Предисловие

Эту небольшую книгу я написала для своих внуков и правнуков. В ней отражены, более-менее полно или схематично судьбы пяти поколении евреев семьи Липшиц и четырех поколений семьи Гальперн на протяжении всего двадцатого века. Я хочу, чтобы мои внуки и правнуки знали кто были и как жили их предки. Хочу, чтобы каждый из них хотя бы раз в жизни, уже будучи взрослым, прочел эту книгу, хранил бы ее в своем доме и передал бы ее своим сыновьям и дочерям. Я очень надеюсь, что кто-нибудь из них продолжит ее.

Книга написана на основании рассказов моих родных со стороны отца и родных со стороны мамы. О судьбе отца и свекра я узнала в 1990-93 гг. из документов, подшитых в дело НКВД, когда стали разрешать родственникам смотреть эти дела. Ксерокопии этих документов есть в 5-ти машинописных экземплярах. О нашей с Феликсом жизни я рассказала все, что было на самом деле. Ничего не придумывала, только факты и документы. Фамилии все подлинные.

В начале, в 1989 г., я не собиралась писать книгу, просто записала все мамины рассказы. Потом, когда я прочла дело отца в НКВД, решила выписать из него все, что смогу, для детей и внуков. Потом Саша попросил написать все имена под фото и я решила написать все, что я знаю о всех родных с обоих сторон. Потом я увидела, что лучше всего я знаю свою жизнь и решила добавить. Так получилась книга. Хоть я уже давно пенсионерка, времени на книгу в Москве не хватало. И только в Израиле, благодаря тому, что моя дочь освободила меня почти от всех домашних забот, я смогла закончить ее.

В «Родословной» описана жизнь конкретных людей — евреев, объединенных родственными узами, проживающих историю двадцатого века. На конкретных судьбах этих людей видно, как отразилась история на жизни евреев Европы и Советского Союза. Например, разрушение местечкового уклада еврейской жизни в черте оседлости. После I мировой войны все дети моего деда разъехались в большие города Европы, получили там высшее образование и не вернулись в родное литовское местечко Друскеники.

Все дети моего дедушки по матери также разъехались по всему свету и, после I мировой войны, также не вернулись в родное литовское местечко Жосли. Это характерно для многих местечек Восточной Европы. На примере моих

родных и друзей, оказавшихся в России, отразилось участие евреев в революции, а также в работе таких организаций как Коминтерн, Профинтерн и Ленинская школа подпольщиков. Из подлинных документов, взятых из материалов дел моих родителей и свекра, виден механизм страшной работы НКВД тридцатых годов. В подлинных документах архивных следственных дел НКВД на обоих дедов моих детей упоминаются еще 29 имен людей, которые также были расстреляны. Также были расстреляны и отцы двух моих подруг, о которых я пишу в книге. Там же я упоминаю 25 имен людей, которые выжили в тюрьмах и лагерях и умерли на «свободе». На конкретных примерах их жизней четко вырисовывается советская политика лишений и унижения людей, прошедших тюрьмы и лагеря и нелегкие судьбы детей репрессированных родителей. Не обошла нашу семью и смерть от рук фашистов. 8 человек из нашей семьи погибли в годы второй мировой войны.

Моя жизнь, жизнь обычной советской гражданки (я скрыла от властей место своего рождения и тот факт, что я дочь «врага народа») служит иллюстрацией советской действительности. На примере моей жизни просматриваются все ее реалии, которые тогда нами и не воспринимались как нарушение прав человека. Об этом мы просто не знали.

Любого советского человека власти могли направить не только в тюрьму, но и на работу в любой конец страны, и после окончания института, и просто так, в добровольно-принудительном порядке на БАМ, целину, стройку коммунизма, в колхоз и куда угодно. Хорошо прочувствовала я и политику русификации республик, куда посылали специалистов, которые там были не нужны, и политику государственного антисемитизма, и жизнь крестьян в деревне, и мизерность зарплаты, при которой двое работающих родителей с большим трудом могли прокормить 2-х — 3-х детей. При такой зарплате люди приучились тащить с работы все, что возможно и это не считалось воровством. Существовало даже такое проклятие — «Чтоб ты жил на одну зарплату!». Только часть интеллигенции, у которой сохранились какие-то принципы, жила-таки на одну зарплату. Мне пришлось часто менять работу, и в большинстве учреждений я видела как серые начальники окружали себя еще более серыми подчиненными. Ценились не специалисты, знающие дело, а люди с «чистой» анкетой, т.е. родившиеся в России, не имеющие родственников за границей, не евреи, не дети дворян и фабрикантов, а дети рабочих и крестьян, независимо от их деловых качеств.

Учитывая все это, мне кажется, что «Родословная» будет интересна не только моим родственникам, как я полагала ранее.

Один из еврейских мудрецов сказал: «Надо помнить прошлое, жить настоящим и верить в будущее». Надеюсь, что эта книга поможет моим внукам и правнукам, а также всем, кто ее прочтет, помнить и понимать прошлое.

Эта книга впервые была издана в конце 1995 года тиражом в пять машинописных экземпляров, иллюстрированных ста восьмьюдесятью фотографиями и шестьюдесятью приложениями. Все экземпляры я подарила моим детям и родственникам. Второе издание — тиражом в 50 экземпляров, но почти без

иллюстраций, сделано на деньги Министерства адсорбции Израиля. В этом Министерстве есть Комиссия, которая рассматривает произведения на русском языке писателей и поэтов, приехавших из стран СНГ, и оказывает им материальную помощь.

Родные по отцу

«Живые закрывают глаза мертвым,

мертвые открывают глаза живым».

Пословица

Жил в Гродно всеми уважаемый, широко известный всей округе цадик, Давид-Исайя Липшиц. К нему приезжали за советами из всей Литвы. Это он передал всем своим потомкам разнообразные таланты и способности, а многим из них свою неповторимую улыбку, взгляд и большие растопыренные уши. Это я записала со слов тети Жени — дочери Ноаха, она же дала мне фотографии своих дедушки и бабушки. Она приезжала в Друскеники в 1913 году в трехлетнем возрасте и помнит об этом со слов своей матери. В книге «Encounters the Life of laeques Lipchitz», написанной Irene Potai со слов Жака, в 1961 году, описан другой вариант.

Дед Жака, отец Авраама назван Шая. Он жил в Гродно и был промышленником. Он не разрешал Аврааму жениться на Рахели, так как Рахель была из очень бедной семьи. Отец Рахели не разрешал дочери выходить замуж за Авраама, так как семья была очень религиозной, а семья промышленника Шаи Липшица была недостаточно религиозной. Они смогли пожениться лишь после смерти отца Рахели, но против желания отца Авраама. По этой причине они вынуждены были поселиться в Друскениках, которые в то время были деревней.

Жила семья Липшицев в большом (250 м²) деревянном доме в Друскениках (сейчас там дом-музей Жака Липшица). Хозяйство вела жена, сильная и властная Хая-Фейгл. У них было три сына: Юлиан, Авраам и Hoax и шесть дочерей: Лина, Женя, Дина, Ида, Дарья и Зинаида. Мне не удалось ничего узнать о судьбах дочерей Давида-Исайи^[1]. Еще до революции Юлиан и Hoax поселились в Москве. Оба были коммерсанты, причем Hoax не очень удачливым. У Юлиана было трое детей: дочери Женя и Нелли и сын Сергей. Женя была интереснейшим человеком. Очень красивая женщина, врач по образованию. Нелли всю жизнь провела в Москве и была художницей. Обе были замужем за двумя братьями Гетманами,

Сергей Юльевич Липшиц был известным ботаником, работал у знаменитого ботаника — академика Комарова в Москве, а затем — ученым секретарем в Ботаническом институте имени Комарова в Ленинграде.

Я два раза была у него в Ленинграде. Его большая комната в коммунальной квартире была сплошь заставлена стеллажами с книгами. Между стеллажами были узкие проходы. На стеллажах же висели картины, думаю, что не копии. Койка-раскладушка и маленький столик стояли в углу у входа. Он прекрасно разбирался в искусстве и показал мне интереснейшие вещи в Ленинградском Эрмитаже.

Hoax был веселым и бесшабашным человеком и довольно плохим коммерсантом. Семья часто сидела без денег. В один из таких периодов в 1913 году он отправил в Друскеники к родителям на пару месяцев подлечиться свою жену и трехлетнюю дочь. Суровая свекровь и жена брата встретили их весьма неласково. У Ноаха было двое детей: Макс и Генриетта (тетя Женя). Макс погиб на фронте. Тетя Женя, симпатичнейшая во всех отношениях женщина, с которой я была очень дружна, прожила всю жизнь в Москве. После революции ее не приняли в медицинский институт, как дочь коммерсанта. Впоследствии она поступила в ГИТИС, где в то время еще принимали по способностям, а не по анкете. Будучи еще студенткой, она принимала участие в спектаклях МХАТа. Она приходила к нам со своим мужем, тоже артистом — Николаем Вагнером, который дарил нам всем свои стихи.

Авраам Ицхак — мой дедушка, остался в Литве, в Друскениках. Он был очень талантливым человеком. Не имея специального образования, он всю жизнь проработал строителем-архитектором. Получал заказы от Российского царского правительства. Дедушка Авраам брал подряд на строительство какого-либо здания, сам разрабатывал архитектурный и инженерный проекты, нанимал рабочих, закупал строительные материалы и получал деньги за уже готовое здание. Одно из построенных Авраамом Липшицем зданий по заказу царского правительства сохранилось до сих пор. Это — вокзал на станции Жмеринка (Украина). Я видела это здание. Оно массивное, большое, богато украшенное поребриком (ребрышки кирпича), с башенками на крыше.

Вокзал в Друскениках также построен и спроектирован Авраамом Липшицем. Другое красивое ажурное здание стоит в Друскениках на берегу озера. Колончатое, с колончатыми оградками, очень изящное, оно было построено Авраамом Липшицем по проекту другого архитектора и было предназначено любовнице Пилсудского.

Гостиницу в качестве источника дохода для семьи построил также мой дедушка Авраам. Гостиница и сейчас стоит в Друскениках на улице святого Якова. Здание гостиницы расположено в два крыла под прямым углом. В каждом крыле по 12 окон на каждом из двух этажей. Внутри в каждом крыле коридор и комнаты. Мраморная лестница ведет на второй этаж.

В одном из своих писем Рувим написал о своем отце следующее: «У него были несомненные артистические способности, но в те времена, в условиях его жизни, эти способности не имели почву скристаллизоваться. Тем не менее, я еще помню, как дом был переполнен всякой всячиной, всяким барахлом, который имел общей чертой артистические тенденции и, несомненно, хороший вкус. Конечно, не доставала артистическая культура, таковую в провинциальных условиях его быта раздобыть было бы вообще невозможно.

Характерным тоже был сам выбор его профессии — строитель. Помню очень хорошо несколько домов и дач в родной деревне. Уверяю тебя, что очень удачливые и красивые. Очень со вкусом выбранное местоположение, прекрасные пропорции и резко отличающиеся от окружающих построек. Был своего рода новатором».

После первой мировой войны Друскеники отошли к Польше. Польского языка дедушка не знал. В доме говорили на идише и по-русски. Время было такое, что больше разрушали, чем строили. Заказов не было. Без работы было тяжело. Дедушка болел. В 1928 году Авраам Липшиц скончался, оставив после себя детей и множество построенных им зданий.

Бабушка Лия-Рахель Липшиц (в девичестве Кринская) была очень властной и серьезной женщиной. Она вела все домашнее хозяйство и гостиницу. В доме была прислуга. Благодаря большой работе и заботам бабушки, семья имела высокий и постоянный доход, считалась богатой. Бабушка умерла в 1934 году

У дедушки Авраама и бабушки Рахели было три сына: Яков, Павел и Рувим и три дочери: Женя, Фаня и Дина.

Женя родилась в 1896 году, а умерла от туберкулеза в Давосе (Швейцария) в 1928 году, оставив дочь Иру. Похоронили ее в Париже.

Дина и Фаня до революции переехали в Москву и всю жизнь прожили вместе в одной квартире. Сначала они жили на Мясницкой (летом 1938 года они переехали на Ульяновскую улицу). На Ульяновской у них было две смежных комнаты в коммунальной квартире. (Коммунальная квартира — это квартира из нескольких комнат, в каждой из которых живет отдельная семья. Кухня общая, плита общая, но у каждой семьи свой столик на кухне. Туалет в квартире общий, а ванна и телефон, если они есть, тоже общие. В таких квартирах жило большинство москвичей.)

Перед войной тетя Дина по идейным соображениям собиралась переехать в Биробиджан, но война помешала. Тетя Дина была очень красивой и обаятельной женщиной. Она окончила журналистский факультет и работала в журнале «Трибуна» — органе газеты «Дер Эмес», выходившей на идише. Тетя Дина хорошо знала Иммануила Казакевича и многих других писателей и художников. У меня сохранились акварели художника Василия Беляева, который любил тетю Дину.

В 1937 году тетя Дина навсегда оставила журналистскую деятельность. Можно предположить, что она это сделала по совету Эммануила Казакевича. В 1937 году он жил в Биробиджане и на какое-то время приехал в Москву. А в Биробиджане сотрудник НКВД предупредил его жену, что на Казакевича заведено дело и его арестуют, когда он вернётся. Он не вернулся и остался цел. Он же посоветовал своему шурину уехать куда-нибудь. Шурин не поверил и за ним пришли. Тетя Дина, опытная журналистка, многое повидавшая на своем веку, (ей в ту пору было под сорок), сразу всё поняла. Она обменяла квартиру в Центре Москвы на Мясницкой и переехала на окраину (Ульяновская ул.)

Её, как и многих, поступивших так, искать не стали. У нкаведешников и без того хватало работы. (См. Ян Топоровский "Неизвестный Казакевич" Газета "Вести" Израиль 04.03.99)

Во всяком случае она перешла па работу, которая приносила конкретную ползу конкретным людям. Она стала работать юристом в Доме ребенка. Это было учреждение, где помещали детей беспутных родителей, или детей, потерявших родителей. Много доброго она сделала за свою жизнь для детей и матерей, хотя сама была бездетной. Она была прекрасным психологом и умела так подобрать для усыновления ребенка именно для этой женщины, что та потом всю жизнь благодарила ее.

На этой работе тетя Дина проработала всю оставшуюся жизнь до 76 лет. Перерыв был только в военные годы, когда она медсестрой уходила на фронт. После фронта она рассказывала как много мужественных, добрых и отзывчивых людей она повидала там. Тетя Дина очень любили брата Павлушу (так его звали дома) и, после его ареста хотела взять двухлетнего Жоржа, но его усыновили его бабушка и дедушка по матери. Она и меня разыскала и взяла из детского дома, и около года я жила у нее. Много доброго она сделала и для внучек своей сестры Фани. Умерла она в январе 1978 года в возрасте восьмидесяти лет.

Тетя Фаня, тоже очень красивая женщина, была похожа на свою мать Рахель. Фаня была очень веселой и остроумной. Однажды, когда ее дочь Тамара была грудной, Фаня оказалась в оцеплении и не могла попасть домой. Обратилась к командиру, тот сказал, что все вы это говорите, чтобы пройти, и не пустил. Тогда Фаня вынула грудь, брызнула ему в лицо грудным молоком и свободно прошла.

Фаня закончила медицинский институт и работала фармацевтом на московской фармацевтической фабрике. Умерла она в 1961 году. Прах Фани и Дины покоится на Донском кладбище в Москве. По просьбе тети Дины, которая так ничего и не узнала о судьбе своего брата, на мраморной доске золотыми буквами выбито три имени: Липшиц Фаня Абрамовна, Липшиц Дина Абрамовна, Липшиц Павел Абрамович.

Изысканиями «Мемориала» установлено, что расстрелянные в НКВД в Москве с 1930 г. по 1940 г. «похоронены» на Донском кладбище в могиле «невостребованных прахов № I». В ней среди тысяч прахов покоится и прах моего отца. Эта могила находится в двухстах метрах от стены колумбария, где покоится прах тети Дины и тети Фани за мраморной плитой, на которой тетя Дина прозорливо попросила написать и имя отчество, фамилию и даты жизни моего отца. Эта плита находится в колумбарии № 18, на первом этаже в зале направо, в левом отсеке № 10, справа, недалеко от окна. Там же, на втором этаже налево во втором зале, наверху, слева от окна покоится прах моей мамы и прах Якова Михайловича.

Единственная дочь Фани — Тамара Гдалина, 1920 года рождения жила в Москве, всю жизнь проработала хирургом, умерла в 1994 году. Ее старшая дочь Оксана Лисневская (Гроссман) — химик по образованию, в начале восьмидесятых уехала в Израиль, живет с детьми в Иерусалиме и работает преподавателем математики. Вторая дочь Дина Гроссман — художник, живет в Нью-Йорке, бездетная.

Яков (Жак).

Старший сын в семье Авраама и Рахели Липшицев родился в 1891 году 22 августа. Его назвали Хаим-Яков. С Самого раннего возраста он лепил и рисовал, а учился неважно. Родители намучились с его учебой. Сначала он учился в Белостоке в коммерческом училище, но после еврейского погрома, в 1906 году перевелся в высшую школу в Вильну. Его отец хотел, чтобы сын стал дипломированным инженером-архитектором. Сам он диплома не имел и очень страдал из-за этого. А Яков хотел учиться живописи. Мать поддержала его желание, вынула из ушей бриллиантовые сережки и отдала их сыну. В тайне от отца в октябре 1909 года Яков уехал в Париж. Через границу его переводил брат отца — Hoax.

В 1909-1910 годах Жак на положении свободного ученика учится в школе изящных искусств с Ж. А. Ингальбертом. Учится он усердно, рисует от восхода до заката солнца. Отец смирился с отъездом сына и начал помогать ему материально. Жак живет в отеле на бульваре Сен-Мишель и вместе с Раулем Верле посещает скульптурные классы академии Джулиан и классы рисунка в академии Колароззи. В это время он начинает коллекционировать произведения искусств прошлого.

Однако в 1911 году в семье возникают финансовые затруднения и отец уже не может помогать сыну. У Жака начинается туберкулез и он уезжает в Бельгию. Вскоре он возвращается в Париж и вместе с Чезаре Софинандопуло снимает мастерскую в районе Монпарнаса.

В 1912 году он получает мобилизационное предписание из России, так как в то время Жак был еще подданным России. Он едет в Петербург и получает медицинское освобождение от службы в армии. В Петербурге он открывает для себя скифов.

Возвращается в Париж, вновь снимает мастерскую на Монпарнасе, но теперь уже рядом с мастерской Бранкусси. Начинает выставлять свои работы в небольших галереях. Встречается с художниками-кубистами: с Диего Ривера, дружит с Максом Жакобом, Модильяни, Сутином и Пикассо.

В 1914 году он вместе с Диего Риверой и Марией Бланшард посетил остров Майорку, работал в галереях Мадрида. В музеях Прадо восхищался и увлекся живописью Гойи и Тинторетто. Очень ему понравилась архитектура Гауди. Однако началась первая мировая война и он возвращается в Париж.

В 1915 году он встретил свою первую жену — поэтессу Берту Китроссер, родом из Бессарабии.

И 1916 году он подружился с Гриссом, который знакомит его с Гертрудой Стейн и чилийским поэтом Huidobro. Жак заключает контракт с галерейщиком Лионом Розенбергом. Его скульптура «Человек с гитарой» произвела сенсацию.

В 1918 году Жак с Бертой живут в Париже, который бомбардируют немцы. В это же время они переехали в дом Грисса, где Жак увлекается и экспериментирует с цветными рельефами. Жак становится другом писателя Родиже и поэта Жака Кокто.

В 1920 году открывается первая выставка работ Жака в галерее Розенберга, однако он вскоре разрывает контракт с этой галереей для продолжения сво-

бодного развития творчества. Появляется первая монография о Жаке Липшице и работы о его творчестве.

В 1922 году доктор Альберт Барнес покупает работы Жака и заказывает ему 5 барельефов для своего дома.

Только в 1925 году Жак получает французское гражданство и оформляет свою женитьбу на Берте. В этом же году он заказывает Ле Корбюзье проект дома и мастерской в самом теперь престижном районе Парижа — Булонском лесу. Совсем недавно, еще при жизни его брата Рувима, в 1991 году в связи со столетием со дня рождения Жака, поставлен памятник Жаку Липшицу, очень похожий на него при жизни.

Как рассказывал Марк Лисневский — муж Оксаны, который был в этом доме в 1989 году, весь дом занимает огромная, в три этажа высотой, мастерская и лишь сбоку расположены три или две жилые комнаты. Вся обстановка и все предметы в комнатах и мастерской сохранились так, как они были при Жаке. Берта ничего не меняла. Ничего не менял и ее сын от первого брака Андрей Шимкевич, который продолжал жить в этом доме и после смерти своей матери до 1992 года.

Интересна судьба этого человека. Его мать (Берта Китроссер) уехала в Париж с ребенком, но в начале тридцатых годов отец — крупный драматург Шимкевич, бывший царский генерал, вызвал его в Москву. В Москве 16-летний мальчишка заскучал и решил вернуться в Париж, на велосипеде пересечь границу у Батуми, чтобы уехать к матери.

Естественно его посадили в тюрьму, откуда он несколько раз убегал и каждый раз пытался бежать за границу, за что каждый раз получал новый срок. Жак пытался его вызволить, просил об этом Эренбурга. В 1935 году он сам приезжал с женой Бертой в Москву, чтобы выручить Андрея. Но ничего не помогло. Только после 1956 года, после 25-летнего заключения ему с большим трудом удалось уехать к матери в Париж. Специальности он так и не получил, мать купила ему кинотеатр, и он наконец-то получил свое дело в жизни.

А вот как это описано в книге Пьера Ригуло «Французы в Гулаге». Pierre Rigoulot «Des Fransais au goulag 1917-1984. Fayard 1984.» приводится интервью Жака Дерожи с Андреем Шимкевичем, опубликованное в Express no от 31.01.1981 г.

5 ноября 1929 г. Андрей в 16 лет уехал из Парижа в Москву, чтобы познакомиться со своим отцом. Его мать Берта в первый раз была замужем за генералом царской армии Шимкевичем, который после развода вернулся в Россию. Луначарский в 1929 г. увез Андрея в Россию в своем вагоне. Отец продлил пребывание Андрея в России и отдал его в школу. 12 января 1931 г. Андрея арестовали, допросили и зверски избили, удары сыпались дождем. Хотели узнать сколько раз он посещал своего отца, который был связан с французским посольством, кто там бывал. Французское посольство в Москве было в курсе его ареста, Андрей встретился с послом и рассказал то, что он знал, о труде в лагерях, о нечеловеческих условиях работы на лесоповале на Севере. Об этом была Подготовлена нота французского посла из Москвы в Париж. Но в посольстве об этом не знали, так как французский посол Жан Эберт опасался помочь и реко-

мендовал не печатать и не посылать ноту. Андрей не знал, что в посольстве не имеют сведений о его аресте.

Андрею Шимкевичу был инкриминирован шпионаж. Потом Андрей был приговорен 14 раз к различным мерам наказания за попытки к бегству. Из 8 попыток к бегству 7 были осуществлены. В одной из попыток он с тремя компаньонами сбежал из Соловков сначала на Белое море, потом пересек всю страну На границе с Турцией компаньоны были убиты, а его, искусанного собаками, отправили назад на Соловки. Перед войной он был в лагере особо тяжелых и опасных преступников.

Книги были разрешены. Режим несколько улучшился после смерти Сталина. Мать Андрея через Министерство иностранных дел все время пыталась узнать что-нибудь о сыне. Ей врали. С 1935 г. ей три раза сообщали о смерти сына. В конце 1957 г. Андрея освободили и сослали в ссылку недалеко от Москвы, но ему повезло, так как ему удалось позвонить в Париж матери и номер телефона за это время не изменился, и он успел сказать, чтобы она писала «до востребования». Он получил телеграмму от матери, вмешался Эренбург и 4 января 1958 г. он получил предварительное решение о реабилитации, а 14 марта 1958, получив свой французский паспорт подростка, через Финляндию выехал в Париж.

Так Андрей Шимкевич, уехав мальчишкой ненадолго в Россию повидаться с отцом, вернулся через 29 лет надломленным 45-летним человеком и хорошо еще, что вернулся. Большинство попавших в Гулаг не вернулись.

Жак становится известным скульптором, получает много крупных частных заказов. В 1930 году в галерее Джина Бухера проходит выставка работ Жака. В 1935 году проходит первая крупная выставка его работ в Нью-Йорке в галерее Бруммера.

В 1935 году Жак, уже скульптор с мировым именем, приезжал в Москву. Основная цель поездки, которую не удалось осуществить - выручить Андрея. По приглашению ВОКСа он участвовал в конкурсе по созданию скульптурного портрета Ф. Дзержинского. Его работа победила в конкурсе. В честь приезда Жака у Дины с Фаней в большой комнате собрались все Липшицы, жившие в Москве. Мой отец сидел в обнимку со своим двоюродным братом Максом, который погиб впоследствии под Сталинградом. Они были очень похожи. Все остальные дни пребывания Жака в Москве, отец проводил в разговорах с Жаком, сидел с ним до поздней ночи, отправив жену с ребенком домой.

Когда в 1936 году отца арестовали, Жак обратился с письмом к своему старому другу Илье Эренбургу. Тот не смог или побоялся помочь. С тех пор Жак не приезжал больше в СССР. Скульптурный портрет Дзержинского был отправлен в Москву, в музее изобразительных искусств им. Пушкина хранится гипсовая копия, присланная в дар музею Рувимом Липшицем в 1979 году из Парижа. Портрет в бронзе не найден. («Правда» 04.12.1979 г.)

В 1938 году Жак создал скульптуру «Прометей с орлом» для Большого дворца по заказу французского правительства, а в Малом дворце проходит выставка его работ.

Когда началась вторая мировая война, Жак с женой в 1940 году эмигрирует в Америку.

Ученики Жака в Париже вырыли в сарае у мастерской большие канавы, сложили туда скульптуры и коллекции Жака, закопали, забросали гипсовыми обломками и оставили на попечение брата Рувима. Несмотря на то, что Рувим в годы войны был в Сопротивлении и не был в Париже, все хорошо сохранилось.

В 1942 году в Америке проходит его крупная выставка в галерее Курта Валентина Бухольца. Жак снимает мастерскую близ Эдиссон-сквера. В годы войны выполняет много частных заказов.

После войны Жак возвращается в Париж. Создает скульптуру Мадонны для церкви Нотр-Дам де Тут-Грисс в Асси (во Франции).

В 1947 году он разводится с Бертой, возвращается в Нью-Йорк и поселяется в доме Хастингсон-Гудзон.

В 1948 году Жак женился вторично на Юлле Хальберштадт — скульпторе. В том же году у них рождается дочь Лолия-Рашель.

В 1952 году сгорела его мастерская, погибли все работы американского периода.

Но уже в 1953 году с помощью американских музеев, он отстраивает новую мастерскую в своем доме.

В 1954 году состоялась большая ретроспективная выставка работ Жака в музее современного искусства в Нью-Йорке.

В 1958 году работа над воротами церкви в штате Индиана и установка там же второй копии Мадонны. Третью ее копию он сделал для Гебридских островов.

Проходит большая его выставка в Амстердамском Стедлик-музее. В том же году он получает американское гражданство.

В 1959 году он работает над фантастическими отливками из бронзы.

В 1961-1962 гг. проходит его большая выставка в галерее Отто Герзона.

В эти годы он впервые посетил Италию, купил там виллу в Пьетро-Санта, близ Кареры. Начал работать с Луиджо Томмаси.

Впоследствии он приезжает работать на эту виллу каждое лето.

В 1963 году Жак впервые посетил Израиль.

Лос-Анжелосский музейный центр заказывает ему большую скульптуру, а университет Калифорнии — большую передвижную выставку.

В 1964 году выставляет работу «Между небом и землей» на престижной выставке Документа в Касселе и на международной выставке Карнеги в Питсбурге.

В 1965 году открывается большая его выставка в Израильском музее в Иерусалиме. Тогда же создан бюст-памятник Джону Кеннеди для Нью-Йорка и Лондона.

В 1967 году Жак сделал копию работы «Между небом и землей» и подарил ее Хастингс на Гудзоне.

Снова посетил Израиль.

В 1969 году создал скульптуру «Мир на земле» для музыкального центра в Лос-Анжелесе.

В 1970-1971 годах проходят большие ретроспективные выставки в Берлине и других столицах Европы, а также в Тель-Авиве и Иерусалиме. Он рабо-

тает над монументальными заказами для Колумбийского университета, муниципальной площади в Нью-Йорке, для Филадельфии («Правительство и народ»), для Израильского университета на горе Скопус (Хар Ацофим) для Иерусалима («Древо жизни»), создает две новых серии «Части и Комедии искусства»

В 1972 году основная выставка в Метрополитен музее искусств и публикация автобиографии под названием «Моя жизнь в скульптуре».

26 мая 1973 года Жак умер на острове Капри, а 29 мая был похоронен в Иерусалиме.

В соответствии с еврейским религиозным законом, могила Жака ничем, кроме надписи, не отличается от могильных плит других евреев. После смерти все равны. Кладбище, где покоится тело Жака, хорошо видно из окна дома, где живет его внучатая племянница Оксана Гроссман.

Другой его внучатый племянник — Юрий Альберт сфотографирован у скульптуры Жака в США в городе Буффало в Олбрайт Нокс галлери. С другой стороны скульптуры видна афиша авангардистской выставки 1989 года «10 Х 10», в которой Юра участвовал со стороны советской десятки.

Почти все сведения о Жаке я почерпнула из библиографической справки, приведенной в книге А. М. Хаммахера «Жак Липшиц», изданной в Нью-Йорке на английском языке. Там же (стр. 217) приводится библиография 22-х работ, написанных Жаком Липшицем и 113 работ, написанных о нем до 1973 года.

Дядя Жак в 1931 году носил меня на руках в Берлине, а в 1935 году приезжал в Москву и видел меня уже взрослой шестилетней, но я, к сожалению, этого не помню. Привожу два очень теплых письма, которые я в 1964 году получила от Жака.

24 февраля 1964 года.

Милая, родненькая!

Сама понимаешь, какие вихри самых разнообразных чувств подняли во мне твои строки.

Сентиментальны мы художники до нельзя, тем более, что не молод уже. Какие славные у тебя детишки и так нежно ты о них говоришь, меня это чрезвычайно тронуло. Я тебя, родная, ведь на своих руках носил и позже видел тебя уже взрослой, неужели не помнишь?

Во всяком случае я счастлив, что мы снова вместе и уже теперь верю, что пока живы, друг друга не покинем.

У меня тоже славная семья, дочь взрослая, Леля, пятнадцати лет. Я нахожу ее прекрасной и жена чудная — Юля, прошу любить и жаловать. Быть может удастся нам как-нибудь свидеться, вот была бы радость.

Прошу поцелуй за меня и от всей моей семьи твоих ребятишек.

Целуем тебя нежно и крепко, жмем руку твоего супруга.

Ваш дядя Жак.

Дорогие мои

Рад был получить вашу писульку и так жалел, что не мог быть на вашем новоселье. Поздравляю вас и желаю добра и счастья всем вам на новом месте. Помнишь, Наташа, когда в бытность мою в Москве я тебя, маленькую, навестил где-то за городом, где ты жила в детском доме и где ты мне, не без гордости, показала свою зубную щетку. Хотелось бы мне и сейчас побыть с вами, тем более, что сейчас ты бы мне могла показать более ценные приобретения. Но я ведь не так уже молод, а работы по горло.

Однако не теряю надежды.

Пока что целую всех вас прекрепко и прошу не забывать.

Ваш любящий вас дядя Жак

А это письмо мне переслал Рувим

Берлин 7/П

Дорогой Липшиц,

Только что вернулись из России, где пробыли около 3-х месяцев.

Там большой интерес к вашим работам.

В Москве познакомился с Вашей сестрой (на моей лекции). Очень хотел бы попасть на месяц в Париж. Говорят, что теперь это легче.

Но не знаю, с какого конца подступить. Нужно, чтобы кто-нибудь попросил об этом в Париже. Не можете ли Вы помочь нам в этом через своих более или менее влиятельных «ами»?

Работаете ли?

От Любови Михайловны и меня сердечный привет.

Ваш Илья Эренбург.

До 1980 года я видела работы Жака только на фотографиях в книгах о Жаке и они на меня не произвели большого впечатления. В детстве, в годы войны я помню, что в журнале «Крокодил» был помещен рисунок скульптуры Жака с соответствующим тому времени фельетоном. Естественно, что тогда, с учетом разъяснений тети Доры, которая всей душой ненавидела Липшицев, у меня не могло возникнуть положительных эмоций. И только в 1980 году, когда Рувим показал мне скульптуры Жака в музее Жоржа Помпиду и на Парижской площади, они произвели на меня глубочайшее впечатление, которое не могут дать никакие фотографии.

В 1986 году в Москве была первая посмертная выставка работ Вадима Сидура. Выставка Сидура мне очень понравилась. Его работы чем-то напоминали работы Жака. В интервью с Карлом Аймермахером в 1980 году Сидур говорил следующее: «В пятидесятые годы, к стыду своему, я знал Майоля и Бурделя, но не знал Мура, Липшица, Джакомети, Цадкина, о которых я узнал лишь в начале шестидесятых». «Я все больше убеждался, что истоки, корни, из которых мы произрастаем и у меня и у моих великих предшественников, старших великих современников — Мура, Липшица и др. одни и те же».

«Во всяком случае, как мне кажется, ясно одно — великая эпоха таких гигантов как Пикассо, Матисс, Леже, Мур, Джакомети, Липшиц, Цадкин и некоторых других закончилась и ничего мало-мальски сравнительно с ними по значению пока не появилось.»

Взрослой я дядю Жака не видела. В годы его жизни мне, советской гражданке, поехать за границу к нему в гости было немыслимо. Однако Жорж, который после 2-й мировой войны жил в Венгрии и был ее гражданином, будучи взрослым, часто бывал у Жака в Италии, где Жак работал каждое лето, и очень тепло о нем отзывался.

Жак был очень умным, добрым и, в то же время, очень простым и доступным человеком. В маленькой таверне на берегу моря, где Жак часто бывал и куда они с Жоржем заходили перекусывать, его всегда встречали тепло и радушно, с большой любовью.

Жак материально помог обоим своим младшим братьям Рувиму и Павлу получить высшее образование. Он растил своего пасынка Андрея до его отъезда и, по свидетельству Андрея, очень хорошо к нему относился.

В 1997 г. прошли большие выставки работ Жака в Париже, Лондоне, Мадриде и Валенсии.

Дядя Рувим.

Младший брат отца Рувим (по французскому паспорту Рубин) родился в 1908 году, в Друскениках.

Как все мальчишки, любил рыбачить в Немане, учился в гимназии. Друг его молодости, художник Хаим Сутин, рисовал его портрет. Этот портрет, как уверял Рувим, до сих пор хранится у бывшей служанки Липшицев Анны Яблоньской

или у ее наследников. (В 1992 году я была в Друскениках. Анна Яблоньская к тому времени уехала в Польшу и там умерла.)

В 1926 году, по приглашению старшего брата, Рувим переехал к Жаку в Париж и первое время жил у него, вращался в среде крупных художников. Высокий, красивый провинциальный юноша постепенно освоился в Париже. Языку и манерам его обучали девушки, сердца которых он легко завоевывал. Однако поступить в институт было не очень просто, надо было хорошо знать французский язык, поэтому он переехал учиться в Страсбург, где достаточно было немецкого, а немецкий он знал лучше. Чтобы окончить институт, надо было много заниматься, так как отсев был громадный. Институт оканчивали только треть поступивших. Окончил он институт с дипломом инженера по сушильным устройствам. Работал в разных фирмах и довольно успешно. К 1934 году подготовил диссертацию по научной организации труда, но пришлось бросить все и ехать в Друскеники к умирающей матери. Моя бабушка Рахиль умерла от рака. Из всей семьи в Друскениках осталась лишь дочь умершей в 1928 году сестры Жени Ира. Рувим очень переживал, что не взял ее в Париж, она погибла от рук фашистов в войну.

Рувим был очень талантливым инженером, много рассказывал о своей работе, называл себя не пенсионер, а инженер в отставке. Долгие годы, будучи на пенсии, он постоянно получал работу от фирм, в которых работал раньше.

Он очень оригинально мыслил и имел несколько патентов на изобретения, но просил никому не говорить об этом, очень боялся, что русские используют эти изобретения. Моих слов о том, что у нас не внедряются свои, даже самые интересные изобретения, он понять не мог. Это действительно трудно понять человеку, не работавшему в советской системе.

В годы войны Рувим участвовал во французском сопротивлении. В маки он работал, повреждая линии электропередач. Немцы его два раза ловили и как еврея, и как партизана, но ему оба раза удавалось бежать при перевозке заключенных.

Эти четыре года в сопротивлении посчитали ему за 8 при начислении пенсии. Будучи молодым, он не платил страховых пенсионных взносов и пенсия в общем у него была небольшая, меньше, чем у его жены Жо (Жоржетта), которая всю жизнь работала в Министерстве социального обеспечения. Умерла Жоржетта в 1987 году. Интересно, что они прожили 47 лет вместе, но не были женаты, так как Рувим обещал своей матери, что никогда не женится на не еврейке, а Жо была француженка.

После смерти Жо, он женился на Колетт, которую очень любил и которая была очень милой и приятной женщиной. Мы с ней переписываемся до сих пор.

В 1947 году после войны, Рувим тяжело заболел, что-то было с кровью. И только один врач сказал, что спасти его может лишь горный воздух и физические нагрузки. В окрестностях Ниццы, вернее выше ее, в горах, в местечке Аспремон он купил задешево клочок земли в 100 или 200 кв. метров и развалины каменного дома. Первый этаж выходил на улицу и принадлежал какой-то семье, часть первого этажа без окон принадлежала Рувиму, и там он хранил мазут и другое топливо. Развалины второго этажа находились на небольшом участке земли. Участок был насыпной, к нему вела лесенка с улицы, участок соседство-

вал с другими, такими же насыпными участками. Весь небольшой массив, домов 10-15 с участками, находился в центре древнего Аспремона. Это как бы крепость, окруженная каменной стеной, внутренность которой засыпана камнями и землей, на поверхности стоят красивые дома, окруженные экзотическими деревьями и кустарниками. Рувим говорил, что эта старинная крепость и много раз пытался раскопать на своем участке клад. Он сам составил план и проект своего дома, нанял старика каменщика, и вместе с ним строил свой дом. Материалы старался покупать по дешевке, на распродаже и даже кое-что привозил со свалки, например, круглые оконные рамы на кухне.

Деревня Аспремон находится на высоте 600 метров над уровнем моря. Из Ниццы к ней по горам вьется серпантином дорога в 12 километров. Эта бывшая старая крепость 12-13 веков, которая служила приютом паломникам, направляющимся в Палестину. Узенькие улочки, где могли разойтись лишь два человека. Дома из необработанного камня в 1-2 или 3 этажа. Дома в большинстве своем примыкают друг к другу. У домов крошечные садики, или горшки с цветами на приступках лестниц и выступах стен. Очень мне понравилась старинная деревенская прачечная. Такие есть во всех деревнях Прованса. Это кран в стене, каменный желоб и огромное каменное корыто с широким краем. На краю нижней большей части корыта стирают, а полоскают в верхней его части. В городке мэрия, несколько ресторанчиков и лавочек.

Дом Рувима построен им самим, вместе со стариком-каменщиком, по собственному проекту, с большим вкусом. Вход без тамбура, как во всех домах, прямо в огромную двухсветную кухню-столовую. Окна круглые, как на корабле, стены выложены зеленой глазированной плиткой, пол — метлахской. Посередине столбы, поддерживающие галерею и комнату на втором этаже. Справа витая лестница на галерею второго этажа и вход в парадную угловую комнату — кабинет с камином. Внутри камина чугунная плита 1735 года с барельефом из королевских лилий. Решетка от оросительной системы. С боков подвешены чугунные колокольчики, которые раньше пастухи одевали коровам. Рядом стоит механический вертел — жарить уток. Внизу каминные щипцы, кочерги и проч. Висит цепь с крючками и подвесками для горшков, чтобы варить на каминном огне несколько блюд. На каминной доске стоят на подставках фигуры, сделанные из старинных сельхозорудий: вил, мотыг и прочего. Мы топили камин ветками от обрезки лавра и они вспыхивали очень красивыми синими огоньками горящего эфирного масла.

Рядом с кабинетом небольшая спальня и еще одна лестница на второй этаж. На втором этаже галерея, большая светлая комната, просторный совмещенный санузел и выход на террасу с лестницей на третий этаж, где мастерская и на крышу-террасу — самую высокую точку Аспремона (чуть выше этой террасы лишь колокольня). С верхней террасы открывается изумительный вид на горы и окружающие поселки, на весь Аспремон, на соседнюю гору с развалинами римской крепости, на долину реки. Утренние и вечерние часы на верхней террасе, когда нет жары, это прекрасно, это то, ради чего, как говорил Рувим, он строил этот дом. Дом, вернее крыша, виден на картине, которую писал и подарил мне Рувим.

В доме все комнаты обставлены очень скромно, красиво и с большим вкусом. Всюду картины, старинные гобелены, скульптуры, разные африканские фигурки.

В 1986 году Рувим продал этот дом, так как у него уже не было сил ездить в Аспремон из Парижа за 1000 километров. Однако свою задачу дом в Аспремоне выполнил. После строительства этого дома болезнь крови прекратилась.

В 1957 году Рувим построил еще один дом в деревне Бове за 50 километров от Парижа. Кругом поля и леса из белой акации, которая весной изумительно цветет и пахнет. Деревня небольшая, узкие улочки, стены-заборы и дома, все из дикого камня. Все увито вьющимися растениями, в каждом дворике уйма цветов.

Там он купил каменные развалины на небольшом участке. Это было разрушенное крестьянское хозяйство. В центре участка каменный дом из одной большой комнаты с примыкающим к нему большим каменным сараем. Слева небольшой участочек, на котором впритык можно поставить три автомобиля и две небольших, площадью 10-12 кв. м башенки. Видимо, это были сараи для овец и свиней, а наверху, на втором этаже, складывали сено. Справа за домом участочек чуть побольше — сад с любимым Рувимом фиговым деревом в центре. Показывая сад он совершенно серьезно спрашивал: «Хочешь фигу?»

