ЭТОГО МНЕ НИКОГДА НЕ ЗАБЫТЬ

Василий Бенчерович Лигай

Сентябрь 1937 года. Мне 7 лет.

Каким бременем ляжет на наши плечи это злополучное переселение? Я полагаю, даже наши отцы, мирные корейские труженики, полностью не могли осознать. А что это беда да, да не обычная скоротечная, а трагическая, до меня, семилетнему мальчишке, доходило через психический настрой старших, на лицах которых в течение

многих лет не видел, не замечал, не только веселого смеха, но и признака улыбки.

Из событий сентября 1937 года помню группу парней лет 18-20, которые, перебрасываясь редкими словами, стояли во дворе одной избы, один из парней, отделившись от товарищей, подошел к свесу крыши, снял цеп для молотьбы (дорикя), деловито осмотрев и взвесив в руках стал им молотить глиняное покрытие двора. Товарищи его молча с безразличным видом наблюдали. Мерные взмахи благородного труда перешел в свирепую ярость, молотя, пока дорикя не разлетелась вдребезги. Дорикя... испытанный в работе, мастерски сработанный умелыми руками крестьянина-корейца. Закинув далеко то, что осталось в руках до самого конька соломенной крыши, спешно, не глядя ни на кого удалился, а вслед за ним в отрешенном раздумии ушли и остальные.

Мальчику 7- ми лет было ясно, что это не шалость, тем более не хулиганство, но что-то другое...

Первая весть, дошедшая до моего слуха - разговоры ребят, которые обмениваясь новостями. Сообщали, что нас повезут куда-то в далекий Казахстан, где люди живут в домах-юртах с дверьми на крышах. Хотел было уяснить, что это такое за юрта и каким образом тамошние люди попадают внутрь этой самой юрты. Но тут ватага разбежалась кто куда, а я с миной недоумения один на один остался на улице. По воле рока именно такое жилище нам и досталось на новом месте Кзыл-Ординской области на ст. Джалагаш, где мы семьей из 5-ти человек ютились до ноября месяца (подтвердился слух о юрте с проемом на крыше, но то отдушина для дыма). Откуда и ноябрь моей памяти! На 7 ноября изгнанники-корейцы находясь на положении изгоя, решили пройтись по улицам с революционным красным знаменем, демонстрируя свою кровную сопричастность и солидарность к пролетарской революции и прошествовала колонна мимо нашего нового жилья на две семьи. Здесь мне предстояло проболеть корью, а вослед - дизентерией. Лечили по рекомендации одного дедушки заваркой из пропущенного прожаренного свиного помета, по цвету похожего на чай. А второе лекарство колдовалось так: с земляного бугорочка у порога соскребли верхний слой. Растворяли в кипятке. Снадобье было мутновато, но пить было не очень противно. Недуг закончился кровавым поносом. Нет! Выжил, как видите. Не скажу - не знаю, какое из этих снадобий от какой хвори. Болезнь прошла, но оставила слабосилие - по мнению мамы - что и явилось причиной опоздания на демонстрацию. Еще

накануне узнал, что у моих приятелей к празднику готовы белые сорочки с красной звездочкой на левой груди. Я, естественно, просил-требовал у мамы, но у ней опасение - мое неокрепшее тельце. Выклянчил. Сорочка была, а звездочки нет! Колдовство над картоном для звезды началось с началом прохождения колонны... мимо окна нашего дома. Во главе колонны взрослые со знаменем, далее школьники, а в хвосте - мои приятели октябрята. Первую звезду забраковал - она на символику 5 -ти континентов не была похожа. Исполнительница мама сама засомневалась. Вырезали вторую... Надо было и ее забраковать, но у звезды концов-то пять, но они были разновеликими; по логике судить, конечно, она более символике соответствовала - ведь континенты на земле по размеру разные. Скорее обтягивать кумачом! А мама успокаивает, говоря, что колонна долго еще будет ходить по улицам. Звезда готова и пришита к левой груди сорочки. Бегу, на ходу напяливая на себя злополучное одеяние. Знаю, где искать колонну - или на площади или где-то за нею. На площади! Но она была уже не колонна, а сборище сгрудившихся вокруг возвышения с несколькими дядями в кожанках. Громкий голос одного из них для меня не был понятен, да и не вникал. Был зол. Вернулся домой. Для утешения мама дала серебром монеты, и я побежал на станцию в вагон-ларек...

