояснил, что он договорился в управлении и на базе, чтобы спички выдали мне, но в требовании я должен буду поставить должность начальника сельхоза и за него, т. е. Брижаня, расписаться. Я тогда совершенно в этих канцелярских делах был полным профаном и им сказанное понял по своему разумению. Я тут же начал упражняться в подписи Брижаня. Дня два я сидел и подделывал его подпись, пока она не стала хоть немного походить на его, и лишь после этого я несколько успокоился. Вдруг сообщили, что на базу поступили эти злополучные спички. Я выписал требование, какое обычно выписывал Иван Семенович, внизу заделал подпись: «Начальник сельхоза», затем немного пропустил для подписи и продолжил «И. С. Брижань», а в пропущенном месте между начальник сельхоза и его фамилией я расписался не своей фамилией, а скопировал подпись Ивана Семеновича «Ив. Брижань». Зашел с этим требованием в управление, выписал полагающиеся нам спички, и на базе их получил, естественно, вновь расписался не своей фамилией, а «Ив. Брижань». Спустя какое-то время Иван Семенович возвратился домой и зашел в управление. В разговоре он спросил, не поступали ли еще спички. А ему в ответ: «Ты что, второй раз хочешь получить?» Тогда он спросил, что, наверное, за него уже получили? Подняли документы и удивились, везде стояла его настоящая подпись «Ив. Брижань». Ему тут же ответили, что он темнит, сам получил, да еще и спрашивает. Каково у него было удивление, когда он просмотрел документы и везде стояла его настоящая подпись, причем, была выполнена так искусно, что даже сам не усомнился в точности этой подписи. Он тут же

позвонил в сельхоз, но меня не нашли и тогда он попросил разыскать меня, чтобы я ему позвонил на квартиру вечером. Вечером я ему позвонил на квартиру, а он мне сразу:

— Вася, значит, ты спички проворонил? За нас их кто-то уже получил, подделав мою подпись.

— Нет, Иван Семенович, я спички не проворонил. Я их сразу же получил, как они поступили на базу.

— Но ведь в документах поставлена моя личная поддельная подпись, а не твоя, как я тебе об этом говорил!

— Иван Семенович, да вы, вероятно, позабыли, вы же мне сказали, чтобы я подписался за вас. Вот я и подписывался за вас во всех бумажках, так как вы тому меня научили,— пытался я его успокоить.

— Так это ты получил эти злополучные спички? — спросил он меня.

— Да, Иван Семенович, как вы и просили,— ответил спокойно я. В трубке послышался смех.

— Хорошо, Вася, завтра я все тебе объясню. Но хорошо, что спички получил. До свидания,— и положил трубку.

На следующий день, придя на работу, он тут же меня разыскал и в присутствии Брюханова и Куприченкова попросил вновь расписаться за него. Я тут же мигом сделал подпись «Ив. Брижань». Он вновь, как и вчера по телефону, рассмеялся и обнял меня, затем объяснил, что я его неправильно понял, что я сделал не так, как он договаривался в управлении. Затем он показал, как следовало мне сделать, т. е. заделать подпись начальника сельхоза и впереди поставить две буквы «за», что означает что ты расписываешься за кого-то и затем расписаться своей подписью. А так, как я сделал при получении спичек, то это получается подделка чужой подписи, и за это может последовать наказание как за подделку чужой подписи, т. е. такое деяние уголовно наказуемо. После этого он показал, как мне следовало сделать. Вот так я начал постигать азы канцелярщины.

Вспомнил я еще одно событие тех лет. Из кабинета Брижаня поздней осенью 1942 года воры утащили небольшой сейф, весом где-то порядка 70—80 кг. Но из-за большого веса они его далеко не смогли утащить, где-то метрах в ста от домика они пытались вскрыть, но у них это не получилось, только исцарапали дверку и бросили его. Утром этот сейф мы сразу же нашли и занесли в

кабинет. После этого Иван Семенович договорился с охраной ОЛП, и нам выделили молодую овчарку да еще и паек на нее. Дрессировщик из ВОХР довольно быстро приручил ее ко мне. Она меня слушала и всегда спала возле моей кровати в нашем домике, что очень не нравилось как Брюханову, так и Куприченкову, они даже на нее злились поначалу, а она на них только скалила свои зубы и рычала, не позволяла подходить к моей кровати. Но потом все устроилось, она стала признавать и их, но слушалась лишь только меня одного. Что характерно, бывало, кто-то вечером, когда мы уже спали, постучится к нам в дверь, и она не подавала голос до тех пор, пока я не проснусь, т. е. открою свои глаза. Как только кто постучит в нашу дверь, так она сразу же начинает стаскивать с меня одеяло, а однажды я не просыпался, так она даже стащила с меня кальсоны. А как только я просыпался, она тут же подходила к двери и подавала голос. С овчаркой я иногда в ночное время ходил проверять и контору. Вечером, выходя из домика, мы по ее поведению уже знали, что за дверями никого нет. Весной она постоянно находилась там, где бывал и я. Если я с кем встречался и разговаривал, то она находилась в метре от меня и внимательно наблюдала за моим собеседником, не позволяла ему маневрировать своими руками, сразу же подавала голос и готовилась к прыжку на собеседника, да и повышать голос на меня тоже не позволяла. После того, как в нашем домике появилась овчарка, сразу же перестала шастать вокруг нашего домика и вообще вокруг парников, теплицы и конторки всякого рода шантрапа. Но моя молодость и неопытность ее все-таки погубила. Во время посадки картошки пришли ко мне в овощехранилище трое или четверо крутянских связистов за получением картошки, которую им выписали. Я тогда усадил овчарку у дверей овощехранилища и приказал «сидеть», а сам с этими ребятами и сторожем прошел в овощехранилище. Когда вышли из овощехранилища, то моей овчарки на месте не было. Как потом выяснилось, один из связистов Сергей Сиваш не прошел с нами в овощехранилище, а остался у входной двери, где сидела в ожидании моего возвращения моя овчарка. Сиваш, выбрав момент, стукнул ее по голове, и оттащил подальше от входа в овощехранилище, а потом ее съели. Спустя много лет после этого случая они мне все рассказали. За ней они давно охотились, так как она была молода, да и прилично упитанная и еще, видимо, не совсем бдительна. После пропажи соба-

ки Иван Семенович позвонил в ВОХР, и они списали эту овчарку, которая вообще числилась за ВОХР, а у нас была на службе.

Как-то Иван Семенович вызвал меня и предложил мне сопровождать продукты, которые надо было получить на базе и отвезти на волокушах в район речки Бадь-Иоль, где в это время заготавливали сено для сельхоза наши мобнемки. Снарядили пять волокуш и, естественно, пять возниц из женщин заключенных. На каждую волокушу прикрепили по три мешка с крупой, мукой, сахаром и тому подобными продуктами. Рано утром мы выехали. Перед переправой через Ижму все мешки сами возницы перетащили на своих плечах и вновь уложили на волокуши. По пути следования мы должны провести одну ночь туда и одну ночь на обратном пути в тайге на привале. Для питания в дороге Иван Семенович договорился с завбазой, чтобы мне для этой цели дополнительно дали три ведра какой-то крупы. Женщинам-возницам я объяснил, что вот эта крупа для питания в дороге, а чтобы все то, что предназначено для сенокосников, не трогали. Все согласились, что во время передвижения будут хорошо следить, чтобы мешки не порвались и все, что мы перевозим, было в полной сохранности. На привалах распрягали лошадей, треножили и отпускали их пастись, а сами в это время варили себе кашу в специальном захваченном из дома ведре. Хотя я ехал с ними на верховой лошади, но так же останавливался возле них и ел с ними ту же кашу, а моя лошадка так же паслась рядом с их лошадьми. Снимать седло с Коробки, ее треножить мне помогала любезно одна из возниц цыганочка Ася, а когда после привала собирались в дорогу, то она вновь была тут как тут, помогала оседлать мне мою лошадку. А когда мы приехали к сенозаготовителям, нас радостно встретили и были довольны, что мы их не забываем и вовремя доставили им питание. Возчицы сами разгружали свои волокуши, укладывали свои мешки на весы и даже помогали взвешивать, а я как-то не придавал этому особого значения. Мне главное было, чтобы вес сошелся с моими накладными. Но одна из немок, видимо, хорошо разбиравшаяся в весах, вдруг к одной весовой порции придралась, что там не хватает веса. Я сразу же подошел, и мы заново перевесили все продукты, и оказалось, что в одном мешке не хватает трех килограммов сахара, который был на волокуше Катковой Оли, и у нее один мешок с крупой тоже был проткнут

и из него тоже вытекла крупа. Я пообещал, что недостающие продукты я привезу через несколько дней. Конечно, эти женщины меня запомнили по первым дням своего пребывания в сельхоэе, когда я принимал активное участие в их устройстве и обеспечении некоторыми постельными принадлежностями, особенно обездоленных. Безусловно, они меня тогда считали вольнонаемным, и поэтому сразу же согласились подписать накладную, поверив мне, что я довезу недостающие продукты. На следующий день мы тронулись в обратный путь. Насчет недостающих продуктов я особенно не беспокоился, так как Иван Семенович, снаряжая меня в этот путь, предвидел некоторые потери, а возможно, и утайку некоторыми возчицами части продуктов, в случае чего обещал восполнить недостающие продукты.

Из пяти возчиц, доставлявших тогда продукты на сенокос моб-немкам, мне особенно запомнились три, которые ярко отличались своими характерами и поведением. Это молодая симпатичная цыганка Ася, отбывающая, кажется, не первый срок за то, что она выполняла роль наводчицы для воров-домушников. Как она мне рассказала о своих делах во время нашей поездки, то я запомнил, что она под видом гадалки посещала квартиры граждан, изучала содержимое квартир, состоятельность жильцов, дверные запоры и тому подобное, сообщала своим сообщникам, которые затем, изучив режим отсутствия хозяев, очищали эти квартиры от наиболее ценных вещей. При задержании воров-домушников правоохранительные органы вышли и на наводчицу, т. е. на цыганочку Асю. А вообще она на меня произвела неплохое впечатление, она от меня ничего не требовала, но в то же время очень хорошо помогала в пути. Она организовала погрузку, следила за содержанием и сохранностью перевозимого груза, командовала всеми возчицами, которые даже побаивались ее и прислушивались к ее указаниям и замечаниям, что в значительной степени облегчало мои функции как сопровождающего. Что особенно меня поразило в этой поездке, так это отношение Аси к лошадям. Лошади как-то по-своему чувствовали ее приближение и беспрекословно подчинялись ей. Она, как мне тогда показалось, даже умела как-то с ними разговаривать, и они ее понимали. На меня это тогда произвело большое впечатление. Ася с удовольствием седлала мою лошадь, гладила ее и даже целовала в губы.

Вторая возчица, запомнившаяся мне по этой поездке, была

Оля Каткова, которая выделялась среди других некоторой вульгарностью своего поведения и типичного лагерного лексикона, за что ей от Аси и других возчиц постоянно делались замечания чтобы она в моем присутствии вела себя приличнее.

Третья возчица, которая мне в этой поездке особенно запомнилась, была женщина средних лет, довольно интеллигентна вела себя достаточно корректно и не позволяла в моем присутствии хамить и сквернословить, хотя и не всегда ей это удавалось. Она отбывала срок за подделку каких-то очень важных документов.

Остальные возчицы не произвели на меня особого впечатления и поэтому они не оставили в моей памяти никакого следа.

На обратном пути лошади шли веселей, да и погода этому поначалу способствовала утренней прохладой, но потом солнце пригрело, и Ася скомандовала «привал». Возчицы распрягли лошадей, а Ася помогла мне расседлать лошадь и мы пошли выбирать место для костра. Но вот место было выбрано, и женщины приступили к хлопотам у костра. Я собрал охапку сухого хвороста и принес к костру, к этому времени уже кто-то принёс, заполненное ведро промытой крупы с водой и его тут же стали приспосабливать на костре для варки. Я отошел в сторону от костра в тень, чтобы немного отдохнуть, но еще не успел как следует расположиться, как услышал волевой голос Аси, обращенный к Оле Катковой, а вообще обычно Ася ко всем была в обращении снисходительна, со всеми разговаривала с улыбкой в мягком тоне и довольно редко повышала свой голос.

— Подруга, пойдем поговорим! — и они удалились в заросли тайги. Но вдруг до меня донесся душераздирающий крик с того направления, куда только что ушли Ася и Оля. Я мгновенно вскочил на ноги и направился в сторону этого крика. Когда я вошел в лес, то на небольшой полянке передо мною открылась такая картина: к стволу березы была привязана оголенная женщина, в которой по крику я сразу опознал Олю Каткову, а цыганка Ася от души стегала ее своим цыганским кнутом, оставляя на ее голом теле довольно заметные следы, то в виде окровавленной полосы, то коричнево-синего цвета, успевшие уже вздуться. Я тут же во весь голос крикнул Асе, чтобы она прекратила издеваться, но Ася обернулась лицом ко мне, и я увидел ее озлобленное в ярости

лицо, глаза налиты злобой, светились, как огоньки. Она, обращаясь ко мне, зло закричала:

—  Не подходи, а то и тебе достанется так же! — и своей плеткой в очередной раз оставила еще один след на теле Катковой, после чего ее тело обмякло и она опустилась на колени, наполовину утопая в моховой покров. Ася повернулась вновь в мою сторону и уже несколько мягче попросила меня удалиться. Я в недоумении ушел к костру, а вскоре к костру пришли Ася и Оля Каткова. У Оли дрожали опухшие губы, из глаз все еще текли слезы, подой дя к костру, она как сноп упала на землю. Ася, постояв немного у костра, обратилась к Оле:

—  Ладно, подруга, вставай, и все принеси сюда к костру и запомни, что за пайку можно лишить и жизни, такой у нас закон, ты ведь знаешь не хуже меня.

А затем Ася обратилась ко мне, объяснила, что эта «курва» отсыпала сахар и крупу и запрятала в лесу, что она сейчас все это принесет, и чтобы я тут же отвез этим несчастным женщинам. Все у костра переглянулись, а Ася, подойдя к Оле, пнула ее ногой и поторопила принести украденное. Оля с трудом поднялась на ноги и, пошатываясь, поплелась по зимнику, изредка ойкая от боли.

Когда Каткова скрылась за поворотом зимника, Ася нам рассказала, как она догадалась, что недостающие продукты украла именно Каткова, а не кто-нибудь иной и что это она сделала на последней стоянке, что недалеко от этого привала. Все молча слушали, не мешая ей изливать свое возмущение. Я также молчал и обдумывал все случившееся. Вначале мне очень жаль было Каткову, а теперь после рассказа Аси, я ее возненавидел, узнал ее коварный и пакостный характер мелкого и никчемного воришки. Ведь Иван Семенович, видимо, предполагал, что того пайка, который был выдан возчицам на питание в дороге, будет недостаточно, и поэтому он выпросил у заведующего базой Котова дополнительно три ведра крупы, что вполне хватило для питания нашей компании. Но Каткова решила воспользоваться моей неопытностью и доверчивостью, тайком отсыпала себе немного крупы и сахара, а во время сдачи на месте также пыталась обмануть этих бедных обездоленных немок, но, к счастью, опытный глаз Цыганки Аси все это уловил, и она своими бескомпромиссными Действиями восстановила справедливость. В ожидании прихода Кат-

ковой мы подкрепились сваренной кашей и попили чая, оставив часть и для Катковой. Я отошел в сторонку и в тени немного прилег, чтобы отдохнуть, но в голове носились всевозможные черные мысли о человеческой подлости и порядочности. Вдруг во мне что-то загорелось, я вспомнил, что я не извинился перед Асей и не поблагодарил за ее благородство, быстро вскочил на ноги, подошел к костру и, обращаясь к Асе, извинился за допущенную мною грубость, когда Ася наказывала Каткову кнутом, а затем поблагодарил ее за оказанную помощь. Все у костра сидели молча, не мешая мне изливаться перед Асей, а Ася, глядя своими черными как угли глазищами на меня в упор, улыбалась, а затем чуть слышно сказала:

— Ну ладно, дело сделано. А ты учись, мой молодой и неопытный фраерок, может, больше и не попадешь в подобную беду. Мы ведь, цыгане, умеем платить добром за добро, а ты у нас очень добренький и доверчивый. Затем она умолкла и опустила свои пронизывающие глаза.

Но вот из-за поворота появилась Каткова, неся в руках две темного цвета сумки, видимо, рукава от куртки или мужской сорочки. Подойдя к костру она небрежно опустила эти мешочки на землю, а сама как сноп свалилась тут же и от мучившей ее боли застонала, прикрывая лицо руками.

Прошло какое-то мгновение, я даже не заметил, как Ася ушла, я стоял и наблюдал как мучится, стеная от боли, Оля Каткова, но, что удивительно, никто ее не пожалел. Женщины брезгливо смотрели на нее, на ее мучения, и никто не проронил ни единого лова. Вдруг появилась Ася, держа рукой за повод уже оседланную Коробку и, подойдя ко мне, подала повод в мои руки, произнеся:

— Езжай, Вася, отдай это им, чтобы потом специально тебе не везти отдельным рейсом, а мы тебя здесь подождем. Ты ведь верхом смотаешься быстро. Ну давай, езжай,— улыбнулась и привязала оба мешочка к луке седла.

Я тут же мигом вскочил в седло, и лошадь меня понесла по извилистой дорожке в бригаду заготовителей сена. Отдал им эти мешочки и вкратце объяснил происшедшее, попросил у них извинения за свою халатность, тут же развернулся и помчался к своим возчицам.

Когда подъехал к привалу, то они уже все были в сборе с запряженными лошадьми, и мы тут же тронулись в путь.

На очередном привале ко мне подошла Оля Каткова и попросила прощения, но я, выслушав ее, ничего ей не ответил, и она отошла к своей волокуше. Вот так мы завершили эту поездку на сенокос. С цыганкой Асей мне довелось еще потом несколько раз видеться, когда я оказался в зоне, а с Олей Катковой я встречался спустя несколько лет в тайге, где она трелевала на волокуше лес, а затем после освобождения я ее видел на Войвоже, она вышла замуж за газоэлектросварщика Калашникова и, естественно, приобрела новую фамилию. Знаю, у нее была дочь, которая училась в одном классе с моим сыном Володей, но я об этом случае ему не рассказывал, да в этом и не было необходимости. Кстати, сам Калашников много пил и, кажется, покончил жизнь самоубийством, повесился на дереве.

По возвращении в сельхоз, ко мне подошла Ася и предупредила, что если еще раз придется ехать с продуктами, то больше таких, как Каткова, не брать.

На следующий день после возвращения домой я рассказал о нашей поездке Ивану Семеновичу, Брюханову и Куприченкову, они от души посмеялись над моими приключениями, а Петр Никифорович Куприченков нам всем рассказал о происхождении цыган, что цыгане выходцы из Индии, что несколько веков тому назад они вынуждены были покинуть северную Индию, где вели кочевой образ жизни, и после чего расселились по всему свету. Себя они именуют рома. А у нас до этого было представление, что цыгане выходцы из Молдавии. Конечно, современные цыгане возможно, и сами не знают, что они выходцы из кочевого североиндийского племени и что в 5—10 веках они покинули свои места постоянного обитания и расселились по всему свету. Такова истина.

По окончании сенозаготовок Иван Семенович меня вновь послал, чтобы привезти немок в сельхоз. Мне выделили двух возчиц, чтобы они доставили пять запряженных лошадьми волокуш, на которые можно погрузить все имущество, взятое немками с собой при отправке на сенокос. Рано утром я оседлал свою Коробку, и вместе с возчицами мы выехали в район сенозаготовок. Поскольку на этот раз все волокуши были пусты, то мы уже к вечеру были в месте назначения. Мобнемки, узнав, зачем мы приехали, очень обрадовались своему возвращению в свой барак. Ведь их очень донимали комары, мошка и слепни. Если от комаров в вечернее

время они научились бороться с помощью дымовой завесы, то от слепней спасения у них совершенно не было. На их лицах, руках и ногах красовались пятнышки от укусов слепней. В течение дня сборы в дорогу были завершены. Высотин принял активное участие в погрузке их имущества на волокуши, так как им бы самим с этим делом трудно было бы справиться.

На следующий день рано утром по холодку мы отправились в путь. По пути домой немки пели свои национальные песни, а иногда пели и народные русские песни. Вот и первый привал, на котором поварихи довольно быстро смастерили вкусный обед, а я за это время с группой женщин собрал почти четыре ведра ягод. Оказывается, ягоды они собирали и во время сенокосной страды, но далеко в тайгу заходить боялись, в основном собирали по лесной кромке, не углубляясь далеко в таежную чащу. Второй привал сделали почти к вечеру, для чего разобрали две волокуши с постельными принадлежностями. Поскольку я от них находился в сторонке, то они мне принесли одно одеяло, в которое я и закутался. Да так крепко заснул, что утром меня еле разбудили. Вначале даже подозревали, а не случилось ли что со мной? Потому что я почти не реагировал на их толчки, а когда убедились, что я все-таки жив, то тогда они растеребили меня, и после краткого завтрака мы вновь тронулись в путь. После прибытия в свой барак им был выделен один день отдыха для приведения себя в божеский вид, а затем снова работа, которой в сельхозе был непочатый край.

После возвращения немок с сенокоса в сельхозе начался новый ажиотаж. По распоряжению заместителя начальника управления Лысенко в сельхоз временно направлялось порядка двухсот молодых ребят корейской национальности, которые прибыли на Крутую как трудармейцы и которых, по предписанию Лысенко, следовало поселить в помещении капустохранилища. Для чего предписывалось Брижаню срочно приспособить капустохранилище под временное жилье, в котором корейцы должны прожить до засолки капусты. При этом Лысенко направил в сельхоз бригаду плотников и соответствующий стройматериал. Иван Семенович Брижань, как начальник сельхоза, направил Лысенко мотивированное письмо со своими возражениями и предупреждал, что даже по самым скромным нормативам невозможно в капустохранилище разместить даже третьей части от направляемого персонала. К

этому письму приложил копии заключений пожарной охраны и санитарной службы. Причем, письмо составлено в двух экземплярах. На экземпляре, который Иван Семенович оставил себе, в канцелярии управления секретарь сделал отметку о времени получения настоящего письма управлением, поставил свою подпись и закрепил печатью канцелярии.

По наспех составленному проекту в капустохранилище соорудили трехэтажные нары и установили из трубы в 18 дюймов почти на половину длины капустохранилища обогревательную печь с мощными газовыми горелками, которая якобы сможет поддерживать нормальную температуру в помещении. Хотя, в действительности, само капустохранилище было сооружено с таким расчетом, чтобы температура воздуха в самые холодные зимние месяцы с учетом небольших обогреваемых печей, а они тогда были значительно меньше, не опускалась ниже нуля градусов, т. е. чтобы капуста в чанах не промерзла. А Лысенко рассчитывал, что, увеличив в несколько раз обогревательные печи, он сумеет поддерживать зимой нормальную температуру в этом огромном, обшитом только досками помещении. Печь была установлена посередине капустохранилища, а по обеим сторонам печи соорудили дощатые настилы в три этажа для размещения жильцов, т. е. корейцев. С обеих сторон капустохранилища были сделаны ворота для въезда телег с капустой. Но в принципе пользовались лишь только одними передними воротами, поэтому задние ворота еще при строительстве были наглухо забиты, как ненужные. При переоборудовании капустохранилища под временное жилье в одних из входных ворот прорезали обычную входную дверь как в квартирах, а остальные зашили наглухо вагонкой и утеплили их.

В процессе переоборудования капустохранилища под временное жилье Иван Семенович Брижань еще несколько раз официально обращался к Лысенко и другим должностным лицам, чтобы приостановили эту нецелесообразную затею, боясь, что к осени, к моменту уборки и засолки капусты, капустохранилище не будет освобождено, что сорвет заготовку капусты на зиму, и население может лишиться большей части этого ценного продукта. Но эти его письма оставались без ответа и, видимо, серьезно их никто не рассматривал, не вдаваясь в суть этого очень важного для того времени дела. Все шло самотеком, своим чередом.

Руководство управления очень торопило плотников в ускорении завершения работ. И вот еще до полного окончания всех работ по переоборудованию капустохранилища под временное жилье прибыли корейцы, и их сразу же поселили в это не совсем достроенное помещение, не успев, как следует даже убрать обрезки досок и стружек.

Несколько дней было затрачено на формирование из них бригад, для чего буровые мастера, вышкостроители и руководители других подразделений выбирали себе ребят покрепче, а что осталось — отдали нам в сельхоз. Впрочем, человек 70—80 были прикреплены к сельхозу, а чуть менее двухсот человек были распределены за буровыми, по обустройству буровых, строительству подъездных путей к буровым и тому подобные работы.

Вообще ребята, закрепленные за сельхозом, оказались исполнительными и очень трудолюбивыми и ко всему — честными. Да и вообще их хвалили все, где им приходилось работать. Большинство из этих ребят имели при себе большие суммы денег. Вечерами после работы, а те, кто работал посменно, то и днем играли у себя на нарах в карты «под интерес». Мне как-то приходилось несколько раз заходить к ним в капустохранилище по делам к своим ребятам, и я видел у них на кону огромные суммы денег, которые переходили из рук в руки. Вот так они проводили свое свободное от работы время. Вокруг трубы они обычно развешивали и сушили свою рабочую одежду, завесив одеждой специально сделанные решетки и даже верхние нары, от чего в помещении стоял специфический запах от испарения. Руководство сельхоза к ним никакого отношения не имело. Среди корейцев были избраны старшие, в обязанности которых входило следить за порядком. Пищу готовили они сами в своих котелках и ели, сидя на нарах. Они были на правах «трудармейцев», что в то время означало с какими-то ограничениями в правах. Мне тогда многое не было понятно, например, почему эти ребята оказались здесь, на Севере, а не на фронте, где в то время в таких кадрах очень нуждался фронт, заводы, выпускающие продукцию для фронта, и многое другое. Да тогда и спрашивать об этом было совсем небезопасно. За подобные вопросы могли и второй срок припаять, было тогда и такое. Впрочем, появилась и еще одна категория людей в нашем регионе — трудармейцы.

Шло время, корейцы постепенно осваивались со своим поло-

жением, исправно посещали свои рабочие места и отменно работали. К тому же они были исполнительны и дисциплинированны, вслух не роптали на свое положение, хотя в душе, возможно, у них и кипело какое-то недовольство.

В один из осенних дождливых дней в зоне кирпичного завода демонстрировался новый кинофильм «Знак Зеро», и я пошел посмотреть этот кинофильм. Меня свободно пропускали в зону, и так же свободно я выходил из зоны, зачастую даже не спрашивали у меня пропуск, так как многие вахтеры меня хорошо знали и не чинили мне препятствий на вход и выход из зоны. Так было и на этот раз. Я свободно прошел в зону и зашел в зал, где демонстрировались кинофильмы, и занял свободное местечко. Где-то в средине этого фильма кто-то, войдя в зал, громко прокричал: «Сельхоз горит!» Я тут же выскочил из зала и побежал к вахте на выход из зоны, но в это время на вахту поступило распоряжение: «Никого не впускать и не выпускать из зоны». Дежуривший на вахте стрелок охраны мне объяснил, что скоро на вахту придет начальник ВОХР Бучнев, и он сам примет решение по отношению ко мне. Действительно вскоре пришел Бучнев, и он сразу же мне разрешил выйти за зону. Я стремглав помчался к себе в сельхоз. А когда я выбежал за поворот, то сразу же заметил наверху в районе овощехранилища густой дым. К этому времени дождь прекратился, и небо стало чище. Не заходя к себе, я сразу побежал наверх к овощехранилищу, и по мере приближения к овощехранилищу мне стало ясно, что горит капустохранилище, где проживают корейцы. А через некоторое время до меня донесся душераздирающий крик, и я ускорил свой бег. И вот, задыхаясь от такого бега в гору, я мгновенно оказался рядом с капустохранилищем. Крыша, окна и двери вовсю полыхали яркими языками пламени, а из охваченных пламенем дверей с криком от боли выскакивают юноши, одежда которых полыхала пламенем и от ветра искрилась. Их тут же подхватывали скопившиеся на помощь люди, валили на землю и пытались затушить горящую и тлеющую одежду, а пострадавшие, совсем не понимая что с ними происходит, оказывали яростное сопротивление, вырывались и убегали, тем самым раздувая на себе тлеющую одежду, их вновь валили на землю и тушили одежду. От ужасной боли они кричали и, извиваясь, пытались вновь подняться. Это было ужасное зрелище воочию видеть людские страдания.

Приблизившись к пожару, я тут же интуитивно, глядя на других, активно включился в оказание помощи. Не знаю, откуда только бралась сила сваливать на землю этих здоровых парней, силой стягивать с них горевшую одежду или тушить прямо на них. Я работал с такой яростью, что не чувствовал ожогов на своих руках и не замечал тех тумаков, которыми меня осыпали пострадавшие. Ранее выскочившие ребята и те, которые пришли в себя от шока, так же активно помогали своим согражданам, не считаясь ни с чем. Пожарные автомашины почему-то прибыли с большим опозданием, когда уже крыша рухнула. Я видел, как два юноши выкарабкались из этого пекла и встали на ноги, чтобы уйти от огня, но у них кроме одежды горело тело. Они тут же замертво упали и им уже мы ничем помочь не смогли. У некоторых, которые выскочили в самый последний момент перед падением крыши, от высокой температуры были повреждены глаза, и они потом навсегда остались слепыми. Сколько их тогда погибло? А сколько из них остались калеками? Все это для нас осталось великой тайной.

После прибытия пожарных машин прибыла оперативная группа, которая оттеснила всех, участвующих в оказании помощи, а затем и вообще всех прогнали от этого места. Нельзя было подойти и на следующий день к этому пожарищу, оно было оцеплено стрелками военизированной охраны.

А через день после этого случая у меня, Брюханова и еще нескольких бесконвойников сельхоза закрыли пропуска и водворили в зону на 17 ОЛП. Причем сделано это было так быстро и неожиданно, что мы даже растерялись. Пришли два стрелка, отобрали наши пропуска и под конвоем повели в зону, ничего при этом не объяснив нам и ничего не позволили взять с собой. Вот так я вновь оказался в зоне ОЛП.

В зоне Брюханова и меня разделили. Один надзиратель повел Брюханова, а меня повел надзиратель из заключенных Иван Корнев и поместил в 14 барак, где находился мой друг по сельхозу Андрей Косов. Дневальный этого барака, мужчина в преклонном возрасте из уголовников, отвел мне место на втором этаже нар, где уже лежал матрас, подушка, набитая ватой из старых бушлатов, и потрепанное, не первой свежести, одеяло. Кроме дневального, в бараке было несколько человек, которые, видимо, освобождены от работы по болезни. Они лежали на нарах и о чем-то

между собой негромко разговаривали, а когда дневальный отошел к своему месту, один из них меня спросил:

— Ты тутошний или из другого ОЛП?

— Я из сельхоза, мне закрыли пропуск,— ответил я.

— А ты по какой будешь? — настойчиво допытывался тот.