За садом удлиненное одноэтажное, видимо тоже хозяйственное здание. Эти три хозяйственные здания были более-менее целыми, а в доме не было крыши, пола, да и стены кое-где обвалились. Рувим отстроил заново дом. В комнату ведет дверь со двора, пол плиточный. Стены увешаны африканскими масками и картинами, на окнах скульптуры. Это общая комната-гостинная, потолок из балок, выкрашенных в красный цвет. Справа красивый камин со скульптурами на каминной доске. Рядом кухня и санузел и выход в большой сарай-мастерскую со стеклянной стенкой, заваленной разными вещами. Наверху светлая мансарда и балкончик. Все огорожено перегородками стойл. В одной башенке сарай для топлива, там же стиральная машина.

Другая двухэтажная башенка с наружной лесенкой наверх. Наверху комната для гостей, внизу комната Жо. В длинном здании кабинет Рувима и за перегородкой ванная с электронагревом воды.

В этом доме Рувим жил последние годы каждое лето до смерти Жо. Стараниями Жо весь участок был покрыт цветущими розами, геранью и другими цветами.

Кроме своей инженерной деятельности Рувим очень много помогал Жаку и был поверенный в его европейских делах. Жак подарил ему целую серию скульптур — это миллионное состояние, но Рувим отдал все скульптуры в дар Израильскому музею. В музее на стене надпись о том, что скульптуры подарил музею Рувим Липшиц в память о его родителях Аврааме и Рахели Липшицах. Мне он говорил, что не хочет, чтобы скульптуры брата разошлись по частным рукам, он хочет, чтобы можно было увидеть их в одном музее. И это очень верно.

В 1993 году подаренная Рувимом коллекция работ Жака заняла новый большой белый зал и все скульптуры на белом фоне очень хорошо выглядят. А пе-

реходы. Снизу эта труба плоская и выкрашена в ярко-красный цвет. Издали здание кажется огромной диаграммой с красной кривой. Внутри огромные залы и небольшие зальчики. Пространство зала ограничивается перегородкой. На потолке каждого этажа синие и серые трубы отопления, вентиляции и т. п. Все это создает впечатление производственного помещения.

В центре множество выставок. В музее современного искусства, который тоже расположен в центре, картины Пикассо, Матисса, Леже, Руссо, Шагала, Дюффи, Дерена, Кандинского и др. Очень много скульптур. Понравились работы Бранкусси и Архипенко, а также скульптуры-рисунки из черной проволоки. Но больше всего мне понравились скульптуры Жака. На фотографиях в альбомах они не производили особого впечатления, но в натуре, да еще при объяснениях Рувима, впечатление было огромным.

Скульптур Жака в музее довольно много и многие люди останавливаются и фотографируют. Фотографировали и Рувима у скульптур — он так был похож на своего брата. Одна из скульптур Жака «Песнь гласных» установлена недалеко от Центра в конце бульвара, вблизи от замечательной часовни святого Жака.

Потом мы несколько раз ходили в Лувр любоваться картинами и Никой Самофракийской. Большое впечатление произвел на меня музей Родена и музей импрессионистов. Были в Версале и Фонтенебло.

В сокровищнице Парижской богоматери Рувим подарил мне замечательный головной убор, украшенный бирюзой и перламутром. Только сказал, чтобы я его здесь хранила — целее будет.

Я все время вспоминаю эти поездки, его поездки к нам и мне кажется, что он жив и вот-вот приедет к нам или мы к нему.

Умер Рувим 4 августа 1993 года в Бретани, куда он с Колетт поехал отдыхать. По завещанию Рувима его прах развеяли по ветру. Это произошло на территории крематория в Карнахе (Север Франции, Бретань).

Отец.

«Еще жив человек, расстрелявший отца моего летом, в Киеве, в тридцать восьмом. Вероятно, на пенсию вышел, живет на покое и дело привычное бросил. Ну, а если он умер, наверное жив человек, что пытал на допросах отца. Этот, верно, на очень хорошую пенсию вышел.

Может быть еще жив конвоир,

Что отца выводил на расстрел.

Если б я захотел, я на родину мог бы вернуться.

Я слышал, что все эти люди простили меня».

Иван Елагин (из стихотворения «Амнистия»)

Мой отец Липшиц Павел Абрамович, средний сын Авраама и Рахели Липшицев родился в 1902 или 1903 году в Друскениках. Возможно его назвали еврейским именем Пинхас (Пиня). Об этом свидетельствуют его слова в письме из Берлина от 28.01.23 г. «в отличии от Пини Липшица, с которым буду жить, пиши Paul Lipschitz». В письмах он подписывался «Павлуша», и дома его звали Павлушей.

В годы Первой мировой войны (1914-18 гг.) он жил дома, в Друскениках, а в 1920 году окончил гимназию в г. Гродно. Гродно — это белорусский город на границе с Литвой. В 1920 году Гродно был занят Красной Армией и отец решил уехать из Белоруссии в Советскую Россию. В 1922 году он получил разрешение на въезд в РСФСР. К этому времени отец жил в Ковно, он хоть и родился в Литве, получил вид на жительство как иностранец (белорусс). Литовцы стали наводить порядок в своей стране, ставшей независимой и выселили 50% иностранцев. В их число попал и мой отец. Отец решил уехать из Литвы в Германию, чтобы там учиться. В январе 1923 года он уже писал Жаку письмо из Берлина.

Осенью 1923 года в Берлине, отец поступил в Высший технический институт (Шарлотенбург), который окончил в декабре 1930 года по специальности инженер-электрик. В годы учебы отец был членом «Союза российских студентов», куда входили коммунисты, сочувствующие и сменовеховцы. Отец подрабатывал техническими переводами с русского на немецкий и с немецкого на русский. Переводы брал в советском торгпредстве, где и познакомился с моей мамой — Гальпер Марией Максимовной.

В 1926 году и отец и мама получили советские паспорта и оформили свою женитьбу в советском посольстве. В том же году отец вступил в Германскую коммунистическую партию (ГКП).

В 1930 году младший брат Рувим по поручению старшего брата Якова (Жака) Липшица приезжал в Берлин и уговаривал отца и маму переехать в Париж. Может быть если бы они согласились тогда уехать в Париж, остался бы отец жив. Мне кажется, что отец не был пламенным коммунистом и энтузиастом, как мама. Думаю, что в ГКП в 1926 году, когда они поженились, он всту-

пил из-за мамы. Думаю, что из-за мамы он не поехал к брату во Францию, а поехал в Россию, где он тоже был весьма пассивным коммунистом.

В 1931 году вместе со мной они уехали из Германии в Москву. Отец к тому времени получил диплом инженера. В Москве он стал работать инженером на заводе «Динамо».

Как-то я была с двоюродной сестрой Тамарой у ее подруги, жившей на Ленинском проспекте. Подруга сказала, что ее соседка в молодости работала на заводе «Динамо». Соседка помнила моего отца, как серьезного специалиста. Он дружил с немецкими инженерами, которых много было на заводе, и дала фотографию группы работников завода на воскресном отдыхе.

На заводе к отцу относились очень хорошо. Это видно из показаний в НКВД В. Ф. Останина — мастера завода «Динамо» от 4 июля 1934 года: «Мы вместе с Липшицем были на сессии ВЦИК. Вопрос — охарактеризуйте Липшица с политической стороны. Ответ — ничего плохого о нем сказать не могу, кроме того, что Липшиц как-то умел и заметно старался создавать себе производственный и общественный авторитет. Старался всюду быть заметным и проявлять себя. Считался на заводе хорошим работником.»

Отец любил книги, искусство. У меня осталась лишь небольшая книжка «Россия и Инония», принадлежавшая отцу с его экслибрисом. Эту книжку дал мне Рувим.

В 1931 году мои родители разошлись, а в 1934 г. отец вновь женился на Магдалине Иосифовне Райх — дочери члена венгерского революционного правительства 1918 года, который был политэмигрантом и жил в Москве.

В 1934 году у них родился мой брат по отцу, Жорж. Жили они в Москве по адресу: улица Восточная дом 4 квартира 40 в коммунальной квартире. Хорошо помню, как я, пяти-шести лет, как-то гостила у отца в Салтыковке на даче. Дача была в сосновом лесу (мать Магды купила второй этаж этого дома, продав пишущую машинку с иностранным шрифтом). Я сидела на полу и играла с детским патефончиком, разрисованным поросятами. Патефончик играл песенку из «Трех поросят». На диване сидела красивая женщина, вторая жена отца — Магда с грудным ребенком — Жоржем на руках.

В последующие 30 лет я ничего не слыхала и не знала о Жорже, но это воспоминание жило во мне.

Перед войной в 1939 году я лечилась от туберкулеза в Казахстанском санатории «Боровое» на берегу озера «Щучье». В годы войны в этот же санаторий поместили детей иностранцев, среди них был Жорж. И хоть Кокчетав был недалеко от Борового, мы с Жоржем тогда не встретились.

После ареста отца, двухлетнего Жоржа взяла к себе тетя Дина. Однако отец и мать Магды забрали и усыновили своего внука, дали ему свою фамилию — Хай (что по-древнееврейски значит живой). Рувим очень сокрушался, что единственный внук его отца Авраама не носит его фамилию. Жорж рос в семье бабушки и дедушки, считая их своими родителями,и о том, кто его отец, он узнал лишь будучи взрослым. После войны Советское правительство формировало венгерское правительство для «братской» страны. Предложили пост и дедушке Жоржа. Он поставил условием возвращение дочери из Карагандинского

лагеря, где она, как и моя мама, отбывала наказание как член семьи изменника родины (ЧСИР).

В 1945 году еще не выпускали из лагерей тех, у кого кончился срок. Они оставались в лагере в качестве вольнонаёмных. У Магды её пятилетний срок кончился ещё в 1943 году. Её выпустили из Карлага и она со станции Карабас, через Казахстан, Урал и Россию долго добиралась до Москвы. Приехала она за день до отъезда своей семьи, которую она не видела 9 лет, в Венгрию. Успела повидать и своих родителей и своих детей. В Москву она приехала с лагерной справкой, обладателям которой не разрешалось жить в Москве и других крупных городах. Магде нужно было получить паспорт гражданки СССР, отменить советское гражданство, в связи с переходом в гражданство Венгрии и получить выездную визу. В порядке исключения, ей разрешили жить в Москве, пока она не оформит все необходимые документы. Потребовался год для оформления всех документов и только через год она попала в Венгрию к своей семье.

Жорж учился там в школе, закончил институт, стал инженером по мед. оборудованию, работал, в 1964-1965 годах приезжал в Москву и мы с ним познакомились у тети Дины.

В семидесятые годы Жорж со своей второй женой Жужей и дочкой Лилей приехал в Москву в качестве Венгерского представителя. Мы познакомились ближе, бывали с детьми у них гостях, Лиля как-то месяц гостила у нас в Тишково и за месяц, играя с ребятишками, научилась говорить по-русски.

Один раз мы с детьми и Лилей жили в доме отдыха на озере Селигер. Лиля, ровесница Лены, была славная и красивая девочка. Жорж не любил Москву, плохо переносил советские порядки и в 1978 году они уехали к себе в Венгрию, там у них родился сын Давид. Когда подошло время Давиду учиться, они уехали на пять лет работать в Стамбул, где Давид учился в международной американской школе.

В 1980 году Жорж купил участок земли в полгектара на горе около озера Балатон с небольшим домиком, который он замечательно достроил.

В 1989 году от болезни крови умерла его дочка — красавица Лиля. Жорж с семьей вернулся в Венгрию. Ни он, ни Жужа долго не могли найти себе в Венгрии работу по душе. Осенью 1993 года Жорж с Жужей уехали работать в Америку, проработали там 3 года и вернулись в Венгрию. В 1992 году я почти месяц гостила у них на Балатоне в Венгрии, и за это время мы стали ближе друг другу. Я с удовольствием вспоминаю эту чудесную поездку.

Арест отца

28 апреля 1936 года, накануне моего дня рождения, отца арестовали. В 1990 году я впервые познакомилась с пятитомным делом моего отца. Тогда мне разрешили смотреть это дело лишь два часа. Однако всю зиму 1992-1993 гг. я раз в неделю, как на службу ходила в КГБ и делала выписки из этого

дела. Даже получила ксерокопию обвинительного заключения. Результаты этой работы я привожу ниже.

Подготовка к аресту отца началась уже в конце 1935 года.

В конце 1935 года маму вызвали в Пролетарский райком ВКП(б) (по месту жительства отца) и добились от нее признания, что в 1929 году, еще в Германии, отец высказал сожаление по поводу высылки из СССР Троцкого и положительно отозвался о Рыкове и Бухарине (которые в то время еще не были «врагами народа») и что она скрыла это высказывание от партии.

В деле имеется следующий документ:

Постановление

Бюро райкома ВКП(б)

Пролетарского района

от 26 декабря 1935 г.

Протокол № 103.

Липшиц П.А., год рождения 1902; п/билет № 20001864 (член КПГ) с 1926 года. (выходец из буржуазной семьи, отец, крупный торговец-комиссионер), окончил в 1930 г. теплотехнический институт в Германии. При проверке партдокументов установлено, что при переходе Липшица П. А. из КПГ в ВКП(б), в ЦК ВКП(б) из Германии поступило два отзыва от коммунистов, но не из той парторганизации, где он состоял.

На основании этих отзывов Липшиц был утвержден 21/V-1931 г. как член ВКП(б).

Спустя месяц 20/VI-31 в ЦК ВКП(б) было получено письмо германской секции ИККИ (Исполнительный комитет коммунистического интернационала — Коминтерна) за подписью Вильгельма Пика следующего содержания:

«Первые два письма аннулируются и отказываемся от них. Сообщаем, что Липшиц состоял в уличной ячейке. Как коммунист ничем себя не проявил, не интересовался партийными делами. Был неустойчив, неактивен, в течение 5 лет занимался только своей учебой. Он может быть неплохим специалистом, но не должен быть членом ВКП(б). От рекомендации Липшица отказываемся».

Отрицательный отзыв на Липшица получен также из райкома центра Берлина за подписью Лурье

Парторганизация завода «Динамо» от коммунистов дает тов. Липшицу отрицательный отзыв как неустойчивому коммунисту

Исходя из вышеуказанного, Бюро райкома ВКП(б) постановляет Липшица из рядов ВКП(б) исключить.

Как видно из этого постановления, каких-либо преступлений против партии отец не совершал, наоборот, был хорошим специалистом, а специалисты были в то время партии нужны. Каких-либо серьезных оснований для его

исключения не было. Однако НКВД готовило почву для его ареста. Коммунистов не арестовывали, их предварительно исключали из партии. В деле имеется также приказ о его увольнении с работы.

ПРИКАЗ № 14

По электромашиностроительному заводу

«Динамо» им. Кирова

от 17-го января 1936 года.

§ I.

Инженера Липшица, как не обеспечившего подготовку к выпуску троллейбусов типа 1936 года, снять с руководства группой городского транспорта и уволить с завода.

И. О. Директора Александров.

Затем, уже 8 апреля 1936 года за 20 дней до ареста отца, родителей заставили официально развестись. В те годы в России не принято было оформлять разводы и женитьбы и оба они не собирались это делать, хотя у мамы был другой муж, а у отца другая жена.

Трудно себе представить, что пережил отец за эти месяцы ожидания ареста. При аресте ему был предъявлен ордер № 12077, проведен обыск, при обыске изъяты заграничные письмами фотографии. Видимо среди этих писем были письма Жака, но ничего этого в деле не сохранилось, остались лишь пустые конверты.

В смертном приговоре указано, что Липшиц П.А. и другие обвиняемые (Константе Э.К., Охримский А.С., Любарский В.М.), приехав в Москву из Германии, вошли в состав контрревволюционной террористической организации созданной агентом германской разведки Ф. Вайцем, и готовили покушения на т. Сталина, Ворошилова и других руководителей партии и правительства, но не смогли осуществить их по независящим от них обстоятельствам.

В качестве доказательств наличия преступлений, в деле приводятся «Обвинительное заключение» и протоколы допросов, многие из которых заканчиваются словами «допрос прерывается», когда отец терял сознание после пыток. Сразу видно, что первый протокол записан со слов отца. Все остальные протоколы написаны следователем, хотя на каждой странице и имеется подпись отца. Об этом свидетельствует один и тот же неграмотный оборот, как в протоколах, так и почти во всех показаниях, приведенных в «Обвинительном заключении» (совершить теракт над кем-то).

В протоколах допросов, которые вел следователь Хорошилкин, отец уже признает себя скрытым троцкистом, входившим в подпольную троцкистскую группу Он сообщает, что Вайц уговорил его совершить теракт на Красной площади 1 мая 1932 года и убить т. Сталина. Для этого он якобы дал отцу револьвер системы «браунинг». Покушение не удалось, т.к. колонна завода шла

у ГУМа, а не у мавзолея. Револьвер он выбросил в Москву-реку в декабре 1934 года.

На следующем допросе отец сказал, что Ф. Вайц доказывал ему, что работающая интеллигенция в кап. странах живет несравненно лучше, чем в СССР (это отец и сам знал). На вопрос о том, где хранилось оружие до момента ареста, отец ответил, что в декабре 1933 года он отдал револьвер Охримскому. Следователь даже не заметил разницы в ответе с предыдущим протоколом.

В качестве террористического задания, отец должен был подружиться с племянниками Кржижановского, чтобы через их дядю попасть в Кремль и убить там кого-либо из членов правительства. С племянниками он дружил и ранее, но попасть в Кремль и убить там кого-либо ему не удалось. Не удалось ему попасть в Кремль и после того, как он специально для этой цели, как об этом написано в протоколе, вторично женился на племяннице Е.С. Варги - директора ин-та Мирового хозяйства, Магдалине Райх.

В одном из протоколов написано, что по указанию Троцкого, члены террористической организации распространяли сведения о голоде на Украине, введении карточек, недостатке продовольствия и т.п.

В «Обвинительном заключении» на 34 листах более подробно описаны «преступления» отца и других обвиняемых по этому делу.

«Особым отделом УНКВД Моск. обл. вскрыта и ликвидирована в мае 1936 года «Боевая террористическая группа троцкистов», которая была организована в 1931 году немецким специалистом Ф. Вайцем - членом национал-социалистической партии Германии по заданию Гимлера, с целью ликвидации т. Сталина и др. руководителей партии и правительства. Ф. Вайц установил связь с Э. Константом и через него с П. Липшицем, который в Германии проводил активную нелегальную троцкистскую деятельность». Агент Троцкого - террорист М. Лурье, в 1932 году связался с террористами: Н. Лурье, Э. Константом, П. Липшицем и сообщил им директиву Троцкого об ускорении теракта против т. Сталина.

С 1932 по 1936 год троцкистская тергруппа разрабатывала следующие планы покушений:

а) План покушения на т.т. Сталина и Ворошилова 1 мая 1932 года. Липшиц и Констант получили от Вайца револьверы для того, чтобы стрелять в Сталина и Ворошилова из рядов демонстрантов, но их колонны проходили далеко от мавзолея.

б) Н. Лурье, Э. Констант и П. Липшиц в 1932-1933 годах, по заданию Вайца, выслеживали Ворошилова в районе дома Наркомата обороны (Реввоенсовета) на Фрунзенской набережной, но не убили Ворошилова т.к. поняли, что стрелять из револьвера по движущейся цели бесполезно и решили достать бомбы в Германском посольстве.

в) В январе 1933 года Липшиц готовил покушение на т. Сталина, для чего по гостевому билету, полученному от парторганизации з-да «Динамо» вместе с мастером з-да В.Ф. Останиным был на сессии ВЦИК в Кремле, с револьвером в кармане с целью убить т. Сталина.

В «Обвинительном заключении» приводятся следующие обвинения против отца:

1) Липшиц признал себя виновным в принадлежности к подпольной троцкистской организации еще в Берлине с 1928 года, куда был завербован Н. Лурье. Н. Лурье «прививал мне ненависть к членам Политбюро ВКП(б)» «Влиял на меня доказывая необходимость устранения Сталина любым путем.»

2) Н. Лурье, перед отъездом Липшица в СССР, дал ему явку к Э. Константу в Москве и задание вербовать троцкистов среди исключенных из партии.

3) Липшиц признался, что «был сторонником устранения Сталина и его помощников от руководства ВКП(б) путем организации и осуществления терактов, еще находясь в Германии на протяжении ряда лет.» «Липшиц считал террор единственно реальным методом борьбы со Сталиным и его сторонниками.»

4) В 1931 году Констант познакомил Липшица с немецким архитектором Ф. Вайцем, и сообщил, что Вайц часто посещает германское посольство и состоит членом национал-социалистической партии Германии. П. Липшиц посещал гостиницу, где жил Ф. Вайц и вел с ним откровенные контрреволюционные разговоры. В 1932 году П. Липшиц дал Ф. Вайцу согласие принять участие в покушении на т. Сталина.

5) Террорист Липшиц, по заданию руководителя группы, завербовал А. Охримского в свою боевую террористическую группу для каковой цели и установил с ним организационную связь и снабдил его оружием.» (Речь идет о револьвере-браунинге, которого никто не видел и который возник в протоколах допросов под пытками)

6) Террорист Липшиц знал о готовящемся террористами Э. Константом и Н. Лурье теракте против Сталина и Ворошилова 23 февраля 1933 года у здания Большого театра и знал о готовящемся ими терактах 1 мая 1936 года против Сталина в Москве и Жданова в Ленинграде.

Читая обвинения, на основе которых был вынесен смертный приговор, можно только поражаться их примитивности. Несмотря на страшные эпитеты: «троцкистский», «контрреволюционный», «террористический» и т.п., деятельность группы, как она была описана в деле, была по меньшей мере несерьезна. Они планировали стрелять из рядов демонстрантов, как будто не представляли размеров Красной площади и оцепления у мавзолея. Женившись на племяннице Варги и подружившись с племянниками Кржижановского, отец не попал в Кремль, а если бы и попал, то не смог бы никого убить, т.к. в Кремле в те времена на каждом шагу и у каждой двери стояли часовые. Да и оружия у него не было, т.к. согласно протоколу допроса, перед женитьбой он отдал браунинг Охримскому. О голоде на Украине, продовольственных карточках, говорила вся страна, без указаний Троцкого. Разговоры эти продолжались до тех пор, пока не начали арестовывать людей за эти разговоры. Группа террористов (так названы все обвиняемые, хотя ни одного теракта они не совершили) в 1932 году прослеживала маршрут машины Ворошилова, чтобы убить его из

пистолетов, якобы имевшихся у них в карманах, но они поняли, что для этого необходима бомба.

Собираясь «убивать в 1933 году на сессии ВЦИК Сталина», отец не мог не знать, что на таких мероприятиях представителей заводов сажают на галерку, а к президиуму и близко не подпускают.

У тройки военных юристов, подписавших смертный приговор, вся эта галиматья не вызвала ни малейших сомнений.

Из приведенного краткого описания материалов дела ясно видно, что следствие велось с применением пыток, а обвинения абсурдны. Сейчас кажется невероятным, что это было возможным, что миллионы людей принимали в этом участие, как в качестве жертв, так и в числе сотрудников НКВД и «простых людей» вовлеченных НКВД в систему доносительства.

Когда читаешь протоколы допросов в деле ясно видно, по стилю и по содержанию, что хоть они и подписаны рукой отца, и вопросы и ответы написаны следователем. А запись «Допрос прерывается» свидетельствует о том, что отца пытали и он терял сознание. Недаром, когда ему удалось позвонить из кабинета следователя сестрам, он успел сказать всего два слова: «Коричневые рубашки». Тамара с Магдой искали коричневые рубашки среди вещей отца и только потом поняли, что речь шла о фашистах. Ведь отец насмотрелся на фашистов в Германии.

В протоколах приводится три версии исчезновения браунинга, которого у отца не было.

В одном из протоколов интересна фраза: «Вайц все время настойчиво мне доказывал, что работающая интеллигенция в ряде капиталистических стран, в том числе и в Германии, живет несравненно лучше, чем в СССР». Отцу не надо было это доказывать. В Германии мама работала секретарем-машинисткой и содержала семью, отец учился. Предполагалось, что в Союзе отец будет работать инженером, а мать учиться. По приезде в Союз выяснилось, что на зарплату инженера не прожить семье с одним ребенком и мама должна была пойти работать, а не учиться. Это было одной из причин их развода.

Характерно, что такое высказывание о существующем положении считалось в те годы преступным, а презрительное отношение к интеллигенции как к прослойке, как к гнилой, паршивой и т.п., сохранялось все годы Советской власти. Считалось также преступлением разговоры о страшном голоде на Украине в тридцатые годы, о введении карточек, о недостатке продовольствия и т.п. Так было и люди об этом говорили, не дожидаясь указания Троцкого. Прекратились эти разговоры только под угрозой арестов.

22 августа 1936 г. в газете «Известия» (стр. 2-3) был напечатан отчет о «Процессе троцкистско-зиновьевского террористического центра». Процесс проходил в Москве, в Колонном зале дома Союзов. В статье приведен отчет о судебном заседании, где председатель суда Вышинский задает вопросы обвиняемым и они на эти вопросы отвечают. Несколько раз на эти вопросы отвечает отец. Однако в пятитомном деле какие-либо сведения о проходившем до 22 августа 1936 г. судебном заседании отсутствуют. Вероятно газетный отчет был подготовлен заранее, а потом на процесс привезли лишь главных подсудимых.

В деле имеется обвинительное заключение от 26 августа 1936 г. за четырьмя подписями с направлением дела на рассмотрение Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР, а также приговор Военной коллегии от 7 октября 1936 г. в составе трех юристов и секретаря. Все четверо подсудимых приговорены к расстрелу с немедленным исполнением приговора.

8 октября 1936 г. отца расстреляли.

В деле имеется справка следующего содержания.

СЕКРЕТНО

СПРАВКА

Приговор о расстреле Липшица П.А. приведен в исполнение 8 октября 1936 г.

Акт о приведении приговора в исполнение хранится в Oco-бом архиве 1-го спецотдела НКВД СССР т. 1 лист 50

Начальник 12 отряда 1 спецотдела НКВД СССР лейтенант госбезопасности (Мевелев).

В декабре 1955 г. тетя Дина просила справку о смерти брата. Ей сообшили, что ее брат Липшиц П.А. был осужден военной коллегией Верховного суда СССР 8 октября 1936 г. и, отбывая наказание, умер 14 июля 1939 г. Только в 1990 году я получила свидетельство о смерти отца, где указана истинная причина его смерти — расстрел.

В деле имеется целый ряд справок об осуждении следователей и начальников, ведших это дело. Например, справка об отклонении ходатайства о помиловании Хорошилкипа Л.М. в 1955 г.

Заключение по делу от 1 апреля 1959 г.

В 1959 г. через 23 года после смерти отца в деле появилось следующее Заключение:

«Утверждаю» Секретно

Зам. главного военного экз.1

прокурора, полковник юстиции

(В. Викторов)

1 апреля 1959 г.

В военную коллегию Верховного суда СССР

(в порядке ст. 378 УПК РСФСР)

По делу Константа Э.К. и др.

23 марта 1959 г.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

Военный прокурор отдела Главной военной прокуратуры, подполковник юстиции Головородько рассмотрел материалы дополнительной проверки и архивное следственное дело № 967542 по обвинению Константа и др. нашел:

7 октября 1936 г. Военной коллегией Верховного суда СССР на основании ст. 58-8 и 58-11 УК РСФСР были осуждены к ВМН — расстрелу с конфискацией имущества:

Констант Э.К.

Липшиц П.А.

Охримский А.С.

Констант и Липшиц признаны виновными в том, что приехали в 1932 г. из Германии в Москву, вошли в состав террористической группы, созданной агентом германской разведки Фрицем Вайцем и подготавливали террористические акты против руководителей партии и правительства. После отъезда Вайца из СССР, руководство террористической группой, как указано далее в приговоре, перешло к Н. Лурье, по заданию которого Констант и Липшиц готовили покушение на тт. Сталина и Ворошилова, но не смогли осуществить его по независящим от них обстоятельствам. Охримский, проживая в Германии, был связан с гестапо и по приезде в СССР, вошел в состав террористической группы, подготавливавшей под руководством братьев Лурье покушение на тов. Сталина.

Как видно из материалов дела, основанием к осуждению Липшица и Охримского послужили их собственные показания, данные на следствие и в суде, а также показания арестованных Натана и Моисея Лурье.

Дополнительной проверкой, произведенной в настоящее время, установлено, что Констант, Липшиц и Охримский были осуждены необоснованно.

Так, по показаниям осужденных Константа и Липшица, a также по выводам обвинительного заключения по приговору, террористическая группа, в принадлежности которой обвиняются Констант и Липшиц, была организована в 1931 г. германским специалистом Вайцем — агентом гестапо.

Вайц Ф. по делу допрошен не был. Проверкой же установлено, что Вайц прибыл из Германии в СССР в 1931 году по договору и работал по специальности инженер-архитектор. Данных же о принадлежности его к агентуре немецких разведывательных органов и о проводимой им на территории СССР враждебной деятельности в соответствующих органах КГБ-МВД СССР не имеется.

Из показаний Константа и Липшица, а также из показаний осужденных по другому делу Лурье Натана и Моисея следует, что задание о подготовке террористической группы для совершения покушений на руководителей партии и правительства исходило от Троцкого, переданное им через проживающих в Германии Рут Фишер и Маслова.

Из архивных же материалов, полученных в процессе проверки видно, что Р. Фишер с 1918 г. являлась членом ГКП, а в 1924 году была избрана в члены ЦК КПГ, но 6 августа 1926 г. за принадлежность к оппозиции была исключена из членов КПГ.

В 1933 г. она, вместе с Масловым — бывшим членом русской секции немецкой компартии, чтобы избегнуть нацистских преследований, выехала в Париж. Согласно картотеки службы безопасности Германии, Р. Фишер в 1933 году была лишена германского гражданства.

По сведениям французской полиции за 1940 год, Фишер и Маслов «являются лицами ярко выраженных коммунистических тенденций, в связи с чем проживание их в Парижском районе является нежелательным», (т.5 л.д. 303-308).

Данных же о том, что Р. Фишер и Маслов занимались антисоветской террористической деятельностью, в архивах не имеется.

Таким образом, показания Константа и Липшица и выводы органов следствия о том, что задание о подготовке террористических актов, которые они готовили, были получены от Рут Фишер и Маслова являются несостоятельными.

По этим же основаниям показания осужденных по другому делу Лурье Моисея и Натана, в отношении Константа и Липшица также не могут служить доказательством их вины, т.к. Лурье Моисей и Натан, как это указано выше, утверждали что задание

цы взялись наводить новые порядки, т.е. 50% иностранцев выселяют из Литвы, разгружают ее. В число 50% попал и я, я мог, собственно говоря, хлопотать, чтобы остаться, но дело в том, что меня могли тогда признать гражданином оккупированной Литвы и как такового мобилизовать, но сейчас, когда я почти принят в Университет (будем надеяться)? Пойти служить на 3 года, т.е. просто сломать себя на всю жизнь, мне кажется, не стоит. Поэтому то я и не хлопотал, тем более, что из Ковно я все равно решил уехать. Теперь мне удалось получить от литовцев Saufconduif т.е. заграничное удостоверения личности. Я получил визу и благополучно приехал в Мемель. Здесь уже пока устроился с комнатой еще лучше, чем в Ковне, но и в этом мало смысла, сидеть в Мемеле тоже не имеет смысла, мне нужно уехать в Германию, а это необходимо сделать до 15 октября, самое позднее, ибо мое удостоверение valable до 21 октября, а потом у меня остается белорусский паспорт, который почти не признан, и если смогу тогда получить визу, то не на чем (я человек anacionale, никто его не признает, никто его не защищает, без дома, без отечества).

Одним словом, Берточка, постарайтесь это тотчас же передать Якову, где бы он не был, пожалуйста, чтобы дома не знали, хотя я им написал уже письмо отсюда, но другого характера. Зачем их понапрасну беспокоить, ведь все в конце концов устроится. Ну, пока, всего, напишите, пожалуйста, чем скорей.

Целую Вас крепко. Павлуша

Мой адрес: Paul Lipschitz, b/Frau Sausen Memel, Tupferon 3

P.S. Шлю свою карточку, еще в Ковне приготовил, видите, я ее Вам посылаю, а не для пересылки дальше.

Берлин 03.01.23 г.

Дорогой Яков

То, о чем ты мне написал, в этом много правды есть, я сам это знаю, но не так ты меня понял, да и вообще не можешь меня понять, не зная меня хорошо. Ты оставил меня маленьким в Берлине, были вместе пару дней, а из писем можно составить чересчур туманное и расплывчатое впечатление. Ты можешь себе представить, что твое меня «жаление» ножами режет мое сознание. Я, знаю не обладаю я силой воли большой, ты скажешь — заставь себя, да это «заставь себя» и есть выражение воли. Это факт, а с фактами нужно считаться и приспосабливаться к ним. У других дело образования и развития идет быстрее, у меня медленнее, ничего не поделаешь — факт. Меня жизнь в Берлине вовсе не учила по пустому, вынес я довольно много. Другие может быть бы вынесли бы больше, хотя из окружавших меня примеров не вижу, но это глупости, каждый человек сам себе образец. Вот конкретно напиши мне, как я мог использовать знакомства и связи, пойми, что это не моя среда, мне может быть интересно, но им, понимаешь же сам. Вот если бы ты, скажем, здесь был, было бы другое дело. Я знаю, что в том, что мне «паршиво» я многим сам виноват. Но в этом то и вся трагедия, неудовлетворение этой жизнью и неумение устроить иначе, поэтому-то и паршиво. Я это ведь понимаю. Ты, наверно, получил мое открытое и знаешь, что оба заказных получил с содержимым, почта хорошо работает и не мыслима пропажа к тому же еще заказного письма. Насчет занятий, то это вовсе не про отметки, как ты написал, а иначе, я, во всяком случае,

так понимаю. Заниматься я хочу и интересуюсь многим, правда, я в начале увлекаюсь и хватаюсь за все, потом бросаю, не оттого, что надоело, нет, напротив, а просто от бессистемности. Это наследие моего бессистемного развития в период 1914-18 гг., когда я был совсем один в деревне без книг подходящих и без руководителя. Это реальный факт, с которым я борюсь и надеюсь его осилить. В Берлине мне было трудно и вот я уезжаю, уеду скоро. В среду-четверг еду в Jena 'у и Darmshadf и там окончательно выясню что со мной. Не буду больше гоняться за несколькими зайцами и висеть между да и нет. Если ничего не выйдет в Darmshadt, то тогда выясню Jena 'у. С химией трудно, ибо нельзя получить мест в лаборатории, а заниматься без лаборатории, на авось, потом через семестр-два устроиться, это тоже видение в воздухе, я может насчет медицинского факультета похлопочу, как думаете насчет этого. Ты спрашиваешь насчет квартиры, дело просто — запросила чересчур много денег, а так как она мне вообще надоела, решил уйти, тем более, что Пипя Липшиц, если ты его знаешь (сын зубного врача из Вильны), предложил свою комнату, он женится в течение этого месяца и съезжает. Пока живу с ним вместе. Квартира удобная, в десять раз лучше той и хозяйка приличная, именно приличная женщина, а та была самой простой б... Вот и все. Вообще не стоило на месяц переезжать — это другое дело, но пропало, а теперь все равно. Ты пишешь, что я думаю зная себя, должен ли ты мне сразу послать то, о чем писал или нет. Собственно говоря, это так не ясно, я не понимаю мотивов, которые тобой руководят, что ты пишешь, то, зная мою бережливость, не надо переходить границ, то это, не понимаю из каких это соображений ты это написал. Вообще это вполне безразлично мне так или иначе, конечно, если бы я мог сам зарабатывать, мне было бы далеко приятнее. Теперь, кажется написал тебе обо всем.

Всего хорошего, целую крепко.

Павлуша.

Думал швтра пойти к П. Абр. за работами, но решил продолжать от тебя письмо, сделаю это по приезде, потом. Пиши сюда, мне перешлют.

Может быть ты получил письмо от детей из М. и что они пишут.

Берлин 28.01.23 г.

Дорогой Яков!

Извини, что сразу не ответил, но сам не знаю, последнее время такое паршивое состояние, что вообще ничего не хочется делать. Рад бы уже чем скорее из Берлина убраться. Жду не дождусь того дня, когда поеду в Darmschdt и там окончательно решу, если будут большие шансы, хорошо, если же нет, то уеду в Jena'у и с плеч долой, уже больше не могу так. Было большой оплошностью с моей стороны вообще, что уехал из Jena 'у, хотя об этом не жалею. Время даром не прошло, с фабрикой не удалось, а заниматься здесь нельзя не потому, что отвлекаться можно, но мне просто потому, что я оказался не в колее, не нормально. Пробовал — ничего не выходило. Немецким, правда, немного занимался, но это почти ничто. Ежедневное отрадное, это то, что по музеям, в театры ходил, на лекции, доклады и т.п., но и это уже приелось, потому что нет у меня ничего определенного. Еще недавно думал, что вот смогу так: утром в библиотеке так немного, потом курсы, а вечером или театр или доклад, но оказывается, что я не выдержал. Я сам не понимаю, ведь

столько знакомых, но это как-то все не то, чего-то нет, не хватает. Когда ты на докладе или на лекции страшно интересно, а потом дома опять хандра какая-то. Не могу приспособиться здесь. Ну это и хорошо, уеду в Jena'у, там уже поневоле заниматься буду. Хотя это время в Берлине я очень хорошо использовал, в Jena'у так бы время не прошло интересно, так что жалеть мне нечего, напротив даже. То, что мне нужно по математике повторить, то я в месяц успеваю, а если останусь на химии, то вообще не надо повторять. Курсы мои нем. языка кончаются 31 с.м. Числа 10-го бумаги послать в Darmshadt, а там уже видно будет. Во всяком случае в Берлине уже буду не больше месяца. Между прочим я съезжаю на новую квартиру, тоже глупо вышло, ну все равно. Получаешь ли ты от детей что-нибудь, по правде говоря, я им еще не написал, просто не знаю как писать, я написал им из Берлина писем десять наверно и от них ни слова, я просто не знаю как написать, напиши им, что нужно будет Фанечке — я пришлю. Был вчера у Шагала. Он мне надписал рисунок, раньше не хотел, но потом говорит: вообще он бы этого не сделал, но Липшицу, которого он уважает, он это надписывает. Картину эту отдал подрамку, в четверг будет готова. Между прочим, он говорит, что он бы очень хотел иметь эту вещь, так как из вещей берлинского периода у него ничего не осталось и он бы охотно дал за это вещь русского периода. Я ему сказал, что ты мне это подарил и что именно это мне дорого. Просил тебе кланяться. Был сегодня у Павла Абр. Он жалуется, что ты не пишешь ему. Между прочим, твои вещи у него, т.к. с квартирой это дело, а потом поездка в Д. Но потом я смогу их забрать и даже повезти с собой в Jena'y, если захочешь, ведь здесь их продавать абсолютно смысла не имеет. А что у тебя слышно? Я все жду у тебя там настроения, чтобы ты мне письмо написал, которому я сам рад не буду. Всех крепко целую.

Твой Павлуша.

Пиши на адрес: Herrin Stud Phis, в отличии от Пини Липшица, с которым буду жить; пиши Paul Lipschitt Berlin ww Spenersh 12 b/schilling

Перееса (?) кланяется. Нюра обещает написать.

(Открытка)

Берлин 20.10.24 г.

Дорогой Яков! Страшно беспокоюсь, что от тебя нет известий. Ты обещал сразу же написать и прислать письмо. Не случилось ли с тобой чего-нибудь? Ради бога, Яков, напиши сейчас же. Как твое здоровье, а то я очень беспокоюсь. Будьте. Целую Вас всех крепко-крепко.

Павлуша Привет Сереже и Мешанинову.

Frankreich, Monsieur

Jacques Lipschitz

Paris(14e)

54, Rue du Montpamasse 54

(Открытка с видом Мюнхена)

Мюнхен 24.05.27г.

Дорогой Яков!

Шлю привет из Мюнхена. Приехал сюда на неделю в качестве переводчика.

Привет Берте и (Belli)

Целую Павлуша.

Адрес: Frankreich

Monsieur Jacques Lipschitz.

Boulogne-sur-Seine

9 allee des Pins

Мама и ее родные.

Мама моя, Гальпер Мария Максимовна, родилась в 1905 году на станции Жосли^¹ в Литве. Станция была маленькая в 15 домиков, где жили в основном евреи, а еврейское местечко было недалеко от станции. Семья была большая — 11 детей (трое умерли маленькими). Выросли 4 брата и 4 сестры. Братья: Юдель, Исаак, Макс (Мендель) и Борух; сестры: Матильда (Матле), Дора, Геня и самая младшая — мама. Маму назвали Машей в честь ее деда Моше. Каждая сестра была похожа на своего по старшинству брата, младшая Машенька было похожа на Боруха. Отец их Мордехай Гальперн был видный крупный мужчина по прозвищу Мотеле Жондар. В местечке у каждого было свое прозвище.

Родители дедушки Мордехая уехали в Америку и однажды, когда прадедушка Моисей приезжал в гости, его спросили: «А где бабушка?» «Там на вокзале осталась». Побежали на вокзал, оказалось, что осталась она на вокзале в Нью-Йорке. Мамина мама (моя бабушка) Хая Рейзл Алта 1862 г. рождения была сиротой. Ее отца звали Исаак. Маленького роста, очень спокойная, неграмотная, но большой внутренней культуры — она вела домашнее хозяйство вместе со старшей дочерью Матильдой.

Дедушка Мордехай кормил многочисленную семью различными непостоянными заработками. В основном, это была служба агентом в фирме Гальуетсон, которая покупала гусей. Он скупал гусей в окрестных деревнях. Гусей этих из деревень пригоняли станционные дети 5-6 лет. За каждого гуся получали по копейке, но если гусь вдруг начинал хромать, ребенку приходилось тащить тяжелого гуся на руках. Старший брат Юдель перевозил гусей по железной дороге во Францию и другие страны.

Однажды он привез из Парижа шикарную мебель и кухарку. Кухарку вскоре пришлось рассчитать, так как самим есть было нечего, а мебель Юдель перевез в Ковно, где он жил, женившись.

Из-за этой мебели он и погиб. В 1914 г. вся семья бежала в Россию, а он пробирался в Ковно, чтобы как-то пристроить свою мебель. По дороге у знакомых крестьян он поел несвежей рыбы и умер.

Чем только не занимался дедушка Мордехай, чтобы прокормить семью. Одно время он переправлял бежавших от погромов евреев через границу, за что его сажали в тюрьму.

Второй брат Исаак в 1905 г. уехал в Америку, там он не женился, так как был однолюб, а любовь его осталась на родине, но с другим. Он ничего не добился в жизни, умер, проработав всю жизнь официантом.