Вернемся к мальчику, оставленному нами на далекой дальневосточной деревушке, совхозе "1 марта", что под Уссурийском. Вечером того памятного дня с новостями о переселении мама принесла с огорода тазик со срезанными выборочно метелками чумизы. Молча, накрыв рогожей, поставила тазик на крышу курятника. Она знала, что это весь урожай труда целого года и все что на поле, на корню, достанутся птицам и зверям диким. После ужина готовила стряпню из сдобного теста. Интересуюсь: "К празднику?" Не услышав ответа понял, что готовится путевая провизия. Где-то через день к полудню прибыл обоз из десяти два пароконных телег. Правили лошадьми русские мужики. Повезли нас со скарбом в сторону города. Выгрузились на заросшей травой пустыре перед ж.д. веткой. Вагоны комплектовали по родственным признакам и с учетом уплотняемости людей и багажа. Не помню, чтобы кто-нибудь в этой сутолоке нервничал; не помню даже громкого разговора. Все делалось молча, безропотно. На лицах наших отцов одно только угрюмое молчание. Ни суеты, ни хозяйской деловитости - только скупые движения со взглядом, направленным куда-то во внутрь оскорбленной личности, униженной души.

Почему я мало помню многочисленных своих приятелей-озорников? Ведь дети всегда в подобных ситуациях на виду, на слуху. Не бегали, не шалили, стеснялись смотреть в глаза друг другу. Где ответ состоянию детских сердец? Не в рабской ли участи наших отцов в том причина, пребывающих в глубоком шоке от нелепой затеи коммунистов правительства рабочих и крестьян? Общечеловеческие понятия: пролетарский гуманизм, филантропия не сопрягяемы со словами "корейцы", "китайцы"? Спал ли кто-нибудь из взрослых в ту ночь на пути в безвестность? Наверное, нет!

А я спал. Уснул, еще когда эшелон не начал путь долготерпения. Проснулся при дробном стуке колес о рельсы.

Чувствую рядом маму, сестер любимых Марию и Раю. Значит, путешествие началось, приятная одиссея для меня, но долгое, томительно-тяжкое для взрослых.

А время - золотой осени вечерний закат...

Хлеба на полях без тебя зреют,

Дозреют, пожнут другие руки

И покроются поля щетиной жнивья.

В дальней сторонке участь твоя!

И пожива твоя - уготованные муки!

Прощай, поле, край благодатный, прощай.

Не жаль мне крови и пота трудов.

Я твой сын и неоплатен мой долг.

Тебе все невольной волей завещаю.

В душе моей боль расставания, жаль.

Тут могилы отцов и моя колыбель.

Помни все, но обиды забудь!

Боль в груди пройдет как-нибудь.

Кто верность земле не изменит,

Мир того в беде не оставит.

В нашем двухосном товарняке ехало: нас- 5 человек. У тезки моего, дальнего родственника - 9 человек с дедом и бабушкой в том числе. И еще 5-7 человек мне незнакомых. Все со своим незатейливым имуществом.

Предполагаю, что был запрет на провоз продуктов питания. Провоз продуктов местными властями строго лимитировался. Велено было не трогать живность. Иначе чем объяснить наше скудное питание в пути? Специально выделенный вагон с 2-мя воинскими кухнями за все время следования готовил еду в таком коли-

честве и столько раз, что в наш вагон подали только один раз ведро супа. Суп мне (нам) не достался, так как надо было накормить горячим в первую очередь стариков, больных и малых детей. Я не подпадал, видимо, ни к одной из привилегированных групп. А вкусный запах капустного супа с мясом помню до сего времени. Мне теперь доподлинно известно - в других районах запретов не было и тем людям с питанием в пути и в первые дни в резервате наверняка было сносно, чем нам.

В пути следования об остановках и о времени стоянки не объявляли. А, собственно, как и чем объявлять: ни радио, ни проводников? Останавливались в основном на дистанциях, и выход из вагона по естественным надобностям всегда сопрягался с риском отстать от эшелона. Тому пример один случай с одной девчонкой, моей сестрой десяти лет, который мог бы обернуться трагедией для нашей семьи. На одной из очередных остановок, где ж.д. линия проходила по крутой насыпи, девочка не решилась справить нужду рядом с вагоном - постеснялась. Хоть и понимала, что если везут в вагоне - не для людей, то человеку трудно соблюдать условности, свойственные только людям, но чувство стыда куда спрячешь? Без внимания на окрики старших, она устремилась вниз, по сыпучему щебню, к небольшому кустику у подножья кручи... Услышав гудок, вышла из-за куста, а состав уже в движении... Шум, крик в вагоне: ведь ей не успеть! Безнадежно отстала бы, потеряли бы мы ее. Может быть, надолго, навсегда, если не парень лет 17-ти, который, выпрыгнув на ходу из соседнего вагона, бросился навстречу ребенку и схватив ее за руки, устремился вверх по сыпучему щебню и вдогонку убегающему составу, зацепился за ручку тамбура последнего вагона. Вернулась к нам сестренка уже на следующей остановке в сопровождении своего спасителя. Мама в слезах, побранив малость, обняла ее и, успокаивая, гладила по головке.

