В сибирском «диком лесу» наш идишский писатель, к счастью, не погиб. В 1943 году, после шести лет заключения в тюрьмах и лагерях, ему сказали: «Иди отсюда!». И, как только он немного пришел в себя, ему выдали шинель, пару больших сапог с длинными портянками, винтовку, и солдатом стрелкового полка он отправился сражаться с немецкими нацистами.

В самые мрачные для еврейской советской литературы и культуры годы (1948-1953) не было дня, чтобы Иосиф не заходил к нам. Называлось это - заходит он не ко мне, а к моей дочурке, которая тогда еще лежала крошечная в своей кроватке. Но разница в возрасте им не мешала затевать игру, которая не только у них вызывала смех.

Гость, только что переступивший порог нашей коммунальной квартиры, явно встревоженный, вел себя по-мапьчишески шаловливо. Его переполняла такая буря радости, что даже глаза у него блестели. - Иосиф, - однажды сказал я ему, - ваши красивые, длинные усы уже поредели. Мой ребенок вырывает из них волоски, а вы не только не стонете от боли, но даже получаете от этого удовольствие.

Его ответ:
- Пока она еще не знает о другой, гораздо труднее переносимой боли, пусть рвет мои волосы.
Сказал - и приставил к губам палец, что означало: не будем больше об этом говорить.

Иосиф Рабин всю жизнь помнил сталинские лагеря. Я - гитлеровские. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в нас обоих страх так глубоко укоренился и мы очень часто приставляли к губам палец. Впрочем, тогда в большом страхе жили миллионы советских граждан, пока еще находившиеся на свободе.

При аресте Рабина, во время обыска, когда рылись во всех уголках, обнаружили страшную «крамолу». Это был прекрасно изданный сборник «Евреи в СССР» (Москва, 1935). Его составителем и редактором был Шимен Димантштейн. А автором специальной главы «Еврейские научные труды в Советском Союзе» - Иосиф Либерберг.

Сперва Рабина обвиняли в том, что он принимал активное участие в троцкистской группе, которой якобы руководил Либерберг. Затем за него взялся другой следователь, который с самого начала объявил, что обладает неопровержимыми доказательствами того, что Рабин - руководитель писательской организации в Еврейской автономной области – занимался не литературой, а шпионажем в пользу соседнего государства, и от заключенного требовал, чтобы тот сам назвал страну, которой за соответствующее вознаграждение продался. Отнюдь не сразу, но ему подсказали, что шпион он - японский. Более того, он к тому же был вербовщиком новых шпионов - а это вам не служка в молельне. У меня хранится довольно большая часть архива Иосифа Рабина. Почти все записи, которые он делал до смерти Сталина, бесследно исчезли. Вначале это случилось при его аресте, а потом он и сам не раз так "убирал" ящики своего письменного стола, чтобы от этих бумаг даже следов не осталось.

Он же говорит об одном из своих героев, которого зовут Мойшеле: "Он бы мог рассказать очень многое, но не может говорить. Ему все кажется, что за ним гонятся. Его опять поймают. Посчастливится ли ему еще раз остаться в живых?".

Я уверен, что большинство материалов, которые сохранились после смерти Рабина, уже давно должны были бы быть опубликованы. Но поди сделай это. Поэтому хоть немного приоткрою завесу над тем, что находится в моем книжном шкафу.

Передо мною – обыкновенная почтовая открытка с двумя круглыми штампами. Указан адрес и адресат: станция Иланская, Иланское отделение Крашлага, Рабину. Отправитель: проездом, поездом № 1. Дальше узнаю почерк Бузи Гольденберга (бывшего замредактора "Биробиджанской звезды"). Писал он, видимо, в спешке, и за лагерные годы отвык держать перо в руках.

"Дорогой Йосл!
Мы, я, Нотэ Вайнгауз (до ареста редантор в биробиджанском радиокомитете. - М.Л.) и Гирш Добин едем поездом Хабаровск-Москва. Свой "марш" мы завершили 14 марта сего года. Теперь мы нав- сегда покидаем Биробиджан. Относительно тебя мы делаем все, что можем. В Москве мы еще подожмем. Будь здоров.1939".

Перец Маркиш был одним из первых, к кому Гольденберг обратился. К счастью, тогда Маркиш еще сам не пережил тюремного несчастья и, возможно, даже в мыслях не допускал того, что впоследствии с ним самим случилось. Пока что его ценили даже в самых верхах. Помогло ли ходатайство Маркиша тому, что Рабина освободили, трудно сказать. Во всяком случае, кровавые колеса повернули вспять. Арестовали и расстреляли главного чекиста Ежова.

