(окончание)

После того как 19-го августа 1945 г. части советской армии, возглавляемые маршалом Р. Малиновским, вошли в Харбин, состоялось общее собрание местной еврейской общины, избравшее д-ра Кауфмана заместителем председателя всех русскоязычных общин. Но 21 августа д-р Кауфман вместе с другими руководителями харбинских общин — еврейской, русской, грузинской, армянской и польской - были приглашены на лекцию "Как осуществлялся штурм Берлина", и на встречу с комендантом харбинского гарнизона. После длительного ожидания в зале, вместо встречи, д-р Кауфман и другие общественные представители были арестованы и помещены в камеры подвала. Через неделю всех этапировали в СССР, где не имевший за собой какой либо вины д-р А.И. Кауфман провел последующие шестнадцать лет в многочисленных лагерях Гулага. Его, прежде всего, доставили в Москву, где он отбыл три года в печально известной тюрьме на Лубянке. Первый год его тюремного заключения прошел без какого-либо расследования "дела" и следе гния. В 1946 г. его обвинили в сионистской деятельности, шпионаже в пользу Запада и в участии в реакционных организациях MГБ также обвинило Кауфмана в подготовке молодых людей на территории Советского Союза для шпионажа, у доктора требовали признания с подписью всех упомянутых фальшивок, по он отказался выполнить это требование и принять советское гражданство. Его приговорили, тем не менее, к 25-ти годам лагерей. Добавим, что д-р Кауфман до революции имел российское гражданство, но после поражения царизма и белого движения после революции 1917 г. и в гражданскую войну, он стал беспаспортным гражданином.

За долгих 11 лет, он прошел через 18 концентрационных лагерей рабского труда от Потьмы до Казахстана. В течение девяти лет от него не было никаких известий. Но он выжил в этом аду, главным образом, благодаря своей медицинской профессии и специализации в области специфических болезней Азиатского материка.

В Средней Азии имели место частые вспышки холеры, брюшного тифа, дизентерии, поэтому имело место массовая гибель людей. Врачи не знали практических методов борьбы с эпидемиями, но д-р Кауфман знал. Годы спустя, будучи в Израиле, он написал книгу воспоминаний "Лагерный врач", в которой рассказал о событиях, связанных со своим

арестом и жизненным опытом в Советской России. Книга выдержала четыре издания на иврите и русском языках. Он также являлся автором двух других книг: "Дневники и воспоминания", "История евреев в Китае".

Д-р Кауфман отбывал срок в Потьме и после освобождения был направлен в Караганду, где работал врачем на угольных копях. Большинство из шахтеров были заключенными, но доктор всегда обращался с ними как с равными.

В 1956 г. Тедди Кауфман, его сын, обратился к правительству Израиля от имени отца за получением израильского гражданства, которое ему было предоставлено. Но для получения гражданского паспорта д-ру Кауфману было необходимо получить поддержку МИД СССР и МГБ. На это ушло 20 заявлений и отказов и дополнительные пять лет.

Д-р Кауфман все же добился получения паспорта Государство Израиля. Для получения выездной визы, ему было приказано все документы сдать в ОВИР гор. Караганды. Накануне праздника Пурим, 29 марта 1961 г., его вызвали в ОВИР и приказали в течение 48-ми часов выехать за пределы СССР. Он быстро упаковал багаж, попрощался с друзьями и вылетел в Москву. Там, после многих лет разлуки, он на ночь остановился в квартире сестры, радостно встретившей брата. Попрощавшись с сестрой и ее сыном-профессором, он вылетел в Вену. В столице Австрии его встретил представитель Сохнута. После осмотра Вены, он вылетел в Израиль самолетом фирмы «Эл-Аль».

В Тель-Авиве прошла насыщенная эмоциями счастливая встреча с его семьей. Приезд д-ра А.И. Кауфмана стал большим праздником и для всех участников бывшей еврейской общины в Китае.

Однако вернемся вновь к моей эпопее. Из за срыва моего бегства в Соединенные Штаты на корабле ВМС США, я, в целях оказания помощи Мэринол, решил вернуться в эту школу и войти в состав преподавателей на учительской должности. Естественно, вес сестры были рады встретить и видеть своего бывшею ученика в штате преподавателей, оказывавшего сестрам также разнообразную помощь в период пребывания советских войск в Дайрене.

Глава 12.

Сага о Мэринол в Дайрене (1941 -1947)

Через пять дней после начала войны на Тихом Океане, 12 декабря 1941 г., шесть сестер - американских граждан, преподавателей в Мэринол в Дайрене - Роз Бенигна Ханан, Мэри Люк Лоуг, Хейвиер Мэри Шалвей, Мэри Корита Херген, Рейчел Джаксон, Виргиния (Стэлла Мари) Флэг - были интернированы и поселены в женский монастырь Фушими-Дай в Дайрене, вместе с сестрой Мари Элиз, имевшей немецкий паспорт. Американские сестры, работавшие в Корее, были интернированы в монастыре Йен.

Академия Мэринол в Дайрене не могла функционировать, так как кроме сестры Сабины - единственной учительницы японского языка, все остальные сестры оказались враждебными для Японии гражданами. Из-за отсутствия других образовательных учреждений в городе, японские власти испробовали от сестры Сабины продолжения работы академии с целью обучения детей русских, еврейских и армянских горожан.

В январе 1942 сестра Сабина смогла организовать работу школы для чего из Корен в Дайрен прибыла сестра Мария Талита Ямагаши. Сестры обратились к властям с просьбой освободить немку, сестру Марию Элису. Этот небольшой коллектив сестер, на помощь к которым пришли работать бывшие выпускницы, две сестры Козленко, и обеспечил работу школы.

В апреле 1942 г. из города Фушун прибыла сестра Мария Элиса Бауман, у которой был немецкий паспорт, и в том же году из Японии приехала сестра Роз Анна Наката (японка) и Маргарет Ким (кореянка). Прибывшие не владели в достаточной мере английским языком, но, тем не менее, делали все возможное для успешной работы академии.

В первый военный год численность учащихся резко сократилась и составила не более пятидесяти человек. Это были, главным образом, дети российских эмигрантов - евреев и армян. Возникла также необходимость передать властям большое здание Нанзан-року, в котором с 1938 г. размещалась школа. Поэтому, занятия были продолжены в помещениях монастыря Нанзан-року, которые,

несмотря на свои малые размеры, все же оказались достаточными для одновременного использования под нужды монастыря. Примерно в это же время в Дайрен прибыл и стал работать педагогом иезуит, немец по национальности, отец Вильгельм Шиффер.

