...В его минуты роковые

Георгий Иванович Левин родился в Москве в 1911 году. Его отец, Иван Иванович Левин, работал в наркомате лесной и бумажной промышленности, был членом коллегии наркомата. Георгий Иванович был арестован в 1937 году вслед за матерью, которая была отправлена на пять лет в Печорские лагеря.

24 ноября 1955 года военный трибунал Московского военного округа пересмотрел дело по обвинению Левина Георгия Ивановича и постановление Особого совещания при НКВД СССР от 16 января 1938 года в отношении Левина Г.И. Прекращено производство и отменено дело о нем за отсутствием состава преступления.

В "послужном" списке Георгия Ивановича Тульская тюрьма НКВД, Лубянка, Бутырка, Каргопольский лагерь и, наконец, Карлаг. После освобождения Левин долго жил в Караганде, работал, здесь вышел на пенсию и отсюда уехал в Тулу, а потом в Москву. Несколько лет назад он трагически погиб...

Будучи в Караганде, он написал воспоминания о Карлаге и о своем пребывании в этом лагере, которые я и привожу в своей редакции.

В Карлаг я прибыл свежим, ясным, солнечным днем в конце сентября 1940 года. Мне было почти тридцать, за плечами тюрьма и архангельский лагерь Каргополье. Там, среди болот и лесов, на промерзших нарах в брезентовой палатке-бараке, с опухшими ногами, изъеденными язвами, лежал я с единственным желанием забыться и уснуть. У меня была жестокая цинга. Ежедневно за порог палатки выносили десятки умерших за ночь. Лишь по какому-то провидению свыше попал я из этой смертной палатки в больницу - маленькую лесную избушку с парой десятков коек - это на тысячу заключенных! Как-то на санобходе для "отбраковки" умерших в числе прочих появилась женщина-врач. Она ос-

тановила свое внимание на мне только лишь потому, что я намного моложе остальных умирающих.

Женщина оказалась латышкой по национальности. В pазговоре выяснилось, что я с матерью в свое время побывал в "буржуазной" Риге, и это стало формальным поводом для нашего с матерью ареста.

В больничке меня выходили, и после больницы я попал на более легкие работы.

В конце лета меня внезапно вызвали в этап, причем это происходило в обстановке строгой секретности. Я не мог ничего понять. Окружающие стали гадать вместе со мной, что бы это могло значить и все сходились на пересмотре дела или даже на освобождении. Но в пересылке на станции Няндома Северном железной дороги я узнал, что на меня поступил "спецнаряд" из Карлага. Естественно, я никакого представления не имел, что это за Карлаг и где он находится. В учетно-распределительной части мне сказали: "Вам повезло, там тепло, это Средняя Азия."

А при осмотре вещей, среди которых были старенькие подшитые валенки, даже усмехнулись: они-то зачем? Виноград там растет, а ты валенки тащишь. Но валенки я все же взял. Вместо винограда в Карлаге оказались метели и бураны похлеще северных тихих морозов.

Путь в Карлаг был небыстрый, через пересыльные тюрьмы Вологды, Свердловска. И вот в набитом столыпинском "вагонзаке" привезли меня, наконец, на станцию Карабас. Вагон остановился на высокой насыпи, никакой платформы. Принимающий конвой бережно поддерживал каждого - это нас удивило: мы привыкли к жестокости конвоя, к матерщине.

Карабас - ворота Карлага. Это знал каждый зэк. Нас разместили в большой зоне. В нескольких метрах за еще более густой колючей проволокой зона Джезказганского лагеря, о котором шла худая слава. Там, по рассказам, были медные шахты,

в которых свирепствовал силикоз. Говорили, что оттуда не возвращаются.

На пересылке работать почти не заставляли. Я каким-то образом попал в «кипятилку» — маленькую будку, в которой был котел для кипячения воды, он топился опилками с деревообрабатывающего заводика, находящегося поблизости. Мы ночевали на этих опилках вместе с товарищем по этапу - агрономом, коротая время за беседой. Опилки были сырые, горели плохо, и лишь раз в день удавалось довести воду в котле до кипения. Тогда выстраивалась длинная очередь пересыльных зэков у окошка будки - за кипятком.

Ночи были темные, тихие. Я смотрел на звезды, такие большие, каких на Севере нет. Прошло недели три. Моего напарника-агронома взяли на этап. Наконец, дошла очередь и до меня. С несколькими молодыми "урками", одного из которых звали "Зинка", с пожилым "паханом", который командовал ими, везли меня целую ночь куда-то на юг, на самый край Карлага, в 20-е отделение, на берег Балхаша.