Исаак однажды прислал младшей сестренке Машеньке золотые сережки. Ей было в ту пору 5 лет и решила она ехать к брату в Америку. Вся станция узнала об этом и все с самым серьезным видом помогали ей в сборах. Нужна была шляпка и зонтик. Ведь именно в шляпках и с зонтиками ездили дамы в проходивших мимо поездах. Шляпку с чердака достала соседка, а Матильда нашла старый зонтик, дала монетку на билет и попросила извозчика подъехать к дому. Пятилетняя Машенька с зонтиком, корзинкой с бутербродами и в шляпке, взобралась в экипаж. Все жители станции желали ей счастливого пути и просили передать приветы своим американским родственникам.

Проехав 5 минут от дома до вокзала, она хотела купить билет, но дотянуться до кассы не смогла, поезд уехал, путешествие кончилось слезами. Потом, правда, Исаак приезжал в гости к сестренке в Берлин и с трудом ему сестренка собрала денег (продала свои золотые часики) на обратную дорогу в Америку.

Третий брат — Макс был игроком в карты. Иногда он проигрывал все, иногда выигрывал. Уже в первую мировую войну, когда они были беженцами в Ромнах, на Украине, он выиграл много денег, купил Доре, Маше и Гене гимназическую форму и отдал их в гимназию. Как беженцев их приняли в гимназию сверх еврейской процентной нормы. Он же и платил за гимназию из своих выигрышей.

Макс в 1922 г., когда беженцам разрешили вернуться, вернулся в Литву с родителями. Он помогал родителям, покупал ткани, а бабушка в Жослях их продавала. Работал в Каунасе бухгалтером. Была у него жена Соня, дочь Маня, тоже Мария Максимовна Гадьперн и сын Лева. Фашисты или литовские националисты в войну расстреляли Макса и 18-летнего Леву, а Мане с матерью удалось уехать в Израиль. Соня заболела и умерла, побывавши на процессе фашиста Эйхмана в 1961 году, а Маня вышла замуж за адвоката Давида Эшкалота. У нее сын Ярон — специалист по туризму и дочь — Михал — архитектор.

Младший брат Борух был революционером. По делам партии ездил в Персию и в Германию. Из-за него в доме бывали обыски. Бабушка Роза прятала нелегальную литературу сына, принимала его товарищей. Погиб он в 1918 году в Германии при провозглашении Ганноверской республики.

Старшая сестра Матильда была сионисткой. Она вела с матерью хозяйство, заставляя сестер штопать чулки, мыть и чистить посуду, мыть полы и делать все остальное. Сестры звали ее «мачоха.»

До 1914 г., когда семья жила еще в Жослях, дети вели очень свободный образ жизни. Правда, зиму сидели в доме, так как на всех было одна или две пары валенок, да пара шубеек. Только выйти во двор по очереди.

В апреле, как только стаивал снег и еще лежал кое-где в низких местах, Детвора, поев картошки и прихватив по куску хлеба, убегала на целый день, босиком в окружающие леса и на озера. Свежий воздух, немудреная, но без всякой химии, еда, закаляли детей. Бегали всей оравой с восемью красавицами Двоюродными сестрами (дети брата отца). Мать этих красавиц Сарра Гальперн

жена брата Давида — маминого отца в 1936 г. с дочерьми Бертой, Дорой и Басей жила в Самарканде.

Хая жила в Москве с дочерью Мальвиной Гимпельсон; внучками Миррой и Златой и правнуками и умерла в 1989 году. Ее сын Роман Гальпер, бывший летчик, жил в Алма-Ате с дочерью. Сейчас уже живет в Израиле. Другая его дочь и сын также переехали в Израиль.

В Жослях в доме, где жила Хая, ее мать пекла мацу перед пасхой на всех евреев местечка. Маленькой Машеньке поручалось водить колесиком по раскатанной тесту мацы, делать дырочки. Кроме того ее обязанностью было носить на озеро и драить песком медные кастрюли.

На станции была маленькая синагога. Дети собирали по домам поселка дрова и топили синагогу. Складывали вокруг печки пюпитры, садились на них и рассказывали друг другу страшные истории. В самых страшных местах с криком и шумом разбегались.

На Пурим дарили друг другу подарки — дети тоже. Однажды девочка из очень бедной семьи подарила Машеньке обгрызенную конфетку в платочке.

На Симхатгора в синагоге в центре на возвышении раввин читал тору, а дети торжественно ходили вокруг и пели: «Симхес тойрес». У каждого был флажок, на флажке была картофелина с углублением, в котором стояла горящая свечка.

Праздники, а также субботы, когда пекли халы, жарили и варили всякие вкусности, очень скрашивали жизнь еврейского местечка. Как и в каждом местечке были здесь свои богачи и свои бедняки, ребе и талмудисты, свои синагога хедер и баня, в которую бабушка Роза возила всех своих ребятишек на подводе. Маленькая Машенька ходила в хедер. Позже в Каунасе у брата училась у учителей, чаще всего у студентов.

С началом первой мировой войны семья, как и многие семьи литовских евреев, бежала на Украину. Поселились в Рубанке. Пристав вызвал всю семью, включая Машеньку, и сказал, что новым жидам не разрешается здесь жить. Денег на взятку не было — уехали в Ромны. В Ромнах девочки учились в гимназии. Когда началась гражданская война. Власти в Ромнах менялись чуть ли не каждый день. То шкуровцы, то зеленые, то «Маруська». Начальница гимназии водила шкуровцев по классам и показывала жидовок. Девочки убегали, прятались, двоих поймали, убили.

После войны Машенька брала уроки машинописи и шитья башмаков у старой генеральши, а также уроки французского языка у старой гувернантки-француженки, оставшейся после революции в России. Из всех сестер она одна, младшая, думала о том, что в будущем надо будет как-то зарабатывать на хлеб.

После войны все три сестры вступили в комсомол, перестали ходить в синагогу Все трое в 1920 г. поехали на фронт. Приняли их с большим трудом на какие-то курсы. 15-летнюю Машеньку отправили домой, но она вновь вернулась на эти курсы. Самое страшное было дежурить по ночам с винтовкой, которая была намного выше ее. Служили они в Красной Армии всего 3 месяца — июль, август, сентябрь 1920 г. в 16 дивизии 2-го конного полка им. Жлобы. Были в перевязочном отряде и политпросвет работниками. Потом Дора попала в

плен к махновцам, а Геня с Машенькой вернулись к родителям. Вскоре вернулась и Дора.

Старшая сестра Матильда была сионисткой, очень уговаривала сестер поехать с ней в Палестину Сестры-комсомолки, конечно, не поехали с ней. Она вышла замуж за австрийского еврея Иосифа Бундгейма и они вместе в 1924 году уехали в Палестину, где в те годы жить было нелегко. У них родилось двое сыновей — Аарон в 1932 г. и Амос — в 1936 г. уже сабры. Они приняли новую фамилию Наве. Работали на сборе апельсинов. Потом Матильда работала на изготовлении тортов, а Иосиф преподавал языки. Матильда побывала у нас в 1963 году и уговаривала всех переехать в Израиль. Умерла она в начале 70-х годов.

После провозглашения независимого государства Израиль, оба брата, выросшие в городе Тель-Авиве, поехали в киббуцы строить еврейское государство. Аарон — учитель химии и биологии до сих пор живет вместе с дочерью Ифат и ее семьей в киббуце «Ревивим» на юге страны. Там же живет и их сын Элад. Дочь Хагит живет в Тель-Авиве. Жена Аарона — Рони работает в киббуце на заводе, а в свободное время прекрасно пишет маслом. Ее картины мне очень понравились.

Амос — учитель физкультуры и его жена Това учительница рукоделия. Живут в Рош-Пина и содержат небольшой пансионат. Их дети Яель работает в Тель-Авиве в области косметики, а сын Таль учится в Тельавивском университете на экономическом факультете.

В 1922 г. всем беженцам из Литвы разрешили уехать на родину, к тому времени ставшую самостоятельным государством. Родители, Макс и Матильда собирались ехать, а сестры Дора, Маша, Геня никак не хотели расставаться с революцией, с комсомольской ячейкой. На ячейке этот вопрос обсуждался бурно. Постановили: разрешить сестрам уехать с родителями при условии, что они там за границей выучатся на агрономов и вернутся в Советский Союз специалистами.

Сестры поехали с родителями, договорившись, что по приезде в Литву родители их отпустят учиться. По дороге, в Орше, задержались на 3 месяца. Есть было нечего. Спаслись только тем, что Маша организовала с сестрами пошив ботинок на веревочной подошве.

Вернулись в Литву в Жосли, где был дом и сад. Денег не было, наскребли сестрам на дорогу и дали с собой полмешка яблок и, в январе 1922 г., сестры приехали в Льеж. В Льеже выяснилось, что за учебу на всех факультетах, кроме философского, надо платить. Поступили на философский. Сестры французский знали в пределах гимназии, а Машеньке пригодились ее уроки французского.

Явились в аудиторию с небольшим опозданием три красивые кудрявые девушки в одинаковых гимназических платьях и высоких ботинках. Посыпалась масса записок с вопросами откуда вы? Ходили на занятия, сняли комнатушку, по булочке и стакану молока получали в кредит. Надо было что-то делать. Летом 1922 г. решили уехать в германию, где было советское посольство Денег одолжил живший в этом же доме русский еврей, застрявший в Лъеже после Первой Мировой войны. Он все приходил к ним, и расспрашивал как там в Рос-

сии. Долг Маша с благодарностью потом выслала из Германии. Работы не было ни для одной из сестер, но Маша умела печатать на машинке и ее все-таки взяли машинисткой в украинское внешнеторговое представительство, где она проработала до августа 1923 года. В это время уволили всех лиц с литовскими и другими прибалтийскими паспортами (у мамы был литовский паспорт). Снова без работы и без денег, все трое.

В сентябре 1923 г. Маше удалось поступить машинисткой в газету «Накануне», которую возглавлял А. Толстой, а содержало советское посольство. Газета издавалась для русских солдат и казаков в Румынии и др. странах Европы с целью вернуть их в СССР. Газета издавалась эмигрантами-сменовеховцами. Потом, в 1937 г. маму обвиняли в том, что она работала в белогвардейской прессе. Газета была ликвидирована в августе 1924 г. И вновь только Машеньке удалось устроиться машинисткой в советское торговое представительство.

Она попала в отдел сбыта произведений искусства (ковры, хохлома, палех и т.д.) Заведовала отделом Мария Федоровна Андреева (бывшая жена Горького). Мария Федоровна очень полюбила Машеньку. Они вместе гуляли после работы. Но о Горьком Мария Федоровна никогда не рассказывала — дала зарок.

В 1937 году, когда у мамы начались неприятности перед арестом, она обратилась к Марии Федоровне, бывшей тогда директором Дома ученых в Москве. Мария Федоровна встретила ее хорошо, но сказала, что помочь не может, сама боится. В 1946 г., после лагеря, когда мама нелегально была в Москве, набрала номер телефона Марии Федоровны и бросила трубку — не решилась звонить.

В Берлине все было хорошо. Мама работала и денег хватало на троих. Сестры пошли учится: Дора на бактериологические курсы, а Геня — петь.

В торгпредставительство в Берлин приезжали: Тевосян, впоследствии министр тяжпрома, Довженко — впоследствии кинорежиссер и многие другие интересные люди. В 1929 году в Германии был кризис. В торгпредство приносили груды писем с просьбой дать работу в Советском Союзе. Маша на все эти письма отвечала.

В торгпредстве ходили на все концерты. Там она слушала и Маяковского, и Шаляпина, и Есенина, спектакли Меерхольда. Была на собрании, на котором стреляли в Милюкова.

В 1926 году мама вышла замуж за моего отца Липшица Павла Абрамовича. Он в то время учился в Теплотехническом институте в Шарлотенбурге (в Германии — Берлин) и подрабатывал тем, что брал в торгпредстве переводы технической документации с немецкого языка на русский и наоборот. Он тоже был членом ГКП. Рекомендовал маму в Компартию Германии (КПГ) мамин знакомый Розенблюм Моисей Иосифович, работавший тогда в посольстве СССР, и Фрида.

Вместе с отцом они ходили на различные митинги, собрания, демонстрации, в общество «Спартак» и т.д. В 1929 году родилась я.

К тому времени Геня вышла замуж за Иосифа Коэна и уехала с мужем в Чехословакию. Ежи (Иосиф) ездил по всему миру, работал по сбыту изделий из чешского стекла. Часто ездил в Африку, собирая там образцы украшений для изготовления на их основе чешских изделий. У них было двое детей — Поля и

Гертеле. С ними жила бабушка Роза, которая приехала из Литвы, когда дедушка Мордухай умер. Всех их убили фашисты, когда заняли Чехословакию.

В 1938 году, когда мама была уже в лагере, на адрес мамы пришла открытка от Тени, которую через год передали Доре. Вот ее текст.

«Дорогие, милые Маша и Дора!

Вы не отвечаете вот уже второй год. Это уже не интересно, а просто для вас дешево, для меня сердито. До сих пор я выдерживала маму, заботилась о ней. Исаак уже полтора года как без работы в Америке. Я вам писала об этом, но Вам, как видно, удобнее не реагировать на это. Я бы этого от Вас не ожидала.

Теперь так: мы бежали из Судетов, из газет вы наверное все знаете. И так как я выждала до последней минуты, то бежали и оставили все: мебель, вещи, Ежи свое дело, все, все. Подумайте, двое маленьких детей и маму везла полуживую, как раз после припадка была. Здесь мы (все 5) в одной маленькой комнатушке и абсолютно без средств. Хотела маму куда-нибудь поместить, но не берут, потому что она иностранка.

Прошу вас, бросьте ваше интересное молчание и будьте людьми. Я была на русском консульстве и мне сказали, что через банк могли бы мне для мамы посылать. Если вы на этот раз не ответите, то признаюсь, отказываюсь все понимать. Жду вашего скорого ответа.

Ваша Геня.

Привет детям и Яше.

Мой адрес: Praha, Vrsovice, Slovinska 2 и Ко Pani Jenia Kohn

Обратитесь в Наркоминдел, Иностранный отдел, и постарайтесь получить разрешение послать деньги. Я начала хлопотать о въезде в СССР. Напишите».

А в это время мама была в лагере, а у Доры умер сын и она уехала в ссылку к мужу в Казахстан и открытку получила через год от знакомых, да и переписка с родственниками за границей относилась к разряду преступлений.

Дора в 1926 году уехала в Москву — романтически улетела на самолете. Ее увез влюбившийся в нее летчик. В Москве она вышла замуж за Давидсона Якова Михайловича — военного врача-токсиколога. Вот его официальная биография.

АВТОБИОГРАФИЯ Давидсона Якова Михайловича.

Родился 14 июля 1896 г. в г. Варшаве в семье ремесленника-одиночки, часового мастера. До 1915 г. жил при родителях и учился в гимназии. С 1912 г. стал работать по найму (репетитором). В 1915 г. выехал в г. Полтаву, где, продолжая среднее образование одновременно работал счетоводом в еврейском комитете помощи беженцам. В октябре 1916 г. переехал в Петроград, где в 1917 г. окончил 9-ю им. Петра 1 гимназию,

совмещая учебу с работой по найму (грузчиком, счетоводом, репетитором). Осенью 1917 г. из-за болезни (туберкулез легких) переехал в г. Ташкент. В мае 1918 г. вступил добровольцем в РККА (Ташкентский крепостной гарнизон). В январе 1919 г. участвовал в подавлении белогвардейского мятежа в г. Ташкенте. В 1920 г. (июль-август) на Ферганском фронте в составе третьей ферганской группы, комиссаром 2-го боевого участка. В Октябре 1920 г. назначен Зам. военного комиссара Медицинского факультета Среднеазиатского Гос. Университета. Там же начал свое медицинское образование. В ноябре 1921 г. командирован для продолжения образования в Москву, где окончил в 1925 г. медицинский факультет 1-го Московского Гос. Университета. В этот период времени выполнял ряд партийных заданий ЦК и МК ВКП(б); состоял членом бюро и секретарем партийной организации рабочих и служащих 1-го МГУ.

По окончании университета был направлен ЦК ВКП(б) в г. Ашхабад в качестве члена Коллегии и Начальником Санпрофилактического Управления Наркомздрава Туркменской ССР. В октябре 1925 г. участвовал в качестве Уполномоченного ЦК КП(б) Туркмении в ликвидации басмачества и советизации Ташаузского округа.

В январе 1927 г. вернулся в Москву в распоряжение ЦК ВКП(б), коим был направлен для научно-исследовательской работы в НИХИ РККА, в кадры РККА. В этот период времени я был отмечен благодарностью Райвоенсовета СССР за выполнение спецзадания (1929 г.), грамотой и оружием. Начальником НИХИ РККА (1930 г.) в порядке научного продвижения в ноябре 1931 г. был назначен научным старшим преподавателем в Военно-Медицинской Академии в Ленинграде и зав. кафедрой 2-го Ленинградского Медицинского института. В феврале 1934 г. по приказу Наркома обороны СССР тов. Ворошилова вернулся в Москву, где был назначен научным руководителем спецлаборатории при заводе № 1 (ныне предприятие почтовый ящик № 702), где проработал по 31 августа 1937 г. За работу этого периода я был премирован Народным комиссаром тяжелой промышленности СССР тов. Серго Орджоникидзе денежной премией и ценным подарком (1934 г.) В августе 1935 г. награжден орденом «Красная Звезда» (№ 652) ЦИКом СССР за «особые достижения в научно-исследовательской работе оборонного значения».

Вступил в ряды ВКП(б) в 1919 г. (февраль). Исключен 15-го июля 1937 года «за непроявление бдительности в отношении трех лиц (арестованных) органами НКВД». 31 августа 1937 г. я был арестован Управлением НКВД СССР по Московской области и решением ОСО НКВД СССР от 21 января 1938 г. сослан на жительство в Северный Казахстан на 5 лет. Ссылку отбыл в г.

Кокчетаве, работая все время врачом в лечебных учреждениях города. В годы Отечественной войны руководил областной инфекционной больницей и был начальником Медсанчасти военного завода, эвакуированного из Подольска.

В порядке общественной работы руководил и преподавал на курсах медсестер комсомольского и партийного актива. В 1946 г. Министерством Здравоохранения СССР был направлен в г. Рязань врачом в областной госпиталь для инвалидов Отечественной войны, где работал начальником отделения с 1-го октября 1946 г. до октября 1947 г. С октября 1947 г. переведен на работу в Москву в нейрохирургический госпиталь для инвалидов Отечественной войны, где проработал по 11 февраля 1948 г. начальником костнотуберкулезного отделения.

11 февраля 1948 г. я был арестован Управлением НКВД СССР по Москве и Московской области и решением ОСО при КГБ СССР от 8 мая 1948 г. осужден на 10 лет ИТЛ по ст. 58-10 ч. II. Срок отбывал в минеральном лагере МВД СССР Коми АССР, в г. Инта и в поселке Абезь (Заполярье). За добросовестное отношение за примерное поведение и за участие в общественной жизни лагпункта, на протяжении ряда лет заносился на доску отличников, а в 1955 г. был представлен командованием лаготделения на досрочное освобождение. 17 февраля 1955 г. решением постоянной сессии Верховного Суда Коми АССР я был из заключения освобожден. С 18 февраля по 16 сентября 1955 г. продолжал работать в центральной больнице лаготделения ординатором туберкулезных отделений для открытых форм туберкулеза. 15 августа 1955 г. дело по обвинению меня было пересмотрено МВД СССР, Прокуратурой СССР и при Совете Министров СССР и постановления Особого совещания при КГБ СССР от 21 января 1938 г. и Особого Совещания при НКВД СССР от 8 мая 1948 г. — отменены и в уголовном порядке прекращены.

В марте 1956 г. решением ЦКК при ЦК КПСС восстановлен в рядах КПСС со стажем с 1919 г.

С 12 ноября 1955 г. работаю заведующим туберкулезным отделением Электрогорской больницы.

17.04.1957 г.

Жизнь в Москве.

В 1931 г. в связи с тем, что многие специалисты, работавшие за рубежом в различных посольских учреждениях не возвращались на Родину, вышло постановление о том, чтобы всех, кто проработал за границей более трех лет, от-

правлять домой. Мама к тому времени проработала в торгпредстве 8 лет и была секретарем уполномоченного ВСНХ.

Ей предложили выехать в Союз, но дали несколько месяцев, чтобы отец окончил учебу. Мама получила большие подъемные, накупили всевозможных вещей, одежды и поехали в Москву. До Данцига нас провожал Жак. Мне было 2 года. В Данциге была встреча с моей бабушкой по отцу. Встретились в гостинице. Жак сказал своей матери, указывая на брата: «Посмотри, какой граф!» «Да, но на ком он женился?», глядя на невестку, сказала им мать. С точки зрения богатой бабушки невестка из бедной семьи не подходила для ее сына.

В Москве жить было негде. Отец поселился у своих сестер Фани и Дины, а мать со мной у своей сестры Доры.

Родители скоро разошлись, хотя были и другие причины, неприязнь родных мужа была, мне кажется, не из последних. Отец очень любил мою мать и хотел восстановить отношения (это я хорошо помню), но ничего из этих попыток не вышло.

И хотя сестры отца Дина и Фаня встретили маму не очень дружелюбно, потом, после развода, когда уже и отец был женат и мама замужем, они встречались с мамой, у них были общие знакомые, мама оставляла иногда и меня у моих теток. Это объясняется тем, что у мамы был очень хороший характер. Спокойная, мягкая и уступчивая, она никогда не спорила по мелочам, но в том, что считала главным и важным для себя — была тверда как кремень. Эта черта передалась и мне.

Неприязнь родных, неприятие в свою семью нового человека, по-моему это причина половины разводов во всем мире, а если и не разводов, то причина плохих отношений в течение всей жизни, от которых страдают не только супруги, но и их дети.

Дети мои, внуки и правнуки, если дойдут до вас эти строки, к Вам обращаюсь!

Если вы хоть немного будете любить своих детей, никогда, ни при каких обстоятельствах не говорите ни одного худого слова про их избранников или избранниц. Если хоть кто-нибудь из Вас последует моему совету, я буду считать, что не напрасно писала эти воспоминания.

Мама устроилась на работу в Профинтерн. В Профинтерне делегации рабочих всех стан мира обсуждали и изучали вопросы рабочего движения.

Обсуждение и изучение происходило в виде бесконечных совещаний, заседаний, прений и выступлений с утра до позднего вечера. Все это надо было переводить. Вильгельм Пик, который приходил на эти заседания из Коминтерна, говорил маме: «Ешь конфеты, а не переводи. Всю эту ерунду, которую они несут, я давно знаю».

В 1937 году Профинтерн ликвидировали. Почти все его сотрудники и советские и зарубежные оказались за решеткой. Когда праздновали 90-летие со дня рождения С.А. Лозовского, бывшего руководителя Профинтерна, который погиб в лагерях уже после войны, присутствовали, включая маму лишь 3 или 4 женщины, бывшие сотрудники Профинтерна, оставшиеся в живых после лагерей.

Сначала мама работала в Интеркоме кожевников, а потом ее заметил С.А. Лозовский и перевел работать с делегацией немецких рабочих во главе с Мадаленой на должность секретаря-референта. Мама допоздна переводила на всех заседаниях. Работала мама в Профинтерне с большим энтузиазмом. Привожу три написанных ею рассказа об этом.

Работа с иностранными делегациями.

В 1935 году Профинтерн по просьбе ВОК (Всесоюзное общество курортов) направил меня на месяц в Кисловодск для работы с немецкой рабочей делегацией в качестве инструктора-переводчика. В делегацию входили двое рабочих (из Рура и Гале), журналист и три работницы. Поместили нас в санаторий «Красные камни». Мне очень хотелось, чтобы делегаты побольше узнали о Советском Союзе, о происходящих переменах, о строительстве новых заводов. Для этой цели я устраивала встречи с отдыхающими в Кисловодске, начальниками строек.

Однажды в санаторий пришел один датский врач, отдыхавший в Кисловодске, и попросил помочь ему собрать материал о жизни рабочих в СССР. Это ему было необходимо для опровержения клеветнических нападок на Советский Союз со стороны одного социал-демократического деятеля, побывавшего в СССР. Я охотно согласилась ему помочь. Договорилась с директором санатория «Горняк», где отдыхали горняки, судостроители и другие. Он организовал собрание отдыхающих. Мы пришли на собрание всей делегацией вместе с датским врачом. Рабочие, отдыхающие в санатории, рассказывали о том, как они живут, работают, отдыхают. Делегаты рассказывали о своей жизни, о безработице. В итоге датский врач собрал очень интересный, необходимый ему материал и был очень благодарен. Об этой встрече мы сразу же выпустили стенгазету на русском и немецком языках.

Однажды мы гуляли в горах, пели песни, впереди шли два пожилых человека. Они обернулись к нам и спросили откуда приехала делегация. Это были товарищи Мануильский и Мартынов из Коминтерна. Они зашли в санаторий посмотреть как отдыхают делегаты. Очень им понравились стенгазеты, сфотографировались вместе на память и Мануильский пригласил всю делегацию к себе в санаторий им. 10-летия Октября. Мы охотно согласились. В фойе санатория собралось много народа. Мануильский в шутливой форме представил нам отдыхающих. Высокого худого редактора немецкого журнала, издававшегося в Коминтерне, он представил так: «Это редактор журнала «Rundscham», его статьи такие же длинные и скучные, как и он сам». О высокой, полной женщине он сказал: «Это прокурор. Буржуазия всего мира ее боится». Угостили нас прекрасным обедом. Делегаты были в восторге оттого, что товарищи, занимающие такие высокие посты, просты и очень милы в обращении с рабочими. Через месяц, когда мы уезжали, все отдыхающие санатория со знаменами проводили нас на вокзал. Когда поезд тронулся, все скандировали «Рот-фронт».

(Гальпер М.М.)

КОНГРЕСС КИМа.

В 1935 году состоялся последний конгресс Коммунистического интернационала молодежи. По просьбам руководства КИМа, Профинтерн, где я в то время ра-

ботала, направил меня на конгресс для работы с нашей комсомольской организацией. В делегацию примерно из 45 человек входили военные: пехотинец, летчик, моряк и др.; рабочие, текстильщик, горняк из Кадиевки, путиловец и др. На открытии конгресса делегаты внесли на руках, прибывшего из фашистской Германии Георгия Дмитрова. Трудно передать, что творилась в зале. Долго не могли успокоиться делегаты, а когда Дмитров закончил свою речь, зал снова стоя аплодировал.

Я купила географическую карту и показывала на ней из какой страны тот или иной выступающий. Однажды я заметила, что делегат из Кадиети какой-то бледный и даже как будто похудел. Я его спросила в чем дело. Он ответил: «Так мечи ж выступать треба, а що я скажу?» Ладно, говорю, пойдем. Села я за машинку, стала его расспрашивать кем он был раньше, как попал на шахту, как сейчас живет, за что ордена получил, что из бедняков, что сейчас живет хорошо в двухкомнатной квартире с женой и детьми. Я напечатала и прочитала ему. Очень он был доволен, но сказал: «Треба ще Димитрова зачепить».»3ачепили». И вот Ткаченко выступает — я волнуюсь больше него. Читал он медленно, с повторами, но когда он закончил, аплодисментам не было конца. Когда Ткаченко шел с трибуны, шепнул мне — «Приедешь в Кадиевку, первым гостем будешь».

Мне хотелось, чтобы наши делегаты поближе познакомились друг с другом. Встречи устраивали прямо в номере. Кто-то приносил баян, танцевали, пели. Наши делегаты рассказывали как живут, работают, учатся. Иностранцы о своей жизни, о безработице. На встрече с французской делегацией был Раймон Гюйо, секретарь комсомола Франции. Этот конгресс запомнился мне на всю жизнь.

Гальпер М.М. - член КПСС с 1931г. 17/Х1-86г.

А это рассказ не для стенгазеты.

«В 1935-36 гг. В Австрии было восстание. Военизированная организация рабочих против фашизма — Шугцбунд. Они все в форме (синий берет, синяя блузка) 300 человек через Чехословакию бежали в СССР. Им был организован замечательный прием в доме Красной Армии. Принимал их еще и Калинин, стояли они у трибуны мавзолея в праздники.

Мобилизовали всех переводчиц, в т.ч. и маму. К каждой десятке шугцбундовцев прикрепили по 1 кремлевскому курсанту. Всех устроили на работу, дали жилье, а через полгода всех арестовали.»

Мама была очень интересной женщиной, всегда была окружена поклонниками. Всех поклонников оттеснил работник немецкой делегации Коминтерна, бывший шахтер, немец Вилли Эразмус (настоящая его фамилия была Кнехель). Года с 36 его направили из Коминтерна на подпольную работу в Голландию и Данию, откуда он и его группа вели антифашистскую работу в Германии. Я хорошо помню как он водил меня в, расположенный напротив «Союзной», Елисеевский Гастроном, который казался мне сказочным дворцом и покупал мне шоколадные бомбы с сюрпризами. Я пыталась научить его говорить по-русски. Погиб он в 1944 г. в Голландии, его по доносу казнили фашисты. Маме до 1937 г. он писал интереснейшие письма, которые она проявляла специальным составом.

Отец поступил работать инженером на завод «Динамо» и в 1934 г, тоже женился на очень красивой венгерской еврейке Магдалене Иосифовне Райх — дочери видного деятеля венгерской революции 1918 г., которая работала чертежницей в архитектурной мастерской.

В Москве в те годы существовал Институт Красной профессуры. Два выпускника этого института: Петкер и Фигурнов — красные профессора были направлены в Профинтерн. Они занимали какие-то крупные должности, но в международном движении не разбирались. Занимались они, в основном, интригами против С.А. Лозовского, примыкая к группировке Кастаньяна, безуспешно добивались благосклонности мамы. В 1936 г. представился случай отомстить. Отец был арестован в апреле 1936 г. и в партбюро Профинтерна они поставили вопрос об исключении мамы из партии за отсутствие бдительности.

Исключили. Все выступили и дружно голосовали за исключение. Мама вышла в коридор и закричала от нервного потрясения. Все только что голосовавшие, бросились ее утешать, особенно старалась мамина лучшая подруга Маруся Лукьянова, только что выступавшая против. Ее не арестовали. Как выяснилось впоследствии, она была доносчицей. Донесла, например, на профессора Левина и, видимо, вследствие этого стала сама профессором в институте Востоковедения. В 1946 году мама нелегально была в Москве и обратилась к ней за рекомендацией. Она не дала.

С работы маму уволили. Однако, когда потребовался на заседании переводчик на французский (другого члена партии, знавшего французский не было), Лозовский послал за мамой. Оказывается он болел и ничего не знал об исключении и увольнении. Он велел выбирать любой отдел и приступить к работе. Мама выбрала отдел Нвдеркиркнехта (интерком металлистов).

В мае 1936 г. райком восстановил ее в партии, так как докладывал о ней работник Профинтерна, хорошо знавший ее работу. Рекомендацию для восстановления в партию ее дали М.Ф. Андреева и М.И. Розенблюм, который в то время работал в еврейской газете «Der emes», а затем отбывал срок сначала 8 лет в Удмуртии, и потом 8 лет в Игарке и писал нам письма и стихи оттуда.

Тем временем настало лето 1936 г. мама, после всех переживаний, поехала отдыхать в Гурзуф. Не успела она прийти в себя, как увидела в газете отчет о процессе троцкистско-зиновьевского центра. Там было написано, что мой отец два года назад в 1932-33 гг. стоял на углу улицы с пистолетом, чтобы убить Ворошилова (правда, как говорила мама, он и пистолета никогда в руках не держал и стрелять не умел).

Прочтя газету, мама помчалась в Москву. Мне так и не удалось выяснить зачем, видимо в смятении, но предположить, что произойдет она не могла. Те, кто хоть немного понимал в чем дело, избежали ареста, уехав куда-нибудь, или уйдя с работы.

Когда мама приехала из Гурзуфа в октябре 1936 г., ее снова исключили из партии и уволили с работы с повторением той же процедуры. Формулировка была такая: «За сокрытие антипартийных высказываний бывшего мужа Липшица П.А.» Антипартийные высказывания состояли в том, что он, будучи еще в Герма-

нии в 1929 году, сожалел о высылке Троцкого из СССР и хвалил Бухарина и Рыкова (они еще тогда не были врагами народа).

Кроме того, за то, что скрыла при вступлении в партию работу в белогвардейской газете «Накануне» в 1923 году (мама доказывала, что газета не белогвардейская, но ей не поверили). И за приписку стажа в ВКП(б) (в какой-то анкете она указала общий стаж в ГКП и ВКП(б)).

Все знакомые и сотрудники, с которыми она вместе работала и дружила, перестали с ней здороваться. При встрече переходили на другую сторону улицы. Исключение составляли немцы. Немцы старались чем-то помочь, утешали ее, приходили, говорили, что верят ей.

Еще раньше до исключения из партии немцам, работавшим в Коминтерне и учившимся в Ленинской школе, разрешалось ходить к маме несмотря на то, что они жили в Москве нелегально. Они готовились к подпольной работе в Германии. Мама всем им помогала. Однажды пришел один из них в отчаянии. Он должен был ехать на подпольную работу, а ему дали фанерный чемодан. Мама дала ему свой немецкий.

Дело об ее исключении утверждалось в высшей инстанции в комиссии во главе с Емельяном Ярославским. Комиссия постановила дать ей возможность исправиться в течение года, а через год поставить вопрос о восстановлении в партии. А работы не было, никуда не брали. Помог сосед Карл Аллель — немец, который работал в Профинтерне, попал под сокращение, ушел работать на завод им. Орджоникидзе, потом уехал в Испанию, где и погиб. Он устроил маму револьверщицей на завод. Мама быстро освоилась, стала перевыполнять нормы, перегнав официальную стахановку. Правда, ей рекорд не засчитали. Мама через друзей немцев просила Вилли ей не писать. Однако он ей писал из Германии симпатическими чернилами между строчек. В последнем письме, которое мама получила, он писал: «Ты моя жена, я тебе слепо верю, борись за свое восстановление».

Письма были очень интересные, большие, сохранить их не удалось. Однако одно письмо перехватили в НКВД. Маму арестовали 27 октября 1937 года.

Особое совещание осудило ее на 8 лет по статье ЧСИР (член семьи изменника родины). За моего отца. Интересно, что эту же статью дали и второй жене отца — Магде.

Тюрьма.

Мама сидела в Бутырках, в камеру ее втолкнули вместе с Раей Свидерской — женой главного редактора «Вечерки». Вместо 40 человек в камере было сто. Место было лишь под нарами. Туда они и забрались. Потом под нарами собиралось «изысканное» общество. Тихонько пели, играли в самодельные карты; под нарами мама заболела ангиной и оказалась в больнице на настоящей койку. Но маму, как она потом рассказывала, не пытали. Однако многие возвращались в камеру избитыми.

Молодая красивая женщина равномерно ударяет головой о стену и монотонно повторяет: «Никогда не поверю, что мой Миша шпион». Это последняя жена Тухачевского. Первая жена была уже на Севере. А с сестрой Тухачевского, как и с женами Блюхера и Крестинского мама сидела в лагере. В камере все тихонько показывали на жену Троцкого.

Бывшая сотрудница Коминтерна вернулась в камеру в слезах. У следователя она отказывалась от того, что принимала участие в заговоре против Советской власти. На очной ставке с бывшим сотрудником Коминтерна Кнорриным, он ей сказал: «Разве ты не помнишь, что мы с тобой участвовали в заговоре».

Маме предъявили обвинения те же самые, что и при исключении из партии. Во всех протоколах допроса повторяется вопрос «Вы Гальпер М.М. являетесь участницей контрреволюционной террористической организации. Следствие требует от Вас правдивых показаний по существу вопроса».

Ответ был неизменным: в Контрреволюционных организациях я никогда не состояла и не участвовала.

СПРАВКА (на бланке)

(на арест)

Гальпер М.М. является бывшей женой террориста Липшица П. А., служила в Берлине в белоэмигрантской газете «Накануне», о чем скрыла при вступлении в КПГ и при переводе в ВКП(б).

На основании изложенного, полагал бы Гальпер М.М. арестовать и повести следствие.

Пом. нач 1 отделения

сержант Гос. безоп (Рогов)

«Согласны» Пом. нач. 4 отдела

УГЕ УНКВД МО

лейтенант Гос.без. (Никольский)

Нач 4 отдела УИНКВД МО

капитан Гос.без. (Персиц)

А вот и «основание» для изъятия детей и ареста их матерей. Оперативный приказ народного комиссара внутренних дел Союза ССP от 15 августа 1937 г.

ОПЕРАТИВНЫЙ ПРИКАЗ

НАРОДНОГО КОМИССАРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

Союза ССР

15 августа 1937 года г. Москва

№ 00486

С получением настоящего приказа приступите к репрессированию жен изменников родины, членов правотроцкистских шпионско-диверсионных организаций, осужденных военной коллегией и военными трибуналами по первой и второй категории, начиная с 1-го августа 1936 года.

При проведении этой операции руководствуйтесь следующим:

ПОДГОТОВКА ОПЕРАЦИИ:

1) В отношении каждой, намеченной к репрессированию семьи производится тщательная ее проверка, собираются дополнительные установочные данные и компрометирующие материалы.

На основании собранных материалов составляются:

а) подробная общая справка на семью с указанием: фамилии, имени и отчества осужденного главы семьи, за какие преступления, когда, кем и какому наказанию подвергнут; именной список состава семьи (включая и всех лиц, состоявших Hi иждивении осужденного и вместе с ним проживавших), подробных установочных данных на каждого члена семьи; компрометирующих материалов на жену осужденного; характеристики, в отношении степени социальной опасности детей старше 15-летнего возраста; данных о наличии в семье престарелых и нуждающихся в уходе родителей, наличии тяжело или заразно больных, наличии детей, по своему физическому состоянию, требующих ухода.

б) отдельная краткая справка на социально-опасных и способных к антисоветским действиям детей старше 15-тилетнего возраста.

в) именные списки детей до 15 лет отдельно дошкольного школьного возраста.

2) Справки рассматриваются соответственно Наркомами внутренних дел республик и начальниками управлений НКВД краев областей.

Последние:

а) дают санкцию на арест и обыск жен изменников родины;

б) определяют мероприятия в отношении детей арестуемой;

в) указывают мероприятия в отношении родителей и других родственников, состоявших на иждивении осужденного и совместно с ним проживающих.

ПРОИЗВОДСТВО АРЕСТОВ И ОБЫСКОВ:

3)Намеченные к репрессированию арестовываются. Арест оформляется ордером

4) Аресту подлежат жены, состоявшие в юридическом или фактическом браке с осужденным в момент его ареста.

Аресту подлежат также и жены, хотя и состоявшие с осужденным, к моменту его ареста, в разводе, но:

а) причастные к контрреволюционной деятельности осужденного;

б) укрывавшие осужденного;

в) знавшие о контрреволюционной деятельности осужденного, но не сообщившие об этом соответствующим органам власти.

5) Аресту не подлежат:

а) беременные; жены осужденных, имеющие грудных детей, тяжело или заразно больные; имеющие больных детей, нуждающихся в уходе; имеющие преклонный возраст.

В отношении таких лиц временно ограничиваться отобранием подписки о невыезде с установлением тщательного наблюдения за семьей.

б) жены осужденных, разоблачившие своих мужей и сообщившие о них органам власти сведения, послужившие основанием к разработке и аресту мужей.

6) Одновременно с арестом производится тщательный обыск. При обыске изымаются: оружие, патроны, взрывчатые и химические вещества, военное снаряжение, множительные приборы (шапирографы, стеклографы, пишущие машинки и т.п.), контрреволюционная литература, переписка, иностранная валюта, драгоценные металлы в слитках, монетах и изделиях, личные документы и денежные документы.

7) Все имущество, лично принадлежащее арестованным (за исключением необходимых белья, верхнего и нижнего платья, обуви и постельных принадлежностей, которые арестованные берут с собой) — конфискуется. Квартиры арестованных опечатываются.

В случаях, когда совместно с арестованными проживают их совершеннолетние дети, родители и другие родственники, то им, помимо их личных вещей, оставляется в пользование необходимые: жилая площадь, мебель и домашняя утварь арестуемых.

8) После производства ареста и обыска арестованные жены осужденных конвоируются в тюрьму. Одновременно, порядком указанным ниже, вывозятся и дети.

ПОРЯДОК ОФОРМЛЕНИЯ ДЕЛ

9) На каждую арестованную и на каждого социально опасного ребенка старше 15-ти летнего возраста, заводится следственное дело, в которое помимо установленных документов, помещаются справки (см. п. п. «а» и «б» ст. 1) и краткое обвини тельное заключение.

10) Следственное дело направляется на рассмотрение Особого Совещания НКВД СССР.

Начальникам управлений НКВД по Дальне-Восточному и Красноярскому краям и Восточно-Сибирской области, следственных дел на арестованных Особому Совещанию - не высылать. Вместо этого сообщить по телеграфу общие справки на семьи осужденных (пункт «а», ст. 1) , которые и будут рассматриваться Особым Совещанием. Последнее свои решения по каждой семье с одновременным указанием места заключения (лагеря) сообщает начальникам перечисленных УНКВД, также по телеграфу.

РАССМОТРЕНИЕ ДЕЛ И МЕРЫ НАКАЗАНИЯ

11) Особое Совещание рассматривает дела на жен осужденных изменников родины и тех их детей старше 15-летного возраста, которые являются социально опасными и способные к совершению антисоветских действий.

12) Жены осужденных изменников родины подлежат заключению в лагеря на сроки, в зависимости от степени социальной опасности, не менее как 5-8 лет.

13) Социально опасные дети осужденных, в зависимости от их возраста, степени опасности и возможностей исправления, подлежат заключению в лагеря или исправительно-трудовые колонии НКВД, или водворению в детские дома особого режима Наркомпросов республик.

14) Приговора Особого Совещания сообщаются для приведение их в исполнение Наркомам республиканских НКВД и начальникам Управлений НКВД краев и областей по телеграфу.

15) Следственные дела сдаются в архив НКВД СССР.

ПОРЯДОК ПРИВЕДЕНИЯ ПРИГОВОРОВ В ИСПОЛНЕНИЕ

16) Осужденных Особым Совещанием жен изменников родины! направлять для отбытия наказания в специальное отделение Темниковского исправительно-трудового лагеря, по персональным нарядам ГУЛАГа НКВД СССР.

Направление в лагеря производить существующим порядком.

17) Осужденные жены изменников родины, не подвергнутые аресту, в силу болезни и наличия на руках больных детей, по выздоровлению арестовываются и направляются в лагерь.

Жены изменников родины, имеющие грудных детей, после вынесения приговора, немедленно подвергаются аресту и без завоза в тюрьму направляются непосредственно в лагерь.

