От автора

Я появился на свет Божий 31 октября 1927г. в Москве. Отец мой, Самуил Моисеевич Левятов, приехал в Москву с Украины, из города Прилуки Черниговской области. Мать, Елизавета Ивановна Селиверстова, была родом из города Ряжска, что на Рязанщине. Оба они были журналисты, причем мать работала корреспондентом в одной из так называемых центральных газет — «Экономической жизни». Оба, естественно, были коммунисты. Порядочным беспартийным — из-за возраста — большевиком был и я — по своему воспитанию, мировоззрению, взглядам, если можно оперировать такими словами в отношении человека, коему 22 июня 1941 года не исполнилось 14 лет. Да и можно ли считать взглядами то, что было вдолблено, а не выстрадано, не усвоено естественным образом?

Вообще-то говоря, какие-то сомнения по поводу происходившего у меня возникали. Например, с большим недоумением я, мальчишка, встретил союз с фашистской Германией, хотя,

надо сказать, что и отношение к фашистам, к Гитлеру было таким же не осознанным, а навязанным, как и отношение к тем же «врагам народа», которых я тогда люто ненавидел. В целом же я был настоящим пионером-энтузиастом, то есть существом, пользуясь распространенным ныне выражением, зомбированным.

Первый серьезный удар по этой моей «фортификационной системе» нанесла война. Не знаю, уехали ли бы мы в эвакуацию, если бы не два обстоятельства. Первое — моя мать была в декретном отпуске после рождения моего младшего брата. Второе, и важнейшее, — наш дом во время одного из воздушных налетов на Москву был разбомблен.

То, что я увидел в эвакуации, меня потрясло. Как выяснилось, и мать моя, будучи идейной коммунисткой, к вождю нашему и кормчему относилась, мягко выражаясь, прохладно. Выговориться было не с кем, и она выговаривалась со мной.

В 1944 г. мы вернулись в Москву. Я поступил на подготовительное отделение института стали им. Сталина. Там я познакомился с Юрием Фидельгольцем и Валентином Соколовым. Вскоре мы «на почве антисоветских убеждений вступили в преступную связь с целью создания контрреволюционной организации». От тяжких, не сомневаюсь, последствий нас избавила армия: сначала призвали меня, а потом Валентина. Впрочем, это лишь отодвинуло расплату. Через 2,5 года после нашего умысла нас всех арестовали.

Если исключить месяцы, проведенные в Бутырской тюрьме, то весь срок я отбыл в Инте — в Минлаге: несколько дней на пересыльном 5-м ОЛПе, а потом — на 3-м и 6-м. Работал в колонне Гражданстрой, потом в Шахтстрое. Строили мы город (тогда, впрочем, еще поселок) Инту, потом новый лагерный пункт — 6-й, как говорится, под себя. Переселившись на 6-й, мы приступили к строительству шахты 11/12. Там я потом трудился в качестве рабочего поверхности. Машинистом подъема рядом работал А.Я. Каплер. Однажды нам показали фильм «Ленин в Октябре». Сценаристом был назван в титрах М. Ромм. Хорошим товарищем моим и одним из слушателей моих стихов был паренек из Ровенской области Женя Хринюк — тоже машинист подъема. После освобождения он окончил ВГИК, стал на своей «ридной неньке Украине» сценаристом, а потом и режиссером. К сожалению, он умер от рака. Недавно на телевидении прошел его фильм «Анна и командор» со Смоктуновским, Фрейндлих, Лановым и др. Дневальным в здании комбината был египтолог М.А. Коростовцев, впоследствии академик. После моего отбытия с 3-го ОЛПа на 6-й туда, то есть на 3-й, прибыл Я. Смеляков, с которым мне, таким образом, пообщаться не удалось. В основном же наш контингент составляли люди с Западной Украины. Много было и литовцев. О морозах (до 52 градусов), северных сияниях (как оно полыхало, страшное, величественное, кровавого цвета!), комарах, режиме, вертухаях и т.п. сказано и без меня немало. Моим первейшим другом был бывший офицер-ар-

тиллерист Павел Почиталин, получивший уже в лагере срок за участие в подготовке восстания.

Ныне он художник.