Много лет спустя, уже после войны попав в Долинку — столицу Карлага, узнал, что в 1940 году ГУЛАГ, по просьбе управления Карлага, разослал во все лагеря предписание этапировать к ним всех специалистов сельского хозяйства — агрономов, ирригаторов, землеустроителей. Будучи на Севере, я как-то написал в ГУЛАГ (ящики для заявлений тогда кое-где висели в лагпунктах), что имею геодезическое образование (техникум) и даже работал пару лет на картографической фабрике в Архангельске, которая, кстати, тоже была в ведении НКВД, и попросил использовать меня по специальности. Ответом на это, как я понял, и был "спецнаряд".

Однако в Карабасе не разобрались с этим, и как более молодого, да еще и не инвалида, направили меня в отделение, которое занималось не сельским хозяйством, а строительством и нужда-

лось в людях недюжиной силы и здоровья. Я же таковым никак не являлся...

И вот передо мной уже не степь, а полупустыня. На горизонте силуэт огромного завода и нескольких высоких кирпичных труб. Это БМЗ - Балхашский медеплавильный завод. К нему от различимой вдали Коунрадской сопки все время прибывают составы, груженные доверху медной рудой.

Железнодорожный путь с севера Казахстана на юг заканчивался станцией Бертыс. Вблизи ее — большой участок, обнесенный колючей проволокой, со сторожевыми вышками по углам. Внутри квадрата - длинные землянки. Землянки строят так: экскаватор роет котлован, который перекрывается деревом, сверху насыпается песок. Ступени вниз, и вот вам все жилье: земляные стены, земляной пол, жестяные печурки, топят их углем. В такой землянке прожил я пять лет — всю войну.

В вечно сырой и холодной землянке полным-полно разных насекомых. Весной мы ловили здесь пауков-тарантулов, заползали и ядовитые змеи. Особенно много было блох.

В землянках, где жила "обслуга", не было многоярусных нар, а стояли железные койки. Свободное пространство пола дневальные бесконечно затирали и белили, как и потолки, мелом, по которому насекомым было трудно передвигаться.

Зэковское население 20-го отделения (его временами были до 900 человек вместе с Коунрадским лагпунктом) на 90 процентов состояло из «нацменов» с Кавказа и из Средней Азии — азербайджанцев и узбеков. Большинство из них почти не знало русского языка. Более грамотных ставили бригадирами. Бригады были заняты на земляных работах, на строительстве завода - он хоть и работал, однако строительство еще продолжалось. Земляными работы можно было назвать довольно условно, так как берега озера составляли скальные породы, и все работы по строительству какого-либо сооружения начинались со взрывных ра-

бот, а уж потом сотни зэков с кирками и лопатами выгребали осколки породы и формировали котлован.

Вечером, если смотреть из зоны в сторону завода, горизонт закрывала движущаяся черная туча. Она росла, увеличивалась на глазах: это в клубах пыли в зону возвращались с работы бригады измученных зэков. Бригады объединялись в одну колонну и возвращались одновременно. По сторонам конные и пешие охранники с собаками. Если же из зоны смотреть в противоположную сторону от завода, открывалась небольшая низина с оврагом, в который с обогатительной фабрики постоянным потоком стекала пульпа - размельченный медный колчедан после изъятия из него меди. Пульпа - это мельчайший плотный песок почти белого цвета. Когда дул ветер, вся эта высохшая масса песка поднималась в воздух. Если ветер дул в сторону зоны, тучи пыли устремлялись на нее. На кромке оврага на большом расстоянии друг от друга торчали колья с номерами. Это кладбище, на котором хоронили зэков. Скапливающаяся пульпа наступала на кладбище и уже в 1945 году поглотила большинство могил. Сейчас никто и не подозревает, что под "бархатным песком" тлеют тысячи костей...

Смертность была очень большой. Климат, непосильный труд, скудное питание, а главное - малопригодная и плохо очищенная вода. В отделении была совсем небольшая группа зэковской интеллигенции - «конторские»: работники отделов управления, врачи и медперсонал небольшой лагерной больницы и амбулатории.

Заключенных женщин в 40-ом году было в отделении совсем мало - врачи, санитарки. Очень хочется назвать этих людей поименно, так как они многое делали, чтобы облегчить нашу участь. Особенно врачи. Время, увы, безжалостно к памяти, и многие имена забылись. Но помнится фамилия Казбековой, врача, вроде бы узбечки, которая и после освобождения долго еще работала в Балхаше.

Запомнился и главный бухгалтер Михаил Степанович Тимофеев, инвалид с костылем. Его арестовали на Дальнем Востоке, он был главным бухгалтером Амурского судоходства и имел пятнадцатилетний срок заключения. Одним из прорабов был Корней Степанович Кулик, мечтавший и как будто уже начавший писать киносценарий "Тараса Бульбы". Был там художник из-под Ленинграда, тоже работавший бухгалтером, - Николай Иванович Низковский. И, возможно, самый младший из всех Владимир Евгеньевич Успенский, работавший экономистом, сын репрессированного в Минске профессора. Долгое время он жил после освобождения в Караганде. Все они, и еще очень многие не спасли меня от гибели, и я вспоминаю их с большой благодарностью и уважением.