Так же поступать и с осужденными женами, имеющими преклонный возраст.

18) Осужденные социально-опасные дети направляются в лагеря, исправительно-трудовые колонии НКВД или в дома особого режима Наркомпросов республик по персональным нарядам ГУЛАГ»а НКВД для первой и второй группы и АХУ НКВД СССР - для третьей группы.

РАЗМЕЩЕНИЕ ДЕТЕЙ ОСУЖДЕННЫХ

19) Всех оставшихся после осуждения детей-сирот размещать:

а) детей в возрасте от 1 — 1 1/2 лет и до 3-х полных лет - в детских домах и яслях Наркомздравов республик в пунктах жительства осужденных;

б) детей в возрасте от 3-х полных лет и до 15 лет — в детских домах Наркомпросов других республик, краев и областей (согласно установленной дислокации) и вне Москвы, Ленинграда, Киева, Тбилиси, Минска, приморских и пограничных городов.

20) В отношении детей старше 15 лет, вопрос решать индивидуально. В зависимости от возраста, возможностей самостоятельного существования собственным трудом, или возможностей проживания на иждивении родственников, также дети могут быть:

а) направлены в детские дома Наркомпросов республик в соответствии с п. «б» ст. 19.

б) направлены в другие республики, края и области (в пункты, за исключением перечисленных выше городов) для трудового устройства или определения на учебу.

21) Грудные дети направляются вместе с их осужденными матерями в лагеря, откуда по достижению возраста 1 - 1 1/2 лет передаются в детские дома и ясли Наркомздравов республик.

22) Дети в возрасте от 3 до 15 лет принимаются на государственное обеспечение.

23) В том случае, если оставшихся сирот пожелают взять Другие родственники (не репрессируемые) на свое полное иждивение — этому не препятствовать.

ПОДГОТОВКА К ПРИЕМУ И РАСПРЕДЕЛЕНИЮ ДЕТЕЙ

24) В каждом городе, в котором будет производиться операция специально оборудуются;

а) приемно-распределительные пункты, в которые будут доставляться дети тотчас же после ареста их матерей и откуда дети будут направляться, затем по детским домам.

б) специально организуются и оборудуются помещения, в которых будут содержаться до решения Особого Совещания социально-опасные дети.

Для указанных выше детей, используются, там, где они имеются, детские приемники отделов трудовых колоний НКВД.

25)Начальники органов НКВД пунктов где расположены детские дома Наркомпросов, предназначенные для приема детей осужденных, совместно с заведующими или представителями ОБЛОНО производят проверку персонала домов и лиц, политически неустойчивых, антисоветски настроенных и разложившихся - увольняют. Взамен уволенных персонал домов доукомплектовывается проверенным, политически надежным составом, могущим вести учебно-воспитательную работу с пребывающими к ним детьми.

26) Начальники органов НКВД определяют в каких детских домах и яслях Наркомздравов можно разместить детей до 3-х летнего возраста и обеспечивают немедленный и безотказный прием этих детей.

27) Наркомы внутренних дел республик и начальники управлений НКВД краев и областей, сообщают по телеграфу лично заместителю начальника АХУ НКВД СССР тов. ШНЕЕРСОНУ именные списки детей, матери которых подвергаются аресту. В списках должны быть указаны: фамилия, имя, отчество, год рождения ребенка, в каком классе учится. В списках дети перечисляются по группам, комплектуемым с таким расчетом, чтобы в один и тот же дом не попали дети, связанные между собой родством или знакомством.

28)Распределение детей по детским домам производит заместитель начальника АХУ НКВД СССР. Он телеграфом сообщает наркомам республиканских НКВД и начальникам управлений НКВД краев и областей, каких детей и в какой дом направить. Копию телеграммы посылает начальнику соответствующего детского дома. Для последнего эта телеграмма должна явиться основанием к приему детей.

29)При производстве ареста жен осужденных, дети у них изымаются и вместе с их личными документами (свидетельства о рождении, ученические документы), в сопровождении, специально наряженных в состав группы производящей арест, сотрудника или сотрудницы НКВД, отвозятся:

а) дети до 3-х летнего возраста — в детские дома и ясли Наркомздравов;

б) дети от 3 и до 15-ти летнего возраста — в приемно-распределительные пункты;

в)социально-опасные дети старше 15-ти летнего возраста в специально предназначенные для них помещения. Порядок отправки детей в детские дома:

30) Детей на приемно-распределительном пункте принимает заведующий пунктом или начальник детского приемника ОТК НКВД и специально выделенный оперработник (работница) УГБ.

Каждый принятый ребенок записывается в специальную книгу, а документы его запечатываются в отдельный конверт. Затем дети группируются по местам назначения и в сопровождении специально подобранных работников отправляются группами по детским домам Наркомпросов, где и сдаются вместе с их документами заведующему домом под личную его расписку.

31) Дети до 3-х летнего возраста сдаются лично заведующим детскими домами или яслями Наркомздравов под их личную расписку. Вместе с ребенком сдается и его свидетельство о рождении.

УЧЕТ ДЕТЕЙ ОСУЖДЕННЫХ

32)Дети осужденных, размещенные в детских домах и яслях Наркомпросов и Наркомздравов республик, учитываются АХУ НКВД СССР.

Дети старше 15-ти летнего возраста и осужденные социально опасные дети учитываются 8 отделом ГУГБ НКВД СССР.

НАБЛЮДЕНИЕ ЗА ДЕТЬМИ ОСУЖДЕННЫХ

33)Наблюдение за политическими настроениями детей осужденных, за их учебой и воспитательной жизнью возлагаю на Наркомов Внутренних Дел республик, начальников Управлений НКВД краев и областей.

ОТЧЕТНОСТЬ

34) О ходе операции доносить мне трехдневными сводками по телеграфу. О всех эксцессах и чрезвычайных происшествиях немедленно.

35) Операцию по репрессированию жен уже осужденных изменников родины закончить к 25/Х с/г.

36) Впредь всех жен, изобличенных изменников родины, правотроцкистских шпионов, арестовывать одновременно с мужьями, Руководствуясь порядком, устанавливаемым настоящим приказом.

НАРОДНЫЙ КОМИССАР ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СОЮЗА ССР

Перепечатано из газеты Мемориал-аспект № 2-3 октябрь 1993 г.

Карлаг.

В лагерь везли в товарных вагонах с обледенелыми нарами. Вагон перегорожен решетками, на окнах решетки. Выглянула в окно через решетку, красноармеец увидел, пригрозил кулаком. Мама в слезы. Лежала она на верхних нарах с истеричкой, которая беспрерывно кричала и толкалась. Куда везут, не говори ли. Ехали много дней. Приехали — объявили Караганда, Долинка. Выстроили их на перекличку, а рядом толпятся бытовики, поливают их бранью, называют кремлевскими б..., весь строй плачет.

По каждому пустяку, например за опоздание на поверку, сажали в карцер. Среди заключенных жен было много работников искусства, артисток, балерин, певиц. Из них организовали такую самодеятельность, которой могла позавидовать любая столица. Среди организаторов этой самодеятельности не последнюю роль играла Дора Михайловна Дихтярева — бывшая артистка — мамина подруга до конца жизни. Среди жен было также очень много учителей. Части из них удалось устроиться по специальности. Школа для детей начальства, охраны и вольнонаемных была одной из лучших в стране. Школа и самодеятельность были единственными официальными отдушинами. Газеты и радио были запрещены, но новости все равно проникали в лагерь разными путями. Так, например, на Долинской с.х. опытной станции, где было выведено множество устойчивых к суровым условиям южного Казахстана, сортов с.х. культур (просо Долинское и др.) кроме заключенных, работали вольнонаемные. Оттуда приходили к маме точить какие-нибудь детали и приносили прочитать газету. Мама прочитывала газету в туалете, а затем новости распространялись по беспроволочному телеграфу Несмотря на тяжелую работу, плохое питание, оторванность от родных и близких все жили верой и надеждой на скорое освобождение, на победу, на то, что скоро все выяснится и их признают невиновными. (Это произошло через 20 лет в 1956 г.)

Эта вера ярко выразилась в песне, которую пел весь лагерь:

Наша жизнь полна печали

Что случилось — не поймем

И в далеком Казахстане

Песню мы тебе поем.

Припев:

Кипучая, могучая,

Никем не победимая

Москва моя, страна моя

Ты, самая любимая.

Ты сама нас воспитала

Мы тобою рождены,

Что ж теперь такое стало

Мы тобой осуждены.

Припев:

Нам тяжелый труд не страшен

Мы сильны, крепки как сталь,

Если нужно, грудью вспашем

Эту ширь и эту даль.

Припев:

Наше горе не измерить,

Не излить тоски волну,

Но не можем мы не верить

В нашу чудную страну

Припев:

Верим мы как в сне, как в сказке

Дни печали пролетят

И засветят снова глазки

Наших маленьких ребят.

Припев:

Интересно, что на этот же мотив сочинили свой гимн хабадники, которые сидели в других лагерях «свободной» страны.

В свободное от работы время, когда охранники приводили всех с разных видов работ, после вечерней поверки в бараках начинались вечера воспоминаний, каждая рассказывала о своей вольной жизни, а жизни жен крупных военачальников, членов правительства, видных деятелей партии: сестра Тухачевского, жена Крестинского, одна из жен Молотова, Жена Блюхера, там же мама встретила жену Кастаньяна, были действительно интересными.

Всем им после освобождения до признания их невиновности в 1956 году да и впоследствии, уже не приходилось вращаться в столь интересном и изысканном обществе.

Не только жены видных работников были там. В 1937 г., посадили целиком всех работников КВЖД (Китайско-восточной ж.д.) на территории Манчжурии. Все их жены оказались в Долинке. Одна из них Надя Прудникова — крепкая сибирячка, малограмотная, мать пятерых оставшихся сиротами детей, с шестым младенцем, ее посадили и он умер. Эта женщина была очень талантлива, сочиняла по всяким поводам частушки и пела их в праздники, когда пили совместно морковный чай с сохраненными от обеда пайками. Пела она наравне с женами — профессиональными артистками.

В лагере были две итальянские коммунистки — Элодия и Пародия (Клементина Пароли). Пароди жила до 1956 г. в Александрове Владимирской области, затем в Москве, где переводила Тольятти, а потом уехала в Италию в Турин. В Италии у нее были сын и зять, состоящие в фашистской партии. Дочь под ее влиянием, после ее смерти, стала коммунисткой.

Эстер Паперная и ее стихи.

В лагере первое время мама была на общих тяжелых работах: на прополке, перетаскивании зерна. Эти работы очень хорошо описала в своих стихах, приводимых ниже, Эстер Соломоновна Паперная (1901-87 гг.) Э. Паперная близкий друг Всеволода Вишневского. В Карлаг попала по статье 58,10 за анекдот. Этот анекдот в лагере она никому не рассказывала. Работала все время на общих работах. Она была очень добрым и отзывчивым человеком. Была всеобщей любимицей. Ее любили за умение разогнать любую грусть, за стихи. Была она прекрасной рассказчицей, но очень неловкой и неумелой в работе. Кроме того, была очень близорука. Все заключенные старались помочь ей выполнить норму, что-то сделать для нее.

После окончания срока, до окончательного освобождения из лагеря она работала в качестве вольнонаемной медстатистиком в амбулатории, которую красочно описала в своих стихах. Умерла в Ленинграде.

Вот что написано о ней в литературно-художественном журнале «Глагол» № 4 за 1991 год. Даниил Хармс. Горло бредит бритвою. Случаи рассказы, дневниковые записи стр. 172-173.

«Эстер Соломоновна Паперная (1901-1987 гг.) — переводчик, автор книг для детей, училась в Харьковской Академии теоретических знаний вместе с А.Г. Розенбергом и A.M. Финкелем, была одним из авторов знаменитой книги пародий «Парнас дыбом» (Харьков, 1925 г., переиздание — М. 1989 г.) Работала по приезде в Ленинград редактором детского сектора Госиздата и недолгое время редактором «Чижа». Опубликовала 4 книги для детей «Картинки с текстом» (М. 1929 г.), «Чьи это игрушки?» (МЛ. 1930). Совместно с И. Карауховой, рисунки А.И. Порет «Выставка богов» (МЛ. 1930 г.), «Живая пропажа» (М.-Л. 1931 г.), рисунки С.М. Гершова. Переводила стихи и прозу с английского, французского, итальянского, польского, идиша, в том числе, известную, сказку Э. Блайтон «Знаменитый утенок Тим.»

Арестована в 1937 г. по делу Ленинградского отделения Детгиза, провела в лагерях в общей сложности 17 лет, реабилитирована в 1956 г. А.И. Пантелеев называл ее одним из самых остроумных людей, которых он встречал в жизни. Многие современники писали о необыкновенном музыкальном таланте Э.С. Паперной, о ее знаменитых домашних концертах. Характерно, Что В.Н. Петров, рассказывавший о вечерах у Хармса, в музыкальной части пишет о Э.С. Паперной: «Почти всякий вечер помногу музицировали. Я.С. Друскин играл на фисгармонии Баха и Моцарта. Часто приходила редактор Детгиза Э.С. Паперная, знавшая несколько тысяч песен на всех языках мира. Даниил Иванович обладал очень приятным низким голосом и охотно пел, иногда с Паперной, иногда без нее».

Эти стихи привезла из лагеря и сохранила моя мама.

Гимн еде и Нюсе Макаренко.

(ДПУ, ноябрь 1942 г.)

Как много есть застольных песен

И вместе их роднит одно

Поется в них, что мир чудесен,

Пока в бокале есть вино.

Вино, конечно, вещь святая,

Да нам, зекам, к чему оно?

Природа наша, знать, иная:

Нас греет суп, а не вино.

И не боясь прослыть обжорой,

Поднявши ковш сырой воды,

Плету заздравные узоры

Не в честь вина, а в честь еды.

«Налейте ж нам миски полнее, жирнее,

Чтоб масло закапало с губ.

Да здравствует суп! Из мяса и круп.

Кто выдумал суп — не глуп!»

Когда трудясь в пылу азарта,

Мы под собой не чуем ног,

Нам слаще музыки Моцарта

Звучит обеденный звонок.

Мы прямо в кухню мчимся лихо.

И там нас парой теплых слов

Встречает Нюся-повариха,

Богиня кухонных котлов.

Ах, Нюся! Боже Мий коханный!

Спросите каждого кругом —

Чистосердечно, без обмана

Здесь все сойдутся на одном:

Ее, хозяйку Карагана,

Всегда помянем мы добром.

В веселой, пестренькой повязке,

С венцом уложенной косой,

Она без пудры, без подмазки

Цветет украинской красой.

Всегда с приветливой улыбкой,

Сияя блеском серых глаз,

Как изворотливо и гибко

Она обслуживает нас.

Копя прилежно, терпеливо

Щепотки жалкие муки,

Она как фокусник, на диво

Родит из пальцев пирожки.

Вот у других и щи пожиже

На Нюсю нам роптать нельзя:

И каша кажется жирнее,

И суп заметно повкуснее,

Когда над мискою теплея

Сияют серые глаза.

А.В.Сазоновой

(ДПУ, январь 1943 г.)

Задуманные в виде шутки,

Испеченные в три минутки,

Летите вирши к нашей бывшей

Незаменимой бригадирше.

От ДПУ до Карагана

На крыльях снежного бурана

Домчите к ней привет горячий

Желают ей во всем удачи,

Здоровья и продленья века

Паперная, а с ней Шебеко.

Если б это было так!

(ДПУ, 1945 г.)

Я еду на свободу,

Везет мне, слова нет.

И в теплую погоду

И раньше на пять лет.

Я еду на свободу.

Прощай, мой спецбарак!

Пройдет не больше года —

Со всеми будет так.

Я еду на свободу

Прошу не забывать

Стихи мои уроды

И их слепую мать.

Я еду на свободу

Надеюсь, не вернусь.

Забуду анекдоты,

Торжественно клянусь.

Я еду на свободу.

Черкну Вам как-нибудь

Желаю Вам здоровья,

Себе счастливый путь.

Подражание Пушкину. (1942г.)

Долго ль мне еще в Карлаге

Век свой женский коротать.

И с участка на участок

Словно бабочка порхать.

То на стройку, то к телятам,

Покорясь своей судьбе,

То на снегозадержанье,

То на транспорт к цоб-цобе.

Или солнце меня спалит,

Иль мороз в тиски возьмет,

Иль буран навек засыплет,

Или волк в клочки порвет.

Долго ль мне в тоске голодной

Пост невольный соблюдать.

Обезжиренным обратом

Крем и сливки поминать?

То ли дело в Ленинграде

По проспекту разъезжать,

О журнале, о театре,

О курорте помышлять.

То ли дело на свободе

В ресторане закусить.

То ли дело, братцы, дома.....

Э, да что там говорить!

Письмо к Фанни Шебеко

(14 ноября 1942г.)

Ну, как начать? «Здорово», что ли?

Примите, Фанни, мой привет.

Дай бог Вам скоро быть на воле

И жить счастливо много лет.

Хоть и живем недалеко мы,

Шлю Вам письмо — напала блажь.

Сегодня год, как мы знакомы,

И это — лагерный мой стаж.

Да, целый год!..

За это время

Воды немало утекло,

И, часто нашей доли бремя

Нести нам было тяжело.

Зимой на снегозадержаньи

Мы стены строили из льда,

И Вашим сущим наказаньем

Подчас бывала я тогда.

Когда мой шаткий валик падал,

Как Ваше хмурилось лицо!

И с нежных уст порой с досадой

Срывалось крепкое словцо.

Когда мы чистили дорогу,

Вы, прерывая отдых свой,

Ко мне спешили на подмогу,

Азартно действуя киркой.

Под предводительством Раисы,

Как стало солнце припекать,

Мы прошлогодние кулисы

Ходили с Вами собирать

В болоте среди бела дня.

Полна начальственного пыла,

Раиса на берег меня

Самоотверженно тащила

Чем свет ругая и кляня.

И, вытащила. Вот тогда-то

Ей пригодилась бы цитата:

«Ох, нелегкая это работа —

Из болота тащить бегемота!»

Раиса злилась и кричала,

А Вы, сокровище мое,

Так трогательно защищали

Меня от окриков ее.

Потом без Вас я две недели

Бороновала на быках,

О чем рассказано отдельно

В плохих, но искренних стихах.

Июнь был месяц самый длинный

В июне мы пололи рожь.

Как вспомню ужас комариный,

Так до сих пор бросает в дрожь!

С утра чадру мы надевали,

В жару томясь, едва дыша,

Но от москитов не спасали

Нас ни чадра, ни паранджа.

Ох, как распухли наши лица!

А Ваши тонкие черты.......

Посмел же в тыкву превратиться

Образчик женской красоты.

И я чесалась где попало

И, позабывши всякий стыд,

Часами громко причитала

И даже плакала навзрыд.

Нет, верьте, сколько жить я буду

Прополки этой не забуду!

После москитной вакханальи

Нам показалось за пустяк,

Когда в полях уничтожали

Вы лебеду, а я горчак.

Мы в сенокос копнили с Вами

Люцерну, донник и пырей,

Вы с вилами, а я с граблями

Не расставались много дней.

Но окаянный ветер, тьфу ты!

Начнешь копнить — от тут как тут,

Рванет копну и в полминуты

К чертям летит наш долгий труд.

Проклятый климат, в самом деле!

Всегда не вовремя ветры........

Небось не дули три недели,

Пока нас ели комары........

Дороги наши разминулись,

Когда, закончив сенокос,

Я над подсолнухами гнулась,

А Вы готовили силос.

Но вот в один денечек жаркий,

Подобно сорному зерну,

Нас погрузили на бестарки

И отвезли на ДПУ.

Да, это был сюрприз полнейший...

Прощай, привычный Караган,

И Алексеич наш милейший,

И местных «жен» сплоченный клан!

Ох, ДПУ ...

Мы в том Содоме

Валялись вместе во дворе

То на земле, то на соломе,

И вместе дрогли на заре.

В работе мы расстались с Вами,

Старательно, по колоску,

Я дергала ячмень руками,

А вы грузили на току.

Потом опять мы были вместе,

Когда сдыхая от тоски,

Все на одном и том же месте

Мы подбирали колоски.

Как нам они осточертели

Я удивляюсь, что порой

В бреду мы жалобно не пели,

Как тот Апухтинский больной!

«Все колоски, колоски,

Красные, желтые всюду»....

Итак, покончим с годом этим,

Подходит 43-й год.

Но где и как его мы встретим

И что-то нам он принесет?

Нет, я не верю, как хотите,

Что впереди опять нас ждет?

Все тех же лагерных событий

Знакомый кругооборот?

Я Вам желаю лучшей доли.

Примите, Фанни, мой привет.

Дай бог Вам завтра быть на воле

И жить счастливо до ста лет.

Хвала к Фанни Шебеко во всех падежах.

(Ко дню ее рождения 10 декабря 1942 г.)

Едва ли на свете найдешь человека

Добрей и душевней, чем Фанни Шебека.

И женщины нет и не будет вовеки

Милей и прелестнее Фанни Шебеки.

Все лучшие качества, точно в аптеке,

Природой отмерены Фане Шебеке.

И даже петух, видя Фаню Шебеку,

Поет веселее свое «Ку-ка-ре-ку».

Того назову я соральным калекой,

Кто может поссорится с Фаней Шебекой

И на Карагане и на Джумабеке.

Так будь же здорова, о Фанни Шебеко

И ныне и присно от века до века!

Развод (неоконченная)

(ДПУ июль 1943 г.)

Только-только в небе майском

Разгорается восток,

Как на Долинском участке

Просыпается народ,

отправляется в поход,

Собираются ребята

возле вахтенных ворот,

В шесть на Долинском участке

начинается развод.

Места мало, тесно стало,

поступитесь вдаль и вширь

Волобуева пригнала

весь свой женский монастырь.

Ай да девок подобрала

бригадирша-богатырь!

Все муштрованы на диво,

мать-игуменья, гордись.

«Ну-ка, девки, живо, живо,

по четыре становись.

Что ползете так лениво?

Кто там сзади? Подтянись!

Разгалделися, верблюды,

растуды вашу туды!

Ну-ка слухайте сюды:

Мы идем на огород,

Только знайте наперед,

Если кто из Вас посмеет

там картошку воровать,

Никого не пожалею,

растакая ваша мать!

Помни, сука твердо,

будет бита морда!

Как дам по зубам,

так и челюсть пополам!

Ать, два, три, четыре,

трогай девушки вперед,

Отворяй порота шире,

пропустите огород!»

А солнце все выше и выше

по синему небу вползает

И голосом плачущей мыши,

нарядчик Кирисов взывает:

«Щербина, разводный, чего вам!

У вас тут порядок хреновский

Скорее, уже полседьмого,

давайте бригаду Покровской!»

И вот деловито и рьяно

бежит Катерина Иванна

Печать доброты безграничной

на пухленьких детских щеках,

Такой би-ба-бо симпатичный

в берете и круглых очках.

«Товарищи, я обращаюсь

К вам с просьбою очень большой:

Пожалуйста, не расхищайте

Картофельный фонд семенной!»

ТРИ ДАМЫ

(январь 1945 г.)

Три элегантных дамы

С мешками за плечами

С утра как в панораме

Под вахтою стоят

Баранова и Перля

С пришитой к ней Паперной

Ждут очереди нервно —

Спешат на зерносклад.

Они не зря суются

И на работу рвутся —

Там ждут и не дождутся

Зерна три сотни тонн,

И Бакаревич строгий,

И триер хромоногий

И старенький, убогий,

Разболтанный «Клейтон».

Эх, тетеньки и дяди,

Не врите бога ради,

Что, мол на зерноскладе

И сытно и легко.

Кто триер покачает,

Мешочки потаскает,

Узнает, что до рая

Довольно далеко.

А, что насчет, пшепрошем,

Лепешек или каши,

(О чем желудки наши

Вздыхают целый день),

То знайте, что всю зиму

Мечтой недостижимой

Нам кажется любимый,

Поджаренный ячмень.

Вот Перле-мастерица

Над семенной пшеницей

Без памяти трудится

В сто лошадиных сил,

Заботясь неустанно,

Чтоб агроном Степанов,

Сынок ее названный,

Зерном доволен был.

Отчаянная крутка

Без меры без рассудка,

При пустоте желудка —

От всех от этих дел,

От беганья по трапу

У ней распухли лапы

И, вдруг, сердечный клапан

Опасно заболел.

А разве мало Ядю

Ругают старой б.....

За то, что зорко глядя,

Преследует воров.

И с яростью тигрицы,

Их гонит от пшеницы

Метлой, как вереницы

Нахальных воробьев?

А Эстер терпит муки,

Проделывая трюки,

Легко ли близорукой

Ее прыгать как блохе,

С барьера в закром узкий,

Когда идет погрузка

И шлют ее по-русски

На «пе» или на «же».

А в обстановке нервной

За каждый шаг неверный

Достанется Паперной:

Чуть что-нибудь не в лад,

Тот час же в гневе Перле

Ее насквозь просверлит,

Как пушечные жерла,

Направив грозный взгляд.

А Ядя с громким криком

Ее и «чертом диким»,

И «чудищем великим»,

И «куклой» назовет.

Утихнуть не проси лишь,

Не то пожар усилишь,

Сам Алексей Васильич

Стихии не уймет.

Но я скажу по чести:

Хоть обе дамы вместе

Частенько пилят Эстер,

На них обиды нет.

Ядвига Алексанна

И Яковлевна Анна

Вам стих мой бесталанный

А вместе с ним — привет.

НАВОДНЕНИЕ

(незакончено, март 1945 г.)

Дики причуды Долинской погоды.

Год сорок пятый был странной породы:

Буйный февраль был на редкость сухой,

Кроткий апрель напоил нас водой.

Нет, мы не знали столь страшной картины!

Хлынули воды с Джартасской плотины

С пеной до вахты, шумя, добрались,

Дерзко без пропуска в зону влились.

Ринулись волны, как хищные звери,

Яростно лезут и в щели, и в двери,

Тяжек свирепой стихии кулак —

Падает, падает третий барак.

В страхе бегут от холодной пучины,

Тащат на крышу пожитки мужчины.

Бедствие! Кругом идет голова:

Вот уже залит барак номер два.....

Только единственный, с паводком споря,

Словно скала среди бурного моря

Высится первый барак на бугре.

(Не на поливе, а на богаре)

Но не верна этих стенок массивность:

Гляньте — исчезла барачная живность,

Мыши сбежали, встревожился клоп,

Видно почуяли близко потоп.

Только мы вещее слово сказали,

В памяти сказки библейские встали:

Хляби разверстые, Ноев ковчег......

Чем же слабей наш технический век?

Молвила староста — Ной седовласый:

«Будем ли ждать до последнего часа?

Нет, до отчаянья мы не дойдем —

Свой спецковчег отстоим и спасем.

Ну-ка, друзья, зажигайте коптилки,

Зорче глядите под койки свои,

Путь заграждайте для каждой струи.»

Крикнула староста — все оживились,

Сразу во тьме огоньки засветились

И поползло под свои топчаны

Все населенье восточной стены.

Ищет Паперная струйку под койкой,

Каждый плевок перещупала стойко

Чтобы вода не застигла врасплох.....

И, проморгала, побей ее бог!

К полночи дело становится хуже,

Лужи все шире, а суша все уже,

Хлещет вода от обоих бортов,

Вот уж дошла до центральных жильцов.

«Ну-ка растянемся цепью живее,

Пусть заработает дружный конвейер,

Глину тащите посудой любой,

Дамбу построим под всею стеной.»

Эй, ухнем, ящик плюхнем,

Еще разик, еще раз, Еще тазик, еще таз,

И две корзины по пуду глины.

Быстрей метро идет ведро:

Туда с водой, назад с землей.

Богданова Лиля лопату схватила:

«Копайте яму в бараке прямо!»

Литенко с ломом пыхтит над комом,

Сайковская Ирина копает как машина,

А Певзнер Рая, как вол таскает

И Аня Радуль командует парадом.

«Мадам, примите жардиньерку,

А Вы пустую бомбоньерку.»

«Вот Вам шкатулочка, мадам,

В ней только тридцать килограмм.»

«Держите вазочку, мистрисс.

А Вы, мамзель — пустой сервиз.»

«Подайте глины нам, друзья...»

Увы! Уже копать нельзя!

Свалилась новая беда —

идет грунтовая вода

Надо воду выливать,

Надо яму засыпать......

Так ночь прошла, а уж с утра

Идет конвейер со двора.

И в яме на глине весь день напролет

Четыре старухи танцуют фокстрот.

Вторая ночь крадется сапой

В ковчеге спят без задних ног,

И лишь дежурящие с лампой

Обходят каждый уголок.

9 МАЯ 1945 года

Девятое мая — ликующий день,

Как будто природа сама

Навеки согнала природную тень

И солнцем пьяна без ума.

Четыре мучительных года прошли,

Как длительный черный кошмар,

Но Родины нашей сгубить не смогли

Ни бомбы, ни кровь, ни пожар.

Сегодня мы счастливы все как один,

Хоть многих прошибла слеза.

И как ни коряво, от самих глубин

От сердца хочу я сказать:

Пусть будет здоров наш Советский Союз,

Пусть хлеба и мира полна,

Забудет страна, как отброшенный груз,

Проклятое слово «война».

Пусть будет здоров наш родной Сэсэсэр

На долгие годы — века,

И пусть наши внуки не знают совсем

Постыдное слово «зека»

БОРЬБА С МАЛЯРИЕЙ.

(апрель 1945 г.)

Амбулаторные палаты

апрельским солнцем залиты,

Сияют белые халаты,

хоть и не первой чистоты.

Шафраном отливают лица,

пришедших женщин и мужчин

И, как янтарь, огнем искрится

в стеклянном шприце акрихин.

Войдя, малярик деликатно,

ложится животом на стол,

Чтобы принять хоть неприятный,

но благодетельный укол.

У Фриды Марковны покрыты

испариной и нос и лоб:

Пред ней пейзаж из плохо мытых

мужских и женских голых поп

Больные сыплются сверх плана.

Она с рассветом на ногах.

И колет, колет неустанно,

Как бы преследуя врага.

Лежат малярики покорно,

Она ж твердит одно упорно:

Мы переколем сотни поп,

Но малярию вгоним в гроб.

В. ВАГРИНОЙ.

(декабрь 1944 г.)

Семь лет назад расстались Вы с Москвой

Полны обиды, страха и недоуменья.

Не ждали Вы, что станете звездой

Второго Долинского отделенья.

Офелья, Леонтин, мадам Багратион,

Сиянье рамп, цветы, хлопки и крики «браво»!

Растаяли, как дым, как аромат, как сон,

Но и в Карлаге Вас сопровождает слава.

Ведь все, что Вам дала Вахтанговская школа

Смогли, как ценный клад, Вы до сих пор сберечь

Что б из бревна любого возраста и пола

На сцене искорку правдивую извлечь.

Не плачьте, дорогая Вава

Не опускайте косами венчанной головы —

Еще лишь год, и вновь Вам улыбнется слава

В афишах Ленинграда и Москвы.

А если для меня свобода вспыхнет ярко,

Я к Вам в театр как-нибудь прийду.

Тогда, надеюсь, Вы дадите контрамарку

Хоть в самом захудаленьком ряду.

ДЕНЬ В АМБУЛАТОРИИ ИЛИ «МИШУГАНЕ ХАСАНЕ»

(февраль 1946 г.)

От двенадцати до двух у дверей амбулаторных

Трется очередь больных и первичных и повторных.

Тэбэцэ, фурункулез, грипп, чесотка, малярия,

Люис, ишиас, понос, астма, грыжа, дистрофия.

Боже мой, каких тут нет! Всем измерь температуру.

Всех послушай, дай совет, дай лекарство, процедуру.

Иванову — аспирин, Соловьеву — перевязку,

Петухову — акрихин, Воробьеву — в горле смазку.

Банки, ванночки, массаж, внутривенное вливанье,

То чесоточного смажь, то желудка промыванье,

То крови переливанье, растиранье, спринцеванье,

Прижиганье, продуванье, клизмы, пластыри, уколы —

Труд и вредный, и тяжелый.

К трем отделалась едва, выгнав всех без церемоний,

Угорела голова от

Не успеешь и поесть, как темнеет свет неверный

На часах почти что шесть — начинай прием вечерний.

Снова градусник подряд тыкай в потные подмышки,

И вертись на тот же лад до восьми без передышки.

В восемь схлынул весь поток, на поверку звякай звонче.

Благодетельный звонок! Слава богу, день закончен.

Фрида села закурить, наслаждаясь тишиною.

«Хорошо б чаек попить со смородинным настоем».

Вдруг в передней звонкий крик.

Трах и в дверь ввалились разом.

Весь в крови, старик-нацмен и девчонка с красным глазом.

«Вэй! Башка разбил кардам!» «Вэй!» старик вопит истошно.

«Глаз разъел мне карандаш, ой, тошнехонько, ой, тошно!»

Провозилась битый час над разбитой головою,

Двадцать раз промыла глаз, — успокоила обоих.

Только села, вдруг опять, двери хлоп! С безумной силой:

«Выходи, ядрена мать, будет всем теперь могила!»

«Бей, коли, руби, стреляй!» Гром по дому прокатился.

То с визитом невзначай, кандидат на Макатай, милый

явился.

Унимали полчаса, уговаривали психа,

Кое-как убрался сам. Наконец-то стало тихо.

Не прошло пяти минут, забубнили голоса:

«Лейкоцит, эритроцит, Либеркюна железа,

Хирургическая шейка, диафрагма и брызжейка,

Бриолин и гликоген, капилляры полых вен.

Щелочь, желчь, пепсин, ферменты.»

Эй, потише там, студенты!

От этой смены невозможной уже распухла голова...

Вдруг, заглушая гул зубрежный, несутся странные слова:

«Царевич я! Довольно! Стыдно мне!

Пред гордою полячкой унижаться!»

Лжедмитрий и Марина? Что такое? Тьфу ты, черт —

У статистика в кабине репетиция идет

Так весь вечер неустанно модулирует симфония.

Стихнет «Сцена у фонтана» — вспыхнет громче анатомия.

Но вот убрались и курсанты, — ушла охрипшая Марина.

Покоя нет на этом свете! Ну, кто там снова в дверь стучится?

Ох, надо снова кипятить катетр — пришел Буткевич помочиться...

И вот над тазиком в молчаньи идет сеанс минут на 30.

Вздремнула Фрида под журчанье, ей даже сон успел присниться

А.С. РАСКИНОЙ.

(февраль 1944г.)

Напрасно кляли мы столь страстно злосчастную Караганду:

Январь удивительно ясный и теплый был в этом году.

На небе закатные краски устроили пышный парад,

Прощается солнце с участком, кончайте работу, пора.

И грудью ложитесь с размаху на свой односпальный топчан.

В барак Вы стремитесь пораньше, как будто взаправду домой.

Умылись, поели..., а дальше? Что делать с собою самой?

Устало опущены плечи, слеза на ресницах блестит...

Хороший, родной человечек, не надо, не надо грустить.

Ну, дайте я Вас распотешу: смешной анекдот расскажу,

Частушку спою или спешно кого-нибудь изображу.

Мы с Вами во многом похожи: по Питеру мы земляки

И Вы Соломоновна тоже, и обе мы носим очки.

Быть может в Египте Ваш предок работал на пару с моим.

Выходит, что мы, напоследок, в каком-то родстве состоим

Во многом мы схожи, вот только статью мне пришили не ту.

Ведь Вы, извините «шпионка», а я «агитатор-болтун».

Вот я и боюсь Вам наскучить пустой болтовнёю своей...

Простите, я знаю Вас мучит так много различных вещей:

И то, что от Маи нет писем, и то, что нет бабушки с ней.

И то, что мы часто зависим от злых и неумных людей

И Гитлера дикие орды, несущие ужас вокруг,

И подлость британских милордов, ведущих двойную игру

Все мучает Вас и пугает, все ждете Вы: будет беда.

Такою, моя дорогая, запомню я Вас навсегда.

И бывшие белые брюки, в которых сушили Вы лук,

И в кротких глазах близоруких еврейскую скорбь и испуг.

Не бойтесь, родная, поверьте: все будет совсем хорошо,

И явятся ангелы смерти за Гитлера черной душой.

Настанет желанная воля без всяких препон и преград,

И мы с Вами «цвей шлимазолим», поедем домой в Ленинград.

И как-нибудь встретимся дома за круглым семейным столом.

И лагерным нашим знакомым все косточки переберем.

Мы вспомним сквозь смех и сквозь слезы

прополку, москитов, буран.

И Фаню, и Хаю, и Розу — весь долинский Биробиджан.

В строчках Пушкина живет благодетельная сила:

«Все мгновенно, все пройдет, что пройдет, то будет мило.»

ЗОЕ МИХАЙЛОВНЕ ТАВРОВСКОЙ.

(7 января 1944 г.)

Средь ДПУ, на вид невзрачный, раскинулся огромный склеп,

Подвал таинственный и мрачный, кто б ни вошел, тот вмиг ослеп

Хоть этот склеп зовется скромно хранилищем для овощей,

Но это храм, подземный, темный, с коптилками взамен свечей.

Три божества царят там властно: картофель, свекла и морковь.

И повседневно, ежечасно обслуживает штат жрецов.

Простите не жрецы, а жрицы их опекают что ни шаг,

Оберегают от грибницы и от налетов доходяг.

Буртуют и перебирают, и засыпают в закрома,

А проверяет и цукает их жрица главная сама.

Она зовется звучно Зоя, что в переводе значит жизнь.

К лицу ей прозвище такое — в ней столько жизни, что держись!

За ней угнаться нету силы, у ней обширные дела:

Вот-вот была в лукосушилке, уже в хранилище ушла.

Идешь в хранилище — да где там! Она в засолочной давно.

Бежишь в засолочную следом и не поймаешь все равно.

То подкоптерка, то контора, то нормировщик, то завхоз...

Ко всем ей нужно срочно, скоро, пойди, лови ее за хвост.

При всем при том она спокойна и по карлаговской земле

Шагает так легко и стройно, как будто ей семнадцать лет.

У ней хороший лоб и брови, довольно чист лица овал,

И был бы вовсе славный профиль, да нос маленько подкачал

А губы ярко молодые, и светло-синие глаза,

Верней зелено-голубые, как дорогая бирюза.

Но эти очи в гневе, ой как! Умеют молнии метать,

И алый рот вас может бойко к такой-то матери послать!

Зато как только распушила, так и простила от души.

Всегда поет, хоть и фальшиво, но с выражением большим.

А то на кучу свеклы встанет и, вкладывая весь свой жар

Продекламирует Ростана — девичьих лет репертуар.

Ну, вот Вам, Зоечка, попытка нарисовать и Ваш Портрет.

Попытка, говорят, не пытка, простите, если сходства нет.

Во-первых, надобно уменье, а во-вторых среда не та:

Родится туго вдохновенье возле капустного бурта.

Пускай стихи мои неловки, но я от сердца их пишу

И даже маленькой морковки у Вас за это не прошу.

Да, попрошу Вас потрудиться и Вашим кадрам передать,

Что я их здесь назвала «жрицы», ей богу, не от слова «жрать»

Целую Вас и поздравляю, на именины не приду

И на свободе Вам желаю справлять их в будущем году.

БОРОНОВАНИЕ.

(Караган, май 1942 г.)

Дайте мне руку, любезный читатель,

Как в старину писали учтиво,

И если у вас терпения хватит,

Я вас поведу на караганские нивы.

Какие просторы! Как воздух прозрачен!

Округлые сопки далеко видны.

Вся степь разомлела под солнцем горячим

Обычно скупой казахстанской весны.

Лоснится люцерна, как бархат зеленый,

Курчавится пышно озимая рожь,

Погода была к нам весьма благосклонной —

Видать урожай будет нынче хорош.

Мы с вами подходим к землянке,

К ефремовской нашей делянке,

И тут, как говорится, внимание!

Начинается боронование!

Идут волы молодые и старые,

Идут как школьники, пара за парою,

И в такт, под мерный воловий шаг

Тихо постукивают бороны «зиг-заг»

Бредут быки, тряся боками,

А с левого бока, то бодро, то хмуро,

Держались за налыги, потряхивая кнутами,

Движутся женские фигуры.

Вы не глядите, что они в штанах —

Это женщины и женщины, что надо.

Здесь работает за совесть, а не за страх

Сазоновская бригада.

Вот видите — вол, молодой шалопай,

Танцует по полю, как балерина,

А рядом с ним балетным па,

Ничуть не смущаясь, идет Надина.

И, вдруг, вы слышите собачий лай,

Хоть близко не видно ни Буйки, ни Жучки

Это Надина, чтобы укротить вола,

Пускается на собачьи штучки.

Но громкий лай покрывает пение.

Что за песня? Не разобрать ни слова!

Размахивая хлыстиком, в чудесном настроении

Волам по-французски поет Смирнова.

Вот дико бросаются в разные стороны

Бычок черноватый и бычок караковый,

А следом за ними, натыкаясь на борону,

Бежит несчастная Дуся Ракова.

Она говорит им: «Да что вы милые,

Ведь вы же знаете, какая норма.

Не дам процентов, небось не помилуют —

Останусь я без добавочного корма.»

Вам надо проделать не круг и не два,

Слыхали, небось, Андрющенкины слова:

«Как потопаешь, так и полопаешь...»

Но что это? Хриплое слышно рыдание...

Звеня занозами, бегут два быка,

Косясь и бодаясь, полные отчаяния,

Волокут по полю полумертвого зека

Она вопит: «Проклятая скотина!

Когда же кончатся эти муки?

Для такого дела нужен мужчина, —

Быки презирают женские руки!»

Рыдает Лиля и тут же, как на грех,

Хохочет вовсю, не меняя позы,

Вот это, очевидно, и называется: смех

Сквозь вполне реальные крупные слезы...

А тут же, выйдя из круга, в сторонке,

Беснуясь, быков погоняет Рая.

Она и кнутом их, и матом звонким,

Увы! Ни черта не помогает.

Видно сделаны быки из прочного теста

Она вся в пене, а они ни с места.

И впервые сконфужена грозная Раиса —

Она грозится, а никто не боится.

Под длинной вуалью из черного тюля

Важно выступает Меклер Бронислава.

Вот эта, действительно, серьезно «мантулит:»

В левой руке надыга, а зеркальце в правой...

Вот вместе боронят Наташа и Лора,

И, окриком сдерживая быков напор,

Не отрывая от борозды взора,

Через плечо оживленный ведут разговор:

«Тогда у меня был хороший вид,»

Одета была я «на пять»

Ну, он догоняет меня и кричит:

Гражданочка! Тпру, стоять!

Конечно, я вида не показала,

Но он мне понравился сразу.