Отрывки из двух писем Переца Маркиша:
"Дорогой, любимый Рабинчик!
Можешь ли представить себе мою радость, когда я получил твою открытку? Наверное, нет. Одним словом, я тебя поздравляю, дорогой мой, с обретенной свободой, которая тебе и всем нам так дорого стоила. Какое нынче время, не стану тебе рассказывать. Понимаешь и знаешь сам. Свое место ты наверняка найдешь...
На днях уехала в Америку еврейская делегация: Михоэлс и Фефер. Еврейские писатели Москвы послали защищать родину прекрасную делегацию добровольцев: Росина, Винера, Гурштейна, Годинера, Зельдина и т.д. Один Арке Кушниров остался в живых...
1943".

"18.08.1943.
...Эх, Рабинчик, если бы ты был среди тех, которые ныне возвращаются. Мы, эти несколько старых пьяниц, уж напились бы и главное - наговорились бы. И очень больно, что это пока лишь мечта, но, как говорил Тевье, у нас есть большой Б-г.
Ну, будь здоров и бодр. Пиши письмишки.
(Я попрошу в издательстве, чтобы тебе выслали немного бумаги. Это для тебя, наверно, большой дефицит)".

Еще письмецо - ответ от известного литературного критика и драматурга Иехезкэля Добрушина.
"(?) 9.05.
Дорогой товарищ Рабин!
С прибытием! Я от всей души обрадовался Вашему письмецу... Начнем новую жизнь и, как говорит старик Шолом-Алейхем, первый день на свете, только не тужить! (У нас теперь в моде святой язык (иврит - прим. переводчицы). О Вашей семье я, к сожалению, ничего не знаю. Я покинул Москву еще до массовых отъездов. Может, она тоже уехала в Чистополь, городок недалеко от Казани, куда были эвакуированы многие писательские семьи. Во всяком случае, я верю, что в "Эмесе" (издательство еврейской литературы) в Москве знают. Свою семью Вы наверняка найдете. Хорошо, что Вы мне написали в Куйбышев, тут ныне нерв нашей главной работы, хотя в Москве теперь довольно много писателей: Галкин, Квитко, Ойслендер, Вендров, Липман-Левин, Ноах Лурье. Остальные находятся в Уфе, в Алма-Ате и большая часть – на фронте. В Куйбышеве находятся Эпштейн, Бергельсон, Орланд. Так вот, дорогой Рабин, включайтесь в работу. Засучите рукава и беритесь за перо. Это будет Вашим лучшим объявлением о Вашем возвращении. Куйбышев нуждается в материалах как для газеты "Эйникайт" ("Единение"), так и для заграницы, куда ежедневно уходит масса материалов. Тема о евреях-бойцах, о работе евреев в тылу. Форма - рассказы, зарисовки, факты, материалы. Все, что может возбудить чувства и вызвать мысли. Обязательно включайтесь в эту работу. Ведь повсюду есть евреи, красноармейцы, эвакуированные, которые рассказывают. Людей волнуют зверства фашистов, опять же фактический материал, в какой предпочитаете форме. Посылайте прямо в Куйбышев. Если у Вас будет такого рода книжка, и ее у Вас возьмет "Дер Эмес" (издательство), там готовятся сборники и книги писателей.
Ну вот, будьте уверены в наших общих желаниях и радости видеть Вас среди нас, в нашей творческой среде. Сам я здесь пробуду еще примерно месяц, потом, вероятно, вернусь в Москву. Я занят в театре. Тут из наших Дер Нистер.
Будьте здоровы, бросьте в почтовый ящик письмо. Я желаю Вам всего наилучшего.
Ваш И.Добрушин".

А теперь о письме, которое лучше бы Рабин в руках не держал и мне не надо было бы его приводить. Заодно напоминаю: начиная с пятидесятых годов московское издательство "Советский писатель" выпустило десятки книг еврейских писателей на идише и в переводах на русский. Тираж последних достигал миллионов экземпляров. Немало этих художественных произведений постоянно напоминали: мы были и должны оставаться евреями. Спрашивается - какая еще сила могла так влиять, чтобы остановить ассимиляцию?

Письмо было направлено на адрес издательства с припиской: писателю Рабину Иосифу Израилевичу. Было заведено, что корреспонденцию, не читая, пересылают авторам. Как правило, это были положительные отзывы о только что появившейся книге - так что пусть сами их прочтут и ответят. Точную дату отправления письма разобрать не удается, но речь идет о только что вышедшей книге рассказов Рабина в переводе на русский язык.