В лагере была взаимная выручка и поддержка среди заключенной интеллигенции, и только благодаря этому я недолго пробыл на общих работах. Как только в конторе отделения освободилось место, я стал работать там, подчиняясь бухгалтерии и вольнонаемному начальнику снабжения, занимаясь "одеванием и раздеванием" зэков, то есть вещдовольствием, оформляя выдачу и сдачу одежды - к тому времени уже почти ничего своего из одежды ни у кого не было.

Дни, месяцы и годы тянулись с отупляющим однообразием. Но кроме естественной для каждого надежды, у меня была еще сила, поддерживающая меня постоянно - подаренная мне судьбой перед арестом любовь. Мы встретились за четыре месяца до моего ареста. После этого было лишь одно свидание перед этапом в Тульской тюрьме и один приезд ее ко мне на свидание на Север. А потом только письма, письма и письма... В 1947 году мы стали мужем и женой.

После Севера утешало, что в этих краях было много солнечных дней. Зима, правда, была жестокая, с сильными ветрами, буранами, но зато не столь долгая, как на Севере, снег сходил уже в начале марта. Весны и осени практически не было, без ка-

кой-либо слякоти лето переходило в зиму, зима в лето. Летняя сухая жара была не столь заметна. Лишь ветры, иногда песчаные бури были неприятны и тяжелы.

Здесь, в Балхаше, застало меня известие о начале войны. Помню жаркий июньский день, шедший на спад. В тот день я был дежурным по кухне - мы, конторские, дежурили все по очереди. Дежурный должен был следить за правильностью получения продуктов с базы, закладкой их в котел, за раздачей горячей нищи различным категориям заключенных. Дежурный шел вместе с поваром на склад, получал суточный нехитрый ассортимент продуктов и вез их на тачке на кухню в зону. На кухне нас встречал другой повар — словоохотливый южанин, до ареста работавший в крымских ресторанах. Он вспоминал кутежи белых офицеров в крымских ресторанах времен гражданской войны, вспоминал, как вместо требуемого ими зайца поймал и зажарил кота, и это ему сошло с рук. Любил он потолковать и о политике, конечно, только международной. И именно он в зоне встретил меня словами:

— Война началась. По радио только что выступал Молотов.

В зоне, в небольшом клубе был у нас радиоузел. Находился он в ведении КВЧ - культурно-воспитательной части, работала там вольная радистка. В землянках висели динамики, и в нашей, когда во время передачи "последних известий" кто-нибудь разговаривал, на него все набрасывались:

— Тс-с! Дай послушать!

Война повергла всех нас в ужас и уныние. Но одновременно появилась и надежда. Здесь всегда на что-то надеялись, чего-то ждали - без этого было просто не выжить.

Пессимисты стали говорить о том, что теперь, мол, всех политических уничтожат, оптимисты утверждали, что, напротив, теперь всех выпустят, потому что люди будут нужны и для фронта и для тыла, в общем патриотизме забудутся ложные наветы и, подозрения. Мы цеплялись в своих надеждах за каждую

новость. Вот заключен пакт Молотова-Риббентропа, значит, задружили с фашистами. А ведь многие сидели только за то, что они немцы, значит, их выпустят. И правда, немцев скоро куда-то стали направлять, все полагали, что на свободу. Но потом оказалось, что вступило в действие соглашение между гестапо и НКВД, и немецких коммунистов стали выдавать Гитлеру. После войны это открылось из воспоминаний ближайшей помощницы Эрнста Тельмана - Нейман, которая тоже была в Карлаге, откуда ее передали в гестапо.

Как только было объявлено о начале войны, в лагпункте тут же опечатали радиоузел, во всех землянках сняли динамики, опечатали "красный уголок", где до того можно было почитать газеты и журналы. Нас отрезали от всего прочего мира. По отрывочным разговорам вольнонаемных мы угадывали, что происходит в мире.

Когда в газетах появилось выступление Сталина 3 июля, кто-то сумел раздобыть через опять же вольнонаемных газету, и мы в землянке слушали чтение вслух. Я стоял "на стреме", держал дверь, чтобы никто не мог войти...

Прошло еще немного времени, нам вернули радио, открыли "красный уголок", и мы стали развешивать лозунги "Все для фронта, все для победы!"