Первое свое стихотворение я написал лет в одинадцать. Это было даже не стихотворение, а начало поэмы, так мной и не продолженной. По замыслу она должна была стать чем-то вроде «Божественной комедии». Затем — перерыв года в три. Потом из-под моего пера стали появляться с большими промежутками вирши, большей частью похожие на пародии. Более или менее встрепенулся я в занятиях стихосложением, когда меня, как говорится, поволокли по кочкам. Может быть, я излишне увлекся формальной стороной поэтического дела. Я не просто стремился к самовыражению, а, почувствовав душевный подъем, говорил себе: «Дай-ка я попробую изложить это в форме сонета». Или задавался целью написать стихотворение с кольцевой рифмой или двустишьями. Пробудило меня и сделанное мной открытие: оказывается, поэзия не только в прошлом, то есть это не только Пушкин, Лермонтов, в крайнем случае, Блок—Есенин—Маяковский, она существует и сейчас. Я не только открыл для себя Ахматову, Гумилева, Пастернака (вот что значат лагерные университеты). Вдруг обнаружилось, что и другие, калибром поменьше, способны создавать такие, например, строчки: «Мы разучились нищим подавать», «Раненым медведем мороз дерет», «И закачается над тобой многомиллионная люстра». Значит, поэзия еще не исчерпала себя, значит, еще можно кое-что сделать. Но идеалом для меня стал (подумать

только!) Пушкин. Меня восхищала его всеотзыв-чивость. В лагере у меня были свои почитатели. Но были и критики. Причем критики-то были поважнее. Алексей Яковлевич Каплер, например, назвал меня бряцающим кимвалом. В пример он ставил уже появившегося, как я сказал, в Минлаге Смелякова, его поэтическую общительность.

Слагал я свои стихи на ходу, в пути на объект, или непосредственно на работах. Идешь с носилками в руках (я старался встать сзади, чтобы не ощущать спиной взгляд напарника) и перекатываешь туда-сюда какую-нибудь строчечку. На нарах тоже: закроешь предплечьем глаза от внешнего мира и перебираешь рифмы. Стихи удавалось записывать. Мы пользовались бумагой от цементных мешков. Бумага была многослойная. Внешний слой обычно порванный. Самый внутренний испачкан цементом. А вот промежуточные слои вполне годились для дела. Бумага, серовато-желтого цвета, очень плотная, разрезалась и складывалась в маленькие книжечки.

Вышли из своих лагерей мы с Фидельгольцем — я из Минлага, он из Берлага — весной 1954 г. после пересмотра дела. Для Вали же, как теперь стало известно, первый срок оказался лишь началом его крестного пути. Почему его не отпустили, не знаю — пересмотр касался и его.

Главным событием и смыслом пребывания в лагере стало для меня крещение, происшедшее в 1953 г. в барачной сушилке. Крестил меня православный священник из Латвии о. Яков Начис. Крестным отцом стал его земляк Антон Новицкий.

В Москву я вернулся в 1956 г. Некоторое

время потрудился в тресте «Мосторсвет». В 1958 г. поступил в Московский педагогический институт (Ленинский) на историко-филологическое отделение. Там встретил свою будущую жену. По окончании института три года преподавал в школе русский язык и литературу, потом перешел в издательство «Медицина» на должность, как у нас это называлось, литреда. Там-то меня и застал выход на пенсию.

Март 1995

Борис Левятов-Селиверстов

* * *

Как бродяги, бредут—пропадают столбы,

Провода за собой, словно песню, тянут.

Так когда-то в Сибирь сквозь отечества дым

Шли на каторгу теми ж путями.

Стонут в поле столбы. В ту Сибирь не хотят.

Так, должно быть, и те в ту Сибирь не хотели.

Ведь не репу сажать да не гладить котят —

Их вели ночевать в ледяные постели.

Да куда ж вы, да что вы, да ну-ка назад!

Возвращайтесь в веселые ваши бордели.

Смотрит в спину нескучный родительский сад...

Дни, как камни, в лицо им летели.

Потемнела от старости иль от гнева река

Ширь да гладь. Только ветра раскаты.

Ухватила Байкал магистрали рука.

А в тайге еще шляется черт полосатый.

Отчего так багров этот древний закат?