В годы войны сестры оказались полностью изолированными от своего центра Мэринол в США. Вскоре, после завершения войны, в конце декабря 1945 г., из Фушуна прибыл епископ Лейн. До весны следующего года он проживал в доме японской миссии при Фушими-Дай, и его присутствие оказывало благоприятное влияние на сестер, постоянно опасавшихся нападений советских солдат. До отъезда из Дайрена епископ Лейн договорился направить для преподавания четырех сестер из Фушуна, и послать китайца, священника в здании японской миссии, с полномочиями по вопросам китайского Ша Хокуо и японского - Фушими Дай приходов.

В военные годы, тем не менее, численность учащихся росла и вскоре после начала моей работы в должности преподавателя в конце 1946 г. достигла своего максимума. Для учебного процесса потребовалась дополнительная площадь. Китайские власти, по просьбе сестер, предоставили часть здания женской общеобразовательной школы Шинмей.

Но военное поражение Японии в августе 1945 г. принесло серьезные испытания сестрам, оказавшимися беззащитными перед действиями советских солдат и новых властей.

В первые дни после 15 августа 1945 г. в городе было спокойно. Но с приходом регулярных войск советской армии, в городе начались эксцессы и зверства. Целых три дня город оставался без защиты от проявления анархии. Большинство из тех событий были настолько ужасными, что изложение их недопустимо.

Всех японцев согнали в одно место и обращались с ними чрезвычайно плохо. Многие из них были до смерти избиты китайцами с использованием палок или прутьев. Однажды я видел такую казнь, находясь в автомашине с полковником, но он запретил мое вмешательство. Мне также приходилось виден,, как китайцы избивали и забрасывали камнями японцев, появлявшихся на улицах. Японские магазины, офисы, заводы подвергались ограблениям. Советские власти, в свою очередь, конфисковывали недвижимость эмигрантов —

евреев, немцев, японцев, армян, угрожая расправами и подвергая аресту сотни эмигрантов и десятки евреев. После допросов их доставляли в Порт-Артур и этапировали в СССР. Небольшая немецкая колония была изолирована и под охраной помещена в дом на Нанзан-року.

События не прошли мимо дайренской группы сестер Мэринол Св. Доминика, хотя советские власти знали, что это была американская религиозная организация. Весь период между сентябрем 1945 г. и до отъезда сестер Мэринол из Дайрена в начале осени 1947 г. прошел в непрекращающейся борьбе за сохранение учебного заведения. Советские власти делали все возможное для закрытия школы. События 13 сентября 1945 г. даны по описанию сестры Марии Элисы:

- В первые нескольких недель после прихода советских войск возникли непредсказуемые времена, создавшие сильный психологический стресс. Мы пытались помочь людям, искавшим у нас защиту, несмотря на нашу беззащитность. Надеясь только на веру в святую Дену Марию и ее покровительство, мы приютили людей, многих на ночь, под нашей опекой и круглосуточным дежурством. Многие из инцидентов и преследований завершались настолько ужасно, что у меня нет никакого желания вдаваться в подробности. Епископ Лейн выдал нам специальные бумаги, свидетельствующие, что мы находимся под его юр8исдикцией, обеспечивающей относительную безопасность наших японских сестер и всех нас. Это также спасло мою жизнь. По ненависть оказалась столь великой, что после прихода советских солдат, они могли делать с сестрами, что хотели.

Церемония, проходившая 29 июня 1946 г. по поводу завершения обучения выпускного класса, оказалась последней в истории академии Мэринол города Дайрена. Она проходила в годовщину основания религиозного ордена Мэринол. В то время в школе обучалось 168 детей. На этой церемонии присутствовал весь состав американского консульства, представители консульств Дании и Швеции. Представителя от советских властей не было, так как они добивались закрытия этого учебного заведения, и требовали запретить обучение детей из русских и еврейских семей. Поэтому, все ожидали новых неприятностей.

С речью выступил отец Шиффер, выразивший свое восхищение самоотверженной работой сестер в столь сложных условиях. Отец Пии выдал выпускникам аттестаты и подарки. Их было всего 7 человек, из которых 4 завершили курс полной средней школы, а 3 - начальной школы. С приветствием также выступил консул Швеции, г-н Далстранд. Он поздравил всех студентов. Затем школьный хор "на отлично" исполнил несколько музыкальных номеров.

Тем же летом в здании, где работала Мэринол, советские власти открыли русскую школу. 20-го августа 1946 г. они полностью заняли здание Шинмей, в том числе классы, отведенные Мэринол. Начались повседневные стычки между детьми двух школ. В конечном счете, было решено обратиться к китайским властям по вопросу о судьбе помещения, поскольку китайские власти дали разрешение на право пользования частью здания. Однако китайские власти, не желая испортить отношения с советскими властями, переложили решение вопроса на руководство русской, то есть советской школы.

При отсутствии ответа китайских властей, сестры попросили ребят подготовить классы к учебе до начала следующего года. Чтобы узнать положение дел, к сестрам приезжал американский консул, г-н Пэтч, дочь которого должна была пойти в младшую группу. Особая тревога возникла в еврейской общине, не желавшей, чтобы еврейские дети получали советское образование, почти полностью отрицавшего трагедию еврейского народа во время войны, его традиции и ценности. Помимо всего, обучение в Мэринол проходило на нужном евреям английском языке.

Сестры и дети старших возрастов прибыли на уборку своих классов 11 сентября 1946 г. Сестры пожелали сказать руководству советской школы, что Мэринол начнет работать на следующий день. Директор той школы, майор советских войск, услышав о предполагаемом открытии академии Мэринол, потребовал передать ему все ключи от помещений, занимаемых академией, запретил изъятие чего-либо из классов и предложил покинуть здание. Сестры были буквально шокированы, узнав об этих требованиях. Чтобы как-то смягчить давление, директор посоветовал им найти другое здание и взять с собой необходимые пособия для учебного процесса. Сестер удивили и

действия майора, который стал распоряжаться вещами ему не принадлежащими.