Немного хочу сказать о "вольняшках" - нашем непосредственном вольном начальстве, с которым пришлось работать. О многих из них у меня остались добрые воспоминания. Я нисколько не сомневаюсь, что они не могли не понимать, что никакие мы не "враги народа". Иногда я слышал от них это. Во время войны они часто говорили нам: "Потерпите, кончится война, и вас выпустят". Увы, они заблуждались...

Почти все мое пребывание в Балхаше начальником отделения был Зубарев, имя и отчество не запомнились, ведь мы обращались к нему не иначе, как "гражданин начальник". Его жена работала у нас бухгалтером, и мы обращались к ней по имени и

отчеству, а не "гражданка начальница". У них было двое подрастающих детей, которые время от времени приходили в зону к отцу или матери. Внешне начальник отделения соблюдал полувоенную этику, держался строго и сурово, но все же обычная человеческая, скорее даже крестьянская жилка проглядывала в нем. Нас он называл по фамилиям.

К концу войны его перевели в другое отделение Карлага, а к нам прислали начальника-фронтовика с довольно большим званием, чуть ли не подполковника. Он задумал и осуществил озеленение внутри нашей зоны. В Балхаше деревья растут лишь в том случае, если в скальном грунте сделать для них пусть небольшие, но котлованы и заполнить их привезенным откуда-то мягким грунтом. В зоне были выдолблены десятки ям и траншей под кусты, навезен растительный грунт и посажено много деревьев, в основном неприхотливый карагач, и кустарников, преимущественно лох.

Наши усилия не прошли даром. Лет через двадцать я побывал в этих местах: бывшая зона была огорожена сплошной стеной, а много выше ее были видны пышные кроны деревьев, посаженных когда-то нами.

Вспоминая о вольнонаемных, нельзя не вспомнить о супругах Бравовых. Он был главным бухгалтером нашего отделения, а его жена ведала культурно-воспитательной частью. Приехали они откуда-то из Северного Казахстана и были образованными, славными, все понимающими людьми. Но они молчали, лишь приветливо улыбались нам. Улыбка эта так много значила для каждого из нас!

Помню еще начальницу санчасти отделения Лиду Липченко. Она была совсем молоденьким врачом из числа эвакуированных из Курска. Видно было, что обстановка лагеря ей непривычна и ее тяготит. Она как-то очень застенчиво, стеснительно вела себя с заключенными. Приехала Лида со старушкой матерью, и поселили их в гараже за зоной.

Вечерами можно было видеть перед гаражом-квартирой сидящую в кресле интеллигентную старушку, печально глядевшую на бескрайнюю, молчащую степь-пустыню.

Моим непосредственным начальником был начальник снабжения отделения Степан Севастьянович Пирятинский. Еще всем молодой, он так и проработал всю войну вдали от фронта, в лагерной системе. Жена его была типичной украинской крестьянкой. Почти каждый год у них рождался ребенок. Не помню уже, сколько у них было ребятишек, но много. После освобождения я встречал его в Караганде, он заведовал какой-то базой.

Во время войны всякие посылки были отменены. Становилось голодно. В нашем лагере, когда нам удавалось иногда хлеба подкупить, теперь в продаже были только пачки невесть когда завезенного суррогатного кофе. В обеденный рабочий перерыв мы заваривали его вместо чая и пили, заедая пайкой хлеба. Хлеб был черный, плохо пропеченный.

В дни квартальных или годовых отчетов нашему главбуху удавалось выписать для нас килограмм рыбы. То-то был для нас праздник! Во время войны в Балхашском отделении был организован рыболовецкий участок. Добытую заключенными рыбу и отправляли в Главное управление лагеря в Долинку. Придя заполночь в барак, кто-то вдруг начинал в большой кастрюле варить на печурке уху, а потом делить ее на всю братию. После такого ужина по утрам мы не всегда могли подняться: ослабевшие желудки отказывались выдержать нагрузку...

Заключенные имели на руках - то ли родные посылали, что ли, — кое-какие деньги. Я за работу в конторе ежемесячно получал двадцать рублей. Это называлось "премвознаграждение". Kак и везде, в Балхаше процветал "черный рынок". Чтобы хоть как то подкормить полуголодных зэков, администрация устраивала для нас организованную закупку муки. Помню, и мне как-то удалось купить поллитровую банку муки за 60 рублей. Я сварил из нее "затируху", и не было у меня еды вкуснее!

Мы жадно вслушивались в сводки информбюро. Был у нас один латыш, так ему стоило только раз прослушать сводку, чтобы потом пересказывать ее слово в слово. Он запоминал число потерянных или сбитых самолетов, численность пленных. Письма приходили. Нас не выпускали, но и не уничтожали. Тех из нас, политических, у которых заканчивался срок, оставляли до "особого распоряжения". Некоторые получали новый "статус" — из заключенных в ссыльные. Так появился еще один вид вольнонаемных - отбывших срок заключения.