Ах, Сибирь, и зачем так близка ты?

Или скажут потомки: «То кровь Ермака

Захлес гнула холодеющие небоскаты?»

Впрочем, это все сон. Сон приятный.

А явь Молотком перечтут по хребтинам.

Курс проложен. Не бойся. Надежды оставь

Был Платоном, а станешь кретином.

* * *

Скачут дни такой недоброй рысью.

Где-то молодость — прошла иль впереди

Головою чувствую, а сердцем мыслю,

Все свое несу в своей груди.

Но куда несу? В район погоста?

Ну, а там что — радость или тьма?

Принесу ль я к Богу душу просто

Или, добредя, сойду с ума?

* * *

Бьют, под дых стараясь. Не могу

Отвечать. А гордых бьют больнее.

В этом заколдованном кругу,

Может быть, совсем я онемею.

Или ветер то, иль стон, всего скорей,

Заглушает наш орлиный клекот.

Это стон далеких матерей

К сыновьям летит далеким.

Мама скорбная, ты не гляди на дверь

Это сын чужой стоит за дверью.

И не верь, пожалуйста, не верь

Ни родным, ни суеверьям.

Сны и люди любят обмануть.

Душу одурманить сладкой ложью

Только я один свой знаю путь

Путь к тебе по бездорожью.

Путь к тебе в молитвенную Русь,

Край, где ветру молятся березы.

Я засну в рыдании, проснусь —

А на тумбочке горят—пылают розы

* * *

Здесь солнце сгорело, должно быть, дотла

Такая тьма здесь и стужа.

И северной ведьмы большая метла

Снега поднимает и кружит.

Так что ж из того, что восходит луна

Над севером, как и над югом?

Ведь здесь озаряет не пальмы она,

А ржавую рельсу сквозь вьюгу.

И хоть, украшая полярную темь,

Здесь светят полярные люстры,

От них лишь сгущается каждая тень

И взгляды становятся тусклы.

Отпустишь ли, север, до свадьбы домой?

Здесь падают снежные росы.

И так надоели, о сфинкс ледяной,

Твои ледяные вопросы.

* * *

Мне снится сон. Кошмарный сон и дикий.

Упырь, затмивший солнце, снится мне.

Он чью-то кровь сосет, я слышу чьи-то крики.

Ах, это кровь моя, и это не во сне.

Но кто-то чудищу дал кличку Север.

О Север, злой упырь! Колючий тесен круг.

Ты выпил кровь небес, ты прах земли рассеял

И, многих иссушив, взмыл надо мною вдруг.

О Север, черный враг! Как бледен я, как бледен!

Но вы еще бледней, холодные снега.

Нас мрак уводит прочь. Мрак ужасав. Мы бредим.

Как будто вдаль плывут родные берега.

Все дальше родина, все дальше уплывает.

Уже совсем ее во мгле не различить.

Огонь луны наш лагерь заливает,

От этого огня так хочется застыть.

* * *

Здравствуй, кладбище старое.

Здравствуй, седой монастырь.

Дремлет Россия усталая,

Спит Святогор-богатырь.

Сброшены главы медные.

Колокола под арест!

И рядом с звездою победною

Я вижу поникший крест.

Чей это лик там белый?

Согбенная чья-то спина...

Эй, выходи, кто смелый!

Распятого распинай!

Эй, выходи, кто смелый!

Распята Русь на звезде.

Вбей в нее доблестно и умело

Еще пару ржавых гвоздей.

* * *

Мне, слава Господу, не вышка.

А то тебя бы огорчили.

А так для нас удачно вышло,

Что нас с тобою разлучили.

Так что теперь от подозренья

Любовь очистится мечтою.

Любовь, которой, без сомненья,

Не стоишь ты, и я не стою.

* * *

Никто не бредил, не выдумывал, не спал

У всех у нас все это было на глазах:

Исчезла бездна в засиявших небесах,

Как будто занавес светящийся упал.

О небо северное, чье ты торжество?

И как понять, скажи, твой блеск и трепет твой?

Когда так много миллионов — десять? сто? —

Душ человечьих гаснут под тобой.

* * *

Меня твои тревожат дни,

Я в жизнь пришел твоей дорогой:

Страна, распятая людьми

И возвеличенная Богом.

