Как же всё в этом мире взаимосвязано! Вроде бы совсем далёкие, разделённые пространством на тысячи километров, незнакомые между собой люди становятся близкими, а иногда даже и друзьями на всю жизнь. Видимо, существует что-то предначертанное сверху, которое называется судьбой.

Занимаясь много лет краеведением, я познакомилась со многими интересными людьми. Конечно, можно сказать, что это получалось случайно, но всё-таки это не совсем так. Недаром же существует поговорка «кто ищет, тот всегда найдёт». Но бывало и так, что люди сами находили меня. Как, например, родственники купчихи Августы Вячеславовны Бронниковой, расстрелянной в Обдорске (ныне Салехард) большевиками в годы Гражданской войны. Или потомки Израиля Ицковича Зальмунина, проводившего в 1891 году первую перепись жителей Обдорска.

В годы моей юности был очень популярен историко-приключенческий роман «Наследник из Калькутты», написанный Робертом Александровичем Штильмарком (1909–1985). Мне даже в голову не приходило, что моя судьба каким-то образом коснётся жизни и деятельности этого человека, а с его сыном, Феликсом Робертовичем Штильмарком, мы даже встретимся и будем вести переписку.

Его адрес дал мне Н.Б. Патрикеев, писатель, журналист, краевед, родившийся в городе Салехарде. Сейчас Новомир Борисович живёт в Ханты-Мансийске. В библиотеке музея есть несколько книг, подаренных им.

Надо сказать, что, начиная с 1988 года, я занимаюсь изучением истории строительства железной дороги «Чум-Салехард-Надым-Игарка»: не один раз бывала в экспедициях, встречаюсь с участниками строительства, веду переписку, читаю публикации на эту тему, работаю в архивах и т.д.. С удивлением узнала и о том, что книга «Наследник из Калькутты» была написана в лагере №33 503-й стройки, расположенном около Янова Стана. Первыми читателями и ценителями романа были заключённые. Это они уважительно звали автора - «Батя». На одной из встреч с Патрикеевым зашёл разговор об истории написания этой книги, и выяснилось, что он знаком с сыном Штильмарка. Естественно, что я попросила Новомира Борисовича помочь связаться с ним. Заполучив адрес, тут же написала письмо и вскоре получила ответ:

«Приветствую, уважаемая Людмила Фёдоровна!

Рад Вашему письму и готов Вам всячески содействовать, чем могу. К сожалению, большинство материалов, которые Вас интересуют, отданы мной в литературный музей Красноярска, там есть раздел об истории «Наследника из Калькутты», написанного на красноярском участке ГУЛЖДС (кажется, 503-я стройка в отличие от 501-й западной, от Салехарда). Отец сначала был в Абези, в «лагерном театре», который перевели затем в Игарку и там после пожара расформировали. Всё это очень детально описано им в романе-хронике «Горсть света», представляющем собой мемуары, написанные от 3-го лица, отрывки публиковались в ряде изданий. Для Вас наибольший интерес должны представлять публикации в журнале «Северные просторы» №№ 2-3, 1989г., которые возможно есть в Салехарде, там отличные фото и рисунки лагерных художников воспроизведены, при встрече расскажу о них подробнее. История создания «Наследника из Калькутты» описана отцом в главе «Господин из Бенгалии», она публиковалась в одном из переизданий «Наследника» (М. «Транспорт», 1990 г.) и в журнале «Огонёк», №34, 1991г. Сейчас мне впервые удалось издать «Горсть света» полностью, она вышла в 1-2 томе его сборника сочинений (3-4 тт. – «Наследник из Калькутты»), издательство «Терра», Москва, 2001г. В лагерных главах есть Абезь, Игарка, Ермаково, но в Салехарде он не был. (Я был давно и недолго в 1956г., в декабре).

Буду рад встретиться, поделиться, чем смогу. Искренне Ваш Ф.Ш. 3.03.2002»

Итак, при личной встрече Феликс Робертович, которого отец, кстати, назвал в честь Феликса Дзержинского, рассказал много интересного о жизни отца. А самое главное подарил плёнку с записью воспоминаний Роберта Штильмарка.

Сам Штильмарк - доктор биологических наук. Его докторская диссертация посвящена заповедникам России. В то время он работал в Институте проблем экологии и эволюции Российской академии наук. Под его редакцией выпущен десятитомник «Заповедники России», первый том которого вышел ещё в 1985 году в издательстве «Мысль». Экземпляр «Заповедники Сибири» Том 10-й. (Из-во Логата, Москва, 2000) Штильмарк подарил нашему музею. Вот так и пополняются фонды нашего музея экспонатами, имеющими очень интересные, а порой и трогательные легенды. В подаренном Феликсом Робертовичем томе описаны все заповедники Ямало-Ненецкого автономного округа. Также благодаря Феликсу Робертовичу в библиотеке музея появились книги «Наследник из Калькутты» и «Горсть света». В 21-й главе «Господин из Бенгалии» последнего романа говорится о пребывании писателя в лагерях и ссылке. За месяц до окончания войны его, командира разведроты, награждённого орденами Отечественной войны 1-й степени и Красной Звезды, медалями «За отвагу», «За оборону Ленинграда», арестовали по личному указанию Берия. В обвинительном заключении было несколько пунктов: нелестные отзывы об архитектуре советских новостроек – «новые московские дома похожи на спичечные коробки»; «ракетные установки «Катюши» лучше ставить на «Студебекер», чем на ЗИС» (Как это машина, выпущенная на заводе имени Сталина, может быть хуже иностранной!); «многих советских учительниц в царское время даже не взяли бы и в домработницы» и т.д. Десять лет тюрем, лагерей, ссылок. В июне 1947 года Роберт Александрович был эпатирован в Коми АССР, а позже в Красноярский край, где он отбывал срок на 503-й стройке. В 1955г. Штильмарка полностью реабилитировали. Вступительную статью к книге «Горсть света» написал Феликс Робертович.

Свой рассказ об отце Феликс Робертович начала со строки из одного стихотворений Гумилёва:

«Моим, рожденные словом гиганты, пили вино

Всю ночь, и было багровым и страшным было оно»

Отец очень любил Гумилева, хотя величайшим поэтом XX века считал Блока и Маяковского. Он был их современником, пусть младшим, он прожил долгую жизнь, был свидетелем многих исторических событий: от Первой мировой войны до начала Горбачевской перестройки. Из этого литературного творчества широкое признание получил авантюрный роман «Наследник из Калькутты». Ставший подлинным бестселлером лишь спустя 30 лет после первого издания уже после кончины писателя. А старые произведения Роберта Александровича Штильмарка переиздавались крайне редко или не переиздавались вовсе. Собрание произведений Штильмарка открывается романом-хроникой «Горсть света». Произведением весьма необычным по своему жанру. Это не мемуары в традиционном смысле слова, а скорее исповедь писателя, роман-покаяние. Вместе с тем – это цикл увлекательных и романтических новелл, зачастую детективного, даже криминального толка. По первоначальному варианту название романа «Белый ворон». Автор начинает с дальнего экскурса в историю своей семьи, своих родителей и предков. Яркие воспоминания детства сменяются сценами Первой мировой войны. Перед читателями проходят годы революции, НЭПа, предвоенного Сталинского социализма. Начало ВОВ делит роман на две части: в первой остаются юношеские, студенческие годы, журналистская, дипломатическая и преподавательская работа в Москве с поездками по стране. Во второй части хроники – боевой офицер с честью прошедший сквозь огненные вихри Волховского и Ленинского фронтов. После тяжких ранений и контузий он оказывается вовлеченным в события, которые неумолимо влекут его в Лубянский и Лефортовские казематы, за колючую проволоку ГУЛАГа. Конечно сегодня после произведения Солженицина, Шаламова, Волкова и множества других авторов крестный путь нашего героя уже не выглядит откровением, хотя многие лагерные сцены «Горсти света» несомненно, вызовут интерес, так же как и поистине фантастическая история создания в глубинах Туруханской тайги романа «Наследник из Калькутты».

Итак 5 апреля 1945 года Роберт Штильмарк был арестован и получил 10 лет заключения ИТЛ (исправительных трудовых лагерей) по статье №58/10 «за болтовню». Три года Роберт Штильмарк провел в тюрьмах Москвы и Подмосковья, был вызван в Коми АССР. Переведен оттуда с крепостным лагерным театром в Игарку. После развала театра был отправлен в Ермаково, затем на дальнюю лагерную колонию №33. Здесь его встретил подневольный нарядчик и всесильный для заключенных главарь – Василий Павлович Василевский, который предложил отцу вместо тяжёлой работы на лесоповале, написать приключенческий роман из старинной иностранной жизни. Он определил романиста дезинсектором при лагерной бане. Устроил ему на чердаке закуток, обеспечил его бумагой, чернилами и куревом.

Выше я уже писала, что Феликс Робертович передал в фонды нашего музея плёнку с записью воспоминаний отца. Я расшифровала эти записи и представляю их вашему вниманию.

Роман должен был представить пред светлые очи товарища Сталина. Мой мнимый соавтор должен был заслужить себе за этот роман амнистию, прощение товарища Сталина. Он должен был ему отпустить двенадцатилетний срок за хищение эшелона кровельного железа. Это был третий или четвертый срок его (Василевского) и он надеялся, по примеру, романа «Далеко от Москвы», за интересный завлекательный роман получить прощение этого двенадцатилетнего срока.