Я лишь улыбнулась ему и сказала:

«Цобэ, холеры; заразы!»

А солнце напористей с каждым мгновеньем,

Сильней и пьянее травы аромат,

И словно гроза, словно гимн весенний

Над полем несется Андрющенкин мат:

«Паперная, Паперна, куда ты поперла,

Туды твою господа мать!

Затягла, холерна, быкив на люцерну,

Так ты не давай ее жрать!»

Смотрите, какая слепая, смешная,

Нелепая тетя в очках.

Как только отстала, так след потеряла

И виснет мешком на быках.

Звено поднажало, вперед убежало,

Она же уныло плетется в конце.

Но, гляньте, победа! Два ровненьких следа...

Увы! не на ниве — на грязном лице!

На слезы, понятно, смотреть неприятно,

Поищем картины иной.

Но с вас уже хватит, любезный читатель,

Да, кстати и солнце уже на закате —

Пойдемте ка лучше домой.

Вздымается пыль над вечернею степью,

Медлительна поступь усталых подруг,

Все звенья, сомкнувшись единою цепью,

В два следа проходят последний свой круг.

Бригада идет, напевая, себя и быков подгоняя

«Ой куда вы, ой куда? Постарайтесь

Да, смотрите со следа не сбивайтесь.

Как наскочит сам Терно на огрехи!

Попадет нам от него на орехи!»

Рабочий день окончен. До свиданья,

До завтра, до утра и до боронованья!

Лагерная жизнь в прозе.

На строительстве скотобазы мама была бригадиром. Ее обязанности заключались в том, что она водила по кругу лошадь в яме со смесью глины и соломы, причем ходила босиком и инженер пошла, сняла тапочки с начальницы лагеря от заключенных, и отдала их маме.

Несмотря на отсутствие опыта, построили несколько зданий скотобазы из самана. На какое-то время большое количество женщин вдруг перевезли в Спасское, что рядом с Акмолинском.

Там можно было не работать, т.к. работы не было. Однако женщины-энтузиастки не могли сидеть без работы, потребовали от начальства работу. Им велели разбирать камни от взорванной английской концессии медеплавильного завода. И женщины эту работу выполнили. Затем из этих камней построили швейкомбинат, который и по сю пору работает уже в черте города Целинограда, бывшего Акмолинска. За это всем разрешили получать посылки.

Потом были вновь общие работы. Самой тяжелой для мамы была работа на скотобазе. Двум интеллигентным женщинам поручили телок. Их надо было кормить, убирать навоз и, самое страшное, — выгонять на водопой. Телки разбегались, интеллигентные скотницы в слезах бегали за ними по глубокому снегу Потом маме в напарницы дали деревенскую женщину Нину Павлову и дело пошло лучше. Нину Павлову все время вызывали к начальству. Она под большим секретом рассказала маме, зачем, и они вдвоем сочиняли доносы на маму для начальства.

В лагерях Карлага в течение многих лет сидели тысячи жен — в основном молодых, красивых, интеллигентных женщин. Лагерное начальство усиленно «блюло» нравственность всех этих разных по темпераменту женщин. Не все из них могли выдержать этот вынужденный обет безбрачия. Мужчины в лагере были: в охране, в мастерских, механизаторы с.х., на заводе и т.д. Встречались в туалетах и тому подобных местах. Их ловили, наказывали карцером, объявляли о наказании на поверке.

За аборты также наказывали карцером. Наказывали и тех, кто знал, но не донес. Тех, кто рожал, отправляли в отделение «мамок», а затем детей отправляли в детдом, а матерей на общие работы. Борьба лагерного начальства с природой велась постоянно и безуспешно.

Вскоре мама устроилась работать по специальности, не переводчицей, конечно, а токарем в лагерную механическую мастерскую. Правда, она из мастерской чуть было не вылетела. Бывший повар ресторана, заключенный, готовил заведующему мастерской Вишняку изысканные блюда, а из остатков продуктов — обеды для остальных заключенных — работников мастерской. Мама, как положено в любом советском учреждении, выпускала стенгазету и поместила в ней стихотворный фельетон Э. Паперной на эту тему. Кормить стали лучше, но вскоре началась война и питание резко ухудшилось. О войне заключенным не сообщали три месяца. Потом сообщили.

Работа в мастерской была очень тяжелой. Чтобы отремонтировать коленчатый вал, надо было его разметить, а потом бить тяжелой кувалдой. Очень

часто охранники, забирали кувалду, говорили показывай «малютка» (мама была невысокой, худенькой) и били сами. Мастерская была за 3 км. от бараков. Каждый день с работы и на работу маму водили под конвоем. Трактора и комбайны работали и по ночам. Если ночью что-нибудь ломалось, маму поднимали среди ночи, вели в мастерскую, а после устранения поломки вели обратно. Утром снова на работу.

Однажды ночью в степи она услышала еврейские народные песни. Это пел старик-ассанизатор на своей бочке.

Однажды встретилась подвода с трупами.

Токарем мама проработала до окончания срока, до осени 1945 года и еще год в качестве вольнонаемной, т.к. не отпускали.

За хорошую работу в мастерской маму неоднократно награждали. Два раза вешали ее портрет на доску почета, а так как фотографировать заключенных было нельзя, то ее рисовал художник.

Однажды мама спросила кем он был на воле: «На воле я великолепно подделывал паспорта».

Кроме того, иногда в виде премии за хорошую работу выдавали лишнюю порцию пахты.

Будучи вольнонаемной, мама получала более существенные премии. Один раз пару чулок, а один раз даже отрез ситца на платье. Отрез мама послала мне и я первый раз в жизни носила платье из нового ситца.

«Вольная» жизнь.

В 1946 году я — девочка привезла маму из лагеря в Кокчетав.

У Якова Михайловича кончился срок ссылки и он с Дорой, мамой и Борей поехал в Рязань, где он устроился работать в госпиталь. Мама в Рязани не смогла найти работу и поехала в Кимры за 100 км от Москвы, где разрешалось жить бывшим заключенным. Там ухе жили солагерницы: Соня Сушкевич, Аня Лисовская, Берта Альберт.

Долго не могла устроиться на работу. О том, чтобы работать переводчицей. или еще на какой-либо «умственной» работе и речи не было, бывшие лагерники не допускались на идеологическую работу. Ходила по заводам. Спрашивала, не нужен ли токарь. Да, токари всюду нужны, но как только видели лагерную справку, сразу отказывали в работе.

Наконец ее взял токарем директор Кимрского механического завода № 1 — Хашилов. Этот добрый человек сочувствовал бывшим заключенным и брал их на работу Вскоре он сделал маму диспетчером завода и дал ее помощника диспетчера, тоже бывшего заключенного, который до ареста был историком и в технике не разбирался. Жила мама с девочками работницами в общежитии.

Весной 1948 г. уже в Москве, в Кунцеве, арестовали и отправили в Абезь Якова Михайловича. Мамина сестра Дора умерла от рака и 4-х летний Боря остался один.

Мама уволилась с работы, взяла Борю и приехала с ним ко мне в Мичуринск. Сняли маленькую комнатку и вновь для мамы начались мучительные поиски работы. Вновь токари нужны и не нужны. В конце концов лишь через каких-то знакомых удалось устроиться токарем на Мичуринский завод. В 1950 г. я окончила институт и по распределению оказалась под Ташкентом. Мама приехала с Борей ко мне, но работу так и не удалось найти. Пришлось ей ехать в Самарканд, где жила ее двоюродная сестра Берта Хорошухине и там она устроила маму токарем на автобазу № 17.

Возвращение в Москву.

Я тоже приехала в Самарканд и работала там преподавателем в с/х техникуме до 1954 года. По Постановлению Сентябрьского пленума ЦК КПСС 1954 года, меня из техникума направили агрономом в кишлак. Я в кишлак не поехала, а на свой страх и риск поехала в Москву в МСХСССР, где меня направили в МТС, в Смоленскую область. Год я там проработала и в 1955 году поступила в аспирантуру в Москве. Мама оставалась в Самарканде. В 1955 году вернулся из лагеря Яков Михайлович. Он устроился врачем в больнице в г. Электрогорске, недалеко от Москвы. Дали при больнице комнату в коммунальной квартире. Он привез маму с Борей. Они поженились, а в 1959 году нам, я уже была замужем, дали на четверых двухкомнатную квартиру 29 кв. м. Жили мы там впятером, а потом нас стало семеро. Якова Михайловича и маму реабилитировали в 1956 году. До смерти Якова Михайловича в 1964 году, мама не работала. Занималась домашним хозяйством, нянчила внуков. В те годы послеродовой отпуск был лишь два месяца и я оставив на маму двухмесячного Юру, уходила на работу. А с 1962 года Юра пошел в садик, а мама оставалась с двухмесячным Сашей. Труднее всего пришлось с Леной. Мы уже жили отдельно и маме приходилось ездить каждый день с пересадкой, чтобы няньчить двухмесячную Лену. Это было в 1964 г, когда умер Яков Михайлович.

В 1966 году, вынянчив младшую внучку, она пошла работать инженером в ЦНИИПИ (Институт патентной информации) на 100 рублей. Впервые после лагеря, через 30 лет после ее ареста, ее приняли на работу без ограничений. Проработала она там до 1980 года и потом еще три года, т.е. до 78 лет, каждое лето работала в детском саду на мойке посуды и чистке картофеля.

В ЦНИИПИ ее как-то попросили перед Новым годом написать новогодние поздравления, какие она знает, на разных языках. Она написала по-немецки, по-французски, по-английски и на иврите. На иврите — «На будущий год в Иерусалиме». Все поздравления красочно переписали и повесили в зале. Потом мама сообразила и долго переживала, что кто-нибудь донесет. Однако все обошлось благополучно. А евреи порадовались, так как многие собирались уезжать и изучали иврит, но, естественно, тоже не донесли.

А сейчас в 1989 году, когда я пишу эти строки, она активно интересуется политикой, читает газеты, мы с ней каждый день гуляем, и каждый день она заново рассказывает мне все, о чем я написала в этих заметках.

Последние два года мама жила у меня и умерла в феврале 1991 г.

Жизнь каждого человека начинается с детства. У меня детства не было — оно было репрессировано. Репрессировано, как и у многих миллионов «счастливых» советских детей.

Декларация «Защита репрессированного детства».

Среди жертв тоталитарного режима в годы безудержной агонии сталинизма, особое место занимает самая беззащитная, самая невиновная категория нашего обманутого и растоптанного общества — дети.

Печать детских репрессий не может быть смыта до тех пор, пока партийно-государственные обещания, заверения не перестанут декларироваться, не подкрепляясь реальными правовыми действиями. Красивые фразы о строительстве правового государства продолжают существование в системе бесправного государства.

Уничтожая миллионы сограждан, государство оставило сиротами сотни тысяч детей, искалечило их судьбы, психику. Кто, наконец, ответит за этот моральный и материальный ущерб, который нанесен был будущему нашей страны? До каких пор по сути репрессированные дети будут именоваться «членами семей», что вообще является юридическим абсурдом?!

Чтобы подтвердить свое казенное детство, мы лишены права персонального допуска к архивам. На наши запросы архивы отвечают отказом, мотивируя исчезновением архивов за период с 1928—41 гг. Выход из создавшегося положения видится в признании нас, детей уничтоженных родителей, репрессированными, а наше детство — репрессированным детством. И хотя репрессии в отношении детей были внесудебными, несанкционированными, все признаки репрессий соответствуют их классическому определению, как карательные меры, наказание, применяемые государственными органами.

Признаки репрессированного детства:

— После ареста родителей дети выбрасывались из квартир, лишаясь всех прав состояния до судебного решения.

— Осиротевшие дети тотчас препровождались в детские приемники-распределители НКВД, где применялась дактилоскопия, спецфотографирование, уголовное анкетирование.

— Часть детей передавалась на опеку родственникам с оформлением опекунства в структурах НКВД.

— Аресты родителей с обысками проводились цинично, на глазах у детей, травмирую неокрепшую психику детей на долгие годы.

— Учетно-распределительные отделы детприемников по установке детского отдела НКВД направляли детей в исправительно-трудовые колонии, спецдетдома, грудные детдома и детдома общего типа, места ссылки родителей.

— Дети репрессированных содержались вместе с детьми беспризорниками, жертвами голода, коллективизации, других репрессивных акций. Среди беспризорников были и малолетние уголовники, которые враждебно относились к детям репрессированных.

— В ряде детских домов намеренно менялись фамилии, даты рождения.

— Дети, взятые на опеку, подвергались моральным издевательствам среды, подогреваемым скрытными силами общества: исключение из комсомола, принуждение отречься от родителей как «врагов народа».

— В ряде военкоматов детей репрессированных направляли в штрафбаты, не доверяя находиться в войсках Советской армии.

— Чтобы облегчить свою участь при поступлении на работу, в учебные заведения, приходилось придумывать биографические легенды, скрывая социальное происхождение.

— Близкие родственники, взявшие на опеку детей не получали ни копейки компенсации.

Никто не знает статистики детского геноцида, не выяснены механизмы управления системой детских репрессий. Не восстановлена карта всех типов детских казенных домов.

Необходимо восстановить живую картину состояния детдомов и содержания в них на основе рассказов и воспоминаний как детдомовцев, так и тех, чье детство было украдено системой. Восстановление пробелов репрессированного детства могло бы стать единственным документом нашего казенного детства, т.к. в те годы тема исправительно-трудовых колоний, детдомов, детприемников — была запретной темой для печати и радио.

Но главным содержанием деятельности содружества «Защита» должно стать заботливое отношение друг к другу, защита интересов каждого члена содружества в своих формированиях. Неотступные систематические ходатайства на всех уровнях власти о включении детей репрессированных в государственный реестр жертв репрессий.

«Мемориал» 1990 г.

С 1929 по 1937 гг.

Родилась я 29 апреля 1929 г. в г. Берлине. Назвали меня двойным именем Евгения-Наталья. Отец хотел назвать меня Евгенией по еврейскому обычаю в честь своей, умершей в Давосс сестры, а матери нравилось имя Наталья. По фамилия я была Липшиц, а по отчеству — Павловна. Берлинского периода своей жизни я, конечно, не помню. На сохранившихся фотографиях того периода я на коленях у няни, а в пансионате торгпредства в коляске, в которой сидит кудрявый мальчик Борис Месерет (Мечерет), ныне художник, муж Беллы Ахмадулиной.

В 1931 году мы приехали в Москву Все мои бабушки и дедушки остались за Границей. Я их так никогда и не увидела. Говорила я только по-немецки. Поселились мы у маминой сестры Доры и с Мишенькой, моим ровесником — кузеном, мы спокойно разговаривали на смеси немецкого с русским. Вскоре я полностью перешла на русский язык, а немецкий забыла начисто.

Потом мы с мамой и приходящей няней жили в крохотной комнатушке в гостинице «Советская» на улице Горького. Помню мое первое большое горе — из окна на улицу свалилась клетка с моим любимым чижиком.

Потом, когда мне было уже 5-6 лет, мы жили в Леонтьевском переулке 2а кв. 19, ком. 3 (ул. Станиславского) в большой, просторной комнате с общим, на несколько квартир, балконом. Квартира была коммунальная. Очень длинный коридор, по которому бегали мы, ребятишки. В коридор выходило комнат тридцать. В конце коридора была большая кухня. В квартире жили работники Профинтерна, немцы, англичане, японцы, поляки, болгары и т.д. На кухне женщины учили друг друга национальным блюдам, детишки играли вместе. Там я на всю жизнь получила настоящее интернациональное воспитание. Ходила я в детский сад ВЦСПС, где-то за Солянкой, вдоль желтого штукатурного забора со львами на воротах. В детском саду я числилась как Женя Липшиц. Иногда ко мне приходил отец, но я его плохо помню. Иногда меня приводили в гости к Тете Дине и тете Фане. Хорошо помню, как с отрядом пионеров, где Тамара (дочь Фани) была пионервожатой, ходила в кино на «Генерала Топтыгина». Хорошо помню Мишу Розенблюма (Моисея Иосифовича). Он знал 11 языков, прекрасно писал стихи на идиш, русском, французском. Много стихов посвящал маме, а некоторые и мне. Очень был удивлен, когда я в 6 лет свободно включилась в игру в слова, которую люблю до сих пор (кто больше составит слов из букв одного большого слова). Впоследствии М. Розенблюм после тюрьмы и лагеря в Удмуртии много лет провел в Игарке и вернулся в Москву лишь после 1956 года.

В 1937 г. я пошла в школу. После того, как в 1936 г. отец был арестован: И объявлен врагом народа, мама в школе меня записала как Наташу Гальпер. Если бы она этого не сделала, меня впоследствии посадили бы как дочь «врага народа», что и случилось со многими детьми репрессированных. Дети «врагов народа» считались социально опасными элементами.

В годы нашей жизни в Леонтьевском переулке мама очень много и допоздна работала. В те годы так было принято и сверхурочных не платили . Я привыкла вечерами оставаться одна. Всегда находила, чем себя занять, очень любила разбирать фотографии и только время от времени в комнату заглядыва-

ла соседка, болгарка Степанова. С другой стороны жили поляки и я очень дружила с моим ровесником Мареком. Мы с ним ставили под большой стол настольную лампу и в «своем доме» строили сказочные дворцы из кубиков. Однажды мы с ним под занавеской начали разводить пионерский костер из спичек. Вовремя пришла мама. Впоследствии родителей Марека арестовали. Случайно я узнала, что после 1956 г. он уехал в Польшу. По всей нашей квартире прошли аресты. После войны в ней уже не было прежних жильцов, кроме болгарки Степановой с двумя сыновьями, муж ее погиб в тюрьме. Мамин арест помню очень четко. Я болела ангиной. Проснулась рано утром и вижу мама одевается. Она сказала, что ее вызвали на 40 минут в паспортный стол, положила на стул у кровати бутерброды, молоко и ушла. (Последующие 9 лет я ее не видела.) А попозже утром пришли несколько человек и при мне начали производить обыск. Вытряхнули все из шкафа, ящиков стола: белье, фотографии, игрушки, книги и т.д. «В деле мамы написано, что взято и доставлено в отдел:

1. Сберкнижка № 233 (остаток 4 рубля).

2. Фотоснимков 42

3. Около сотни погашенных марок иностранного происхождения (Германия, Франция)

4. Разная переписка на русском и немецком языках». Ничего этого в большом конверте вшитом в дело не оказалось. Обыск еще не кончился, а меня одели и повезли в детприемник в Даниловский монастырь.

Это событие отмечено следующей справкой (на бланке), вшитой в дело.

СПРАВКА

На основании Вашего предписания ОТК УНКВД МО 27 октября 1937 г. изъяты дети арестованной Гальпер М.М.

1. Дочь Гальпер — Лившиц Евгения Павловна — 8 лет. Изъятые дети переданы в Даниловский детприемник ЦДКМ.

Как потом я узнала, в то время там находилась колония для малолетних преступников. Там были дети арестованных 6-12 лет. Один мальчик мне сказал, что моя мама в тюрьме, что тут у всех мамы в тюрьме. Я стала кричать и плакать, что это неправда, что мама скоро придет, в тюрьму сажают воров, а моя мама хорошая. Нечаянно я разбила фарфоровую фигурку человечка — солонку, взятую из дома и это еще более усилило мое горе. Все это на меня подействовало так, что я, очень общительная девочка, многие годы молчала, отвечая на вопросы лишь односложно. В приемнике я пробыла какое-то время и меня отправили в Детский дом г. Торопца, Калининской области. В детдоме я пробыла до лета. Помню, что ходила лишь в школу, по-прежнему дичилась и еще помню, как мы весной на ручейке с еще не растаявшими льдинками играли в челюскинцев.

Летом 1938 г. меня отыскала и забрала Тетя Дина. Помню, что я какое-то

Ульяновской удице. Жили мы в особнячке на Ульяновской, в том самом; в который я уже со своими детьми приходила к тете Дине.

Г. Кокчетав КазССР — несостоявшееся детство.

Я была похожа на своего отца — брата тети Дины. Она была бездетна и очень любила меня. Однако в 1939 году приехала мамина сестра Дора и по маминой просьбе, забрала меня в Казахстан в г. Кокчетав, куда сослали ее мужа, врача Давидсона Якова Михайловича. Яков Михайлович оказал на меня большое влияние. Я прожила в его семье в Кокчетаве 8 лет (с 8 до 16 лет). Он был кристально честным, очень умным и образованным человеком. В 1937 году он, крупный военный работник, член партии, пошел в ЦК защищать людей, которых знал как честных партийцев, в их числе была и моя мама, остальных я не знаю. Он не мог в то время не знать, чем это ему грозит. В Кокчетаве я была целиком на его стороне, когда в военные голодные годы он посылал меня относить мясо, сало, яйца и др. продукты, которые приносили нам благодарные больные. Тетя говорила, что это богатые люди и не грех взять то, что они принесли, а он отвечал, что он лечит бесплатно и богатых и бедных, но если бедные будут знать, что я беру с богатых, они оставят своих детей голодными, а принесут мне.

Лечил он весь город и простых людей и начальников. С ним невозможно было ходить по городу. Каждый встречный останавливал его и благодарил или рассказывал о своих новых болезнях.

Я приносила ему обед и сидела в его кабинете, пока он не улучит минутку пообедать и отдать мне посуду. Я слышала, как он разговаривал с каждым больным, тщательно собирал анамнез. Меня поражало, что от кожных заболеваний он прописывает диету и изменение образа жизни вместо мазей и примочек. У меня сложился образ идеального врача, которого мне потом редко приходилось встречать в жизни.

К нам приходило много ссыльных. Я помню Марковых, Левиных, Сточеков. Разговоры шли о тюрьмах, следователях и т.п. Все они относились к Якову Михайловичу с величайшим уважением. Он спокойно разрешал все их споры. У него было очень сильно развито чувство справедливости и я считаю, что во многом под его влиянием сложилось мое добросовестное отношение к работе, ненависть к вранью, подлости, нечестным поступкам и т.п.

Вообще я считаю, что у каждого ребенка должен быть перед глазами человек, которому хотелось бы подражать. Лучше всего, если бы это были родители.

Я оказалась в небольшом городке Кокчетаве (КазССР) — месте ссылки еще с царских времен. Городок расположен на берегу озера Копа у подножья невысоких сопок. С двух сторон городка бескрайняя степь. Степь была ярко-зеленой и красной от маков ранней весной, а затем все лето желто-бурая. Город из одноэтажных, изредка двухэтажных домов, но четко распланирован. Улицы строго параллельны и перпендикулярны друг другу. Я начала учиться в третьем

классе. Так как мы 3 раза переезжали с одной квартиры на другую, то до 10 класса сменила все три кокчетавские школы.

Дора почему-то сразу невзлюбила меня. Еще в Москве после ареста Якова Михайловича, умер ее сын, мой двоюродный брат Мишенька. Это был очень красивый, кудрявый мальчик, большой фантазер. Когда мы гуляли, вокруг него собирались все дети, слушая его интересные рассказы. Он так образно рассказывал, что я до сих пор помню гору апельсинов на полу нашей комнаты, которая чудесно возникла из его рассказа. И вот вместо красавца сына у Доры оказалась угрюмая, некрасивая девочка. У меня были прямые волосы, большие зубы и большие уши. В довершении ко всему я была похожа на отца, который считался виновником всех бед. Ведь мама была в лагере как ЧСИР (член семьи изменника родины).

Якова Михайловича посадили, когда он пошел доказывать, что моя мама честный коммунист. Дора постоянно упрекала меня и попрекала этой похожестью так, что я чувствовала себя в чем-то виноватой, хотя и не могла понять в чем. В результате у меня на всю жизнь выработался комплекс неполноценности, а в последствии постоянный страх, так как я никому не говорила и в официальных биографиях не упоминала, что мои родители были арестованы.

Однако на все ее упреки я никогда ни словом не отвечала, переживала молча и очень тяжело. Единственным моим развлечением было катание на санках с сопок. Бывало 30-40 минут медленно поднимаешься на вершину сопки, скатываешься минимум за 10 и еще долго едешь вдоль по улице мимо занесенных снегом домов. Развлечение было небезопасным, после того как налетела на камень и расшиблась, мне запретили кататься.

Иногда летом с тетей и дядей ходили гулять в сопки. Там росли весной изумительные крупные фиолетовые подснежники, а летом фиолетовые ромашки.

В школе я себя чувствовала кем-то вроде прокаженной. Мне казалось, что у всех детей есть мамы и папы и только у меня мать в лагере, а отец в тюрьме. В этом мне виделось что-то стыдное, позорное. Сейчас я вспоминаю, что в школе были и другие дети ссыльных: Ткач, Темкин, Рейнгольд — рыжий мальчик, но я сторонилась всех. Поддерживала разговоры лишь на общие темы. Года через три я в школе начала дружить сначала с одной девочкой, а позже, в старших классах, с другой — Марусей Тканевой. Однако, хоть я и бывала у нее иногда дома, все ей не рассказывала.

Еще перед войной в городе появилась новая категория ссыльных - поляки. Яков Михайлович, родом из Варшавы, прекрасно говорил по-польски, а многие из них у нас часто бывали. Впоследствии, в Париже, я разговаривала с женой директора одного из Израильских музеев. Она девчонкой попала в Казахстан и хорошо говорила по-русски. В Кокчетаве появилось много красивых женщин, в ярких, модных тогда, косынках, зазвучала польская речь, в школе появились польские дети. Помню одна нарядная, красивая с льняными локонами девочка-полька из нашего 8-го класса пришла ко мне за какой-то книгой. Я была обычно одета более чем скромно. А после ее ухода Дора закатила мне

страшный скандал, запретила с ней дружить, считая ее чуть ли не особой легкого поведения. Я, как обычно, молчала.

Когда началась война, я была в 5 классе. Яков Михайлович сразу же подал заявление добровольцем, но его не взяли как ссыльного. Он был не крепкого здоровья, Дора не работала. Она знала, что в войну будет плохо с едой и первое, что она сделала — купила корову. Коровы стоили дешево, но все равно денег не хватило. Тогда она открыла шкафы, чемоданы, сундук и сказала хозяйке коровы: выбирай, что тебе нужно на недостающую сумму. Та много чего выбрала и особенно жаль мне было моих платьев. Корова была у нас до 1947 года, когда я уже уехала из Кокчетава.

Сено покупали. Дора корову доила и кормила. В мои обязанности входило чистить зимой и летом навоз, в 5 утра выгонять корову в стадо и пригонять из стада вечером, относить молоко на сепаратор, делать творог, сбивать масло, а, кроме того, иногда носить на рынок продавать молоко или простоквашу. Большой моей заботой было выхаживание теленка, которого осенью забивали на мясо.

Помимо этих обязанностей я должна была подметать и мыть полы, посуду в 2-х мисках, вытряхивать половики, чистить кастрюли, топить печь, рубить дрова на растопку, выгребать золу. Золы было очень много, топили в основном кизяками, торфом, углем, зима была длинная с морозами, метелями. Летом я должна была делать кизяк. Кизяк летом делался так: в небольшое углубление в земле укладывалось немного навоза и наливалась вода. Это надо было месить босиком. Потом этот навоз нужно было класть в деревянную форму. Форма снималась, и на земле оставался кирпич. Форму использовали для следующего кирпича. Потом эти навозные кирпичи сохли на земле, их надо было сложить в штабель и сверху замазать штабель навозом, чтобы кизяки не промокли. За этой работой (замазывание штабеля) меня как-то застал мой одноклассник из 10-го класса. До сих пор помню, как я была готова провалиться сквозь землю .

Кроме того, носила на коромыслах воду из колодца и из довольно далеко расположенного озера для купанья и мытья головы. Зимой на купанье (дома) возила лед на санках. Кроме того, ходила на базар, покупала продукты: мясо, курицу (живую несла за ноги с базара; потрошеную в целлофане тогда не продавали). Курицу я должна была зарубить, ощипать и распотрошить. Обычно я обходила весь рынок, справляясь о ценах, затем выбирала, что получше и подешевле, а на сэкономленные деньги покупала одного-двух месячных цыплят, они были дешевые. Цыплят я выкармливала сама и это было дополнительное мясо. В мои обязанности входило также ходить в магазин, стоять в длинных очередях и выкупать хлеб на карточки или какие-либо другие продукты, например какавеллу (какой-то отход от производства какао). Кроме того, летом с соседской девочкой-ингушкой (их в войну очень много привезли в наш город и многие из них погибли от холода и болезней) ходили собирать сухой коровий помет. Брали тележку и мешки и набирали в степи по несколько мешков лепешек на топливо. Всем давали за городом участки картошки. Окучивать ее была моя забота. В посадке и сборе урожая я тоже принимала участие. Таскать тяжелые корзины с бельем и полоскать их на озере, тоже должна была я. А тяжелые

мешки с зерном по 20 кг. на мельницу тоже несла я, 12-13-летняя девчонка. Это потом очень сильно сказалось на моем здоровье. Доре нельзя было поднимать тяжести. Не скажу, что я очень тяготилась этой работой, делала все с удовольствием, хоть сама была худенькая и слабенькая. Перед самой войной перенесла туберкулез. Яков Михайлович меня вылечил и отправил в санаторий Боровое в Щучьем.

Не тяготилась я домашней работой еще и потому, что все дети, все мои одноклассники работали также. Правда матери у всех работали, а что делала моя тетя, не работая, до сих пор, плохо себе представляю — стирала, варила, доила корову и все. Голодная в войну я не ходила, правда мне всегда хотелось еще кусочек сверх того, что тетя положила мне в тарелку, но я никогда не просила. Самое страшное в моей жизни было то, что ежедневно тетя попрекала меня каждым куском, все время повторяя, как трудно кормить в доме лишнего человека и хотя я втрое отрабатывала свой кусок и карточку хлебную (300 г. в день), на меня давали — вое равно я чувствовала себя лишней, очень мне было плохо, но деваться мне было некуда. Обычно я не отвечала на упреки, выполняла всю домашнюю работу беспрекословно и не без основания, была твердо уверена, что свой кусок хлеба я зарабатываю сторицей. Это мне давало внутреннюю независимость.

Я понимала, что надо обязательно окончить школу и тогда можно будет уехать учиться в Москву в институт, жить самостоятельно на стипендию в общежитии. Чтобы хоть немного приблизить это счастливое время, я решила после шестого класса сдать за лето экзамен за седьмой и осенью пойти сразу в восьмой. Уговорила свою одноклассницу — мать ее была директором школы, и нам разрешили сдавать за седьмой класс экстерном. Не скажу, что в школе я была круглой отличницей. Я очень любила читать и, наверно, только благодаря книгам, я выдержала такую жизнь. Книги были единственным отвлечением от реальной жизни. Читала я в школе на переменках и на уроке. В школе на уроке ухитрялась читать сквозь щель в парте. Я жила в грезах, в книжном мире. Была поменьше — навстречу мне из каждой лужи выходил джин и спрашивал чего я хочу. Я, конечно, отвечала, что хочу оказаться в Москве, в нашей комнате на Леонтьевском, с мамой. Не помню, что я прочла, но решила проверить, есть ли у меня сила воли. Было мне 13 лет, шла война, сладкого ничего не было и, вдруг кто-то из знакомых подарил мне настоящую шоколадную конфету. Я ее спрятала и не трогала целый месяц, потом я ее с удовольствием съела, доказав себе, что сила воли есть.

Днем мне читать приходилось мало. Если тетя видела меня с книгой, тут же доставала мешок с драными носками и чулками и я принималась за штопку. Пятки и носки чулок и носок состояли из одной моей штопки, новых то не было, а тетя штопать не умела.

Дома я сидела за уроками до 12-ти, а то и до часу ночи. Обычно я садилась делать уроки после мытья посуды от ужина. Делала уроки, пока тетя с дядей укладывались спать. Жили в одной комнате. Я спала на ящике с картошкой. Как только они укладывались, я доставала книгу и читала до тех пор, п ока тетя не просыпалась и не начинала ругаться. Читала я и в очередях за хлебом. Очереди были

на несколько часов. Библиотека была напротив магазина. Я часто усаживалась 6 библиотеке с книгой и следила за очередью из окна. Бывало и не уследишь, при' холилось занимать снова.

Лето 1943 года я почти ничего не читала — упорно занималась. Пасу теленка — читаю учебники, вечерами читаю учебники, утром тоже читаю учебники, иду полоскать белье на озеро — повторяю стихи «Песню о Буревестнике». Рано утром, в 5 часов, выгоняю корову, иду на сепаратор — повторяю про себя все разделы учебника, что прочла вчера. Все экзамены за 7-ой класс я сдала на пятерки, а подружка моя на тройки, у нее не было такого мощного стимула, как у меня. Обе оказались в восьмом классе.

Зимой 1943 г. у тети родился сын Боря-Бусенька-Бусинка. Сварила Доре в роддом варенье из сахарной свеклы. Жизнь моя намного осложнилась. Боря был очень красивым — пепельные вьющиеся волосы, голубые глаза, розовые щечки и губки бантиком — прямо ангелок и баловали его безумно. Сначала добавилось стирки, полосканья и тасканья воды. Потом ко всем моим обязанностям добавилось кормить ребенка или танцевать перед ним с ложками, когда тетя его кормила, развлекать, укладывать спать, гулять. Борьку я любила, он меня слушался и никогда не капризничал, когда мы с ним были одни. Однажды, когда ему было года 2, в углу на яйцах сидела курица-клушка. Я боялась, что клушка его заклюет и не разрешала ходить в тот угол, говорила не ходи, там у курочки цыплятки будут. Часов в 6 утра все проснулись от удивленных Борькиных слов: «Цыпа не, цыпа не». Ангелочек Борька в красивой голубой рубашонке был весь перемазан яйцами и кровью зародышей. Попало опять таки мне.

Боря вырос, учиться не хотел, из-за чего очень расстраивался Яков Михайлович. Он окончил ПТУ, служил в армии, работал сварщиком. При повторном браке вся его русская семья в пять человек стала Давидсонами. (Боря, его жена, приемный сын, жена сына и внук). В годы перестройки у него проявились коммерческие способности.

В это время я окончила 10 класс, было мне 17 лет и я собиралась осенью. ехать в Москву учиться.

С мамой я переписывалась, писала помногу, но никогда не писала ей, как мне плохо. Во-первых, потому что письма свои я должна была класть в конверт теткиного письма, а во-вторых, понимала, что ей еще хуже. В 1945 году окончился мамин срок и в 1946 г. я поехала за ней в Караганду. По дороге встретила девочку Лену Белоцерковскую, которая тоже ехала за своей мамой, мы с ней дружили всю жизнь и встретились после Москвы в Израиле. Лена Белоцерковская, дочь Наума Белоцерковского — соавтора изобретателя шаропоезда, действующая модель которого была построена в Союзе до 1939 года.

В настоящее время шаропоезда работают в Париже и Токио.

За свое изобретение он получил орден и трехкомнатную квартиру в доме на Спиридоновке в Москве. (См. рассказ Разгона «Дом на Спиридоновке».)

Лена жила в этой квартире с отцом, матерью и сестренкой Галей. Родители матери: дедушка с бабушкой — жили на Украине под Полтавой. Наума Белоцерковского расстреляли как врага народа в 1937 году. Когда пришли арестовывать мать, как члена семьи изменника родины, дедушка с бабушкой были у

них в гостях. Энкаведисты хотели забрать девочек (8 и 11 лет) и опечатать квартиру. Но дед стал с детьми и бабушкой в одной из комнат квартиры и твердо сказал, что не уйдет и детей не отдаст. Энкаведисты не стали связываться со стариком, опечатали 2 комнаты и ушли. Бабушка вскоре умерла, а дед вырастил девочек, добывая деньги на пропитание самой тяжелой работой.

Когда врач Софья Белоцерковская в 1946 году приехала после лагеря домой, ей нельзя было жить в Москве. Все освободившиеся из лагерей могли жить в 100 км от Москвы. Она прописалась в г. Александрове за 100 км от Москвы, а жила с дочерьми и отцом в одной комнате бывшей своей квартиры, которая превратилась в коммунальную. Чтобы соседи не донесли, она вынуждена было ночевать у знакомых и уходила так, чтобы соседи видели, что она ушла. Долго так продолжаться не могло, и она уехала вместе с больным отцом назад в Караганду, где была работа по специальности. И только после реабилитации она вернулась в Москву, где и умерла.

Лена Белоцерковская репатриировалась в Израиль с дочерью и внуком в 1992 году. В Израиле она стала членом Союза израильских художников и преподавателем рисования в школе Хайфского техниона. Это она сделала иллюстрации к разделу «Карлаг» этой книги. Свою работу мы с ней посвятили всем узницам «Карлага», упомянутым и неупомянутым в этой книге. Умерла Лена Белоцерковская в Хайфе в 1998 г.

Не помню, как я добралась до Караганды, а оттуда да Долинки, где находился лагерь, но доехала я — девочка, совершенно благополучно. Оказалась в мамином бараке, где она уже жила на положении вольной без права выезда. Я не застала ее в бараке, побежала ей навстречу и увидела маму точно такой же невысокой, изящной женщиной, какой я ее помнила с детства.

Не помню, куда я ходила, с кем из начальства разговаривала, но через несколько дней маму отпустили. Эти несколько дней я провела в лагере, бывшие заключенные жены со всех концов приходили посмотреть на девочку с воли. Мы с мамой много пели, ходили в лес, выращенный в сухой степи руками заключенных, много гуляли. В один из дней мама устроила меня на сбор малины в лагерной с.х. опытной станции. До сих пор помню низкие кустики, усыпанные ягодой. За 8 лет жизни в Кокчетаве я ни разу не видела ни ягод, ни фруктов, а тут...

Потом поехали в Кокчетав. На станции Карабас, где бывшие заключенные, в основном мужчины-уголовники, сидели сутками, добиваясь билета, меня какой-то военный поставил в очереди впереди себя и я сразу же купила билеты. Я была худенькая, тонкая, с толстенной косой ниже пояса. На мне было новое платье после выпускного бала. До сих пор помню это платье. Оно было из некрашеного бракованного сатина, цвет кремовый, а поверхность не гладкая, а вся в узелках, покрой спортивный. Квадратную планку выреза и отвороты рукавчиков я вышила голубым и синим крестиком. В этом же платье я поехала в Москву. Чтобы ехать в Москву необходим был паспорт. Мое берлинское свидетельство о рождении не сохранилось, а без него паспорта не давали. Яков Михайлович лечил весь город, в т.ч. и милицию. В порядке исключения мне, по его просьбе, выдали паспорт на имя Гальпер Натальи Яковлевны, так как он просил за свою

приемную дочь, хотя официально удочерения не было. Местом рождения была указана Москва, так как за рождение в неположенном месте просто сажали. Г. Померанц в статье «Наплывы» (Новое время № 42 (2520) октябрь 1993 г., стр. 50) пишет о девушке в одном из северных лагерей «Статья у бедняжки была 7-35 социально опасный элемент. Она имела глупость родиться в Америке». Думаю, что за рождение в Берлине в 1946 г. дали бы более суровую статью. Паспорт был временный, на 6 месяцев. Я каждые полгода должна была стоять в очереди в милицию, заполнять анкеты и т.д. Мне это надоело и в 1952 году, будучи в Самарканде, я обратилась в ЗАГС с просьбой выдать мне дубликат метрики. Самаркандский ЗАГС запросил московский ЗАГС, там, естественно, моей метрики не оказалось и мне выдали дубликат. Так я оказалась владельцем липовой метрики и постоянного паспорта. С этими документами я прожила 40 лет, но при оформлении выезда в Израиль в 1993 году «липовость» моей метрики обнаружилась и меня долго мурыжили в Центральном УВИре, пока выдали разрешение на выезд, хотя у меня было решение суда, заменяющее метрику.

В Кокчетаве мы пробыли недолго. Вскоре меня собрали в дорогу: небольшой чемоданчик, 100 рублей и документы, зашитые в лифчик, 15 рублей на дорогу и немного продуктов. Поехала я счастливая и независимая. Ехала пятьсот веселым поездом — это товарные вагоны, на полу которых уложена солома для спанья. Путешествие длилось целую неделю. Ехали через всю страну. Сидя на подножке, я без конца любовалась степями, полями, лесами и реками, а затем горами Урала. Чтобы в наш вагон не набивались на каждой остановке, на вагоне мелом было написано «Осторожно — сыпной тиф».

Последние день-два я ехала голодная — украли оставшиеся незашитые деньги, а продукты кончились. Тем не менее в Москву приехала радостная и счастливая и, сразу же поехала сдавать документы в Тимирязевскую академию. Почему в Тимирязевку? Еще в 1938 году в Москве мы ездили в гости к мужу тети Дины — Борису Махлину. В то время он мне казался очень старым, а тетя Дина звала его почему-то Бобиком. Когда приходил, он всегда приносил мне фрукты, а когда мы приходили к нему, он ставил вазу с фруктами и несколько томов сочинений Мичурина с картинками. Я часами рассматривала книги. В Кокчетаве я всегда копалась в палисаднике, скрещивала акацию с фасолью. Была у меня такая идея—вырастить куст желтой акации, а на нем все стручки съедобные. Время было голодное, а на акации столько стручков и все несъедобные. Все мои одноклассники мальчишки поголовно собирались в летное училище, а все девочки, в основном, в артистки, некоторые во врачи или учителя, над моим выбором смеялись.

Кроме агрономии мне очень нравилась профессия художника по тканям. С детства и потом всю жизнь, примерно до пенсионного возраста, я, закрыв глаза, видела прекрасные цветные узоры, которые можно было бы просто переносить на бумагу. Но..., рисовала я хорошо до кокчетавских времен, в Кокчетаве совсем уже было не до рисования, а в текстильный институт нужно было сдавать черчение, к которому я совсем не была подготовлена. Поэтому мечту об этой профессии пришлось оставить.

Мне нравилось возиться с растениями, в 17 лет я даже не подозревала, что работа агронома, это работа, прежде всего, с людьми и очень мало с растениями. Документы я подала на плодоовощной факультет. Мне дали место в общежитии, 2 длинных пряника на карточки и прикрепили к столовой. На верху блаженства я стала сдавать экзамены и бродить по музеям (впервые в жизни я увидела настоящие картины и скульптуры). Экзамены я сдала, но на плодоовощной факультет не попала. Там был самый большой конкурс, мне не хватило 0.5 балла. Думаю, что других причин не было. Анкеты для поступления в вуз тогда не требовалось. Мне предложили с моими отметками пойти на экономический факультет или на факультет защиты растений. Экономика меня не привлекала, а защита растений представлялась борьбой с тучами саранчи. Тогда я не знала насколько интересна энтомология.