* * *

Уж очень вычурный рассвет.

И небо опустело очень.

Луна ушла на тризну ночи

И осветила там тот свет.

Какой хиреющий ландшафт.

Не золотом, а позолотой

Здесь солнце красило болота

Да вышки зон и вышки шахт.

И снова вверх — а там лазурь

Как будто в двух шагах от смерти

В тоске от этой рыхлой тверди.

Кого же звать? Уж не грозу ль?

Чтоб злые молний голоса

И тьмы небесных туч-рептилий

К высокой жизни возвратили

Пустые эти небеса.

Какое там! Тут вихрь морозу

Гробницы строить помогал.

Не здесь пророк псалмы слагал.

Не здесь гремят-играют грозы.

* * *

Жизнь, улыбнувшись, промелькнет, как грустная кокетка

Там впереди — дождливый день и крест.

И проклянешь ни в чем не виноватых предков

Ты, пьяный делегат в потусторонний съезд.

«Зачем родили нас, проклятые злодеи!

Ведь знали ж вы, что ждет детей погост!»

Так ропщут травы Господи, зачем ты нас посеял,

Зачем посеял нас, коль впереди покос?

Ах, что за смысл год за годом мечтать,

Копить добро, беречь его прилежно,

Коль в дверь, в окошко, в щель пролезет тать

И все твое добро возьмет небрежно.

Да, смерть придет, с косой ли, с топором.

И понесут тебя, как уносили предков.

В тот смутный день прекрасная соседка

Твой путь перебежит с наполненным ведром.

* * *

Не ломайте в отчаянье руки,

Вы забудьте про горе свое:

Вся Россия сегодня в разлуке

Разлучили с волей ее.

* * *

Говорят, что рвали ноздри, били плетью

Стало родине терпеть невмочь.

И от нетерпения столетье

Черное воздвигли, словно ночь.

Ночь вокруг. В груди как будто полночь

О заря, октябрьская заря,

Та, что бедным посулила помощь,

Ты была вечернею не зря.

ЭВАКУАЦИЯ

О жизнь в довоенные годы!

Парад, осетровый балык,

Безоблачные погоды,

Врага обезвреженный клык.

Я жил за оградой рабкрина

Но вдруг оторвалась доска:

Россия — дорожная глина,

Безлюдье, кресты и тоска.

ОГНИ

1

Отсвет ламп достигает неба,

И не видно ни Бога, ни звезд.

Ночь. Заработан кусок хлеба.

Вышли на улицы в поисках грез.

Влажный воздух в серебряной пыли

От бесчисленных льющихся ламп.

По углам держиморды застыли,

Охраняя ненужный хлам.

Истерический визг трамвая.

Всюду облик вождя и отца.

Вот летит, прохожих сбивая,

Скорая помощь спасать мертвеца...

На стене афиша. Кино. «Светлый путь».

Светлый такой, как галактика.

Чтобы без боли на него взглянуть,

Нужна многолетняя практика.

2

Сколько лун! Протянулись в ряд.

На чугунных висят столбах.

Ваших фуг многоводен каскад,

Иоганн-Себастьян Бах.

Расплескалось вокруг электричество,

Бьется в уши вечерний прибой.

Сэр! Иль как там вас? Ваше величество!

Полный друг мой с пустой головой!

Посмотрите: и в небе тоже

Кто-то круглую лампу зажег.

Это бьет обывателя в рожу

Бог луны, бог всего, просто Бог.

И под звуки волшебного Баха

(Ах, как светел луны родник!)

Вы гуляете, как черепаха,

Спрятав голову в воротник...

Но от многих сиятельный лик ваш,

О медлительная луна,

Как одну из союзных реликвий

Скроет севера пелена.

Ну так что — примиримся с судьбою?

Даже лунный паек не для всех.

Завтра утром наш путь под конвоем

Озарит ослепительный снег.

3

Всюду огни — на земле, в небесах,

В окнах, и в шахтах, и в ваших глазах

Но отчего так темно на земле?

Звезды и люди блуждают во мгле

Сердце, рассеять рожденное мрак,

Клетку свою не осветит никак.

