Д. Г.  ЛИПНЯК, член КПСС с 1920 года

НА ВОРКУТЕ

Вступив в 1919 году добровольцем в Красную Армию, за 14 лет я прошел путь от рядового красноармейца до комиссара отдельного батальона связи. В гражданскую войну был ранен. По состоянию здоровья в 1933 году меня демобилизовали, и я устроился работать в Московский областной совет Осоавиахима начальником политсектора.

В 1934 году в комиссию по чистке партии от нового батальонного комиссара, пришедшего на смену, поступило заявление. Ссылаясь на написанную мною передовицу в газете, издававшейся в батальоне и печатавшейся в городской типографии тиражом несколько десятков экземпляров, он обвинил меня в троцкизме. Он никогда меня не видел, поскольку приехал в дивизию после моего отъезда и дела я сдавал инструктору политотдела дивизии. Содержание этого заявления я помню смутно — сам его не читал, а слышал только раз, когда его мне зачитывали при реабилитации и восстановлении меня в партии в 1955 году. Сотрудник ЦК КПСС сказал мне, что никакого троцкизма в моей статье не было.

Все обвинения, изложенные в клеветническом заявлении, я категорически отрицал. Чтобы доказать свою невиновность, поехал в штаб Приволжского военного округа и привез из политического управления округа справку о том, что никаких претензий ко мне за время моей работы комиссаром батальона не было и к партийной ответственности я не привлекался. Справку сдал в комиссию по чистке партии. Однако проходил месяц за месяцем, я оставался на политической работе, ездил в командировки по области, а комиссия по чистке партии молчала. Это нервировало, и я потребовал определен-

ности. Любое решение, но теперь же! И мне «пошли навстречу». Не затрудняя себя проверкой, комиссия, основываясь на полученном заявлении, вынесла решение об исключении меня из партии. Я направил жалобу в ЦК — через несколько дней решение отменили.

Однако из случившегося я сделал вывод, что мне не стоит оставаться на политической работе, и написал заявление об освобождении от должности.

На авиационном заводе в Тушине я проработал около месяца, как произошло убийство С. М. Кирова. Было созвано партийное собрание завода, первое при мне. Я не стал на нем выступать, но перед собранием рассказал секретарю парткома о факте исключения меня из партии и отмене этого решения. Спустя месяц состоялось другое собрание, рассмотревшее персональное дело одного из заводских коммунистов, обвиняемого в потере бдительности. Оно проходило очень бурно, страсти были накалены до предела. Выступил и я. Едва я успел сказать, что меня недавно исключали из партии, как послышались крики негодования, мне не дали больше ничего объяснить, а коммунист, снятый с работы, на которую я заступил, закричал: «Надо немедленно исключить его из партии!» Это предложение было принято без всякого обсуждения.

Инструктор райкома партии, куда я обжаловал решение парторганизации авиазавода, ознакомясь с протоколом собрания и представленными мною документами, заверил меня, что несправедливое решение будет отменено. Но мне этого показалось мало, и я пришел предварительно поговорить с секретарем райкома. Его я застал, когда он собрался уходить. Едва я успел сказать, что меня второй раз ни за что исключили из партии, как он меня перебил: «Ах, ни за что! Ладно, райком разберется. Все! До свидания!» На бюро райкома меня не позвали. По словам инструктора, ведшего мое дело, произошло следующее. Он доложил все, как было — никаких обвинений мне не предъявлено, оснований для исключения нет. Но тут его перебил секретарь: «Ах, Липняк, я его знаю, он у меня был. Нет оснований отменять решение собрания завода!» Так я был исключен из партии вторично. На этот раз — заочно.

Постановлением ЦКК ВКП (б) (председательствовал секретарь парткомиссии Ем. Ярославский) решение партийной организации завода было отменено, но мне

вынесли выговор «за невыступление на первом партийном собрании после убийства С. М. Кирова».