Я не знал, как мне поступить, назвать ли им свою статью, ведь 58 тогда не была популярна среди зеков, или как-то увильнуть от прямого ответа, но тут же промелькнула мысль, что они-то все равно узнают мою статью на поверке и ответил:

— По 58.

— Темнишь, малыш, мальцам такую не клеют,— возразил тот.

— А у того малого, что пупырь на обличий, кажись Андреем кличут, тожить, кажись, 58 да еще с набором,— вмешался второй.

— Нет, Андрей, кажись, старей ентого,— вмешался в их разговор третий с верхней нары.

— А лях их поймет, кому что и за что клеют, может быть, и энтот тожить контрик, может, он и не темнит,— вновь вмешался второй.

Вот так я узнал, что Андрей Косов проживает в этом бараке. Немного будет легче, подумал я, все-таки будет с кем поделиться своими бедами и невзгодами. В это время подошёл ко мне дневальный и спросил:

— А ты в какую бригаду зачислен?

Этот вопрос вывел меня из того неопределенного состояния, в которое меня ввели своими вопросами соседи по нарам. И только теперь я понял, что завтра меня вновь выведут из зоны под конвоем на какие-нибудь общие работы. Так что все начнется, видимо, так же, как и тогда, когда нас привезли на Крутую и поместили в зону 3-го ОЛП. Тогда я ходил в бригаде по заготовке дров Для ОЛПа, а куда поведут завтра, я не знал. Но я заметил, что Дневальный не отходит и ждет от меня ответа.

— Не знаю,— пожав плечами, ответил я,— мне еще никто ничего не говорил.

— А ты зайди к нарядчику и узнай,— пояснил мне дневальный, а затем добавил,— в первом бараке от вахты, вход справа — там их контора. Немного помедлив, добавил,— и насчет спецодежды у него спросишь.

Я тут же вышел из барака и пошел к нарядчику. В конторе мне

показали двери нарядчика, и я вошел в комнату. Комната была густо заставлена столами, и лишь за одним из них сидел мужчина в очках и что-то писал, совсем не обращая на меня внимания. Я немного обождал, а затем спросил:

— Мне надо к нарядчику. Это вы?

Мужчина оторвался от своей писанины и поднял голову, глядя поверх очков на меня, спросил:

— Тебе чего надо?

Я ему пояснил, что мне сегодня закрыли пропуск и привели в зону. Тогда он еще раз внимательно посмотрел на меня и вновь спросил:

— Ты из сельхоза? Твоя фамилия Брюханов или Лисянский?

— Лисянский — ответил я.

— Вот садись на тот стул и посиди, скоро придет старший нарядчик Ананченков, он тебе все пояснит,— ответил он и показал рукой, на какой стул мне садиться, а сам вновь погрузился в свои бумаги.

Спустя какое-то время в комнату вошел стройный мужчина лет сорока, чисто выбритый и в аккуратно сшитом костюме, прошел за большой стол, который стоял несколько в сторонке от остальных, и уселся в кресло. Кстати, только за его столом было кресло, а у остальных столов стояли лишь стулья и табуреты. Мужчина в очках, обращаясь к вошедшему по имени и отчеству, пояснил, что я из сельхоза, Лисянский, а мне сказал, что это старший нарядчик, и вновь погрузился в свою работу.

Ананченков пригласил меня подойти к его столу. Я тут же подошел к его столу и уселся на рядом стоящем стуле. Ананченков, вглядываясь в мое лицо, тихо сказал:

— С тобой, Вася, и Брюхановым пока неясно. Есть указание из зоны вас пока не выводить. Звонил следователь и предупредил, чтобы вы оба были у него под рукой, т. е. он может вызвать вас в любое время, когда вы ему понадобитесь.

— А Брюханов в каком бараке? — спросил его я.

— С Брюхановым встречаться тебе нельзя, да это и невозможно. Он пока изолирован от зоны, и к нему без разрешения следователя никого не велено допускать. Но это я так. Я тебе ничего не говорил, и ты от меня ничего не слышал.— А потом добавил,— пока посиди в бараке, а там будет видно, скоро все прояснится.

Талоны на питание тебе вечером принесут, я об этом распоряжусь.

С какой-то неопределенностью я вышел из комнаты нарядчика и направился к себе в барак, но потом передумал и решил пройтись по зоне и изучить, где находится кухня, клуб, каптерка и другие бытовые службы ОЛП.

Проходя мимо кухни, я увидел хорошо упитанного мужчину, небрежно одетого, вышедшего из кухни, в руках которого было деревянное корыто емкостью не менее трех-четырех литров, наполовину заполненное кашей. Этот мужчина, завидев меня, сразу же направился в мою сторону, на ходу хлебая из этого корыта кашу, лицо его было измазано кашей. Причем, чем ближе он приближался ко мне, тем громче мычал, имитируя настоящие звуки то теленка, то козы или овцы. В его глазах было какое-то отчуждение, безразличие ко всему окружающему. Он вполне напоминал ненормального человека, обиженного богом. Волосы на его голове были беспорядочно запутаны, из них выглядывали прилипшие щепки и сухие травинки. Костюм его, по-видимому, еще не стиранный, но уже изрядно чем-то измазан, помят, пуговицы на куртке застегнуты неправильно. Вообще выглядел он ужасно. Приблизившись ко мне, он мне сунул свое корыто, видимо, предлагал хлебнуть из него каши. Я в испуге отстранился от него, а он, мыча, вновь предлагал мне отведать этой каши, и сам окунал свое лицо в это корыто и смачно облизывался, причмокивая, тем самым показывая, как же вкусно. Я догадался, что это какой-то ненормальный, психически больной человек и постарался быстрее от него удалиться, но он и не стал меня преследовать, пошел дальше своей дорогой.

В бараке мне пояснили, что это больной человек по прозвищу «Машка». Его в зоне почти все жалеют и за зону на общие работы не выводят, а на кухне повара ему дают остатки каши от пуза и что вокруг него даже подкармливаются некоторые доходяги, которые доедают оставшуюся в корытце кашу или другую еду. Спит он где придется, где к вечеру свалится, там и спит, хотя ему и было в одном из бараков отведено место на нарах. Надзиратели, а в зоне они в основном из заключенных, когда заметят, что очень грязный, то как обычно, заставляли какого-нибудь дневального отвести его в баню и помыть, а одежду зачастую прожаривают в Дезкамере. А иногда и вообще обменивали на нем одежду. Он ведь

по любой просьбе может выполнить все то, что у него попросят. Например, попросят у него промычать по-козлиному, он тут же промычит, попросят его прокукарекать, и он тут же сделает и это. Причем, все эти звуки он так имитировал, что они почти не сличались от настоящих. За что ему часто даже предлагали самокрутки или просто «сорок», так называемый окурок. Тешатся над ним и уголовники, но в то же время они и оберегают его от издевательства над ним. Мне рассказали и такой случай. Как-то «Машку» попросили показать, что делает свинья в луже, и он тут же улегся в лужу и вертелся в ней, хрюкая, как настоящая свинья. Правда, после этого его отвели в баню, помыли и даже заменили его одежду на сухую.

Рассказывали, что в первые дни, когда с этапа он попал в зону, то его, как и всех вновь прибывших, зачислили в бригаду и несколько раз выводили за зону на работу, но он каждый раз то в виде собаки на четвереньках набрасывался на охранника с лаем, то просто пытался отойти в сторону, лая по-собачьи, за что его сильно колотили прикладами от винтовок, пинали ногами, а он не унимался, даже избитый, лежа, продолжал лаять по-собачьи и пытался кого-нибудь укусить. Конечно, избитого и даже проколотого штыком, но, к счастью, без переломов, его поместили в стационар, а после лечения больше за зону не выводили, посчитав его ненормальным. В зоне он стал всеобщим посмешищем как полоумный, и никакой работы ему не поручали, а просто все им тешились. Правда, надзиратели, да и некоторые из уголовников взяли его под свою защиту, не позволяли сильно глумиться над ним. На кухне ему стали выдавать остатки еды, да и одеждой не обижали, часто меняли на чистую или сухую. Вот так он и тешил в зоне своей дуростью, никому не отказывая ни в чем. Любой мог его попросить промычать или просто пробежать по-собачьи на четвереньках, он тут же все это делал, невзирая на грязь или другие неудобства. Бывали случаи, что у него выкрадывали корытце, то он тогда приходил с шапкой на кухню, и ему в шапку накладывали кашу, а он тут же ел эту кашу прямо из шапки. Конечно, корытце ему вновь изготавливали. Забегая вперед, расскажу, что до лагеря он был председателем колхоза, и его осудили за какие-то проделки, определив ему три или четыре года лишения свободы, в результате чего он и оказался на этом ОЛП. А когда у него истек срок пребывания в лагере, то за ним администрация лагеря

послала надзирателя тоже из заключенных, чтобы его привели для освобождения. По пути в контору надзиратель решил напоследок потешиться над ним и попросил «Машку» промычать по-овечьи, но «Машка», уже зная, для чего его приглашают в контору, вдруг неожиданно для надзирателя ответил:

— Мычи, брат, теперь ты, а я свой срок уже отмычал... Каково же было удивление у этого надзирателя, которому, видимо, еще было мычать в лагере не один год. А когда надзиратель все это рассказал начальнику ОЛП, то он только рассмеялся и приказал выдать «Машке» новую одежду, и его освободили из лагеря.

Вот так умудрился бывший председатель колхоза сохранить себе жизнь, да и здоровье, не работая на разного рода работах, и в то же время всегда был сыт, да еще и подкармливал некоторых доходяг. Ведь многие тогда, измотанные непосильным трудом, пухли от недоедания, волоча жалкое существование в слабкомандах, а то и вовсе уходили из жизни. Было тогда и такое, и довольно часто, особенно в первые годы войны. В основном от этого страдали люди, изнеженные на воле, которые не испытывали тяжелого физического труда, а в еде не испытывали особого недостатка. Люди же, пережившие всевозможные лишения на свободе, в лагере чувствовали себя несколько лучше, и они легче переносили те трудности и невзгоды лагерного бытия. Но это совсем другая тема.

Вернулся я в свой барак несколько озабоченным. Передо мною возникало множество вопросов. За что закрыли пропуск? Почему Брюханова держат в изоляции от других? Что я сделал такого, что мною будет интересоваться следователь? Что ему от меня нужно? Вопросы, вопросы, а ответа на них нет, и я ничего не могу понять, что так вдруг случилось? Я взобрался на свое место на нарах и так вертелся в раздумье до прихода бригад из-за зоны. Спустя какое-то время я встретился с Андреем Косовым, который так же только что вернулся с работы. А еще через какое-то время дневальный мне вручил талон на обед, завтрак и на обед следующего Дня, объяснив мне, что ему только что передали это из нарядной. После ужина меня вызвали из барака, и мне какой-то мужчина вручил сверток, при этом сказал, что это передали из сельхоза. Я поблагодарил его за оказанную услугу и ушел к себе в барак. Подозвал Андрея, и мы развернули этот пакет, в котором оказа-

лось немного картошки и овсяной крупы. Я все это припрятал у себя под матрасом, и мы пошли на кухню за обедам. После обеда мы решили сварить себе немного каши, благо, в бараке была такая возможность, да у Андрея и котелок нашелся. Сварили мы кашу, а чтобы она немного остыла, мы ее поставили в глухой тамбур, выход из которого был заколочен снаружи досками. Поставив котелок с кашей в тамбур, мы все время наблюдали, чтобы никто не зашел и не утащил нашу кашу, не сводили глаз с прикрытой двери. А когда через некоторое время вошли в тамбур, то нашего котелка там уже не оказалось, кто-то из здешних воришек сорвал несколько досок, открыл двери запасного выхода и забрал нашу кашу. Вот так отпраздновали нашу встречу на ОЛП в одном и том же бараке. Вот так нам преподнесли и еще один урок бдительности.

На следующий день вызвал меня следователь на допрос. Задавал всевозможные вопросы о моей жизни в заключении, о том, как я и откуда прибыл на Крутую, где и в качестве того начинал я свою трудовую деятельность. Отвечал я на его вопросы кратко. На этом первый допрос и завершился. Следователь был терпелив, голос не повышал, хотя его мои ответы не совсем удовлетворяли. Я тогда так понял, что он пытается меня к себе расположить, и поэтому прессинга не применял, не давил на меня. На следующий день он вновь меня вызвал на допрос и объявил мне, что он меня допрашивает в качестве свидетеля, очевидца случившегося пожара. После этого стал задавать вопросы, относящиеся к сельхозу. Протокол вел он, и в кабинете кроме нас двоих никого больше не было. Постепенно он своими вопросами стал приближаться к деятельности Ивана Семеновича Брижаня и Константина Андреевича Брюханова. На все его вопросы относительно их деятельности я почти отвечал односложно, что у них своя работа, а у меня была своя, и я занимался лишь только тем, что мне поручалось. При их разговорах я никогда не присутствовал, ведь я заключенный, а начальник сельхоза вольнонаемный, и я ему не пара, поэтому он со мной не делился своими мыслями и делами. А что касается капустохранилиша, то я следователю пояснил, что в сельхозе все понимали нецелесообразность этой затеи, в результате чего может сорваться своевременная засолка капусты, что практически и получилось на самом деле. Капуста созрела, ее начали собирать пока под навес, но уже наступило время массового сбо-

ра, а помещения для ее засолки пока нет. На вопрос, заходил ли я в капустохранилище к корейцам, я ему ответил, что несколько раз заходил, чтобы передать задание на работу ребятам из наших бригад и что я видел, как они там вокруг обогревательной трубы сушили свою одежду. Впрочем, вызывал он меня еще несколько раз, после чего оставил меня в покое, а нарядчик мне объявил, чтобы на следующий день я выходил на развод, и назвал бригаду, в которую меня зачислили. Выдал необходимые записки для получения в каптёрке соответствующей спецодежды. Так что до окончания рабочего дня я почти все подготовительные работы выполнил и даже нашёл своего бригадира, который меня принял не совсем дружелюбно, но талоны для питания выдал.

На следующий день я поднялся со всеми, оделся, позавтракал и пошел к вахте, где к этому времени собираются все, кто выходил за зону под конвоем, это порядка 90 % от общего числа находящихся в зоне, а остальные, кто остался в зоне — это обслуживающий персонал и оставленные в зоне по болезни или находящиеся в стационаре на излечении.

Разыскал я свою бригаду и пристроился в хвосте. Бригада уже выстроилась к выходу за зону. Бригадир нас всех пересчитал и доложил нарядчику, что бригада в сборе. Наконец, наступил и наш выход. Шли мы в строю по два. За воротами с обеих сторон стояли по охраннику, а рядом с ними и нарядчик и пересчитывали нас. За воротами вновь нас пересчитал конвой, который принял бригаду под охрану. После чего последовал ритуал: «Бригада, внимание! Шаг влево и так далее...» И наконец послышалось: «Пошли!»

Бригада занималась заготовкой строительного, так называемого делового лесоматериала. Из этого леса собирали дома и бараки, а часть леса отвозили на распиловку для досок и брусьев. В основном люди в этой бригаде были подобраны из более-менее крепких, здоровых, но были и ослаблены, так называемые «слабаки», успевшие «дойти», т. е. превратились в «доходяг».

Бригадир поставил меня на раскряжевку уже поваленного леса. Напарник, к которому меня прикрепили, был уже ослаблен, но пилой работал мастерски. То и дело поправлял меня и учил, как надо вести себя на такой работе, чтобы дольше сохранить свои силы, чтобы я не рвал пилу, мгновенно отпускал, когда пилу тащит напарник. Кроме раскряжевки в конце рабочего дня нам

еще поручали помочь сложить бревна в штабели. К концу рабочего цня я так устал, что еле ноги волочил по пути в зону.

Бригадир был какой-то крупный вор, с ним считались все уголовники, которые были в его бригаде. Его решение не оспаривалось, а сразу же исполнялось всеми членами бригады. На отдых к костру все шли лишь только после его команды: «Перекур!» И после его команды: «Перекур окончен!» все сразу же приступали к работе. Сам он не работал, но зато если увидит, что кто-то неправильно пользуется пилой или топором, то поможет как надо правильно пользоваться. Со стрелками охраны был в контакте, разговаривал с ними как с равными и в то же время следил, чтобы костры у стрелков всегда были в полном порядке и чтобы там лежал надлежащий запас дров.

Проработал я на лесоповале недели две или чуть побольше, точно сейчас не помню. Постепенно немного втянулся в работу, даже руки по вечерам перестали ныть, но от некалорийного питания все-таки стала появляться какая-то слабость. Хотя из сельхоза изредка мне кое-что и перепадало, но для такого физического труда все равно это было не совсем достаточно. Я все же немного ослаб. И вот однажды во время развода нарядчик, подойдя ко мне, сказал, чтобы я остался в зоне, что, возможно, следователь вновь вызовет на допрос. Где-то незадолго до обеда меня вызвали к следователю. Задержал он меня почти до самого ужина, тем самым лишил обеда. Мучил всевозможными вопросами, требовал от меня заранее им подготовленных ответов, за что обещал перевести на более легкую работу. Я твердо стоял на своем, что могу лишь давать те показания, которые мне были известны, а подписывать протоколы допроса с надуманными фактами я не могу. Я ему твердо заявил, что я никогда никого не обманывал и обманывать не собираюсь. Держал он меня в своем кабинете на этот раз довольно долго. Все убеждал, что в этом протоколе ничего плохого нет, и что это никому ничуть не повредит, что это естественная формальность. На прощание он мне пригрозил, что с таким, как у меня, характером мне будет не легко выжить. На том мы с ним и расстались. Он отпустил меня. Расстроенный его угрозами, я ушел к себе в барак, а после ужина улегся на нарах и проспал до подъема. После этого еще несколько дней я ходил с бригадой на лесоповал. Никто в бригаде не расспрашивал и не интересовался, по какому вопросу вызывал меня следователь. Но вот однажды на-

рядчик с вечера меня предупредил, чтобы я с бригадой не выходил, возможно меня вызовут в суд.

Долго в этот вечер я не смог сомкнуть глаз, все в голову лезли всякого рода неприятности, а когда все-таки я уснул, то приснился мне сон, в котором я видел этого следователя то в виде человека, то в какой-то нечеловеческой форме, в виде какого-то чуда.

Часов в десять утра за мной в барак зашел надзиратель из заключенных и сообщил, чтобы я быстро собрался и ожидал на вахте для выхода за зону. Я тут же собрался и пошел к вахте, где меня уже поджидал охранник, который и доставил меня в зал суда, расположенного в фойе Крутянского клуба. Когда ввели в фойе, то там уже сидело на стульях несколько человек, мне совершенно неизвестных, а через какое-то время привели и Брюханова. Константин Андреевич Брюханов, поздоровавшись со мной, сразу же спросил, где это время я находился и вызывали ли меня к следователю, но охранник, находившийся рядом, запретил нам разговаривать между собой. Через несколько минут из зала вышел охранник и вызвал на допрос одного из сидящих, а затем и еще одного из этой компании, потом следующего и следующего, а уж после них очередь дошла и до Брюханова. После Брюханова вызвали и меня. В зрительном зале я быстро сориентировался и рассмотрел сидящих в недалеко от судейского стола, в том числе и Ивана Семеновича Брижаня, а среди зрителей я заметил и его жену, которая, судя по ее виду, была очень опечалена.

Меня подвели к столу, предупредили, что за дачу ложных показаний мне грозит дополнительное наказание и тому подобное, дали расписаться, затем председательствующий суда с явным коми акцентом задал мне ряд вопросов, на которые я ему сразу же дал ответ. После чего меня отвели на боковое сидение, и я уселся рядом с охранником, который, видимо, нес ответственность за порядок в зале.

С небольшим перерывом на обед суд продолжался до позднего вечера, после чего суд ушел на совещание. И вот наконец председательствующий огласил приговор, по которому И. С. Брижань освобождается от ответственности за случившийся пожар в капустохранилище и за пострадавших лиц от пожара. Суд вынес в адрес руководства управления без указания фамилий какое-то частное определение, которое в действительности никого из истинных

виновников не затронуло, а каких-то строителей наказали небольшими сроками лишения свободы, но я их совершенно не знал и никогда не видел. Вот так закончилось это печальное дело, а меня после зачтения приговора вновь водворили в зону. Правда, во время судебного процесса, какая-то женщина поднесла мне и охраннику по бутерброду. Конечно, Лысенко, видимо, очень стремился обвинить в этом несчастье И. С. Брижаня, но Иван Семенович, будучи в прошлом юристом, заранее подготовил письма в двух экземплярах, один из которых с пометкой получения в канцелярии управления, оставлял у себя. Они-то и сыграли важную роль в невиновности работников сельхоза, в том числе и его.

На следующий день после суда, утром во время развода перед выходом за зону, нарядчик Ананченков меня предупредил, чтобы я не выходил с бригадой за зону, что мною интересовался сотрудник топографического отдела и что он хотел бы со мной побеседовать, и сообщил мне, чтобы я после развода зашел к нему. Я так и сделал. Ананченков мне рассказал, что в управлении имеется такая группа, которая занимается топографией и что кто-то, имени он не назвал, рекомендовал меня на постоянную работу в эту группу. Несколько позже он сам меня отвел в их контору. Он мне показал это помещение, в котором расположена топгруппа, а затем мы вошли вовнутрь, и он меня подвел к начальнику топографической группы Родионову Сергею Леонтьевичу, при этом сказал, что это тот самый Лисянский, которого вам рекомендовали для работы в полевых условиях. С. Л. Родионов переспросил Ананченкова, а могут ли мне выдать пропуск. Ананченков ответил, что у меня такой пропуск уже был, да еще с правом проживания за зоной и что этот пропуск пока временно закрыт. После чего Ананченков вышел, оставив меня в кабинете Родионова. Сергей Леонтьевич немного побеседовал со мною. Его интересовало, кто я, за что угодил в лагерь. После такой небольшой беседы он пригласил в свой кабинет старшего инженера группы Николая Александровича Бринкина. Когда мы вышли из кабинета начальника топогруппы, Николай Александрович усадил меня на стул возле своего стола, и вначале также его интересовало мое досье, а уж потом он стал интересоваться моими познаниями в топографии. А когда он узнал, что я, будучи студентом, проходил практику с маркшейдером и что я немного работал с теодолитом и

нивелиром, то совсем обрадовался и тут же, взяв штатив и нивелир, мы вышли во двор. Он попросил меня установить нивелир. Я взял штатив и, конечно, по-своему поставил его, по всей вероятности, не так, как у них принято, но Николай Александрович лишь молча наблюдал за моими действиями. Когда я установил штатив, он предложил установить нивелир и выверить его. Я с большим трудом сделал и это, так как нивелир и штатив у них были совсем другой конструкции, не такой, какими я пользовался в Кадиевке. Я все же установил и отрегулировал его по уровню. Претензий ко мне со стороны Николая Александровича не было. После чего он попросил взять несколько отсчетов по обеим сторонам рейки. Я справился и с этим заданием. После этого по его просьбе вынесли штатив и теодолит, и он попросил меня также установить теодолит и сделать необходимые поверки теодолита. Теодолит я так же установил, выверил по уровню, сделал несколько отсчетов, а вот с поверкой теодолита я совсем не был знаком, о чем ему сразу же сказал. После этого мы пошли в контору, и он усадил меня рядом с собой за стол и стал со мной более тщательно разбираться, что я знаю и что мне приходилось делать. После откровенной беседы, я ему все рассказал, как было, и как я тогда в Кадиевке работал и за что попал в эти отдаленные края и что я до этого работал в сельхозе и даже рассказал о суде над моим начальником И. С. Брижанем. После беседы Николай Александрович сказал, что мне многому надо будет научиться, прежде чем я смогу самостоятельно работать с инструментами, но тем не менее он высказал свое удовлетворение моими способностями Родионову. После чего С. Л. Родионов мне сказал, что он сообщит мне о результатах, после того как он выяснит, когда мне откроют пропуск и не будет ли затруднений с получением разрешения для проживания за зоной, так как у меня не совсем Удобная для этого статья. Закончив со мной беседу, он отпустил меня в зону.

Вечером я поинтересовался у нарядчика Ананченкова, как мне быть на следующий день, но Ананченков сказал, чтобы я не беспокоился, утром он что-нибудь придумает. А утром, я как и полагалось, вновь вышел на развод, но Ананченков, завидя меня, подошел ко мне и успокоил, сообщил, чтобы я с бригадой за зону не выходил, а к восьми часам подошел к внутренней вахте, и меня пропустят для работы в топографическую группу к Роди-

онову. Вот так у меня началась новая для меня жизнь. Для меня так и осталось тайной — по чьей рекомендации я попал в топографию, кто мне помог выбраться из зоны, избавил меня от этой изнуряющей работы на лесоповале. Конечно, работая в сельхозе, я о себе рассказывал И. С. Брижаню, С. П.Титову, К. А.Брюханову, рассказывал им и о своей работе во время каникул с маркшейдером. Возможно, кто-то из них и помог мне устроиться в топографию.

Глава 4 Топография

На следующий день я проснулся довольно рано, в бараке все еще продолжали спать крепким сном, а я вертелся с боку на бок, искал положение поудобнее, а сон ко мне все не приходил. В голову лезли какие-то мысли, то страшные, пугающие меня, то им на смену приходили добрые, несколько успокаивающие. В моем сознании пролетало все прожитое в школе, техникуме, арест, мучительные дни допросов без сна и отдыха, огромная камера харьковской пересыльной тюрьмы, где я развлекал уголовников своими пересказами произведений классиков. То вдруг я чувствовал тепло своих спасителей: Лысикова, Аромаша, Титова, Брижаня и Куприченкова, несколько успокаивающее меня, то вновь передо мною возникла ужасная картина трагической гибели корейцев. Я впервые испытал это трудное душевное состояние, когда вдруг сон покинул меня, а в мое сознание лезут и лезут мысли, которые я давно пытаюсь позабыть, а они как призрак вновь и вновь возникают в моей памяти против моего желания. Я отчетливо слышал размеренное дыхание спящих, а кое-где на нарах были слышны стоны и храпы. Я мучительно ожидал подъема, пробуждения всех в бараке, но время шло так медленно, что казалось, этой ночи не будет конца.

Но вот наконец я услышал звон подвешенного рельса, извещающего о наступлении нового трудового дня для невольников лагерного пункта. В бараке все вдруг преобразилось: заскрипели нары, зашуршали одеждой одевающиеся, загремели котелками спешащие на кухну за баландой. В бараке установился настоящий гомон, характерный для этого периода дня. Обитатели барака разговаривали между собой в полный голос. Начал свой обход дневальный, в обязанности которого входило будить тех, которые не слышали ударов рельса. Вдруг он подошел и ко мне, ткнул своим кулаком в бок.

— Ты что? — сердито спросил он меня.

— Меня оставили в зоне,— спокойно ответил я ему, и он

отошел. Постепенно шум в бараке стал стихать, все торопились к воротам зоны на развод, занимая свои места в строю своих бригад Я выждал, когда в бараке совсем затихло и также поднялся, оделся, умылся и затем сбегал на кухню за баландой, а после завтрака пошел на внутреннюю проходную, отделяющую производственную зону от жилой, где располагался домик топографической группы.

Дежуривший на проходной, заглянув в какой-то список беспрепятственно пропустил меня вовнутрь производственной зоны. В конторе топографической группы меня встретил доброжелательно Николай Александрович Бринкин, поздоровавшись со мной, он тут же указал мне место за пустующим столиком, а затем он принес мне учебное пособие по топографии и несколько полевых журналов, кем-то уже заполненных в полевых условиях. Вообще я был в затруднении, с чего мне начать ознакомление, а Н. А. Бринкин ничего мне не посоветовал, сразу же ушел в кабинет начальника топографической группы С. Л. Родионова, с которым я уже был знаком. Я не стал терять времени и принялся знакомиться с полевыми журналами, а их было три: пикетажный, нивелировочный и по угломерке (так тогда мы их в обиходе именовали). Просмотрев журналы, я переключился на учебное пособие и стал изучать рекомендованные мне разделы. Через некоторое время ко мне подошел Николай Александрович и после краткой беседы он обратил мое внимание на ряд разделов, которые я должен внимательно прочесть, а затем дал деловые советы по этим разделам, на что мне особенно следует обратить внимание.

После обеденного перерыва Николай Александрович мне сообщил, что мне выписали пропуск для работы за зоной, так что с завтрашнего дня я пойду с ним за зону в качестве его рабочего. Он мне объяснил, что сегодня я могу пойти в зону и отдохнуть, а уж завтра у меня начнется настоящая работа. Я поблагодарил его за приятные вести и попросил разрешения остаться сегодня в конторе, чтобы продолжить ознакомление с этим учебным пособием, а завтра к началу рабочего дня я уже буду здесь, в конторе. Ушел я в зону как и все, в конце рабочего дня.

На следующий день я с нетерпением ожидал начала рабочего дня и пришел в контору раньше всех, но двери в нашу контору были еще закрыты на замок. Первым пришел Николай Александрович Бринкин, и он открыл дверь в контору, а затем пояснил мне, чтобы я заходил через управление и там бы брал ключи от

нашей конторы и не ожидал прихода других сотрудников, а если приду раньше, то мне так же выдадут ключ, так как моя фамилия уже занесена в список работников топогруппы. После этого он мне показал, какой инструмент следует мне взять с собой, и мы пошли на работу.

В этот день мы выполнили небольшой нивелировочный ход по уже готовой просеке за посёлком Крутая. В процессе работы Николай Александрович много мне рассказывал о нивелировке, о поверке инструмента, о погрешностях в работе, о часто встречающихся в практике ошибках. Несколько раз поручал мне устанавливать штатив и выверять уровень, после чего он уходил с рейкой, а я брал отсчеты как по черной, так и по красной стороне рейки и после сличения отсчетов, сделанных мною и им, он иногда делал мне замечания и давал дельные советы на будущее. В середине рабочего дня он предложил мне перекусить с ним бутербродами и немного отдохнуть, а затем мы вновь продолжили работу. Вот, видимо, этот день и сыграл решающую роль в моей дальнейшей судьбе. Николай Александрович лично убедился, что я умею работать с инструментами, хотя и не так, как, возможно, это получается у опытных топографов.

После этого меня на несколько дней прикрепили в качестве старшего рабочего к опытному топографу Николаю Васильевичу Гриценко^¹, а Н. В. Гриценко в процессе работ часто поручал мне самостоятельно устанавливать нивелир или теодолит и брать по ним отсчеты и записывать в полевой журнал, а затем он проверял правильность взятого мною отсчета, а так же и записей в журналах, а точнее полностью контролировал мои действия. Я это понял и был достаточно бдительным в выполнении этих работ.

Вернувшись через несколько дней в отдел, Николай Васильевич Гриценко весьма лестно отозвался о моих способностях и дал согласие на совместную со мной работу в полевых условиях. Тогда я не понял, что заключалось в его высказывании, что он согласен на совместную со мной работу.