В разговоре с сестрами майор-директор сказал, что поскольку здание Шинмей сейчас в его распоряжении, он имеет полное право использовать все имущество, находящееся в здании. Это заявление следовало понимать следующим образом: "Все, что мое — принадлежит мне, а все что ваше сейчас тоже стало моим..." Но так как он, объяснял майор, советский педагог и директор школы, то понимает положение и поступает благородно. Он добавил, что их великий и любимый руководитель Иосиф Сталин, отец всех народов населяющих 16 республик СССР, всегда поддерживал приоритет коммунистического образования и социалистических ценностей, а потому благополучие детей, как прерогатива советской власти, стоит на первом месте. Однако, продолжил он, если академия Мэринол будет размещаться в здании, русские дети начнут любопытствовать и задавать вопросы о том, кто там находится и что они делают... Поэтому, ему бы пришлось нанять даже специальных педагогов для предотвращения влияния Мэринол на детское сознание. Ведь в СССР никто не видел и не слышал о школе, где обучают и возглавляют сестры-католики из религиозного ордена.

Сестры все же пытались продолжить обучение, но, в конечном счете, им все таки в начале 1947 г. пришлось закрыть школу по причинам отсутствия помещений и растущих трудностей в контактах с советскими и китайскими властями. Стало очевидным, что сотрудничество с ними невозможно. Дайрен находился под контролем советской администрации, а сила всегда могла доказать свою правоту.

Русским детям, ученикам Мэринола, пришлось перейти в советскую школу. Но старшим детям разрешили закончить учебный год, последний в академии. Незадолго до расставания детям было предложено взять на память ряд книг из местной библиотеки. Сестра Элиса вызвала несколько взрослых учеников и попросила их ждать дальнейших указаний.

За несколько месяцев до отъезда сестер из Дайрена, советский офицер, еврей Аркадий Зайцев, попросил меня найти ему учителя немецкого языка. Это было необходимо для его продвижения по работе. Я познакомил его с отцом Шиффером, который согласился

позаниматься с офицером до его отъезда из Дайрена. Вскоре об этой учебе узнал СМЕРШ. Ни отец Шиффер, ни еврей-лейтенант не могли догадаться, что в недалеком будущем уготовит им судьба.

Как-то, отправившись посетить отца Шиффера и сестер в конвенте, монастыре Фушими-Дай, я увидел Зайцева с двумя офицерами МГБ. Когда я приблизился к Зайцеву, ему было приказано вежливо поздороваться со мной, словно ничего не произошло. Л поскольку Зайцев шел чуть впереди офицеров, он ухитрился пожать мою руку и сказал:

- Передай об этом отцу Шифферу.

Когда я предупредил отца Шиффера об аресте Зайцева, тот был весьма поражен этим известием: он не мог попять причину ареста офицера. Я также сказал ему о необходимости вести себя крайне осторожно, т.к. Зайцев чувствовал, что и отец Шиффер будет арестован следующим, и предложил ему немедленно посетить консула США, г-на Пэтча и рассказать об ожидаемой акции СМЕРШа. Одна из сестер посетила американское консульство и рассказала о моем предупреждении. Г-н Пэтч немедленно организовал отъезд отца Шиффера в Японию на корабле, перевозившим японских беженцев-репатриантов.

В сентябре 1947 г. пять сестер Мэринола получили выездные визы. Сестра Мария Элиса уехала на Филиппины, её четыре сослуживца с отцом Шиффером в Японию. Успехи в планы организации и

работы школы, учебного процесса которые достигли пять сестер, помощь отца Шиффера, бывших учениц Елены и её сестры Софи Козленко (Софи потом ушла в монастырь), а также Джо Лернера, были великолепны. Этот факт подтвердил епископ Лейн, который находился в Дайрене со времени поражения Японии. Из дневника сестры Марии Элисы мы узнаем о том, что епископ сообщил в центральное управление Мэринол в Нью-Йорке, еще до своего отъезда из Дайрена:

- Если считать нечто героическим в части пребывания сестер Мэринол в Дайрене в последние несколько лег, то прежде всего следует сюда отнести их работу, страдания, верность и самопожертвование. Сестры, подготовленные из числа местного населения, также заслуживают добрых слов. Сестры стойко

преодолевали огромные трудности, добиваясь бесперебойной работы школы.

После шестнадцати лет повседневной работы и упорного труда со времени приезда сестер Мэринол в Дайрен из США в марте 1930 г., завершилась эпоха пребывания Мэринол в этом крупном портовом городе. Сестры были готовы проводить просветительную работу в китайской и японской средах, но не были подготовлены к встрече с предстоящими событиями и новыми испытаниями. Подчеркиваю, что русская и еврейская общины желали, чтобы их дети посещали школу, где занятия велись на английском, поскольку в Дайрене не было других иностранных школ. В годы войны и в послевоенное время руководитель группы, сестра Сабина, во многом помогла поддержанию нормального психологического климата и состояния всех сестер Мэринол.

Для всех горожан, вне зависимости от их национальности, а также для зарубежных консульств, отъезд всех сестер из Дайрена безусловно имел отрицательное эмоциональное воздействие. После их отъезда в городе прошла вторая волна многочисленных арестов. Всех арестованных панировали и СССР. Среди них были также евреи, которых лживо обвинили в сотрудничестве с японцами в годы войны. Сейчас же выдвигались обвинения в принадлежности к сионизму, в работе на американскую разведку и распространении антисоветской пропаганды. Чтобы выжить в период советской оккупации Дайрена большинство из евреев были вынуждены брать советское гражданство. Другие, в результате советской пропаганды и обещания приличной жизни в стране, которая начала залечивать свои военные раны, выехали на постоянное место жительство в СССР. Но ядро евреев, жителей Дайрена, получивших образование на Западе и знакомых с жизнью в странах свободного мира, отвергли пропагандистскую рекламу советских властей.

Потеряв свое имущество, бизнес, средства к существованию, они сделали свой выбор не в пользу Советов и стали готовиться к массовому выезду, что в свою очередь означало появление дезинтеграционных процессов евреев, проживавших многие годы в Китае.

В ноябре 1947 г. произошел раздел Палестины. Генеральная ассамблея ООН после длительных дебатов и колебаний 33-х государств против 13-ти приняла резолюцию о делении территории на два государства: Еврейское и Арабское. Мечта Теодора Герцеля сказавшего еще в 1897, что "в городе Базеле я создал государство для евреев", наконец сбылась.

Речи в Генеральной ассамблее по этой проблеме, в своей основе, были похожи друг на друга. Представитель США Гершель Джонсон и его советский коллега Андрей Громыко выступили против каких-либо задержек в практическом применении вышеуказанного решения. Ассамблея замерла в ожидании после предложения председателя начать голосование. После голосования представителя Франции Пароди, раздался всплеск эмоций, крики радости и аплодисменты - преодолены последние сомнения в положительном исходе результатов голосования.