В 1936 году начался обмен партбилетов. В беседе с инструктором райкома партии мне пришлось рассказать уже о двух случаях исключения меня из партии. «Все, больше вопросов нет! Вас вызовут на бюро райкома», — ответил он кратко. На бюро райкома изложить историю двух исключений из партии мне дали. Секретарь райкома был сверхбдителен: «Дважды исключался? Вопрос ясен — исключить! Возражений нет?» — «Нет». Присутствующему на бюро работнику НКВД секретарь сказал: «Обратите на него внимание». Замечание было подхвачено на лету. Вскоре меня арестовали, и я оказался в Бутырках.

В небольшой камере нас оказалось человек 20. Время от времени кого-то вызывали с вещами, их места занимали новые. Помню, появился в камере деревенский полуграмотный паренек 13—14 лет. Он рассказал: «Приехал к нам в деревню какой-то хлыщ, собрал нас и стал задавать разные вопросы. Обратился ко мне: «Скажи, кто такой Сталин?» Я ответил: «А хрен его знает», — дескать, не знаю. Он посмотрел на меня: «Ладно, садись». А на другой день меня забрали в милицию, а через несколько дней сказали, что мне дали три года тюрьмы за то, что я оказался врагом народа, так как обругал Сталина».

Сокамерники, несмотря на гнетущее состояние каждого, все же старались не падать духом, поддерживали друг друга, не давали расслабляться, отчаиваться. Установился порядок — каждый из сидящих в камере должен рассказать что-нибудь наиболее интересное о своей прежней работе. Это скрадывало время, поддерживало дух. Рассказы за что посадили были не приняты.

Иногда любили не зло разыграть кого-нибудь. Одного только что поступившего в камеру простака разыграли так: «Ну что, товарищи, давайте решим, кому сегодня очередь идти на волю, на двое суток», — начал первый. Ну, тут, конечно, со всех сторон послышалось: «Мне, мне, мне». Заводила говорит: «Нет, ты уже был, ты не заслужил, у тебя в Москве никого нет — идти без толку, ты ненадежный, не вернешься, всех подведешь». Тогда другой предлагает: «Давайте отправим только что пришедшего товарища. Он никого из своих не успел предупредить об аресте». Сидевший в стороне и без-

различно наблюдавший за спором новенький вдруг оживился: «Да, да, пожалуйста, меня». На том и порешили.

Ставим ему условия: «Обязан через два дня вернуться. Кроме того, передать весточку семьям тех москвичей, которые сидят в камере. Но записывать на бумаге адреса и телефоны нельзя, при обыске записи отнимут и вернут человека в камеру. Поэтому адреса и телефоны чернильным карандашом (он каким-то образом сохранился при обыске у одного заключенного) будем записывать на спине». Тот охотно согласился, разделся. И началось... Какие только «премудрости» не писались на его бедной спине. Так и просидел он с нами в камере до самой отправки в лагеря, все ожидая, когда его отпустят на два дня на волю.

К следователю меня вызывали дважды и оба раза задавали один и тот же вопрос: «У нас имеются сведения, что вы занимались контрреволюционной троцкистской деятельностью, расскажите, в чем она заключалась?» Ответ был однозначным: «Никогда не занимался». Вообще-то с допросами мне повезло. То ли следователь попался не очень «старательный», то ли ухватиться было не за что, но меня на допросах держали недолго, в камеру отводили «с миром». Так было далеко не со всеми. Многие после многочасового допроса возвращались в камеру подавленные, измученные. Мы, сколько могли, старались отвлечь их, поддержать духом. И люди держались.

Все с волнением ожидали приговора. Наконец мне объявили: «Решением Особого совещания за контрреволюционную троцкистскую деятельность (КРТД) 5 лет заключения в лагерях».

Тяжелое свидание с женой. Принесла в дорогу необходимые вещи (меня арестовали на работе). Погрузка в «черный ворон», затем в тюремные вагоны и после очень длительной и очень тяжелой поездки высадка на какой-то глухой станции. Несколько дневных переходов пешком, и вот мы на месте назначения.