На следующий день Н. А. Бринкин поручил мне самостоятельно сделать теодолитный ход по им намеченному маршруту и определить уровень пола в одной из бурящихся буровых. После выполнения этого задания при камеральной обработке своих полевых журналов, мне помогал картограф Закалинский, а после завершения обработки он доложил Н. А. Бринкину, что работа выполнена без ошибок. А Николай Александрович Бринкин в свою очередь так же меня обрадовал, что начальник нашей топогруппы написал ходатайство в опергруппу для оформления мне права проживания за зоной, а после получения на это разрешения они планируют отправить меня в качестве топографа совместно с группой Н. В. Гриценко в район Войвожа, где уже начато бурение газовых скважин,

Известие о том, что мне вновь будет предоставлено право проживать за зоной и что я вновь буду избавлен от этих унизительных поверок на ОЛП, а так же избавлюсь от общения с уголовниками, этого отвратительного лагерного жаргона, которым заражены почти все, кроме политзаключенных, именуемых тогда «врагами народа» или «контриками», меня очень обрадовало. До конца рабочего дня я занимался камеральной обработкой полевых журналов в особо приподнятом настроении, мысленно предвкушая радость «свободы», хотя и довольно условной, но все-таки свободы.

Николай Александрович изредка подходил ко мне и попутно с вручением нового задания давал дельные советы по работе в полевых условиях, предостерегая от поспешности, ошибок, самоуверенности в работе и тому подобное. Я с вниманием его выслушивал и благодарил за советы. А под конец рабочего дня он подсел к моему столу, дружески похлопал меня по плечу и стал давать житейские советы, как сохранить здоровье самому и рабочим, которые будут в моем подчинении, как завоевать доверие и преданность к себе. Особо он уделял внимание закалке организма к холоду, что для работы и проживания в полевых условиях очень и очень даже важно. Вначале надо обтирать своё тело холодной водой, затем, когда организм свыкнется, то перейти на обливание, а уж потом после этого и обтирание тела снегом и даже небольшая утренняя пробежка босиком по снегу. Причем, я должен быть во всем примером для рабочих и никогда не расслабляться и чтобы рабочие следовали моему примеру. Особо он уделял внимание на приготовление и регулярное питье хвойного отвара, рассказал,

как его приготовлять, и чтобы я первым его утром выпивал, а уж потом за мною должны последовать рабочие, и никому не разрешать увиливать, ведь это спасет от цинги. Затем он посоветовал весной обжаливать суставы стоп и коленок крапивой и растирать эти же места муравьиными яйцами. Впрочем, до конца рабочего дня он дал мне множество полезных советов, некоторые из них я аккуратно записал в подаренный им мне блокнот.

После окончания рабочего дня я, как и все, ушел к себе в барак через нашу проходную. После ужина на вечерней поверке я встретился со своим другом Андреем Косовым и поделился с ним своей новостью, а он мне также рассказал, что его устроили работать в бухгалтерию счетоводом и что он так же будет работать в управлении, а жить в своем бараке, а это значительно лучше, чем, ходить на лесоповал. Но на этот раз вечерняя поверка затянулась, нас всех начали проверять по формулярам, чего раньше не было, хотя по два, а то и по три раза пересчитывали, такое, говорят, бывало, но по формулярам сверять на вечерней поверке, в этом ОЛП даже старожилы не припоминают. Среди заключенных пронесся слух, что прошлой ночью был совершен дерзкий побег и что охрана только днем об этом узнала, так как они за зоной немного наследили, у кого-то отобрали гражданскую одежду, чем и выдали себя.

На следующий день после затянувшегося развода, немного задержали и нас, проходивших через проходную во внутреннюю зону. Перед проходной скопилось много народа, работавших на разных работах в управлении, в основном это были политзаключенные. Находясь среди них, я узнал, что вечером три неоднократно судимых уголовника, сделав заранее подкоп под угловую сторожевую вышку, убежали из зоны, забрались в чью-то квартиру, связали хозяев и забрали одежду хозяина, а после этого обокрали кухню, где питались мобнемки, и скрылись. Усиленные поиски их оперативниками ни к чему не привели, никакого другого следа они не оставили.

Этот день для меня оказался особенно трудным, за зону на работу меня не выпустили, и я весь день занимался камеральными работами, а мои начальники чем-то были обеспокоены, постоянно куда-то отлучались, а после этого в кабинете С. Л. Родионова что-то обсуждали.

В связи с этим побегом несколько осложнилась процедура по-

лучения разрешения для моего проживания за зоной. На Крутой отказались выдать такое разрешение, хотя в районе Войвожа им очень был нужен второй топограф, а то один Гриценко уже не смог справляться с тем все увеличивающимся объемом поисково-топографических работ. Вот поэтому Сергей Леонтьевич Родионов по совету тех же охранников включил меня в список для этапа на вновь открытый ОЛП, примерно в пяти-шести километрах не доезжая до Войвожа, где предусматривалось строительство центральной автобазы, которая должна была обслуживать вновь развивающийся газодобывающий район Войвож, а так же строительство грунтовой автодороги, связывающей Крутую и Войвож.

В конце рабочего дня ко мне подошел начальник отдела С. Л. Родионов и пояснил мне ситуацию, затрудняющую выдачу мне права на проживание за зоной. Он мне объяснил, что он договорился с руководством охраны и управления, чтобы меня включили на этап в район ЦАРБа, где мне будет оформлено право проживания за зоной.

Утром следующего дня меня вызвали к нарядчику и сообщили, чтобы я собирался на этап. Буквально через пару часов нас уже везли на открытых автомашинах на новый ОЛП.

После прибытия на новый ОЛП сразу же стали формировать бригады с учетом специальностей. Но поскольку в моем формуляре было строго указано: «использовать только на топографических работах», что для ОЛПовского начальства было загадкой, так как они совершенно никакого понятия не имели о топографии, вот они меня временно до выяснения и послали в хлеборезку в помощники опытному проходимцу и мошеннику. В мои обязанности входило изготовление из березовых чурочек небольших колышек, коими этот мошенник прикреплял довесок к основной пайке. А у него почти все пайки были с довесками.

Сергей Леонтьевич незамедлительно выслал в свое ходатайство и разрешение руководства охраны на мое расконвоирование с правом проживания за зоной. Так что в хлеборезке не пришлось долго изготавливать колышки для этого проходимца, а через пару дней меня пригласил к себе начальник ОЛП, вручил пропуск, пояснил мои права, и меня тут же выпустили за зону, где меня уже поджидал Саша Кадынцев, с которым на Крутой мне пришлось немного поработать на теодолитной съемке.

Саша приветливо меня встретил и рассказал: «Вчера возвра-

тился с Крутой Николай Васильевич Гриценко с двумя новыми рабочими и передал просьбу Н. А. Бринкина, чтобы я встретил тебя при выходе из зоны ОЛП, а то ты ведь не знаешь где находится наша база, вот я и пришел тебя встретить». Он передал мне заявку на получение «сухого пайка» и рюкзачок, в который я должен буду укладывать получаемые в каптерке продукты, т. е. так называемый «сухой паек».

Получив паек, мы сразу пошли к скважине 1/30, где была расположена наша база. Шли по разбитой тракторами лежневой дороге. Из-за больших выбоин на лежневке идти было трудно, и поэтому Саша вдруг взял у меня мой рюкзак с продуктами и понес, а мне пояснил, что я еще натаскаюсь. Идти все-таки было далековато, и мы к сумеркам добрались к нашей базе. Расположились в заброшенном бурдомике, в котором было два окна, а вокруг стенок были обустроены стеллажи, по виду которых можно сделать вывод, что прежде здесь были двухъярусные нары. У одного окна расположился Гриценко, а мне Саша предложил место у второго окна рядом со своим местом, после чего началось знакомство с обитателями этого бурдомика. Два человека из шести мне не были знакомы и Николай Васильевич Гриценко мне их представил, пояснив, что это новые рабочие и один из них будет работать со мной, а второго он возьмет в свою группу. Кроме того, он пояснил, что по распоряжению С. Л. Родионова Саша Каданцев будет работать со мной, как наиболее опытный, да и поможет мне быстро освоиться в полевых условиях.

Вообще меня все приняли дружелюбно, даже выделили приличное одеяло и матрас, что меня очень даже тронуло, так как на других нарах я заметил слишком замызганные матрасы и одеяла. Видимо, и здесь приложили руки Гриценко и Саша, как новенькому.

После некоторого отдыха ко мне подошел Гриценко и вручил мне мое задание, принесенное им от Бринкина, а потом предложил примерять ту спецодежду, которую для меня выделили на Крутой и принесли на своих плечах новенькие рабочие. Мне все хорошо подошло, особенно мне понравились меховые унты, которые я впервые надел на свои ноги. Я и не мог предположить, насколько они удобны, легки, да еще и очень сохраняют ноги от холода.

Домик внутри освещался, двумя керосиновыми лампами, так что мы еще долго разговаривали между собой, а Николай Василь-

евич давал мне пояснение по выполнению моего задания и одновременно подчеркивал, что Саша поначалу будет мне помогать а если вдруг появятся какие-то трудности в техническом плане, то я всегда буду получать помощь от него. Да и вообще он меня успокаивал, чтобы я не беспокоился и чувствовал себя уверенно, ведь мы будем жить и работать как одна семья, помогая друг другу во всем. Да, первый вечер мы засиделись допоздна, и я почувствовал какую-то радость от такой беседы, тепло их сердец и уверенность в новой работе.

Утром я проснулся позже всех, когда все уже были одеты, а их скромные постели заправлены. Я поднялся, поздоровался со всеми и хотел было уже одеваться, но вдруг вспомнил наставление Николая Александровича о закалке организма к холоду. А вот где и как мне начать эту процедуру, меня озадачило, и я сожалел, что вчера не спросил об этом. Как вдруг ко мне подошел Саша и пояснил, что умываются все в соседнем бурдомике. Он мне пояснил, что там пристроен умывальник и все уже оборудование к утренней процедуре, а дежурный заполнил бачок. Это так здесь уже давно отлажено.

Я взял два полотенца, которые у меня сохранились еще из сельхозовских запасов, и пошел в рядом стоящий бурдомик несколько меньшего размера, чем тот, в котором мы расположились для жилья. В этом домике так же было достаточно чисто, как и в нашем. У входной двери я заметил обитый тоненьким брусочком квадратик, в котором было просверлено много отверстий, и я догадался, что это место для процедур. Я быстро разделся догола, и меня сразу обдало холодом, но я всё же зашел в этот квадратик, намочил тонкое полотенце, превозмогая холод, обтерся, а на ноги вылил два котелка воды, после чего вышел из квадратика, попрыгал на месте, сделал несколько движений руками, обтерся вторым полотенцем, быстро оделся и вернулся в жилой домик. Я так переохладился, что даже разговаривать не мог, мои зубы стучали, что не осталось без внимания Саши и Гриценко. Они тут же мне посоветовали быстро выйти на улицу и немного пробежаться, пока я не почувствую тепло, что я и сделал. Удивительно, что уже минут через десять я согрелся и совершенно не чувствовал переохлаждения. Когда я возвратился в домик, то все уже завтракали, и тогда Саша пригласил меня к себе позавтракать. Я не стал возражать и разделил с ним эту утреннюю трапезу, состоящую из овсяной

каши и кружки кипятка, заваренного какой-то лесной травкой. После завтрака, разделившись на две группы, мы все ушли на работу.

Работу приходилось обеим группам выполнять разную, от рубки визирки под съемку, до нивелировок и теодолитных ходов. Иногда приходилось устанавливать постоянные репера, маркировать их по ранее установленным правилам. Закапывали репера на глубину не менее двух метров двадцать сантиметров, чтобы зимой мороз не мог их вытолкнуть. Вот поэтому наши репера долго сохраняли свои отметки, особенно высоты, а это для топографов было очень даже важно. Например, в районе скважины № 4 Войвож, за много лет до начала там поисковых работ, геодезистом Бурловым^¹ был установлен репер с отметкой высоты, которую он установил на возвышенном месте. Его репер был металлический с единым номером, закапывался также на такую же глубину, как и мы. Причем, основание у его репера имело цементную подушку.

С закаливанием к холоду я быстро приловчился и уже через месяц по утрам обтирался снегом. А вот с рабочими всегда были затруднения, они иногда увиливали от водных процедур, но все же сопливили редко.

С питанием у нас было хорошо, так как Саша Кадынцев по пути на работу или домой часто подстреливал зайца или птичку, да и силки на зайцев он ставил мастерски. К этому его отец приучил с малолетства. К тому же Саша предложил мне питаться с ним с одного котелка, т. е. совместно. А когда мы находились по заданию далеко от дома в тайге, то у нас было такое правило питаться всем с одного котла, а уж когда возвращались на скважину 1/30, то тогда вновь все питались раздельно, а мы с Сашей так и продолжали питаться вместе.

У Николая Васильевича были свои личные часы, шедшие довольно точно, но кроме этих личных часов у него был казенный хронометр (цейсовский) для производственных нужд. Свои часы он всегда оставлял на примитивном столике для общего пользования, а вот цейсовские он никогда нигде не оставлял, берег их как зеницу ока. Тогда я еще многое не понимал, но однажды мне с

Николаем Васильевичем пришлось на месте в тайге определять при помощи звезд и этого хронометра истинный азимут. Дня три мы готовились, прорубали визирки, устанавливали реперы, а затем ожидали чистое и ясное небо в ночное время. Все были расставлены по своим местам, а Николай Васильевич стоял у теодолита и по звездам брал направление, которое мы и закрепили на вновь установленных реперах. Что удивительно, что потом, спустя какое-то время, когда мы к этому району подошли с известными координатами, то расхождений практически не было. Конечно, Николай Васильевич определению азимута по звездам научился у своего учителя Бринкина Н. А., который до ареста работал в Пулковской обсерватории и имел ученую степень, а после освобождения остался работать топографом. А мне уже определение истинных азимутов не понадобилось, так как в тех районах, где мне приходилось работать, уже были истинные координаты, закрепленные реперами.

С помощью Саши Каданцева я довольно быстро и успешно освоил вешение, причем почти без особых потерь в расстоянии, т. е. в пределах допустимых отклонений, что немало удивляло Николая Васильевича, а также и самого учителя Сашу, видимо мне помогла и интуиция в этом деле.

К нивелировке и теодолитной съемке я относился с самого начала с большой осторожностью, перепроверял себя во взятии отсчетов, не допускал неуверенности, сомнений, в результате чего у меня почти не было ни одного брака в работе. Такой мой подход к работе утвердил за мной положительную репутацию в глазах моего непосредственного наставника и начальника Н. А. Бринкина, который контролировал все мои полевые работы, а картограф Закалинский лишь только после его заключения мог наносить на ватман.

В основном мы, т. е. Н. В. Гриценко и я, почти все работы выполняли совместно. Например, одна группа занимается рекогносцировкой, прорубает визирку, а вторая, следом за первой, работает с мерной лентой, устанавливает репера и так далее. В этом отношении мы с Николаем Васильевичем были взаимно вежливы, и никогда никаких разногласий у нас не бывало. Тем более, что Николай Васильевич по своей натуре был человек довольно добрый, чему и меня научил и привил мне его доброту. Бывало так, что кто-то из рабочих в порядке шалости срубит кустарник или сломает ветви, которые нам в работе совершенно не мешали, то он незамедлительно ему сделает замечание, что он вредит природе.

Обычно он говорил: «Оно тебе не мешало, зачем ты это сделал? Это ведь живое существо и ему так же больно и т. п.» И часто приводил пример, а что если бы у него кто-то взял и отнял палец на руке или ноге. А вот если нам по работе требовалось срубить одно или несколько деревьев или зачищать ветви, то он считал, что от этого никуда не денешься — так надо. Припоминаю случай. Как-то Саша Каданцев выстрелом из своего мелкокалиберного ружья ранил куропатку и она, раненная, ушла от него, то Николай Васильевич несколько дней пилил его за это издевательство над птицей. Он ему повторял: «Не уверен — не стреляй! А то ведь эта куропаточка долго будет мучиться». Я этому человеку очень признателен за его доброту, которую он мне привил.

Первое время отбивкой новых точек под буровые занимался только Н. В. Гриценко, а уже с конца 1944 года такие работы стали поручать и мне, т. е. моей топогруппе. А несколько позже с развитием Войвожского газодобывающего района Николай Александрович Бринкин поручал мне отбивать новые точки под буровые в районе Войвожа от так называемого «Второго поселка» (район скважины № 2) в сторону Войвожа, а Н. В. Гриценко от этого поселка в сторону Крутой. Кстати, на втором поселке тогда проживали работники, занимающиеся подготовкой буровых к бурению и занятые бурением этих буровых.

Новые точки под бурение мы отбивали по заданию главного геолога Константина. Андреевича Мошковича, а координаты этих точек нам давали наши руководители Родионов и Бринкин. Отбив точку на местности под новую буровую, мы затем ее сдавали прорабу по обустройству буровых, в то время еще отбывающему второй срок, Бабаянцу Рубен-Эрвент Тиграновичу^¹, после чего док-

ладывали об этом своему руководству. Как правило, на месте отбитой точки под буровую мы забивали ошкуренный кол, на котором делали пометку «Буровая №...», также и на рядом стоящих деревьях делали лыски, на которых так же делали пометки об отбитой буровой.

В моей памяти сохранилось, как я первый раз ходил на Крутую с отчетом о проделанной работе и получением нового задания На Крутую я шел совместно с Николаем Васильевичем Гриценко во второй половине дня, Николай Васильевич, придя на Крутую, сразу же заходил к себе в деревню Крутая, где проживала его жена, а на следующий день он, так же как я, заходил в нашу конторку за заданием и после получения задания он заходил к себе домой, а я возвращался один на скважину 1/30.

Получив задание, я тут же вышел из конторы и по пути зашел в сельхоз, где мне по старой памяти дали кое-что из овощей, а затем пошел к себе на Войвож. Мост через Ижму в районе кирпичного завода уже тогда был сооружен капитально, да и дорожное полотно за мостом до полного подъема тоже было готово, а дальше шла кропотливая работа дорожного строительства. Первой мне встретилась бригада бесконвойников, которые разравнивали на приготовленном полотне дороги гравийно-песчаную смесь, которую привозили на автомашинах, а они частично разбрасывали вручную, а где-то возили на тачках или носилках. А за вторым мостом через Ижму работали конвойные бригады, и мне приходилось их оцепление далеко обходить по тайге, а кое-где и по лежневой дороге. А уж за поворотом я прошёл мимо женских бригад без охраны. Судя по переговорам между собой, я понял, что это были бригады из немок. Они так же возили на одноколёсных тачках землю, а в отдельных местах землю носили на носилках. Сколько же их там было? И все трудились как муравьи. Одни снимали дерновое покрытие из мха, другие отсыпали полотно землей и копали кюветы, а еще дальше даже корчевали пни. Со стороны жалко было смотреть на этих худых, полупрозрачных, еле передвигающихся женщин, в основном молоденьких. Они настолько были замучены этой непосильной для них работой, что совсем не обращали на меня, проходившего мимо них, никакого внимания. Каждая была занята только своим делом. Глядя на них, мне становилось тошно от этого ужасного зрелища. А уже на подходе к ЦАРБу вновь работали конвойные бригады заключенных, и мне

вновь пришлось далеко обходить это оцепление. Тогда на всем протяжении строительства дорожного полотна совершенно не было техники, все делалось вручную. Вот такую картину я наблюдал, когда ходил на Крутую с отчетами и получениями новых заданий. А уж когда в 1945 году наш отдел перешел во вновь построенный домик между скважиной 1/30 и нынешним РМЗ, то нам, топографам, было значительно легче. Тогда в этом месте было выстроено два домика: один для нашего отдела, в который вошли геологический отдел во главе с главным геологом Мошковичем, топографический отдел во главе с начальником отдела Бринкиным и проектный отдел во главе с начальником отдела Лакозой Николаем Ильичом.

После получения со скважины № 2-Нибель газового фонтана нас, т. е. группу Гриценко и мою, в срочном порядке отправили в этот регион с заданием сделать топографическую съемку местности и заложить ряд реперов с координатами и высотами. Расположились мы также, как и на Войвоже, в бурдомике скважины № 2-Нибель. Из окон этого бурдомика хорошо были видны излучины этой прекрасной северной, речушки Нибель, в то время совершенно нетронутой цивилизацией.

К этому времени я уже с тайгой быстро освоился, научился ориентироваться и никогда не блудил. Этому искусству, конечно, научил меня один из моих рабочих, с которым мне довелось работать года полтора. Он выходец из какой-то лежащей недалеко от Троицка-Печорска деревеньки. В тайге он ориентировался как в своей квартире. Его имя Проня. Видимо, с помощью Прони у меня и выработалась какая-то интуиция, что я в тайге больше почти не пользовался компасом, а с любой точки тайги, где нам приходилось работать, безошибочно находил нашу временную стоянку, а в силу нашей специфики работы, стоянку нам приходилось менять довольно часто. Проня научил нас и лучить рыбу в реке Нибель. Благо, световой день был почти круглосуточно в летнее время. Для этого Проня смастерил небольшой плот, а я по его наброскам заказал на Крутой в мастерской острогу. Острога — это нехитрое приспособление в виде небольших вил, на концах зубьев сделаны зарубки, как на рыбацких крючках, чтобы рыба, насаженная на острогу, не срывалась обратно в речку. Правда, это варварский способ ловли рыбы, в настоящее время он запрещен, Да и Николай Васильевич Гриценко нас осуждал за это. А заклю-

чался он в следующем: на плоту впереди стоял с острогой Проня и всматривался в русло реки, при виде хариуса или сига он нанизывал его ударом остроги на ее зубья. Правда, были случаи, когда рыба от удара перебивалась пополам, за что Гриценко и осуждал этот варварский способ рыбалки. А сзади плота мы с Сашей толкали плот в направление, которое указывал рукой Проня. Но тогда и крючком было несложно ловить, но лучить было просто интересно.

Вообще распорядок дня мы строго соблюдали. Утром небольшая разминка, затем процедуры закалки организма холодом, завтрак и сборы на выполнение задания. Конечно, пить хвойный настой входило в обязанности каждого, и никому мы не позволяли от этого увиливать.

Работу на Нибели мы быстро завершили. И еще до наступления холодов вновь вернулись на Войвож. В это время уже в операторской был установлен селекторный телефон и постоянно дежурил оператор по добыче газа. Как-то Саша Каданцев мне предложил переселиться в операторскую, и я тогда переселился с ним, мои рабочие и группа Гриценко остались пока там, на старом месте. Конечно, водные процедуры мы по-прежнему ходили выполнять в тот же бурдомик, а уж несколько позже к нам перешли и рабочие моей группы, так как ручеек Войвожка была всего в трех метрах от операторской. Вот так я и проживал в этой операторской вплоть до освобождения, да и с охраной нашего небольшого скарба мы всегда были спокойны, так как в операторской всегда был дежурный, а это в период начала застройки поселка, для нас было немаловажным фактором, так мы, уходя на длительное время в полевые условия для выполнения нового задания совершенно не беспокоились о своих вещах.

Моей топогруппе пришлось много выполнять всякого рода краткосрочных работ в районе Войвожа, как отбивка скважин, сдача ее прорабу Бабаянцу, давать отметки под фундамент строящейся вышки, а при авариях на бурящейся буровой приходилось по вызову давать отметки под фундамент уже бурящейся буровой, а то и помогать с уровнем при регулировании кронблока. Конечно, при сдаче отбитой точки под буровую, Бабаянц иногда смещал отбитую нами точку на два-три метра в сторону, но был случай и посерьезнее.

Где-то весной 1945 года я получил задание на отбивку точки под буровую № 8 Войвож. Дня за два я это задание выполнил, а

затем связался по телефону с Бабаянцем, чтобы он принял у меня новую точку. Обычно при сдаче новой точки я всегда приходил с рабочими, которые при необходимости могли где-то произвести дополнительную зачистку или шире прорубить визирку, чтобы затем легче было отыскать эту точку. Когда мы пришли на место, то Бабаянц, как и обычно, стал обхаживать место новой буровой, а затем подошел ко мне и сказал, он перенесет эту точку поближе к ручейку. Я ему сказал, что такое можно сделать лишь с согласия геологов. Но он настоял на своем, и попросил меня забить новый кол в указанном им месте. Это где-то метров на 600—700 от первоначально отбитой точки. Я тогда в указанном им месте забил кол с указанием номера буровой и на рядом стоящих деревьях сделал лыски.

Возвратившись домой, я тут же позвонил своему начальнику Бринкину и доложил ситуацию, а Николай Александрович сразу же попросил меня прибыть в отдел для согласования с главным геологом Мошковичем Константином Андреевичем. Когда я прибыл в отдел и доложил Константину Андреевичу, то он тут же при мне позвонил в Ухту и сообщил об этом главному геологу Ухткомбината Кремсу Андрею Яковлевичу, который так же все еще был заключенным. После непродолжительного разговора с Кремсом, Константин Андреевич попросил Бринкина, чтобы я произвел съемку на месте и дал новые координаты перемещенной Бабаянцем точки.

Когда я выполнил новый теодолитный ход к перенесенной Бабаянцем точке буровой № 8, я сразу же отправился в свою контору и там, обработав материал, а картограф Закалинский нанес на ватман и показал Мошковичу, то после разговора с Кремсом мне было сказано, чтобы я передал Бабаянцу, что он может обустраивать буровую на том месте, где он наметил, так как это была разведывательная буровая и такое отклонение не имело значения.

А вот когда я отбивал новую точку под буровую № 10 «Южная», то она попала на середину топкого болота и по указанию Мошковича мы с геологом Петровым А. А. перенесли ее с болота в сторону Войвожа метров на 50.

Буровую № 8 Войвож бурили долго с несколькими осложнениями, и мне несколько раз по вызову руководства бурконторы Приходилось со своей группой бывать там и выверять уровень фундамента и центровку кронблока. Но подобные работы мы выпол-

няли на многих буровых, где происходили осложнения, как прихват инструмента или срыв кронблока и тому подобные аварии. Вели на Крутой все буровые бурили с деревянных вышек, то на Войвоже бурение осуществлялось с металлических вышек, что несколько упростило бурение.

После того как со скважины № 8 Войвож ударил фонтан нефти, что считалось открытием нового нефтяного месторождения, то по указанию генерала Бурдакова, главного геолога Мошковича К. А. и прораба Бабаянца Р. Т. представили к досрочному освобождению, а старшему геологу Зосиму Иннокентьевичу Дзю и мне установили ежемесячные оклады по 200 рублей, что для того времени для заключенных считалось отличным вознаграждением, а уж вольнонаемному составу тогда за открытие этого месторождения выплатили приличную денежную компенсацию.

Спустя какое-то время мне вновь было поручено отбить точку под новую буровую за номером шестьдесят (какой-то), точный номер сейчас не помню, в том же месте, где тогда я отбивал точку под буровую № 8, но там промышленной нефти не оказалось. В этом районе мне довелось отбивать несколько точек под новые буровые, а одна даже попала на Нибельскую дорогу, но тогда я ее перенес с разрешения А. Я. Кремса на правую сторону дороги, недалеко от поворота на пос. Южный.

После того, как все текущие работы были выполнены в районе Войвожа, и после возвращения Н. В. Гриценко нам было выдано срочное задание по созданию небольшого полигона в район Южного крыла, позже там был образован «Южный промысел». Получив такое задание, мы с Николаем Васильевичем решили выполнить его до первого снега, а для этого надо было немного поспать под елкой, чтобы не тратить зря свою и рабочих энергию на переходы туда и обратно, а это где-то порядка не меньше 8—10 километров только в одну сторону. Получив продукты, мы отправились в путь, при этом прилично загрузившись кроме продуктов и инструментами. Под елкой спать нам приходилось часто, и мы к этому уже привыкли. Работу свою мы начали с лежневой дороги при спуске к речке Нибель, там у нас был репер № 13. А когда углубились в тайгу километров на пять, то там и организовали свой привал, соответственно подобрав местечко для отдыха и приготовления пищи, что было не маловажным фактором для полевиков.

Когда прорубили, основную сетку, которая давала основание для большого района поисковых работ, мы поручили рабочим немного расширить наши визирки, а Николай Васильевич и я отправились на Крутую, для согласования дальнейших работ в деталях и получения недостающих журналов. В дальнейшем на территории этого района были образованы два промысла: Нибельский участок по добыче газа и Южный промысел по добыче нефти.

На Крутой, выслушав нас и согласовав нашу схему с геологами, поручили Николаю Васильевичу провести какую-то работу в районе скважины № 19 Седь-Иоль, выделив в его распоряжение двоих новых рабочих, а мне выдали все необходимые журналы, и я собрался уходить к себе на Войвож, как услышал голос С. Л. Родионова, чтобы я зашел к нему в кабинет. Когда я зашел к нему в кабинет, то он попросил меня задержаться на Крутой до завтрашнего утра, а утром он хотел бы пойти со мной и лично посмотреть на нашу проделанную работу.

Утром, в условленное им время, я зашел за ним в его квартиру, в которой мне уже приходилось побывать несколько раз, и он всегда меня угощал каким-нибудь бутербродом с чаем. Когда я зашел к нему на квартиру, он, как обычно, усадил меня на кухне за столик, предложил мне с ним позавтракать. Я, согласившись с его предложением, тут же вынул из своей дорожной сумки сига, запеченного на костре, которым я рассчитывал закусить в дороге. Сергей Леонтьевич с большим удовольствием побаловался моим сигом, а мне взамен предложил свое блюдо, приготовленное им для завтрака. После завтрака он быстро собрал свой дорожный рюкзак, и мы вышли в путь. Я тут же предложил ему свои услуги нести его рюкзак, но он от этой услуги отказался и пояснил мне, что он так же долго работал в полевых условиях и привык к таким ношам.

Поначалу шли мы быстро, как и обычно тогда мы ходили, но потом я заметил, как Сергей Леонтьевич стал сдавать, я тут же проявил такт и несколько сократил скорость, но и это не помогло. Усталость моего начальника стала одолевать, и он вскоре сам предложил остановиться на небольшой привал. Недалеко от дороги за кюветом показалось неплохое местечко, видимо, строители дороги отдыхали на этом месте, мы сразу же перешли неглубокий кювет и расположились на валежнике. Сергей Леонтьевич сразу же расстегнул свой рюкзак и достал им приготовленные бутерброды

еще, видимо, до моего прихода к нему утром. На этот раз я наотрез отказался от его угощения и достал из своей котомки оставшийся кусочек хлеба и ножку вяленой баранины, которую нам тогда часто выдавали на сухой паек, предложил и ему отведать со мной эту баранину, но он наотрез отказался от баранины и перекусил своим бутербродом. Немного подкрепившись, мы снова двинулись в путь. Конечно, дорога была нелегкая. Лежневая дорога была вся в выбоинах, а грунтовая дорога еще не везде была хорошо укатана, да и не все участки были готовы, кое-где все еще продолжались земляные работы. А после ЦАРБ нам вообще пришлось идти только по лежневой дороге, так как на многих участках было оцепление, работали конвойные заключенные. Подойдя к нашему домику, а вернее, к операторской скважине 1/30, где мы основались, я предложил Сергею Леонтьевичу зайти и посмотреть наше жилище, а заодно и попить горяченького чайку. Он не отказался, и мы зашли в операторскую, перекусили и попили горячего чая из трав, а затем вновь в поход, но уже не по дороге, хоть и разбитой, а по тайге напрямую к нашей стоянке.