В здании ректората Тимирязевки (бывший дворец графа Разумовского) разместились представители периферийных институтов, где после войны был недобор студентов. Они заняли оба холла на 1 и 2-ом этажах и наперебой заманивали абитуриентов в свои институты. Помимо периферийных, были московские и ленинградские институты, где также был недобор. Не скажу, что мне не хотелось учиться в Москве, очень хотелось, и возможно судьба моя сложилась бы иначе, но я считала, что важнее учиться по той профессии, которую выбрала. Поэтому из всех институтов, представленных в вестибюлях, я выбрала тот, где был плодоовощной факультет.

Независимая студентка.

Институт оказался в Горы-Горках, небольшом поселке под Оршей в Белоруссии, где находилась Белорусская сельскохозяйственная академия. Так, в сентябре 1946 года я оказалась в местах, где недавно прошла война.

Нас поместили в единственное уцелевшее крыло огромного здания общежития, от которого осталась только коробка. Само здание академии уцелело. Весь студенческий городок был расположен в прекрасном дендрологическом парке с прудами. В парке же стояла коробка отдельного здания библиотеки. По всему парку валялись обгоревшие листы книг. Я оказалась в комнате на 8 человек. Компания была отличнейшая, я хоть и сильно дичилась, но чувствовала себя на вершине блаженства — самостоятельный, ни от кого не зависящий человек, могу жить так, как я хочу. Исполнилось то, о чем я все время мечтала в Кокчетаве. Комната оказалась очень музыкальной. У Тони Клыковой было колоратурное сопрано. Алла Бударная из Грузии неплохо пела. Галя Трусова была в месткоме и у нас обитал телефон с пластинками Шаляпина. Кроме того, приходил один парень со скрипкой, и один с баяном. Я была младше всех, слух у меня плохой, но чуть подразвился, я полюбили Шаляпина и отважно пела в хоре нашей комнаты. Была я самым счастливым человеком, хотя и ходила вечно голодная. Это как-то не мешало моему счастью. Стипендию я получала 210 рублей. Надо учесть две реформы 1947 и 1961 гг., уменьшивших сумму в 2 раза и в 10 раз. Трудно представить сейчас ценность этой стипендии, но на столовую, только на

столовую и хватало. Хорошо помню обеды в столовой — суп по формуле Н₂О плюс пшено минус жиры — как хочешь, так и жри. Да и пшено в супе крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой. А на второе каждый день тыквенная каша на воде без жира (в институте занимались выведением голосемянной тыквы). На третье — чуть сладкая водичка-компот и 500 гр. хлеба — дневная норма. Хлеб, конечно съедался тут же, но все равно после такого обеда выходили из столовой еще более голодными, чем заходили. На завтрак и ужин давали чего-то очень мало и чай без хлеба, поэтому чувство голода было постоянным. Записалась я в кружок художественной гимнастики. Так мне понравились занятия на свежем воздухе! Но... после этих занятий голод становился совершенно невыносимым — пришлось бросить.

Правда, голодными в то время ходили почти все. Некоторым помогали. Одной девушке из нашей комнаты посылали в посылках сало из Сибири и она его ела по ночам.

Помогать мне было некому, да я и не хотела ничьей помощи. Тетя уехала к тому времени в Рязань, мама в Кимры, где за 100 км от Москвы разрешили селиться бывшим заключенным. В Кимрах она работала на заводе диспетчером и получала очень мало, жила в общежитии с девочками и ей еще надо было обзавестись самыми необходимыми вещами, т.к. из лагеря она приехала в чем была. Надо было думать о том, чтобы начать жить вместе. В Горках, кроме института ничего не было. Решили, что на второй курс переведусь на плодоовощной факультет в Мичуринский институт, будем жить вместе и мама в городе сможет устроиться на какую-нибудь работу.

Так я и сделала, перевелась в Мичуринск и на летние каникулы поехала к маме в Кимры. Спали на одной койке в общежитии, я стала работать рабочей в совхозе и даже приносить на ужин то пару картошек, то пару помидор. Мама как-то меня приодела, какие-то кофточки сохранились у тети из маминого сундука, купили у девочек из общежития красивое бежевое пальто из американской помощи в рассрочку и, нарядная, поехала я в Мичуринск. Купила игрушек для Борьки и должна была еще заехать к тете Доре. В Рязани по дороге у меня украли чемодан, видимо, воров смутило мое заграничное пальто. К тете приехала без чемодана и в слезах. Дала она мне платье со своего плеча, которое сильно село. По этой причине я в Мичуринске на втором курсе, кроме лекций никуда не ходила, не в чем было, хотя все в ту пору (1947 г.) были одеты кое-как. Поселили меня в общежитии на 60 человек, в бывшем зале столовой. В зале стоял непрерывный гул. В одном конце пели, в другом — смеялись, в третьем громко спорили. Но я настолько к этому привыкла, что впоследствии не могла заниматься в нормальной тихой обстановке.

Почти рядом стояла кровать Ольги Елкиной, с которой мы потом подружились на всю жизнь.

(С Олей Елкиной я переписывалась многие годы и, когда я уже жила в Москве, она бывала у меня. Она была необычным человеком. Когда ей, круглой отличнице, предложили сталинскую стипендию, она отказалась, заявив, что недостойна ее. После окончания института она попала в Сибирь, в г. Славгород, что в Барабинской степи. Недалеко от Славгорода был плодовый сортоиспытательный участок, рядом с совхозом, в котором работали высланные в годы вой-

ны немцы. На сортоучастке работала Оля с помощницей. Там росли сливы и яблоки и надо было изучать и выделять наиболее подходящие сорта для суровых условий Барабинской степи. Так как в округе не росли никакие плодовые, то Оля по очереди со своей мамой должна была ходить по ночам по участку с ружьем — охранять сад.

Она была талантливым ученым по своей природе, но ученым не стала, так как не могла уйти в аспирантуру и бросить сад на сортоучастке, который она вырастила, как своего ребенка. А когда сад отжил свой срок и нужно было его вырубать, постарела Оля, и уже не шла речь об аспирантуре. Она перебралась в Барнаул и работала до пенсии в Сибирском Институте плодоводства. Оля была убежденной верящей коммунисткой — что уже было большой редкостью в нашем поколении. После перестройки она была у меня, но я ее не смогла ни в чем переубедить. Перед отъездом в Израиль я написала ей письмо, но ответа не получила.) На память об Оле остались облепиховые деревья в моем саду, саженцы которых она мне прислала с Алтая.

В конце 1947 г. отменили хлебные карточки. Что творилось! Всем общежитием стояли в очереди за хлебом. Каждый взял по целой буханке (1 кг) и каждый съел по целой буханке. Голод теперь уже не мучил, но питание и одежда были плохие, я простудилась, долго, месяца два, кашляла. Уже представляла себя умирающей от чахотки. Но вот пришла посылка из Самарканда с сухофруктами от маминой двоюродной сестры Берты. Это как-то резко подняло мой тонус, к тому времени и кашель прошел и я ожила. В январе 1948 г. должна была приехать мама из Кимр. Но в это время умерла от рака поджелудочной железы тетя Дора. Одновременно арестовали и отправили в лагерь на север в Абезь (Инта) Якова Михайловича и мама, похоронив сестру, приехала с 4-х летним Борисом в Мичуринск.

В это время мама через двоюродную сестру Мину, которая жила в Москве на Сретенке, переписывалась с сестрой Матильдой, которая жила в Израиле. Ей мама написала, что Яков Михайлович тяжело заболел. Матильда очень тяжело переживала смерть Доры и в письмах все время с тревогой допытывалась чем болен Яков, может ли он говорить и писать.

Мы сняли крошечную комнату у двух девушек-сестер, Борю устроили в садик, мама с большим трудом устроилась на работу, я училась, и мы впервые, после 10 лет перерыва зажили вместе семьей. У нас на двоих было три платья, присланных Матильдой и мы носили их по очереди.

Училась я очень легко, институт был хороший, но как и все наши институты почти не давал общего образования, ничего гуманитарного. Профессиональное образование давалось добротное, хотя в 1948 году, когда я была на втором курсе, после знаменитой сессии ВАСХНИЛ, отменили генетику. Мы, студенты, безумно радовались, что не надо изучать такой сложный предмет, требовали, чтобы заодно отменили и вариационную статистику — предмет, обслуживающий генетику. В институте было много прекрасных педагогов. Известный ботаник профессор Раздорский, химик Некрасов, преподаватель общественных наук Здор, которого потом или уволили, или посадили, слепой инвалид войны, преподаватель плодоводства Курындин, молодой преподаватель Муромцев и

др. Но больше всех я любила преподавателя по плодоводству профессора Будаговского Валентина Ивановича. Он прекрасно читал лекции и очень строго спрашивал с нас практику. Он не отпускал нас с поля, пока мы не выполняли норму окулировки, а отметки ставил лишь по количеству прижившихся глазков.

Впоследствии, я всю жизнь не занималась плодоводством, но через тридцать лет после окончания института, мои руки сами «вспомнили» и прививку, и обрезку, и окулировку, когда это понадобилось в своем саду

Только из-за своей дикой застенчивости я не пошла к Будаговскому заниматься научной работой, а пошла с Олей Елкиной к академику Яковлеву. Работу мы вели на грушах. В научном обществе надо было делать доклады и я хорошо помню, что один из докладов, который я делала назывался «Лысенко — народный академик».

Дружила я, в основном, с Олей, хотя мы не учились в одной группе, но и ей я тогда не рассказывала, что случилось с моими родителями. Однажды мы допоздна сидели у нас, болтали, мама с Борей спали. А наутро Оля исчезла. Поднялась паника в институте. Меня вызвали впервые в жизни на допрос и подробно выясняли, что сказала Ольга Павловна и что я ей ответила. На следующий день Ольга нашлась. Оказывается она, не сказав мне ни слова, решила съездить в Воронеж, узнать нельзя ли перевестись в Воронежский институт.

После окончания института в 1950 году, нас распределили кого куда по всей стране. Человек пять, включая меня распределили цитрусоводами в Узбекистан, хотя лимонов и апельсинов за все годы учебы мы в глаза не видали. После выпускного бала, на котором я весь вечер танцевала с венгром Шандором (их 8 человек училось с нами; все ходили в одинаковых синих пальто и высоких коричневых мутоновых шапках), я поехала в Москву, а оттуда в Ташкент.

В Москве я вновь вдоволь находилась по музеям, была на ВДНХ, каталась в метро и писала маме восторженные письма по этому поводу. Ночевала я в крошечной комнате Мины, где мы спали по очереди. Билет до Ташкента (ехать четверо суток) удалось достать лишь сидячий (два дня стояла в очереди). Удалось войти в вагон одной из первых и занять третью (багажную) полку На ней можно было не только лежать, но и сидеть. На 4 дня взяла 3 кг хлеба, по 500 гр. конфет и сухарей, и копченого леща. Кроме того, остались деньги на суп в вагоне-ресторане на все четыре дня.

Работа в Узбекистане.

В Ташкент я приехала к вечеру Нашла здание министерства сельского хозяйства, сторож пустил меня ночевать в какой-то кабинет. Утром появилось начальство и выяснилось, что цитрусоводы в Узбекистане не нужны. Предложили ехать обратно, на обратную дорогу у меня не было денег, истратила все в Москве, оставив только на дорогу в Ташкент. Денег мне не дали, а дали направление в совхоз, где уже был цитрусовод, но он ушел на два месяца в отпуск. Два

месяца я ходила в траншеи, где росли лимоны, через виноградник с очень вкусным мускатным виноградом. Жила в крохотной комнатушке и получала 550 рублей, что после стипендии в 210 рублей казалось большим богатством. Но вернулся из отпуска цитрусовод, меня перевели на дыни. Дали лошадь, которая никак не хотела переходить через арыки, даже когда я слезала с нее. На дынях я долго не проработала. Дыни надо было собирать и отгружать на машины по квитанциям об оплате. Но стали приходить машины не с квитанциями, а с записками от директора. С записками я не отпускала. На меня посмотрели как на ненормальную и вызвали к директору. Директору я сказала, что буду отпускать дыни только по квитанциям, если его это не устраивает, пусть меня уволят. Директор не имел права меня увольнять по закону, т.к. я как молодой специалист должна была отработать по направлению три года в этом совхозе. Но директор выбрал из двух зол меньшее и отпустил меня, правда, трудовой книжки не дали. Совхозный цитрусовод посоветовал мне ехать в Самарканд — дал письмо к известному Самаркандскому цитрусоводу В конверте оказался чистый лист бумаги, я не поехала в Самарканд, а пошла в с/х техникум на станции Вревская, что рядом с совхозом. Меня взяли сразу же преподавателем растениеводства. В первый раз я отбарабанила весь текст, рассчитанный на 2 часа за один час и в ужасе прибежала к завучу Он меня успокоил и посоветовал дать ученикам задание срисовать пару рисунков из учебника. Так я и сделала. Мне очень понравилась работа преподавателя, особенно в узбекских группах, где слушали меня с большим вниманием. Правда потом выяснилось, что слушали они внимательно из-за привитого с детства чувства уважения к учителю (я называлась муалим-апа — сестра-учительница), но они плохо знали русский язык и мало что понимали из моих лекций. В техникуме я проработала месяца два. Потом дочь завуча переманила меня работать преподавателем агрономии в трудовой детский дом № 2 на очень большую по тем временам зарплату 1500 рублей (в техникуме мне дали 700 рублей). В детдоме мне очень понравилось, особенно молодые девушки-педагоги детдомовской школы: Коммунара Раева, с которой мы подружились на всю жизнь, Таня Таран, Мэри Федотова, Таня Овсянникова и Римма. (Родители Коммунары были родом из Бесарабии. Мать ее Циля Иосифовна в юные годы стала революционеркой и не раз попадала в тюрьму, тогда еще румынскую. Родители ее — набожные евреи — не могли перенести этого и прокляли свою дочь.

В 1938 г. отца Коммунары Иосифа Раева расстреляли, а мать арестовали и отправили в лагерь, Коммунаре в ту пору было 14 лет, а ее брату Эрику не было и двух. Коммунара попала в детский дом в г. Симферополе, который в годы войны эвакуировался в Ташкент. Коммунаре, тогда еще девочке, удалось найти брата, который был в доме ребенка.

До реабилитации Коммунара с мамой и Эриком жили в Узбекистане, а после реабилитации вернулись в Москву Циля Иосифовна, несмотря на все тяжкие испытания, оставалась твердой коммунисткой. И Коммунара была сознательным членом партии. Моя мама через Коммунару старалась повлиять на меня, чтобы и я стала членом партии. И Коммунара «влияла», правда, безрезультатно.

В годы перестройки старые коммунисты, в том числе и моя мама не могли перестроить свое сознание. В тюрьмах и лагерях они верили в партию, каждый считал, что в тюрьму попал по недоразумению. А тут... Но Циля Иосифовна, которой в 1985 г. было уже 83 года, имела ясный ум и все поняла. И тогда уже она говорила детям: «После моей смерти уезжайте в Израиль». Умерла она в конце 1995 г.)

Мы вместе прекрасно проводили время, ездили в Ташкент в театр, устраивали спектакли с ребятами, я по восемь часов в день вела занятия с ребятами по агрономии. После занятий они меня спрашивали про Москву и очень ко мне привязались. Летом мы с ними выращивали ветвистую пшеницу и другие культуры, собирали виноград.

Получив такую большую зарплату, я туг же вызвала маму с Борей и мы зажили втроем в маленькой комнатке с печкой. Правда, мама не работала, т.к. в детдом на «идеологическую работу» — преподавать немецкий или французский языки, или воспитателем ее не брали из-за лагерной справки.

В январе директора детдома Каюмова, очень хорошего человека, который сделал этот детдом образцовым, сняли с работы за нарушение финансовой дисциплины. (Он пристроил террасу-столовую, чтобы дети могли есть на свежем воздухе.) Новый директор детдома Ходжаев, как выяснилось позже, проворовался в детдоме для слепых сирот и его перевели к нам. Уже в феврале он меня вызвал и сказал, что в министерстве ему не разрешили вести агрономию по 8 часов в день, а лишь по 4 часа. Я сказала, что не могу бросить половину детей в середине учебного года и доведу все классы до конца, даже если мне не будут платить. Он не возражал. Но уже в апреле выяснилось, что он и в нашем детдоме проворовался. Приехала комиссия и его не стало. Еще до комиссии он приглашал весь коллектив к себе в гости. У него был огромный дом, весь в коврах, во дворе стояли машины. Угощали нас традиционным пловом, дынями, кишмишем с орехами и восточными сладостями. Мама к тому времени уехала с Борей в Самарканд к двоюродной сестре Берте искать работу, а мне в бухгалтерии показали табель за эти месяцы, из которых было видно, что агрономию вели 4 часа я и 4 часа Ходжаев и соответственно получали оба по 750 рублей. Очень я обиделась на бухгалтерию и всех, кто знал, но не сказал мне об этом, и весной 1951 года уехала к маме в Самарканд искать там работу. Мама к тому времени через зятя двоюродной сестры устроилась работать токарем в Самаркандскую автобазу и сняла комнату. Комната находилась во Фруктовом переулке. В ней был глиняный пол, глиняные стены и глиняный тамбур. Потолок был из хвороста, заклеенный бумагой. Из дырок в бумаге время от времени высовывались головки или хвостики змей, про которых хозяйка-узбечка говорили «умэр нэт». По стенам иногда ползали скорпионы и я била их туфлей с ноги. К зиме мы в этой комнате сами с мамой сделали небольшую печку. В этой комнате мы прожили все Самаркандские годы. Мама — токарь получала 800-900 рублей; я — учительница — 700 рублей и мы втроем жили очень скромно, на фрукты, которые там стоили копейки, обычно не хватало.

Работу я нашла быстро. Лаборанткой учительского института на 550 рублей. Я была лаборанткой завуча, у которого лишь два часа в неделю были лабо-

раторные занятия. Один день в неделю я готовила химикаты и мыла лабораторную посуду. Остальные дни изнывала от безделья. Поступила в университет марксизма-ленинизма, т.к. через три года после окончания института имела право поступить в аспирантуру, что я и собиралась сделать. Диплом университета марксизма-ленинизма заменял вступительный экзамен по этому предмету.

В остальные дни я писала конспекты, читала художественную литературу, даже вышивала. Более пяти месяцев я такую жизнь не смогла выдержать. В Самаркандском горпитомнике потребовался агроном. Я тут же перешла в тор-питомник. Работы было много и работа была интересная. Выращивали цветы и декоративные растения, отправляли их в учреждения и продавали частным лицам. И тут выяснилось, что работники горпитомника продавали цветы без квитанций, деньги забирали себе, а время от времени сажали за это агрономов. Десять предыдущих уже посадили, я была одиннадцатой. Я чуть с ума не сошла, когда узнала об этом. Всякие мысли лезли в голову, кинулась искать другую работу. Пошла в плодоовощной техникум. Мне было 23 года, но с роскошными косами мне можно было дать не более 18 лет. Завуч Николай Матвеевич Парамонов посмотрел на меня и сказал, что нет места. Мне передали, что место есть, но что завуч сказал, что не хочет брать девчонку учить девчонок.

В Самаркандском с/х институте работал выпускник нашего мичуринского института доцент Назаркин В.В. Мне об этом еще в институте сказали. Пошла к нему, рассказала про свои мытарства. Он написал письмо завучу Парамонову и Парамонов меня взял.

В техникуме была лишь одна русская труппа. Мой предмет — плодоводство был занят, чтобы набрать мне зарплату 700-800 рублей, мне пришлось вести несколько предметов: защиту растений, хранение и переработку плодов и овощей, еще что-то и классное руководство. Готовиться к урокам приходилось очень много. На практику мне давали еще и узбекские группы. С ними вести практику было одно удовольствие. Если в русской группе на практике студенты быстро уставали и просили перерыв через каждые 30-40 минут, то узбекские студенты охотно работали по 2-3 часа и слушались каждого моего слова. Это уважение к учителю директор и учителя часто использовали очень своеобразно — заставляли студентов грузить уголь в своем доме или выполнять какие-либо другие работы. В 1951 году в техникуме собрали студентов узбеков и преподавателей разучивать новый гимн, хотя узбеки не имеют традиции хорового пения.

Ассалом рус халкин, бу юг агамыз,

Ассалом дохимиз Сталин

Джона-Джон, Джона-Джон.

Возможно не все узбекские слова я запомнила правильно, но смысл ясен и без перевода. Ассалом русскому народу, ассалом дорогому Сталину.

Каждый год школьники, студенты всех вузов и техникумов, а также горожане должны были на 2-3, а то и на 4 месяца выезжать в кишлак собирать хлопок. Я ездила со своими студентами. Норма сбора (150 кг) была такая большая, что если бы преподаватели обязаны были ее собирать, я бы ее никогда не собрала. Я собирала, помогала отстающим, ходила договариваться с узбеками-бригадирами насчет дров и питания, на это моего узбекского языка хватало. Все бы-

ло хорошо, прошло три года со дня окончания института и я собиралась поступать в аспирантуру. Поехала в институт плодоводства им. Шредера, что под Ташкентом, и сдала все экзамены на отлично. Однако на мое место приняли племянника какого-то академика Афанасьева, а мне любезно предложили место в Ленинградском институте растениеводства. Мне сказали, что пошлют туда мои документы и отличные отметки и что Узбекистану как раз положено там одно место. Я поверила и спокойно стала ждать ответа из Ленинграда.

Российский колхоз.

А в это время в 1953 г. разразился сентябрьский пленум ЦК КПСС по сельскому хозяйству. В соответствии с решением этого пленума все агрономы, зоотехники и инженеры, осевшие в городе, должны были ехать в колхозы, совхозы и МТС, поднимать упавшее сельское хозяйство. На наш техникум тоже пришла разнарядка, т.к. добровольно никто не хотел ехать в кишлак, у всех были семьи, а я была не замужем, решили послать меня. Меня уволили и выдали трудовую книжку с записью «В соответствии с решением Сентябрьского пленума ЦК КПСС 1953-54 гг. направляется в распоряжение Самаркандского облсельхозотдела».

Что такое кишлак я уже знала и ехать туда не хотела. Решила рискнуть поехать в Россию и устроиться там. Собрали с мамой денег и я поехала, а мама с Борей остались в Самарканде. В Москве мне удалось договориться с директором плодоприемника на ту работу, которая мне очень нравилась. Но когда он увидел запись в моей трудовой книжке, он не решился взять меня на работу. Пришлось мне идти в Министерство сельского хозяйства СССР. В Министерстве весь вестибюль был заставлен столами, за которыми сидели представители различных областей России и каждый расхваливал свою область. Мне было все равно — ближайший столик оказался с представителем Смоленской области и я, получив подъемные, в декабре 1953 года поехала в Пригорьевскую МТС, Рославльского района, заместителем главного агронома по овощеводству с окладом 1200 рублей. В Пригорье сняла угол у хозяев с двумя маленькими детьми, спала за занавеской в комнате хозяев, а дети спали в крошечной кухне.

В 1954 году целых, не разрушенных в войну домов было мало, хлеб в Пригорье был, кормилась я у хозяев. В моем распоряжении были 10 овощных семеноводческих колхозов, которые никогда не давали семян и лошадь с санями, которую запрячь я не умела. Весной я от лошади отказалась и купила велосипед. Раньше я никогда на велосипеде не ездила. Научилась за 3 дня первомайских праздников. Потом я ездила по колхозам на велосипеде, но за километр от встречного транспорта слезала с велосипеда и ждала на обочине.

Колхозы были расположены в 2-12 км от МТС. Была зима, стала ездить по колхозам, знакомиться с хозяйствами, готовится к весенним работам. В колхозах мужчин не было, за исключением нескольких пьяниц, которые были выбраны бригадирами. Вся молодежь работала в Рославле на стройках, получая мизерную оплату в 300 рублей, но и этому были рады, на хлеб было. Они уезжа-

ли рабочим поездом, а вечером возвращались. Многие уезжали насовсем. В колхозах работали лишь старики и старухи, да вдовы с детьми. За работу счетоводы ставили «палочки» трудодни, но за трудодни ничего не платили, или давали по несколько грамм овса. Работали люди соответственно. На работу выходили поздно и больше 2-3-х часов не работали. После работы тащили с места работы все, что можно утащить и столько, сколько можно унести. Народ не голодал. Держали свиней, коров, кур, кормили их тем, что удавалось унести с поля или фермы. Вдовам с детьми приходилось хуже всех. На колхозные фермы страшно было смотреть. Солома с крыш вся была съедена, коровы стояли подвязанные за животы. Свиней кормили конским навозом. Главный зоотехник МТС ничего с этим поделать не могла, а я взялась за выращивание красных помидор на семена, хотя все мне говорили, что в Смоленской области растут только вечнозеленые помидоры.

В феврале во всех колхозах вырыли котлованы под парники, набили их навозом, наштамповали, модные в ту пору, торфоперегнойные горшочки и посеяли помидоры. Весной высадили рассаду. В одном колхозе рассада переросла и я показала, как сажать ее лежа. Внезапно остановился райкомовский «газик», вышел уполномоченный, посмотрел как сажают рассаду и сразу же начал орать. Ему показали на меня. Он начал орать на меня. Я переждала его ор и очень спокойно объяснила ему что, как и почему. У него глаза на лоб полезли. Перед этим, я знаю, он заставил девушку — главного агронома досевать план, когда сеять уже было нельзя, земля пересохла. В том же году впервые во всех колхозах выросли красные помидоры. До семян дело не дошло, все помидоры растащили по домам и засолили. Женщины были чрезвычайно довольны.

Председатель одного колхоза предложил мне перейти из МТС к нему в колхоз агрономом. Но я собиралась поступать в аспирантуру. С Ленинградской аспирантурой ничего не вышло, вернули мои документы и мои отличные отметки.

Аспирантура.

Я подала заявление и, осенью 1954 г., поехала сдавать экзамены в Москву в Институт овощного хозяйства (НИИОХ). К удивлению работников МТС, которые говорили, что не такие как я пытались поступать в аспирантуру и не поступили, я стала аспиранткой. Весь год, что я работала в МТС, я вечерами занималась при керосиновой лампе. Конкурс в аспирантуру был сравнительно небольшой 3 человека на место. Всего было три места. Кроме приличных отметок, важную роль в поступлении сыграло то, что я из МТС, ребята Сергей Полунин и Иван Тринченко были агрономами в совхозах. Если бы знали, кто мои родители, меня бы никуда не приняли, но о том, что мои родители в 1936-37 гг. были репрессированы я после института не писала и никому не рассказывала. В биографии я писала, что отец мой инженер, умер в 1940 году (точной даты я не знала), а мать работает токарем на Самаркандской автобазе. Все это была правда.

Поселилась я в общежитии, в Текстильщиках в крохотной комнатке на двоих. Отопление было печное, печь топили по очереди из коридора. Стипендия была 550 рублей. Работая в МТС, я по выходным ездила в Рославль, сшила там в ателье несколько приличных платьев, зимнее пальто и купила материал салатового цвета, из которого Мина — двоюродная сестра мамы, замечательная портниха, сшила мне прекрасное осеннее пальто. Мина и ее муж были глухонемые, муж Яков Волков работал в типографии наборщиком. Жили они на Сретенке в крошечной комнате, где помещалось лишь две кровати, швейная машинка и столик. Квартира была коммунальная и соседи выучили их дочку Эллочку говорить. Эллочка — красивая девушка, окончила университет, работала в библиотеке им. Ленина и умерла от рака в 37 лет, оставив пятилетнего ребенка. Когда я бывала в Москве, я всегда к ним заезжала и Мина меня очень радушно встречала. Через Мину мы получали письма из Израиля.

Поселившись в общежитии, я часто бывала у них и еще один дом был в Москве, где я изредка бывала. К тому времени в Москву переехала и стала снимать комнату в Перове моя будущая свекровь Берта Семеновна Площанская-Альберт — мамина знакомая по лагерю. У нее я познакомилась в 1955 году с Феликсом и Феликс стал время от времени заходить ко мне в общежитие. Он в то время работал на стройке и жил в общежитии строителей. Аспирантура НИИОХа была очень небольшая 15-20 человек. Большинство жили в общежитии. Обедали в столовой за 5 рублей, а иногда и за 3 рубля. Блюда выбирали по цене, а не по вкусу, завтракали и ужинали дома. Здание НИИОХа примыкало к полям овощеводческого совхоза им. Горького. Сейчас там все застроено, а тогда место было красивое, зеленое, играли в волейбол, гуляли, еще была какая-то скучная комсомольская жизнь. Но основное было — работа над диссертацией, над выполнением ее практической части.

На следующий день после моего зачисления в аспирантуру был банкет в институте по поводу защиты диссертации Стефанией Ващенко. Мы, трое новых аспирантов, также были приглашены. Меня пригласил танцевать высокий худощавый, уже немолодой научный сотрудник Ваган Самсонович Мкртчьян. В 1935 году он изобрел парниковый комбайн и механизированные парники. Комбайн в форме закрытой ладьи передвигался по рельсам, проложенным по краям двускатного парника на навозном обогреве или по трубам двускатного парника на водяном обогреве. Носом комбайн раздвигал рамы, они проходили по бокам комбайна и плавно закрывались сзади. К комбайну можно было прицепить фрезу для рыхления почвы, станок для поделки горшочков, сеялку, опрыскиватель, поливное устройство, шнек для разгрузки в парник земли и других материалов, а также мягкое сидение для 3-х человек, которые лежа могли собирать огурцы и делать всякую другую работу.

Этим комбайном заинтересовался институт овощного хозяйства, Мкртчьяна пригласили из Армении в Москву, он защитил диссертацию и с довоенных времен работал научным сотрудником в институте.

Мне он сказал, что в колхозе «Серп и молот» под Москвой, недалеко от Росторгуева построены экспериментальные механизированные парники на паровом обогреве от нефтеперегонного завода. На этих парниках отрабатывают

электрические схемы аспиранты из ВИСХОМа (Всесоюзного института с.х. машиностроения), а Солнечногорская МИС (машиноиспытательная станция) изучает производительность комбайна. Мне Мкртчьян предложил аспирантскую тему по изучению агрономических качеств механизированных парников под его руководством. Тема меня заинтересовала и я согласилась.

Я была первой и последней аспиранткой Мкртчьяна. Зиму 1954-55 гг., как и последующие две зимы мы втроем с Сережей Полуниным и Ваней Тринченко ходили на занятия английского языка и марксизма. В 1954 г. было отменено правило, по которому диплом университета марксизма-ленинизма засчитывался вместо сдачи вступительных экзаменов и кандидатского минимума. Пришлось мне сдавать и вступительный и кандидатский минимум по марксизму. Правда, кандидатский минимум по марксизму я сдала на три, за что и прорабатывали меня на комсомольском собрании. По специальным предметам и для изучения литературы по теме, мы втроем ходили в Ленинку. Я очень любила там заниматься, втроем было весело, обедать ходили в студенческую столовую МГУ, где было вкусно и дешево. В марте обычно начинались работы на парниках, я уезжала и поселялась в колхозе. В первый же год я неожиданно столкнулась с очень серьезным препятствием. Председателем колхоза был бывший преподаватель Тимирязевской с.х. академии, экономист Должанский. Он развивал «буржуазные» идеи по поводу того, что около крупных городов надо сажать овощи, ягоды, и разводить молочный скот и птицу, а не сеять зерновые как это планируется сверху одинаково для всех областей. За эти идеи его выгнали из Тимирязевки и он, став председателем подмосковного колхоза, начал осуществлять свои идеи на практике. Построил экспериментальный теплично-парниковый комплекс, экспериментальную птицефабрику, посадил большие плантации клубники и на этом колхоз разбогател, стал передовым хозяйством Подмосковья.

Так этот председатель, через агронома Маколову, заявил мне, что разрешит проводить эксперименты в парниках только после заключения договора, в котором бы институт гарантировал получение дохода от экспериментального парника не менее 29 тыс. рублей. Я составила договор и пошла подписывать к директору института Власову. Директор сказал, что подписывать договор с жуликом не будет, т.к. за это его могут пропечатать в журнале «Крокодил». Я ответила, что в журнале «Крокодил» его могут пропечатать и за то, что он срывает аспирантскую работу. После этого директор договор подписал, но хорошо запомнил этот разговор, в результате которого я после аспирантуры 1.5 года ходила без работы.

Для того, чтобы успешно провести свою тему, я должна была получить высокий и ранний урожай и тем доказать агрономическую пригодность этих парников. Чтобы получить высокий и ранний урожай, я должна была строго следить за выполнением всех работ и самой работать полный рабочий день, а иногда и неделю, чтобы заменить одну их трех пожилых работниц, если та не выходила на работу по какой-либо причине.

Основным препятствием в моей работе был, как ни странно, мой научный руководитель. Редкие научные руководители помогают своим аспирантам,

большинство не вмешиваются. А Мкртчьян всячески мешал. Он не смог мне помочь разработать подробный план работы, но утвердил тот, что я сама разработала. Однако у него каждый день возникали новые идеи, и он довольно часто приезжал в колхоз. Приехав, он тут же кричал, что мы все делаем не так, снимал людей, переставлял их на другую работу, бегал, суетился, ругался. Вскоре он уезжал и я возвращала все на свое место. Его также не устраивали результаты моей работы. В его книге и в диссертации было написано, что производительность его комбайна в 200 раз выше, чем работа вручную. А урожай получается намного выше и раньше, чем в обычном парнике.

Анализ фотографий в его диссертации 1938 г. свидетельствовал об ином. На одной фотографии молодой Мкртчьян стоит в телогрейке на фоне обычного парника, около небольшой кучки дынь. Это говорит о том, что в обычном парнике вырастили ранние дыни равней весной. На второй фотографии тот же молодой Мкртчьян, но в белой рубашке, стоит на фоне механизированного парника около большой кучи дынь. Тут ясно, что получены поздние дыни — летом. Чтобы получить высокий доход от защищенного грунта, надо получить как можно большую часть урожая в наиболее ранние сроки.

Я каждый день взвешивала полученный урожай с каждого парника, с каждой делянки и перемножала килограммы на цену этой даты. В мае-июне огурцы, помидоры стоили по 30-40 рублей, а в августе-сентябре — 3-5 руб. за кг. Доходы с парников получались высокие, но не на много выше, чем с обычных, при той же высокой агротехнике, а производительность труда в 2-3, а не в 200 раз выше, чем в обычных. Это объясняется тем, что на таких операциях как поделка горшочков, сев и т.п. производительность действительно в 200 и даже в 300 раз выше, чем при ручной работе на обычных парниках. Но эти работы проводятся один раз в сезон, а работы по сбору урожая, поливу, подкормке и т.п. проводятся часто, иногда через день и на этих работах производительность лишь в 1.5—2 раза выше, чем на обычных парниках. Я брала данные хронометража, который проводили работники МИС.

Но Мкртчьяну хотелось, чтобы в 200-300 раз повышалась производительность на его парниках. Он ругался, кричал, что кровь у него закипала в жилах, когда он видит меня, грозил, что не допустит меня к защите, тайком забирал черновики материалов, которые я давала машинистке, но ничего не помогло, я стояла на своем и ему пришлось смириться. Не мог он допустить, чтобы его единственная аспирантка не защитила диссертацию по его комбайну.

Примирение произошло на его 65-летии осенью 1957 года. Все четверо сотрудников сектора механизации защищенного грунта, включая меня, были приглашены на торжество. Мы купили огромный букет и деревянного орла. Мне Мкртчьян подарил свою фотографию — фотомонтаж его портрета и изображение изобретенного им станка на листке календаря в день его рождения. Было много народа из Армении. Больше всего мне понравился Мартирос Сарьян. Величественный, спокойный, с большой шапкой вьющихся седых волос. Говорил он мало, но очень интересно и умно. Потом я увидела и полюбила и его картины.

Срок аспирантуры кончился 15 декабря 1957 года. Я еще жила в общежитии, но уже была прописана в Электрогорске, под Москвой, где к тому времени обосновался Яков Михайлович с мамой и Борей. Работы не было. Если бы не было того разговора с директором в самом начале аспирантуры, я бы продолжала работать в институте на тех же парниках. Но разговор этот был и я получила направление на Быковскую опытную станцию бахчевых кулмур в Сталинградскую область.

Я была редким в ту пору специалистом защищенного грунта, арбузами никогда не занималась и никуда из Москвы не поехала, тем более, что к этому времени моих уже реабилитировали и мы должны были получить квартиру в Москве. Какие-то небольшие деньги у меня были, так как в последний год аспирантуры нам увеличили стипендию и я получала 950 рублей. Я окончила написание диссертации и автореферата, заплатила за издание автореферата и съездила в Ленинград, договорилась о защите в июне 1958 года. Отправила диссертацию на отзывы и осталось только ждать зашиты. В Ленинград мне пришлось ехать договариваться из-за того, что мой руководитель насмерть переругался со всеми московскими овощеводами и защищаться в Москве мне было нельзя. В Ленинграде я спросила у ученого секретаря, кому посылать на отзыв авторефераты. Он перечислил все обязательные учреждения: библиотеку им. Ленина, библиотеку ВАСХНИЛ и др., а остальные экземпляры пошлите на отзыв тем, кто хорошо знает тему Вашей диссертации. Я так и сделала. Хорошо знал тему инженер Дворжек из Чехословакии, у него были механизированные парники другой конструкции.

Хорошо знал тему профессор Рейнгольд из ГДР, у него была на парниках тележка вроде Мкртчьяновского комбайна и он приезжал к нам в совхоз «Серп и молот», знакомился с нашими парниками. Остальные экземпляры я послала известным овощеводам, которые хоть и не видели комбайн, но знали о нем, т.к. он был описан во всех учебниках по овощеводству в разделе механизация (другой механизации практически не было).

В феврале 1958 г. я вышла замуж за Феликса. Мы поселились в крошечной комнате у метро Смоленская, где одна дверь выходила в коридор, другая в комнату хозяев. У этой двери в комнате хозяев стоял телевизор, включенный на всю мощь, т.к. хозяева были глуховаты и весь день и вечер работали у телевизора, завязывая шнурки для абажуров. Я занялась вплотную поисками работы. Феликс уходил на работу, а я как на работу ходила каждый день искать работу. Куда я только не ходила: и в редакции различных с.х. журналов, в реферативные журналы, в дом отдыха архитекторов в Суханове, где по моим сведениям требовался садовник в парк и т.д. Всюду мне отвечали: позвоните через месяц, через неделю, другую, ах, почему вы не пришли раньше, когда было место. И все в таком роде. В совхозе «Тепличный», куда я хотела устроиться бригадиром, главный агроном Латышев сказал мне, что он своих бригадиров-женщин кроит матом, а меня ему крыть неудобно, так как я окончила аспирантуру.

Жили мы на одну зарплату Феликса, примерно 900 рублей. Тогда я даже не представляла, что при «прогнившем» капитализме, один работающий мужчина может содержать не только жену, но и детей. Стояла в очереди за курины-

ми потрохами в Смоленском гастрономе, покупала кости без мяса, варила макароны и картошку. Однажды к нам заехала моя однокурсница из Ростова с мужем и водкой, а на закуску у меня были только макароны. Она очень обиделась.

Голодными мы не ходили. Еще оставалось на кино, на документальные фильмы по 1 руб. за билет. По воскресеньям ездили к моей маме в Электрогорск. Там она нас закармливала всякими вкусностями.

Подошло время зашиты — июнь 1958 г. Денег на поездку в Ленинград не было. Выручил Семен Маркович Лисовский — хозяин квартиры, брат маминой подруги. Он продал мой велосипед за 150 рублей и я поехала. В Ленинградском с/х институте в г. Пушкине, где должна была произойти защита, меня прежде всего крепко выругали. Дело в том, что на каждом автореферате написано, что аспирант приглашает Вас на защиту диссертации или просит прислать отзыв. Обычно приходили живущие в городе, где происходила защита, а остальные присылали отзыв. Немецкий профессор Рейнгольд, которому я послала автореферат, понял приглашение буквально и решил приехать. Он послал благодарственное письмо в аспирантуру с сообщением, что прибудет, и письмо мне, где он называл меня господином Гальпером. Мою защиту перенесли из малого в большой конференц-зал, поставили всюду пальмы, постелили красные дорожки.

В 1958 году еще помнили войну и блокаду, сотрудники института сплошь были фронтовиками, поэтому мне и досталось на орехи. На защиту приехал Мкртчьян, была по своим делам еще одна сотрудница института. Я прорепетировала перед ними текст моего выступления, чтобы точно уложиться в отведенное мне время.

На защите я говорила четко и ясно, но ничего перед собой не видела. На вопросы я отвечала уже спокойно. Потом зачитывали отзывы, в т.ч. отзыв-телеграмму от Дворжека из Чехословакии.

ТЕЛЕГРАММА

СССР, Пушкин, Ленинградской области, ул. Комсомольская 10 Ленинградский сельскохозяйственный институт, ученый совет факультетов плодоовощного и защиты растений. Диссертация Гальпер Н.Я. дня 10 июня 1958 г.=

Поздравляю сердечно с замечательной диссертацией Н.Я. Гальпер. Разработанная тема представляет собой вклад для дальнейшего развития механизации и будущего крупного земледельческого производства, дает много экономических показателей для создания условий микроклимата и методов работы. Из-за недостатка времени не было возможности послать Вам более подробный анализ этой диссертации. Прошу сообщить адрес Н.Я. Гальпер с целью эвентуального будущего научного сотрудничества = Дворжек Чехословакия.

Профессор Рейнгольд произнес прочувствованную речь и также отметил, что приятно удивлен тем, что диссертант оказался дамой. Потом Мкртчьян пригласил нас в ресторан в Пушкине у вокзала и мы втроем, включая сотрудницу института, торжественно отметили мою защиту.

Дома снова начались безрезультатные ежедневные поиски работы.

Диссертацию мою не утверждали целый год. Видимо из-за того, что Мкртчьян со всеми был в ссоре. Много лет спустя, я разговорилась с Г.И. Таракановым, который давал в 1958 г. отзыв на утверждение моей диссертации. Он сказал, что если бы я подтверждала заявление Мкртчьяна, что его парники в 200-300 раз производительнее обычных, мне бы диссертацию не утвердили, а так как я доказала, что производительность и другие качества повышаются в 2-3 раза, что совсем неплохо, он написал на мою работу положительный отзыв. Утвердили диссертацию через год, когда я уже нашла работу садовника при ЖЭКе.

Мой муж и его родные.

В феврале 1958 года я вышла замуж за Феликса Морисовича Альберта. Его мать — Альберт Берта Семеновна родилась в Лондоне в январе 1903 г., а в 1917 г., вместе со своим отцом Семеном Борисовичем Площанским и матерью Анной Ефимовной Площанской, приехала в Россию. Девять старших замужних сестер остались в Англии, а старший и единственный брат Семен Семенович Плошанский, который родился в 1894 г. в г. Липовец Новороссийской губернии, был выслан в том же 1917 г. из Англии на место своего рождения.