Я узнал об этом событии в Дайрене, слушая радио. Еврейская колония Дайрена радовалась и праздновала, люди собрались в синагоге и молились за процветание молодого еврейского государства. Наконец, у евреев планеты появилась страна, получившая дорогое вам название - Израиль.

В Генеральной ассамблее ООН после объявления результатов голосования, делегаты шести арабских стран - Египта, Ирака, Сирии, Ливана, Саудовской Аравии, Йемена ушли из зала заседаний. Все страны Азии либо голосовали "нет", включая Индию, или воздержались, как например, Китай.

Радость и веселье царили и в Палестине, когда новость достигла Тель-Авива. Люди плакали. Ликующие толпы танцевали на улицах. Многотысячные толпы горожан вышли с бело-голубыми флагами в Иерусалиме, Хайфе и по всей стране. Наконец, - после 2000 лет изгнания - евреи планеты могли вернуться на свою историческую родину, получив международное согласие на образование своего национального государства.

Глава 13.

НАТАША

Мама скончалась 25-го апреля 1947 г., за пять месяцев до отъезда сестер Мэринола. После ее кончины моя сестра Сара, ее муж Филя, их дочь Мира и я жили в одном доме, на улице Кайда-чо. Они занимали первый этаж, я — второй. На этом же этаже проживала семья из трех человек - Давид, его супруга Сюзан и дочь Далия. Следует указать, что у меня с ними были самые дружественные отношения.

Как-то Давид возвратился домой в возбужденном и озлобленном состоянии. В то время, как он вошел, я разговаривал с Сюзан в прихожей. Я взглянул на мрачного Давида. Он действительно выглядел очень странно. Я не мог понять, что с ним происходит.

- Что произошло, Давид? - спросил я.

Он взглянул на меня яростным и ненавидящим взглядом, дав тем самым мне повод подумать, что, вероятно, желал бы прикончить меня на месте. Посмотрен на меня диким взглядом, он внезапно бросился и стал драться, одной рукой схватил мое горло, и бил другой. Начав задыхаться, я оторвал его руку с горла, затем нанес столь сильный удар, что он отлетел к стене. Встав, я крепко сжал его в руках. Он постепенно счал успокаиваться и плакать. Наконец, поняв, что он пытался сделать, счал извиняться, сказав, что в результате событий произошедших с ним в тот день, он потерял контроль над собой.

- Но что же произошло с тобой? - мы оба одновременно спросили Давида. Сюзаи нервничала, я же был спокоен. Прежде всего, следовало узнать, что же все-таки произошло с ним в тот день, что так его взволновало и привело в неистовство. Давид сначала отмалчивался, не желая делиться своим секретом, но под нашим давлением стал рассказывать о произошедших с ним событиях.

- Сегодня меня вызвали в МГБ, в здание, где раньше размещалась Кемпейтай, что рядом с отелем "Ямато".

- Да, да. И что они желали получить от тебя? - спросила Сюзан.

- Когда я туда явился, меня попросили подождать в коридоре до вызова. После двухчасового ожидания, меня вызвали в комнату в противоположном конце коридора. В комнате, за столом, сидел капитан МГБ. Он вежливо попросил меня сесть.

- Вы знаете причину вызова? - спросил капитан.

- Нет, ни малейшего понятия.

- Сейчас узнаете. Мы желаем всего лишь побеседовать с вами.

Капитан взял лист бумаги для записи допроса. Затем, вынув некий документ из портфеля, положил его перед собой. Все это время, наблюдая за ним, я нервничал. Заметив мою нервозность, капитан сказал:

- Перейдем сразу к делу. Нас интересует все, что вы знаете о Джо Лернере. Он ведь живет в доме с вами, не так ли?

-Да.

- И где он работает?

- Учителем в американской школе, в академии Мэринол, в Дайрене.

- Короче говоря, на американцев?

- Да.

- Встречался ли он с американцами в своей квартире?

- Нет.

- Вы уверены?

- Да.

- Рассказывал ли он о своей работы с американцами?

- Нет.

- Неужели? В это трудно поверить.

- Но что он натворил, товарищ капитан? Почему вы спрашиваете меня?

- Потому, что вы оба живете в одном доме.

Затем капитан, как бы между делом, попросил меня рассказать о себе.

- Вы работаете?

- Не совсем. Иногда я играю в оркестре, работая на танцевальных вечерах в "Отеле Ямато". Ведь я профессиональный музыкант.

- И вы живете на эту зарплату?

- Да. Но я еще даю частные уроки игры на пианино.

- А ваша жена, работает?

- Нет. Она ведет домашнее хозяйство.

- Ваш заработок недостаточен для нормального существования. Как вы ухитрились прожить на такую мизерную зарплату?

- Нам все-таки удается прожить.

Капитан взглянул на меня и затем сказал:

- Ну, мы можем вам предложить хорошо оплачиваемую работу.

- Какую работу? - спросил я с удивлением.

- Работать на нас, так же, как вы работаете на всех остальных. Мы будем хорошо ее оплачивать. Вы будете нас информировать, а мы будем вам платить, согласны?

- Нет!!! - ответил я. - Я не согласен!

- Однако, и в этом случае у вас нет иного выбора. Вы должны работать с нами, - сказал капитан. Он стукнул кулаком по столу.

- Но я не могу принять ваше предложение, - подчеркнул я.

- Как истинный советский патриот, при согласии, вы будете выполнять работу на Советский Союз.

- Нет! - повторил я. - Я не буду. Я ведь не советский гражданин.

- Но ваши родители родом из России?

- И что из этого? Какое отношение это имеет ко мне?

- Ладно... Короче, у меня немного свободного времени на дискуссии с вами. Капитан взглянул на меня наглым взглядом. — Или вы согласитесь работать на нас, или…

Он взял лист бумаги, лежавшей на столе, и велел мне подписать его. Прочитав содержание, я отказался. Тогда капитан встал, подошел и ударил меня настолько сильно, что я упал со стула и сломал очки.

- Подпишите здесь, - потребовал он. - Или я арестую вас и вашу семью, а затем всех отравлю в Россию. Вашего ребенка заберут в приют и больше никогда ее не увидите.

Не зная, что предпринять в такой ситуации, я был так напуган, что чуть было не впал в истерику.

- Подпишись здесь! - потребовал капитан, - чтобы больше не иметь неприятностей. Иначе, ты обречен.