Конечно, идти по тайге по мягкому моховому покрову не то что по твердому лежневому полотну, хотя и с большими выбоинами, но все-таки ступать было значительно легче, чем по таежной тропе. Да еще, кроме того, надо было все время держать руки наготове, чтобы какой-нибудь веточкой не поцарапать лицо. Когда выходили из операторской, то Сергей Леонтьевич согласился, чтобы его рюкзак теперь нес я, а он, идя за мной, мог свободно раздвигать ветви обеими руками, но и на этот раз скорость его походки быстро упала, и он попросил меня немного сбавить скорость нашего движения, хотя мы и не так уж быстро шли. Иногда он останавливался и любовался красотой еще никем не тронутой природы. Несколько раз мы присаживались на небольшой привал и он даже срывал перезревшие ягодки и наслаждался их вкусом.

Пришли мы на нашу стоянку к вечеру, когда все уже были в сборе а вокруг нашего пристанища дымились специальные костры, хоть немного отпугивающие гнус. Признаюсь, что меня комары особенно не беспокоили, возможно, это самообман, но это действительно так было. По совету Николая Александровича Бринкина, мы с появлением комаров в тайге раздевались догола и в течение трех-четырех часов обкусывались комарами, после чего одевались, и через какое-то время зуд пропадал, но зато потом мы

не ощущали такой их назойливости. То ли это действительно вырабатывался некий иммунитет в крови, то ли это был самообман. Конечно, комары кусали нас и после этого, но зато мы не ощущали их назойливости. А вот от мошки, оводов и слепней мы все очень страдали, и от них совершенно не было никакой защиты, а они высасывали нашу кровь, да и их укусы были очень болезненны.

Когда мы подошли к нашей стоянке, то я заметил, что лицо моего начальника было все окровавлено от раздавленных комаров, а на моем лице ничего подобного не было, на что он обратил внимание. Я тут же отшутился, что меня комары принимают за своего и берегут на закуску.

Расположившись у костра, я представил ребятам моей группы и рабочим группы Н. В. Гриценко нашего начальника, а затем охарактеризовал ему всех рабочих. С Сашей Каданцевым он был уже хорошо знаком. После небольшой трапезы Сергей Леонтьевич завалился отдыхать и лишь поздно утром проснулся, когда все уже ушли на работу. После завтрака мы тоже с ним ушли на просеку, где должны ребята корейской национальности Ким и Пак устанавливать репер. Эти ребята не были заключенными, они вроде бы были трудармейцами, но очень трудолюбивые и честные. К установке репере и их форме у Сергея Леонтьевича замечаний не было, он даже нас похвалил, затем мы прошлись по визирке, где уже были намечены Н. В. Гриценко места для установки топографических знаков. Единственное замечание, которое он сделал в этот день, так это то, что мы уж слишком узкую делаем визирку, что при работе с инструментом будет ограничена видимость. Я тогда ему пояснил, что ширина нашей визирки зависит от рельефа местности и величины стволов деревьев, встречающихся на нашем пути.

Еще утром, когда Сергей Леонтьевич спал, Саша Каданцев посоветовал мне и всем рабочим в этот день работать без перерыва на обед, чтобы показать нашему начальнику как мы трудимся в тайге. Я не видел в этом никакого смысла, но поскольку все рабочие с ним согласились, я не стал возражать, тем более, что Саша среди них был старшим, и он обычно всегда назначал кого-то из них дежурным, в обязанности которого входило принести воды, заварить чай, сварить обед и ужин, а также и следить за кострами, которые в летнее время дымили почти круглосуточно, отпугивая гнус. Но на этот раз Саша у костров никого не оставил, и их

затушили, а когда стали возвращаться с работы, то все стали заниматься разжиганием костров, приготовлением совместного обеда и ужина. Когда все собрались, Сергей Леонтьевич стал с рабочими беседовать, спрашивал, не обижаю ли я их и тому подобное. В это время Саша отозвал меня в сторонку за лапистую лиственницу и рассказал, что он договорился со всеми рабочими, чтобы ели кашу и не выплевывали устюги, т. е. шелуху, с овсяной каши. Я вначале не понял что за устюги, но потом Саша мне пояснил, что буровики давно уже получают приличный сухой паек, так называемый «фронтовой», а нам все время выписывают обычный паек который значительно ниже «фронтового». Вот он и решил нам немного помочь, проучить нашего начальника, чтобы он позаботился о нас, полевиках, и добился бы и для нас «фронтового» пайка. Я с этим не согласился, но было уже поздно, обед и ужин были готовы, и Максим Ким стал всех приглашать к «столу». Хорошо, что у нас оказался и лишний котелок для гостя, так как Гриценко отсутствовал в это время. Когда Максим всем разложил кашу по котелкам и нам всем раздал, в том числе и Сергею Леонтьевичу, то мы терпеливо ели, не плюясь, а Сергей Леонтьевич поначалу пытался выплевывать устюги, но глядя на нас, тоже перестал выплевывать и ел так же как и мы. Я тогда ничего и не подозревал, что от этой затеи Саши могу схлопотать неприятности, принял это за небольшую шутку. А вот вяленой рыбой, а это в основном был сиг, Сергей Леонтьевич был очень даже доволен и ел с большим удовольствием.

Так между прочим в разговор влез Саша, и он стал объяснять Сергею Леонтьевичу, что для топографов паек маловат, вот они и промышляют путем обмена на рыбку овса, а затем его размалывают и варят дополнительно кашу. А вот у буровиков, так там им выписывают солидный паек, им выписывают какой-то «фронтовой», и они всегда сыты.

На завтрак вновь была такая же каша и зайчатина. Сергей Леонтьевич немного поплевался остюгами и полакомился отваренными заячьими ножками, которыми нас всегда снабжал Саша Каданцев. А из размолотого овса мы уже давно готовили овсяной кисель, который нам очень нравился. Для этого у нас была и слишком упрощенная мельница, каких тогда было немало, так называемые «крутилки».

Провел Сергей Леонтьевич у нас три ночи, а наутро попросил

меня провести его до скважины 1/30, откуда он по дороге до Крутой доберется самостоятельно. Так я и сделал, напрямую по тайге вывел его прямо к скважине 1/30, чем вызвал у него удивление, что мы вышли, не пользуясь компасом, на такое большое расстояние точно в намеченное место. Я ему пояснил, что у меня уже выработалась к этому интуиция, и я свободно ориентируюсь в тайге, если, конечно, я уже в этом месте бывал. Затем я ему рассказал, как я с одним рабочим по национальности коми, обучался этому искусству, что он меня в тайге кружил, а затем спрашивал, где наш дом, а жили мы тогда на второй Нибели. И вот месяца через два-три у меня и стала появляться уверенность в правильном выборе направления, а затем я и вовсе перестал ошибаться в ориентировке на местности и компасом пользовался лишь изредка, когда появлялись сомнения, но компас все время у меня находится в кармане. Ориентироваться в тайге по направлению ветвей, как этому учат в лесах средней полосы, в тайге можно ошибиться, так как в большинстве своем ветви тянуться в сторону, где появилась прогалина, где есть в этом сплошном лесном массиве небольшое отверстие, т. е. пустота. Хотя опытному человеку и в таежной чаще все же можно по ветвям определить части света, хотя это и не совсем просто.

После посещения Сергеем Леонтьевичем нашей стоянки в тайге, нам стали выдавать, так называемый «фронтовой» паек. Конечно, мы и до этого питались неплохо. Рыба у нас была почти всегда, да и заячьим или птичьим мясом нас частенько баловал Саша. А в те времена, когда в тайге кроме топографов никого более не было, то подстрелить зайца или птичку не представляло для него особого труда. Ребята учились ставить петли на зайцев, а весной, во время весеннего тока, на птицу. Так что с мясом мы обходились. В летнее время тайга была усеяна ягодами черники и голубики, к осени появлялась брусника, а еще позже на болотах собирали клюкву. Ели и морошку, но к ней относились не с такой охотой, как к чернике или бруснике. Что интересного, что тогда в нетронутой цивилизацией тайге было множество ягод. Как сплошной ковер покрывали ягодники тайгу. Потом все это быстро нарушилось, и ягодники по своим размерам стали сокращаться или исчезать вообще. Осенью собирали мы и кедровые шишки. Вначале мы их обжигали на костре, а потом научились закапывать в землю и после заморозков выкапывали, и орехи легко высыпались из

шишек. Встречались в тайге и кусты шиповника, и красная рябина, но мы их почему-то специально не собирали, а так по пути следования срывали и ели. Грибами мы совершенно не пользовались, совсем их не ели, да в этом и особой нужды не было.

Прошло время, работы в районе Нибеля и «Южного» мы завершили и вернулись вновь на скважину 1/30 и продолжали выполнять работы совместно с группой Николая Васильевича в районе Войвожа. По окончании месяца мы с Николаем Васильевичем пошли на Крутую с очередным отчетом и получением новых заданий. Как обычно в таких случаях, Николай Васильевич сразу же пошел к себе в деревню к жене, а на следующий день он заходил в управление. Конечно, он чаще меня ходил на Крутую и безусловно чаще меня заходил в управление и иногда приносил новые задания и для моей группы, особенно когда это задание касалось нашей совместной работы.

Когда я вошел в управление, а вернее в наш отдел, то я по взгляду Закалинского, нашего картографа, понял, что произошло что-то неладное, он как-то с ехидцей поглядывал на меня, но ничего мне не говорил. Вдруг я услышал голос Сергея Леонтьевича:

— Пусть Лисянский зайдет ко мне!

Обычно ко мне все обращались по имени, в том числе и Сергей Леонтьевич, а тут так вдруг официально. Когда я вошел в его кабинет, то по его лицу я заметил что-то неладное, оно было переполнено злостью, и Сергей Леонтьевич сразу же на меня обрушил весь свой гнев:

— Щенок! Да как ты посмел! Да я тебя сгною в зоне! — Вот такие злобные эпитеты и угрозы сыпались в мой адрес.

Я как ошпаренный кипятком стоял и ничего не мог понять, что произошло, почему этот человек, так любезно всегда относившийся ко мне, вдруг так взорвался в гневе, кричал во весь голос так, что его было слышно далеко за пределами его кабинета. Вдруг на мгновенье притих, злобно посмотрел на меня, а я стоял перед ним с опущенными глазами, и вновь в злобном тоне добавил:

— Я тебе покажу, как течет белорусская кровь! — немного помолчав, добавил,— Вон с моих глаз!

Я, обезумевший от этого крика, остолбенел, даже не мог передвигать своими ногами, они мне не подчинялись. Затем вновь последовало:

— Вон!

Он тут же поднялся со своего кресла, подошел к двери и открыл ее настежь. Я почувствовал, как силы меня совсем покинули, стоял с поникшей головой. И вдруг новый окрик:

— Я кому сказал? Вон из кабинета!

Я попытался передвинуть свои ноги, и они мне стали подчиняться. Еле переставляя их, я все же вышел из его кабинета, подошел к какому-то свободному стулу и плюхнулся в него. Так я просидел некоторое время в забытьи, затем приподнял голову и увидел вокруг себя почти всех сотрудников этой комнаты, в том числе и Николая Александровича Бринкина, которые что-то мне говорили или спрашивали, но я их поначалу почти не слышал, а потом постепенно стал приходить в себя, оцепенение стало проходить. Только теперь я заметил, что одни меня прижимают к своему телу, другие гладят по голове, растирают мне руки. Затем новый окрик из кабинета Сергея Леонтьевича:

— Лисянский, зайди!

Помню, как Николай Александрович помог мне подняться, и я вошел в его кабинет. Сергей Леонтьевич встретил меня у двери своего кабинета и жестом руки показал на стул, стоящий рядом со своим стулом, затем добавил:

— Ладно, садись! Давай поговорим по душам!

Я присел на стул, и он начал вначале меня стыдить, а потом допрашивал, кто надоумил меня так поступить с начальником, проучить его, надсмеяться над начальником и тому подобное. Теперь, конечно, трудно все вспомнить. Я сидел, опустив голову, молча слушал его. Вдруг он, улыбнувшись, произнес:

— Надо же, начальника накормить овсяной шелухой, надсмеяться над своим начальником,— немного помолчав, затем добавил: Каков герой?

Я сидел молча, потупив свои глаза. Мне было очень стыдно взглянуть на него, да и испуг как следует еще не прошел, еще чувствовалось какое-то внутреннее напряжение. Затем Сергей Леонтьевич подошел ко мне, взял мою опущенную как веревка руку, прижал к своей руке, а потом как ничего и не было, вдруг, улыбнувшись, тепло заговорил со мной, как и раньше бывало, а может быть, даже несколько ласковее:

— Ну ладно, Васек, что было то было, я зла на тебя не держу и не буду интересоваться, по чьей инициативе ты это сделал. А вообще получилось забавно. Не правда ли?

Я продолжал сидеть молча, не поднимая на него глаз. Мне и вправду стало стыдно, да еще и оттого, что он мне все это простил и разговаривал, как и прежде, добродушно, без злобы. После небольшой паузы Сергей Леонтьевич взял меня за плечи, прижал к себе и сказал, обращаясь вновь ко мне:

— Ладно, не дуйся. Не девочка. Сам навонял — изволь нюхать! — и вновь прижимая меня, продолжил.— Конечно, я тоже не сахар, сам без подсказки не догадался побеспокоиться о пайке. Но ты бы мне хоть как-то намеком подсказал или попросил своего покровителя Николая Александровича, чтобы он поговорил со мной о вашем пайке. А ты сразу же стал кормить начальника остюгами, выставил меня на посмешище. Нехорошо так, Вася.— И замолчал, а затем подошел к своему креслу и уселся.

Я поднял голову и, глядя ему в лицо, попросил прощения за этот пакостный поступок, что этот случай я запомню на долгие годы и больше подобного не повторю. После этого у нас с ним завязался вначале вялый, а затем настоящий, как и в былые те времена, разговор по душам. Он мне рассказал о перспективе развития Войвожского и Нибельского газовых месторождений, какие работы предстоит нам провести в будущем, и он возлагает большие надежды на мою и Николая Васильевича группы и тому подобное. Затем в кабинет вошел Закалинский с планом на полном листе ватмана, что-то ему показывал, а когда Закалинский вышел из кабинета, то тут же вошел Николай Александрович, и Сергей Леонтьевич сказал:

— Николай Александрович, он воплощение наивности, и я не мог на него долго сердиться. Мы уже совсем помирились. Все старое и плохое я позабыл. Я ведь тоже не без греха. Все, теперь мир,— и он вновь пожал мне руку.

Вот так мирно тогда закончился этот инцидент, в котором я, конечно, выглядел очень глупо.

Глубокой осенью мне выдали задание провести небольшой нивелировочный ход в районе Изкось-Горы. Задание небольшое, в пределах не более трех-четырех дней. Конечно, время было не совсем удачное для удаления от основной базы на такое расстояние. Снега выпало еще недостаточно, чтобы идти на лыжах, а без лыж пройти по тайге в пределах 12—15 километров с приличным грузом за плечами не совсем легкое дело. Ведь нам надо взят нивелир, штатив к нему, две рейки, парочку топоров, мерную ленту, спальные мешки, да еще и продукты.

Я, получив это задание, как всегда в таких случаях, посоветовался с рабочими как нам идти, на лыжах или без лыж. Конечно, все в один голос заявили идти без лыж. Подготовку к походу я поручил Саше, предварительно набросав, какой инструмент необходимо взять с собой. Поскольку груз был большой для каждого, то и продуктами они не перегружались, взяли с собой лишь для питания в пределах трех-четырех дней.

Помню, мы вышли рано утром, еще было темновато. Перейдя лежневку у скважины 1/30, я взял направление в район Изкось-Горы, и мы двинулись в путь. Снеговой покров был где-то в пределах 15—20 сантиметров, да и снег был совсем рыхлый, так что действительно на лыжах идти было бы очень даже трудно, потому что под снегом были скрыты тонкие валежники и прижаты ветки молодых порослей, за что все время бы цеплялись наши лыжи. Как всегда в таких случаях, я шел первым, прокладывая путь всем остальным путникам своей топогруппы. Да у меня была самая небольшая ноша, где-то в пределах не более 10—12 килограммов, не считая полевой сумки, которая всегда была заполнена полевыми журналами, карандашами, линеечкой, треугольником и тому подобными мелочами, которые я никогда не вынимал с полевой сумки, да еще и бусоль всегда была в сумке. Шли мы по прямой, обходили лишь валежники из деревьев больших размеров, которые невозможно было перешагнуть, но к нашему счастью, их было не так уж и много. Уже к вечеру мы пришли в заданный район, и без особого труда я отыскал кайдаловский^¹ репер, и мы сразу же расположились на ночлег. На следующий день рано утром я обследовал местность и наметил путь для проведения работ. Саша с одним рабочим стали расчищать путь для проведения работ, а затем пошел впереди меня с мерной лентой, забивая колышки во всех характерных для изменения рельефа местах. Спустя какое-то время Саша меня предупредил, что дальше пошла довольно пересеченная местность, но он постарается расчистить кроны деревьев, чтобы не мешали мне при взятии отсчета по обеим рейкам.

Впрочем, три дня так быстро пролетели, что я и опомниться не успел, а до завершения работ было еще далеко. Уж сильно

оказалась пересеченной местность, и расстояние между штативами совсем было незначительным, на что я не рассчитывал, получая это задание. И вот в обеденный перерыв я решил посоветоваться с рабочими, как нам поступить дальше. Поскольку у нас продукты были на исходе, а работы еще хватит не меньше, как на пару деньков, то я предлагал кому-то одному из рабочих сходить домой и принести продуктов дня на два-три. Но они вдруг как сговоритесь, все замычали в один голос, что этого не следует делать, так как путь до скважины 1/30 нелегок, да и Прони у нас теперь не было, а кроме меня и Саши, никто из них не сможет так ориентироваться в тайге и могут просто заблудиться. Они все стали меня упрашивать не делать этого. Один только Саша не вмешивался в этот разговор, он сидел молча. Они предлагали продолжить работу, а оставшиеся продукты растянуть на несколько порций. Я по своей неопытности сдался и никого не отправил за продуктами, где они у нас были в избытке. Отговорку их, что наш след, по которому мы сюда шли, уже запорошен свежевыпавшим снегом, я тогда не принял всерьез, так как за истекшие три дня снега почти не выпадало. Я им пытался это доказать, но у меня ничего не получилось.

Согласившись на такой вариант, я решил ускорить работы, но не так всё нам дается, как мы того желаем. Работа шла медленнее, чем я это ожидал. Мне показалось, что даже сумерки в этот день наступили несколько раньше обычного, и я сделал нивелировку на несколько штативов меньше, чем в предыдущий день. День был пасмурным, и видимость ухудшилась, что мешало, а вернее, усложняло во взятии отсчета, особенно по черной стороне рейки.

Прошел четвертый день, а работа продвигалась совсем медленно, и мне показалось, что еще придется попотеть не менее полного рабочего дня, чего я раньше и предположить не мог. Вечером, сидя у костра, я вновь занялся просмотром своих записей по журналу, но, к моему счастью, я совершенно не обнаружил каких-либо промахов в записях и ошибок в отсчетах как по черной, так и по красной стороне реек. На пятый день у нас совсем ничего не оказалось из продуктов, а Саше, как назло, ничего в петли не попадало, и нам приходилось лишь баловаться одним кипятком с настоем трав.

К вечеру я почувствовал усталость, и это я заметил на рабочих, а нам еще оставалось пройти не менее трехсот метров по

просеке очень крутого оврага, поросшего вековыми очень лапистыми елями. Только на спуске я через каждые 5-6 метров устанавливал штатив, то же самое произошло и при подъеме из оврага. И даже в этот день мне не удалось дойти до намеченной точки. Я пытался, не смотря на огромную усталость, завершить в этот день всю работу. Для подсветки рейки мы сделали факелы из бересты, но и это не помогло. Впрочем, лишь на шестой день, два дня продержав себя в голоде, мы тронулись в обратный путь, завершив полностью все работы по заданной программе. Конечно, никакого ропота я от ребят не слышал, наоборот, все были довольны тем, что я согласился с их предложением и никого не послал за продуктами в такой дальний путь.

Вначале, как и обычно, шли бодро по нашему старому следу, который уже был припорошен свежевыпавшим снегом, но еще просматривался и хорошо отличался от нетронутой поверхности таежного простора. И лишь изредка виднелся пересекающий нашу тропу заячий след или след пробежавшей полевки. Затихли и птичьи голоса, еще совсем недавно заполняющие своими писками тишину этой глухомани, хотя все же иногда куропатка может вспорхнуть из-под ног. По существовавшей тогда традиции мы шли колесом, т. е. через какое-то время идущий первым уступал место второму и переходил в хвост, чтобы отдохнуть. Вот так все время происходила замена на всем протяжении пути. Это уже было в нашей традиции, перешедшей к нам от наших старших товарищей, работавших в тайге еще до прихода нас.

Вот и берег Ижмы. еще не совсем покрытый ледяным панцирем, и лишь небольшая полоска льда окаймляла берег. Конечно, плот мы не стали мастерить, на это ушло бы много времени и энергии, и мы засветло не успели бы прийти домой, а ночевать в тайге никому ох как не хотелось. Все торопились домой. Я, как и полагалось в таких случаях, первым разделся догола, обмотал запасными портянками ноги, а чтобы они в воде не размотались, обвязал их веревочкой, в рюкзак вложил всю свою одежду и надел его на плечи, а в руку взял рейку и, ломая тонкую кромочку льда, вошел в Ижму, прощупывая рейкой глубину дна, тем самым намечая место для перехода остальных. Тут же за мной последовали все. Самая большая глубина на нашем пути была лишь не более, чем мне по плечи.

Перейдя на противоположный берег Ижмы, я быстро выкру-

тил свои портянки, оделся и стал бегать вдоль берега, чтобы согреться от ледяной воды, которая при заходе в Ижму как огонь обжигала тело, а потом к холодной воде тело быстро привыкает, а точнее осваивается, и уже такого обжигающего холода не ощущаешь, как при заходе в воду. Но тем не менее всегда при заходе в леденящую воду претерпеваешь это ужасное ощущение, хотя мне уже много раз приходилось переходить реки с такой холодной водой.

Вдруг я заметил, что Печер не делает пробежку для согревания. Я подбежал к нему и попросил его также немного пробежаться и активнее подвигаться, чтобы быстрее согреться, но он мне ответил, что он уже согрелся, и ему нет необходимости попусту затрачивать свою энергию. Когда все согрелись, мы вновь двинулись в путь по направлению к дому. В пути я заметил, что Печер стал немного отставать, я тут же предложил ему все время идти последним и забрал у него штатив, который он нес. И уже подходя к Войвожу, при подъеме вверх, Печер вдруг сел на свою котомку и попросил оставить его немного отдохнуть, а потом он сам пойдет домой, но я с его просьбой не согласился, не позволил ему одному оставаться на тропе и отдыхать. Но вмешался Саша Кадынцев и предложил нам всем оставить лишний груз здесь, а Печер пока отдохнет на этом месте, и стал подготавливать местечко для отдыха Печеру. Мне ничего не оставалось, как согласиться с предложением Саши, тем более что Печер среди нас был самый старший по возрасту. Ребята тут же нарубили лап с близлежащих деревьев, сделали удобное местечко для отдыха, и мы вновь тронулись в путь, пообещав ему, что мы за ним кого-нибудь пришлем из группы Гриценко.

С большим трудом, преодолев незначительный подъем, мы вышли на очищенную от леса полянку, и перед нами показалась наша заветная операторская скважины 1/30. Вышли на дорогу, которая шла от скважины 1/30 к скважине № 4, позже в этом районе был организован небольшой поселочек «Речной», повернули влево по направлению к своему жилью, спокойно пошли по колее, проделанной тракторными санями. Идти было легко, тем более, что был небольшой спуск. Но вот кто-то из ребят упал, затем упал Саша Кадынцев, немного погодя споткнулся и упал я, а затем я услышал возглас и падение идущего последним. Но что удивительно, я, падая, совершенно не ушибся и не ощущал ника-

кого болевого ощущения, но меня совершенно покинули силы. Поначалу я даже не мог поднять голову, чтобы хоть как-то посмотреть на своих спутников, даже не мог шевельнуть руками. Но постепенно у меня появился какой-то небольшой прилив сил, и я смог развернуться и при помощи рук приподнять голову и заметил, что первый уже стоит на своих ногах и пытается продолжить путь. Я попытался что-то ему подсказать, но у меня совсем пропал голос. Такого никогда со мной не случалось. Силы почти полностью меня покинули, но в голове была полная ясность. Я заметил, что и Саша пытается приподняться, но и у него ничего не получается Но вот мне с большим трудом удалось немного продвинуться вперед, затем еще одно усилие и еще одно, и я приблизился к Сашиным ногам. Саша еле слышным голосом мне сказал, что его очень клонит ко сну, хотя точно такое же желание было и у меня, а это на морозе довольно страшное явление, и если этому желанию человек поддастся, то это гибель. Об этом меня неоднократно предупреждали мои руководители, в том числе и Н. В. Гриценко, у которого был предостаточный житейский опыт.

Я собрал все свои усилия и предложил Саше попробовать двигаться вместе со мной вперед. Но вот я, с трудом приподнявшись на колени, заметил, что и идущий первым не дошел до операторской, он стоял на коленях почти рядом с домиком, т. е. против операторской. Это всего в пятнадцати-двадцати метрах от операторской. Ему бы переползти мостик и он был бы в безопасности, но, видимо, у него уже не было для этого сил. Я видел, как он пытается немного продвинуться, но это ему не удается. Но вот на наше счастье вдруг приоткрылась дверь операторской и кто-то выплеснул из тазика воду, так тогда обычно делали все, проживающие в этом домике, не утруждали себя выливать воду подальше от входной двери. В этот момент, стоящий на коленях перед входной дверью Максим Ким прокричал:

— Помоги!

И тот, что выливал из тазика воду, услышал хриплый голос Максима о помощи, он шире приоткрыл входную дверь и заметил стоящего на коленях человека, просящего помощи. Он тут же закрыл дверь, а через несколько минут вышли двое одетых парней — рабочих из группы П. В. Гриценко, которые случайно оказались в домике, выбежали на дорогу и подобрали Максима, а после этого и нам они оказали помощь. А затем по моей и Сашиной просьбе

они и за Печером сходили и принесли его в операторскую. Но Печер уже пылал жаром и сам, ничего не скрывая от нас, рассказал о своем недомогании. Я тут же попросил Николая Васильевича, чтобы его ребята, уложив на приспособленные из лыж санки, отвезли к врачу на ОЛП ЦАРБа, что они незамедлительно и сделали. Я с нетерпением ожидал их возвращения, но они вернулись довольно поздно и без Печера. Они мне рассказали, что врач внимательно его прослушав, оставил в стационаре ОЛП. Но из стационара ОЛП Печер уже не вернулся. Я дважды приходил, чтобы навестить его, но меня к нему не допускали, а при посещении в третий раз мне сообщили, что Печер скончался, и его захоронили на олповском кладбище. Вот так тогда мы потеряли одного нашего рабочего. Видимо, еще до перехода через Ижму у него уже была повышена температура, а нам он об этом ничего не сказал, за что и поплатился. Если бы мы знали, что у него повышена температура, то мы бы не разрешили ему переходить в раздетом виде Ижму, а соорудили бы из двух бревен небольшой плотик и перетащили его на другой берег, такое у нас уже бывало. Но он почему-то от нас скрыл свое недомогание, видимо, не хотел нам доставлять дополнительных хлопот, да мы ведь все тогда были довольно уставшими, да еще и пару дней работали почти натощак. Переходить реку в ледяной воде мне с моими рабочими приходилось и после этого и не раз, и никто после такой «бани» никогда не болел, настолько тогда мы были закалены, а может быть, нас оберегали гормоны надпочечников, которые оберегают человека в тяжелые и трудные времена.

Когда я пришел в свой отдел с отчетом и рассказал о случившемся, то Сергей Леонтьевич и Николай Александрович меня строго пожурили за то, что я не рассчитал с продуктами и за то, что когда уже было известно, что мы не успеваем в назначенный срок выполнить все работы, я никого не послал за продуктами, а остались по прихоти рабочих продолжать впроголодь работать. Впрочем, потом со мной подобного не случалось, всегда брали с собой продукты с некоторым запасом или расходовали их более рационально.

Во второй половине 1945 года перебазировался на Войвож наш отдел, который разместился в одном из двух срочно построенных домиков. Эти два домика построили на месте, где в настоящее время разместился РМЗ. В одном домике разместили наш отдел,

геологический отдел и проектную группу, а во втором домике разместили контору бурения, возглавлял тогда ее Антонов, по кличке «Волк».

Начальником нашего отдела был Николай Александрович Брин-кин, он до ареста читал лекции в Пулковской обсерватории и имел ученую степень, затем осужден по статье 58, а после освобождения работал топографом, а затем и начальником отдела.

Геологический отдел возглавлял в должности главного геолога Константин Андреевич Мошкович, будучи еще заключенным, но с правом проживания за зоной. До ареста был главным геологом «Азнефти», осужден так же по статье 58.

Во главе проектного отдела был Николай Ильич Лакозо, к этому времени уже был вольнонаемным, а отбывал срок также по статье 58.

В геологическом отделе, кроме Мошковича, работали: заключенный с правом проживания за зоной Дзю Зосим Иннокентьевич, также осужденный по статье 58, в отделе он занимал должность старшего геолога. Рядовым геологом был Петров Арсен Андреевич, после отбытия срока по статье 58 остался работать по вольному найму. В геологическом отделе также работал картографом Лаймон Фрицевич Цируль, выходец из Прибалтики. Отец Цыруля во время революции и гражданской войны был активным сподвижником многих выдающихся в то время политических деятелей, и когда с целью провокации в 1924 году немецкий агент застрелил его, то Лаймона взял на воспитание латыш Ян Эрнестович Рудзутак, проживающий в Кремле. Рудзутак (партийная кличка — Либих) видный деятель КП и Советского государства, кажется, не был женат, поэтому взял на воспитание Лаймона, а затем такого же возраста девочку после гибели ее родителей. В 1937 году арестован, а в 1938 году расстрелян как «враг народа», после чего Лаймона и эту девочку как детей «врага народа» так же осудили по статье 58. Лаймон отбывал срок на Крутой, а эта девочка на одном из ОЛП Ухты. У этих двух молодых особ сложилась интересная и банальная история. Но несмотря на то, что они в юношеские годы поклялись соединить свои сердца и после освобождения стремились к этому, обстоятельства того времени им помешали это сделать, а затем и еще одна женщина-геолог помешала, выйдя замуж за Лаймона. Но это особая и довольно интересная история, и я ее не буду продолжать, хотя она и заслуживает особого внима-

ния. С подружкой Лаймона после ее освобождения однажды пришлось встретиться. Это была прелестная, красивая и умная девушка.