В качестве справки. «Далеко от Москвы» (1948) — роман одного из заключённых ГУЛАГа Василия Николаевича Ажаева, который призван был проиллюстрировать героический труд при строительстве нефтепровода на Дальнем Востоке в начале Великой Отечественной войны.

Роман широко пропагандировался и был отмечен Сталинской премией 1-й степени за 1948 год. В 1950 году режиссёр А. Столпер снял по нему одноимённый художественный фильм, удостоенный Сталинской премии 1-й степени за 1951 год.

Константин Симонов писал: «Почему, заведомо зная, что ему не удастся рассказать всю правду об обстановке и характере строительства, о котором шла речь в романе, Ажаев всё-таки написал тогда свой роман? Видимо, тут могут родиться разные ответы, но, если бы этот вопрос задали мне, я бы ответил на него по своему разумению так: очевидно, Ажаев испытывал глубокую внутреннюю потребность в той или иной форме всё-таки написать о том, чему он был участником и свидетелем, о людях, которые тогда, в военные годы, построив этот нефтепровод, совершили, казалось бы, невозможное. В этой книге он и о заключённых написал, как о свободных людях, как о советских гражданах, которые в нечеловеческих условиях внесли свой собственный вклад в нашу победу над фашизмом. И сделал это вполне сознательно, желая своим романом поставить памятник их усилиям, их мужеству, их преданности родине».

Кстати, В.Н. Ажаев в своём романе в качестве руководителя строительства Батманова изобразил В.А. Барбанова – начальника Северного Управления железнодорожного строительства МВД СССР.

Существует версия, что Сталину очень понравился роман: «Что за писатель – Ажаев?» - спросил он». Когда ему сказали, что он сидит в лагере Сталин приказал немедленно освободить этого писателя. И вот, услышав эту историю, Василевский решил повторить этот случай. Он решил найти такого человека, который написал бы интересный роман, а Василевский присвоил бы этот труд себе. Потом уж он сумеет найти способ передать книгу Сталину. Он даже придумал своеобразный сценарий. Действие должно происходить 200 лет назад, чтобы там была охота на львов, чтобы там была обязательно кража ребенка. Кстати, вы всё это найдёте, прочитав роман.

Идея была романтическая. Эту идею подал Василевскому Алексей Иванов, прораб 28^й колонны, который в мирной жизни был одним из заместителей директора института материальной культуры человек интеллигентный, разбиравшийся в литературе, который и дал оценку моему роману, по первым двум томам. Всего их должно было быть три.

Василевский был организатором потрясающим и только его фантастическая вера помогла довести это предприятие до конца. Он был глубоко убежден, что товарищу Сталину нужно послать роман в красивом оформлении. Те люди, вину которых он взял на себя, за ним пристально с воли наблюдали. Он их называл «вторые хозяева Новосибирской области». «Первые хозяева» - это какие-то обкомы, райкомы, а вторыми хозяевами были друзья Василевского, которые распоряжались транспортом, материальным снабжением и вообще держали в руках всё, так сказать, хозяйство Новосибирской области. И сам Василевский был начальником транспортной части, распоряжался поездами, и украл всего-навсего эшелон кровельного железа, который пошел совсем в другом направлении, чем предполагалось ГОС планом. Он мне сам сказал, что дело было на мази во всех инстанциях, но появился молодой прокурор в области, которому Василевский обещал 12 тысяч взятку, чтобы втянуть его в эту мафию. А затем, когда уж очень гладко всё прошло, и на складах были выписаны документы и хорошо так был подготовлен весь тыл этой операции, когда она прошла без сучка, без задоринки, практически без свидетелей, он решил: «А что этому сосунку давать 12 тысяч, положу уж я их лучше в собственный карман». И вместо 12-ти тысяч молодому прокурору дали кукиш. Тот очень обиделся и сумел возбудить дело. Развернул всё предприятие и тогда все более крупные однодельцы сказали Василевскому: «Вася, бери все дело на себя, мы тебя в лагере не оставим. Если мы сядем все, то дело будет, во-первых, громче, сроки будут больше и сидеть нам всем тогда без поддержки. А так мы с воли будем тебя поддерживать всем, чем только можем, и будь спокоен, ты до конца не досидишь. Он взял всё на себя один, и когда прокурор произносил свою обвинительную речь, он очень пристально посмотрел на Василевского и сказал: «Я требую ему 12 лет». Василевский понял, что это за каждую тысячу по году полагалось. Значит, эти 12 лет должны были компенсировать неполученные прокурором 12 тысяч. Это, конечно, очень интересный такой документ. Вообще о Василевском стоит немножко подробно рассказать. Эта личность конечно уникальная, рожденная лагерной системой. Это король ГУЛАГа. Как и всякий лагерный король, как лагерный генерал, он был страшно недоверчив и приставил ко мне наблюдателем одного из переписчиков. Всего их было двое. Ззакулисная Василевская мафия обеспечивала Василевского всем, о чём он просил. Как он передавал на волю эти свои просьбы? Наверное, по телеграфу, потому что просьбу выполняли с редкостной быстротой. В частности, я видел, как по его просьбе была сброшена на колонну кипа писчей бумаги, белой и довольно хорошего качества. Для этого было специально заказано кузнечное оборудование для 33^й колонны. С самолета ИЛа двенадцатого или четырнадцатого, летели наковальни и молоты и шлепали гулко в болото, рядом с 33^й колонной. И со всем этим кузнечным оборудованием прилетела хорошо закупоренная кипа бумаги. Там было 25 блокнотов. На которых был написан мой черновик «Наследника». И там была хорошая бумага, которую на колонне разрезали и переплели в виде трёх таких вот томов. Для них требовалась обложка.

В это время пришёл из Прибалтики этап ссыльных, там латыши были, и эстонцы были, несколько человек литовцев. И один из эстонцев, видимо парень очень крупный, смелый, как в лагере говорят «с душком», сохранил на себе тёмно-синюю шелковую рубашку. Вы себе представляете? Человек, пройдя все лагерные пересылки, дошёл по этапу до Игарки и сохранил на себе, под шубой, вот этакую красивую тёмно-синюю элегантную рубашку. Очевидно, он где-то чем-то проштрафился и его поставили на нашу 33-ю штрафную колонну. Когда Василевский увидел этот красивый синий шёлк, так он сейчас же, как в Гоголевской «Шинели», сказал: «А рубашечка-то эта – моя». С бедного эстонца, как говорится в лагере, «сблочили» несмотря на всякое сопротивление - бороться с всесильным Василевским было бесполезно. И вот эту эстонскую рубашку изрезали на 4 томика. Получились красивые синие тома. В трёх был сам роман «Наследник из Калькутты», а в четвёртом Василевский хотел поместить письмо товарищу Сталину в виде такого юбилейного адреса, с золотым теснением. Текст письма был написан бисерным почерком. Почерк этот принадлежал человеку, который сел в тюрьму за подделку денежных знаков. Он был гравёром. Завёл себе такое гравировальное оборудование и подделывал, вероятно, с большим успехом, советские денежные знаки, за что и получил 20 лет тюрьмы, и попал на 33-ю штрафную. По требованию Василевского он великолепно изобразил заставку, титульный лист, буквицы, вообще всё это издание он украсил своими миниатюрами. Действительно, когда мне показали первый том этого романа с миниатюрами этого гравёра, то сказать, что это рукописный текст, а не печатная вещь, было невозможно. Люди, которые видели у меня в Москве эти тома, разводили руками, поражались.

А переписчики были найдены так. Одним из переписчиков был Миша Голубничий. Это был человек, вернувшийся из немецкого плена. Очень такой наивный молодой западно-украинец, хорошо говоривший по-польски и обладавший бисерным, очень красивым почерком. Но он совсем плохо знал русский язык. По специальности он был что-то вроде церковного служащего, с очень нежным цветом лица, прекрасной кожей, такой девичьей. Очень наивный голубоглазый, красивый молодой человек. Но Миша Голубничий ничего никогда не смыслил в медицине, а Василевскому он требовался как переписчик этого романа и поэтому он нашёл ему должность в санчасти. Он был записан формально фельдшером, а для того, чтобы кто-то бы лечил заключённых найден был латыш-врач, имевший тяжелую статью №58 1(б), то есть – измена Родине в условиях войны с 12-летним сроком. И под тяжестью статьи он не мог, не имел права по лагерному ГУЛАГовскому положению занимать должность медработника, поэтому он был зачислен работягой в бригаду. Значит, лечил фактически Познель, а Миша Голубничий переписывал роман. Он в день писал две-три страницы. Делал на первых порах по 20-30 ошибок на каждой странице, потом их заботливо приходилось бритвочкой подчищать и поправлять. Миша Голубничий был достаточно добросовестный человек. Он постепенно начал втягиваться в атмосферу вот этой службы. Когда он приходил ко мне сдавать работу и получать от меня новую пачку листов, то уже делился своими медицинскими заботами, которые действительно на нём хотя и лежали формально, но официально он отвечал за все. Он подходил и говорил: «Ты знаешь, а у меня на колоне опять два случая заднепроходного сифилиса». И это его страшно беспокоило, тревожило, а он действительно отвечал за всё в уголовном порядке. Вы представляете себе атмосферу штрафной колонны, на севере, где собраны все психически, морально, нравственно искалеченные люди, изголодавшиеся по нормальным всем человеческим вещам, уже годами не видевшие женщин и распираемые страстью. Никакое существо женского рода, попадавшее на эту злополучную колонну, не избегало многократного изнасилования. В частности, лошадь наша водовозная была такая страшная кляча, такая вот которая привозила трижды в день из ближайшей речки воду на колонну. Она даже привыкла, даже хвост откидывала в сторону, бедная, потому что там забирались на оглобли, и это несчастное животное терпело человеческое обращение. Причем, значит, все виды пороков, какие могут существовать в области однополой любви, все это было густо представлено. Это был, конечно, совершенный кошмар под названием исправительное заведение.