Где же — никто нам не говорит

Лампа, что пламенем черным горит?

Мрачный тот светоч, что тьмою своей

Свет заливает сильней и сильней.

* * *

Над нами так рыдают нивы,

Те, что над тундрой нависают:

Тебя навеки, кто б ты ни был,

Навек с мытарствами связали.

И сушат в залитом кювете

О том погодные рыданья,

Что, поднятые на рассвете,

Мы исправляем мирозданье.

В занумерованных бушлатах

Занумерованные души.

Но мы мечтою мир проклятый

До основания разрушим.

Построим облачные замки —

Дома, откуда мы изъяты.

И детства радостные ранки

Да будут святы! Будут святы!

* * *

Кто разложил его, не знаю. Но — горит

Прочь от себя отбрасывая тьму.

Но тупо тьма свой замысел хранит,

Теснится, подвигается к нему.

А впрочем, не торопится. Дождем

Его рассчитывает докапать.

«Мы подождем, — бормочет, — подождем

Тут основное — тучи подогнать».

Не победит костер свою тюрьму

Под поэтическим названьем «ночь».

А ветер, чтоб раздуть, спешит к нему.

Он из России. Он бы рад помочь.

* * *

Волк невидимый, ветер рыскучий

Кружит рядом. В душе темновато

Чернотой наливаются тучи,

Словно кровью — белая вата.

ВТОРОЙ КИЛОМЕТР

В Инте, в Минлаге, кладбище для заключенных звали «вторым километром». Говорили: «Попадешь на второй километр». На этом кладбище выставлялся круглосуточный пост.

Ты стоишь над страной, где не знают забот

И не видят ни солнца, ни снега.

Под подошвами чавкающий черный свод

Над страною повис вместо неба.

Ты стоишь вместо памятника, часовой,

Чуть отставив для отдыха ногу.

Если ночью в побег устремятся гурьбой,

Должен выстрелом вызвать подмогу.

Проследить, не курили бы чтоб или рук

На себя они не наложили.

Чтобы не было там облегчения мук,

Коли здесь своего не дожили.

Часовой, не зевай! Голоса подают!

Вдруг туман — просочившийся крик?

О ночах костровых комсомольцы поют,

Поясницей страдает старик.

«Не притворство ли это? Мы, дескать, свои.

В крайнем случае мы безопасны...

А когда вас сюда провожал конвоир,

С этим тоже вы были согласны?

Христиане, шпионы, троцкисты, князья —

Сами ж в этом признались, чего там.

Вам на воле без кренделей было нельзя,

Ну а мы жрали черный с тавотом.

Нет уж, эти слова про горбатых — вранье,

Что их будто могила исправит:

Расклюет и с пометом кругом воронье

Разнесет их и наших отравит...»

Ах, начальник, начальник, они ведь мертвы.

Ты от них не услышишь молитвы

О спасенье царя, о свободе Литвы

Или чтоб Ильича оживить бы.

Ты приникни к земле, ты чуть-чуть подожди.

И услышишь (а там и рассудим):

«Братцы, в той-то земле все дожди да дожди.

Ой, как мокро и холодно людям.

Вдруг замерзнут — и снимут над нами посты.

Тут и след наш последний растает"...

Так поставьте хотя бы над теми кресты,

Кто на следствии крестики ставил.

* * *

Лето, лето! Краткое, как миг,

Добредет до севера калекой,

И взметнется комариный вихрь,

И лицо облепит. Словно лекарь,

Голубопогонный комиссар

Нам наждачный пластырь прописал.

Но попробуй-ка его сдери,

Если «взяться под руки!» — хоть сдохни,

Хоть они отмерзни и отсохни, —

Нам в упор велят поводыри.

Смерть беззлобно окает рядом,

Домовито цигаркой шурша.

Смотрит в спину внимательным взглядом

Молодой автомат пэпэша.

Щас молитву прочтут, что шаг вправо

И шаг влево считают побег.

«Шагом марш!» приказать уж пора бы,

Глядя из-под опущенных век.

Чтобы легче идти, человечность

Отнесли помирать в лазарет.

Впереди у них светлая вечность.

А у нас позади — Назарет.