Болотистое место где-то на севере. В лесу прорублена просека, по ней надо провести дорогу. Выбрав место посуше, установили большую палатку, где и разместились. Вначале работали на лесоповале. Это была тяжелейшая работа: вручную спиливали толстые деревья и после освобождения от веток вручную по густому

лесу волокли на 100 и более метров к просеке. Но основная работа заключалась в прорытии канав по обе стороны будущей дороги. Техники никакой, копали лопатой. Все, что нужно было для работы, для и для всего остального, носили на себе по болоту от базы, расположенной на расстоянии 12 километров. Вечерами грелись у железной печки, заодно освобождались от вшей — собирали их и бросали в огонь. Наступили холода, а с ними и простуды, болезни от скверной пищи, вшивости, тяжелой работы, неприспособленной к ней домашней одежды, основательно потрепанной в дороге. Появились смертные случаи. Спас новый этап.

Снова изнуряющая пешая ходьба до железной дороге, снова битком набитые вагоны железной дороги, и вот наконец — Котлас. Здесь нас погрузили на небольшие пароходики. Очень долго и медленно мы плыли по реке Вычегде до Воркуты. Много раз застревали на мелях, самостоятельно сняться с них удавалось с трудом, а другие суда проходили редко, и не каждое из них соглашалось выручать нас. Продукты кончились, несколько дней мы голодали.

И вот, наконец, Воркута. Теплые деревянные бараки, горячая пища, сравнительно сытый паек. Все это нам, месяцами измученным бесконечными переходами, поездками, тяжелой работой, голодом, показалось чуть не раем. Но это впечатление скоро исчезло. Наступили холода — сильнейшие пурги. Были случаи, когда за ночь бараки заносило снегом почти до крыши. Выйдешь из барака в пургу, а возвращаясь, долго ищешь обратный ход к нему. Один из заключенных так и не нашел барак и замерз. Добавьте сюда — изнурительная работа в шахте, в грязной, рваной одежде. И еще издевательства над нами, политическими, со стороны уголовников. А они главенствовали везде: старосты, бригадиры, на раздаче одежды и продуктов, при распределении на работу — все это поручалось только уголовникам. Они были хорошо организованы, имели своего главаря, которому беспрекословно подчинялись. Не говоря уже о том, чтобы согнать с понравившегося ему места на нарах, содрать с головы шапку, залезть в карман, в чемодан, урки находили удовольствие в прямом издевательстве над нами. Ведь мы для них были только «контра», с которыми можно не считаться. Однажды у меня пропала металлическая ложка. Что делать? Дру-

гой не дадут, котелок для пищи — на двоих. Напарник ест суп, потом кашу, а я ем, что он оставит. Так вот подходит ко мне урка и говорит: «Ты чего расхлюпался — вон твоя ложка». Подхожу к чугунной печке и вижу, недалеко от нее на земляном полу валяется моя ложка. С радостью хватаю ее и... кричу от адской боли: ложка была раскалена на огне. В другой раз я решил навестить в другом бараке знакомого. Этого было достаточно, чтобы без всякого предупреждения получить сильнейший удар палкой по спине. С другими поступали иногда и того хуже.

Но все это померкло перед страшным ударом, который ждал меня впереди. От сестры пришло письмо о том, что вся моя семья — старая мать, жена и двухлетний ребенок — выселена из Москвы. И не только они: другая моя младшая сестра, тоже жившая в Москве, после моего ареста, понимая беспомощность старой матери и часто болевшей жены, переехала к ним на квартиру и, сколько могла, помогала им. Так вот захватили и ее. Каково было их положение? Бросить все имущество, ехать в Среднюю Азию, не зная куда, не имея ни единого знакомого. На что жить? На какие средства приобретать все необходимое? Конечно, я мог бы это предвидеть: ведь в Воркуте я видел много женщин-заключенных, единственная «вина» которых была, что они «члены семьи политических заключенных». Но я и мысли не допускал, что это как-то коснется и моей семьи. Что они, беспомощные, не привыкшие к самостоятельности, без какой-либо опоры, без средств, без приюта, могут сделать в чужой обстановке, в чужой среде, среди чужих людей? Я кое-как держался при аресте, держался, получив незаслуженный приговор, а тут не выдержал — лег на землю и долго рыдал, как ребенок. Итог был тяжелый: и мать, и сестра не выдержали потрясений и вскоре скончались. Жене удалось устроиться на работу и сохранить ребенка.