Миша Голубничий переписал первый том, и тут произошел казус. Там, на этой стройке, начальницей санитарно-медицинской службы была гулаговская сотрудница, полковница медицинской службы, о которой говорили, что страшнее её вообще существа на земном шаре нет, и нравственно она была патологически уродливой. Она была не молода, женщина не первой молодости, ей было за 50, и говорили, что она страдает этаким солецизмом, что ли. Причем, насколько страшна она была, я не берусь проверять так это или не так. В лагере часто ходят всевозможные басни, именуемые «парашами», но мне клялись люди вольнонаемные, которые утверждали, что она настолько надоедает начальникам колонии своей требовательностью, настырностью, особенно по санитарной части, что там без её разрешения нельзя было открыть столовую, нельзя пустить в ход определенные продукты. Короче говоря, у неё в руках была большая власть, начальство всё-таки зависит от её так сказать капризов, поэтому все начальники были страшно заинтересованы в том, чтобы её как-то утихомирить. И вольнонаёмные люди говорили, что если найдется зэк, который согласится на ней жениться, и её так сказать успокоить, то этому зэку гарантирован чистый паспорт, в котором он может делать все что угодно по всему Советскому Союзу. Так это или не так мне судить об этом трудно, но это недалеко от истины. Но вот за три года её пребывания там такого смельчака не нашлось. Вот представьте себе, вот этой чуде понравился Миша Голубничий. Когда он стал приносить свои медицинские сводки, она что-то ласково начала на него поглядывать, тогда Василевский быстро перестал посылать туда Мишу, и начал других бесконвойников отправлять. А та говорит: «А где же Голубничий? Я хочу, чтобы сводки носил только Голубничий - он такой добросовестный». Не знаю, что бы из этого получилось, если бы, в конце концов, роман не был благополучно дописан и стройка не начала бы закрываться. Я не знаю, какая участь ожидала бы в этом случае Мишу. Это был первый переписчик. Второй переписчик был бухгалтер из Игарки, который приходился Василевскому дальним родственником. Как оказалось, он был шпионом и как человек очень завистливый, злой и маленький у него и почерк был страшно противный, витиеватый, и я очень с ним воевал. Ошибок он лепил не меньше Миши, но не обладал симпатичностью Миши. Вот он-то и сказал Василевскому, что мол, автор хочет сбежать с этим романом. С чего он это взял? Это он шутить так изволил, потому что никаких таких замыслов у меня не было. Может быть, я сказал когда-нибудь, что хотел бы сыну моему прочитать, у меня подрастал уже сын. Прибегает ко мне его «шестёрка» Миша и говорит: «Будет сейчас на колонне генеральный шмон. Все до единой записочки, заметочки собери, их надо отнести к хозяину, к дяде Васе. Пожалуйста, было еще не переписано 30 страниц последнего тома. Ну, я отдал ему эти 30 страниц, выправленные, переписанные и весь тот материал, которым автор обрастает, пока он пишет. Вы вот представляете, действие романа происходит в 18-м веке на четырех континентах, масса параллельных линий, сюжетных линий там минимум четыре, пересекающиеся всё время. Маршруты кораблей, карта приложенная, возрасты героев. Это надо было обязательно себе выписывать, тем более, если 17-й век переехал в 18-й. Ну и все заметки, записки, какие-то цитаты, афоризмы, все что воскресало в памяти, вот это всё я собрал, получился объёмный мешок. Передал это Мише, и через пять минут тот же самый Миша бежит: «Батя, тебя на вахту!» Я прихожу на вахту без ничего. Так вот пришёл на эту колонну без ничего, один маленький чёрный блокнот и смотрю, как зелеными чернилами там вписано мое имя. Я говорю: «Ну, найди Василевского, надо дело-то всё-таки закончить, я-то точку поставил, а переписать…» «Ну не могу я его найти, Василия Павловича нигде нет». И когда он нас пересчитал, чужой конвой принял семнадцать этих человек и уже командовал: «По пяти рассчитайсь!» И началась читаться молитва обычная: «Заключённые внимание! Конвой ведёт на этап. Прыжок вверх, шаг в сторону, шаг влево, шаг вправо, принимается за побег, при котором конвой применяет оружие без предупреждения. Ясно?» - «Ясно, гражданин начальник!» - «Шагом марш!» И вот когда «Шагом марш» произнеслось, вдруг на вахте появился лицемерно испуганный Василевский: «Батя, да как же тебя-то? Не бойся я везде тебя найду, я тебя из-под земли найду! Мы закончим наше дело!»

Я оказался на 25-й колонне, где было тоже очень интересно, и где в БУРе находился Миша Дёмин один из моих тамошних учеников. У меня было два талантливых ученика в лагере, один из них – поэт Лазарь Шерешевский, который у меня прослушал двухлетний курс педагогического института на одной из колонн. Другой вот был Миша Дёмин, который больше интересовался редакционно-издательским делом. Я примерно тот курс, который мне преподал Сергей Сергеевич Мстиславский в Брюсовском институте, преподал Мише Дёмину. Он в своих воспоминаниях об этом не раз упоминает. Так вот Миша Дёмин, впоследствии, рассказывал, как преступный мир отнесся к истории с «Наследником» и с не доплаченным долгом. Дело в том, что Костя-санитар, получивший от Василевского 1700 рублей за моё устранение из этого мира, должен был меня зарезать в бане, когда я из своего склада ГСМ должен был прийти мыться в субботу. И так оно бы и произошло, если бы у него не изменились планы – сделать меня параллельным соавтором, официальным соавтором. Костя-санитар в ту же ночь эти деньги проиграл. И поскольку Василевский ему сказал, что Батю убивать больше не надо, то деньги верни. Он сказал: «Так эти деньги я истратил». Если тебе не нужен Батя, давай мне другого кандидата, я тебе завтра же предоставлю труп и …». «Так нет, - говорит, - 1700 мне за другого дорого, ты мне подешевле сработаешь, ты гони деньги обратно». Ну и возник спор. Этот спор разрешался на толковище на 25-й штрафной колонне. Там сидела вся воровская аристократия, а кстати, этажом ниже земли. И называется это БУР (барак усиленного режима). Это выкопанный в земле, окованный толстыми досками барак, вся, с позволения сказать, в кавычках «мебель» там окована полосовым железом, чтобы ничего нельзя было оторвать и использовать как рычаг или как оружие для драки. И вот в этом бараке усиленного режима пребывает воровская аристократия, причём на 33-м сидели «воры-суки», так называемые «ссученные», а на 25-й сидели «воры-законники», в числе них Миша Дёмин, который имел три клички: Мишка-чума, Мишка-интеллигент и Мишка-чифирист. Эта кличка была дана за пристрастие к чифирю, то есть, крепко варёному чаю. Это одно из очень сильных в лагере возбуждающих средств, он лишает сна и возбуждает фантазию. Вот когда «Наследник» читался по главам Ваней, то ведро чифиря стояло на столе и короли колонны по кружке чифиря выпивали – это густая-густая жидкость. Ну, на ведро нужно, примерно, четыре пачки чая заварить. Так что он получается как гуща такая, обладающая сильными наркотическими свойствами. Совсем пропадает сон и появляется склонность к фантазированию. Вот под это чавкание этого пития читались главы «Наследника из Калькутты». И тут серьезно на этом толковище обсуждалось, а как же быть с нарушением воровского закона, всё-таки деньги-то остались, долг чести. И разные были высказаны мнения. Значит, на толковище разрешается ругаться, но не крайними такими…., мнение можно высказывать очень демократично. Ни в коем случае нельзя доводить дело до рукоприкладства, каким бы острым не был спор, хотя бы смертельные враги друг с другом бы спорили, рукоприкладство категорически воспрещено. А ругань на высоком таком блатном уровне, то есть на чисто французско-лиманийском языке, допускается. Ну и председательствовал такой старый вор – Илья Экскаваторщик. Экскавировал он деньги с банка. Он был медвежатником. И он подытожил дискуссию и вынес приговор. Он сказал: «Я тоже онанист. (Он хотел сказать – гуманист). Я тоже люблю хавать культуру. Батя – он человек, а Василевский – сука. Поэтому Василевского можно нагревать себе, сколько надо. Костя-санитар должен будет не ему, а обществу. Общество ему даст задание, чей труп надо обществу представить. Он будет теперь должен нам. А Васелевскому он может быть больше ничего не должен. А Батя, он, как есть хитрая трубка, я был топографом на замере земляных работ, то есть практически решал вопрос выработки на колонне. Выработала бригада план на тонну или не выработала, это зависело от моего замера. Все работы там были земляные, в основном. Я рассказывал, как я вышел из этого положения, как эти бесконечные приписки прикрыть. Это прошло удачно.