В наше время уже известно о письмах, напичканных взрывчаткой, бактериями, которые заражают ужасными болезнями, а иногда просто так - порошком без вкуса, без запаха. Адресат уже знает, что его враг готов если не умертвить его, то хоть искалечить или пока что напугать. Можешь не слушаться, не поддаваться, но твой шаг уже будет совсем другим. То и дело будешь оглядываться. Не сможешь уснуть, потому что будешь прислушиваться к малейшему шороху, звуку. Как же иначе - кто же хочет распрощаться с жизнью? Сегодня это называется - террор. А тогда...

Вот полученное Рабином письмо:
"Прочитав эту книгу, каждый возмутится... Что ни рассказ - евреи воюют, пришли с фронта, работают слесарем, трактористом. Какая наглость! Где? Когда? Уж лучше ничего не писать, чем заведомую ересь. И после этого евреи возмущаются, за что их не любят. Всё, что есть подлого, низкого, всё в этой расе. Если есть хороший, то это 1:10000. Но читать эту книгу равнодушно нельзя. Получилась "медвежья услуга'. Всё подчеркивается в противоположную сторону. Всё против, написать такую книгу может какой-нибудь провокатор, который может еще больше озлобить всех против евреев. Лучше бы Рабин шел торговать в жидовскую галантерейную лавочку или в любую жидовскую палатку на рынке, чем ставить на высоту пархатых, вонючих жидов. Ведь от жидовок от всех воняет козлом. И когда же только избавится русский народ от этой нечисти. Я не за Гитлера, но мало перебито евреев, надо было уж бить до конца".

Сам я после публикации очередной книги получал десятки писем от читателей-неевреев и я им по сей день благодарен, но были и такие письма, как то, что вы сейчас прочитали. У известного героя войны с нетипичной еврейской фамилией пожилой мужчина, который жил где-то у черта на куличках, спросил, зачем ему понадобилось спасать евреев. Правда, в конце была приписка, что сам он в своей жизни еврея не видел.

Надо было хорошо знать Рабина с его необузданным характером, с его молниеносными, неожиданными действиями. На редкость добрый человек, он одновременно бывал очень вспыльчив. Он был не из тех, у кого согбенная спина и погасший взгляд. Если кто-то его обижал, Рабин мгновенно свирепел, так что берегись! Он бушевал, словно ураган. Он умел как никто другой защищать друга по перу, чье-то произведение от несправедливых обвинений. Начальство тоже знало, что с ним лучше не вступать в полемику. На этот раз надо было до боли зажать губы. Что еще он мог сделать?

Разбирая.архив Рабина, я это письмо отложил в сторону. Оно было так завернуто, словно Рабин боялся снова увидеть его. Слишком много времени заняла бы передача сути множества сохраненных писем, которые ему прислали еврейские писатели, литературные критики, читатели. Но мимо одного письма и стихотворения, которые он получил из моих рук, пройти нельзя.

Это было в конце ноября 1961 года. В поздний послеобеденный час в редакцию журнала "Советиш геймланд" зашел Иосиф Рабин. Человек ниже среднего роста, не сухощавый, а словно усохший до худобы, он выглядел моложе своих лет. И походка у него была легкая, а в его глазах еще много лет блестел молодой задор.

На улице Кирова, 17, где помещалась редакция, его можно было встретить часто. Но просить он приходил не за себя.

Этот обычно тихий, деликатный человек на сей раз был язвителен и саркастичен. Пустых разговоров, просто болтовни, он не любил. При себе всегда имел листок плотной бумаги, и с ним переходил из одной комнаты в другую: в отдел прозы к Аврому Гонтарю его просил зайти Ирме Друкер из Одессы (впоследствии их дружба расстроилась), оттуда - в отдел поэзии к Мойше Тейфу - просил Гирш Ошерович из Вильнюса... И так - пока в его памятке уже почти все было вычеркнуто. Когда он заходил ко мне, я уже по его лицу узнавал, как ему удалось выполнить многочисленные просьбы своих коллег, которые жили не в Москве.

На этот раз он, как обычно, придвинул стул поближе к моему столу и стал заглядывать в свою узкую бумажку. Я порылся в ящике и передал ему письмо, вслух повторяя написанные на конверте слова: "Лично товарищу Иосифу Рабину".

К тому времени журнал успел опубликовать три прекрасных рассказа Рабина: "Рохл и ее дети", "Бурые косы" и в "В уральском городе". Читателей, надо полагать, было намного больше, нежели тираж журнала (25 тысяч!). Почтальоны ежедневно приносили кипы писем. Часть из них была адресована непосредственно писателям.