Семен Семенович Плошанский (дедушка Сэм) в Англии был секретарем профсоюза парикмахеров анархистов-коммунистов, а до этого переменил кучу профессий, в том числе, и профессию боксера. В 1917 г. он прибыл на пароходе в Новороссийск и сразу же попал к белогвардейцам. Так как он говорил только по-английски, его тут же повели на расстрел, как шпиона, в числе других приговоренных. При расстреле он упал немного раньше выстрела. Ночью очнулся среди трупов и бежал в Одессу. В ту ночь он поседел. В Одессе он нашел отца и мать. С 1918 г. он уже работал в ЧК (Чрезвычайная комиссия). У него был английский паспорт, и он свободно говорил по-английски, поэтому его могли очень продуктивно использовать в разведке.

В 1920 г. он приехал в Москву, привез донесение Ленину. Работал в Москве, возил дипломатическую почту, работал дипкурьером. Часто бывал в Китае. В 30-х годах был дипкурьером в Афганистане, когда там послом был Федор Раскольников. Был хорошо знаком с его женой Ларисой Рейснер, а дочь Сэма — Рита дружила в Москве с детьми брата Ларисы. Он рассказывал множество интересных историй. Когда арестовали его сестру Берту, он сдал партбилет, но его не арестовали. С началом войны он ушел на фронт. Умер он в 1981 г. в Москве у своей дочери.

У Семена Борисовича Площанского (деда Феликса) была в Лондоне явочная квартира РСДРП (Российская социал-демократическая рабочая партия). В эту партию в то время входили анархисты, эсеры, кадеты, меньшевики и большевики. В России он был политработником в Одессе.

Семен Борисович Площанский умер в 1937 г. в Доме ветеранов революции 1905 г. в Детском селе под Ленинградом. Бабушка Феликса — Анна Ефимовна Площанская умерла в Москве в 1942 г.

Мать Феликса.

Мать Феликса — Берта Семеновна Альберт-Площанская до своего ареста в 1937 г., работала в Москве в ВЧК, Коминтерне и МОПРе у Е.Д. Стасовой. В деле отца Феликса имеется такая справка:

2200/27С

Секретно. 10 октября 1937 г.

Тов. Минаеву!

При аресте бывшего сотрудника ИККИ Альберта М.Г. была изъята переписка его жены Б. Площанской с Лордом Марлей. В связи с этим сообщаю, что В. Площанская — переводчица ИК МОПРа в свое время, т.е. в 1934 г. во время пребывания лорда Марлей в Москве была прикомандирована к нему как машинистка. Когда он уехал, он несколько раз писал ей и она ему отвечала. Ответы писала ему с моего ведома и показывала мне письма, которые он ей присылал.

Подпись (Стасова Е.)

К письму к секретарю ЦК КПСС тов. Суслову, которое приводится ниже Берта Семеновна приложила справку Комитета Госбезопасности о своей работе там до дня ареста в 1937 году. Как-то она нам рассказывала, что когда Сергей Есенин и Айседора Дункан жили в Москве, она, по заданию «органов», работала у них в качестве служанки. Девушка, родившаяся в Лондоне, не вызывала подозрений у Айседоры. Работа в органах требовала хорошего владения искусством перевоплощения, умения при любых обстоятельствах придумывать подходящую легенду и знания человеческой психологии. Этими качествами Берта Семеновна владела превосходно до конца своих дней.

СЕКРЕТАРЮ ЦК КПСС

товарищу СУСЛОВУ

От Альберт (Площанской)

Берты Семеновны,

персонального пенсионера местного значения, б/п

Москва, В-261, Ленинский пр., дом

70/11, кв. 371. т. BO-39-34

Товарищ Суслов,

Я прошу Вашей помощи. Я дочь политэмигранта из Англии — Площанского Семена Борисовича. Работала с отцом и потом самостоятельно всю свою сознательную жизнь с самого детства

работала в Одесском подполье во время интервенции, в Исполкоме Коминтерна и Исполкоме МОПР»а до ареста в декабре 1937 г. Кроме того, я являюсь женой Альберт Мориса Генриховича -политэмигранта из Франции, так же работника Коминтерна до своего ареста в октябре 1937 г.

После Вашего ознакомления со всеми здесь прилагаемыми документами, я уверена, что Вы убедитесь как несправедливо мне назначили персональную пенсию местного значения. Пенсия местного значения (50 руб.) не дает мне ни клинического, ни санаторного лечения, в чем я крайне нуждаюсь (перенесла инфаркт и микро-инсульт).

После всего мною пережитого плюс незаслуженное заключение с 1937 г. я инвалид, причем одинокая.

В связи со всем этим очень прошу Вас, товарищ Суслов, оказать мне содействие в улучшении моих бытовых и материальных условий, т.е. в получении другой персональной пенсии.

Прилагаю следующие документы:

Краткая биография

Фотокарточка отца, Площанского Семена Борисовича, снятая перед его смертью в доме ветеранов революции им. 1905 г. в гор. Пушкине (Ленинград).

Копия архивной справки Института Марксизма-Ленинизма.

Копия заявления, переданного мною лично в Парт архив Одесского Обкома.

Мои воспоминания о Владимире Ильиче Ленине.

Письмо тов. Стасовой Елены Дмитриевны и справка Комитета Госбезопасности о моей работе до дня ареста в декабре 1937 г.

Копия справки о моей реабилитации и посмертной реабилитации моего мужа Альберта М.Г.

Ходатайство Исполкома Моссовета о предоставлении мне персональной пенсии республиканского значения и решение комиссии по персональным пенсиям местного значения.

Копия справки о браке с Альберт Морисом Генриховичем.

(Альберт-Площанская Б. С.)

20 марта 1962 г.

КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ

Я родилась в 1903 г. в г. Лондоне (Англия) в семье политэмигранта из России. Мой отец — Площанский Семен Борисович — около 30 лет находился в эмиграции, активно участвовал в революционной деятельности и был тесно связан с русскими революционерами. После февральской революции 1917 г. отец вместе с другими русскими революционерами (в группе был Кро-

поткин, Чичерин, Чернов, Площанский) вернулся в Россию, в Петроград, и оформил свое вступление в Коммунистическую партии. Вместе с отцом приехала в Россию и я — самая младшая его дочь. В начале 1918 г. отец был направлен на родину — Украину, и участвовал в гражданской войне, в первом Сводном Красном Коммунистическом Полку в качестве политработника и пулеметчика. Будучи в возрасте 15-16 лет я оказывала помощь отцу в период его участия в воине в районе Одессы, Николаева, Херсона. В Одессе отец был членом подпольной тройки города. Зимой 1918-1919 гг. во время иностранной интервенции, по заданию подпольной англо-французской коммунистической группы в Одессе я работала среди английских и французских матросов в порту — распространяла большевистскую литературу. В 1919 г. я была арестована и заключена в тюрьму деникинской охранкой, где подвергалась мучительным пыткам. Деникинцы пытались вырвать у меня данные — где находятся подпольные квартиры и местонахождение отца и других товарищей. Лишь с приходом Красной Армии я была освобождена из тюрьмы и вместе с отцом уехали в Харьков; оттуда Южным Бюро Коминтерна отец был послан в Москву. Он работал некоторое время в ИККИ, потом в Профинтерие и др. организациях, и умер в г. Пушкине (Ленинград) в июле 1937 г. в доме ветеранов революции 1905 г.

В связи с моей болезнью после избиения и пыток, я не работала и некоторое время находилась у Надежды Константиновны Крупской. Несколько оправившись, по указанию Владимира Ильича Ленина, я, как хорошо знающая английский язык, была направлена на работу в Коминтерн. Работала в аппарате Исполкома Коминтерна с 1920 по 1929 г., Сначала в Информбюро, затем в отделе печати. С 1929 по 1931 г. работала и училась в Международной Ленинской Школе, а затем, с 1931 по 1937 г. в Исполкоме Мопра (в период руководства Елены Дмитриевны Стасовой) переводчицей-редактором английской секции.

В октябре 1937 г. арестовали моего мужа, Альберта Мориса Генриховича, члена ВКП(б) с 1928 г., работавшего в Исполкоме Коминтерна переводчиком французской секции. В связи с этим меня сняли с работы и через два месяца — 3 декабря 1937 г. — арестовали. Особым Совещанием при НКВД г. Москвы осудили на 5 лет лагерей. в декабре 1942 г. я была освобождена, но без права выезда за пределы лагеря (Казахстан, Карагандинская обл.) до 1947. Потом была выпущена из лагеря с указанием пункта 3908 положения о паспортах. Так, я скиталась до реабилитации в ноябре 1955 г.

Мой муж — Альберт Морис Генрихович — был полностью посмертно реабилитирован в августе 1956 г. и восстановлен в

Партии — протокол № 75 парткомиссией Киевского района от 15 декабря 1956 г.

Берта Семеновна Альберт (Площанская)

20/111/62 г.

Осенью 1954 г. мы с ней ходили в гости к вернувшейся после лагеря в Москву, бывшей сотруднице Коминтерна, Зое Кудрявцевой. Зоя жила в том же доме, что и до ареста, но.... под лестницей, в каморке, где ранее стояли метлы и ведра. Там помещалась ее кровать, и еще был узкий проход. Все ее вещи умещались в чемодане под кроватью и висели на стене.

С 1946 г. Берта Семеновна какое-то время жила в Кимрах, в 100 км от Москвы, но уже в 1954 г. жила в Москве: снимала комнату в Перове. После реабилитации ей дали однокомнатную квартиру. Работала Берта Семеновна в Торговой палате внештатной переводчицей с английского и на английский. Брала на редактирование английские тексты, а также давала уроки английского на дому детям. Умерла она в 1992 году в возрасте 90 лет.

Отец Феликса.

Отец Феликса — Альберт Морис родился в Варшаве в 1900 году. Родители его Альберт Генрих и мать Бергер Мария Яковлевна выехали в 1902 году вместе с ним и его сестрой Бертой, в Париж. В 1906 году отец Мориса умер. Мать его вновь вышла замуж, за Пиратинова. Впоследствии она жила у сына в Москве. Ее дети: Берта от первого брака и Роза от второго брака остались в Париже.

В 60-е годы сестрам отца Феликса Розе и Берте каким-то образом удалось разыскать Феликса, они прислали свои фотографии с детьми и внуками. Внучка Валя Илларионова приезжала к нам.

По рассказам людей, знавших отца Феликса — Мориса Альберта (Зоя Кудрявцева, Светлана Бартельс и др.) он был очень добрым, мягким и отзывчивым на чужую беду человеком. Эти черты он передал и своему сыну Феликсу. Он очень много читал, как впрочем, и Феликс.

Однажды ему поручили держать головку Феликса, когда его купали в корыте. Одной рукой он держал книжку, другой головку сына. Когда потребовалось перевернуть страницу, он отпустил головку и чуть не утопил собственного сына.

Морис Альберт свободно владел 6 языками: английским, испанским, немецким, французским, русским и идиш. В октябре 1937 г. он был арестован и 20 июня 1938 г. приговорен к расстрелу.

В деле НКВД имеются следующие записи:

Партстаж с 1928 г., п/б № 1257696. Состоял в партии синдикалистской молодежи. Образование — среднее. В 1915 году окончил Народную школу в Париже, учился 7 лет. В Париже жил с 1902 по 1919 г., затем был выслан из Франции, поехал в

Бельгию, оттуда был выслан в 1921 г.. после чего приехал в СССР.

По документам французской контрразведки проходит Альберт Морис, родившийся 6 октября 1900 г. в семье Генриха (Анри) Альберта — шапочника и Марии Бергер (швеи). В 1919 г. Альберт Морис проживал с родителями в Париже ул. Форбур Сент-Антуан 146 или 154. В мае 1919 г. 4-й военный трибунал Парижа приговорил Альберта к 5-ти годам тюрьмы и 10 годам запрещения жительства во Франции за избиение полицейского и ношение оружия.

В деле имеется изложение показаний Альберта при аресте. По его словам, избиение полицейского произошло во время первомайской демонстрации в Париже в 1919 г. Альберт, находясь в числе демонстрантов, вступил в драку с полицейским, избивавшим других демонстрантов. Постановлением от ноября 1919 г. Альберт был выслан из Франции.

В 1921 г. Альберт являлся членом универсалистского комитета в Льеже. В 1921 г. Альберт, имея польский паспорт, выехал в Париж к родителям. Как отмечала французская контрразведка, переписывался с Одионом Пьером, жившим в Париже. В одном из документов есть пометка «Выслан из Франции за антиправительственные взгляды, коммунист».

После революции в России, многие, особенно молодые люди, завороженные «светлыми идеями коммунизма», ринулись в советскую Россию, помогать строить социализм. В 1921г. отец Феликса вместе со своим приятелем, тоже решил ехать в Советскую Россию после того как они в очередной раз остались без работы. Им удалось попасть в Россию. С 1922г. он работал в Исполкоме Коминтерна переводчиком. В 1937г. был арестован и расстрелян. Реабилитирован в 1956г.

Феликс Альберт.

Феликс родился 17 августа 1927 г. Имя ему дали в честь Дзержинского, который умер годом ранее. Рос он, в основном, в обществе двух бабушек — французской и английской, родители пропадали на работе. По этой причине он говорил на дикой смеси французского, английского, еврейского и русского. Жили они в доме, который назывался «малый Париж» в Леонтьевском переулке. Там играл с дочкой Имре Надя, который в то время учился у нас в Ленинской школе и с детьми других крупных, впоследствии, деятелей соц. стран.

Позже они жили в «Люксе» (ныне гостиница Центральная) на ул. Горького, где жили работники Коминтерна и крупные деятели международного движения. Дети, жившие в «Люксе» часто встречали Георгия Димитрова, который одаривал ребятишек изюмом с фисташками, всегда в изобилии имевшимся у него в карманах. Учился Феликс в школе, которая находилась за Елисеевским гастрономом в Козицком переулке. Там учились дети высокопоставленных родителей и иностранцев, в т.ч. класса на два старше, дочка Сталина.

Когда в 1937 г. родителей Феликса арестовали, в школе десятилетнего Феликса звали не иначе как «враженком».

Из «Люкса» Феликса с бабушками выгнали и они поселились у Семена Семеновича Площанского — брата матери Феликса. Французская бабушка как-то зарабатывала — шила шляпки, английская бабушка была тяжело больна. Феликс с двоюродной сестрой Ритой были предоставлены сами себе. В гости к Сэму часто приходил Леонид Утесов с оркестрантами, Феликсу и Рите давали деньги на мороженое и велели покупать мороженое до тех пор, пока не найдут свои имена на вафлях. Тогда продавали такое мороженое с именами. Они обычно искали и не находили своих имен до вечера.

Учился Феликс до окончания 5-го класса, а в 1941 году, когда дядя Сэм ушел на фронт он, 14-летний, пошел работать на Московский ткацко-отделочный комбинат наладчиком ткацких станков.

В 1943 году соседка купила ему билет до Караганды и он через всю страну с большим трудом добирается до матери. В Долинке его приняли вольнонаемным на военный чугунно-литейный механический завод, где работали заключенные. Там он познакомился с Игорем Пятницким, который был немного старше его, но был заключенным. Игорь Пятницкий — сын видного революционного деятеля России — Осипа Пятницкого. Игорь был арестован

мальчишкой как социально опасный элемент. Я познакомилась с ним на одном из собраний «Мемориала», ухе после смерти Феликса. Он подробно расспрашивал меня о Феликсе, но через 2-3 месяца после нашей встречи внезапно умер от сердечного приступа.

В 1944 г., когда Феликсу исполнилось 17 лет, он пошел добровольцем на фронт. В армию его взяли, но, к счастью, сразу на фронт не отправили. На фронт их отправили в апреле 1945 г., они успели доехать до Бреста — окончилась война.

С окончанием войны подразделение, где служил Феликс отправили на грузинско-турецкую границу. Там он служил до весны 1947 г.

Весной его отправили на 6-ти месячные курсы оружейных мастеров в Тбилиси, которые он окончил на «отлично».

Затем до демобилизации в 1951 г. служил в Абхазии, в должности старшего оружейного мастера. Жилось ему в то время хорошо. Руки у него были золотые, работником был отличным. Жизнь была вольготная, не строевая. Фрукты в окрестных, заброшенных за войну, садах были в изобилии. Вдоволь настреливали диких уток. Варили сами и Феликс здорово научился там готовить еду Жилье и одежда были казенные и уходить в штатскую жизнь, с ее заботами, было страшновато. Однако в 1951 г. Феликс демобилизовался и приехал в Саратов, где начал работать на заводе строительных машин токарем-карусельщиком и слесарем.

В 1954 г. приехал в Москву, устроился на строительство слесарем по ремонту строительных машин, жил в рабочем общежитие и ходил в гости в мое аспирантское общежитие.

Весной 1957 г., в связи с реабилитацией ему с матерью дали комнату в коммунальной квартире на углу Ломоносовского и Ленинского проспектов (дом 70/11).

Летом 1957 г. Феликс пропал, не звонил и не приходил, занимался обустройством нового жилья, а осенью объявился и стал снова приходить ко мне в общежитие, теперь уже в Перловке, куда переехал наш институт.

Мы расписались в Шаболовском ЗАГСе, в те времена там не было торжественных церемоний и обмена кольцами. Вышли на заплеванную лестницу ЗАГСа, где двоюродная сестра Феликса — Рита с мужем Володей вручили нам горшок великолепных белых цикламенов. Вышли на улицу, а там какие-то чудаки пускали фейерверк. Мы решили, что это тоже в честь нашей женитьбы. На следующий день была шикарная, по тем временам, свадьба. Было 40 человек гостей, множество подарков, замечательный стоя. Правда из гостей я знала только Риту и свою подругу Коммунару. С остальными я не была знакома. Это были знакомые матери Феликса: французы и англичане, жившие в Москве.

Мать Феликса была против женитьбы сына, не против меня, а против того, чтобы он ушел от нее. Сразу же после свадьбы она сказала, что будет жить до 90 лет и испортит мне жизнь, если я сейчас не уйду и не оставлю ей Феликса. Я тогда не придала серьезного значения ее словам.

Однако первые 20 лет совместной жизни Феликс как-то сумел нейтрализовать отношения. В последние же годы своей жизни после 50 лет, когда он был

тяжело болен гипертонией и ходил на работу с давлением 200-220, это ему уже не удавалось. Но в общем, жили мы дружно. Феликс мне помогал во всем и только благодаря его помощи, несмотря на то, что я каждый день отсутствовала дома по 11-12 часов (8 часов работа + 1 час обеденный перерыв, + 2-3 часа в дороге с работы и на работу), я как-то ухитрялась делать все самое необходимое в доме. Правда, при этом приходилось считать и использовать каждую минуту, все время рассчитывать что сделать в этот и следующий день, что сделать сейчас и через 15-20 минут, какие работы можно делать одновременно (мыть посуду и жарить лук, стирать в стиральной машине и делать уборку и т.д.).

Осенью 1957 г. Феликс устроился слесарем на автобазу АН СССР и по моему настоянию стал учиться в вечерней школе, а затем в 1959 г. поступил в вечерний Московский индустриальный техникум. Работа на автобазе была для Феликса неинтересной и он подыскивал себе другую. Пытался поступить на более интересную в институт акустики. Ничего не вышло. Характерно письмо, которое мы по этому поводу написали Хрущеву (ответа не получили).

Дорогой Никита Сергеевич!

Вам, вероятно, известно, что родителей, а также родственников с отцовской и материнской стороны не выбирают. Мой отец Альберт Морис Генрихович родился в Париже, в 1900 году, участвовал в демонстрации против интервенции России и был за это сослан на каторгу. Затем по обмену Мопра он попал в Советский Союз. Мой отец уже поплатился за то, что посмел родиться в Париже. В 1937г. его арестовали и расстреляли, как врага народа. Мой дед со стороны матери Площанский С.С. лет семьдесят тому назад эмигрировал из царской России в Англию, спасаясь от царской охранки. Правда, тогда он не думал, что этот поступок пагубно отразиться на его детях и внуках. Дед был лично знаком с Владимиром Ильичом Лениным и в 1917г., оставив в Англии взрослых замужних дочерей, приехал с младшей дочерью (моей матерью, которая тогда была еще ребенком) в Советскую Россию.

В первые годы Советской власти мой дед был депутатом Красногвардейского района города Петрограда. В 1936г. он умер в доме старых большевиков в г. Пушкине под Ленинградом. Моя мать была в 1937г. арестована за то, что посмела родиться в Лондоне и выйти замуж за человека, родившегося в Париже. Сейчас моя мать реабилитирована. Отец также реабилитирован и восстановлен в ряды КПСС.

В 1944г. 17-ти лет я добровольно ушел я Армию. Вернувшись в 1954г. из Армии в Москву, я долго не мог устроиться на работу, так как на каждом предприятии, куда я пытался устроиться, едва узнав из анкеты о моих родителях, отшатывались от меня как от прокаженного и любезно говорили, что, к сожалению, уже нет вакантных мест. Так было не только со мной, но и со всеми репрессированными и реабилитированными и с их детьми. В конце концов я, проработав на стройках, устроился слесарем на автобазу АИ СССР, где и работаю в настоящее время.

После 22-го съезда я, как и многие другие, почувствовал себя по настоящему равноправным человеком. Я думал, что несчастья моих родителей уже не будут

оказывать влияние на мою судьбу, но недавний случай убедил меня в обратном. Собираясь переходить на более интересную для меня работу, я, на днях, обратился в институт акустики АН СССР. Мне велели принести соответствующие документы и заполнить анкеты, а через три дня как и в былые годы, мне любезно отказали, сказали, что нет свободных мест. Частным порядком мне передали, что парень мол и для работы подходящий, но родители и их родственники у меня не подходящие.

Дорогой Никита Сергеевич!

Я ничего не прошу у Вас для себя. Я честно работаю, у меня растет сын, но я очень прошу Вас ответить на этот вопрос: До каких пор нас будут считать неполноценными людьми? Неужели несуществующие преступления наших родителей, выдуманные Сталиным, будут еще черным пятном висеть и над нашими детьми ?

С уважением Феликс Альберт.

Письмо это написано примерно в 1960 году. Сведения об отце Феликса сообщила его мать Б.С. Альберт, дело в КГБ мы еще не читали.

Только в начале 1969 г., через знакомых, Феликсу удалось устроиться на работу в Институт проблем управления (автоматики и телемеханики), где он проработал до конца своих дней.

Феликс был очень добрым и отзывчивым человеком и на работе к нему относились с большим уважением и часто обращались к нему за разрешением всяческих спорных вопросов.

Несмотря на отсутствие образования, Феликс был очень интересным человеком. Он как и его отец, очень много читал. Читал везде и всюду, где только это было можно и даже нельзя. Как-то раз я попросила его принести швейную машинку из соседней комнаты. Жду... Пропал Феликс! Пошла посмотреть и увидела... Феликс держит в руках тяжелую швейную машинку и читает лежащий на столе журнал. Читал он все подряд: и романы, и детективы, и очень много научно-популярной литературы. В результате в любом обществе даже в обществе каких-либо узких специалистов, он всегда имел свое мнение. Очень интересно он высказывал это мнение, спорил, доказывал.

Феликс любил поговорить, и его очень интересно было послушать. Эта черта передалась нашему старшему сыну.

В работе Феликс часто был на голову выше инженеров, но не имел высшего образования и очень переживал из-за этого. Он прекрасно разбирался в технике, имел большой практический опыт и светлую голову. В лаборатории, где Феликс работал, он часто придумывал интересные технические решения, и сам же разрабатывал их. Эти решения обычно считались плодом коллективного творчества, премии за них выдавались инженерам, хотя и Феликсу выдавались премии, но за техническую работу. Очень хорошо написано о нем в приказе по поводу его 50-летия.

Умер Феликс внезапно и мгновенно, от тромба в сердце 19 июля 1987 года, за месяц до своего 60-летия, дома, у меня на руках. Похоронили его на Никольском кладбище в Москве.

АВТОБИОГРАФИЯ

Я, Альберт Феликс Морисович, родился в г. Москве в 1927 г. 17 августа, в семье служащего. С 1937 г. остался без родителей, воспитывался у дальнего родственника. С 1941 г. по 1943 г. работал на ткацко-отделочном комбинате в г. Москве наладчиком ткацких станков. С 1943 г. по 1944 г. работал слесарем на Чугуно-Литейном механическом заводе МВД. В 1944 г. был призван в Советскую армию. Служил в должности ст. оружейного мастера. В 1951 г. демобилизовался.

С 1951 г. по 1953 г. работал в г. Саратове на заводе строительных машин токарем-карусельщиком и слесарем.

В 1953 г. переехал в Москву, где и проживаю в настоящее время. С 1953 г. по 1957 г. работал на строительстве слесарем по ремонту строительных машин.

С 1957 г. по настоящее время работаю на Московской Автобазе Академии Наук СССР в должности слесаря.

30 июля 1959 г.

Впервые в жизни живу в своей квартире.

Все страшные последние 20 лет нашей жизни врозь и вместе, мы с мамой мечтали вернуться в Москву и эта мечта казалась несбыточной. Правда, я еще до реабилитации вернулась в Москву, поступив в аспирантуру, но с окончанием аспирантуры кончилась и моя московская прописка и, в декабре 1957 года я вынуждена была прописаться в городе Электрогорске.

Весной 1959 г. мы наконец получили свою квартиру. Квартира была двухкомнатная на четверых: на маму, Якова Михайловича, Борю и меня. В комнате 10 кв. м. поселились мы с Феликсом, а в комнате 20 кв. м. мама, Яков Михайлович и Боря. Феликс был прописан у своей матери. Все были счастливы безмерно. Наконец-то после более 20 лет скитаний мы вновь в Москве, в своей собственной квартире. Яков Михайлович и мама встали на учет в партийную организацию ЖЭКа (жилищно-эксплуатационная контора) окружающих домов, а меня там устроили садовником на 550 рублей. Правда, я скрыла факт окончания аспирантуры. Теперь мы были полноправными гражданами города Москвы, прописанными (В СССР каждый гражданин зарегистрирован по месту своего жительства и не имеет права жить в другом месте. Очень часто, если кто-то хотел жить в другом городе, его не прописывали потому что он не работает, а на работу не брали из-за того, что не прописан.) в ней. Правда, в 1937 году у Якова Михайловича в НКВД забрали большую двухкомнатную квартиру, а у нас с мамой большую двадцатиметровую комнату, вернули небольшую двух-

комнатную квартирку. Боре пришлось жить в одной комнате с родителями, но мы были на седьмом небе от радости.

Денег было мало, надо было как-то подрабатывать. Я стала брать в ВИНИТИ (Всесоюзный институт научно-технической информации), английские статьи по сельскому хозяйству и реферировать. Хоть я в институте и в аспирантуре учила английский всегда на отлично, но знала язык плохо и первое время очень долго сидела над каждой статьей. Потом дело пошло. Но платили копейки. За год заработала 1000 рублей на полхолодильника, который мы с мамой торжественно купили. 16 октября 1959 г. родился мой первенец Юра. Забот прибавилось, но особенно трудно стало, когда, наконец, я нашла работу.

Меня взял к себе в отдел бывший аспирант ВИСХОМа, с которым мы вместе работали на парниках, — Исаак Бронштейн. Он работал заведующим отделом механизации защищенного грунта в головном конструкторском бюро по овощеводству в Химках. Метро туда еще не было, ехать на перекладных нужно было 3 часа туда и обратно. Я оставляла маме молоко и двухмесячного Юру. Получала я 160 руб. и была счастлива, хотя очень уставала и от работы и от дороги и от домашних хлопот. Работа была интересной — я готовила агротехнические требования для вновь конструируемых машин и при их испытании оценивала их с точки зрения агрономии.

В начале 1961 г. одна наша сотрудница рассказала мне, что организовался новый институт государственной патентной экспертизы, что там есть отдел сельского хозяйства и туда набирают людей. Находился этот институт в центре Москвы — в Политехническом музее. Я тут же отправилась туда и меня, после длительной беседы, взяли старшим научным сотрудником в отдел сельского хозяйства на 200 рублей. Заведовал отделом замечательный, очень интеллигентный человек — Сергей Антонович Горчинский. Он был ленинградец, пережил блокаду. Патентное дело знал в совершенстве, т.к. учился еще у царских чиновников дореволюционного патентного ведомства. Он нас прекрасно обучал и ему я обязана тем, что знаю и люблю патентное дело.

Суть этой работы заключалась в том, что надо было внимательно изучить и понять предложение заявителя, определить класс патентной классификации. Потом просмотреть по соответствующим классам патентную литературу и по соответствующей тематике сельскохозяйственную литературу. Если аналогичное предложение было описано в специальной или патентной литературе, надо было написать заявителю отказное решение с четким описанием всех признаков и сопоставлением их с известными. Если заявитель не соглашался с отказным решением, мы с ним вели подробную переписку. Если предложение заявителя не было известно из патентной и специальной литературы, то готовилось решение о выдаче авторского свидетельства. Помимо работы с литературой, надо было хорошо знать патентное законодательство.

Работа мне очень понравилась, единственно, что у меня не получалось, так это четкие и ясные ответы на письма заявителей. Горчинский терпеливо научил меня и этому. Помню первую свою заявку, где предлагалось для борьбы с насекомыми опрыскивать сады и ягодники чистым спиртом. После отказного решения пришел 80-летний старик-заявитель и долго меня ругал, называя «вра-

гом народа» и не подозревая, что он недалек от истины, я хоть и не «враг» но дочь «врага». Я растеряно молчала. Потом я хорошо научилась разговаривать с заявителями. Кроме того, по такого рода заявкам стали делать запросы в районную психиатрическую клинику и, если заявитель стоял на учете там, то на заявку не отвечали.

Когда я работала во ВНИИГПЭ, очень часто заявители писали жалобы в ЦК (Центральный Комитет партии) по поводу несправедливой, по их мнению, экспертизы. Экспертиза бывала всякая, но обычно в ЦК эти жалобы не разбирали, а посылали их к нам в институт экспертизы, то есть тем, на кого жаловались.

Однако, однажды меня вызвали в ЦК по поводу жалобы одного моего заявителя на несправедливый, с его точки зрения, отказ в выдаче авторского свидетельства. Я взяла статью со стопроцентной ссылкой и объяснила, сидящей в огромном кабинете на Старой площади, женщине, что если предложение заявителя описано в литературе, то оно не считается изобретением.

Как выяснилось потом, заявитель работал в одном из хозяйств, выращивающих свежие овощи для ЦК и Кремля. Вероятно, он был уже на пенсии, иначе меня бы попытались заставить выдать ему авторское свидетельство.

Наконец-то с работой у меня стало все хорошо. Работа нравилась, коллектив и начальник были хорошие, ездить на работу было близко. С Юрой сидела мама, которая еще и все хозяйство на семью вела, а я ей только помогала.

Летом 1961 г. Феликс поехал на лето работать в пионерлагерь Академии наук в Верею. В то время он работал на автобазе Академии. В пионерлагере работал электриком и мастером на все руки. Юру, которому было 1,5 года, он взял с собой. Юра всюду ходил за Феликсом. Если Феликс что-либо ремонтировал, он давал Юрке держать крепко какую-нибудь гайку, Юра спокойно держал. Иногда его таскали девчонки из старших отрядов. За неделю накапливалась гора грязных штанишек. В субботу после работы, я отправлялась в Верею, приезжала туда поздно вечером, а утром в воскресенье бралась за стирку. В воскресенье же, после обеда, уже надо было возвращаться в Москву. Только в мой отпуск я смогла там хорошо отдохнуть, покупаться в речке, пособирать грибы и малину. Осенью Юру взяли в детский сад и маме стало легче, а 4 декабря 1962 года родился Саша. Снова как Юру, в двухмесячном возрасте, я оставляла его маме. Сашину кроватку в нашей 10-метровой комнате ставить было некуда, в ней у двери стояла кроватка Юры, к ней торцом почти примыкал наш матрац на ножках (первая наша мебель). У другой стенки через узенький проход стоял столик из чемоданов и шкаф. В маминой комнате стояли диван для Бори, на котором сидели в обед, обеденный стол, шкаф, телевизор, большая кровать и письменный стол.

Пришлось Сашину кроватку ставить за телевизор в большой комнате. Жили мы все очень дружно, но тесно. Мама любила устраивать «приемы», приходили интересные люди, было хорошо. Но мы с Феликсом мечтали о своей собственной квартире. Правда, нас в очередь на получение государственной бесплатной квартиры не ставили. Даже если бы к нам приписался Феликс, нас

было бы 7 человек на 30 м., а на очередь в то время ставили только в том случае, если на одного человека приходилось меньше 3 кв.м.

Летом 1963 г. мама с Яковом Михайловичем и маленьким Сашей жили на даче в Вострякове. Юру мы отправили с детским садом Доры Михайловны Дихтяревой — маминой подруги. В будни мы с Феликсом ездили в Востряково и везли продукты, возились с Сашей, а в воскресенье ездили к Юре. К детям нельзя было приезжать, но если я, в порядке помощи, вымою в бане большое количество ребятишек, то вечером на пару часов нам выдавали Юрку. Когда я ехала домой, то у меня перед глазами мелькали голые ребятишки, ручки, ножки.

Осенью 1963 года у меня на работе организовали жилищный кооператив. Мне за 6 тысяч рублей предложили хорошую 2-х комнатную квартиру с балконом около метро Пионерская. Вскоре у Феликса на работе тоже предложили за 6 тысяч кооперативную 3-х комнатную квартиру, но худшего качества (хрущебу). Мы решили брать 3-х комнатную. Денег не было совсем, а сразу платить надо было огромную, по тем временам, сумму 2600 рублей. Моя и его мать дали нам по 100 рублей, но это не решало проблемы. Тогда Феликс пошел к состоятельным знакомым своей матери. Всего набралось три тысячи долга. Мы заплатили первый взнос и в апреле 1964 г. въехали в новую квартиру. Сразу же поехали в мебельный магазин и купили за 400 руб. такую мебель, какая там оказалась — 2 кровати, буфет, секретер, стол, журнальный столик и два кресла разного цвета. Платяной шкаф и кухонный гарнитур мы купили раньше. Стульев в магазине не было, поставили старые, а новые я купила лишь в 1985 г. Всей этой мебели хватило нам на всю жизнь.

Мы так хотели скорее жить в новой квартире, что въехали одними из первых, когда еще не включили газ и электричество. На новоселье позвали гостей, картошку сварили на костерке во дворе, на стол поставили колбасу и консервы и пировали при свечах. После 10-метровой комнатушки квартира в 45 кв.м. казалась дворцом. В одной комнате поселили мальчишек, в другой мы сами, а третья комната стала гостиной. Мы были так счастливы, что не замечали крохотной кухни, малюсенького коридора, в который выходило 5 дверей и прочих неудобств.

9 сентября 1964 г. родилась Лена, а в ноябре этого же года умер от рака Яков Михайлович, мама с Борей остались одни. Вскоре Боря женился и они разменяли двухкомнатную квартиру на две. Мне надо было уже в декабре выходить на работу и мама стала ездить с пересадкой ко мне няньчить Леночку. Мальчики стали ходить в расположенный рядом, детский сад. Я работала полный рабочий день. В обед и после работы старалась закупить продукты. С тяжелыми сумками бежала в детский сад за мальчишками, оттуда домой, отпускала маму и начиналась кормежка, стирка, варка на следующий день. Феликс мне во всем помогал, но продукты приходилось покупать самой — это делать экономно он не умел, а надо было выплачивать долги. После уплаты долгов каждый месяц на питание и все прочее оставалось по 45-50 рублей на каждую душу населения нашей квартиры. Я бегала в поисках вермишели не по 35 коп, а по 25 коп. Покупала самую дешевую рыбу-треску по 56 коп, до часу ночи чистила мелкую рыбешку, по 20 коп, и варила из нее шпроты. Покупала самые дешевые сардель-

ки по 1р 20к и колбасу по 1р З0к. Вместо 2-х рублевого мяса покупала почки, мозги, печень, что стоило вдвое дешевле. В те годы на прилавках свободно лежала черная и красная икра, красная рыба, но этого я никогда не покупала, так как вместо 100 гр. икры, можно было купить 2 кг мяса. Сыр покупала самый дешевый плавленый по 12 коп. 100 гр. и иногда ромбинас по 1р 60к за 1 кг. Фрукты покупала только нестандартные, обрезала их и посыпала сахаром. Осенью, когда появлялись дешевые яблоки и сливы по 30-40 коп., мы с Феликсом сидели ночами и заготавливали по 200 3-х литровых банок компотов на зиму. В качестве витаминов я всю зиму давала детям тертую морковь, салат из редьки и свежей капусты. Благодаря такой экономии и мы и дети всегда были сыты. Я знала много семей, которые в получку покупали торты и пирожные, а потом переходили на хлеб и чай. Несмотря на все, я всегда устраивала праздники, готовила кучу дешевых салатов, плов с небольшим количеством мяса, а мама пекла торт и печенье. Я готовила все блюда до прихода гостей и очень красиво украшала их зеленью, морковкой и прочим, ставила все на стол и почти без сил садилась сама. Больше всего я любила послепраздничный день, когда оставалось много всего вкусного и не надо было готовить.

Одежды детям мы почти не покупали. Время от времени одежку детям присылал Рувим. Одежда переходила к нам от детей наших знакомых. Несмотря на такую нашу жизнь, я никогда не чувствовала себя нишей и несчастной. Работа была интересная. Дети давали много радости. Я всячески старалась дать детям то, чего сама была лишена в детстве. Я их всех водила на фигурное катание, хотя с трудом удавалось наскрести 25 рублей за каждого ребенка. Водила их в бассейн, где и сама научилась плавать.

В субботу я старалась сделать все домашние дела и сварить на 2 дня обед, а в воскресенье мы всегда уходили зимой в лес на лыжи, а летом в лес на целый день, брали еду и подстилки, играли в бадминтон, а осенью и весной, с тех пор как Лене исполнилось 2 года, мы ходили на выставки и в музеи. Все трое хорошо рисовали и лепили. Я устраивала выставки творчества «Трех поросят». Все трое много читали, особенно Юра. Нам с Феликсом редко удавалось посидеть с книгой. Более менее сносный порядок я наводила в субботу Обычно вся квартира была «запластилинена». Сыновья мои лепили целые армии пластилиновых солдатиков, величиной со спичечную коробку. Каждый солдат был одет во французскую или русскую форму из цветного пластилина, точно соответствующую литературному описанию. Крепости с башнями строились из крошечных пластилиновых кирпичиков. Устраивались целые сражения, пахло порохом. Пушки были из катушек с кусочками металлических трубочек от шариковых ручек, а порох добывался со спичечных головок. Обычно я не пресекала, а только пыталась территориально ограничить военные действия. Очень сердилась я лишь в тех редких случаях, когда пол оказывался в чернилах, а потолок в брызгах варенья.

Ребята подросли и, мне очень повезло, что я встретила таких замечательных людей как Сусанна Печуро и Виктор Дихтярев. У Сусанны всегда собиралась молодежь и велись жаркие споры о жизни, читали «Самиздат», пели, за-

прощенные тогда, бардовские песни. Все мои трое были непременными участниками этих сборов.

(Мои друзья — дети жертв сталинских репрессий. Их отцы и матери — люди, невинно пострадавшие.

Сусанна относится к редкой категории людей, пострадавших по своей вине, редких людей, которые в те годы понимали весь ужас существующего строя и боролись по мере сил и возможностей. Сусанне было 16-17 лет, когда она участвовала в философско-литературном кружке, в котором, помимо литературной деятельности, разработали манифест и программу, пытались печатать листовки против советской власти. Трое друзей Сусанны 18-19 лет (одного из них она любила) были расстреляны. Сусанну как малолетку отправили в лагерь.

После реабилитации она закончила историко-архивный институт и вырастила двух дочек. Обаятельнейшая женщина, она оказывала огромное влияние на молодежь, в том числе и на моих детей. Талантливая молодежь тянулась к ней, двери ее двухкомнатной квартиры не закрывались. Почти каждый вечер в квартиру набивалось по 30-40 человек. Пели бардовские песни под гитару и учились правильно понимать жизнь. Каждому Сусанна стремилась чем-то помочь, и помогала весьма существенно, в большинстве случаев, отрывая от себя и своей семьи.

В институт её не хотели принимать, но один из ее друзей, Анатолий Якобсон, поехал в Инту и попросил начальника выдать справку о работе Сусанны Печуро. Изумленный начальник выдал справку о работе Сусанны на швейном предприятии системы МВД.

Эту справку приняли как справку о рабочем стаже, необходимом в те годы для поступления в институт. Этот эпизод и многие другие из жизни Сусанны, описаны в книге ее одноделицы Майи Улановской, ныне живущей в Иерусалиме. (Н. Улановская, М. Улановская «История одной семьи» 1995 г.)

А Виктор Дихгарев (ВЭЯ), сын маминой подруги по лагерю Доры Дихтяревой, необыкновенный и очень талантливый человек. Учитель физкультуры по профессии, он собрал туристскую группу ребят различных возрастов, и каждый год в августе, ходил с ними то на Памир, то на Кавказ. А в течение всего года они для тренировки ходили в подмосковные походы. Обычно в субботу вечером ехали на электричке до какой-нибудь станции. Шли в лес, разводили костер, варили вермишель с колбасой, кипятили чай в котелках, пели песни, читали стихи и, часа в три ночи, ложились спать на снегу (на снег пленка, поролон, спальник, а сверху тент, если шел снег или дождь). Утром умывались снегом, завтракали колбасой с вермишелью и шли пешком 20-30 км. до соседней радиальной электрички. Возвращались в воскресенье вечером усталые и довольные. Сыновья ходили с Виктором с 13-14 лет и до свадьбы, а Лена до самого отъезда. Когда ребята уезжали в горы, я весь месяц не находила себе места и была счастлива, когда встречала их на вокзале веселых и загорелых с огромными дынями. И, хотя, каждый август я мучилась и страдала, я прекрасно понимала какое огромное воспитательное значение это имеет. А у детей сохранились замечательные воспоминания о своей молодости.)

Государственный антисемитизм в действии.

На работе начались неприятности. В 1965 г. на должность начальницы нашего отдела назначили нашу же сотрудницу — Белякову. До этого я с ней была в хороших отношениях, но после ее назначения стала держаться от нее подальше, не желая входить в ее свиту. Началось с того, что я написала отказное решение ее хорошему знакомому Вольфу с овощной опытной станции ТСХА, которому она обещала выдачное решение. Он предложил ранние посевы закрывать пленкой, которая разматывается с барабана трактора и заделывается по краям землей. В 1992 г. я это видела в Израиле, а тогда я знала, что работники станции ездили в Японию. Я стала искать в японских патентах, не зная не только языка, но и букв. Только по классу и чертежам. Нашла ссылку и написала отказ.