Ну вот, значит, толковище решило, что Батя будет под охраной закона. Это действовало безукоризненно. У меня мелкий воришка, даже ещё не воришка, а так шестёрка воровской украл, зайдя ко мне на мой склад ГСМ, куда меня Василевский устроил пожарником для того, чтобы я имел возможность писать. Он увёл у меня кусочек бритвы, который служил у меня для зачинки карандашей. Ну, бритва там – запретное дело. Вот он соблазнился и увёл. Так его приговорили избить за бритву. И мне стоило больших трудов уговорить, что я, вроде, сам хотел ему дать, да забыл, а то избиение было бы жестоко. Монечка называлось. «Зачем взял у Бати монечку».

Вот таким образом решилось это толковище…

Как вспоминает Роберт Александрович Штильмарк, роман создавался в течение 14 месяцев, он работал почти по 20 часов в сутки при свете коптилки

…Хочется напомнить ещё один случай такой характерный для этого воровского мира. Это произошло на соседней колонне, которая тоже в отношении работы подчинялась Василевскому. Там ворья было очень много. И весной 50-го года туда была доставлена новая экипировка для раздачи заключённым на общих холодных работах. Выдали австрийское и немецкое военное обмундирование. Особенно вот эти шапочки. Надо сказать, что в условиях Сибири, ранних, долгих очень морозов эти шапочки были бы практичны. Но это чисто, так сказать, теоретически, в смысле климата. Но это 50-й год, война ещё у всех в костях. Все эти шапочки немецкие помнят. Многие по ним стреляли. Ваш покорный слуга имеет на боевом счету 28, так сказать, попаданий по таким шапочкам. Это у меня записано на боевом счету. Я привык целиться, и многие другие тоже. И вот, заключённые категорически отказались надеть эту форму фашистской армии, наотрез отказались. Возник конфликт. Начальство стало настаивать. На соседней колонне, я сейчас забыл, наша была 33-я, а эта, очевидно, была 31-я. Они вдруг решили нарушить это общее постановление, и надели это обмундирование. Натянули эти шапочки, и надели какие-то австрийские такие жёваные шинелишки. Надели и пошли на работу. Но они знали, что в этот момент приезжает на колонну инспектировавший строительство генерал Чернышёв, генерал МВД. Он был заместителем начальника всего Гулага. И вот этот генерал Чернышёв должен был инспектировать колонну за колонной. На редкость хорошо прошло построение. Вышло вот это всё ворьё в таких вот шинелях. Построили в две шеренги и стали ждать прибытия генерала на развод. Генерал приехал перед разводом. Был удивлён, как быстро построение перед вахтой прошло. Генерал подходит, и тогда они все, как по команде выбрасывают руку и кричат: «Хайль Сталин!» Значит, фашистское приветствие по всем правилам: «Хайль, Сталин!» с выброшенной вперёд рукой. В полном замешательстве генерал повернулся, смутился и удалился. Этих всех воров раздели и в карцер…

…14 октября 51 года меня погрузили в баржу вместе с другими, этапируемыми и отправили в Красноярск. Знаете, путешествие в барже дело неприятное, потому что известно, не все эти баржи доходили до назначения. Суток семь длилось наше путешествие. Надо вам сказать, что самое тяжёлое в заключении это всегда этап, что железнодорожный, что водный. Тут и полностью власть уголовного элемента, очень жестокие проверки за несколько секунд, например, семьдесят шесть человек, которые заполняют товарный вагон, должны перебежать из одного угла вагона в другой угол. И если ты задерживаешься, тебя сопровождают ударами деревянного молотка. Этими молотками проверяют вагоны на целость досок. Бывают случаи, что подпиливают доску с целью побега, и они беспощадно лупят по этим тонким доскам товарного вагона, как раз стараются около головы, чтобы это было бы оглушительно. Вот ты спишь, и вдруг, значит, в ту же стенку, в которую упёрта твоя голова, раздаётся удар молотом. Страшный звук совершенно, нирвана такая наступает, а потом открывается дверь и громоподобный голос: «На проверочку!» И тут надо в несколько секунд перебежать с одной стороны вагона в другой, а для ускорения вот этими же молотками лупят по спине.

И этап - баржа, конечно, тоже очень тяжёлый, особенно женские этапы. Когда человек шестьсот в трюме какой-нибудь «Марии Ульяновой» заключены. Я не выдумал, я это видел, когда нас в Игарку везли, как раз весь женский этап был в этих ужасающих трюмах. Одно из самых страшных воспоминаний - вид этих женщин в трюмах. Это происходило в июне месяце сорок восьмого года.

Привезли в Красноярск, там опять по колонам и в этом красноярском лагере, Норильскбазе мне буквально спас жизнь главный инженер этой базы, сейчас, к сожалению, уже умерший этой весной Сергей Дмитриевич Ноздрачёв, Это прелестный совершенно человек. в своём Красноярске. Век буду его помнить, век буду его любить. Сергей Дмитриевич поставил меня на хорошую работу, оказал мне исключительное доверие. Достаточно вам сказать, что я для него напринимал ценностей на двести сорок семь миллионов рублей, и должен был освободиться раньше, чем передал эти ценности другой организации. Вы понимаете, какая ответственность мной была переложена на плечи этого человека. Это было всё энергетическое электрооборудование для Норильского комбината, а Норильский комбинат принимает это оборудование с неимоверной придирчивостью. Потому что везти-то надо далеко, а там квалифицированных ремонтников нет. И поэтому всё это оборудование я, конечно, принимал с предельной добросовестностью. Массу составлял всяких актов, и старался всё, что поломалось в пути, чинить здесь вот в этой Норильскбазе. И Сергей Дмитриевич предполагал оставить меня на этой работе вольнонаёмным по окончании срока, но это не удалось. 23 февраля 53-го года, прошу заметить незадолго до смерти отца - создателя всей этой системы. я в Красноярске, с позволения сказать, освободился. Но освобождение было своеобразным, оказалось, что мой следователь за моё упорное сопротивление признать себя в чём-нибудь виновным сменил мне национальность.

По всем документам я значился русским. Предки мои обрусевшие шведы, которые живут в России триста пятьдесят лет, ещё до Петра. И отец мой был русским офицером, дед – русский адвокат. Прадед русский моряк и так далее и так далее. А прапрадед лежит на Бородинском поле, он был девятнадцатилетним корнетом артиллерии, убит на шестом или седьмом штурме батареи Раевского французами. О нём очень мало сохранилось документов, я нашёл только о нём слова «Смел и отважен». Будто бы у них окончились снаряды у пушек и заряды для ружей, и они встретили врукопашную атаку французскую. Он был убит, в некотором расстоянии от своего редута. Его вдова, беременная моим прадедом, семнадцатилетняя девочка ухитрилась найти лошадь. Вы себе представьте, что это такое было в октябре месяце двенадцатого года, когда французская армия погибала от отсутствия лошадей, она нашла подводу, уговорила мужика, ночью поехала на Бородинское поле и под трупами откопала своего мужа, чтобы привезти его. И вот эта могила до сих пор моей матерью была сохранена на Введенском кладбище в Москве, могила этого девятнадцатилетнего корнета-артиллериста сохранилась. Естественно, кем мне себя считать? Конечно, человеком русским. Когда же мне начальник паспортного стола не один раз предлагал сменить фамилию менять, я думал, что же мне с чёрного хода, так сказать, забираться к собственному народу? Уж принимайте меня таким, какой я есть, коли я никакой не Тихомиров. Он мне всё предлагал: «Давай, сделаем тебя Тихомировым». Во всяком случае, я с чистым сердцем считаю себя человеком русским, я и окрещён по православному обряду. Но следователь решил, что я на это не имею право… и сделал из меня немца. Зелёными чернилами сверху написал – немец. А как немец я подлежал национальной ссылке. И значит, вместо освобождения в Красноярске меня загоняют на Красноярскую пересылку, камера номер сто двадцать, или двадцать. Я так и не смог выяснить то ли она сто двадцатая то ли она просто двадцатая. На этот счёт мнения расходились. Но её все знают, эту пересыльную камеру. И вот в этой пересыльной камере мы застряли до самого пятого марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, когда в эту камеру пришёл новый этап. Они уже слышали во время этапа первый или второй бюллетень о смерти Сталина. А этап пришёл из Тайшетских лагерей. Это спецлагеря, где сидели политические заключённые, была масса старых большевиков. И вот целая группа старых большевиков улова тысяча девятьсот тридцать седьмого года, освобождавшихся из ссылки так же, как и я, которые должны были ехать куда-то далеко на север вот от этой красноярской пересылки. Один из них как раз оказался у меня за спиной. Там нары разделены такой доской в виде вагонки. Слева у меня был религиозник, угодивший в Гулаг за веру в Бога, справа тоже был верующий Лёня Черняк, а сейчас он священник в Калязьме, а сзади были старые большевики, целая группа, и мне были слышны их прогнозы. Так вот, хотите - верьте, хотите не верьте, я не владею украинским языком, а большая часть из старых большевиков были с Украины. Они очень хорошо говорили о Постышеве, о Касиоре. «А кто теперь будет? - спрашивал один. И тогда какой-то очень низкий, такой глубокий, задумчивый голос отвечал: «Та мабуть Никита буде. Бо подлийше его немае».