Для тех из нас, кто не потерял интереса к жизни, любви к искусству, маленьким светлым лучом были киносеансы, которые изредка проводились в маленьком, продуваемом насквозь балхашскими ветрами, деревянном, с земляным полом клубе. Даже в сильные зимние морозы, натянув на себя все, что только было можно, мы с замиранием сердца следили за действием на экране. "Крутить" кино приезжали из города Балхаша, так что получалось, что фильмы самые свежие, те, что смотрели на воле. Так еще до войны увидели мы знаменитый "Большой вальс", а в военное время - английский фильм "Тетка Чарлей".

При клубе была и зэковская самодеятельность. Организовалась она потому, что среди нас появился бывший профессиональный актер Эверт и танцовщик Недзвядовский, позже участник артистической группы заключенных в Долинке. С помощью вольнонаемных удалось им разыскать текст пьесы «Тетка Чар-лей» и очень удачно поставить ее силами зэков в нашем клубе.

Мы, политические, с первых дней войны стали подавать начальству заявления с просьбой отправить нас на фронт. Поначалу ответы были неопределенные, мол, ждите, а потом заявления и вовсе принимать перестали.

В 1942 году, в разгар боев под Сталинградом, начали отправлять куда-то этапы с заканчивающими срок уголовниками. Поначалу мы думали, что их отправляют в другие лагеря, но потом узнали - начальству это скрыть не удалось - что их отправ-

ляют на фронт. Таких этапов из нашего отделения было много. Но вдруг они прекратились. Дошли слухи, что, несмотря на усиленную охрану таких этапов, случались побеги с них, нападения на охрану, массовое членовредительство - делали все, чтобы не попасть в штрафные роты.

К концу войны для верхов стало очевидным, что большие людские потери на фронтах должны восполнить в мирной жизни уцелевшие гулаговские кадры. Сохранение их стало для государства важным мероприятием. В лагерях слово "зэка" стали шутя расшифровывать как "золотые кадры". Пришло секретное указание, вскоре ставшее нам известным, что надо делать все, чтобы снизить смертность "золотых кадров". Появилось и новшество — хоронить каждого зэка, умершего в лагере, в белье и индивидуально, а не навалом, как это было ранее.

В 1940 году наше 20-е отделение Карлага уже было почти полностью мужским. В 1944-ом году, когда наши войска стали освобождать Украину, в Карлаг стали поступать большие этапы женщин, арестованных на Украине за сотрудничество с немцами во время оккупации. Несколько таких этапов прибыло в Балхаш, хотя работы для женщин почти не было. Их стали водить на кирпичный завод и на глиняный карьер. Наша зона теперь наполнилась певучей украинской речью. От этих женщин узнали мы о горькой судьбе Украины, о зверствах оккупантов.

Еще в первые военные годы я узнал из письма о том, что мою сестру с мужем, двумя маленькими дочерьми и матерью мужа выслали из Москвы в Казахстан за то, что муж сестры был советским немцем. Они поселились в Караганде. Отец жил в ссылке во Фрунзе еще с 1937 года, как член семьи репрессированных. Репрессирована была моя мать. Изредка получал я от нее письма из Печорского лагеря, писал ей ответные, писал и отцу во Фрунзе. И вот как-то в 1943 году, после довольно долгого перерыва, получаю письмо из Фрунзе, но не от отца, а от какой-то женщины из отдела кадров учреждения, в котором отец, не-

смотря на свои семьдесят лет, работал. Она написала мне, что мой отец скончался. Он все ждал, да так и не дождался возвращения мамы. Ей в 1936 году дали пять лет заключения, и она должна была освободиться в 1941 году. Но как и всех остальных, re задержали "до особого распоряжения". Освободили лишь в конце 45-го года, продержав вместо пяти девять лет.

Война шла к концу, явственно проглядывала победа, наши войска были на пути к Берлину. Пошли разговоры о том, что после войны будет большая амнистия. Об этом говорили и охранники, и начальство: "Подождите немного, после войны все лагеря будут распущены, жизнь станет нормальная".

Однако все вышло иначе. Кончилась война, а зэков стало еще больше. Появились каторжные лагеря, например в Джезказганском лагере - особый лагпункт Байконур. Там на шапках и одежде зэков были номера.

Амнистия, которую мы все ждали с нетерпением и надеждой, пришла лишь в середине лета 45-го - только для уголовников!

Запомнился день Победы - 9 мая. Был обычный рабочий день, и все бригады, как всегда, строились у вахты для выхода на работу. Но развод почему-то задерживался. Вдруг появился начальник тюрьмы в парадной форме и объявил о том, что подписана капитуляция Германии. День объявили праздничным, увеличили объем выдаваемой еды, в клубе запустили громкую музыку и... объявили танцы! В зоне уже были женщины, и я впервые после долгих лет вспомнил свою долагерную, свободную молодость и покружился в вальсе.