ПЕРЕВОД С ЛАТЫШСКОГО

Посвящается Винзорайсу

Изнемогая, я спросил у ветра:

«Твоя труба звучит над всем, как стон.

Так где ж конец осточертевшим метрам?»

И, задыхаясь, мне ответил он.

«Он там, где, погружаясь в воды вечности,

Переворачивает светлую волну

Весло Всевышнего. К той бесконечности

Когда-нибудь и ты, и я прильну.

Не будет там ни правого, ни виноватого, ни левого.

Там ничего не обрести и не избыть.

Он там, где были мы, когда нас не было,

Где будем мы, когда мы перестанем быть».

* * *

Словно палицы, слова, глаза — как скальпели.

Налетели. Шмон. В груди тесно.

Чтобы отпечатков пальцев не оставили,

В печку бросил я твое письмо.

Уголь раскаленный с поволокою

Пламенем бумагу охватил.

На мгновенье улицу далекую,

Прежде чем разрушить, осветил.

Но в душе пребудет вечный оттиск

Этих слов, просвеченных огнем.

Я б хотел, чтобы таким был отблеск,

Чтобы ты услышала о Нем.

Чтоб в огне страданий не сгорели мы,

Чтоб расплавилась отчаянья зола.

Это пламя от Кореи до Карелии

Ты б освобожденьем назвала.

* * *

Облака, словно жены султана, ленивые,

Проплывают над головой.

Или как корабли, что над желтыми нивами

Величавый ведет рулевой.

И, вступившая ныне в бальзаковский возраст,

Разметалась под солнечным зноем земля.

А родное окно, притворяясь серьезным,

Чертит солнцем на стенах свои вензеля.

Будто входите вы в третьяковские залы.

Там такая же мертвая тишина.

Ваших жен не смутит там поверженный дьявол,

А стрелецкая казнь уж давно свершена.

И такие же важные и ленивые

Там плывут нарисованные облака

Над такими же желтыми и русскими нивами,

Над успением Игорева полка.

* * *

Здесь, где раздолье без отдушин,

Где по пять, под руки схватившись,

Идем (выстуживает души,

И слезы стынут, не скатившись),

Где лезет гражданин начальник,

Как доктор, пальцами чужими,

Где ветры черными ночами

Не раз мне гибель ворожили,

Где две ровесницы, где сестры

Проходят молодость и старость

И сеют пройденные версты

В глазах и мускулах усталость, —

Здесь в сердце, радостен и тих,

Раздался шепот слов святых.

НА СМЕРТЬ СТАЛИНА

Плачь, русская земля! Плачь! Сталин умер.

Плачь, что не умер он в тот день,

Когда еще вздымал зазубренный свой юмор,

Свою выращивал удушливую тень,

Еще зарей кровавой не умывшись.

Плачь, что не умер он,

На свет не появившись.

* * *

Тебе бы уйти, хоть на часик, от слежки

Охраны с рентгеновскими глазами,

Чтоб волки, твой вопль услыхав, малоежки,

Сбежались и ласково растерзали.

Но к нам их не пустят их сестры овчарки,

Голубоглазые псы чрезвычайки,

И пулеметы на вышках суровых,

Уставившиеся в божьих коровок...

А впрочем, дошли об усатом молитвы,

И стали вольняшки носить нам пол-литры

Он водочки выпил. Он дремлет и плачет

А нары жестки. Но не слезет отсюда.

Под телогрейкой лежит, как калачик.

Едет в Россию пустая посуда.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Мчит, постанывая, поздним рейсом

Поезд, свой не выбирая путь.

А земля, укрывшись темным лесом,

Прилегла немного отдохнуть.

Лес то далеко, то вот он снова рядом —

Соскользнет и вновь у подбородка шаль.

Я гляжу в окно и провожаю взглядом

Быстрые столбы и медленную даль.

Стук колес — откуда-то известья —

Прошивает скрытую канву.

И мерцают вдалеке созвездья.

Отчужденно, ласково. Кому?

Значатся ль они в цене билета?

Или не оплачены они —

Эти в темноте на склоне лета

Деревушек кроткие огни?

За окном не виденная долго,

Тихо проплывающая Русь.

Где-нибудь сойду и стану жить, да только

До ее души не доберусь.

(1948-1954)