Это было прелестно. Я не разделял такой точки зрения. Я вышеуказанную персону встречал не раз на стройке канала Москва – Волга. Тогда я был корреспондентом ТАСС по этому строительству. И даже Никита Сергеевич называл меня Тасик, и давал мне многочисленные интервью, к делу и не к делу. Он любил поговорить.

Эти большевики, видимо, знали свою партию и, во всяком случае, прогноз оказался очень точным.

На следующий день группа заключённых, часов в пять вечера пятого мая, была приглашена в ларёк. Пойти, значит, что-нибудь купить. Я помню, когда я уходил, как выяснилось позднее не на освобождение, а в тюрьму, мои соседи по бараку насобирали мне немножко денег. И у меня какая-то маленькая сумма была, которой, как и прикинул, хватило как раз на банку яблочного джема. Нас человек семь, наверное, пришло к этому ларьку, и я был последним. За мной стоял только конвоир. Совершенно пустой двор, и мы видим, как к этому ларьку бежит какой-то солдат ВОХР, громко топает сапогами. А я покупаю свою банку, получаю её из рук продавщицы и спрашиваю: «Как здоровье самого?» Она так глянула на конвоира, а тот глядел в сторону, видимо, на этого бегущего. «Умер», - она сказала одними губами. У меня в этот момент что-то прямо оборвалось. Думаю, как мы дальше будем жить, что будет с железной дорогой - всё ж зависело от него. Меня, знаете, как будто холодной водой так окатило.

Пришла разнарядка переотправить каких-то людей на соседнюю двадцать пятую колонну, тоже штрафную, но менее строгую. Многосрочники, которых нельзя было освобождать, а их можно было только в какую-нибудь ссылку такую дальнюю. Они пошептались, пошушукались и вдруг образовалась такая шутовская похоронная процессия. Они выдернули из постели простыни, завернулись в них, напялили на головы наволочки, скатали, значит, какие-то бумажки в виде свечей и с такими гнусавыми, издевательскими голосами затянули: «Со святыми упокой, человек ты был плохой». Вот с этой стихирой они пошли вокруг нар и вокруг стола. До тех пор ходили, пока солдаты ВОХР не ворвалась и не водворили порядок. Видимо, у них прямых инструкций, что делать, не было. Но вот характерная деталь, когда они захлопнули дверь, то от этого удара отошла чуть крышка глазка, и можно было немножко заглядывать из камеры в коридор. Освещение примерно одинаковое, что в коридоре, что в камере. И вот я не могу заснуть, хожу, хожу по маленькому этому пространству в камере, взад и вперёд хожу и прислушиваюсь, что же делается. И вдруг слышу такой мелодичный металлический звук, подошёл к глазку, заглянул, и представьте, солдаты ВОХР тащат связками наручники. Наручники это самое страшное орудие пытки. Это так называемые самозащёлкивающиеся наручники. Изготовляли их на Бескудниковской фабрике в Подмосковье. Изготовляли их заключённые. В этом Бескудниковском лагере сидел мой друг Лазарь Шерешевский. И он изготавливал вот эту деталь под маркой «Деталь номер три». Это очень жестокий наручник, когда он надевается на руки, то в нём уже нельзя шевелиться. Так как человек невольно всё-таки шевелится, то на наручнике соскакивает зубчик за зубчиком, сдавливает тебе кожу, а потом врезается в кость. Я не слышал, чтобы к политическим эта мера применялась. По-моему, это было даже официально или секретно запрещено. А вот для уголовников, особенно для рецидивистов таких злостных это было самое такое действенное и убедительное средство. Человек теряет сознание минут через сорок, потому что это такая дикая боль, когда он начинает тебе перепиливать кость, с каждым щелчком он тебе всё глубже и глубже впивается в кости. Нормальная человеческая психика этого не выдерживает, да и ненормальная тоже, даже у тех, которые идут Бог знает на какие дела. Например, чтобы уклониться от этапа, на моих глазах, на верхних нарах человек свои половые органы прибил молотком гвоздями к нарам. И когда его пришли тянуть ну, вы представляете себе, что там происходило. Когда-то Набоковская книга «Лолита» была причислена к порнографической литературе. Я прошу не причислять рассказчика к этому жанру, потому что из песни слова не выкинешь и без этих деталей создать представление, что такое лагерь невозможно. Тогда человек ничего не поймёт. С кем, с чем и как приходилось иметь дело.

Из этой Красноярской пересылки через несколько дней после смерти вождя и учителя, этап пошёл на север и вашего покорного слугу отправили в местечко, которое называлось не то Красный Кут, не то Устькут, это девяносто километров севернее Енисейска, совершенно глухое лесоповальное место, где никакой гуманитарной работы нет. Мне хотелось задержаться в самом городе Енисейске, поскольку там была масса ссыльных, масса интеллигенции, и можно было бы как-то всё-таки человечески существовать. Но меня вот решили этапировать туда, в этот самый Устькут. Не буду рассказывать, как это всё происходило, но уже в этом этапе чувствовалось какие-то облегчения. Так, например, никогда не забуду, что в Большой Бурте нас выпустили их автобусов и мы…, мы совершенно вольные люди! Нам разрешили войти в столовую, и в первый раз я воспользовался за годы заключения вилкой. Заказал себе котлету и съел её вилкой. В лагере это был строго запрещённый предмет. Привезли в Маклаково, потом в Енисейск и там я как-то задержался. В Енисейске началась для меня вольная жизнь. Я нашёл двух ссыльных стариков комнатку угловую, одно окно выходило на Енисейскую тюрьму, а другое окно выходило на Енисейское кладбище. Тюрьма в двухстах метрах, кладбище в ста метрах. Причём у моих стариков гробы были уже приготовлены для себя, даже полакированы, для того чтобы, в случае значит их кончины, старики были спокойны, что соседи их доставят за сто метров по ближайшему соседству. Беспокоила только степень, так сказать, синхронности. Но они надеялись, что смерть будет милостив - они молились о том, чтобы умереть в один день, как бывает в русских сказках. Это был дом сто тридцать семь по улице Перенсона, где жили эти старики. И сюда вдруг пришло письмо от Василевского, в котором он писал, в своём совершенно неповторимом тоне: «Меня изыскали ограничить изъятием у меня нашего Наследника, а самого меня этапировали на Дальний Восток». Оказалось, что вот эти три тома «Наследника» не попали е к Сталину. Я забыл сказать, что, будучи топографом на колонне, я зашёл к нему и выправил последние остатки, но подписывать письмо к Сталину не стал. Так он велел мою подпись гравёру подделать, и тот её сделал так, что я только плечами пожал, потому что я сам лучше бы расписаться не мог. Он всё-таки подпись мою поставил, потому что считал - неудобно, два автора, а подпись одна. Лучше для верности всё-таки обеих сделать просителями. В письме значилось, что «посылаем вам роман исторический, написанный под вашим непосредственным руководством в тридцати километрах от Курейки, где вы и сами отбывали срок». Это было конечно более литературно сформулировано, но идея была простая: помогите, так сказать, однодельцам. Это письмо было отобрано, ГУЛАГ решил всё-таки по адресу его не посылать, а оставил его у себя. Василевский писал, что у тебя, мол, есть в Москве сын и «пусть он извлечёт вещь-то, а дальше думай, как её довести до печати. Уж если нельзя к товарищу Сталину, так, давай, хоть до печати её доводи». Выяснилось, что он объявил на меня во всесоюзный розыск. Он с гордостью мне сообщил, что «нашёл тебя по всесоюзному розыску в твоём Енисейске». Вы себе представляете, как очень сложно было этого добиться? Нужно иметь великие связи.

Василевский прислал мне доверенность, чтобы Феликс мог в этом ГУЛАГе действовать. И Феликс, тогда ещё юный человек, он родился в 31-м, а это был конец пятьдесят третьего года - начало пятьдесят четвёртого. Феликс с огромным трудом получил допуск в этот самый ГУЛАГ. И он думал, что ему придётся в этом ГУЛАГе ходить, доказывать и рассказывать бог весть какому количеству лиц. Встретили его там, как будто он пришёл от имени Льва Николаевича Толстого. Про этого «Наследника из Калькутты» в ГУЛАГе знали все. И какой-то деятель КВО сказал ему: «Слушай парень, вещь эта очень хорошая, её надо обязательно опубликовать. Ты иди с ней в издательство, только не потеряй, и ты не трепись там, что вещь у нас написана, ты скажи, в экспедиции. Как в предисловии написано, так, значит, ты этого и придерживайся. А в скором времени, отец твой, по всей вероятности объявиться».