Был бы отец в вагоне, этого бы не случилось. Он и в пути не сидел, сложа руки. До конца маршрута работал в вагоне с воинскими кухнями, чтобы обеспечивать горячей пищей ослабевших за дорогу людей.

Но транссибирская магистраль и далее Турксиб мало что-либо оставили в моем сознании. Причина тому в ограниченности зрительного восприятия. Зрелищные панорамы пристанционных сооружений и вокзалов я не мог узреть и запечатлеть в памяти за закрытой дверью теплушки. На станциях не разрешалось выходить из вагонов. А через щелку в двери не насмотришься. Вот и отсюда

мои путевые впечатления: на станциях сплошные стены грузового состава, а на дистанциях - горы, леса, так первые 2/3 пути и уж потом бескрайние степные просторы Казахской земли...

Район ст. Джалагаш, в котором нам предстояло жить на первых порах, предстал перед нами: слева от железнодорожной линии бескрайняя равнина, заросшая мелким камышом; справа - небольшие пристанционные постройки с несколькими тутовниками перед маленьким вокзалом, а там на удалении в низине- поселок с серыми глинобитными домиками с плоской крышей, среди которых возвышались тут и там кирпичные строения. За поселком голая белесая равнина. Люди недоумевали, увидя белый покров земли: не снег ли там? Рановато вроде бы. То был белый солончак.

Суров и скуден резерват. Корейский резерват на незнакомой стороне, где, если и есть растительность - то это эфемеры, а если и этой скудости нет - то это солончаки: черные, белые... Только одним корейцам известна цена хлеба насущного, вымученного потом, упорным трудом под тяжестью креста. Да спасительный дар природы - камыш, который служил нам и топливом, и стройматериалом. Плели из него циновки, туески разные и шляпы от палящего солнца. Но не все так мрачно, потому что на этой земле живут казахи, которые с пониманием относятся к пришлым людям. 60 лет прошло, а не забывается бабушка, хозяйка юрты, предоставившая нам ковер-кошму, угощавшая всякими молочными продуктами, и хозяйка овчарни, куда мы переехали с похолоданием, - всячески старалась облегчить нашу участь. Конечно, все это не без взаимности.

Корейцы-невольники, не по своей воле открывшие путь к началу перегруза на казахской земле, находились в полном неведении о том, что республика вобрала в себе элементы всех природно-климатических зон земного шара. И степи и бесплодные солончаки, на котором велено усердствовать, не характерный облик ее - здесь в горных массивах шумят извечно дремучие леса, есть моря с волнами океанскими; на альпийских лугах тучнеют стада, потоками пенистыми со снежных вершин шумят водопады, а предгорные районы - жемчужины края... Каскелен, Каракол, Нарынкол...- края цветущих яблонь и янтарных гроздьев винограда; а персики и абрикосы цветут и зреют как на нашей корейской на дальней родной стороне. Но — вся эта благодать вдалеке и нам туда путь заказан.

Год 38-й был годом испытания духа наших отцов, корейского усердия и хваткости в труде. И годом переезда на центральную усадьбу, которую надо было еще строить. А примечателен этот