Но я продолжал колебаться, и капитан ударил меня еще несколько раз. Но это меня не так тревожило, как будущий арест семьи и потеря ребенка.

- Подпиши... подпиши здесь, - закричал капитан, - подпиши! - Вот что я только слышал от капитана. Опасаясь, я тем не менее продолжал колебаться, не решаясь ставить подпись.

Затем, посмотрев на меня, капитан по телефону вызвал солдата. Тот появился почти сразу.

- Арестуйте и уведите его! - сказал капитан.

- Слушаюсь! — ответил солдат, отдавая честь.

Наступила тишина. В воздухе запахло грозой. Я взглянул на капитана и сказал:

- Обождите немного. Дайте мне все это еще раз обдумать.

- Хорошо - сказал капитан, и приказал солдату выйти.

Через несколько минут, когда я немного успокоился, капитан вновь обратился ко мне:

- Ну, что. Решились? Это всего лишь временная работа. Когда мы уедем, ты будешь свободен в своих решениях.

- Вы уверены в этом?

- Абсолютно!

- Но где гарантия, что сдержите ваше слово?

- Я не могу тебе дать какую-либо гарантию. Но ты должен мне поверить. У тебя есть слово русского офицера, представителя МГБ и СССР.

- И вы все-таки уверены, что это всего лишь временная работа? - повторил я.

- Ну, конечно. Безусловно! Почему вы не верите слову русского офицера? Мы такие же, как и все. После нашего ухода из Дайрена ваши услуги нам не потребуются.

У меня больше не оставалось выбора. Отказ в подписании документа означал, что я становился врагом советского государства. Помимо этого, я превращался в нелояльного информатора, преследуемого всемогущим МГБ. Я проклинал себя, поклявшись, что не буду сотрудничать с Советами и сообщать им какую-либо информацию, подвергающую опасности друзей или приводящую их к аресту.

Я с выражением испуга посмотрел на Давида. Ныло просто невероятно, чтобы он подписал документ.

- Почему ты это допустил? - спросил я его со злобой.

- В противном случае нас всех арестуют. А сейчас мы на свободе.

- Тебе не следовало подписывать. Они ничего бы не могли с тобой сделать.

- Это ты так думаешь. Ты недостаточно знаком с Советами. Они могут сделать вес, что пожелают и всегда достигают своих целей.

Давид все же решил обмануть органы МГБ своими действиями. Он начал имитировать психологическое заболевание, считая, что тем самым введет их в заблуждение. При каждом вызове в управление МГБ, он действовал будто помешан. Власти решили его проверить и поместили в психиатрическую лечебницу Порт-Артура. Давид действительно хорошо исполнял свою роль. Однако курс лечения по-настоящему сделал его больным человеком. Сюзан часто его посещала и, возвратясь домой, всегда впадала в полную депрессию.

Несколько месяцев спустя Давид возвратился домой. Его привезла Сюзан. Он выглядел худым, был очень бледным и нервным. Я старался не возбуждать его как и его подозрения в отношении меня. Мы продолжали жить соседями, будто все по-прежнему и ничего не произошло.

Вскоре после возвращения Давида, моя сестра Сара решила переехать в другую квартиру. Они арендовали помещение в конце улицы. Я остался и одиночестве с Давидом и его семьей в большом доме на улице Кайда-чо, которое раньше занимало германское посольство. В доме было много пустующих комнат. Вскоре Давид с семьей также переехали к другую квартиру. Я остался один в большом особняке.

Давид решил открыть магазин подержанных товаров, включая электропринадлежности, утварь, холодильники. Он пригласил меня участвовать в деле. После закрытия академии Мэринол я не работал, и найти таковую работу практически было невозможно. Неохотно, но я все-таки согласился на его предложение. Время от времени Давид приносил мне почитать американский журнал «Таймс». Он никогда не рассказывал об источнике, дававшем ему лог журнал. Просто говорил, что от друга. Я с удовольствием их читал, несмотря на запрет журнала в Дайрене. Советские власти наложили запрет на распространение всех зарубежных журналов и газет.

Наш магазин посещал иногда американский вице-консул, г-н Пэтч. Мы были знакомы со времен учебы его дочери Пени в академии Мэринол. Он как-то зашел в магазин и приобрел у Давида холодильник, бывший в употреблении, сказав, что таковой необходим

для его офиса. Все шло более-менее нормально до тех пор пока Давиду однажды не объявили, что магазин посетят два советских журналиста. Они пожелали взять у меня интервью о жизни в оккупированном Дайрене.

Я сказал Давиду, что не заинтересован в беседе с ними, но Давид настаивал и на встрече, и на интервью. Вскоре в магазин прибыли оба журналиста, приветствовавшие Давида тепло, словно они были его старыми друзьями. Для меня эта встреча была безразлична, но Давид все-таки представил меня. Я вяло отвечал на их вопросы, и увидев, что я не желаю продолжать беседу, журналисты быстро покинули магазин.

Через несколько дней после встречи с советскими журналистами, Давид пришел ко мне домой и предложил мне квартирантку, сказав, что поскольку я проживаю один, было бы хорошо иметь кого-нибудь в доме. Но я немедленно отклонил его предложение. Чуть позже Давид опять предложил мне сдать в аренду, по крайне мере две комнаты, семье, которая, как он заявил, дружила с ним еще в Харбине. Я вновь отклонил его предложение, но Давид продолжал настаивать на своем.

Через несколько месяцев Давид, в сопровождении, на этот раз, красивой брюнетки, русской по национальности, опять посетил мой дом. Брюнетку звали Наташа. Он познакомил нас и сказал, что она с семьей хотела бы арендовать две комнаты в доме.

Я, будучи очень скромным в поведении, и стеснительным молодым человеком, был поражен ее красотой. Она была пряма в своих ответах, спокойна и восхитительно прекрасна, став самой неудержимо привлекательной женщиной, которую я когда-либо встречал. Мое воображение было покорено ее очаровательной привлекательностью. Давид внимательно наблюдал за Наташей и видел как меня привлекло ее очарование.

Однако некий внутренний голос предостерегал меня не сдавать ей комнаты в аренду, поскольку красота этой женщины означала неминуемую скрытую опасность. Но, тем не менее, восхищаясь ее "очаровательной красотой", я был готов отдать ей снос сердце, хотя мысленно отказывал себе в необходимости арендовать комнаты и признавать присутствие в доме незнакомых людей.