Вот так его напутствовали в ГУЛАГе. Он принёс эти томики домой, а над ним шефствовал Зоологический музей. Феликс очень рано стал проявлять свои биологические таланты, с тринадцати лет стал ездить по экспедициям зоологическим, от Зоологического музея Московского университета, который находится на Большой Никитской в старом здании университета. И там профессор Дружинин был одним из его покровителей. Он обратился к Дружинину, чтобы спросить, как же дальше-то поступать с этим романом. Феликс не имел ни малейшего понятия о редакционных делах. Дружинин тоже не знал, как полагается поступать с рукописью, тем более явно так сказать, лагерного такого типа. И решил посоветоваться со своим знакомым Иваном Антоновичем Ефремовым, всем вам отлично известным автором «Туманность Андромеды» и других книг, фантастом номер один. Иван Антонович Ефремов палеонтолог и член-корреспондент Академии наук, создатель новой науки тафологии – науки о погребениях, которой он заложил основы и фундамент. Иван Антонович страшно занятый человек и когда Дружинин с ним заговорил о каком-то романе, пришедшем из какой-то неизвестной Сибири, Иван Антонович замахал руками и сказал: «Нет». Тогда Дружинин, ссылаясь на общие их дела, сказал, что он берёт только борзыми щенками. Он пообещал Ивану Антоновичу сделать то-то и то-то, если тот прочитает роман. «Ну, ладно, - говорит, - в течение полугода, после экспедиции я постараюсь прочесть».

Феликс принёс Ивану Антоновичу первых два тома. «Боже мой, какая толщина! Раньше, чем через полгода не прочту».

Через неделю раздаётся звонок у Александра Николаевича Дружинина. «Где ваш Федя с третьим томом? У меня Алан должен в Камбоджу ехать. Не может уехать, пока не узнает, в чём там дело с романом-то». Чем, значит, кончился роман. И Федя, как говорят лагере, «на цырлах», побежал к Ивану Антоновичу и принёс ему этот третий том.

Иван Антонович написал первую рецензию, она на полутора страницах, необычайно тёплая, горячо ратует за издание этого романа и очень мягко говорит о его недостатках.

Иван Антонович послал этот роман в «Молодую гвардию» к Казанцеву. Казанцеву сразу всё это показалось подозрительным, и он отпихнулся. Тогда Иван Антонович обратился к Рубину Исаевичу Фраерману - другу Паустовского и когда книги попали к Рубину Исаевичу, тот оказался подлинным пророком.

А надо сказать, что художник Ванилейко нарисовал в первом томе портрет Василевского. И когда Рубин Исаевич открыл этот портрет, он сказал: «Стоп. Это автор? Этот человек убивает автора. Но тут есть какая-то вторая фамилия – Штильмарк. Я его не знаю, но видимо это и есть автор».

Валентина Сергеевна Фраерман работала старшим редактором Детгиза. Она, прежде всего, отдала рукопись перепечатать на машинке, потому что «лагерем пахло от этих изданий», а потом унесла в Детгиз. Всего получилось 54 печатных листа, это около тысяча двести пятьдесят страниц. Затем посмотрел это дело Кассиль… Ах да, Паустовский видел эти романы, сказал, конечно, что это лагерь. И решили ещё, так сказать, усилить писательскую бригаду, чтобы придать рукописи больший вес. Передали на рецензию Валентину Дмитриевичу Иванову, ему искренне понравилась книга. Он написал на двадцати страницах совершенно блистательную рецензию со свойственным ему блеском и эрудицией. Мне кажется она куда интереснее самого романа, к счастью она у меня сохранилась. Он сказал, что надо немедленно печатать, а с автором сговориться о некотором сокращении. В конце концов, Детгиз разрешил сорок печатных листов.

К тому времени я уехал из Енисейска, практически сбежал из ссылки, потому что мой родившийся там сын Алик был крошечкой, и он заболел какой-то неведомой болезнью. Врачи сказали: «Хотите, чтобы ребёнок жил, увозите его отсюда. Везите его в Москву, там проверят, посмотрят и ребёнка спасут». Я сорвался, имея только глухое свидетельство, что военная прокуратура возбудила дело о моей реабилитации. Я был офицером генерального штаба Советской Армии, и мой генерал сразу же после одиннадцатого июня после первой информации о падении Берии запросил военную прокуратуру о судьбах изъятых у него офицеров, которыми он когда-то дорожил. Говорят, что этот список начинался моим именем. Я, конечно, этому генералу по гроб жизни благодарен.

И вот приезжаю в Москву незаконно, имея подписанное мною обязательство не покидать Енисейска, что подлежу ответственности во внесудебном порядке и буду наказан двадцатью годами каторжных работ, если я окажусь в двадцати километрах от Енисейска. Но уже само начальство несколько эту зону мне расширило, поскольку в Енисейске я работал топографом на постройке шоссейной дороги Енисейск – Красноярск. Я планировал эту дорогу и строил её в геодезическом отношении. Там мой проект прошёл. И с этого строительства уехал.

Мальчишку мы привезли в Москву в квартиру Феликса. Там были соседки. которые показались мне приличными. Они там французские словечки в разговорах употребляли. Были дочками жандармского полковника города Козлова, нынешнего Мичуринска. Они очень меня приветливо встретили, и как выяснилось, тут же побежали в милицию с доносом, что появилось не прописанное лицо, подозрительное, вроде бы сбежал из лагеря. Чем ласковее они были по отношению к нам, тем чаще бегали в милицию. Так что на второй день Рождества пятьдесят пятого года, двадцать шестого декабря у меня появился милиционер Андрей Иванович Барбашов, который очень грозно на меня поглядел и спросил мои документы. Ничего хорошего ему предъявить я не мог. К тому времени каторжный приговор с меня был снят - двенадцатого декабря пятьдесят четвёртого года я был освобождён от национальной ссылки. Мне вручили паспорт с ограничениями, согласно которым мне запрещалось появляться в двухстах сорока семи городах, включая все столичные, областные так далее. Вот этот паспорт я и показал милиционеру. Он посмотрел и сказал: «Через двадцать четыре часа чтоб вас не было! Пройдёмте». Вывел он меня в домоуправление и тут заговорил совершенно другим тоном: «Ты офицер? – Я говорю: «Да, офицер. Вот жду реабилитации». – «От кого ждёшь?» – «От главной военной прокуратуры на улице Кирова». – «Слушай, ты иди в какое-нибудь другое место. Эти соседки-то уж надоели. Сначала бегали каждый день, а теперь уже два раза в день бегают. Сказали, что напишут начальнику на меня заявление, если я не приму меры. Так что в соседний переулок иди, я тебя там не узнаю». Я дал ему сотнягу, которая была у меня далеко тогда не лишней, за человеческое отношение, и переехал к моим друзьям, где и дождался реабилитации. Двенадцатого января пятьдесят шестого года военная коллегия Верховного суда объявила меня полностью реабилитированным за отсутствием состава преступления.

Теперь я мог позаботиться о судьбе своего «Наследника». И когда книга вышла в том виде, в котором вы все можете его иметь, с этим самым шифром, кстати, внутри. Шифр там запечатлён, я только не рискую всё-таки раскрывать, так сказать, этот секрет. Пусть он будет тем ключом во внутреннем кармане, который может быть когда-нибудь и понадобится. Но во всяком случае во всех изданиях этот шифр повторён.

Я всё-таки для себя решил, что эта книга не была бы написана, если бы не было Василевского и всей этой истории. Возможно, что и меня уже не было бы, потому что я попал к нему на эту колонну с воспалением лёгких.

Книга вышла под двумя фамилиями, и я решил с ним рассчитаться. Я вычел из гонорара все свои реальные расходы на покупку книг, ну если откровенно сказать, на подарки заинтересованным лицам, на мой собственный труд, на возвращение необходимых долгов. Меня эти мои рецензенты материально поддержали, потому что жить-то мне было абсолютно не на что. Иван Антонович Ефремов, Валентин Дмитриевич Иванов снабдили меня деньгами. Я эти деньги вернул, естественно. И вот эту сумму, истраченную на роман, я из чистой прибыли вычел. Получилось около пятидесяти тысяч по тогдашним временам чистой прибыли, которую я решил поделить пополам. Значит, двадцать пять тысяч себе, и двадцать пять тысяч ему, и переслал ему эти двадцать пять тысяч. Когда книга вышла, он уже был на воле. Он подвёл себя под бериевскую мартовскую амнистию, которая никак его не должна касаться, но он сумел это сделать. Отсидев около трёх-четырёх, наверное, лет. Я ведь был связан с его доверенностью, мне она всё время была нужна. И Кассиль меня несколько взволнованно спрашивал: «А кто такой этот Василевский? – «Да полковник КГБ». (Лев Абра́мович Касси́ль — русский советский писатель, член-корреспондент АПН СССР. Лауреат Сталинской премии третьей степени. Прим автора). И тут Василевский начинает мне предъявлять совершенно неумеренные финансовые претензии, забывши все свои обещания. То есть, я бы остался не только нищим, но и без дома. Мне пришлось бы ему послать больше, чем у меня оставалось. Тогда я ему отказал, сказав, что надо всё-таки понимать, «ты же кроме нескольких литров баланды в это дело ничего не вложил. А я всё-таки создал эту вещь». Он отвечает, что несколько литров баланды в наших условиях кое-чего стоят. То есть, благодаря ему, я перекантовался, так сказать, сохранил жизнь. А в случае чего, значит, Костя Санитар-то рядом с ним живёт, поблизости. Вот тогда мне пришлось прийти в Союз писателей, и сказать, вот так и так, мне угрожали смертью от шантажиста такого-то. Из Союза написали ему письмо с предложением покончить дело миром, а в случае малейшего падения волос с головы Роберта Александровича они будут искать руку навёдшего Костю Санитара.

Василевский испугался, стал более мягким, но продолжал настаивать на требовании половины гонорара, что было совершенно немыслимо. А кроме того, создавало прецедент на будущие издания.