Глубокой осенью того же, 1945-го пришла весть о том, что наш Балхашский лагерь будет передан под размещение японских военнопленных, а нас переведут в другие отделения Карлага. Слух подтвердился, и от нас пошли этап за этапом. Лагерь быстро пустел. Нас, небольшую группу "управленцев", задержали на некоторое время для оформления передачи материальных ценно-

стей и имущества новой лагерной администрации. Жили мы за зоной, на территории наших складов. А в зону стали прибывать эшелоны с пленными японцами.

После ноябрьских праздников меня с еще одним бухгалтером в сопровождении "вохровца" поездом, в пассажирском вагоне, минуя пересылку в Карабасе, отправили в Бурминское отделение Карлага. Оно находилось у железной дороги, связывающей Балхаш с Карагандой, за станцией Жарык, километров сто не доезжая до Караганды. Никакой станции или платформы, разумеется, тут не было, поезд останавливался прямо на высокой насыпи, под которой, по обе стороны находился центральным участок Бурминского отделения.

Здесь все было иначе, чем в Балхаше. Это было одно из многих сельскохозяйственных отделений Карлага. Позже, в 60-е годы, здесь будет образован, по ликвидации Карлага, Бурминский совхоз. Впрочем, не только это, но и другие отделения лагеря станут совхозами.

Зона, огороженная колючей проволокой, была небольшая, лишь для "особо опасных". В ней содержались "враги народа уже послевоенного набора. Это были люди из западных областей, большинство из Западной Украины, побывавшие в оккупации. Все остальные зэки жили в бараках из самана на окраине поселка, который, вместе с индивидуальными деревянными домами вольнонаемных, являл собой обычного вида село с широкой улицей посередине.

Зэкам запрещалось без надобности ходить по центральной улице, они должны были передвигаться по параллельной дороге, которая проходила по задворкам, позади приусадебных огородов.

Все здания отапливались карагандинским углем, который привозили по железной дороге в составах из закрытых платформ. Так как никаких дополнительных путей не было, то состав оста-

навливался на насыпи у поселка, и его надо было немедленно разгрузить. Тогда объявлялся аврал. Нарядчики бегали по баракам и производственным точкам и сгоняли всех незаконвоированных зэков к вагонам. Под команды мы быстро сбрасывали уголь на одну сторону откоса. Снег, лица, одежда - все становилось черным. Разгрузка заканчивалась, состав уходил, не задержав движения на линии.

В Бурминском отделении я пробыл недолго - не более трех месяцев. Вскоре на меня пришел вызов в проектное бюро сельхозуправления Карлага. Именно сюда я должен был попасть еще в 1940 году, с Севера. Но путь мой оказался очень длинным...

И вот в начале марта 1946-го года, в очень морозное раннее утро меня с какой-то заключенной женщиной, этапируемой в больницу, в сопровождении старика-конвоира с винтовкой, высадили из поезда в Карабасе. Дождались, пока станет светло, чтобы двинуться в Долинку. И вот - в путь. Восемнадцать километров по снегу прошагали как будто совсем незаметно.

Долинка - столица Карлага. 19-ое ДКО — Долинское комендантское отделение. Зона похожа на огороженный проволокой поселок с несколькими улицами. Кроме бараков, множество отдельных домиков и изб. Много деревьев, есть даже скверик.

Меня поместили в маленькой комнатке низенького саманного домика, в котором и располагалось проектное бюро. Там работал еще один заключенный, разумеется, "враг народа». В жилой комнатке находился дневальный, который следил за всем этим "хозяйством". Это был милейший старик, Алексей Петрович Бочаров с Южного Урала, имевший пятнадцатилетний срок по так называемому "элеваторному делу".

В 1937-ом году были и такие дела. В стране не было, наверное, ни одного хлебного элеватора, в котором не нашли бы группу "вредителей", которые якобы заражали там зерно клещом, или подмачивали его, или еще что-то "делали" — сказки, которые

придумывали следователи на следствии, служили серьезным дологосрочным обвинением. Сроки — более десяти лет.

В этом саманном домике с вывеской "Проектное бюро" и прошли мои последние два года заключения. Поначалу задания из управления приносили мне работавшие там бывшие зэки, но в это время уже вольнонаемные инженеры-землеустроители, которых я запомнил как прекрасных и добрых людей. Это Федор Николаевич Леон-Леонов и Владимир Николаевич Лиодт.

Вскоре мне выдали пропуск - кончился срок, и я сам стал ходить за зону в сельхозотдел, где получал задания на работу и приносил готовый материал. Главным моим делом было делать из поступавших из отделения лагеря крупномасштабных землеустроительных планов мелкомасштабную карту Карлага для кабинета начальника управления лагерем.