Работа в шахте была очень тяжелой, в особенности для тех, кто раньше в них не работал. Механизации первые два-три года не было почти никакой. Только позднее были получены и спущены в забой комбайны для обрубки угля с пласта, а до этого все делалось вручную. Забои низкие — 70—80 сантиметров, вся работа велась полулежа или на коленях, частые случаи ушибов. Немало было и смертельных случаев от обвала

породы. По окончании смены в грязной, а главное в сырой одежде мы выходили на поверхность, мылись под душем, одевались в ту же грязную, сырую одежду и в мороз и пургу шли в свой барак. И только там переодевались в свою повседневную одежду, а сырую и грязную одежду несли в сушилку.

Но однажды руководство лагеря приказало выделить какое-то число рабочих, имеющих квалификацию для работы в механической мастерской. Среди них был выделен и я. Это значительно облегчило мое положение. Работа на сверлильном станке или за верстаком с молотком и напильником куда менее изнурительная и менее опасная, чем в шахте.

Я, как и многие другие, несколько раз писал ходатайства о пересмотре моего дела, адресовал их на имя Сталина. От кого же еще ждать справедливости? Конечно, никакого ответа ни разу не получал.

Однажды среди заключенных поползли упорные слухи, будто в Воркуту прилетела специальная комиссия для пересмотра дел заключенных. Слухи подтвердились. С трепетом и надеждой мы ждали результаты ее работы. Неужели свобода? И вот результаты объявлены: по местному радио передается приказ начальника комбината «Воркутауголь»: «По решению специальной комиссии НКВД такие-то и такие-то (перечислены были около 20 фамилий), заключенные в Воркутинском лагере за контрреволюционную деятельность, приговорены к расстрелу. Приговор приведен в исполнение». Вот вам и пересмотр дела! Вот вам и свобода! Некоторых из перечисленных я знал в лицо. Ничем они вроде не отличались. Одного знал хорошо — это врач, очень добродушный, внимательный, веселый, стремившийся облегчить участь заключенных. И мне очень помог, избавил от головных болей, от которых я страдал всю жизнь.

В августе 1941 года у меня кончался срок. Отпустят или дадут новый? Я знал, многие по окончании срока получили новый, иногда более длительный срок. Один отсидевший свои три года получил затем дополнительно еще пять лет, а когда и этот срок кончился — еще 10 лет. Поэтому, отсиживая последние месяцы своего срока, мучился вопросом: что будет дальше.

А дальше началась война! Резко ужесточился режим, усилился конвой. Большинство из тех, кто работал вне зоны, перевели в зону, за каждую провинность ка-

рали значительно жестче, удлинился рабочий день. Всякое освобождение политических, у которых закончился срок, прекратилось. Даже тех, кто уже оформил свое освобождение, вернули в лагерь. Мой товарищ, с которым я долго работал, успел доехать до Котласа — возвратили его и оттуда. Вольнонаемный состав был освобожден от призыва в армию даже и во время войны. Роль воркутинского угля приобрела еще большее значение.

К 1943 году усиленный режим, вызванный войной, понемногу стал входить в обычную норму. Начальнику комбината «Воркутауголь» было предоставлено право в индивидуальном порядке освобождать от заключения лиц, окончивших свой срок и хорошо проявивших себя в работе и поведении. В конце 1943 года в эту категорию попал и я.

Итак, свобода! Но свобода относительная. Без права выезда из Воркуты. Каждый месяц являться в местное НКВД для отметки. Так продолжалось еще несколько лет, и только спустя некоторое время после смерти Сталина — полная реабилитация, а вскоре и восстановление в партии без перерыва партийного стажа.

ЛИПНЯК Давид Григорьевич родился в 1899 году в городе Покрове Владимирской губернии. Член КПСС с 1920 года. Трудовую жизнь начал на часовом заводе. В 1919 году вступил добровольцем в Красную Армию. Был ранен. В армии получил военное и политическое образование, стал кадровым политработником. После демобилизации в 1933 году работал в Осоавиахиме. В 1935 году был репрессирован и находился в лагерях и ссылках до реабилитации в 1955 году.