Я опять сказал Давиду, что не готов впустить в дом чужих людей так скоро после кончины мамы. Но Давид не сдавался. Наташа и он

вновь посетили меня через несколько недель, на этот раз с ее мамой и сестрой Аллой. Наш разговор шел в русле их упорных попыток уговорить меня сдать в аренду по крайней мере две из 3-х комнат первого этажа. Они доказывали, что поскольку я жил на втором, первый этаж все равно пустовал. Ее мама, Дарья Георгиевна, убеждала меня, что если они будут жить в доме, я не буду столь остро переживать одиночество. Они будут рады заботиться обо мне, и всем. Я попросил неделю на свой ответ, так как хотел проконсультироваться с сестрами. Посетители вскоре ушли, удовлетворенные прогрессом в переговорах.

Через неделю Наташа пришла за ответом. Она была одна. Я находился на пороге судьбоносного решения. Предо мной стоял главный вопрос. Была ли Наташа божьим даром или реальной угрозой? Безусловно, она была чрезвычайно красивой, и я так увлекся, что подумал мне ведь нечего терять от их пребывания. По крайней мере, буду в доме не один, а когда буду отсутствовать, то кто-то всегда присмотрит за квартирой. Рассуждая таким образом я, наконец, дал согласие.

На следующий день, Наташа с мамой и сестрой въехали в две комнаты на первом паже, надеясь на длительное пребывание в квартире. Третья комната первого этажа пустовала. Я продолжал жить самостоятельно, они своими заботами и проблемами.

Давид немного рассказал мне историю жизни Наташи. Ее родители приехали в 1922 г. к Харбин из Иркутска. Так как они были белоэмигрантами, то не имели гражданства. Отец Наташи в Харбине открыл книжный магазин, и дело, в целом, шло хорошо. Наташа училась в Харбинском коммерческом училище. Вместе с ней училась и ее подруга Лариса Паничкина, свободно владевшая английским языком.

В Харбине Наташа сошлась с советским офицером. Вскоре у них возникла любовная связь. После вывода советских войск из Харбина, офицера перевели в Порт-Артур в 39-ю армию, где он работал в МГБ. Наташа с семьей, последовала за ним в г. Дайрен. Она часто выезжала в Порт-Артур на встречи с ним. Ее лучшая подруга Лора Паничкина, в поисках лучшей жизни, также переехала в Дайрен.

При моей встрече с Наташей ее любовная связь была в самом разгаре. Мне, естественно, не следовало бы знать об этом, но эту информацию сообщил Давид. Вероятно, с определенным замыслом, в усилиях получить мое согласие на аренду комнат. Он позднее извинялся, что рассказал мне историю Наташи, что для меня, в оккупированном советскими властями Дайрене, могло послужить предупреждением о реальной угрозе и требованием к осторожным действиям.

В жаркие ночные вечера я часто посиживал на крыльце дома, радуясь прохладе. Наташа, заметив это, стала присоединяться ко мне. Мы беседовали о том, о сем - затем, пожелав спокойной ночи, расставались. Такие встречи продолжались некоторое время, но однажды она села рядом со мной так близко, что возникло непреодолимое желание ее обнять. В тот вечер она казалась таинственно прекрасной. Она никогда не рассказывала ни о себе, и ни о своем прошлом, вела себя достаточно хладнокровно и с большим вниманием прислушивалась к моему разговору. Она иногда задавала тот или иной уточняющий вопрос, выясняла детали, прежде всего касающиеся моих отношений с г-н Пэтчем и с академией Мэринол. В то время я не обращал особого внимания на ответы. Ведь для меня это были всего лишь дружеские разговоры.

В ту теплую ночь, когда Наташа прижалась ко мне, я почувствовал, как горело ее тело в ожидании поцелуя и объятий. Она совращала меня на чувственные поцелуи. Ее нога соприкасалась с моей. Однако она не торопилась прервать разговор. Ее улыбка и глаза встретились с моим взглядом. Я был выбит из седла. Мне было чрезвычайно трудно сосредоточиться. Нам вроде, нечего было сказать друг другу, но она терпеливо и настойчиво продолжала свои действия. Ее намерения продолжали разжигать мое воображение. Я не мог перевести дыхание и дрожал словно собачонка. Я опять окинул ее взглядом и на этот раз увидел в ее глазах открытое приглашение. Я вспомнил, что как-то друзья заметили, что приглашение на любовь начинает женщина.

Наташа облизнула верхнюю губу. Впервые, с начала нашей дружбы, я подметил испарину на ее лбу, хотя не было настолько тепло. Она, как и я, нервничала. Тем не менее, между нами нарастало волнение, страсть и взрыв чувств.

Ее голова качнулась и приблизилось ко мне. Внезапно, в порыве, я обнял ее и стал целовать. Я ощущал остроту ее дыхания и было приятно наслаждаться этим чувством. В ту ночь мы долго целовались.

Но, по непонятным мне причинам, Наташа внезапно прекратила свои явные намерения. Она, безусловно, не ожидала столь быстрых изменений в наших отношениях. Но она была женщиной, я - мужчиной, считавшим, что потребуется немного времени для того, чтобы увлечение перешло в близость. Но что же будет с офицером?

Мы с Наташей стали близкими друзьями. Мы вместе гуляли, посещали ее друзей. Я уже рассказывал о ее близкой подруге из Харбина - Лоре Паничкиной. Наташа ее часто-часто посещала и приглашала меня с собой. Лора была норвежкой российского происхождения. Ее родители, до переезда в Харбин, из-за бизнеса, жили в Норвегии. Лора была очень интересной блондинкой, с роскошными волосами и голубыми глазами. Она также владела английским и получила хорошее образование. Как-то Лора познакомилась с американским консулом в Дайрене, г-ном Кулвером Глейстоном. Они полюбили друг друга и, по рассказу Наташи, будучи католиками, повенчались в католическом соборе в Дайрене.

У Лоры была и другая подруга - Тамара Потопаева, родом из Тяньцзина, крупного города в Северном Китае, у Желтого моря. От Дайрена пси юрод отделяли двести километров, по прямой, через чалив Бохайвань. Отец Тамары был российским эмигрантом, мать - японка. Оба прожинали и Тяиыпине. Я познакомился с Тамарой через Лору. Как-то Лора попросила у меня разрешение, чтобы Тамара прожила в нашей квартире (мама еще была жива) некоторое время. Я уже рассказывал, что в доме было много комнат, и моя мама, сжалившись над ней, позволила Тамаре временно остановиться у нас до нахождения жилья, что она, в конечном счете, и сделала.