В начале пятьдесят седьмого года в Москве состоялся суд, опять-таки на мой гонорар, были приглашены реальные живые свидетели, которых мы нашли по разным лагерям и на свободе. Это Ванилейко - художник, оформлявший книгу, Миша Ярмилов - капитан, один из переписчиков, Виктор Адольфович Шнейдер был дежурным, когда я писал «Наследника» на чердаке и так далее. Всего было на суде человек двенадцать живых свидетелей, которые сразу же поставили Василевского в совершенно безвыходное положение. Сначала она стал вести себя довольно нагло на суде, очень неумеренные требования предъявлял, выдавал себя за реального соавтора, но как только свидетели заговорили, а свидетельства были, конечно, уничтожающими, он сказал: «Да я не писал, даже не всё читал. Но жизнь-то я ему спас, что он такой дешёвый?! Что он мало вам ещё книг напишет?» Против этого довода было совершенно невозможно возразить. И дело, значит, пришло к мирному исходу. Вот как гласит реальный приговор.

«В.П. Василевский признаёт тот факт, что роман «Наследник из Калькутты» написан единолично Штильмарком при активной материальной, организационной помощи последнего со стороны Василевского. Опубликование романа с указанием фамилий двух авторов было вызвано специфическими обстоятельствами, указанными в исковом заявлении Штильмарка». С этим Василевский соглашается. «При последующих переизданиях, в соответствии с фактами, Р.А. Штильмарк будет обозначаться единолично автором романа, фамилия Василевского при переизданиях не будет упоминаться. Признавая тот факт, что без материальной и организационной помощи со стороны Василевского роман не мог бы быть создан, Р.А. Штильмарк возмещает Василевскому понесённые им расходы и труды по организационной поддержке Штильмарка в период создания романа выплатой тридцати восьми тысяч рублей, из которых двадцать три были получены Василевским от Штильмарка ранее, а остальные пятнадцать Штильмарк должен выплатить седьмого февраля пятьдесят девятого года после подписания настоящего соглашения. Настоящим соглашением полностью исчерпываются взаимные претензии, связанные с романом, стороны на будущее полностью отказываются от авторских, имущественных и моральных споров по этому вопросу».

Так закончился этот суд.

Приводим полостью текст предисловия романа.

Есть в жизни всех людей

порядок общий,

Таящий объяснение прошлых дней.

Его поняв, легко почти наверно

Предсказывать течение событий.

Шекспир, «Генрих IV». Часть I.

От автора

Есть хорошая латинская поговорка: «Habent sua fata libelli», то есть «Книги имеют свою судьбу». Так вот, эта самая «fata» нашего «Наследника из Калькутты» началась, нам кажется, ещё до рождения его как книги.

Работа над романом началась в экспедиционно-полевой обстановке, когда мы двигались по зимней заполярной тайге с первыми строительными партиями, следом за изыскателями. Каждый грамм поклажи означал лишний расход сил, поэтому беллетристических книг брали с собой очень мало. Тем острее наш первоначально маленький коллектив испытывал потребность во всех средствах культурного отдыха, хотя часы этого отдыха на первых порах были, конечно, недолгими.

Среди рабочих первых изыскательских и строительных партий было много смелой и весёлой комсомольской молодёжи. После напряжённого трудового дня молодёжь собиралась «у огонька», пела песни и читала взятые с собою книжки. Они были быстро прочитаны, новых поступлений пока ждать не приходилось, и наш «кружок у костра» стал, так сказать, ареной проявления всех самодеятельных талантов.

Автору часто вспоминался в те годы биографический анекдот, рассказанный датским писателем Мартином Андерсеном Нексе в одной из его задушевных бесед с московскими литераторами. Бредя по следам Дон-Кихота сухими долинами и плоскогорьями Ламанча, писатель однажды заночевал в бедной таверне. На вопрос проголодавшегося гостя, можно ли здесь что-нибудь съесть, остроумный хозяин таверны отвечал: «Разумеется, всё, что угодно, синьор, от русской икры до афинских лангустов, но при условии, если вы… сами принесёте это с собой!».

Наш коллектив «принёс с собой» в Заполярье чувство товарищества, комсомольский задор, привычку разумно тратить золотое время как на работе, так и на отдыхе. Для людей старшего поколения было радостно наблюдать, что потребность в знаниях, тяга к культуре стала такой же естественной для советского юноши или девушки, как сон или еда. Это одинаково относилось к русским, ненецким, эвенкийским комсомольцам, к пионерам коми или саха. Пытливые молодые умы этих юношей и девушек стремились проникнуть и в тайны вещества, и в тонкости геодезической науки, в повадки птиц и животных, в наслоения геологических пластов, в производственные приёмы бурового мастера и литературный стиль прочитанного автора. Возникали горячие, интересные споры, дискуссии, беседы.

И вот однажды зашла речь о том, как же раньше, в другие времена, в других странах осваивались новые земли, как возникали поселения людей, приходивших из-за моря на другие материки, кто были эти люди, как они вели себя в чужих лесах и снегах, какие цели ставили перед собою. Вот тогда-то и возник замысел романа, ибо готовой литературы, освещающей эту тему, не оказалось.

Автор по возрасту принадлежал к старшим членам описанного дружного коллектива. Вместе с технической специальностью геодезиста автор принёс с собой в этот коллектив некоторый литературный опыт, любовь к исторической теме, острую ненависть к живучему мифу о «добром старом времени» капитализма. И он решил попробовать свои силы на поприще устного «самодеятельного» творчества в качестве романиста-рассказчика у костра. Ведь можно же, думалось ему, занимательно рассказать слушателям о поздней поре, так называемой эпохи первоначального накопления, так опоэтизированной классиками приключенческой литературы, рассказать о ней с позиций советского мировоззрения.

Повествование слушалось у костров, в палатках и бараках с неослабеваемым интересом. И вот, учитывая, что любая аудитория рассказчика всё же поневоле ограничена, автор решил взяться за перо, чтобы превратить свой устный роман в книгу.

В распоряжении автора сначала не было ничего, кроме того, что могла предоставить зимняя заполярная тайга. Первые две части этого романа были написаны без взгляда на карту мира, без возможности заглянуть в элементарный справочник, энциклопедию, словарь. Лишь впоследствии, когда писалась уже третья часть, к нам, по фронтовому выражению, «подтянули тылы», и стали поступать книги, журналы, фильмы и некоторые справочники. Черновик романа писался на крошечных листках почтовой бумаги. Двигаясь дальше, мы несли его по очереди вместе геодезическими инструментами и техническими документами. «Заболел» романом и напористый бухгалтер В.П. Василевский. Он организовал первое таёжное «издание» романа. По его инициативе группа энтузиастов из числа бухгалтеров на стройке самоотверженно переписала роман, украсила виньетками и рисунками, переплела в синюю материю и превратила в подобие рукописной книги. Эти три толстых синих тома упаковывали в рюкзаки и несли на плечах вглубь тайги и болотистой тундры. Коллектив рос, но продолжал интересоваться романом, критиковал его, высказывал пожелания, вносил поправки.

Писался роман в «походном порядке», часто при свечках или светильнике той конструкции, которая получила у нас название «зов предков», но работалось автору легко и радостно, в атмосфере дружбы и поддержки. Эта товарищеская шутливая и дружеская атмосфера вообще чрезвычайно характерна для малых и больших коллективов советских людей, выполняющих задания партии и правительства на боевых участках новостроек, в экспедициях и изысканиях, на кораблях и в новых совхозах, - словом, на любых плацдармах «переднего края» пятилеток.

…Уже несколько лет прошло со времени наших заполярных зимовок. Сейчас там горят огни электростанций, движутся поезда, дымят заводские трубы, люди живут в благоустроенных домах. Приезжаешь – и самому не верится, что не так давно здесь, на месте этого цеха или дома, сидели мы в палатке, при коптилке, и, покончив с нивелировочными журналами и ужином, брались за главы «Наследника из Калькутты»…

Автор выбрал для романа необычайно противоречивую, бурную пору конца XVIII века, когда на общественном горизонте вечерняя заря эпохи первоначального накопления встречалась с утренней зарёй современного капитализма. В качестве фона для развития фабулы лучше всего подошла Англия – классическая страна поднимавшегося тогда капитализма. Автор стремился показать прогрессивную борьбу её колоний за независимость и в то же время жестокость колониального режима там, куда проникал молодой капитализм. Совсем не приходилось заботиться о том, чтобы содержание улеглось в некую готовую схему, а нужно было только беспристрастно выбирать исторический материал и добавлять к нему, перефразируя меткое выражение Достоевского, «немного вымысла ради правдоподобия». Герои повествования как-то сами собою начали свою литературную жизнь, и эта их самостоятельная «жизнь» лишний раз подтверждала слушателям и самому автору всю глубину и правоту марксистского анализа общественного развития.

Там, на далёкой северной новостройке, закончилась, так сказать, «полевая» работа над книжкой, а по возвращении в культурные центры началась её «камеральная» обработка. В романе уточнились даты, произошли некоторые изменения в его этнографии и географии, исчезли некоторые эпизоды, появились новые, но в целом роман сохранился таким, каким он родился в Заполярье и каким его теперь перечтут и узнают, как старого товарища заполярных вечеров, те, для кого он сочинялся и писался. Автор и его первые слушатели давно мечтали, чтобы к этой аудитории присоединились и наши близкие соседи – полярники, наши старые друзья – водители катеров и самолётов, трактористы и шофёры, прорабы и мастера последующих новостроек, новые рабочие-строители, все те, кто и теперь, после нас, слушает пургу, прокладывает дороги в тайге, рвёт скалы аммоналом, подвешивает провода связи по столбам свежих лесных просек и выстрелами отгоняет медведей от кладовок с припасами.