период тем, что, если мы по прибытии в Казахстан жили в юрте и в овчарне, то на центральной усадьбе предстояло освоить камышовое логовище. В течение всей осени и зимы и часть весны 1937-38 гг. отец в составе бригады ходил туда - а это 13 км от станции - заготавливать камыш и строить. Уходил и приходил домой затемно. К нашему прибытию в марте были уже готовы временная школа, общежитие для учителей, магазин, контора. А семейное жилье - логовище еще не было готово. Достраивали с участием женщин, стариков и детей. Логовище строить просто и даже интересно. Косят камыш, делают фашину диаметром 20 см, пристраивают друг к другу по контуру клетушки; ими же кроют крышу и ими же вяжут и навешивают двери. Размер клетушки - по площади свободного размещения членов семьи в лежачем положении. Клетушка к клетушке и поселок готов. Перед каждой клетушкой из глины очаг. С нашим приездом отцам нашим работалось веселей. А насколько весомо это "веселее", надо прочувствовать, надев их шкуру хоть на миг со скудным питанием корейской еды: жидкой каши с варевом из соевой пасты, приготовленную руками хозяек. Трудоемка работа по формовке самана, когда у тебя в руках один единственный инструмент - кетмень или лопата. По мере твердения блоки перетаскивают к месту возведения домов, строящихся по единому проекту по всему Казахстану - 2-х кв., 2-х комнатные, без коридора, без санузлов с 4-мя одинарными окнами, одной наружной дверью и зияющим проемом межкомнатного сообщения. Вселялись по мере готовности коробки. А благоустраивали внутри по усмотрению жильцов. Внутреннее убранство разнообразием не отличалось.. У всех теплый кан с плитой в первой комнате, во второй - на глиняном полу или койка или нара. С оборудованием проблема, потому что койка - это мебель, а нара - пиломатериал. И то и другое надо приобретать. А где?

Школу открыли, как только высохла штукатурка - первая школа-семилетка. Временная, камышовая, 3-х сменная русская.

Весна 38 года. Непривычная для нас первая весна на новой земле. Первый класс, первый учитель - высокий худой с беспрестанным кашлем. Он умер, недоучив первоклашек. После него нами занимались 3 учителя: директор школы, самый старый и мудрый. Зашел к нам в класс, поздоровался, внимательно посмотрев на нас, извлек из кармана маленькую раскрашенную куколку. Поставив на перекладину счета, внимательно следил за нашей реакцией. Извлек вторую, чуть больше первой. Поставив рядом с первой, так же свой взор направил на наши лица. Процедура повторялась четыре раза. Кукол

у него больше не было. Нашему удивлению не было конца, когда он водворял одну в другую, вторую в третью, третью с двумя в животе - в четвертую. Думал, про этих игрушек сказку расскажет. Нет, не рассказал ничего. Начал обычный урок.

Много лет спустя, размышляя об этом уроке старого учителя, пришел к выводу: первоклашки во времени и в пространстве почти однородны, но мы, беспечный народец, впервые вступившие в порог школы в хаосе депортации, вероятно, были другими. Он изучал, насколько деформирована наша психика.

Окончил первый класс с третьим учителем уже в новой школе. С деревянным полом, с кровлей из теса, с настоящими партами.

Эпизод из пионерской жизни того периода.

Придя в школу, пионеры приветствовали друг друга салютом: " В борьбе за дело Ленина-Сталина будь готов!", а ответом был: "Всегда готов!" Но одна девчонка (лет 12-ти) на ритуальное приветствие ответила неслыханным поступком - показала язык, да и молча прошла к своей парте. Для нее эта выходка даром не прошла - на экстренном пионерском сборе так проработали, такую устроили головомойку, что эта, политически неподкованная пионерка заплакала. Заплакала в беззвучном одиночестве, из глаз лились слезы негодования и обиды! Запомнилось выступление одного пионера (13-ти лет). В потоке батальных речений запомнились такие примерно слова: - Она не только не уважает своих товарищей, она считает пролетарский интернационализм 5-ти континентов недоступным даже своего языка! Не носить ей красный галстук!

А хотела она ли носить красный галстук? Какой интернационализм, когда родителей выслали только потому, что они корейцы? Так спрашивается: мы - изгои?

Земля, приютившая нас, не могла прокормить всех. Ограниченная подача воды для полива не позволяла расширить посевную площадь. Выход из положения - расселение по другим районам в границах переселения. Что и было сделано в лето 1939 года, открыв полосу второго этапа переселения, но за свой счет, на свой риск.

Лигай Василий Бенчерович родился в 1930 г. на Дальнем Востоке в сельхозартели "1 марта" под Уссурийском. В 1937 г. его в возрасте 7 лет вместе с родителями депортировали в Казахстан. Тем не менее, он закончил среднюю школу, работал, затем поступил в политехнический институт (КазПИ, г. Алма-Ата), отслужил в Советской Армии. По специальности инженер-строитель.

Проектировал и строил жилые и промышленные здания и сооружения в Казахстане. Был прорабом, начальником отдела строительных трестов и управлений, главным инженером, главным инженером проекта.

В последние годы строил жилые микрорайоны в г. Ленинграде, теперь Санкт-Петербурге. Является автором ряда изобретений. В настоящее время пенсионер.