Тамара работала переводчиком у командующего 39-й армией, расквартированной в Порт-Артуре. Зона юрисдикции командующего распространялась на провинцию Ляодунь, включая Дайрен. Тамара владела русским, китайским, японским, английским языками и командующий ее очень ценил. Как-то командующего пригласили присутствовать в генеральном консульстве США в Дайрене на официальном приеме по случаю Дня независимости страны, 4-го июля

1948 г. и он приехал туда вместе с Тамарой. Через несколько месяцев, в октябре 1948 г., Тамара внезапно исчезла из Дайрена. Ее арестовали, предъявив ей обвинения в шпионаже, попытку бежать морем на китайской джонке и подготовку к работе в националистическом правительстве Чан Кайши, а также в продаже государственных секретов.

Естественно, что все обвинения были фальшивками, выдуманными МГБ. К этим "обвинениям" суд добавил статью 58-4 уголовного кодекса "продажу цветов на балах и приемах"!''!), и статью 58-10-4.2 за антисоветскую агитацию и распространение американских журналов. Тамара получила 25-летний срок пребывания в концлагерях строгого режима.

Через Лору Наташа познакомилась с Тамарой. Лора рассказала Наташе все, что ей было известно о Тамаре, совершенно не подозревая, что сама находилась под пристальным наблюдением Наташи. А ведь Лора и Наташа были близкими подругами, посещавшими в Харбине общую школу, а потому Лора вполне доверяла своей подруге. Ко мне же она относилось ко мне весьма прохладно, считая меня скучным парнем. Я также не искал встреч с ней и, как правило, молчал при посещении ее вместе с Наташей.

В начале 1949 г., вскоре после исчезновения Тамары, Лора была также арестована МГБ. Ее содержали в Порт-Артурской тюрьме, где содержалась Тамара. Но у них были раздельные камеры, и они не знали, что были соседями. Когда их этапировали из Дайрена в Хабаровск, они встретились, а позже, в течение трех недель, содержались в одной камере.

В то время мне казалось чрезвычайно странным столь внезапное и почти одновременное исчезновение двух наташиных подруг. Естественно, я не мог предвидеть, какие испытания мне готовила судьба. Пока что я находился на свободе, последний из тройки. Двух других судьба, по всей вероятности, приговорила к многолетнему пребыванию в Гулаге.

(Забегая вперед, замечу, что только много лет спустя, и 1994 г., когда Лора все-таки нашла меня в Израиле, и мы начали переписку, я смог, наконец, узнать правду о произошедших к Дайрене событиях и о

причинах моего ареста советскими властями. Обо всем этом будет рассказано в эпилоге моего повествования.)

Как-то нас посетила другая подруга Наташи - Таня Кретова. Разговор сосредоточивался на возможности бегства на китайской джонке в Тяньцзин или Шанхай. Они сказали, что удивлены моему решению оставаться в Дайрене, поскольку я был полон решимости уехать в Палестину. Я промолчал и всего лишь покачал головой. Они сразу поняли мое недоверие и боязнь говорить о каких-либо будущих планах.

Но намек Наташи и Кретовой стал материализоваться уже через несколько дней. Я стал наводить справки на городском рыбном причале (там находился флот джонков) о шансах побега в Тяньцзин. Китайцы сказали мне остерегаться при ведении таких разговоров, показывая на близость стоящих солдат, наблюдавших за нами и проявлявших особое любопытство, когда я начинал разговаривать с китайцами. Однако, и китайцы были достаточно умны. Видя, что советские солдаты наблюдают за нами, сразу подали мне удочку и начали учить как рыбачить. В жизни я не занимался рыбной ловлей. Мое поведение несколько удовлетворило любопытство солдат, которые вскоре ушли. (Об этом эпизоде также подробно рассказывается в эпилоге повествования.)

Один из китайцев, владелец джонки Лин Хва, сообщил, что вскоре собирается плыть в Тяньцзин и согласился за 200 ам. долларов взять меня на борт. Он также сообщил, что отплывает в полночь, 15-го марта, 1949 г. Мне следовало прийти одному, уплатить ему 200 дол. и подняться на борт. Соглашение надо было держать в полном секрете. Я согласился.

В ночь на 15-е я взял небольшой саквояж с бельем, деньгами и некоторыми личными документами, включая удостоверение личности. Ничего больше. К назначенному времени я пришел на рыбный причал и стал медленно приближаться к нужной мне джонке. Внезапно, из тьмы появились четыре солдата. Один из них крикнул:

- Стой! Кто идет?

Я остановился прямо перед ними, сразу сообразив, что мне пришел конец. Но на этот раз он не состоялся.

- Здесь запрещено находиться. Это закрытая зона! Уходите!

Я видел как Лин Хва жестикулировал мне лицом, чтобы я поскорее ушел. Он протянул вперед обе руки, словно жестом апеллируя небесам и говоря им - Мей ааза! В следующий раз!

Вернувшись к дому, я увидел поджидавших меня у входа Наташу и Татьяну Кретову. Их лица выражали беспокойства.

- Где ты был? - спросила Наташа.

- На рыбном причале.

- Так ты все-таки пытался на джонке бежать в Тяньцзин? - спросила Таня.

- Да. Ведь это была твоя идея, не так ли?

Они одновременно воскликнули:

- И не пытайся повторить вновь попытку. Сейчас Советы продолжают вести интенсивное наблюдение за движением джонок и у тебя будут серьезные неприятности в случае новой попытки. Много людей пытались бежать таким способом, но все они были арестованы.

Я решил не повторять такую попытку еще раз. Мой план потерпел фиаско во второй раз. Да и Наташа с Таней уже знали о нем. В конце концов, это они рекомендовали мне доплыть на джонке до Тяньцзина. Было непонятно только, почему они это сделали?

В другой раз Наташа настояла совершить поездку на моем мотоцикле "Ява" к берегу моря в дальнем конце города. Мы проехали через город до Року-Тана, где располагалась советская военная база. Пляж охранял отряд советских пограничников, находившийся на вершине холма, с которого хорошо просматривалось береговая линия. Наташа поднялась по ступеням на вершину отвесного склона. Я же был внизу, сидел на мотоцикле и наблюдал за ее подъемом.