Иосиф это письмо взял, но вскрыть конверт не смог. Руки дрожали, он несколько раз доставал и надевал очки, встал, прислонился к стене и с закрытыми глазами все повторял:
- Бранд, Бранд, Гирш Бранд жив!..

Было заметно, что его мысли витают где-то далеко-далеко. И пока что он завел разговор с самим собой. Кто - Бранд? Что - Бранд? Я не понял, но теперь прочел обратный адрес: город Ольгополь, Винницкая область, Чечельницкий района, Бранд Г.М.

Не в тот день и не в редакции он мне дал прочесть это письмо. И хочется, чтобы не только я знал его содержание. Поставьте перед собой стакан воды и послушайте:

"Дорогой мой друг Иосиф Рабин!
Я прекрасно понимаю, что ты очень удивишься, когда прочтешь первые строчки и захочешь узнать, кто тебе пишет. Может, ты меня уже давно забыл, а я еще жив. Мое сердце еще бьется. Да, дорогой мой, это я, Гершеле Бранд, бывший председатель Бирофельдского сельсовета Биробиджанской области. Мы были вместе в Иланске Красноярского края. Я не знал, что ты еще жив. В журнале я увидел твой портрет.
Трудное, очень трудное время мы с тобой пережили, но чаще всего я вспоминаю свой побег из Иланска и как меня туда привезли обратно. Много наших друзей погибло. Среди них Клитеник. Теперь об этом можно писать.
О многом, очень многом надо бы писать. Пока я тебе напомню о поэме, которую ты создал не на бумаге, а в мыслях. Поэму, посвященную моей дочери. Этого я никогда не забуду, до самой смерти.
Дорогой мой друг! Там, где я теперь живу, я не видел ни одной еврейской книжки. Пошел на почту, хотел выписать журнал, но мне сказали, что уже поздно. Поэтому прошу тебя, пришли мне еврейский журнал, а также свои произведения. Я уверен, что ты это сделаешь. Буду тебе очень благодарен.
Пришли мне свой домашний адрес и мы будем переписываться.
Твой Гершл Бранд".

...Тогда мы уже не жили на одной улице, и даже не в одном районе, но однажды мы отправились в наш старый садик. Как прежде, с обеих сторон с грохотом и скрипом носился туда и обратно трамвай, ласково прозванный "Аннушкой", знакомый всем москвичам, которому приходилось справляться с непростым спуском со Сретенки до Трубной (я его однажды описал в рассказе "Перо Рус" и больше, надеюсь, к нему не вернусь).

Иосиф завел разговор о Бранде. В том, что он выполняет просьбу друга и посылает ему журнал и книги, я не сомневался, но все же спросил:
- А сами вы от Бранда часто получаете письма?
- Получаю. Но вы не можете себе представить, до чего мне трудно отвечать. Бранд постоянно вспоминает мою поэму о его доченьке, а я не знаю, как выкрутиться. Что вы на меня так смотрите? Я этого дорогого человека обманул. Тогда я вынужден был так поступить, но теперь не могу рассказать ему правду.

Прошло несколько минут, и Рабин принялся рассказывать:
- С Брандом я был знаком еще до того, как мы оба попали сперва в Хабаровскую тюрьму, а затем в Иланский лагерь. Бирофельд было за что любить, и мы, писатели, журналисты там чувствовали себя как дома.
Чтобы попытаться совершить из этого лагеря побег, надо было быть героем. Или самоубийцей. Бранд был смелым человеком и к тому же он на самом деле не мог больше выдержать. Об этом я знал, но что он собирается убежать, он никому не говорил. Делиться этим намерением нельзя было.
В лагерь его привезли избитого до неузнаваемости и, по всей вероятности, еще и тут охранники принялись снова избивать его. Мы пытались его оживить, но поди сделай что-нибудь, когда человек скорее мертв, чем жив. Когда все уже отступились, я немного приподнял его голову и зашептал ему в ухо ненаписанное, но навсегда запомнившееся стихотворение, в котором первые строчки:

"У меня есть дочка, она еще дитя..."

Следующие строчки я опустил и продолжал читать:

"Она будет спрашивать,
Будет искать на дорогах,
И когда его увидит, то спохватится,
Что это ее добрый отец
Гершл Бранд".
(Подстрочный перевод)

Так я шептал раз, другой и третий, пока Гершл хоть еще очень слабо, коснулся моей руки. Потом, когда он уже начал приходить в себя, стал, как и я, запоминать мое стихотворение наизусть так, как я ему тогда нашептывал, и он даже предположить не мог, что посвящено оно не его дочери, а моей. Эту тайну я ему до сегодняшнего дня не раскрыл. Казалось бы, в чем я согрешил? Но все равно не хочется его разочаровать. Вранье есть вранье...