Вам всем, дорогие товарищи, а так же вам, юные читатели, кто ещё только готовится к этим специальностям, автор от всей души посвящает эту книжку. Зная ваши пожелания от вас самих и вполне разделяя ваши литературные вкусы, автор постарался исключить из повествования тот элемент, который несовместим с замечательной трудовой жизнью и с весёлыми часами вашего трудового отдыха. Элемент этот – книжная скука, порождаемая иными слишком уж гладко причёсанными и назойливо нравоучительными сочинениями. В этом романе, наверное, найдётся, что покритиковать, но автор твёрдо надеется на то, что скука не будет терзать вас при чтении «Наследника», как не досаждала она и тем, кто знал его в первоначальном «таёжном» варианте, в виде трёх синих томов, исписанных убористым бухгалтерским почерком…

Автор горячо приветствует каждого своего нового читателя и будет с нетерпением ждать его взыскательного слова. Но тем, кто ещё помнит это повествование у заполярных костров, автор особенно крепко жмёт руки в меховых варежках и опять говорит, как не раз бывало:

«Вот мы и снова вместе, друзья! Дайте местечко у огонька вашему романисту!»

Как говорится, почувствуйте разницу между тем, что написано в предисловии и что было на самом деле.

Приведу ещё один фрагмент из нашей беседы с Феликсом Робертовичем, который состоялся в Москве 25 мая 2002 года в уютной квартире Штильмарка. Я даже записала в своём дневнике такой факт, что при разговоре присутствовала любимица семьи собака Айна, которая недавно принесла щенят.

Рассказал Феликс Робертович и о мытарствах, которые ему пришлось испытать, как сыну врага народа.

Конечно, отношение было плохое и в школе. Всё-таки отец - враг народа, сидит. Жизнь была разбита. Школу я бросил. Я был беспризорник. Потом, когда я уже стал работать, я постепенно вернулся к учёбе и сдавал экстерном за всю десятилетку. Потом я поступил в Московский пушно-меховой институт. В Московский университет, например, с моей фамилией, с моей анкетой я идти не мог. Отца я никуда не скрою. Правда, нет худа без добра, когда меня стали призывать в армию, а я только поступил в институт, я на два года позже школу закончил, только в 51-м поступил, а не в 49-м. И тут мне сыграло то, что отец сидит, да ещё фамилия. А в паспорте у меня записано - русский. У меня спрашивают: «А в метрике у тебя отец кто? Неси метрику!» Я принёс метрику. «Ну, иди учись!» (смеётся). В институте у нас была военная кафедра. В общем, из-за анкетных сведений в армию не взяли. Правда, я был на военных сборах, причём даже лишний срок. Тогда корейская война была, задержали на два срока...

…Я читал следственное дело отца, уже несколько лет назад дошли у меня руки. У меня есть тетрадка, где переписано то, что выписывать не полагается. До ареста он был работником Генштаба, Главного топографического Управления, но вместе с тем он читал лекции на военных курсах «Выстрел», которые находились в городе Солнечногорске. Это очень известные военные курсы «Выстрел». Какого-то высокого разряда военное училище. И, оставаясь иногда ночевать вместе, он позволял себе разговоры с офицерами, которые были записаны этими его коллегами и направлены куда надо. И там было, в основном, пять таких пунктов, за которые он получил эти десять лет. Первым пунктом был - отрицательное отношение к новому советскому гимну. Ему не нравились слова, ему не нравился мотив. Ему слышались слова «Ленин великий компот наварил». И за это высказывание боевого офицера своим коллегам, конечно, тогда можно было написать донос. Но сейчас, когда снова вернули этот гимн, я, конечно, под него не встану. Я слишком наездился к отцу с передачами, чрезмерно пострадал в свои 15-17 лет. Я свою юность посвятил тому, чтобы собирать для него по электричкам папиросы, которые он просил. Он больше всего просил курить, Ну негде было взять. Мама умерла ещё за год до того, как его посадили. Я был круглый сирота. У меня мать в могиле, отец в тюрьме, а я хожу по электричкам собираю окурки из-за того, что папа отрицательно относился к Гимну, а сейчас я должен под него вставать… В следственном деле было четыре или пять высказываний вот такого рода. Все они были зафиксированы. И он это признал. Он очень много говорил о том, что верно служил Родине. Он воевал под Ленинградом, он проливал кровь. Он назвал сына, то есть меня, в честь Дзержинского. Он всю жизнь служил этой власти. И то, что он говорил с кровью в сердце, это для пользы стране, а не во вред. Но тем не менее. Поэтому, когда сейчас мне говорят, что у нас был прекрасный Советский Союз, я с этим не согласен. Были лагеря с зонами и с проволокой, и был лагерь большой советский социалистический, я в нём и прожил.

Он года два или три сидел в подмосковных лагерях: в Гуськово, в Кобрино. Я же всё время к нему ездил, возил передачи. Я жил в Москве с мачехой. Потом его перевели в Коми. Кстати, за то, что он отказался сотрудничать с «кумом». Потом, когда он оказался в ссылке в Енисейске, я ему много помогал. Высылал ему и книги, и деньги, чтобы поддержать как-то там.

…Могу рассказать об истории, как я эту рукопись извлёк из Гулага. Рукопись, написанная отцом, переписывалась заключёнными на таких общих тетрадях каллиграфическим почерком. И в результате получилось три толстые тома. И одна была большая синяя книга с картами. Там описание сражений морских, всякая всячина.

Первое обращение об этой вещи я получил от Василевского. Отец-то отбыл срок полностью, а Василевский освободился по амнистии. Он жил в городе Тугучине в Новосибирской области. И он прислал мне пакет своих бумаг. У него где-то там на Янов Стане, на этой железной дороге отобрали эти рукописи. И они ушли куда-то неизвестно куда. Его письма- обращения были и к Ворошилову, и к Фадееву, и в Союз писателей, «куда делся мой роман» (причём, ударение на первом слоге), как он писал. И только потом уже от отца я узнал всю эту историю. Но всё-таки я пошёл с письмами этими, с обращениями на Кузнецкий мост - в приёмную. Тогда это было МВД - Министерство внутренних дел. Мне сказали: «Вам надо в КВО». - «Что такое КВО, я не понял?» - «Культурно-воспитательной отдел Главного управления лагерей - КВО ГУЛАГ». - «Где это?» - «Площадь Маяковского знаешь? Там ресторан «Пекин». Со двора зайдёшь». Он и сейчас, между прочим, там. Только называется «Гуин». Я пошёл туда с этими бумагами. Мне говорят: «Нужна доверенность». Доверенность была - Василевский её прислал Говорят, надо ещё доверенность от Штильмарка. Получив доверенность от отца, пошёл туда снова в тот самый день, когда в газете «Правда» появилась статья «Роль личности в истории». Эта была первая ласточка в борьбе с культом личности. Когда я пришёл к начальству, я не помню его подлинный чин, он как раз открывает первый том и читает предисловие к роману. А там говорится о том, что это посвящено великому вождю. Он говорит: «Ну, наверно, предисловие-то придётся переделывать». Первым читателем этой книги был Иван Антонович Ефремов, известный писатель.

Это очень известное, достойное имя. Сначала я ему принёс только один том. Уже уходя, спрашиваю: «А ещё когда принести?» Он говорит: «Ну, куда же ещё-то. Позвоните как-нибудь потом», - не принял всерьёз. А потом он сам стал меня искать и просить принести остальные тома, потому что содержание заинтересовало. Правда, его сынишка читал, не только один Иван Антонович. И он передал это в Детгиз. И когда отец был реабилитирован, вернулся в Москву, то рукопись уже лежала в Детгизе. Это моё личное участие в этом деле, но оно не так значительно.

Высказал Феликс Робертович и своё мнение о строительстве железнодорожной магистрали «Чум-Салехард-Надым-Игарка.

Это были разные лагеря - подмосковные и в Абези, или в Ермаково. Дело в том, что это был не ГУЛАГ - дорога «Салехард - Игарка». Это были лагеря ГУЛЖДС - Главного управления лагерей железнодорожного строительства. Посмотрите, даже на рисунки одного из заключённых. Они в валенках, они в ватниках, они в ушанках. Чтобы работать, надо было одеваться. Кормили их всё-таки так, чтобы они жили и работали, а не морили голодом. Страшней всего, конечно, было в войну эта массовая гибель в лагерях - гибли от пеллагры, от истощения. Действительно, это были ужасные условия, а в послевоенные годы на этих стройках были условия тяжёлые, но всё-таки не смертельные. Это был не Освенцим.

Олег Васильевич Волков, который был в заключении вместе с отцом, дожил почти до ста лет, хотя он просидел больше 25. Он всегда говорил, что его твёрдость духа и тела основана на этих мытарствах. Он сидел и в Соловках и где только не сидел.

Конечно, хорошо быть твёрдым духом, но лучше всё-таки подтверждать это качество не путём сидения в лагерях.

21 мая 2013г.

Людмила Липатова