Такая же история произошла с капельным орошением, я написала отказ, ссылаясь на статью израильских ученых в английском журнале. По заявке академика Бараева по поводу безотвальной вспашки, я отказала, ссылаясь на канадскую книгу 1958 г., переведенную на русский язык.

Таких случаев было много и Белякова возненавидела меня тихой ненавистью. Некоторые другие эксперты послушно выдавали авторские свидетельства по ее желанию, но многие, как и я, не подчинялись. Началась борьба, которая длилась два года. Я вела строгий учет всех заявок, писем и возражений, которые поступали ко мне и всегда отмечала, когда и на что я ответила. Она обычно вызывала меня и говорила, что по такой-то заявке я не сделала то-то. Я открывала свою тетрадь и называла дату отправки, предлагала проверить по заявке, она успокаивалась до следующего раза.

Был у нас в отделе эксперт Дранишников из породы «Чего изволите?». Она ему стала давать те заявки, по которым хотела иметь выдачное решение. Его специальностью была сельхозхимия. Однажды из моего портфеля исчезли все мои агрономические заявки, а вместо них появились заявки по с/х химии. Стала выяснять и оказывается начальница решила, что у меня слишком легкие агрономические заявки. Легкость работы с заявкой определяется не ее тематикой, а другими качествами. Мы с моей подругой Радой Данченко работали вдвоем по агрономической тематике и каждый месяц определяли какие заявки трудные, какие легкие и средние и делили все поровну. С химическими заявками мне не приходилось работать, но я, слова не сказала, и с большим трудом сделала все эти заявки. Больше она не подсовывала мне «трудных» заявок. Однажды на собрании она стала ставить всем в пример Дранишникова, так как он делает в месяц по 30-40 заявок, а все остальные, в т.ч. и я, делали только норму, довольно большую. У меня норма была 22 заявки. Я сказала, что 40 заявок — это чистая халтура и этого нельзя допускать. Тогда начальница ответила, что за публичное оскорбление члена партии, эксперта Дранишникова я буду отвечать на партбюро.

Не долго думая, я взяла 10 выдачных решений Дранишникова, потратила много времени, но на 8 заявок нашла 100% ссылки, т.е. по 8 заявкам из 10, Дранишников выдал авторские свидетельства незаконно.

Написала заявление в партбюро, перечислила номера 8-ми заявок, указала по ним ссылки на литературу и написала, что назвав работу Дранишникова халтурой, я не хотела оскорбить члена партии, а просто констатировала факт халтурной работы, что подтверждается вышеприведенными ссылками по 8-ми заявкам из проверенных мною десяти. После этого меня в партбюро не вызвали, а дело замяли.

Я думаю, что если бы не «израильская агрессия» летом 1967 года, ничего сделать со мной начальница бы не смогла. Так бы мы и работали, она наступая, а я отбиваясь.

Если бы она знала, кто мои родители, она бы быстро расправилась со мной, но она этого не знала. Мне много раз предлагали оформить допуск в секретный отдел, но там надо было заполнять сложные анкеты и я всегда отказывалась, ссылаясь на занятость и детей, хотя это была дополнительная подработка, и если бы я не боялась анкет, от этой работы не отказалась бы.

Однако уже в конце лета 1967 г. меня вызвали в отдел кадров и предложили перейти на должность младшего научного сотрудника. Я с возмущением отказалась, думая, что это подстроила моя начальница. Тогда я не подозревала, что это правительственная антисемитская компания и написала следующего содержания письмо с просьбой помочь мне устроиться на работу Сергею Юльевичу — двоюродному брату моего отца, который работал ученым секретарем в институте Ботаники в Ленинграде. Он прислал мне рекомендацию в Институт истории естествознания. Туда меня не взяли испугавшись, что я с тремя детьми буду сидеть все время на бюллетене, а может и по другой причине.

«Здравствуйте Сергей Юльевич!

Пишет вам племянница Рувима и Дины. Вы наверное помните, Вы были у меня три года тому назад. Тогда вы сказали, что сможете помочь мне сработай. В те времена у меня было все хорошо и работа нравилась и начальство было приличное. Но, к сожалению, все течет и изменяется. Сейчас у нас новая начальница, довольно властная и завистливая женщина и ввиду вредности моего характера (отстаиваю свое мнение) у нас с ней, мягко выражаясь, отсутствует взаимопонимание.

Работаю я уже шесть с половиной лет старшим научным сотрудником в отделе сельского хозяйства Всесоюзного научно-исследовательского института госпатентной экспертизы (ВНИИГПЭ). Веду я экспертизу заявок на изобретения, т.е. работа довольно своеобразная — копаюсь в литературе.

Наш институт был второй категории и я получала 230 рублей. Теперь институт перевели в 1 категорию. Кандидатов у нас довольно мало, человек 20, но начальство решило, что в связи с более высокой зарплатой, кандидатов надо еще больше нагрузить, если до этого кандидат обязан был сделать в месяц 20 заявок, то теперь он должен еще и руководить группой в 5-6 человек и проверять их заявки. У нас в отделе всего три агронома вместе со мной, и группа в 5-6 человек из них, естественно, не получается, поэтому мне предложили дать согласие на перевод меня в младшие научные сотрудники. Я категорически отказалась и сказала, что не возражаю быть руководителем группы в 5-6 человек и оставаться старшим науч-

ным сотрудником. Предложила сделать группу общебиологическую из агрономов и животноводов.

Вопрос еще не решен, но я думаю, что ст. научным сотрудником не оставят, так как начальница против этого. Вероятно, тут еще имеет значение то обстоятельство, что они вместо 1 кандидата могут взять 2-х не кандидатов. Но даже если и оставят, все равно хочу уйти из института.

Была я в ВЦСПС и мне сказали, что в марте 1967г. вышло Постановление, по которому администрация может предъявлять любые требования к ст. научным сотрудникам и если они не соглашаются, переводить их в младшие или увольнять.

Таким образом, положение у меня довольно критическое и Ваша помощь была бы сейчас весьма кстати.

Биологу в Москве устроиться довольно трудно. У меня есть маленькое и весьма сомнительное преимущество — я патентовед. Такие должности организуются во многих институтах, но туда как правило, переводят своих проштрафившихся научных сотрудников. Лучше всего было бы для меня попасть в МГУ (это от меня близко) в ректорат или научно-исследовательскую часть биолого-почвенного факультета. Может быть там организуется патентно-информационный отдел, я бы с удовольствием читала бы лекции о патентном деле вообще и в биологии в частности. Но прийти туда просто так и сказать «Возьмите меня — я хорошая» — это не дело.

Если бы вы мне могли дать рекомендательное письмо к кому-нибудь, кто бы мне мог посодействовать в этом деле, я была бы Вам очень благодарна.

Может быть Вам покажется, что я слишком много хочу, но ведь я защищалась еще в 1958 году в Ленинградском СХИ у В.А. Брызгалова по защищенному грунту. Седьмой год работаю в институте, работа очень напряженная, большой план, дома трое детей и все хозяйство и я еще как-то ухитряюсь вести небольшую научную работу. В 1965 году вышла моя брошюра — «Выращивание растений методом гидропоники» — обзор патентов, сейчас работаю над темой «Агрономические способы, как объект изобретения» и, конечно, мне обидно переходить вдруг на должность младшего научного сотрудника.

Я думаю, Вы меня поймете правильно. Большой привет от Дины и всего моего многочисленного семейства. Будете в Москве — будем рады Вас видеть. С уважением Наташа».

Осенью 1967 г. объявили, что все начальники отделов и старшие научные сотрудники должны пройти конкурс и по этому случаю образовали Ученый Совет, которого в институте еще не было. Помимо экспертизы, которая занимала очень много времени, а у меня, как у человека, получающего большую зарплату — 200 рублей был большой план, я как-то ухитрялась по этим же заявкам вести еще и научную работу.

Дело в том, что в патентном законодательстве имеются ввиду изобретения из неживого мира, а живые организмы (растения, животные, микроорганизмы) имеют свои особенности, которые и надо отразить в патентном законодательстве. На Ученом Совете я доложила обо всем, что успела сделать за это время. Были вопросы, на которые я ответила. Потом меня попросили выйти за

дверь. Из-за двери я слышала, как начальница без всяких разъяснений сказала, что я работаю плохо, никогда не перевыполняю план и веду себя надменно. Этого было вполне достаточно. После этого перешли к следующей кандидатуре. Тут же, не дожидаясь результатов, я поняла, что надо срочно уходить.

В конце 1967 года, когда все начальники отделов и старшие научные сотрудники прошли конкурс, вывесили списки. Все евреи, которых среди начальников отделов и старших научных сотрудников было довольно много, конкурса не прошли.

Все остальные значились в списках среди прошедших конкурс. Обжаловать решение Ученого Совета по закону нельзя, суд таких дел также не принимает. В результате этой акции впоследствии резко снизился уровень патентной экспертизы, но это никого не волновало. Мне вновь предложили должность мл. научного сотрудника. Я вновь отказалась. Экспертам и мл. научным сотрудникам дозволялось быть евреями. Я могла отказаться, так как мне уже раньше предлагали другую работу.

Институт информации и Почвенный институт.

С 1965 года я подрабатывала в редакции с/х научной литературы у Олега Брониславовича Лабецкого. Мне давали статьи из английских журналов, я их переводила, их печатали в различных с/х журналах и я получала небольшой гонорар. Примерно за год до конкурса Лабецкий предлагал мне перейти в редакцию на штатную работу. Мне очень нравилась патентная работа и, несмотря на нелады с начальницей, уходить из патентного института я не собиралась. После конкурса я пошла к Лабецкому К этому времени на базе редакции организовался институт информации по сельскому хозяйству (ВНИИТЭИСХ), а вся редакция вошла в методический отдел. Лабецкий сразу же предложил мне должность ст. научного сотрудника на 240 рублей. Я понятия не имела об информационной работе, тем более о методической, но с радостью согласилась и написала заявление, так как деваться было некуда.

После этого, я с легким сердцем уволилась из ВНИИГПЭ. Однако выяснилось, что директор ВНИИТЭИСХа Тулупников не хочет подписывать мое заявление. Я до сих пор не знаю, как удалось Лабецкому уговорить директора через две недели подписать мое заявление, но эти две недели были самыми страшными в моей жизни.

Когда я ходила без работы в 1958 году, у нас еще не было детей. А тут Юре — 9, Саше — 6, а Лене — 4 года. Зарплаты Феликса (в то время 120 рублей) хватило бы лишь на уплату за квартиру (50 рублей), на хлеб и на воду. Найти другую работу я не надеялась.

Слава богу, что все обошлось благополучно. Работу я быстро освоила. Коллектив отдела был замечательный. Все веселые, молодые, остроумные, знали по несколько языков. На работу я ходила, действительно, как на праздник. Но праздник этот продолжался всего полгода. В институт назначили нового ди-

ректора Уланова — бывшего освобожденного парторга Министерства сельского хозяйства. Новый директор понятия не имел об информационной работе. Сразу же почти сменился состав нашего отдела. Начальниками отделов, включая и наш, стали какие-то серые, малообразованные люди. Отделы наполнились ЖОРАми, ДОРАми, ЛОРами.( Жены, дочери и любовницы ответственных работников МСХ СССР и РСФСР.) Я стала тоже потихонечку, не увольняясь, искать себе новую работу и найти ее удалось мне лишь через 5 лет в 1972 году.

На работе во ВНИИТЭИСХе я составляла методики работы информационных отделов различных с.х. институтов. По стране их было более двухсот. По самой большой методике я отказалась включить в соавторы зам. директора по науке Хижняка. После этого он долго портил мне нервы, а когда я писала статью «Об информативности заглавий с.х. статей» для Международного журнала (Бюллетень с.х. информационных центров стран-членов СЭВ № 2 1972 г.) мне пришлось включить в соавторы начальника и сотрудницу отдела, но я заставила их написать небольшие разделы.

По работе мне 3-4 раза в год приходилось ездить в различные города, проверять работу информационных отделов сельхозинститутов. Я очень любила эти поездки. Ездила в Ригу, Ленинград, Кишинев и в др. города. Обычно уезжала в понедельник а возвращалась в пятницу, чтобы выходные быть с детьми. Феликс оставался с детьми, а я в командировке, управившись с делами, могла пойти на концерт, в театр, в музей. Вдвоем, да и по одному, в Москве мы никуда не могли пойти, т.к. не с кем было оставить детей. Начали ходить куда-то только когда Юре исполнилось 13 лет и мы на него оставляли младших.

Особенно мне запомнилась командировка — поездка на две недели в Крым в Никитский ботанический сад и винодельческий институт «Магарач» в Ялте. Кроме работы, я купалась, загорала, любовалась цветами Никитского ботанического сада. Особенно прекрасны были астраханские лотосы в водоеме. Эти командировки были краткими передышками в моей нелегкой жизни, но, я, повторяюсь, — никогда не чувствовала себя несчастной.

Я очень скучала по патентной работе, пыталась наладить работу по патентной информации во ВНИИТЭИСХе, организовать отдел патентной информации, который подбирал бы патентные материалы к тематическим обзорам литературы, вел бы текущую и ретроспективную картотеку издающихся рефератов патентов по с.х. тематике. По заданию министерского патентного отдела я уже подсчитала патентный фонд по сельскому хозяйству, составила докладную. Там меня уже прочили в заведующие патентным отделом. Они мне даже предложили вступить в партию, так как беспартийным в то время было нельзя занимать руководящие должности. Я уже стала думать как выкрутиться из этого дела, но все решилось совсем иначе. В один день создали отдел патентной информации, т.к. срочно потребовалась руководящая должность для любовницы зам. министра. Отдел стал перепечатывать уже издавшиеся рефераты зарубежных патентов по сельскому хозяйству и потом еще много лет занимался этой бесполезной работой.

А патентной работой я все-таки занималась. Тамара Фрегер, с которой мы вместе работали во ВНИИГПЭ, перешла на работу в отдел экспертизы Ко-

митета по делам изобретений и открытий. Там в Экспертном совете рассматривались жалобы заявителей на работу контрольного совета института. Тамара была русской, а муж ее был еврей. Она взяла меня внештатным экспертом по договору, который возобновлялся ежегодно. В договоре указывалась только фамилия, номера дипломов и паспорта. Пункта о национальности почему-то не было. Там я проработала до 1990 года.

И хотя работы там было немного, она меня всегда радовала. Кроме того, в 1972 я поступила в вечерний двухгодичный институт повышения квалификации по патентной работе (ЦИПК). До этого мы всем отделом закончили вечерний университет по научно-технической информации. В ЦИПКе на вечерних занятиях я была 2-3 раза, т.к. с детьми и работой было некогда, но письменные работы выполняла регулярно и регулярно сдавала все экзамены, а главное я закончила ту научную работу, которую начала во ВНИИГПЭ. Ее я сделала и сдана в качестве дипломной работы. Работа называлась «Ошибки экспертизы при рассмотрении заявок на с.х. способы». В ней я классифицировала все эти ошибки за последние 10 лет и выявляла особенности, которые следует учитывать при рассмотрении подобных заявок.

Сначала я решила опубликовать статью в каком-нибудь сельскохозяйственном издании. Зам.начальника патентного отдела МСХ СССР М.М. Боровский сказал, что поможет мне опубликовать и с удовольствием станет моим соавтором. Я отказалась. Пошла в журнал «Вопросы изобретательства», чтобы опубликовать эту работу. Редактор С.Н. Беркович сказал, что журнал Комитета по делам изобретений и открытий не может публиковать статью, критикующую работу подразделения этого же комитета. Я хотела уже уходить, но он задержал меня и мы вместе переделали статью так, чтобы ее можно было опубликовать.(Вопросы изобретательства 1973 № 2)

Всю эту работу, включая и учебу в ЦИПКе, куда, кстати, меня направил по моей просьбе ВНИИТЭИСХ, я могла делать лишь в рабочее время. Вечерами с детьми у меня не оставалось ни одной свободной минуты. Вообще всю жизнь пока я работала и растила детей, мне приходилось считать не только копейки, но и минуты. Даже прическу с короткими волосами не могла себе позволить, так как некогда было ходить в парикмахерскую и сидеть там в очереди. Только после 45 лет я начала делать завивку, которая очень мне шла и которую раньше я не могла себе позволить из-за нехватки времени.

Я продолжала искать более интересную работу и, наконец, нашла. Летом 1972 г. я узнала, что требуется преподаватель патентной информации в ЦИПК. Сдала туда документы и заявление. Конкурс должен был быть осенью. Мне сказали, что больше претендентов нет и возьмут меня, а осенью я узнала, что место уже занято. Преподавателем будет работать Ростислав Петрович Вчерашний. Я очень удивилась. Вчерашний был в то время директором института патентной информации ЦНИИПИ. Я не могла понять, почему он вдруг пойдет работать преподавателем. Только потом я узнала, что Вчерашний — сам еврей, допустил, что из его института несколько евреев выехали в Израиль. Ему пришлось уйти, но он пошел работать в другое место. Вскоре я узнала, что в Почвенный институт требуется информационный работник. Пошла к директору Егорову В.В., а у

него на столе лежит «Методическое руководство по организации информационной работы в с.х. научно-исследовательском институте» с моей фамилией в качестве автора. Он спросил «Ваша работа?». Я говорю «Моя». Он сразу же подписал мое заявление. Сказал, правда, что патентная работа в Почвенном институте не нужна. Наконец-то я ушла из ВНИИТЭИСХ. Почти 5 лет искала и не могла найти что-либо подходящее.

В Почвенном институте был общественный патентовед Айдинян, у него совместно с несколькими сотрудниками были авторские свидетельства. В помощницы мне дали молодую женщину, которая тяжело заболела и по этой причине вынуждена была уйти из лаборатории. Начальства у меня, кроме директора, не было, кабинета тоже. Первое время сидела в читальном зале библиотеки.

Впервые я могла организовать работу так, как я считала нужным и важным. Начала с изучения тематики, ходила по отделам, слушала отчеты. После отчетов разговаривала с людьми, если мне казалось, что они в своем отчете говорили о чем-то новом. В большинстве случаев выяснялось, что это давно известно. Крупные ученые, вроде Марии Михайловны Кононовой и ак. Родэ были резко против патентной работы. Они говорили, что всегда писали статьи и никаких патентов им не надо.

В большинстве институтов службы информации конфликтовали с библиотеками. Я четко разграничила источники информации. Мы: патентные и непубликуемые материалы, библиотека только опубликованные. С зав.библиотекой — милейшей Татьяной Львовной Каллистовой мы проработали душа в душу все 12 лет, а уйдя на пенсию жили летом в деревне на одной улице.

(Татьяна Каллистова, родом из дворянской семьи, родоначальником которой был датчанин Струве, основатель Пулковской обсерватории. Среди членов этой семьи много видных деятелей, как в России, так и за ее пределами. Дед Татьяны по матери, тоже Струве, был организатором знаменитого Тенишевского училища, деньги на постройку которого дал граф Тенишев. В Москве он был директором Межевого института. Все дети, а их у директора было много, горничная, кухарка, гувернантки и господа обедали за одним столом. Мясо ели только по воскресеньям. У каждой девочки было по три платья: нарядное, гимназическое и домашнее. Дети делали все сами. К горничной разрешалось обращаться только в крайних случаях. Все дети с самого раннего детства получали самое лучшее образование. Все старшие дети должны были какое-то время самостоятельно пожить в Европе для совершенствования в языках и других науках. Причем деньги им давали на проезд и скромное проживание.

Отец Татьяны был видный инженер, а дед по отцу - земский врач из Солигалича. Отца Татьяны в 1937 году посадили, но он, как крупный специалист, сидел в «золотой клетке», вернулся живым и умер на свободе. Татьяна окончила биофак и работала педагогом в школе. Педагогические способности ее необычайны. В школе она устраивала диспуты на уроках. Ученики в квадратных шапочках и мантиях средневековых судей дискутировали о возможностях самозарождения живого или на другую биологическую тему. Однако советской школе в те времена не нужны были учителя столь высокого класса, да и времени на подготовку таких уроков не хватало. Она перешла работать зав.библиотекой

Почвенного института и подняла ее на очень высокий уровень. В деревне к ней постоянно приходили деревенские ребятишки на бесплатные уроки. Татьяна, имея очень серьезное биологическое образование, постоянно чему-то училась сама, детально изучала всевозможные новейшие теории по биологии. Основная ее черта: стремление помочь людям — черта, унаследованная от матери. Очень многим она серьезно помогла в жизни и продолжает помогать, хотя ее жизнь очень не из легких.)

Что касается патентной работы, то мне со временем удалось преодолеть психологический барьер у сотрудников института по отношению к ней. Так я писала в характеристике на самую себя при переаттестации. Характеристику с большим удивлением подписывал парторг. Дело было так. Я добилась в патентном отделе министерства с/х, чтобы рассчитали и выдали полагающееся вознаграждение по тем авторским свидетельствам, которые уже были в институте. По каждому авторскому свидетельству уже в мае 1974 г. выдали вознаграждения от 1000 до 500 рублей — большие по тем временам деньги. Я размножила приказ и повесила его на всех этажах, на всех досках объявлений. С этого момента не я охотилась за изобретателями, а они приходили сами. Т.к. я хорошо знала экспертизу, то добивалась, путем переписки, высокого процента выдачных решений по заявкам Почвенного института.

Уже работая в Почвенном институте, я как-то встретила Дранишникова. Он кинулся ко мне с распростертыми объятиями, а я сказала, что таким людям я руки не подаю.

Так же я поступила и при случайной встрече с моей бывшей начальницей. Интересный эпизод произошел примерно в 1982 году. Я встретила И.Ф. Зайцева, работавшего тогда в Контрольном совете Комитета по делам изобретений. Он был хорошим специалистом — мы вместе начинали работу у С.А. Горчинского. Он сказал, что в Контрольном совете скопилось очень много агрономических заявок, что у них нет специалиста и не могла бы я брать их внештатно. Деньги мне были всегда нужны, патентная экспертиза мне нравилась. Я подумала, что за прошедшие 15 лет государственный антисемитизм сошел на нет, раз мне предлагают такую работу и, с удовольствием, согласилась. Заполнила все анкеты. Каково же было мое удивление, когда Зайцев, весь красный, вернулся из отдела кадров. Как он извинялся передо мной! Оказывается он не знал из-за чего я ушла из института и не знал, что евреям нет места в Государственном комитете по делам изобретений и его подразделениях.

Заботы об отдыхе и другие заботы.

У меня не было педагогического образования, не было своего детства, я с молодости рвалась в науку и как-то не представляла, что у меня будет трое детей. Когда они появились, я твердо знала, что дети всегда должны быть сыты, иметь достаточно витаминов и как можно больше свежего воздуха. Как бы не

было мне трудно, но завтрак, обед из 3-х блюд и салата и ужин были всегда. А на ночь еще и теплое сладкое молоко. Однако с воздухом было сложнее.

В 1961 году, когда Юра был еще один, мы втроем ездили в отпуск в Анапу. Когда родилась Леночка и мы уже жили в своей квартире, я прибегала в 5 час. с работы (тогда работали шестидневку по 7 час.) брала из сада мальчишек, отпускала маму, хватала коляску с Леной, кидала туда баночки с детским питанием, хлеб, огурцы, сажала туда Сашу и Ежика, Юра бежал сам, иногда еще прихватывали соседского Колю (Мюге) и шли через дорогу в лесок. Там я расстилала одеяло, дети играли, там же ужинали и к 9-ти возвращались домой. В воскресенье уходили туда же на целый день уже с Феликсом. Пару раз удалось съездить в Коктебель и Палангу. От моей работы там снимали дома и дали мне там, почти бесплатно, койки. Однако собирать деньги даже на самый дешевый отдых было довольно трудно. Любую, даже минимальную цифру, если умножить на пять, то получается довольно крупная сумма. Поэтому я очень обрадовалась, когда в 1969 г. Феликс перешел работать в Институт проблем управления и мы сразу же получили возможность отдыхать в спортивном лагере в Тишково. Там нам выдали большую палатку, которая стояла на щите на полметра от земли, пять ватных спальных мешков в брезентовой оболочке с вкладышами. Была там большая плита под навесом (топилась дровами) и навес с обеденными столами. Лагерь стоял на берегу Учинского водохранилища, а кругом были леса. Ребята там проводили все лето, а мы с Феликсом по очереди. У меня был большой отпуск (36 рабочих дней), я сидела в лагере, а Феликс приезжал на выходной. Потом Феликс брал отпуск, да еще работал мотористом на «Паве» (морской баркас на 50 чел.) и я приезжала в выходные. Ехать надо было электричкой до ст. «Правда», потом автобусом, потом баркасом (только в пятницу). Иногда возили от института автобусом. Можно было ехать от метро «Речной вокзал» на судоходной ракете до Тишково а там идти еще 5 км. до лагеря. Билеты на ракету стоили 35 коп. Когда они подорожали вдвое, мы от нее отказались.

Как-то раз я приехала в Тишково уже затемно. Ориентировалась на просвет деревьев у воды слева. Очень боялась, но дошла. Ребятам там было раздолье. Целыми днями они купались, загорали, играли с другими ребятами. Я целыми днями готовила еду. Все продукты надо было привозить с собой. Время от времени бегала смотреть, где мои дети. Феликс все свободное время чинил мотор в «Паве».

Часто мы ходили за грибами и заготавливали соленых, отварных и сушеных грибов на всю зиму. Это было большое подспорье. Уходили мы в лес после завтрака всем семейством. Феликс нес две большие корзины, рюкзак на плечах, мальчишки несли небольшие рюкзачки. Грибы собирали все, даже маленькая Лена. К обеду выходили на большую поляну с огромной елью. Костер не разжигали, а ставили котелок на коробочку с сухим спиртом. В котелок 800 граммовую банку горошка или фасоли и большую банку тушенки. Этого хватало на всех. Еще был хлеб, огурцы, чай с пряниками или конфетами. Пока готовился обед и ребята ходили на голове, я чистила грибы и их оставалась одна корзина, вторую корзину набирали на обратном пути. Весь грибной сезон ели грибы. Сначала картошку с грибами, потом грибы с картошкой, потом жареные грибы,

а потом начиналась заготовка на зиму и я часто варила грибной кулеш из отвара подосиновиков и подберезовиков, которые закатывала в банки на зиму. С июня начинали собирать ягоды: землянику, чернику, малину. Ребята собирали, в основном, в рот, я складывала в банки с сахаром, получалось за лето 5-6 банок и только после нового года, когда в морковке, свекле, редьке, капусте оставалось мало витаминов, я выдавала детям по одной чайной ложке в день этого «Лесного аромата».

В Тишково мы ездили примерно до конца 70-х годов. Когда ребята подросли и стали ходить в походы, они все же на какое-то время приезжали. Тишково я вспоминаю с большим удовольствием. Вечером собирались у костра, молодежь пела песни. Часто к нам в Тишково приезжали друзья и родственники. Приезжала Сусанна Печуро с детьми, с ней мы подружились на всю жизнь, а в последние мои годы жизни в Москве виделись почти ежедневно. В Тишково приезжала Надя, впоследствии жена Юры, Жорж с Жужей и Лилей.

Как-то мы поехали на несколько дней на дачу к Риге, двоюродной сестре Феликса. Дача была довольно далеко от Москвы, на ст. Погорелое, Волоколамского района. Мы вместе пробыли там несколько дней, потом Рита с мужем уехали и мы с Феликсом остались там еще на несколько дней. Был солнечный октябрь. Мы каждый день ходили в лес, принесли из лесу и посадили несколько кустов, и так мне захотелось завести свой дом в деревне. Но денег не было и я уже думала, что эта мечта так и останется мечтой. Однако в 1978 г. тетя Дина оставила мне наследство 4,5 тыс. рублей и я решила купить дом в деревне.

В те годы это было очень сложно. Это было тогда противозаконным действием. Но не только в этом было дело. Нам с Феликсом и детям нужно было и одно, и другое, и третье. Феликс настаивал на том, чтобы купить на эти деньги всем все необходимое. Мне больших трудов стоило настоять на своем. Мы спрашивали каждого встречного и поперечного не знает ли он где продается дом. Ездили по всевозможным адресам, но все было безрезультатно.

Наконец полковник гражданской обороны, с которым мы в институте делили кабинет, дал мне адрес маклера, его соседа в Москве, с которым он вместе выпивал. Поехала я с водкой-селедкой по этому адресу в деревню Липна Владимирской области. Галкин — так звали маклера, обещал помочь. Недели через две поехали мы смотреть дом в деревню Кашино, в колхоз. Прекрасный дом на краю деревни. Во дворе колодец, птичник, гараж. Рядом лес и озеро. Договорились за 4,5 тыс. Но потом несколько раз по разным причинам дело откладывалось. А мы все ездили с водкой-селедкой. Пришлось даже мне доставать ему в Москве немецкую коляску для внука, а он все тянул. Наконец предложил нам цену в 5 тыс. рублей, мы согласились, а он продал дом другим людям за 5,5 тыс. рублей.

Я была расстроена. Вскоре у Феликса на работе освободился садовый кооперативный участок. Ехать до Партизанской надо было 1,5 часа, а потом еще 5 км. пешком. Дом и участок нам понравился, но стоил он 10 тысяч. Я была согласна на все. Одолжила у сестры Тамары недостающие деньги и собиралась покупать. Но оказалось, что на этот участок претендует женщина-доктор наук и институтская комиссия постановила отдать участок ей. Опять неудача. В рас-

строенных чувствах поехала я к Галкину со слабой надеждой, что у него вдруг что-нибудь есть. Он меня встретил словами: «А я хотел послать Вам телеграмму». Тут в соседней деревне продается дом. Мы пошли сторговались за 4.5 т.р. Дом я как следует и не рассмотрела. Тут же «обмыли» договор и я еле довела Галкина до его деревни, все боялась, что он свалится по дороге.

На следующий день мы приехали с Феликсом, заплатили деньги, через Галкина «договорились» с секретаршей, получили договор о купле-продаже и я стала владелицей дома, хотя и не совсем законной.

Тогда, осенью 1981 г. если у человека и квартира, и жилой дом в деревне, что-нибудь спокойно могли отобрать. Но я рискнула. Только через 10 лет появился закон о собственности и я стала законной владелицей.

Весной 1982 г. я еще работала и мы каждую субботу-воскресенье проводили в деревне. Выезжали в пятницу вечером. На дорогу тратили 5 часов, приезжали поздно, а в воскресенье надо было уезжать. Мы ремонтировали дом, этим занимался Феликс, посадили сад, выращивали ягоды и овощи. Дети не интересовались деревней, у них были свои походы. А я и не настаивала, чтобы они приезжали. Мы возили домой ягоды и овощи и я радовалась, что наконец-то дети могут есть витамины вволю. Да и мы с Феликсом хоть в конце жизни смогли вволю поесть ягод и овощей. Я посадила много облепихи и других экзотических ягод так, чтобы, начиная с июня с жимолости и кончая ежевикой в сентябре, свежие ягоды были все лето. А свежие овощи с апреля по ноябрь и заготовки на всю зиму.

Дети подросли, появились другие заботы. В конце 1977 года 18-летний Юра женился на 18-летней Наде. Им надо было как-то раздобыть жилье. Я начала как на работу каждый вторник ходить в наш жилищный кооператив с просьбой о предоставлении Юре квартиры. Каждый раз ходила с самыми невероятными предложениями. То просила соседнюю однокомнатную квартиру, занятую под склад, то взамен своей 3-х комнатной, 2 рядом расположенные 2-х комнатные и т.д. Наконец, через 1,5 года хождений правление ЖЭК выделило Юре малогабаритную 2-х комнатную квартиру. Но жилищный отдел райисполкома постановление правления не утвердил на том основании, что двое Надиных родителей остаются в слишком большой квартире (32 кв. м). И хотя Надины родители имели право на дополнительную площадь, (20 кв.м. Надиной маме, как доктору наук) райисполком писал, это право только не платить квартплату за дополнительную площадь. А все дело в том, что в райисполкоме за взятки раздавали освободившиеся квартиры. Я даже как-то попала в квартиру, хозяйка которой хвасталась, что она купила очередь на эту квартиру за 2000 руб. — тогда очень большие деньги.

Сначала я безрезультатно ходила по разным депутатам. Потом, после того, как нас с Феликсом на приеме обругал и выставил за дверь зампредседателя Октябрьского райисполкома, я решилась и подала на райисполком в суд. На суд представители райисполкома не явились и суд присудил в нашу пользу. Через 2 недели летом 1979 года Юра с Надей въехали в свою квартиру. Правда в 1990 году эту квартиру у них отобрали. Но у них осталась квартира умерших Надиных родителей.

А в 1980 г. случилось невероятное для меня, по тем временам, событие. Рувим пригласил меня на два месяца в Париж. Я очень боялась, что не пустят. Правда, Рувим, перед тем, как меня пригласить, подарил Музею изобразительных искусств голову Дзержинского, работы Жака. Оформление было долгим и сложным. Мне позвонили из ОВИРа и сказали, что я неправильно оформила документы, чтобы приехала забрать. Я уже решила, что не пустят. Оказалось, что я не проставила номер школы, где учились мои дети и пропустила работу в совхозе «Люберецкие поля орошения», где я проработала всего 1 месяц.

Наконец-то, через 3 месяца, мне выдали разрешение и я, после многих лет моей сложной жизни, еду в Париж. Мне самой трудно было в это поверить.

Второй раз я поехала в Париж к Рувиму в декабре-январе 1984-1985 гг. Впечатления от обоих поездок сказочные. Но самым сильным впечатлением была в эти месяцы забота Рувима обо мне. Всю жизнь мне приходилось самой заботиться о себе, о детях, о муже, потом о маме. Такой заботы обо мне мне и не снилось. Я почувствовала себя другим человеком.

В 1984 г. я вышла не пенсию. Обычно летом я уезжала в деревню, в среду или четверг, в пятницу приезжал Феликс, а в воскресенье мы, нагруженные плодами сада-огорода, уезжали в Москву.

Наступил 1987 год. В марте я тяжело заболела, а в июле, не дожив месяца до 60-ти летая, внезапно умер Феликс. А он еще хотел до нового года поработать и весной ехать со мной на все лето в деревню.

Одна.

Я осталась одна, но дети были рядом. Саша и Лена жили со мной. Юра с Надей и Глебом жили в 5 минутах ходьбы от моего дома, рядом жила мама.

В 1988 г. организовался «Мемориал». Мы пришли туда вместе с Сусанной Печуро. Сусанна стала душой и членом правления «Мемориала», а я просто дежурила. Вереницей шли люди, уцелевшие после сталинских лагерей и тюрем, их дети и внуки. Мы, дежурные, терпеливо выслушивали всех. Ведь люди всю жизнь боялись говорить об этом. Да и у меня всю жизнь в груди постоянно жил страх. Страх этот прошел только в 1988 году тогда, когда я стала выслушивать множество людей, так же как и я, молчавших об этом всю жизнь.

Мы принимали документы и воспоминания людей, переживших эти страшные годы, для архива «Мемориал». Мы ходили на демонстрации, конференции и выставки «Мемориала». В «Мемориале» работали и его поддерживали все прогрессивные люди страны. Феликс не дожил до этих дней, а я познакомилась со Светланой Бартенье, которая до 1937 г. жила в «Люксе», в комнате рядом с той комнатой, где жил Феликс с родителями и хорошо помнила и мальчика Феликса и его родителей. Там же жила и Елена Бонар — жена Сахарова, в то время Люся Алиханова.

А.Д. Сахаров часто бывал на Мемориальских конференциях. В перерывах его всегда окружали люди. За три дня до смерти был он на Мемориальском

собрании, где ему вручали тысячи подписей, которые не захотел смотреть Горбачев.

Моя жизнь как-то наладилась. Дети и «Мемориал» спасали меня от одиночества. Но вскоре все переменилось. В 1989 г. женился и ушел от меня Саша.

В 1991 году уехал в Германию Юра с Надей и Глебом, и маленькой Наташенькой.

В феврале 1991 г. умерла мама, а в марте этого же года уехала в Израиль Леночка.

Я осталась совсем одна и пропала бы, если бы не внук Женечка, который родился в октябре 1989 г. Лето ж ила в деревне, возилась с Женечкой, готовила еду, работала на свежем воздухе в саду, а зимой жила в свой квартире и почти каждый день гуляла с Женечкой. Саша и Алла жили рядом в бывшей маминой квартире. Скучать не приходилось.

В 1992 году я побывала в гостях у Леночки в Иерусалиме, у Жоржа с Жужей и их сыном Давидом в Будапеште и на родине моих родителей — в Литве.

Я была в восторге от города Иерусалима и сам Израиль мне очень понравился. А самое главное — мое сердце успокоилось. Леночка там нашла себя и я только радуюсь, что дочка моя не живет в такое тяжелое время, в нашей сумасшедшей стране, хотя мне без нее очень тоскливо.

Очень мне понравилась жизнь Жоржа в Будапеште, а особенно на его даче у озера Балатон. Изумительно красивым курортным городком оказался Друскенинкай. Не удивительно, что там родились и выросли два таких замечательных художника: Жак Липшиц и Миколас Чурленис. Музей Чурлениса там уже есть. Должен организоваться и музей Жака Липшица.

В 1992 г. в Израиле, когда я приезжала в гости к дочке, я впервые уже на склоне лет, познакомилась со своими двоюродными братьями Аароном и Амосом Наве и со своей двоюродной сестрой Маней Эшкалот. Встретили меня очень радушно. С Маней я могла говорить по-русски, а с братьями только через переводчика. Они оба знают не только иврит, но и английский, как все образованные люди. В России же, при обязательном 10-классном образовании, каждого гражданина учили языку 6 лет в школе, а потом еще (не всех, конечно, но многих) и в институте, и в аспирантуре. В очень редких случаях в результате кто-то мог говорить по-английски или по-немецки. Учителя, окончившие институт иностранных языков, сами не могли говорить свободно. Да и не нужен был иностранный язык советским гражданам, жившим при железном занавесе.

Евреи Восточной Европы обычно знали два языка — идиш и язык страны проживания. Однако многие, в том числе и семья моего дедушки Мордехая, знали по три-четыре языка.

Дедушка, бабушка и все их дети знали идиш и литовский, после 8 лет жизни на Украине свободно говорили по-русски и пели замечательные украинские песни. Старший брат Юдель, который возил гусей из Литвы во Францию, — знал еще и французский, Исаак, живший в Америке, естественно, говорил и по-английски, а Барух, погибший в Крмании, говорил по-немецки. А Макс знал еще и иврит. В Ковно было две гимназии с преподаванием на древнееврей-

ском. Одну из этих гимназий окончил его сын Лева. Он должен был ехать в США учиться на инженера по строительству мостов, но не успел...

В свой первый и второй приезд в Израиль я какое-то время жила у Мани. Она мне показала все достопримечательности Хайфы, возила на замечательную выставку цветов, отправляла на экскурсии. Но самое главное мы ездили с ней знакомиться с братьями. К Аарону с Маней и Давидом мы ездили на юг Израиля, в киббуц Ревивим, расположенный в оазисе пустыни Негев. Аарон и Рони встретили нас очень душевно. Аарон учитель химии и биологии. Я познакомилась не только с Аароном и Рони, но и с их сыном Еладом, который служил тогда в армии, их дочкой Ифат и ее мужем Майклом. Мы пробыли в их доме 2 дня. Посмотрели и сельское хозяйство киббуца, и пластмассовый завод, и туристические достопримечательности: Музей Голды Мейер и музей образования киббуцев на этой земле.

В музее нам показали фильм об образовании киббуца. Очень было интересно посмотреть на первое поселение, построенное еще при англичанах. Это ограда из камней, по внутреннему периметру которой расположены комнатки из камня на 2-3 кровати. На кроватях лежат муляжи людей с характерными еврейскими лицами. Угловая башня на 3 этажа, в ней столовая с примусом, алюминиевыми ложками и мисками и комната отдыха с пластинками Шаляпина.

Рядом пещера-госпиталь со всем оборудованием и окопы. Все это на пригорке, на очень небольшой площадке. А ниже раскинулся современный киббуц с красивыми 1-2 этажными домиками среди всевозможных цветов, деревьев и кустарников. Очень мне понравилась чистая и красивая столовая с цветами на столиках и очень вкусной едой. Я вспомнила сколько сил и времени я потратила на добывание продуктов и приготовление еды. Очень мне понравилась и сама поездка в киббуц. Мы ехали 2-3 часа в машине с кондиционером при жаре 35 , играла приятная еврейская музыка. Среди желтоватой холмистой и каменистой пустыни попадались шатры (вернее навесы) бедуинов с верблюдами и овцами, а также машинами легковыми и грузовыми с цистернами для воды.

В Рош-Пину, знакомиться с Амосом, мы поехали, предварительно побывав на красивейшем озере Кинерет. Амос и Това показали свой большой и красивый дом. Они только что отстроили 3-й этаж и устроили там пансионат. Амос работал учителем физкультуры, а Това учителем рукоделия. У нее был как раз седьмой год, в который она, как и все учителя, получала зарплату, но не работала, а могла учиться чему угодно. Она пошла изучать витражи. Потом мы все вместе поехали в Кирьят-Шмоне, в ресторан, который расположен прямо на реке Дан. Кругом вода и в ней плавает свежая форель, которой славится этот ресторан.

Надеюсь, что через какое-то время я хоть немного освою иврит и смогу разговаривать со своими двоюродными братьями.

В феврале 1993 г. дочка позвонила мне в Москву и пригласила на свадьбу. Я приехала и за всю свою жизнь никогда так не веселилась и не радовалась, как на этой свадьбе. Даже плясала, хотя и в молодости не умела хорошо танцевать.

Я — гражданка Израиля.

В конце 1993 г. я стала гражданкой Израиля, каковой и надеюсь окончить свои дни. Дети мои оказались в трех различных странах: Юра с Надей, Глебом, Наташей и Марфой в Германии, в Кельне, Саша с Аллой, Женей и Ильей в Москве, а Леночка (Хадасса Лахми) со мной, вернее, я с нею и ее мужем Авраамом Лахми в Израиле.

В марте 1994 г. родилась моя первая израильская внучка Мирьям — огромная моя радость. А в июле 1997г. Рахель — мое солнышко.

Я постараюсь научить Мирьям и Рахель разговаривать по-русски, чтобы они могли хоть как-то говорить со своими двоюродными братьями и сестрой при встрече. И, я надеюсь, что эти встречи произойдут не через несколько десятилетий как у нас.

Теперь я живу в Израиле, впервые без забот и хлопот, у моих заботливых детей: дочки и зятя.