В сельхозотделе я неожиданно встретил работавшего там и уже вольнонаемного Александра Александровича Вишневского, которого знал еще по Архангельску, где, будучи также ссыльным, он работал на той же картографической фабрике, что и я. Оказалось, что он тоже москвич, после Архангельска устроился как-то под Москвой, там работал, а в 1937 году "загремел" вторично, но имел меньший, чем у меня, срок и в Долинке о был "вольным". Помню, как вешали мы с ним в кабинете начальника управления Карлага вычерченную нами карту лагеря - по размеру территории Карлаг был равен Франции. Я впервые попал в кабинет столь высокого начальства, конечно, в момент его отсутствия, и обратил внимание, что на столе и на подоконники стояли горшки с высаженными в них кустами клубники. На кустах - крупные спелые ягоды, а на дворе - зима. Клубнику для начальства выращивали "враги народа" в специальных оранжереях, где разводили и цветы.

В 19-ом ДКО пришлось работать мне с такими людьми, о встрече с которыми я помышлять не мог никогда. Прежде всего

это Александр Леонидович Чижевский, академик многих академий мира, крупный ученый-биолог, биофизик, а также поэт и художник. Здесь он был приписан к лечебно-санитарной части, грудился в лаборатории этой части за зоной. В зоне он жил вместе с группой заключенных артистов, с так называемой агитбригадой, которая обслуживала клуб вольнонаемных управления лагерем в поселке Долинка. По вечерам Александр Леонидович приходил в мою "кабинку", как мы называли свое жилье, и мы подолгу беседовали. От него узнал я, что детство его и юность прошли в Калуге. Моя мама тоже провела свою юность в Калуге и много рассказывала мне об этом городе.

Александр Леонидович даже в лагере не прекращал свою научную деятельность и писал свои, позже ставшие широко известными, статьи об электростатических свойствах крови. Я вычерчивал ему многочисленные графики, таблицы, чертежи, помогал кое в каких расчетах. Как сейчас помню его. Ходил он в потрепанной, еще с воли, одежде - "профессорском" пальто с котиковым воротником и в "профессорской" котиковой шапочке. Было ему тогда сорок девять лет, но он отрастил большую седую бороду и казался гораздо старше своих лет. Заключенные относились к Чижевскому с большим уважением, чего не скажешь об администрации лагеря, особенно в его низшем эшелоне - во-хровцах, охранниках, которые смотрели на интеллигенцию, как на людей, которых можно с радостью унижать. По самым мелким и вымышленным поводам Чижевского сажали в карцер, лишали пропуска из зоны, унижали обысками.

Кроме меня в штате проектного бюро сельхозотдела была еще одна работница - Екатерина Георгиевна Асмус. Ко времени моего перевода в Долинку ее срок заключения уже закончился, но она попала в больницу. Поправившись, пришла в проектное бюро уже как вольнонаемная. Была она тоже москвичкой, по образованию архитектор, прекрасная рисовальщица и чертежница.

Но поработать уже как вольнонаемной ей пришлось недолго. Вскоре она снова слегла в больницу и оттуда уже не возвратилась... Умерла Екатерина Георгиевна Асмус от рака летом 1946 года.

Хоронили ее подруги уже на "вольном" кладбище, что расположено по дороге из поселка на магистраль Караганда - Шахтинск. Позже, уже после похорон, приезжала из Москвы в Долинку ее сестра, которую провели в зону. Она зашла в наше бюро, посмотрела, где трудилась, будучи заключенной, Екатерина Георгиевна. Запомнилось, что она говорила, будто работала в Большом театре, врач-ларинголог. Следит за голосовыми связками известных певцов.

В зоне 19-ДКО было большое, человек на 25-30, проектно-сметное бюро, подведомственное отделу капитального строительства управления лагеря. В нем были изыскатели, гидротехники, строители-проектировщики, сметчики. Там работала большая группа проектировщиков из Чехословакии. Все они были детьми русских эмигрантов первой волны, получили в Праге высшее образование. Арестовали их сразу после освобождения Праги от фашистов Советской армией. Один из них, архитектор Уклейн, после освобождения и реабилитации работал главным архитектором города Темиртау. Позже переехал в Тулу, где и умер.

Был еще один архитектор, про которого говорили, что до ареста он был американским подданным. Помнится, он действительно плохо владел русским языком. Как попал к нам из Америки, не знаю.