С перебазировкой на Войвож конторы бурения, геологического, топографического и проектного отделов началось бурное развитие Войвожского газонефтедобывающего района. С этого времени началось строительство первых жилых домиков для вольнонаемного состава, что послужило в дальнейшем для образования и поселка Войвож. На Крутой газопромысел преобразован в УВИ-ЭР, а на Войвоже был создан трест «Войвожнефть», в который вошла контора бурения и наши три отдела. А добычей газа и нефти занимался УВИЭР, а с 1947 года НГДУ «Войвожнефть».

Несколько слов о моих хороших друзьях, что мне было известно.

Николай Васильевич Гриценко до ареста и суда был священником в одном из соборов Украины, где-то недалеко от Киева. У него была жена и дочь по имени Милюся, полное имя дочери я забыл. После ареста и суда жена от него отказалась как от «врага народа» и вскоре вышла замуж. После освобождения из заключения он поехал к жене, но она его не приняла и даже запретила встречаться с их дочерью Милюсей. Причем его жена предупредила, что если он не уедет, то она заявит в органы, и его вновь арестуют и лишат свободы. Он предполагает, что все-таки на него она заявила. Но он проявил настойчивость и встретился со своей дочерью в школе. Учительнице, у которой училась Милюся, было известно, что Гриценко до ареста пользовался в церковной епархии большим авторитетом, и поэтому она пошла на риск и отвела для встречи его с дочерью какой-то свободный класс школы. Как рассказывал мне Николай Васильевич, дочь его встретила очень даже приветливо, но больше всего ее интересовала правда о ее родном отце, о котором, по ее словам, ходили противоречивые слухи. Одни очень восхваляли его, а мамочка и ее отчим о ее настоящем отце отзывались очень даже плохо. А вот родители ее одноклассниц, в семьях которых ей приходилось бывать, положительно отзывались о ее отце как священнослужителе, и что, видимо, его попутал какой-то бес, за что он и понес заслуженную кару. Во время этой встречи она все допытывалась у него, за что его судили, что он такого натворил и тому подобное. Он был в

затруднении отвечать на задаваемые вопросы, так как в ее возрасте очень сложно было понять ту ситуацию, в которую попала страна. Единственно, что он ей тогда сказал, что он никакого преступления не совершал, что совершенно чист перед прихожанами, обществом и перед своей совестью, перед ней, своей очень любимой дочерью, и перед всем честным народом. На прощание он ее заверил, что независимо, как она его воспринимает, он все равно всегда будет ее очень любить и она останется любимой на все годы его жизни. Произнося эти последние слова, он и сам не заметил, как из глаз закапали слезы. И он услышал: «Таточка, не плачь!». А от привезенных подарков отказалась, сославшись на то, что мама запретила с ним встречаться, а тем более брать подарки. Вечером этого же дня в номер гостиницы пришел сотрудник милиции и после проверки его документов предложил незамедлительно оставить гостиницу и выехать из города. Ему ничего не оставалось, как подчиниться и тотчас выехать из города.

Вернувшись на Север, он устроился на работу в топографическую группу по вольному найму, где он и работал до своего освобождения из заключения. Так он вновь встретился с Николаем Александровичем Бринкиным, который в то время еще был заключенным, и у которого он до этого и получил профессию топографа. Вскоре Николай Васильевич женился на девушке из деревни Лайково по национальности коми, которая по его же совету переехала в деревню Крутая, чтобы удобнее было ее мужу, так как это совсем было близко к управлению, где он устроился работать. Года через полтора она ему родила дочь, имя которой они дали Милюся, в честь его первой дочери.

Всю эту историю Николай Васильевич мне поведал лишь перед моим освобождением из заключения. Выйдя на пенсию, он поселился в бурдомике скважины № 49, а уж потом ему дали квартиру по улице Восточная, где в настоящее время проживает его сын. Вскоре после освобождения его по решению МВД перевели на поселение, и выезд за пределы Севера ему был запрещен, да и в реабилитации также было отказано.

Несколько слов о Николае Александровиче Бринкине. Это человек высокой культуры и воспитания, до ареста работал в Пулковской обсерватории что под Ленинградом, имел ученую степень и читал лекции в Ленинградском высшем учебном заведении по астрономии. Затем в соответствии с межгосударственными со-

глашениями был направлен в Персию для проведения изыскательских работ под железнодорожное полотно. После завершения работ и возвращения из Персии он продолжал так же работать на прежнем месте, но в период массовых репрессий он был арестован и осужден по статье 58, в подозрении в шпионаже. Жена с сыном и дочерью остались в Ленинграде и пережили эту страшную блокаду. Правда, во время войны, а так же и в период блокады его жена была донором с особо ходовой группой крови при госпитале и помогла выжить многим тяжелораненым солдатам и офицерам, за что ей было присвоено звание «Почетный донор». Ее как донора непосредственно в госпитале подкармливали, а на ее карточку продуктовую подкармливались ее сын и дочь, да еще иногда она им приносила и объедки из госпиталя, чем помогла и детям выжить в то нелегкое время. Сын по окончании морского училища остался служить во флоте, а дочь после окончания технического ВУЗа по распределению была направлена в город Киров. Где-то в 1953—1954 году жена приехала к своему мужу на Войвож. Правда, я в это время уже ушел из топографии, но с ними поддерживал хорошие дружеские отношения и часто бывал у них на квартире.

Его жена давала частные уроки по обучению игры на фортепиано на дому и этим занимала свое свободное время и приносила огромную пользу детишкам Войвожа. Но чрезмерное донорство во время блокады все больше и больше давало о себе знать, а Николай Александрович был еще полон энергии и, учитывая это, жена подыскала для него приятную женщину средних лет и уговорила ее выйти за ее мужа замуж после ее отъезда. От Николая Александровича она также получила согласие жениться на этой женщине, и после этого, сославшись на ухудшение здоровья, навсегда уехала в город Киров к своей дочери, которая, не выходя замуж, воспитывала одна своего сыночка.

Примерно через год после ее отъезда Николай Александрович женился на этой женщине, но газетчики, узнав, что 74-летний Бринкин женился, тут же поместили в районной газете пасквиль под заголовком: «74-летний дедушка Бринкин женится», что не давало чести ни газете «Ухта», ни этому журналисту-писаке. После появления этой статьи люди немного поговорили и вскоре позабыли.

После отъезда жены в Киров Николай Александрович ежеме-

сячно высылал денежные переводы в сумме 150 рублей, но его жена из них 80 рублей тут же ему возвращала и убедительно просила его более 70 рублей в месяц ей никогда не высылать, что ей вполне хватает его 70 рублей, и чтобы он не усложнял ей жизнь возвращением излишних денег.

А теперь вновь перейду к своей личной жизни того периода и к тем приключениям, которые тогда, в период работы топографом, со мной случались.

Вот один из них. Было это перед самым перебазированием нашего отдела с Крутой на Войвож. Николай Александрович Бринкин решил приехать на Войвож и посмотреть место своей будущей конторы, а точнее отдела. Побродив по местам, где уже буровики обустроились, затем зашел и в свои будущие апартаменты, а после этого перед отъездом на Крутую решил посетить нашу операторскую и посмотреть как мы там живем. Зашел он в операторскую и у дежурившего оператора стал расспрашивать, где и чье место. Оператор, не задумываясь, стал показывать ему места, которые были закреплены за кем: «Вот здесь за печкой расположились Пушкин и Саша Кадынцев, здесь Джума, а здесь Сережа.» Но Николай Александрович, не услышав моего имени спросил, а где расположился Вася Лисянский. Оператор ответил, что здесь такой не проживает и вновь перечислил, где чьи места. Николай Александрович в недоумении вышел из операторской и вскоре выехал к себе на Крутую. А когда через несколько дней топографический отдел переехал на Войвож, то обе наши топогруппы помогали им в обустройстве на новом месте: заносили и устанавливали столы, стулья, шкафы и заносили документацию, которой было в достатке. А когда появилось свободное время, Николай Александрович вдруг у меня спросил:

— Вася, ты что, теперь живешь не на 30, как прежде? Почему же мне об этом ничего не сказал? Я на днях там побывал и интересовался, как там вы расположились, но какой-то мужчина, видимо, оператор, мне пояснил, что Лисянский там не проживает.

Я, конечно, ничего из этого не понял. Но Николай Александрович высказывал какую-то обиду, что я, якобы, его обманул, скрыл от него настоящее место моего жительства. Я Николаю Александровичу стал объяснять, что за печью расположились я и Саша, но Николай Александрович сразу же меня поправил, что оператор сказал, что с Сашей Кадынцевым за печью расположился Пуш-

кин, а насчет меня оператор сказал, что в операторской такой не проживает. И вот теперь мне все стало ясно, чему я раньше не придавал никакого значения, а заключалось оно в следующем.

Еще где-то задолго до перемещения с Крутой отделов и контор, я выполнял со своей группой небольшую работу по разбивке территории под небольшой поселочек, впоследствии названный «Речным поселком», и у одного рабочего сломалось топорище, а без топора нам не сделать колышки, да и на скважину 30 не хотелось никого посылать за новым топором, вот я и зашел в операторскую скважины № 4 и попросил у них на некоторое время топор, который им служил для рубки дров в топку, так как газ им еще не подвели. А через какое-то время мимо скважины № 4 проходил с кем-то Бабаянец, гроза того времени, а Бабаянца тогда знали почти все и его имя гремело как легендарная личность, и ему для какой-то метки также понадобился топор, вот он зашел в операторскую и попросил на пару минут топор. Оператор ответила, что топор только что у нее взяли минут на 15. Бабаянец стал интересоваться, кто взял и где его найти. А оператор никак не могла объяснить, кто взял, и стала обрисовывать мою личность. У меня в то время борода и усы совершенно не росли, а вот по бокам висков сильно запушилось, но я не брил и не подстригал, да это и не мешало мне тогда. Вот она и стала Бабаянцу обрисовывать меня, а когда руками провела по вискам и добавила: «Здесь у него, как у Пушкина». Вскоре и я появился в операторской с топором. Бабаянец, завидев меня, рассмеялся, и с тех пор мне прилепили кличку «Пушкин», конечно, с легкой руки Бабаянца. Правда, эта кличка вскоре от меня отпала.

А вот эпизод из моей жизни, который повернул все мое сознание в новое русло. Как-то я на скважине 33 Войвож про какие-то съемочные работы и вошел в операторскую за чем-то, то ли попить водички, то ли еще зачем, сейчас точно не припомню. В операторской было светло, и я заметил двух девиц, одна из них была полновата с круглым лицом, а вторая худенькая, стройная, и мне показалась веселой. Вообще-то я тогда был какой-то с женщинами скованный, неразговорчивый, а здесь у меня что-то развязался язычок, и я много шутил и даже лишнее задержался с ними. По окончании работ я вновь зашел к ним в операторскую, что-то меня тогда потянуло к ним, и вновь побалагурил с ними. На следующий день мы вновь работали в этом районе, я зашел в оператор-

скую, и они спросили мое имя, а я спросил их имена, вот так у нас произошло знакомство. Одна из них, к которой меня больше притягивало, назвалась Милей Финк. Она была худощава, и мне показалось более живой и веселой. Вторая полновата и суровей, назвалась Лизой Винц. Вообще мне часто приходилось бывать в операторских других скважин, но такой притягательной силы, как на этой, у меня еще никогда не было, меня что-то тянуло к ним, особенно к худощавой. Впрочем, я их пригласил в клуб на какой-то кинофильм. А клуб тогда только что построили из деревянного каркаса, обтянутого снаружи брезентом, а сидения вначале были в виде дощатых лавочек, а уж потом из лавочек сделали приличные сидения в виде стульев. Местонахождение этого клуба так же было тогда в районе нынешнего РМЗ, а в районе нынешнего поселка тогда только строили одноэтажные барачного типа четырехквартирные домики, а вдоль Ухтинского шоссе вначале строили маленькие одноквартирные и двухквартирные домики, которые кое-где еще сохранились и сейчас. Но поселок довольно быстро разрастался. После первого просмотра кинофильма, который им очень даже понравился, я еще их двоих приглашал несколько раз по селектору. Вот так тогда я и подружился с Милей Финк. Нас тянуло друг к другу, и мы стали чаще встречаться, о чем узнал и Николай Александрович Бринкин. И вот однажды он решил с Милей познакомиться, чтобы узнать, с кем я дружу. Миля мне рассказывала, как это произошло. Она проходила по дорожке к магазинчику, и вдруг ее встретил какой-то мужчина, поздоровался, взял ее за руку и поцеловал ее ручку. Правда, поцелуй она восприняла, как будто он попробовал своими губами, чисты ли ее руки. Конечно, она воспитывалась в деревне и этого приема не знала. После этого он ей представился, что он мой руководитель и очень рад, что они встретились. Он кое о чем ее спрашивал, и после этого они расстались.

И вот 6-го ноября 1946 года Николай Александрович попросил меня, чтобы я пришел со своей девушкой в контору к половине шестого вечера, т. е. через полчаса после окончания рабочего дня. Я позвонил по селектору и попросил Милю прийти и рассказал, что мой начальник попросил нас обоих зайти в контору к половине шестого. Конечно, Миле было как-то неудобно прийти в нашу контору, но все же она согласилась и пришла ко мне на скважину 1/30 к пяти часам. Я, конечно, не стал расспрашивать Николая

Александровича, для чего надо нам обоим приходить по окончании рабочего дня.

Но вот мы с Милей в назначенное время пришли в контору и удивились. Нас встретил у дверей Лаймон Цыруль и провел в кабинет, где занимался Николай Александрович, Лаймон и Дзю. В кабинете столы были развернуты, а на столах в тарелках уже были закуски, да и несколько бутылок тоже стояли на столах. В кабинете уже было несколько человек, которые нас также поприветствовали и затем усадили за стол и сами также расселись за столами. Я тогда подумал, что они решили отпраздновать наступающий октябрьский праздник и поэтому и нас пригласили. Но вдруг Николай Александрович поднялся и попросил заполнить стаканы, после чего он стал поздравлять нас, т. е. меня и Милю, со свадьбой, которую они нам устроили. Нам с Милей налили какое-то, видимо, разливное вино и предлагали выпить за наше будущее. Конечно, мы по глотку все-таки выпили, хотя они нам все время предлагали выпить до дна. Вот так тогда нам наши друзья устроили свадьбу, а в комнате проектной группы нам уже была приготовлена постель, где мы с Милей впервые провели ночь в постели. Вот так тогда нас поженили, предварительно не спрашивая нашего согласия, хотя мы от этого бы не отказались, хотя и очень стеснялись всего того, что там произносилось в тостах и тех благих пожеланий в наш адрес. Правда, наш брак сразу же не удалось нам оформить. Мне до освобождения оставалось порядка восьми месяцев, а у Мили не было паспорта. Да и после моего освобождения у меня тоже отобрали паспорт и перевели на поселение по решению местного НКВД. Правда, после смерти Сталина меня дважды реабилитировали. Когда на Войвоже был создан поселковый совет, то нас сразу же зарегистрировали в браке. Правда, к этому много усилий приложил и Бабаянец, так как у нас все еще не было паспортов, но Бабаянец

настоял на оформлении брака, и он этого добился. Мы с Милей были в числе первых новобрачных в нашем поссовете. Вот такие хорошие люди нас тогда окружали.

К этому времени относится еще один интересный случай. В брезентовый клуб ходили на просмотр кинофильмов, да и на концерты, кроме вольнонаеного населения и спецпоселенцы, моб-немки, трудоармейцы, а также заключенные-пропускники или проживающие за зоной. Вот однажды на какой-то концерт я пошел с Милей. А места тогда не были заномерованы, и каждый садился, где ему удавалось, где было свободное место. Мы с Милей заняли место во втором ряду. Но, видимо, какому-то вохровцу не нашлось свободного места, а стоять он не желал, вот и бродил по залу, выискивал, чтобы кого-нибудь прогнать, т. е. заключенного. Видимо, кто-то ему подсказал, что я из заключенных. Вот он подходит ко мне и грозно приказывает: — А ну-ка быстро мотай, пока не загреб!

— А ты что, лучше меня? — спокойно ответил ему я.

— Ну хорошо, посмотрим, кто из нас лучше, еще пожале ешь,— вгорячах со злобой произнес вохровец и побежал за кем- то, видимо, постарше его в звании.

Вдруг приводит он какого-то офицера из ВОХР и показывает на меня пальцем. Я, конечно, это заметил, но сидел вполне спокойно и как бы на них не обращал внимания, но про себя думал, что этот-то сгонит, да еще и неприятности какие-нибудь сделает. Но он посмотрел на меня и ответил этому вохровцу:

— Да ты что? Это же топограф,— сказав это, он тут же удалился. А мы с Милей так и остались на своих местах и смотрели этот концерт. А тогда часто приезжали из Ухты и ставили концерты заключенные актеры, в том числе и такие, как Глазов и Корнева и другие... Правда, Глазов после освобождения сразу уехал в Казань, а Корнева осталась в Ухте.

В зиму 1946—1947 года произошел у меня довольно рискованный случай. Видимо по случаю приезда на Войвож какого-то высокопоставленного чиновника из НКВД, кажется московского генерала, решили вохровцы загнать всех пропускников, проживающих за зоной, ночевать в зону, в дневное время выпускать за зону на их прежнюю работу. А может быть, для этого был и еще какой-то более важный повод, но только знаю, что они почти всех, Проживающих за зоной, временно переводили на ночь в зону.

Как-то вечером сидим мы: я, Лаймон Цыруль (а он тогда хотя и был уже вольнонаемным, но жил также, как и главный геолог Мошкович, в конторе), и геолог Дзю в своей конторе и играли в шахматы на высадку. Входит вохровец в белой шубе с портупеей сверху шубы, поздоровался и спросил:

— Где я могу видеть гражданина Дзю?

— Я Дзю,— поднявшись с места, ответил Зосим Иннокентьевич.

— Сейчас же немедленно идите в зону на ночлег, вас там разместят, кстати захватите и свои вещи,— затем подал ему какую-то бумажку и попросил расписаться, что он об этом предупрежден.

Затем он назвал фамилию рабочего из моей группы Харитонова. Сергей также отозвался. Он и его предупредил, чтобы он незамедлительно шел на ночлег в зону. И после получения от него подписи, что он предупрежден, вохровец вновь спросил:

— Лисянский тоже здесь?

Я тут же нашелся и сходу ему ответил:

— Лисянский же топограф и находится далеко в тайге на задании.

— А вы не знаете, скоро ли он возвратиться с задания? — обращаясь к нам спросил вохровец.

— Видимо, не раньше как дней через 20—30,— спокойно ответил я.

— Когда вернется, то пожалуйста передайте ему, что и он должен зайти в зону для уточнения,— спокойно произнес вохровец и, извинившись, что тогда было довольно редко среди охранников, удалился из нашей конторы.

Впрочем, тогда у нас был сорван вечер. Дзю и Харитонов ушли ночевать в зону, а утром их как и всех других пропусников выпустили за зону на работу. Да, вот опустил разговор. Когда охранник вышел из нашей конторы, Дзю тогда меня спросил, а как бы я поступил, если бы охранник назвал мою фамилию первой. Конечно, сейчас трудно представить, как бы тогда я среагировал на это, но когда к моей фамилии подошла очередь, то я уже все обдумал и принял решение, как мне ответить.

После этого случая несколько дней я старался в вечернее время никому на глаза не попадаться, а потом все утихло и никто больше в контору к нам не заходил и не интересовался мною. Я успо-

коился и вновь стал, как и прежде, вечерами играть в шахматы с Лаймоном, а иногда и с Мошковичем.

Прошло с тех пор около месяца. И вот где-то в конце ноября или в первых числах декабря, в самый разгар северных похолоданий, к нам в операторскую кто-то постучался. Дежурный оператор по добыче газа ему открыл дверь. В операторскую вошел небольшого роста офицер из ВОХР и стал всех рассматривать, кто спал в этой операторской. Наконец подошел ко мне и стал меня будить, что тогда нелегко было сделать. Спал я достаточно крепко. Наконец он меня разбудил, вернее, растолкал и спросил:

— Как твоя фамилия?

— Иванов,— примерно что-то вроде этого я ему ответил.

— Василий Юрьевич? — спокойно переспросил он меня.— Давно я за тобой гоняюсь, но никак ты мне не попадаешься. Но вот теперь мы и встретились. Поднимайся, захвати с собой свои вещички и мы отправимся в зону, там ведь безопаснее спать, там сон охраняется.— Кажется, так? — с улыбкой он меня спросил.

— Что ж в зону так в зону. Мне ведь все равно где спать,— спокойно я ему ответил. Поднялся, немного размялся, а затем надел прямо на кальсоны и без портянок валенки и направился к выходу из операторской.

— Ты что, не проснулся? — спокойно спросил меня вохровец.— Одевайся и пойдем досыпать в зону,— пояснил он мне спокойно.

— Я все это понял,— тоже спокойно ответил я ему.— Я только схожу до ветру, а то не могу дальше терпеть, потом пойдем.

— Там же холод, простудишься! — Довольно серьезно предупредил он меня.

— Да мы привычные, для этого дела никогда не одеваемся. Ты что, боишься, что я вот так в кальсонах куда-нибудь рвану? Нет, я еще в уме, жить хочется,— совершенно спокойно и убедительно я ему объяснил.— Просто нет терпения, надо освободиться от излишков, а потом оденусь и пойдем.

— Ну ладно, иди. Куда ты в такой мороз денешься? — с ехидцей заметил он.

И я в одном лишь белье скрылся за дверью операторской. Закрыв двери, я тут же как стрела помчался в нашу контору. Ветер и мороз обжигали мое тело, но я бежал и не обращал на это никакого внимания. Наконец я подбежал к нашей конторке, подошел к окошку, где, по моим предположениям, спал Лаймон, постучал в

окошко. Стучусь, а мне никто не отвечает. Наконец я услышал голос Лаймона:

— Кто там стучит?

— Лаймоша, быстрее открой двери, я весь продрог, я ведь совсем раздетый,— взмолился я.

— Иди к дверям,— спросонья промычал Лаймон.

Я тут же подбежал к входным дверям. Лаймон, не торопясь, отворил дверь, и я проскользнул в теплое помещение. Рассказал ему о случившемся, и он дал мне какую-то одежонку, в которой я утонул, так как он по сравнению со мной был великаном, согрел чай и, когда мы чаевничали и шептались, проснулся в своем кабинете Мошкович Константин Андреевич, а вернее, мы его своим шёпотом разбудили. Я вновь все рассказал по порядку, и Константин Андреевич одобрил мои действия. Пообещал, что утром он займется мной, пойдет в первый отдел и оформит мне прожитие за зоной, как крайне необходимое для поисковых работ в этом регионе. В эту ночь мы так с Лаймоном и не спали до самого утра, все вспоминали прожитое. А утром он сбегал на скважину 1/30 и принес мою одежду. Ему Саша и оператор Шура Минина рассказали, что этот оперативник минут 15-20 меня ожидал, но затем решил проверить, не окочурился ли я на таком морозе, вышел из операторской, побродил вокруг, но нигде моих следов не нашел, вновь вернулся в операторскую, еще немного выждал, а потом видимо, понял, что я от него смылся, ушел из операторской совсем, ничего никому об этом не сказал.

Правда, Константин Андреевич в этот же день, пока тот оперативник не нажаловался высокому начальству о моих проделках, сразу же с утра пошел и успешно оформил мое проживание за зоной в первом отделе и местном ОУРЧе. После этого случая меня больше никто не беспокоил и, по всей вероятности, затеряли совсем. Но продовольствие исправно выдавали, на тот срок, на какой Николай Александрович писал заявку.

На этот же период относится и еще одно мое приключение, за что мне тогда досталось от Бринкина и от Мошковича. Это произошло где-то в середине декабря, а может, и в январе. Мне выдали задание изыскать дорогу на новый участок Кына-Иоль, где намечалось активное бурение скважин. Вечером я долго балагурил по селектору со своей женой Милей, которую в это время перевели на дежурство на скважину № 69 Седь-Иоль, где она и прожи-

вала с одной немкой. А утром, я вместе с двумя рабочими Джумой и Сережей Харитоновым, направился в этот район для выполнения задания. Погода в этот день была пасмурная, и порошил небольшой снег, заметая за нами наши следы, что в какой-то мере мешало нам в нашем первоначальном замысле. Я вначале планировал пройти втроем от Кына-Иоля до извилины реки Нибель на расстоянии друг от друга где-то в сорока — пятидесяти метрах, чтобы лучше изучить местность, а уж потом можно было выбрать наиболее разумное направление обхода. Но у нас так не получилось. Из-за погоды пришлось идти на небольшом расстоянии друг от друга. Я шел в середине, а они по обеим от меня сторонам на расстоянии 10—15 метров. Так мы дошли до крутого спуска, а это было единственное препятствие на нашем пути. После чего мы вновь вернулись в район Кына-Иоля. Взяв по компасу необходимое направление, стали рубить небольшую визирку. Лес был не очень густой, во всяком случае на нашем пути, и визирку мы до спуска прорубили довольно быстро, причем, направление я взял удачно, мы вышли почти точь-в-точь на то место, где я и предполагал, т. е. на ту излучину реки Нибель, что значительно укорачивало путь, а это в то время не было второстепенным, так как снижало трудовые затраты на прокладку лежневого полотна. После этого мы взяли направление и вышли на дорогу Нибель—Войвож. Теперь оставалось лишь нам найти кратчайший путь, чтобы обойти этот крутой подъем к Кына-Иолю, что так же облегчало бы работу строителям. Мы сделали пару вариантов обхода этого подъема, но ни один мне тогда не понравился. Поднялся ветер, и началась поземка, что для севера было редким явлением, да и начало смеркаться. Я отпустил ребят домой, а сам решил пройти еще раз в другом месте и лучше изучить эту местность, чтобы потом при сдаче вышкарям я мог бы лучше охарактеризовать эту местность. Ребята ушли домой, а я завернул в сторону Кына-Иоля, но теперь решил пройти со стороны Нибеля. Ветер усиливался и мешал идти вперед. Я даже стал прикрывать рукой лицо, но и в этом месте склон продолжался далеко и, следовательно, обойти его с небольшим даже удлинением дороги практически было невозможно. Убедившись в этом, да к тому же и сумерки так быстро надвигались, я решил вернуться домой. А чтобы хоть как-то выиграть во времени, я решил свернуть влево и выйти на нибельскую дорогу, по которой часто в зимнее время ходили быстроходные американские

тягачи или наши вездеходы, на которых я быстрее рассчитывал добраться до Войвожа. Удачно спустился с крутой горки, хотя снег на ходу залеплял мое лицо, затем легко пошел по ровной местности по направлению к Нибели, как вдруг я провалился в незамерзающий ручеек, впадающий в Нибель. Ручеек был неглубоким, но лыжи намокли изрядно. Позже я узнал, что это не ручеек, а просто из-под склона струился ключ, и он в этом месте совершенно не замерзал, а лишь немного дальше поверх этой струи была корочка льда.

Впрочем, я выбрался из этого места, руками удалил налипший на лыжи снег и пытался пойти дальше, но снег тут же вновь налипал на лыжи, и практически идти было совершенно невозможно. Тогда я подошел к опушке леса и стал продвигаться вперед, а об стволы деревьев оббивать налипающий снег. Поначалу это мне удавалось, и я немного продвинулся вперед, как вдруг одна лыжина переломалась в месте, где проходил ремешок. А у меня не оказалось даже веревочки, чтобы связать эту лыжину. До реки Нибель оставалось совсем немного, но там надо было еще преодолеть высокий подъем в гору в полутораметровой толщине снегового покрова, что, конечно, было нелегко. Да и возвращаться на старый след было уже бессмысленно. Я чувствовал, что ночевать мне придется здесь, иначе ночью мне не выбраться с этого места. И вот я принял решение выкопать себе небольшую печурочку под снегом, застелить ее нарубленными лапами из ельника. Благо, со мной всегда был мой спутник — маленький топорик, подаренный мне Николаем Александровичем, которым я делал лыски на стволах деревьев и его всегда носил за голенищем сапога или валенка. Топорик был совсем небольшого размера, но из отличной стали.

Рядом со стволом огромной ели я вырыл себе логово, настелил лап и снегом же прикрыл отверстие. Вскоре я почувствовал, как стало тепло, и я уснул. Проснулся я, видимо, уже где-то днем, когда совсем было светло. Немного понежился в своем логове, похвалил себя за находчивость, а затем выполз на поверхность. Вокруг все было ясно, ветра уже не было, да и снег не порошил. Я обратил внимание, что те мои следы, которые я сделал без лыж, почти полностью запорошены снегом. Мне оставалось лишь ползком продвигаться по полутораметровому снеговому покрову к реке Нибель, а уж потом подняться по этому крутому склону наверх, подползти к дороге и ожидать попутной оказии — трактора или

вездехода. Ползти по такому снегу было значительно труднее, чем я предполагал. Верхний слой снега был очень рыхлым, и я, даже лежа, утопал в нем. Только в некоторых местах, где поземка снесла свежевыпавший снег, мне удавалось легко ползти на четвереньках, но таких мест было совсем мало. Я сожалел, что оставил целую лыжину, можно было бы ее использовать для ускорения передвижения вперед. Но за лыжиной возвращаться не было смысла, не хотелось терять времени. Конечно, у меня никакого страха совершенно не было. Я прекрасно понимал, что скоро мне все равно удастся выбраться к дороге, и я тогда легко доберусь домой, где, по всей вероятности, меня уже заждались ребята.

Наконец я переполз через Нибель и добрался до подъема вверх, а там уже и дорога. Но подниматься было еще сложнее, чем двигаться по ровной местности. Около кустарников оказалось много пустот, что усложняло мое продвижение. Все же к наступлению темноты я выбрался наверх, немного отдохнул и только теперь я почувствовал голод. Но вот и промчался вездеход, а мне еще ползти не меньше тридцати метров к дороге. Когда теперь пройдет следующий? Сколько мне придется его ожидать? Вопросы, вопросы, а ответов на них, как всегда, нет. Но вот я наконец выбрался на дорогу, стал обеими ногами на наезженную ее часть, на твердую колею. Даже не верится, что снег на дороге такой твердый. Ведь почти день я полз по рыхлому снежному покрову, которому я никогда не придавал никакого значения. Немного отдохнул и решил, чтобы не переохлаждаться от безделия, идти в сторону Войвожа по дороге. Если и не будет вездехода, то я к рассвету, а может быть и раньше, своим ходом приду домой. Прошел метров 200—300, как услышал где-то шум от работающего мотора, а вскоре за поворотом я увидел столб света, поднимающегося далеко в небо, значит, скоро появится и сам вездеход. Прошло какое-то время, и я увидел свет фар, приближающегося ко мне, по всей вероятности, трактора. Я вышел на обочину дороги и ожидал приближения этого трактора. Тракторист заметил меня, убавил скорость, а подъехав ближе, остановился. Это был маленький американский тягач. Я подошел к трактористу. Тракторист, видимо, меня узнал, спросил, куда я еду, на Войвож или обратно. Я ему ответил, что на Войвож.