Я попытался успокоить Рабина, но Иосиф твердил свое:
- Когда Бранд пришел в себя, я должен был открыть ему правду. Он бы меня понял.

Некоторое время спустя после кончины Иосифа Рабина его дочь Люба попросила меня помочь ей разобрать архив отца. Что мне вам сказать?.. Там обнаружились сокровища, которые только он мог записать. Из множества отзывов о его произведениях приведу лишь несколько строк из письма Аврома Шлёнского от 31 декабря 1969 года: "С большим интересом и величайшим удовольствием я читал Ваш роман "Дорогой чудак".

В одной из папок я обнаружил оригинал стихотворения "У меня есть дочка, она еще дитя", и я прочел его Любе в вольном переводе. По ее реакции я понял, что для нее это неожиданная новость.

В дни, когда было достаточно причин для того, чтобы перо не слушалось, я сел за письменный стол и с довольно большим опозданием попытался восстановить разговор с Рабином, который мы вели в садике на Рождественском бульваре. Сегодня я перебираю эти пожелтевшие листочки, и хочется верить, что правы те, кто не раз уверял, что у меня хорошая память (правильнее, наверно, будет сказать, что была хорошая память).

У всего, как известно, есть завершение. На сей раз оно таково. В 22-м номере "Иерусалимского альманаха" за 1992 год под заголовком "Рукописи, которые не сгорели" опубликованы несколько стихотворений "известного еврейского советского прозаика Иосифа Рабина".

Привожу первое спасенное стихотворение, где весь сыр-бор завязался из-за разных имен:

У меня есть дочка, она еще дитя,
Не знаю, то ли она радуется,
то ли плачет.
Я знаю, моя дочь отцу не изменит,
Она его не забудет.
Ей не надоест его ждать,
Она будет спрашивать,
Будет искать на дорогах,
И увидит его, и спохватится,
Что это ее отец, Йосл Рабин.
Дочь моя, я еще дальше от тебя,
Чем ты от меня.
Ты будешь спрашивать, будешь
плакать,
Я ничего не скажу, ни о чем не спрошу,
Я уйду обратно по старым дорогам,
Кривой, седой, старый надломленный
хромой еврей...
И когда настанет час,
Я обращусь к твоим воротам
И умру...
15 марта 1937 г., Хабаровская тюрьма
(Подстрочный перевод)

О записях Иосифа Рабина, которые сохранились в его архиве, о том, сколько всего ему пришлось пережить, еще рассказывать и рассказывать. Так что упомяну хотя бы еще одно письмо, которое не к нему, не от него, но о нем. Там были фальшивые, колючие, словно штыки слова. Мне это письмо показали в издательстве "Советский писатель", где должна была публиковаться книга Рабина "Город моей юности". Я в издательстве уже не работал, но еще был членом правления.

К 85-летию его снова догнали беды. Чтобы с ними справиться, требовалось много сил. В таких случаях он среди своих был молчуном, но его душа говорила без слов.

Это было актом мести, цель которой была ясна: чтобы произведения писателя больше не публиковались. Так хотели с ним расправиться за его выход из редколлегии журнала "Советиш геймланд". Произошло это тогда, когда еврейский журнал стал не только литературно-художественным, но и общественно-политическим. Тем не менее, книга все же увидела свет.

Возможно, мне не следовало этого делать, но в моем возрасте... Я позволю себе привести дарственную надпись автора на титульном листе этой книги.
"Посыпаю Вам свою книгу, которую Вы спасли от гибели.
Ваш И.Рабин. Москва, 17.10.1985".

Иосифу и Поле Рабин доставляли много радости преданная им всей душой дочь, внуки и правнуки, которые достигли многого и с большим почтением относились к бабушке и дедушке.

На сей раз кто-нибудь из моих читателей может подумать или сказать: «Глянь-ка, он о Рабине столько написал и даже не попытался обсудить его произведения, рассказать о его художественной мощи». Возражать не стану, потому что это так. В данном случае считаю достаточным лишь добавить: в очень добротной еврейской советской литературе Иосиф Рабин занимал почетное место. И еще: если бы так не относились к еврейскому языку, Иосиф Рабин был бы писателем не только своего поколения. Думается, что далеко не о каждом даже знаменитом писателе можно сказать такое.

Иосиф Рабин родился 18 апреля 1900 года в Гродно (по паспорту - в Вильно), умер 9 декабря 1987 года в Москве.