Александр Леонидович Чижевский со всеми из проектного бюро был в хороших отношениях и даже как-то устроил в их помещении небольшую выставку своих рисунков, которых у него скопилось порядочно: он всегда, когда мог, рисовал. Две маленькие акварели "Весна" и "Осень", которые тоже были на этом выставке, теперь висят над моим столом. Он подарил их мне, когда я освобождался. Мы думали, что больше никогда не встре-

тимся, но судьба подарила нам возможность увидеться и общаться вновь уже в Караганде, где после освобождения жил несколько лет, как и я, Александр Леонидович Чижевский.

В нашей зоне был ученый с Украины Василий Иванович Линченко, жертва "лысенковщины", этапированный в Карлаг с Колымы. Даже на Колыме он пытался проводить свои исследования по производству кормовых белков из различных растительных материалов. Очевидно, в Карлаг он попал именно благодаря этим исследованиям. Тут он развернул работу, чтобы убедить начальство в ценности своей идеи и обустройстве хоть какого-нибудь экспериментального производства. Это был очень интересный и благородный человек.

В ДКО-19 было много творческой интеллигенции, она активно принимала участие в работе культбригады - "крепостном театре". Это были бывшие оперные солисты Киева и Харькова во главе с Екатериной (Китти) Оловейниковой, музыканты различных оркестров, бывший дирижер оркестра московской оперетты Марина Лер, ученица Лидии Руслановой Антонина Иванова, артисты других жанров - пара эстрадного танца Марина Лебедева, дочь известного еще до революции артиста Малого театра Лебедева, и Игорь Недзвядовский, который до этого был в Балхашском отделении. Ставили они целые оперетты - "Сильву", "Марицу", "Роз-Мари". А их художественным руководителем был немец Поволжья, но фамилию его я забыл. Интересно, что в свое время он был руководителем армейской самодеятельности и фронтового театра в дивизии Чапаева. У него сохранилась афиша фронтового театра с крупно напечатанной его фамилией.

Позже, уже в Караганде, я прочитал в местной газете, что он принимает участие в руководстве самодеятельностью в Доме железнодорожников на станции Караганда-Сортировочная.

"Крепостные" артисты культбригады готовили свои выступления в маленьком саманном клубе в зоне, рядом с моим про-

ектным бюро. Как исключение, им разрешалось находиться в клубе и после отбоя, и охране приходилось мириться с тем, что мужчины и женщины после отбоя находились вместе. Сюда приходил и Чижевский. Тут же репетировала свои выступления его будущая жена, Нина Вадимовна Перишкольник. Кроме того, что она великолепно исполняла русские и цыганские романсы, по желанию начальства она организовала и цыганский хор, исполнявший народные песни и песни советских композиторов. Заманили в этот хор и меня, что давало мне возможность проводить репетиционные вечера в компании интересных и интеллигентных людей. Это на какое-то время давало возможность забыться...

Подготовив программу концерта к какой-либо знаменательной дате, мы, артисты, выходили задолго до начала концерта, и клуб вольнонаемных, в поселок. Все шли под конвоем и в клубе на сцене, между кулисами стояли "вохровцы" с винтовками. А в первых рядах зрительного зала блестели золотом погоны начальства, сидели их разряженные жены, дальше - чины пониже, рядовые служащие управления. Все - только вольные. Бывало много гостей и из Караганды.

Наши собратья - "враги народа" могли видеть артистов лишь в своем клубе: под видом генеральных репетиций концерты оперетты "прокатывались" сперва в клубе зоны 19-го ДКО.

...Подошли к концу и мои десять лагерных лет, а с архангельской ссылкой - увертюрой к ним и все тринадцать. Лучших молодых лет. Время в 1947 году было неспокойное, даже в лагерь проникали слухи, что освободившихся вновь забирают и высылают в Сибирь. Мы горько шутили, называя это "вызовом на бис". Как не хотелось всему этому верить, так ждалось выстраданной и вымученной свободы, так мечталось о доме, уютной встрече с родными! И вот подошло 2 декабря 1947 года. По ходатайству начальства меня не направили, как обычно, в Карабас

для оформления освобождения, а стали оформлять прямо в управлении Карлага, в Долинке. Получил злополучную справку — место назначения ("по моему выбору") - город Караганда. Здесь жила сестра со своей семьей и сюда же приехала из Ухтинского лагеря мама.

Темным декабрьским утром я прошел с лагерным фанерным чемоданчиком через вахту своей зоны. Затем была еще одна вахта, через которую проезжали грузовые машины с автобазы, ехавшие за грузами в Караганду. Они и брали с собой попутчиков до города.

И вот я уже в кузове машины. Дорога мне еще незнакома. По сторонам мелькают поселки, шахты. Незаметно въехали в Михайловку. Подъехали к базару. Здесь ждала меня старуха-мама.

Так начались мои карагандинские девятнадцать лет, вовсе не безоблачные. Я часто думаю: прав поэт, написавший вещие строки о том, что "блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые"...