— Ну тогда дуй на сани, только держись за стойку, а то свалишься,— предупредил меня тракторист.

Я подошел к саням, они все были завалены снегом. С трудом я забрался на верх саней, по пути кого-то побеспокоил, человек так плотно был прикрыт снегом, что я, поднимаясь на сани, не заметил его. Не успел я как следует устроиться, как сани дернулись и помчались, а от гусениц трактора полетели на меня мелкие комочки снега, прикрывая меня и путника новым слоем. Вот и крутой спуск, затем такой же подъем вверх, значит, мы выехали с Нибеля, уткнувшись лицом вниз, рассуждал я по ходу движения вперед. Вдруг трактор затормозил, и я услышал:

— Топограф, выходи, твой дом.

Я с трудом сполз с саней и еле поплелся к себе в операторскую. В операторской, завидев меня, остолбенели. Саша тут же соскочил и подошел ко мне.

— Значить, жив, — обрадованно проговорил он, помогая мне расстегнуть мою телогрейку.

И он рассказал мне, что в течение дня он дважды ходил с ребятами в поисках меня и моих следов. Но выпавший снег и поземка так славно поработали, что тайга оказалась такой, какой, видимо, она была до нашего прихода.

— Ты представляешь, Вася, ваши следы совсем исчезли, что почти невероятно. Надо же такому случиться именно в этот день,— прижимая меня к себе, оправдывался Саша.

Затем он рассказал, как они колесили по этим местам и лишь изредка просматривались ваши следы, но по словам ребят, вы в этих местах вроде бы и не ходили. После первого поискового похода мы доложили Николаю Александровичу о наших результатах, и он был недоволен нашей экспедицией, отругал нас, особенно досталось Саше. Николай Александрович упрекнул его, что друзья так не поступают, не возвращаются из поисков без результатов. И тут он собрался идти в поиск тебя сам лично, но они, учитывая его возраст, тут же собрались в новый поисковый поход, на ходу чуть-чуть перекусив и запив водичкой. Второй раз они сразу же отправились в район Кына-Иоля. Погода была отличной, и все способствовало этому походу. Они вновь прошли по отбитой нами визирке и обошли варианты обхода подъема, побродили вокруг за пределами визирки. Вот так они бродили до наступления сумерок, но результатов у них не было никаких. Саша все это мне рассказывал, и я заметил, как у него на глазах появилась слезинка, как шарик, скатывающаяся по щеке. Вернулись на Войвож уже в тем-

ноте и без результатов, собирались даже зайти в контору и позвонить на Крутую, чтобы кто-нибудь из знакомых зашел к Николаю Александровичу на квартиру и сообщил ему о нашем безрезультатном возвращении. Но когда проходили мимо конторы, то заметили, что почти во всех окнах светилось, и они зашли. Оказалось, что Николай Александрович домой не уехал, остался ночевать в конторе и над чем-то работал, что-то вычислял. Досталось им вновь, а Лаймон, как всегда, лишь только созерцал, не вмешивался. Выходил со своей комнаты и Константин Андреевич Мошкович, а его комната служила ему кабинетом и одновременно спальней, он пытался успокоить Николая Александровича, а когда ему это не удалось, то он попросил их удалиться к себе в операторскую. Вот так они и ушли из конторы. Он мне рассказывал, что у каждого были по этому поводу свои версии, причем каждая версия абсурднее одна другой. Затем он, спохватившись, что задерживает время, сказал, что побежит в контору и успокоит Николая Александровича, а уж потом я ему расскажу все поподробнее о случившемся. Но я не согласился с этим и сразу же пошел в контору с Сашей, немного отхлебнул лишь из котелка теплой водички и проглотил кусочек чего-то.

Когда мы вошли в контору, то какого-либо восторга на лице Николая Александровича мы не заметили. Он был строг и сосредоточен, внимательно слушал сообщение Саши Кадынцева, изредка посматривая на меня, а потом вдруг как бы проснувшись, спросил меня:

— А ты, Вася, брал с собой продукты? Ты уже ел что-нибудь? Я лишь молча покрутил головой и в это время вышел из своей комнаты Константин Андреевич Мошкович, он подошел ко мне, похлопал по плечу и что-то сказал Николаю Александровичу, на что Николай Александрович отреагировал и сразу же спросил у Лаймона:

— У нас там еще чайник не остыл? Давай немного почаевничаем.

И только после этого я заметил, как в глазах Николая Александровича загорелся какой-то огонек, он стал немного добрее ко всем нам и попросил рассказать о случившемся. Я подробно рассказывал все с момента, как отпустил ребят. Рассказал, как мне пришла в голову мысль забраться под толщу снега и переночевать, как потом я полз к нибельской дороге, как поднимался вверх по этому крутому берегу. Затем вдруг вмешался в наш разговор Мошкович:

— А вообще, Николай Александрович, его надо строго наказать за самоуправство. Ведь по вашей инструкции они все должны были возвращаться домой вместе, тем более, что поднялся такой ветер и наступали сумерки. Здесь Вася, конечно, не прав, и его следует строго наказать. А вот за то, что он проявил изобретательность, выносливость и твердость духа, не сдался на милость стихии, выстоял и вернулся жив и невредим, его надо поощрить днем отдыха, ведь все равно с него завтра никакого толка не жди. А потом вновь подошел ко мне, похлопал по плечу, прижал в своих объятиях, и похвалили меня, произнеся, что так больше нельзя поступать, а то у твоего начальника может и не выдержать сердечко. Уж больно он тебя любит.

Выговор все-таки мне Николай Александрович залепил и на следующий день оставил дома отсыпаться, а после обеда заходил к нам в домик поинтересоваться моим самочувствием. Этот случай он часто вспоминал, даже как-то при мне он рассказывал своей жене (ленинградской).

А вообще о Николае Александровиче Бринкине в моей памяти сохранились очень хорошие воспоминания. Его благородство помогло не только мне, но и многим сотрудникам топографического отдела. С переводом Треста «Войвожнефтегазразведка» на Печору, переехал на Печору со своей новой семьей и Николай Александрович, т. е. с новой женой и двумя маленькими дочерьми. Кстати, чтобы пресечь ходившие тогда сплетни, что эти девочки не от него, он провел анализы, и это было подтверждено, что обе девочки именно от него, а следовательно, он настоящий им отец. Да и эта женщина была достаточно порядочной, не позволяла ничего дурного, порочащего своего мужа, хотя и в преклонном возрасте.

Прошло много лет, и вдруг до меня дошел слух, что Николай Александрович Бринкин скоропостижно скончался от сердечной недостаточности, когда он был в Москве проездом, непосредственно на Киевском вокзале. С ним тогда были обе его дочери. Так что Николай Александрович прожил значительно больше 80 лет.

А вот сюжет, относящийся к 1946 году. На Войвож ожидали прибытие большого количества репатриированных наших военнопленных, которые на Войвоже должны были проходить проверку, несколько позже их стали именовать спецпоселенцами. В районе РМЗ был подготовлен ОЛП для заключенных, вот и решили его отдать под жилье для этого контингента, а под новый ОЛП отве-

сти другое место, что вскоре и было осуществлено. Но надо было вновь прибывающих занять какой-то работой. Вот и поручили мне изыскать дорогу на Изкось-Гору, где намечалось новое бурение. Мне припоминается этот случай очень хорошо. Когда с визиркой мы вышли в пойму Ижмы, то решили отдохнуть и перекусить, а для этого взобрались наверх, где недалеко выходили из земли два мощных ключа, а их струи падали с высоты в русло реки Ижмы. Коми прозвали эти ключи, или как их потом называли «водопадики», один «Ишим», а второй «Мыс», что в переводе на русский язык означало «корова» и «бык». В этом месте в русле реки Ижмы даже в сильные морозы была талая вода, и птички всю зиму на лету пили воду. Однажды мы это видели. Мы сидели и любовались природой с этой возвышенности. Впереди нас простиралась Ижма со своей великолепной цветущей поймой. Вдруг кто-то крикнул: «Смотрите, идет медведица с двумя медвежатами». Мы все стали наблюдать эту семью, которая, видимо, хотела переправиться на наш берег. Причем, один медвежонок у нее был прошлого выводка, он оставался еще при матери, его, кажется, именуют «Пестун», а второй еще маленький, т. е. выводок этого года. Конечно, медвежата резвились, друг друга катали по зеленой лужайке, а медведица спокойно шла по пойме, и они от нее далеко не отставали. Но вот она остановилась, что-то их потолкала своей мордочкой, а затем стала переходить на наш берег, вначале немного прошла по отмели, а затем поплыла, ведь медведи отличные пловцы. Пестун толкал младшего, а тот все резвился, видимо, не желал спускаться к воде. Старший сделал несколько попыток его столкнуть к воде, но он все увиливал, и тогда пестун сам переплыл на противоположный берег, где их ожидала медведица. Причем нам показалось, что медведица, завидев, что старший плывет один, стала как-то нервничать, т. е. ходить вдоль берега взад и вперед. Но вот медвежонок подошел к медведице, а та его как ударит лапой с такой силой, что пестун несколько раз перевернулся, после чего он поднялся, подошел к руслу реки и поплыл на противоположный берег и вновь стал толкать своего меньшого братика, а тот все норовит поиграться и к воде не приближается. После чего старший братик взял его зубами за шерсть и поволок к воде, а когда затянул в воду, то он тут же поплыл не хуже своего старшего брата. Когда они переплыли, стряхнули с себя воду, медведица пошла в тайгу, а за ней, как ни в чем не бывало пошли и оба медвежонка.

А вообще с медведями нам приходилось сталкиваться часто, и всегда они не стремились нам угрожать, а мирно уходили от нас. Помнится мне, первый раз я видел медведя осенью, он переползал через меня, спящего в спальном мешке, а спальные мешки нам подарила какая-то экспедиция, которая возвращалась домой по завершении работ, а рабочие, видимо, не хотели нести эти старые спальные мешки с собой. Нас тогда спало шесть человек, и я в это время проснулся и почувствовал, что кто-то меня прижал, да и дышал надо мною тяжело. Открыл щелку в мешке и увидел переползающего через меня медведя. Я тогда обомлел, еле сумел как-то глухо крикнуть, но меня тут же Саша Кадынцев успокоил и пояснил, что они нам вреда не сделают. Они просто облизывали наши пустые банки из-под «Беконов», «Тушенки», которые нам тогда выдавали на сухой паек. А однажды мне пришлось наблюдать настоящую охоту на медведя коми охотника, который хотел мне продемонстрировать свой профессионализм. Он отдал мне свое ружье, конечно, без патронов, а сам гнался за медведем и дразнил его. Я тогда еле успевал за ними. В его руке была рогатулька с заостренными концами. И лишь когда медведь обозлился, то он встал на задние лапы и пошел в нападение, а охотник подставил ему свою рогатульку к груди, и медведь почти сам напоролся на эту рогатульку, а охотник тем самым воспользовался и пронзил грудь медведю своим ножом. Тогда за шкуру медведя им платили приличную сумму денег. А познакомился с этим охотником я совершенно случайно. Мы жили тогда на скважине Нибель-2. Однажды проходили мимо избушки охотника «Васькерки», а принадлежала она охотнику «Федор Вась», что по-нашему означало Василию Федоровичу, вот мои ребята и заглянули туда и немного нашкодили. А тогда был такой обычай. В охотничьей избушке всегда было на столе приготовлено съестное для заблудившегося человека, так на всякий случай. Но мои ребята там из-за любопытства набезобразничали, а когда вернулся в свою избушку сам охотник — дядя Вася, обнаружив эти безобразия, он разыскал нас. После небольшой разборки мы с ним нашли общий язык, я ребят в его присутствии отругал, а с ним тогда подружились.

Я уже упоминал о генерале Бурдакове, который за открытие Войвожского нефтяного района Мошковича и Бабаянца представил к досрочному освобождению, а мне и геологу Дзю установил ежемесячные оклады в размере двухсот рублей каждому. Это тогда

тоже было приличной подачкой. Так вот, я хочу рассказать об одном уникальном случае, который произошел в Ухте в период его «царствования». Конечно, в те годы Бурдаков был личностью первой величины с генеральскими погонами. Этот случай мне как-то рассказал в хрущевские годы работавший в нашем управлении в секретной части Васильев, кому тогда поручалось выдворять «пришельца» за пределы Ухты. К тому же это я слышал и от главного геолога Ухткомбината Здорова, будучи с ним в одном номере Сыктывкарской гостиницы, а так же и от главного бухгалтера Ухткомбината, которые в то время проживали в гостинице «Ухта». А история эта заключалась в следующем.

Один проходимец уголовник, после освобождения по окончании срока заключения, возвращался поездом из Воркуты, где он отбывал свой срок, доехав до станции Ухта, вышел из вагона и позвонил по телефону прямо с вокзала в городскую гостиницу. Разговаривая с руководством гостиницы, он представился генералом из Москвы и назвал свою вымышленную фамилию, попросил за ним забронировать номер в гостинице и немедленно прислать к нему на железнодорожный вокзал автомашину для приезда в гостиницу. Руководитель гостиницы незамедлительно доложил об этом лично Бурдакову, а Бурдаков ему ответил, что это какой-то генерал приехал с очередной инспекцией и приказал освободить для него один из лучших номеров, в который и поселить этого приезжего генерала, а также создать для него все условия, чтобы не было жалоб. Кроме того, так же дал указание о выделении для приезжего генерала автомобиля. Директор гостиницы вынужден был двух приезжих специалистов, проживающих в одном из лучших номеров, временно перевести в порядке подселения в другой номер, а этого лжегенерала поселил в освободившийся номер. Лжегенерал был одет в отличном кожаном пальто, а в номере гостиницы он был одет в обычной гражданской одежде.

Бурдаков, отдав в распоряжение приезжего одну из легковых автомашин управления, сам ожидал с часу на час его визита. Но этот визитер, пробыв в Ухте до обеденного перерыва, затем позвонил в управление по снабжению, так называемый УРС, пригласил кого-нибудь из работников приехать к нему в номер гостиницы. Конечно, к нему в номер прислали опытного товароведа, а когда тот пришел к нему в номер, то лжегенерал попросил приготовить ему немного продовольствия для дороги и бутылки три

армянского коньяка. Товаровед тут же набросал на листике бумаги перечень продуктов, которыми располагал тогда УРС Ухты и предложил три бутылки марочного коньяка «Двин». Лжегенерал просмотрел перечень предлагаемых продуктов, после чего собственноручно добавил «змальцу» — 0,5 кг. Товаровед был крайне удивлен неграмотности этого генерала и, прибыв в УРС, сразу же доложил об этом своему начальнику, а тот просмотрел его дописку, позвонил Бурдакову. Бурдаков сразу же послал в гостиницу Васильева и своего помощника. Когда они стали проверять у лжегенерала документы, то у него даже не было паспорта, а всего лишь справка об освобождении из заключения. Они тут же позвонили Бурдакову, а тот, чтобы не компрометировать себя, приказал этот случай не разглашать, а пришельца поручил оперуполномоченному Васильеву отвезти на железнодорожный вокзал и посадить на первый попавший рейс в поезд, отъезжающий на юг. Что он тогда и сделал. После этого эта история долго сохранялась в строгой секретности, т. е. служебной тайной. Но после отъезда Бурдакова из Ухты и прихода к власти радикального: Никиты Хрущева стали о ней поговаривать. Вот так и мне рассказал Васильев, а позже это подтвердил и главный геолог Ухткомбината Здоров.

Вот еще одна забавная история, происшедшая в зиму 1946— 1947 годы.

В этот день я сидел за столом в своем отделе и занимался камеральными работами. Как вдруг к нам в отдел зашел какой-то мужчина средних лет и, извинившись за забывчивость, спросил:

—  Один из ваших сотрудников просил зайти, но я по рассеянности не спросил его имени. Он хотел заказать для своей семьи набор столовой посуды из фарфора. Вот я захватил образцы той посуды, которую я в настоящее время могу достать в неограниченном количестве, а вот полные сервизы я пока не могу обеспечить. С этим пока трудно, но несколько позже я смогу обеспечить и сервизами. Да и десять рублей я ему должен возвратить, так как он отдал мне лишние,— оттараторил он этот свой монолог без остановки, а затем вновь спросил:

—  Или я не в ту контору зашел? Видимо, запамятовал, перепутал, вот беда, фронтовое ранение дает о себе знать.— И вновь умолк.

Но тут же вокруг него уже собрались проектировщики и стали расспрашивать, какую именно посуду он все же может достать и

по какой цене. Он распахнул полы своего пальто и достал несколько образцов тарелок мелких и поглубже, блюдечко и даже из кармана достал две небольшого размера чайных чашечки. Затем раскрыл свою общую тетрадь, где у него были сделаны какие-то пометки и наброски образцов чайных сервизов на шесть персон. Но он это так быстро перелистал, а затем раскрыл страницу, где на одной трети страницы был список лиц, сделавших ему заказы на соответствующую посуду. В этом списке после фамилии и инициалов указывается артикул тарелки или блюдца, затем следовала колонка с ценой за одно изделие, в следующей колонке указывалось количество заказа и сумма в рублях за весь заказ. В последней колонке предусматривалась роспись заказчика, внесшего аванс на заказанное изделие. Сразу же появились желающие сделать и себе заказы на отдельные виды посуды. А кое-кто даже позвонил в контору бурения, и оттуда прибежали несколько женщин. Он тут же не мешкая стал записывать желающих в свой список, вычислял сумму стоимости заказа, брал деньги и тут же просил скрепить сделанный заказ личной подписью в его тетради. При этом делал оговорку, что он человек честный и не желает каких-либо неприятностей из-за поспешности в оформлении. К тому же он и сдачу тут же возвращал до копейки, приговаривая:

— Сейчас мне не нужны ваши подачки. Вот принесу ваши заказы, и если они вам понравятся, то тогда можете меня и отблагодарить, а теперь я не могу от вас взять даже лишней копейки. Все это не в моих правилах.

Впрочем, он взял заказ от наших вольнонаемных работников на приличную сумму и с поклоном удалился, пообещав дней за восемь—десять заказ выполнить.

Но вот на следующий день возвратился с Ухты Константин Андреевич Мошкович, и ему кто-то из сотрудников нашего или проектного отделов с сочувствием стал рассказывать, что если бы он, т. е. Мошкович, вчера был здесь, то мог бы себе заказать что-нибудь из фарфоровой посуды. Константин Андреевич стал интересоваться, что за заказ и что за посуда и откуда этот человек? А затем куда-то позвонил и стал по телефону справляться. Окончив телефонный разговор, он от души рассмеялся, а затем сообщил, что этот проходимец надул уже многих. Он только у сотрудников треста собрал не менее пятидесяти тысяч рублей, не считая сотрудников проектного отдела. Мошковичу также рассказали, что он

работал механиком у Яцковского, но Яцковский за обман его жены уволил его с работы, вот он и пошел собирать деньги обманным путем вроде бы на посуду. Но почти все хором возразили Мошковичу, что это не тот. Этот даже давал всем расписываться в тетради заказов, так что они могут подтвердить свой заказ своими подписями. И лишь только через несколько дней стало ясно, что этот проходимец нагрел многих, а в наш отдел он зашел перед отъездом с Войвожа. Конечно, те что не заказывали и не вносили денег, были довольны и потешались над пострадавшими. Как потом выяснили, он насовсем исчез из района Крайнего Севера, немного ограбив доверчивых людей.

Где-то примерно за месяц до моего освобождения, видимо, в конце мая 1947 года, со строящегося ГНСП в районе скважины № 10 «Южная» четырьмя заключенными, в том числе один из них был политзаключенный — бывший советский разведчик за рубежом, был совершен дерзкий побег, вызвавший много шума среди лагерного начальства. Причем, три из них были отъявленные уголовники по кличке: «Пашка нос», «Рыжий» и «Косой». А произошло это так.

После обычного обхода с проверкой «собачника», так среди конвойных тогда именовали охранника, который с овчаркой обходил с целью проверки конвойные бригады и следил за порядком охраняемых рабочих зон, чтобы избежать побегов. Мне неоднократно приходилось бывать на этом ГНСП, ведь кроме разбивки необходимо было давать отметки высот под фундаменты, а позже и проверять правильность их соблюдения. Поэтому с бывшим разведчиком мне приходилось встречаться. Это был довольно уважаемый в бригаде человек, как мне потом рассказывали, что от бригадирства он категорически отказывался, но зато он помогал почти всем в бригаде советами и действиями. Где трудно, там он всегда поможет, и поэтому его и уважали все в бригаде. А на уголовников я почти не обращал никакого внимания. Они, как правило, выполняли всегда легкие работы, а эта тройка была всегда кострожогами.

Как только «собачник» покинул зону ГНСП и удалился в другой район, так сразу же эта тройка по команде бывшего разведчика подошла к стрелкам, два из которых стояли по углам рабочей зоны, а третий был старшим, он впускал и выпускал из охраняемой зоны пришедших по делам, а так же и транспорт: автомаши-

ны и трактора. А кострожоги, как правило, входили в доверие к стрелкам, чьи костры они обслуживали. Они угощали стрелков махоркой, которая в то время еще была дефицитом. То подбросят им кисет с махоркой, то просто бросят уже готовую закрутку, то поправят костер, который в летнее время служил лишь для отпугивания дымом комаров, сильно досаждавших стрелкам, а стрелки в основном стояли на своих местах или сидели, наблюдая за двумя сторонами угла зоны. Конечно, стрелки привыкали к кострожогам и не очень их остерегались, вот они и воспользовались этим. Подойдя к стрелку, они предложили кисет с махоркой, а стрелок протянул руку за кисетом. Вот примерно в такой момент они одновременно и напали на стрелков, обезоружили их, связали им руки за спиной и вставили заранее приготовленный кляп в рот, чтобы они не подали звука, а затем переоделись в их одежду, т. е. поменялись одеждой. После чего была дана команда всей бригаде к построению, пересчитав всех, и убедившись, что они никого не оставили в зоне, повели бригаду под уже другим конвоем через поселок «Южный». Конечно, предупредив всех, что за побег будет применено оружие. Подошли к небольшому магазину, обеспечивающему продуктами вольнонаемное население этого небольшого поселочка, двое из уголовников зашли в магазин, набрали продуктов, и особенно много взяли хлеба. Затем раздали хлеб в бригаде на каждую двойку по булке хлеба и повели бригаду по тропке в тайгу по направлению к Вежаю. Причем охранникам поручили нести захваченные в магазине продукты, а что касается заключенных, то, раздав по булке хлеба на двоих, их так же строго предупредили, что за попытку отстать или увильнуть в сторону без разрешения на то новых охранников, они будут расстреляны на месте.

Пройдя по тайге примерно пару километров от поселка, один из уголовников брал, идущего последним одного из заключенных, немного отстав от идущих, отпускал его, указав примерное направление его движения по тайге, а затем вновь возвращался к бригаде, брал следующего, так же идущего в хвосте, немного отстав, отпускал его, но уже в противоположном направлении. А затем через некоторое время он стал отпускать одновременно по два человека в одном направлении и затем по два в противоположном направлении, а бригада все дальше и дальше углублялась в просторы тайги, а тем самим отдалялась от Войвожа. Где-

то часа через четыре-пять их похода, они остановились на небольшой привал, немного отдохнули, перекусили и вновь в путь, продолжая по пути отпускать по два человека то в одну, то в другую сторону.

На ОЛП лишь вечером поняли о побеге, когда вовремя не пришла в зону бригада, да к этому времени и из магазина от продавщицы поступил сигнал, что ее магазин ограбили охранники. Оказывается, эти уголовники, набрав вволю продуктов, связали продавщицу и двух покупателей, находившихся в данный момент в магазине, а двери магазина затем прикрыли и на дверях прикололи листок бумажки, где было написано: «В магазин до 18 часов входить запрещено!» Вот когда сама продавщица о случившемся рассказала, то в ОЛП все поняли, что это групповой побег. Быстро отправили поисковую бригаду из опытных охранников с овчарками в район ГНСП, откуда служебные собаки без особого труда взяли след и повели в этом направлении поисковиков. Но уже через пару километров след раздвоился, а еще дальше вновь след раздвоился, что вынуждало делиться и самих поисковиков. А уже через некоторое время поисковикам стало ясно, что эти опытные уголовники специально путают следы, да и состав самих преследователей постепенно таял отделения на группы, вот они и решили вернуться на ОЛП и доложили руководству, а к этому времени вернулись и несколько охранников, по следу нашедших отпущенных заключенных. О случившемся дерзком побеге было срочно сообщено в Ухту, откуда немедленно последовало указание об организации поисковых бригад, которые должны прочесывать тайгу и подбирать отпущенных заключенных, чтобы те, не найдя выхода из тайги, не погибли от голода, да и охране меньше будет объявлять лиц, находившихся в побеге.

Утром, придя на работу в нашу контору, меня сразу же встретил Николай Александрович Бринкин и предупредил, чтобы я никуда не отлучался. А спустя некоторое время он сообщил, что по распоряжению высокого начальства я должен срочно идти к гарнизону ВОХР, где мне дадут какое-то очень важное поручение. В это время, кроме меня, никого из топографов на месте не оказалось, все были на задании в полевых условиях.

В гарнизоне ВОХР меня встретил один из офицеров, который уже поджидал меня. Он мне объяснил задачу, которую возлагают на меня, а заключалась она в следующем. Я как человек, умею-

щий свободно ориентироваться в тайге, должен провести группу поисковиков из трех человек — двух рядовых стрелков ВОХР и одного офицера, по намеченному маршруту. Этот офицер подвел меня к карте и показал маршрут, по которому я должен провести по тайге, прикрепленную ко мне группу. Офицера я сразу же узнал. Это был начальник ОЛП — Нибель-1, где в последнее время мы получали сухой паек. Я тут же подошел к офицеру и сообщил, что мне надо на некоторое время вернуться домой и взять себе небольшой паек на дорогу, но он меня тут же предупредил, что мне нет необходимости идти домой за пайком, что все это уже предусмотрено и довольствие для нашей четверки уже подготовлено и что мы немедленно должны отправиться в намеченный путь. В дороге Значке, офицер, возглавляющий нашу группу, мне пояснил, что всю ночь он не спал. Его вызвали вечером, и он всю ночь провел в подготовке к этой операции. Кроме меня, они привлекли и нескольких коми охотников, которые так же хорошо могут ориентироваться в тайге и к каждому из них так же прикрепили по два стрелка и одном офицеру.

Мы тут же тронулись на выполнение этого задания. Я ничего и не подозревал о случившемся. В пути мне Значке рассказал о коллективном побеге с ГНСП-Южный, что у стрелков беглецы отобрали оружие, и они теперь очень даже опасны, поэтому нам надо быть предельно осторожными в пути. По заданию мы должны пройти по тайге и выйти километров пять севернее Троицко-Печорска. У меня с собой не было компаса для ориентировки в тайге, но он мне совершенно не понадобился, так как эта местность мне была хорошо известна, и я хорошо ориентировался без компаса.

Через какое-то время мы сделали привал для краткосрочного отдыха, и я заметил, как Значко чего-то побаивается. Даже во время отдыха при небольшом шорохе, а в тайге таких шорохов множество, то от взлетевшей птицы, то от прыжка зайца, случайно оказавшегося на нашем пути, то от ветра или просто от времени отвалилась шишка или сухой сучок и тому подобное. Я, много проведший в тайге, к этим шорохам привык, и они меня совершенно не беспокоили, а вот Значко вздрагивал от любого шороха, а иногда даже как сноп падал на мох. По инструкции, полученной от ВОХР, мы одну ночь должны провести в тайге, а на следующий день выйти к дороге, но Значко не хотел ночевать в тайге под открытым небом, видимо из-за боязни наткнуться на бегле-

цов, все время настаивал ускорить шаг, чтобы добраться в назначенное место еще засветло, хотя в это время года в этом районе ночи или темноты в обычном понимании, как это понимают люди средней полосы, на севере в летнее время при ясной погоде не бывает. На Севере ночь от дня отличаются лишь разницей в освещенности небосвода, да и то совершенно на небольшое время пока солнце вновь покажется из-за горизонта. Конечно, в пасмурную погоду ночь ото дня отличается четче. Пришло время обеда, и Значке попросил меня найти небольшую лужайку, где можно было бы разжечь небольшой костер для согрева чая. По пути мы наткнулись на небольшую лужайку, примыкающую к заболоченной местности с небольшим ручейком. Я полагал, что мы все пойдем на эту лужайку и посидим у костра, но наш руководитель группы распорядился иначе, он отправил туда на лужайку одного стрелка без автомата, чтобы он разжег небольшой костер, а мы оставались бы в тайге невидимыми для беглецов, чтобы не навлечь на себя внимание. Я ему доказывал, что нам нечего бояться, так как они сами от нас будут уходить подальше. Но Значке и слушать этого не хотел, а при каждом шорохе как сноп падал на землю. Впрочем, мы прилично перекусили пайком, выделенным специально для нас, и вновь пошли по заданному маршруту. Для меня этот поход был настоящим отдыхом. Я шел совершенно без забот, разглядывал тайгу, любовался ее красотой. А тайга действительно по-своему красива, но мне за работой почти не было времени любоваться этой прелестью, так как голова моя всегда была занята заботой, чтобы исправно провести ту или иную работу, не допустить брака, который мне же пришлось бы и исправлять, а это, согласитесь, не приятное дело. К тому же за мной сложилась хорошая репутация, как честного и серьезного исполнителя, и мне всегда верили как Николай Александрович Бринкин, так и Родионов. И вот теперь у меня появилась возможность свободно пройтись по тайге, полюбоваться ее прелестью, подышать поистине свежим, насыщенным кислородом воздухом. К тому же к гнусу я привык, и он почти меня не беспокоил, для меня это было обычным явлением, поэтому я не отмахивался от комаров, как мои спутники, которые то и дело мотали веточками и растирали по своему лицу насосавшихся их же кровью комаров. Да их еще беспокоило то, что на нашем пути встречались такие плотные заросли, которые надо было раздвигать обеими руками, чтобы пробраться вперед,

да еще и оберегать лицо от царапин ветвей и поросли. Вначале Значко предлагал мне обходить такие заросли, но потом я его убедил, что обходить почти бессмысленно, так как мы слишком удлиним наш маршрут. После чего он согласился и с трудом пролезал через эту гущу ветвей и кустарников. Конечно, встречались и менее свободные от поросли участки, идти по которым была одна прелесть. Я шел первым, за мной следовал один из стрелков, затем Значко, и за ним второй стрелок. Мне часто приходилось сдерживать свой шаг, так как мои спутники не успевали идти за мной. Ведь в тайге моховой покров не везде одинаков. В одних местах он пышный и толстый, в который погружаются ноги почти до 20 сантиметров, но бывают и такие места, когда моховой покров неглубокий, и идти по нему гораздо легче, но все равно без привычки тяжело. Поэтому я шел играючи, как по фунтовой дороге, а мои спутники преодолевали такой путь с большим трудом, поэтому и движение у них было значительно медленнее, чем у меня. По пути я часто останавливался, чтобы дождаться отстающих, рассматривал моховой покров и поросли. Видел я утоптанные заячьи тропы, по пригнувшимся травинкам можно легко определить направление их движения. То встречался лосиный кал и тому подобное, что характеризовало жизненный мир тайги, вдали от населенных пунктов, когда никто не тревожит животный мир своим присутствием. Как вдруг я заметил след прошедшего человека. Во мху отчетливо отпечатан свежий след. По направлению пригнутых порослей хорошо просматривалось направление движения. Я тут же обождал подхода Значко и сообщил ему об этом, показал протоптанный след и направление движения. Причем, по следу отчетливо было видно, что след еще свеж, так как некоторые травинки, прижатые ногой идущего, при дотрагивании к ней рукой, выравнивались. Значко согласился со мной и предложил, чтобы я с одним стрелком прошелся по этому следу не более двух-трех километров, а если никого не встретим, то тут же возвратиться.

Мы сразу же пошли по этому следу, а Значко со вторым стрелком остались нас ожидать. Стрелок, который пошел со мной, вел себя по отношению ко мне очень осторожно, не позволял мне приближаться к нему ближе полутора-двух метров. Поначалу он сам отходил от меня при моем приближении, а потом просто предупредил меня, чтобы я не приближался к нему ближе полутора-Двух метров, иначе он может применить ко мне оружие. А вот

когда мы шли вчетвером, то подобного предупреждения не было хотя мне часто приходилось находиться совсем рядом с кем-нибудь из них, в том числе и офицером Значке. Да и когда мы отдыхали или перекусывали, то я не замечал, чтобы кто-то меня остерегался. Безусловно, такое предупреждение этого стрелка, на меня воздействовало неприятно, но я решил не показывать это ему, ведь я все-таки был заключенным и для него, видимо, ничуть не отличался от тех, что в побеге. Но тем не менее мое отношение к нему резко изменилось, он мне стал как-то неприятен.

В отдельных местах, где мох был пожестче и короче, а это в основном на пригорках, след терялся, и мне приходилось терять время на его поиски. Вдруг я заметил место, слишком истоптанное человеческими ногами, а затем отчетливо отпечатано место отдыха. Спустя еще какое-то время я услышал треск веток, резко отличающийся от движения лося, который стремительно удаляется от человека. Я тут же заметил в прогалине между стволами деревьев и ветвями движущегося человека. Конечно, мой стрелок за мной еле успевал шагать, но вида мне не показывал и не приказывал мне сбавить скорость движения. Еще одно усилие, и я отчетливо увидел человека, видимо, заметившего мое приближение. Он остановился, и даже мне показалось, что он направился в мою сторону на сближение. Я его окликнул, и он мне ответил. Я приблизился к нему и поздоровался, но он не ответил мне, а изучающе стал меня рассматривать, после чего спросил:

— В какой стороне Войвож? Я совсем потерял ориентир.

В это время к нам стремительно приблизился стрелок и скомандовал:

— Стоять!

После чего направил на него свой автомат, стал расспрашивать его, кто он и как он здесь, в тайге, оказался?

Средних лет мужчина, одетый в лагерную одежду, не показал никакого испуга, а спокойно ответил:

— Я заключенный из ОЛП 15 Войвож,— затем назвал свою фамилию и спросил, — а статью надо называть?

Стрелок спросил его, из этой ли он бригады, что в побеге, и, получив утвердительный ответ, вновь спросил: «Ты здесь один, или еще кто-то есть рядом с тобой?» Мужчина спокойно ответил, что он только что впервые нас встретил.

После этого он рассказал, как их построили на ГНСП, как

повели в тайгу и как его отпустили, пригрозив, чтобы он не шел за ними, а шел своим путем в указанном ему направлении. Затем он рассказал, как он двигался по тайге, совершенно не ориентируясь, куда надо идти. Принял решение идти по прямой, но у него ничего не получилось, так как через какое-то время он вновь оказался в том месте, что недавно проходил. Стал заламывать ветки, чтобы не кружиться по одному кругу, но и это не помогает. Вот уставший решил немного поспать, но боялся зверей, боялся стать добычей какого-либо хищника. Пытался взобраться на дерево, но и это ему не удавалось. Измотал себя так, что еле передвигал ноги, да еще и в желудке сосет, очень хочется есть. Щипал кое-какую траву, но есть ее так и не смог, и вот уставший до предела сел под какое-то дерево и уснул. Проснулся и пошел куда глаза глядят, авось куда-нибудь выйдет или от голода отдаст концы или станет добычей для какого-нибудь хищника. Но вот и повстречался с нами.

Я его пытался успокоить, что в тайге нет таких хищников, которые в тайге могли бы напасть на человека, а медведь очень даже дружелюбный к человеку, если, конечно, его не обидишь. А если его обидишь, то он тогда тебе отомстит. Медведи злопамятные и не терпят обид. Правда, стрелок пытался запретить мне рассказывать этому человеку о тайге и тому подобное. Но я на это совершенно не обращал никакого внимания. Я ему рассказал, что я тоже пока еще заключенный и что мы специально идем по тайге, т. е. прочесываем тайгу в расчете на то, чтобы подбирать заблудившихся людей, отпущенных из бригады беглецов. Этот мужчина нам рассказал, что когда люди в бригаде узнали, что их ведут с собой, то они просили отпустить, чтобы их не посчитали беглецами, но организаторы побега были неумолимы и никому не позволили остаться там, на ГНСП. А потом, следуя по дороге, они людей стали отпускать поодиночке, оставляя каждого один на один с глухой тайгой. Так с разговорчиками мы и подошли к Значко и второму стрелку. Значко обрадовался и похвалил меня за то, что я могу читать следы в тайге. По пути как-то ко мне приблизился стрелок, который тогда шел со мной и который предупредил меня не приближаться к нему ближе полутора-двух метров, то я не выдержал и достаточно громко, чтобы все услышали, произнес:

— Не приближайся ко мне ближе полутора-двух метров, а то буду стрелять без предупреждения!

Вначале Значко оторопел от этого, а когда я рассказал, что тогда произошло, когда мы шли по следу, то Значко и второй стрелок, а также и подобранный нами заключенный, от души посмеялись, а моему тогдашнему спутнику было от этого неприятно.

Продолжая свой путь по намеченному маршруту, нам уже удалось подобрать пятерых блуждающих по тайге. Одни радовались встрече с нами, другие приняли нас с испугом. Где-то к ночи вышли мы на дорогу Троицко-Печорск—Нижняя Омра и пошли по направлению к Нижней Омре, где был ОЛП. В Нижней Омре «беглецов» сдали в тамошний ОЛП, а сами переночевали в одном из бараков охраны ОЛП. Причем теперь даже тот осторожный стрелок уже больше меня не боялся и дрыхнул невдалеке от моей кровати. Днем мы с так называемыми «беглецами» отправились на попутной машине на Войвож. Так тогда закончилась история с прочесыванием тайги.

Что касается организаторов побега, то они, отпустив всех своих заложников, а потом и двоих охранников, разделились. Разведчик указал направление к железной дороге, по которому пошли уголовники, а сам пошел в другом направлении, видимо, он хотел в ночное время продвигаться на бревне вниз по Ижме, а затем так же проплыть и в устье Печоры. Но опытный оперативник Попов, идя по его следу, настиг его на берегу Ижмы при впадении в Печору и хотел задержать. Но у него ничего не вышло. Бывший разведчик, заметив за собой хвост, бросился в Печору и решил ее переплыть, в основном плывя под водой. Бывший наш разведчик, видимо, отлично плавал под водой, а когда всплывал для вдоха воздуха, то Попов в него стрелял и предлагал сдаться, но разведчик не хотел сдаваться. Но вдруг он всплыл на поверхность воды и прокричал: «Начальник, русские так просто не сдаются», погрузился в воду и всплыл на поверхность лишь минут через 10—15, но уже мертвым. Вот так мне рассказал Попов.

А те два уголовника приближались к железнодорожному полотну недалеко от Котласа. На одной из проселочных дорог они напали на возчика, который вез молоко со скотного двора для сдачи на приемный пункт, от души напились молока из бидона и пригрозили возчику молчать. Но возчик так был перепуган, что отказался в дальнейшем ездить с молоком по проселочной дороге. Об этом он рассказал на приемном пункте, а те сообщили дальше. Сразу же по их следу была направлена поисковая группа опытных

оперативников, но взять их живьем не удалось. Они были пристрелены. А о третьем уголовнике и его судьбе на Войвоже никто ничего не узнал, во всяком случае тогда, когда все это мне рассказывали.

Срок моего заключения подходил к концу. По существовавшим тогда обычаям заключенного примерно за месяц до окончания его срока приглашали в УРЧ (учетно-распределительную часть) и беседовали с ним, спрашивали, куда он поедет после освобождения, предлагали какую-то работу по вольному найму и тому подобное. А когда у меня оставалось меньше месяца до окончания срока, то меня никто не вызывал. Тогда я обратился в УРЧ ОЛП Войвожа, но меня там выслушали и ответили, что я у них не состою на учете. Я им тогда напомнил, что мне ведь на этом ОЛП оформляли продление пропуска с правом проживания за зоной, но инспектор твердо ответил, что ОЛП ко мне никакого отношения не имеет. На этом и закончилась наша беседа. Я вышел с неудовлетворенным ответом. Но время шло, и мне надо было определиться, кто же меня будет освобождать. В тресте, где я работал, был спецотдел, который мне оформлял ежегодно допуск к секретным и совершенно секретным документам. Я тогда обратился в этот спецотдел, но и они развели руками, ничего мне толкового посоветовать не могли. Но когда я выходил из их кабинета, мне встретился Младыко, работавший в нашем тресте и занимавшийся учетом бывших заключенных, и он мне дал совет обратиться в Ухте к начальнику ОУРЗ ИТЛ Водбольскому. Он мне рассказал, где это управление расположено, и как мне найти кабинет майора Водбольского. Я так и сделал. За несколько дней до окончания срока лишения свободы я отпросился у Николая Александровича Бринкина и поехал в Ухту, это чуть больше ста километров от Войвожа. Быстро разыскал управление ИТЛ АО МВД, позже оно именовалось «УХТКОМБИНАТ» и вошел в здание этого управления. По своей одежде, которую я тогда носил, я почти не отличался от большинства вольнонаемного персонала, хотя моя одежда и была скромной, но она всегда выглядела на мне аккуратной. У входа в управление меня сразу встретил вахтер в военной форме и попросил пропуск, но я как ни в чем не бывало, решительно двинулся вперед, а вахтеру ответил: «Мне срочно надо к майору Водбольскому» и стремительно пошел к ступенькам, чтобы подняться на второй этаж. По рассказу Младыко я быстро на-

шел кабинет ОУРЗ. Войдя в кабинет, а это оказался не кабинет Водбольского, а лишь приемная его секретаря, я не растерялся и напролом пошел к двери, обитой кожзаменителем. Секретарь пыталась меня остановить, но я ее не послушался, быстро открыл дверь и вошел в кабинет. Водбольский сидел за столом в погонах майора и что-то писал, совершенно не обращая на меня никакого внимания. Я немного постоял, а затем поздоровался и произнес:

— Я заключенный Лисянский.

Он оторвался от своей писанины, посмотрел на меня изучающе, а потом произнес:

— Ну и что из этого? — а потом, разглядывая меня повнимательнее, добавил,— А как ты сюда попал? Что тебе здесь нужно? И тут же нажал на кнопку.

Дверь открылась и вошла секретарь.

— Позвони на первый ОЛП и вызови охрану, одного стрел ка,— приказал секретарю Водбольский.

Секретарь тут же скрылась за дверью. А Водбольский обратился ко мне:

— Ты зачем ко мне пришел, и как тебя пропустили?

— Я приехал с Войвожа,— спокойно стал я ему пояснять,— 28 июня у меня заканчивается срок лишения свободы. Я работаю в тресте «Войвожнефть» топографом и проживаю за зоной. Вот мой пропуск с правом проживания за зоной,— и я ему протянул свой пропуск, но он его не взял и приказал мне сесть на стул. Я не сел на указанный им стул и продолжал свой рассказ.— Я обратился в ОЛП Войвожа, где мне всегда продляли пропуск, но они ничего мне вразумительного не ответили, а сказали, что я у них не числюсь. Вот мне и посоветовали приехать в Ухту и обратиться к вам для выяснения, кто же меня будет освобождать?

Водбольский вновь нажал на кнопку, и в его кабинет вошла секретарь. Он ей сказал, чтобы она позвонила и назвал фамилию, к кому она должна позвонить, а затем, обращаясь ко мне, сказал, чтобы я пошел за ней, но затем передумал и добавил секретарю:

— Запиши его фамилию и статью!

Секретарь подошла ко мне, записала мою фамилию, имя и отчество, по какой статье осужден, и вышла из кабинета. Когда секретарь, выйдя из кабинета, закрыла за собой дверь, Водбольский кое-что еще у меня спросил, а затем приказал сесть на стул у входной двери. В это время вошли вохровец и секретарь, и раздался

телефонный звонок, Водбольский поднял трубку и долго с кем-то разговаривал. Когда закончил разговор и положил трубку, он вновь обратился ко мне:

— Лисянский, тебя потеряли и ты объявлен во всесоюзном розыске. Теперь ты понимаешь, что о тебе объявлен всесоюзный розыск как беглеца из лагеря. Так что придется тебя пока отвести на первый ОЛП, там ты отдохнешь, а мы все выясним, после чего оформим все документы на твое освобождение.

Затем он давал какие-то распоряжения конвоиру и секретарю, но телефонный звонок вновь прервал его разговор с охранником и секретарем. По телефону он вновь что-то долго разговаривал, повышал голос, а затем с гневом опустил телефонную трубку на рычаг и вновь обратился ко мне:

— Хорошо, что ты, Лисянский, приехал ко мне. Могло случиться и так, тебя бы освободили и ты выехал на Юг, а там тебя как беглеца задержали и вновь доставили бы на Север. Оказывается тебя передавали с ОЛП на ОЛП и затеряли твое дело, вернее потеряли тебя, а дело осталось, вот чтобы как-то им выкрутиться они объявили тебя в побеге. Ну что ж, иди на ОЛП, отдыхай, а мы здесь разберемся.

— Гражданин начальник,— обратился я к Водбольскому,— меня ведь отпустили всего лишь на один день, чтобы я выяснил свою судьбу, а завтра мне необходимо быть на ответственной работе, отбивать новую буровую. Вы, пожалуйста, позвоните моему начальнику и объясните ему, а то может быть неприятность.

Водбольский несколько задумался, а затем вновь обратился ко мне:

— Покажи твой пропуск?

Я отдал ему свой пропуск с правом проживания за зоной и сразу же подал второй пропуск на право прохождения через производственные зоны, какие выдавали некоторым вольнонаемным работникам, которым по производственной необходимости приходилось проходить через производственные зоны, находившиеся в оцеплении охраны. Я ведь тогда в основном и показывал этот пропуск при прохождении той или иной производственной зоны. Водбольский просмотрел второй пропуск и спросил меня:

— А вот этот второй пропуск тебе зачем?

— По роду моей работы мне часто приходится проходить через охраняемые производственные зоны, где работают конвойные

бригады, и не просто проходить, а выполнять какие-либо топографические работы или даже прокладывать трассы через эти зоны, и тогда старший конвоя, на основании этого пропуска сопровождает меня и мой отряд, а если работа затягивается на большой промежуток времени, то просто пропускает в зону, конечно, предупредив охранников на вышках или на углах, а потом выводит из таких зон по окончании работ. Но в основном в районе Войвожа нас, топографов, почти все старшие конвоя знают и мы им особой заботы не создаем.

Водбольский внимательно выслушал меня, а затем добавил:

— Да, вольготно же ты жил. А где тогда проживал? — после некоторой паузы вдруг спросил он меня.

—Да где придется,— наспех, не обдумывая его вопрос, попытался я ему сходу ответить, но потом спохватился и добавил,— обычно мне приходилось выполнять работы вдали от населенных пунктов, откуда не так просто и вернуться на Войвож. Бывает, что работаем за 50—70 километров от Войвожа, а то и того больше, то тогда спим под елкой. Мы, топографы, уже привыкли к такому кочевому образу жизни, а вот когда возвращаемся на Войвож в управление с отчетом или для получения нового задания, то нас принимают на ночлег в операторской по добыче газа,— но Водбольский вдруг прервал мой монолог:

— А для чего тогда тебе вот тот второй пропуск, коль ты так далеко от Войвожа выполняешь свои топографические работы, там ведь зон нет?

— Так это основная моя такая работа. Но когда придешь с очередным отчетом, то на Войвоже всегда накапливается уйма всевозможных краткосрочных работ, таких как отбитие или срезка уровня для укладки брусьев под фундамент вышки или срезка пакетов, выверка уже построенной вышки. Да мало ли какие вдруг возникнут проблемы у вышкарей, геологов, которые не терпят отлагательства. Вот и гоняют нас, топографов, по всем закоулкам необъятой тайги,— произнеся все это, я умолк.

— Да.., да,— вмешался Водбольский,— наговорил ты мне так много, что вроде бы без тебя и бурение скважин невозможно. Если бы не ты, то все на Войвоже остановилось.

— Конечно, кроме меня, есть и еще один топограф, но мы все равно все сделать не успеваем,— пытался я ему пояснить.

— Ну достаточно! Мне ясно,— прервал меня Водбольский. Что

же делать с тобой? — вдруг он во всеуслышание задал видимо для себя вопрос.

—  Дать указание ОЛП на подготовку документов к моему освобождению. Ведь до окончания срока у меня остались считанные дни,— не унимался я. Но Водбольский вдруг дал знак мне остановиться.

—  С этим мне все ясно. А вот как теперь поступить с тобой? — Как бы себе задал вопрос Водбольский.— Ты ведь объявлен в бегах. Тебя в любой момент могут задержать и как беглеца отправить в изолятор. Так что придется тебя все-таки отправить в зону первого ОЛП.

—Гражданин начальник. Я ведь уже несколько раз по заданию моего начальника и главного геолога приезжал в Ухту и заходил в ГРК и к главному геологу Кремсу, и меня никто никогда не задерживал, свободно пропускали и к Кремсу, и в ГРК. А почему именно сегодня меня должны задержать? — пытался я ему пояснить.

— А деньги на автобус у тебя имеются? — вдруг спросил он меня.

— А как же, есть,— спокойно ответил я ему. Затем отстегнул пуговицу кармана и извлек несколько красненьких купюр тридцатирублевок, только что полученных в кассе треста «Войвож- нефть».

— А деньги-то откуда у тебя? — удивленно спросил Вод больский.

— Я их только что получил в кассе треста. Я всегда примерно только половину своего оклада, который мне установлен, беру ежемесячно на мои текущие расходы,— спокойно пояснил я ему.

— Какого такого оклада? — удивленно спросил Водбольский.

— А еще в конце прошлого года, при посещении нашего отдела, генерал установил мне и геологу Дзю ежемесячные оклады в размере по 200 рублей каждому, и мы из этих денег часть берем в кассе, а остальные остаются там,— пояснил ему я.

— Это какой же генерал установил вам такой оклад? — вновь спросил он.

— Бурдаков,— спокойно ответил я. Он тогда это сделал по просьбе нашего главного геолога Мошковича по случаю открытия Войвожского нефтяного месторождения,— пояснил я спокойно.

— Ну достаточно,— немного подумав, сказал Водбольский.— А к кому ты обращался по поводу твоего освобождения на Войвоже?

Я ему все рассказал. К кому я обращался и что примерно они мне отвечали.

— Хорошо! Езжай на Войвож,— затем немного подумал и добавил,— вызовут и все оформят, как положено. А если вдруг задержат как беглеца, то ты им скажешь, чтобы они позвонили майору Водболькому, который в курсе твоих событий.

После чего он обратился к охраннику, вызванному с первого ОЛП, который стоял все время у дверей на вытяжку и слушал наш разговор:

— Проводи заключенного Лисянского до выхода из управления, а сам можешь возвращаться к себе на ОЛП. Вы свободны!

— Заключенный Лисянский, пошли,— скомандовал мне охранник.

Я поднялся со стула, попрощался с Водбольским и поблагодарил его за помощь, которую он окажет мне в ускорении моего освобождения. Но Водбольский ничего мне не ответил и стал заниматься своими делами. Мы вышли из кабинета, а в приемной раздался звонок, и секретарь вошла в кабинет Водбольского по его вызову.

Выйдя из управления, охранник показал мне направление, куда мне надо идти, а сам направился в сторону моста. Вот так тогда я с ним расстался.

Выйдя с управления, я даже почувствовал частицу свободы, хотя раньше мне и в голову не приходило подобное чувство. Раньше у меня свобода ассоциировалась с понятием того, что будучи на свободе, мне не надо будет заботиться о продлении пропуска, о продлении проживания за зоной, но ничуть не более того. А вот теперь мне показалось, что свобода это что-то совсем иное, чем то, о чем я тогда представлял. На душе у меня что-то растаяло. Мне хотелось поделиться моим чувством с моими близкими друзьями, с женой. Мне казалось, что у меня в груди что-то пляшет, веселится. Идти мне было так легко, казалось, что я не иду по земле, а лечу по воздуху, как птица. Подобного чувства у меня еще никогда не было.

Я и не заметил, как выбрался из города, как поднялся в гору у седьмого километра. В моей голове творился какой-то кошмар, как вдруг возле меня остановилась какая-то кузовная автомашина, выехавшая из Ухты. Водитель вышел с кабины и поднялся в кузов, что-то там поправил и спустился на землю. Я лишь тогда сообразил, что надо у него спросить, не на Войвож ли

он едет. Подбежал к нему, когда он уже открывал дверцу кабины.

— Вы случайно едете не на Войвож? — спросил я его.

— А тебе куда надо? — в ответ спросил он меня.

— На Войвож.— второпях ответил я ему.

— Тогда садись в кабину,— предложил он мне и открыл с противоположной стороны дверцу кабины. Я мигом взобрался на подножку и как перо влетел в кабину, удобно уселся, и водитель тронулся в путь.

— Что-то знакома мне твоя харя,— вглядываясь в меня, вдруг спросил водитель. Ты где работаешь?

— Я топограф,— ответил я. А затем я рассказал ему, почему я приезжал в Ухту. Он меня выслушал и сказал:

— Да ты такой же, как и я, с намордником. Вот теперь я тебя узнал. А я думал, что ты из вольняшек. Ты так свободно разгуливаешь, как вольняшка, и на тебя ни одна собака не ворчит. Вот я и считал, что вольнонаемный. Я сразу тебя не признал, когда ты подошел к машине. А как заговорил, то сразу же и узнал. Я ведь несколько раз подвозил вашу бригаду на буровые. Ты что, не припоминаешь? — спросил меня водитель.

Мы так разговорились с водителем, что время так быстро пролетело, и не заметили, как приехали на Войвож. Было уже под вечер, и в управлении рабочий день закончился. Я попросил водителя остановить мне у самой 30 скважины, т. е. у самого моего дома. В операторской, кроме Шуры Мининой — дежурного оператора, никого не было. Шура знала, зачем я ездил в Ухту и спросила меня:

— Все ли ты уладил в Ухте?

Я ей ответил, что, кажется, все в порядке, все утрясется. И вот только теперь, переодеваясь и умываясь после дороги, я почувствовал голод. Ведь с самого утра, а точнее с пяти часов утра в моем желудке не было ни единой крошки. А то, что я брал с собой для обеда, забыл в кабине автомашины, на которой я ехал в Ухту. Да и вспомнил об этом только теперь, как оказался дома. К моему счастью, в нашем с Сашей котелке еще кое-что осталось, недоеденное Сашей, а может быть, он специально оставил для меня. Я с большим аппетитом все это умял и сразу же почувствовал какое-то облегчение, хотя усталость все-таки я чувствовал. Меня потянуло к постели, и я улегся на постели Сережи Харитонова, где обычно мы укладывали все постели нашей братии. Когда ребята вернулись, а они ходили в брезентовый клуб на просмотр какого-

то кинофильма, то меня, как обычно, они добудиться не смогли, просто стащили с этой постели и уложили на мою. Вот так я проспал до самого утра. Утром проснулся позже всех. Шура Минина мне рассказала, что Саша пытался меня разбудить, но Шура посоветовала не тревожить меня, и они ушли на задание. Проспал я часов до десяти, быстро привел себя в порядок, позавтракал и побежал в нашу контору.

Только вошел в контору, как сразу вопрос: «Ну каковы твои дела? Удалось ли что-нибудь выяснить?» Я уселся против стула Николая Александровича и стал рассказывать свои приключения с большим увлечением, как и обычно я тогда мог, вокруг меня и даже в дверях собрались почти все сотрудники нашего отдела, геологи, проектировщики во главе с Николаем Ильичей Лакозой. Главное, пока я рассказывал, в комнате воцарилась такая тишина, что, кажется, и комар не посмел бы ее нарушить, все внимательно слушали мой рассказ.

— Ну все, Васенька,— сказал Лакоза,— теперь все утрясется. Хорошо, что ты поехал к Водбольскому, а то могли бы и загрести на какой-нибудь ОЛП и полгода наводить справки, кто ты и откуда взялся такой красивый бесконвойник, да еще могли обвинить в сокрытии своего дела.

Вдруг открылась дверь кабинета главного геолога и вышел Константин Андреевич, который через дверь слышал мой рассказ. Он теперь уже был вольнонаемным, ему вернули все его награды и за открытие Войвожского нефтяного месторождения тоже дали какой-то орден.

— Вот видишь, Вася, как это просто, кто-то прозевал при делении управления на эксплуатационное и разведывательное, и чтобы не искать, взяли просто объявили во всесоюзном розыске. Нет человека, вернее затеряли его, и объявили в побеге. На побег легко списать. Ну хорошо,— улыбаясь, сказал Константин Андреевич,— я сейчас же позвоню Яловенко, это по его части, пусть все выяснит, а то чего еще возьмут и накрутят на тебя чего-нибудь, чтобы не наказывать своих. Ничего, я займусь сейчас же, а то может, потом будет поздно, когда они запустят свою версию. Они ведь повязаны между собой одной веревочкой, затем он обратился к Николаю Александровичу срочно меня направить на какую-нибудь дальнюю работу и чтобы я несколько дней не появлялся на Войвоже.

Николай Александрович сразу же меня направил в район Кына-Иоля для проверки координат пустых скважин и скважин с фонтаном воды и предложил не возвращаться пока на Войвож, а звонить по телефону в отдел, не называя своей фамилии.

Я тут же собрался, и мы втроем отправились на Кьша-Иоль. Но на следующий же день, когда я позвонил в отдел, то Лаймон Цыруль мне сказал:

— Отбой, Вася! Можешь возвращаться домой. Константин Андреевич наделал много шороха. Кажется, кому-то из лагерного начальства не поздоровится за такое дело. А тебе надо зайти к Ялоенко, и он выдаст тебе какое-то направление на оформление.

Правда, до окончания моего срока еще было порядка 5 или 6 дней.

Я в тот же день вернулся с ребятами на Войвож, оформил заявку на получение сухого пайка на всех пропускников нашего отдела, в том числе и на меня. За пайком направили Сережу Харитонова с Джумой, а сухой паек мы тогда получали на ОЛП Нибель-1, где начальником ОЛП был мне знакомый по поискам беглецов, Значко. Но так как Яловенко в этот день на работе не было, то за получением пайка поехал с ребятами и я, поскольку через Значко могли выдать более качественные продукты, которыми в тот день располагал ОЛП. Продукты мы в основном получали на месяц вперед, да и получали в основном консервированную продукцию в виде американских тушенок, беконов и тому подобное, а вместо хлеба брали муку.

На следующий день я побывал у Яловенко, и он мне рассказал, что вокруг этого дела наделано много шума и виновники наказаны, а мне он выдал направление, по которому я поеду в Ухту на оформление документов на освобождение. В этот же день позвонили из Треста и пригласили на прием к Носакову — управляющему трестом «Войвожнефть».

После обеда я пошел в трест, но в кабинете Носакова было несколько человек на приеме, и секретарь меня попросила немного обождать. После того как из кабинета вышли двое — работники финотдела, секретарь сразу же пригласила меня зайти в кабинет. Носакова я знал по Крутой, где он был главным инженером управления. Встречались с ним и на Войвоже, хотя непосредственно с ним я в контакт не вступал, а всегда держался на некотором расстоянии от высокого начальства. В кабинете, кроме Носакова,

сидел начальник производственного отдела треста Голощекин, с которым я хорошо был знаком, так как он так же отбывал срок лишения свободы по политическим мотивам.

Носаков сходу пригласил меня сесть на стул рядом с Голощекиным и сходу начал разговор со мною:

—  Ну что, Лисянский, освобождаемся?

—  Да вроде бы все утряслось,— ответил я.

—  А каковы твои планы на будущее? Думаешь куда-нибудь уезжать или решил остаться здесь, на Севере? — вновь спросил Носаков.

—  Да у меня и ехать некуда. Я ведь сирота. Наверное, пока останусь здесь,— не задумываясь, ответил я.— А там видно будет. Время покажет, как потом поступить.

—  Правильно,— вмешался в наш разговор Голощекин,— пока поработай у Николая Александровича, он ведь тебя очень ценит и, кажется, даже любит, как сына. Во всяком случае, мне так кажется.

—  Ну вот что, Лисянский, если ты остаешься, то сразу же скажи об этом, и я распоряжусь тебя включить на кое-какую одежонку, которую тебе надо приобрести,— сказал Носаков.— Ты вот подумай и зайди к Данико и скажи ему, что бы ты хотел приобрести, и он включит в список. Я ему по этому поводу позвоню. Ну вот и хорошо, что мы нашли общий язык. До свидания! - И Носаков, и Голощекин пожали мне крепко руку.

В Ухту мне не потребовалось ехать. 27 июня позвонил Яловенко и сообщил Н. А. Бринкину, чтобы я 28 июня, т. е. завтра зашел на ОЛП и там в УРЧ мне все оформят как и полагается, точнее выдадут все необходимые документы.

28 июня 1947 года к десяти часам утра я уже подошел к вахте ОЛП, меня сразу же пропустили в зону без какой-либо волокиты, даже не спросили пропуск. Вахтеру, видимо, было дано указание пропустить меня и направить в УРЧ ОЛП. В УРЧ мне вручили справку об освобождении, датированную 28 июня 1947 года и уже подписанную Драпкиным, Водбольским и Чадаевой, которые постоянно находятся в Ухте. Надо полагать, эту справку за их подписями уже прислали в ОЛП из Ухты накануне 28 числа. Меня заставили лишь расписаться в книге о получении настоящей справки и предупредили, что такая справка при утере повторно не выдается. Вот так я навсегда распростился с ОЛП. Правда, инспектор при вручении мне этой справки рассказал, что многим очень здорово

влетело за то, что они проявили халатность и затеряли меня, а я в то время свободно разгуливал на свободе, как вольняшка. Я с ним не стал спорить, чтобы не портить себе настроение. Я прекрасно понимал, что истина в другом, их халатность могла бы мне здорово и напакостить.

Вечером этого же дня, т. е. по окончании рабочего дня Лаймон, Николай Александрович Бринкин, Константин Андреевич Мошкович с помощью снабженца Данико и некоторых сотрудников нашего, геологического и проектного отделов устроили небольшой банкет по поводу моего освобождения из неволи. Они быстро организовали стол, на котором была примитивная, в основном из консервов, закуска и какое-то бочковое вино. Удивительно, что даже Николай Александрович Бринкин выпил со мной глоток вина. Вообще выпивки было предостаточно, но что удивительного, так то что никто совершенно не принуждал меня выпить. Просто спросили, пил ли я когда-нибудь водку или вино и получив от меня отрицательный ответ, больше по этому поводу ко мне не приставали. Впрочем, в этот вечер долго сидели за столами все наши сослуживцы, провозглашая всевозможные тосты с пожеланиями мне счастья и всевозможных удач в жизни. Поздно вечером жители Крутой уехали домой, а я с ними уехал на скважину № 69 Седь-Иоль, где в то время работала оператором по добыче газа и проживала моя супруга Эмилия. Перед отъездом Константин Андреевич Мошкович пообещал, что он завтра даст мне свой «козлик» для поездки в Ухту для получения паспорта. Условились, что водитель «козлика» подъедет к 10 часам утра и будет меня ожидать на дороге против скважины № 69. Водитель у Мошковича был великолепный товарищ, и мне с ним несколько раз приходилось ездить в Ухту в ГРК и по заданию самого Мошковича к Кремсу.

Утром Миля меня проводила до тракта, и через какое-то время подошла автомашина, и я уехал в Ухту. Но в Ухте выяснилось, что за один день мне паспорт не оформить, придется пробыть дня два, а то может быть, и три. Поэтому водитель, получив какие-то бумаги для Мошковича, сразу же отправился на Войвож.

Конечно, в Ухте у меня никакого ночлега не было, да никто и не предполагал, что получение паспорта так долго затянется. Да меня-то вообще и не очень беспокоил вопрос ночлега. Ведь по роду своей профессии я привык ночевать под любой елкой в тайге, вот поэтому я и не очень был обеспокоен ночлегом. Конечно,

если бы Бринкин или Мошкович предположили, что паспорт мне так долго будут оформлять, то они договорились бы со своими ухтинскими знакомыми для моего пребывания у них на день или два. Но никто и предположить не мог, что эта процедура с получением паспорта может так затянуться. Позже они об этом сожалели.

Сдав документы в паспортный стол и узнав, что до завтрашнего дня мне нечего делать, я пошел бродить по Ухте, благо что поесть уже можно было в любой рабочей столовой. По пути мне встретилась столовая, я зашел и хорошо поел, а несколько позже вечером вновь зашел в какую-то столовую и тоже прилично подкрепился на ночь грядущую. Выйдя из столовой, я заметил афишу, в которой было сообщение о футбольном матче между какими-то командами, я тогда ведь совсем не был в курсе о футбольных командах. Вот я и побрел в поисках стадиона, где должен состояться футбольный матч. Без особого труда я нашел этот стадион, купил входной билет и вошел на стадион. Места на скамейках занимали свободно, где кто сумеет занять, так как они не были занумерованы. Выбрав себе местечко, я уселся, а уж перед началом матча с местами было труднее, а кому не хватило места, они стояли в проходах.

После окончания матча все зрители потянулись на выход из стадиона, я решил немного задержаться и, возможно, где-нибудь устроиться на ночлег на этих хорошо оструганных дощатых скамейках. Выбрал местечко в углу под прикрытием какой-то пристройки, а когда стадион опустел, я прилег на скамеечке, но она оказалась узковатой для сна, но отдохнуть на ней все-таки можно. Немного я повертелся на этой скамейке, но, конечно, спать на ней я не решился, надо будет подыскать более удобное местечко. Одно дело спать на необъятных таёжных просторах или просто на пышном моховом покрове, подстелив немного еловых лап, чтобы было потеплее, но на твердой да еще и узкой доске приспособиться мне было настоящим безумием. Ведь я спал крепко и падения с этой скамейки мог бы и не почувствовать до утра. Вдруг я заметил двух мужчин, идущих в проходах между скамейками, собирающих мусор, оставленный болельщиками футбола. Как мне поступить? Скрыться где-нибудь на стадионе, но я не видел такого места, которое могло меня защитить от их взгляда, ведь стадион был почти примитивный, без особого благоустройства, хотя кое-где были сооружены небольшие построечки. Что же мне делать? В го-

лове витали разные мысли. Остаться здесь до их прихода и им все объяснить, что я приезжий и мне надо где-то прокоротать до утра, а знакомых в этом городе у меня нет. Решил все-таки никуда не уходить, а то бы посчитали меня за какого-то преступника, а при приближении их объясниться с ними, может, и не выгонят за ворота стадиона, хотя проникнуть на этот стадион даже ночью особого труда не представляло. Но вот один из них, видимо, заметил меня и направляется прямо ко мне. Подойдя поближе ко мне, закричал во весь голос:

— А ты что расселся здесь? Быстренько канай отсюда!

Смотрю, и второй тоже направился в мою сторону.

— А что, мешаю вам? — обратился я к нему.— Я немного отдохну и уйду со стадиона.

Первый подошел поближе ко мне, и я разглядел на его груди через расстегнутую рубашку огромную на всю грудь наколку, да и на обеих руках так же просматривались наколки. «Да, с этим не нужно задираться, — подумал я, — Этот из уголовников, а они смелые ребята, могут и отметелить за милую душу».

Подошел второй, и они обменялись взглядом между собой, после чего второй обратился ко мне:

— Закурить есть?

— Нет. Я не курю,— ответил я в испуге, глядя в эти глаза.

— Ну тогда канай отсюда, не мешай нам делать уборку.— Строго приказал первый.

Я поднялся и пошел между рядами к выходу, ощущая на себе их взгляд. Подошел к калитке, она была еще не заперта, а наоборот распахнута, оглянулся на этих уборщиков, но они уже продолжали свое дело, шли между рядами и собирали окурки и прочий мусор. Вышел я за калитку и решил пройтись вдоль стадиона со стороны набережной. Проходя вдоль забора, я заметил много мест, через которые при необходимости можно пролезть во внутрь стадиона, чтобы перекоротать ночь. С этой мыслю я и пошел к берегу Чибьюшки, чтобы хоть немного развеять свою неопределенность, в которой я оказался. Конечно, на берегу речушки отдыхать долго не пришлось, от воды тянуло прохладой, и я почувствовал некоторый озноб. Передо мною вновь возникла проблема, где прокоротать время допоздна, когда уйдут из стадиона эти уборщики. Пойти побродить по Ухте, но там в вечернее время я мог попасть в поле зрения какого-нибудь оперативника или просто

вохровца, которые могли бы меня заграбастать для выяснения моей личности в зону ОЛП, а этого мне теперь ох как не хотелось. Я ведь впервые за многие годы почувствовал себя на свободе, в моем сознании проснулся дух свободы, независимости, хотя я и не имел еще паспорта, подтверждающего мою гражданственность, независимость. Но вдруг я вспомнил, что у меня имеется квитанция паспортного стола, что я сдал документы на получение паспорта, и это меня несколько ободрило. Я сразу же как-то осмелел, понял, что теперь меня не могут задержать. Я любому, кто осмелиться усомниться в моей вольности, просто покажу эту квитанцию паспортного стола, и он отстанет от меня. С этими мыслями я и пошел бродить по Ухте. На моем пути встречались редкие прохожие, иногда пробегали детишки, но вот вдруг так внезапно появились два охранника или оперативника, во всяком случае в такой же форме. У меня как-то вдруг сердце екнуло, сворачивать в сторону было уже поздно, и я, несколько увеличив шаг, уверенно продолжал свой путь, не обращая на них никакого внимания. Однако, мой слух улавливал любой шорох, их разговор, но они прошли мимо, видимо, не обратив на меня внимания, или куда-то торопились. Больше в этот вечер я никого подозрительного не встречал, да я после этой встречи сократил свое путешествие по улицам города. Вновь подошел к стадиону, заметил, что калитка закрыта на замок, и поэтому пошел вдоль забора, выискивая побольше брешь, чтобы беспрепятственно проникнуть вовнутрь, где рассчитывал провести остаток этой неприятной ночи. Но долго мне искать не пришлось. Я вскоре заметил сломанную доску и через это отверстие я без особого труда пролез вовнутрь стадиона. Ночь была ясная, без облаков, поэтому она лишь только чуть-чуть отличалась ото дня, так же было светло. Нашел я недалеко от пристройки, видимо, раздевалки, местечко и устроился на ночлег. Я тут же крепко заснул и проспал до самого утра, причем даже не свалился с этой узкой лавочки, вернее, сидения.

Проснулся я от толчков в бок. Открыв глаза, я увидел перед собой молодого мужчину, который продолжал толкать меня в бок, не заметив что я уже открыл глаза. Я вскочил на ноги и не пойму, где я и почему вдруг оказался здесь?

— Ты как здесь оказался? — вдруг спросил меня он.

— Пролез через щель в заборе, чтобы скоротать ночь,— ответил я спокойно.

— Это понятно. Но почему здесь спишь? Ведь здесь неудобно, да и прохладно. Дома ведь значительно удобнее,— так же спокойно пояснил он мне.

— Я с Войвожа приехал после освобождения из заключения, чтобы получить паспорт, а паспорт будет готов лишь только завтра, вернее, уже сегодня. Вот я и проспал здесь на стадионе эту ночь,— пояснил я.

— Чудак человек. Ну попросился бы к кому-нибудь на ночлег, чем вот так лежать на такой доске.

— Я ведь никого здесь не знаю. А спать на открытом воздухе я привык почти круглый год, главное, чтобы меня никто не забрал для выяснения моей личности. И я достал квитанцию паспортного стола, чтобы ему показать в свое подтверждение сказанного, но он даже не взглянул на квитанцию и спросил:

— А когда будет готов паспорт?

— Обещали от 12 до двух часов дня сегодня.

— А за что отбывал срок? — вновь спросил он.

— Я политический. Осужден по статье 58,— ответил я, несколько смутившись. Ведь эта статья не была тогда в моде для тех, кто не испытал ее тяготы на себе или своих близких. Многие считали, что лучше встречаться с уголовниками, чем с «врагами народа», так тогда нас именовали.

— Ну что ж, мне понятно. Пойдем ко мне вот в эту будочку, немного погрейся, а то совсем окоченеешь.

Я подчинился его требованию и пошел за ним. Он подошел к дощатому сарайчику или домику, что-то в этом роде, открыл замок и затем дверь.

— Входи. Я сейчас включу свет,— сказав это, он тут же нажал выключатель, и в комнатушке стало совсем светло.— Здесь не много теплее, чуть-чуть согрейся, а то совсем озяб, а я приготовлю тебе чего-нибудь перекусить, а то с голоду ослабнешь.

Из шкафчика он достал какой-то сверток и положил передо мной.

— Посмотри, здесь есть еще что-нибудь съестного? — И он стал разворачивать сверток.— Это вчера не доели футболисты.

Я прилично тогда полакомился. В свертке было жареное мясо, какие-то булочки, пирожки. После такой еды мне сразу же захотелось пить, но и вода оказалась здесь, в бачке. Пока я завтракал, этот мужчина справлял свои дела, что-то перекладывал, затем

производил какие-то записи и при этом изредка наблюдал за мной. Когда я прилично перекусил, до отказа насытился, он задавал мне какие-то вопросы о том, откуда я и сколько лет отбухал на Севере и тому подобное. Я кратко ему отвечал, ведь теперь мне нечего боятся, я вольнонаемный. Еще немного посидев у него в раздевалке, я поблагодарил его за гостеприимство и сытный завтрак и решил уйти со стадиона. Но мой гостеприимный хозяин предложил мне не торопиться, отсидеть у него еще немного, чтобы потом не болтаться по городу в ожидании времени для получения паспорта. Я принял его предложение и еще немного посидел, а уж потом ушел прямо в паспортный стол. Как потом он мне объяснил перед моим уходом в паспортный стол, что он работает тренером и является одновременно заведующим стадиона, который именовался «Нефтяником».

В паспортном столе без всяких волокит в обмен на их квитанцию мне вручили паспорт и вернули справку об освобождении.

На душе было как-то легко. Теперь я полностью свободен, и мне совершенно не страшны проверки охранников, которых я все-таки побаивался в эти два дня до получения паспорта. Я сразу же отправился на «Седьмой километр», откуда мне было удобнее уехать на Войвож. В голове бушевали всевозможные мысли: радостные встречи с женой, друзьями по работе, как дальше у меня все сложится. Хотя тогда меня не очень беспокоило мое будущее, жилье, работа и тому подобное. Главное, что я теперь не заключенный, с которым тогда могли обращаться как с животным, а теперь такой, как и многие работники треста, которые считались людьми первого сорта, а все остальные «бяки», бесправные.

Я и не заметил, как очутился на «Седьмом километре», и мне сразу же попалась попутная автомашина с прицепом, груженная трубами. Водитель был совершенно незнакомый, но без всяких условий взял меня к себе в кабину, видимо, чтобы ему было немного веселей в пути. Одному ведь скучновато было преодолевать такое расстояние, мог бы в пути и уснуть, а такое тогда часто бывало. Особенно среди водителей-заключенных, которых заставляли чаще без надлежащего отдыха уходить в дальше рейсы. Я знал немало случаев, когда водители погибали или разбивали свои автомобили. Например, не доезжая «восьмерки» при спуске водитель еврейской национальности разбил свой автомобиль, боясь за это ответственности, он повесился тогда под мостиком. Так тогда в его

честь и прозвали это место «Еврейской горкой». Второй случай произошел несколько позже. Водитель на автомашине с прицепом вез из Ухты бурильные трубы, а в это время ремонтировали мост через Ижму, в районе первой буровой, для чего рядом с левой стороны был сделан объезд. При спуске с горы к мосту водитель, то ли был не внимателен, то ли задремал и не заметил, что мост разобран, поехал прямо и на полном ходу свалился в Ижму. Трубы пробили кабину и, конечно, сильно прижали самого водителя по фамилии Кузнецов. Кстати, это был его последний рейс перед освобождением. Так тогда и прозвали этот мост «Кузнецовым». Но прошло время, и все это стало забываться и, видимо, в настоящее время мало кто знает, где «Еврейская горка» и «Мост Кузнецова». Вот так тогда благополучно завершилась моя поездка в Ухту за паспортом. Кстати, мне очень даже повезло, что на стадионе «Нефтяник» меня тогда разбудил тренер, а не эти уборщики. А вот тренер порядочный человек, он хорошо меня принял, позволил в его раздевалке мне согреться, расслабиться, да еще и прилично накормил. Я потом часто вспоминал этот случай и благодарен этому благородному тренеру за его теплоту и доброту.

На следующий день я, посоветовавшись с женой, зашел на склад к Данико, который тогда ведал снабжением треста, сделал ему заявку на одежду. Помню, мне тогда выдали талоны на зимнее пальто для меня, платье для жены, теплое, хорошо простеганное двухспальное одеяло и еще что-то. Так что Носаков свое обещание выполнил на все сто процентов. То, что тогда нам с Милей было выдано, сыграло свою хорошую роль. Ведь сразу в те времена этого можно и не приобрести. Единственно, о чем я потом сожалел, что я мало заказал, постеснялся в своем заказе. Но я такой тогда был.

На работе почти никаких изменений не произошло. Меня так же оставили на той же работе и прикрепили тех же рабочих. Просто мне пришлось в отделе кадров треста заполнять какие-то бумаги. Разница лишь получилась в том, что раньше мне без какой-либо волокиты оформляли допуск к секретной и совершенно секретной информации, а после освобождения мне такой допуск затормозили. Правда, несколько позже мне такой допуск был оформлен, но с дополнительными хлопотами для моих начальников. Дело в том, что тогда кое-какие материалы были засекречены, особенно настоящие координаты определенных точек. После оформления мне

допуска к секретным и совершенно секретным материалам, Николай Александрович мне вновь вручил ключи от сейфа и наших служебных шкафов.

Жить я перешел на скважину № 39, куда сразу же перевели для работы оператором по добыче газа мою супругу. На работе почти никаких изменений не произошло. Главное, теперь не надо было оформлять для меня право на получение сухого пайка и права на прожитие за зоной.

Прошло какое-то время, и я убедился, что я так и остался второсортным членом общества, хотя уже и был вольнонаемным. Среди вольнонаемных была своего рода кастовость. Выше всего котировались офицеры МВД и члены компартии, после них шли прочие вольнонаемные, среди которых ниже всех котировались «бывшие», т. е. освободившиеся из заключения, а уж потом шли гак называемые «трудармейцы» (корейцы, болгары, немки и др.) и завершался этот перечень спецпоселенцами (военнослужащие, попавшие в плен к немцам) проходившие спецпроверку. Спецпоселенцы, за которыми в процессе проверки раскрывались какие-то противоправные действия против нашей армии или наших граждан, предавались суду.

Освободившись из заключения, я перешел на питание с сухого пайка на паек по продовольственным карточкам, которыми пользовались все вольнонаемные. Конечно, паек, выдаваемый по карточкам, тогда был скудноват, но в это время уже появился магазин, торговавший некоторыми товарами и продовольствием по коммерческим ценам. Благо, что моя зарплата была несколько выше, чем у рядовых работников треста, и мы с женой могли в этом магазине кое-что подкупать по коммерческим ценам. Хорошо, что нам не требовалось тратить деньги на водку и папиросы, и это немного сглаживало наш семейный бюджет. Но тем не менее жизнь шла своим чередом. Все-таки даже плохая воля была значительно лучше хорошей неволи. Меня полностью поглощала топографическая работа как непосредственно в районе Войвожа, так и вдалеке, куда меня по-прежнему направляли на день-два или даже на неделю, в зависимости от объема работ. Обычно после полевых работ я оставался в отделе для камеральной обработки своего материала, полученного в полевых условиях. Конечно, в такие дни я больше проводил свое время в обществе жены и друзей.

27 ноября я после возвращения с полевых работ был дома и

провел весь день с женой, но вот где-то к вечеру жена почувствовала приближение родов, ей стало не по себе, а на Войвоже тогда еще не было больницы, пользовались лишь больницей Крутой, отстоящей от Войвожа в двадцати километрах в сторону Ухты. От скважины № 39, где мы тогда проживали, до Ухтинского тракта было где-то порядка полукилометра. Я и жена оделись и пошли к тракту, где нам здорово повезло. Как раз в этот момент возвращался с работы на своей грузовой автомашине мой знакомый водитель. Он тут, не раздумывая, сразу же согласился отвезти нас на Крутую в больницу. Мы сели в кабину автомашины, и он тронулся в путь. Конечно, в дороге были схватки, но жена крепилась, и мы благополучно доехали до больницы, хотя тогда и были случаи, когда водителю приходилось в пути принимать роды прямо в кабине автомашины, особенно у одиноких женщин, которых, к несчастью, тогда было немало.

В больнице без всякой волокиты приняли жену, а я с этой машиной вернулся домой, т. е. на Войвож. Я тут же со скважины позвонил по селектору в больницу, хотел узнать, как там дела у моей жены, но медсестра меня сразу же поздравила с рождением сына, это произошло ночью 28 ноября 1947 года.

Мои сослуживцы приняли активное участие в подборе имени новорожденному, а мой непосредственный начальник Николай Александрович Бринкин, обратил мое внимание, чтобы имя сына хорошо сочеталось с отчеством, что в жизни имеет немаловажный фактор. Было предложено несколько имен. Но вот 14 декабря 1947 года Советом Министров СССР и ЦК ВКПб принято Постановление «О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары». На новых купюрах

большого достоинства был портрет В. И. Ленина, и мне сразу посоветовали назвать сына Владимиром, хотя и до этого такое имя рассматривалось, и оно нам с женой нравилось. Вот так тогда мы и назвали своего сына Владимиром.

В денежную реформу мы немного пострадали. Деньги на сберкнижку не клали, а хранили их у себя. Постановлением о денежной реформе предусматривалось: деньги, хранящиеся в Сбербанке, до трех тысяч обменивались один к одному, сверх трех до пяти тысяч обменивались один к трем, а дальше один к десяти, и те, что остались на руках, тоже обменивались один к десяти. Вот у нас тогда, пока жена в с вязи с рождением сына никуда не выходила и не тратила осталось чуть больше трех тысяч, вот их и обменяли нам за триста рублей. А уж после реформы даже нам, топографам, несколько урезали размер заработной платы, так что первое время было несколько туговато. А после отмены карточной системы и с продуктами тоже было трудновато, но нас выручал коммерческий магазин.

Сразу же после освобождения меня не покидала мысль поступить учиться в институт и получить высшее образование. С литературой было уже покончено навсегда, к этому времени я потерял дар не только прилично писать, как в те студенческие годы, но даже потерял свой богатый литературный разговорный жанр, которым я был наделен природой или привит мне моей любимой учительницей Александрой Кирилловной Рубцовой, благодаря которой я еще в школьные годы получил вторую денежную премию за мой первый рассказ. Ведь семь лет я был отлучен от книг, а четыре года бродил по тайге, разговаривая почти жаргоном с рабочими и с теми, с кем мне тогда приходилось общаться. Немного выучил язык коми, так как приходилось общаться с местным населением, а в глухих деревушках не все могли разговаривать на русском языке, только пожилые, побывавшие на фронте или служившие в армии, кое-как могли разговаривать по-русски. Да я и сам, после советов, даваемых мне, чтобы спасти меня от повторного лишения свободы моими друзьями, решил навсегда расстаться с литературой. Но после освобождения меня все-таки потянуло к книгам, к познаниям. Вот в свободную минуту брался за книжку, хотя таких свободных минут у меня и было не так уж и много, но читал я их запоем, как и в студенческие годы. На Войвоже тогда еще библиотеки не было, но сослуживцы мне под-

брасывали свои книги, особенно те, что жили на Крутой, а там тогда была отличная библиотека с небольшим, но очень интересным фондом книг. Даже мне привозили с Крутянской библиотеки двенадцатитомник «Великая Отечественная война 1812 года». Больше нигде мне подобного не приходилось встречать, а несколько позже тот уникальный фонд книг или растащили, или списали по непригодности, заменив все старые издания, особенно издательства Ситина, на обновленный фонд современной литературы. Я как-то побывал там после смерти Сталина и удивился, что много тех изданий, которые мне приходилось читать, и в помине нет. Их кто-то списал и забрал в свою личную библиотеку, А жаль, там были уникальные книги.

Тяга к чтению и к учебе все больше и больше нарастала. Но у меня уже появилась семья. Так что очно учиться в каком-нибудь высшем учебном заведении исключалось. Ведь для этого надо было бы выехать с Севера, но это так же было невозможно, так как жене тогда еще не было разрешено покидать пределы Севера, да у нее как у трудармейки, а точнее как у мобнемки, не было паспорта. Вроде бы она была и вольнонаемная, но без права выезда. И я решил заниматься над собой самостоятельно. Стал подбирать соответствующую учебную литературу и пособия. Рассчитывал подготовиться самостоятельно и сдать экстерном за среднее образование. Завуч войвожской средней шкоды тогда мне пообещала принять у меня такой экзамен и выдать свидетельство об образовании, хотя сама-то средняя школа только-только создавалась. Но моя работа в топографии не способствовала этому, так как частые отлучки на длительное время от дома выбивали меня из колеи и мешали по-настоящему настроиться на учебу. Но вот подвернулся случай, который и сыграл свою положительную роль.

В районе Роздино и Лайково по просьбе руководства Газопромысла надо было сделать отчуждение земель для бурения двух буровых. Но поскольку Гриценко в данный момент был занят на другой срочной работе, то Николай Александрович Бринкин и поручил эту работу сделать мне. С начальником Газопромысла Черюкановым был заключен договор работниками нашего треста, а накладные расходы для других организаций тогда были установлены порядка 100 % от стоимости работ.

Я, получив такое задание, сразу же выехал с группой рабочих и поселился с ребятами в одной из комнатушек сельсовета Лайко-

во. Работая часов по десять ежедневно, мы почти за две недели все сделали, как и было указано в договоре, с установкой столбиков и маркировкой их. После завершения работ картографом Завищевским был изготовлен на ватмане небольшой набросок этой местности, а начальник отдела труда Трелин выписал наряд, пронормировал его в соответствии с действующими нормами и расценками, и я поехал на Крутую к начальнику Газопромысла Черкжанову для получения вознаграждения за проделанную работу. Но когда Черюканов взглянул на размер заработной платы моих рабочих за эти дни, то он взбесился. Как так могло быть, чтобы рабочий топографической группы зарабатывал больше его, т. е. начальника Газопромысла. Я ему пытался пояснить, что мы работали не меньше 10, а то и 12 часов ежедневно и без выходных. Но он этого понять не хотел, а твердил лишь свое, что у рабочего не может быть выше зарплата, чем у него, начальника такого управления, как Газопромысел. Впрочем, я тогда вернулся на Войвож, а Носаков, видимо, его хорошо отругал и после этого нам зарплату перечислили в трест, где мы ее и получили.

Об этом скандале узнал начальник Войвожского участка по добыче газа Гене Борис Рудольфович, с которым я уже был знаком, так как моя жена работала оператором по добыче газа на его же участке. Гене и его жена Филипина были немцы, т. е. такие же бесправные, как и моя жена, и проживали на скважине № 9 Войвож, расположенной у самого тракта. Он попросил меня встретиться с ним. Когда я встретился с ним на скважине № 9, то у нас завязалась беседа вначале о житейских делах и моих планах на будущее. Он поддержал мое желание получить высшее образование. Затем спросил, смогу ли я сделать для него схему всех коммуникаций Войвожского участка по добыче газа, даже с указанием рельефа местности. Я ему пояснил, что такую работу сделать несложно, это значительно легче, чем бродить по тайге. Затем он мне предложил перейти на Газпромысел на постоянную работу в качестве топографа, что облегчит мои житейские условия, и у меня появится значительно больше свободного времени для учебы, а это для такого молодого, как я, очень даже важно. Конечно, положительного ответа тогда я ему не дал, но с Николаем Александровичем об этом разговоре поделился. Правда, Николай Александрович не хотел меня терять и всячески уговаривал остаться у него на работе, а что касается учебы, то он будет способствовать моей

учебе. Но в топографии, конечно, работа была разная, и кому-то все равно надо было уезжать, а точнее уходить, на далекие расстояния от дома, и Николай Александрович не смог бы сдержать своего обещания.

Но вот в Войвожской школе все-таки решили открыть для бывших фронтовиков и работников охраны вечернее отделение для занятий. Об этом через Бринкина сообщили и мне. Вначале организовали лишь один десятый класс заочного обучения, а вернее вечернего. Кроме бывших фронтовиков, в него зачислили меня, Анатолия Знаменского и Андрея Косова. Вот Борис Рудольфович Гене и воспользовался этим, он стал настаивать на моем переходе на работу в Газопромысел, Но Николай Александрович всячески не хотел меня отпускать. И все же под натиском сослуживцев, да и меня лично, он пошел на уступки и ради моей учебы согласился меня отпустить с переводом на Газопромысел, на работу в качестве топографа.

Когда мне в тресте «Войвожнефть» оформили перевод на Газопромысел, я все это передал Борису Рудольфовичу Гене для оформления на Крутой, а сам приступил к работе по созданию альбома коммуникаций Войвожского участка по добыче газа. Борис Рудольфович в мое распоряжение выделил двоих рабочих в качестве помощников: оператора по добыче газа Николая Коротченкова и Василия Волчанова. Но вот через дней десять я узнаю, что Черюканов не желает в Газопромысле создавать топографическую группу, а точнее, он не желал меня брать в качестве топографа, видимо, вспомнил ту старую историю с отчуждением земель под бурение. А в это время мы в вечерней школе начали занятия, и мне это очень нравилось, так как я мог присутствовать на занятиях ежедневно. И когда мне Гене сообщил, что Черюканов отказался создавать топографическую группу на Газопромысле, мне был нанесен очередной удар, но Борис Рудольфович попросил остаться и не возвращаться вновь в трест, он что-нибудь придумает, а пока он меня зачислит на работу оператором по добыче газа. А за ту работу, что я для него сделаю, он сможет дополнительно мне компенсировать, а по завершении этой работы он меня устроит на работу в Газопромысле несколько лучше, чем оператор по добыче газа, но зато у меня будут хорошие условия для учебы. И я согласился с его доводами.

Вот так я с первого сентября 1948 года расстался с топографи-

ей. Для Бориса Рудольфовича создал великолепный альбом всех коммуникаций Войвожского участка по добыче газа, что для него сыграло важную роль в работе, так как он, сидя в кабинете, имел схему всех характерных особенностей шлейфов, фонтанных арматур, сепараторов, а также и рельефа местности от скважин до центрального газопровода.

С октября до конца 1954 года я обучался в Москве на курсах повышения квалификации начальников отдела труда нефтяной и газовой промышленности. Затем обучался в московском заочном политехническом институте и успешно его завершил. С марта по май 1969 года закончил обучение по программе повышения квалификации руководящих работников и работников с высшим образованием при Московском ордена Трудового Красного Знамени институте нефтехимической и газовой промышленности им. И. М, Губкина. А в период обучения в Московском ВЗПИ руководитель нашего факультета Лисичкин заставил параллельно обучаться и на юрфаке. После успешной защиты диплома ВЗПИ Лисичкин принуждал меня поступить в аспирантуру, но я отказался от его предложения, так как с Севера я уже не собирался выезжать. Так что я почти 39 лет проработал на Севере.

В 1978 году вышел на пенсию и с женой переехал в Калугу, где объединение «КОМИНЕФТЬ» предоставило двухкомнатную квартиру в кооперативном доме «Чибью».

* * *

Позже все нормализовалось. С 1948 года по 1978 год проработал в аппарате Газопромысла, а после преобразования Газопромысла, с 1956 года, в НГДУ, в аппарате нефтегазодобывающего управления «Войвожнефть». Кроме основной работы привлекался к общественной работе. В ВВНГДУ на общественных началах был заместителем председателя групкома профсоюза, на общественных началах возглавлял университет экономических знаний, вел прием населения и давал консультации.

В летнее время с семьей выезжали на отдых в Анапу и Геленджик, благо, что для северян тогда отпуск был продолжительностью чуть меньше двух месяцев. В 1961 году с семьей плавали по Черному морю на корабле «Адмирал Нахимов», а в 1966 году

совершили туристическую поездку по Волге на теплоходе «Алеша Попович» по маршруту Ленинград—Астрахань—Ленинград. Отдыхал по путевкам на курортах Сочи, Кисловодска, Ай-Даниль и т.п.

В 1971 году отметили «серебряную свадьбу», а в 1996 — «золотую».

В 1978 году, после выхода на пенсию, мы с женой переехали на постоянное местожительство в Калугу, где так же с 1991 года меня привлекли в Ассоциацию жертв незаконных политических репрессий.

В 2003 году отметил свой юбилей — 80-летие.