Внезапно она начала мне махать рукой, предлагая подняться. Я отказался, вдруг ощущая, что там, на вершине, есть специально подготовленная западня, и меня немедленно арестуют пограничники за шпионаж. Я не попал в мышеловку, заготовленную СМЕРШем. Наташа же, словно ничего не случилось, после возвращения, вела себя очень скромно.

После ареста Лоры у меня с Наташей началась интимная связь. Она не подозревала такого оборота событий, и, но всей вероятности, получила от советских властей зеленый свет действовать по своему усмотрению. В конечном счете то была не ее вина, что между нами

установилась такая связь. В своем рвении во что бы ни стало выполнить задание, она зашла слишком далеко. Но было уже поздно как-то менять ситуацию.

Мы жили вместе около трех с половиной месяцев. В этом небольшом отрезке времени мы наслаждались жизнью в рамках тех возможностей, которые нам дали советские власти Дайрена. И мы пытались использовать отведенное нам время как можно интереснее.

Я ведь всегда мечтал уехать в Палестину, но Наташа мечтала о другом. Я не мог предвидеть, как сложится моя судьба, но Наташа, безусловно, ее предвидела, и хорошо исполняла отведенную ей роль.

Глава 14.

ЛОЖНАЯ ПОЕЗДКА В АНЬДУН

Было 22 ноября 1949 года. В тот день я пошел на работу со странно возникшим чувством нервозности, которого до этого дня не испытывал. Утром того же дня, директор Дальэнерго - так называлась электрическая компания Дайрена, вызвал меня в свой кабинет на шестом этаже. Сообщалось о предстоящем срочном разговоре.

Я поднялся на лифте на шестой этаж в сопровождении охранника, посланного за мной. Мы постучали в дверь кабинета и вошли. Я сразу обратил внимание на роскошную обстановку его офиса, кожаные кресла, овальный стол в противоположном углу, свисающие до пола шторы, дорогие китайские ковры. На стене, позади кресла директора, висело несколько прекрасно выполненных в масле дорогих картин.

- А, товарищ Лернер! — воскликнул директор. — Заходите, заходите, пожалуйста.

- Я вошел.

- Садитесь, пожалуйста, садитесь. Вот здесь.

Я сел в одно из мягких кожаных кресел и пристально взглянул на него. Одновременно, я продолжал ощущать некое странное чувство, начавшее превращать мою нервозность в страх. Он явно пытался быть со мной вежливым - добродетель, явно не унаследованная русским медведем. Наши глаза встретились. Я сразу ощутил укол неминуемой опасности.

- В чем причина вашего столь срочного вызова?

- Нет, нет. Дело не в срочности, - ответил директор с расплывчатой улыбкой.

- И все таки, что за причина вашего вызова? Вы ведь сказали, что это срочно?

Он стал говорить медленно, как бы подчеркивая каждое слово, вероятно, чтобы дать мне некоторое время на их восприятие.

- Вы сегодня, ровно в два часа дня, командируетесь в Аньдун, на выполнение задания для Дальэнерго.

- Какое задание?

- Разве вы не знаете? На ремонт высоковольтной сети в Аньдуне, поврежденной вчера ударом молнии.

- Но какое отношение я имею к этому ремонту?

- Вы будете представлять Дальэнерго в качестве официального переводчика от группы техников из Дайрена.

- Я не смогу сегодня выехать в Аньдун.

- Почему?

- Предупреждение о необходимости такой поездки делается обычно заранее.

- Но вы обязаны поехать! Справиться с этой работой больше некому. Вы работаете на нас, а это авария - непредвиденный случай, чрезвычайное положение. Я, как директор Дальэнерго, приказываю вам поехать.

- А на какой срок вы имели в виду меня командировать?

- На семь дней, - сказал директор. - Не более недели.

- Я прекрасно знаю ваши семь дней, — ответил я. — Это не семь дней, а больше! Моя семья не позволит мне выехать.

- Ерунда! Мы обо всем позаботимся. Я уже подготовил для вас все, необходимое для поездки. И вам все-таки придется выехать в Аньдун.

Сказанные директором слова звучали как приказ. Четко, ясно, громко. Директор взглянул на меня, пытаясь распознать мое состояние, чувства, внутреннюю реакцию, буквально прочитать мои мысли.

- Ну? - спросил директор. - Вы решили?

- Нет, не решил. Я сначала должен переговорить с моей семьей.

- Поезжайте, с богом. Я вам помогу. Сегодня же сообщу вашей семье о поездке в Аньдун. Предоставьте это мне.

Он открыл ящик стола, вынул большой запечатанный конверт.

- Вы возглавляете группу техников, командированных в Аньдун. Передаю все необходимые документы. Здесь удостоверения, инструкции, деньги - расходы на поездку, и пограничный пропуск.

Он передал мне конверт, буквально вложив его в мои руки.

Я запаниковал. Он с хитрым выражением на лице явно наблюдал за моим поведением, видел мой испуг, но, тем не менее, с его лица не сходила холодная саркастическая улыбка.

- Между прочим, - сказал директор - вам следует взять с собой паспорт, или иные личные документы.

- У меня нет паспорта, - ответил я.

- Тогда возьмите с собой пропуск.

Я кивнул головой.

- В том районе нет магазинов, только электростанция. Рекомендую взять с собой одежду, немного продуктов, свитер. Уже прохладно и вы будете неделю вне помещения.

Я не желал ехать в Аньдун. Меня не оставляло чувство подозрения, и некий внутренний голос подсказывал об опасности, притаившейся где-то за углом. Но что мне оставалось делать: у меня не было иного выбора, кроме как дать согласие на поездку.

Часы, висевшие на стене, отбили одиннадцать. Взглянув на них, директор сказал:

- Время бежит быстро. Лучше поезжайте домой, чтобы собрать с собой все необходимое, иначе опоздаете.

Я только собрался уйти, как он, словно внезапно вспомнив, сказал:

- Давайте сверим часы. Сколько времени на ваших?

- Без пяти одиннадцать.

- Хорошо! Подведите их на пять минут вперед и будьте здесь ровно в два часа дня.

Резко встав, он протянул свою жирную руку, пожелав мне самого наилучшего.

- Счастливого пути, товарищ Лернер! - добавил он.

- Спасибо, — ответил я.

- Запомните: точно в два часа дня.

- Следует ли мне чего-либо знать еще, до отъезда?

- Нет, больше ничего!

Я покинул его кабинет. Охранник проводил меня до лифта, затем до офиса, где я работал. Мое рабочее место находилось в комнате диспетчера, к которому поступали заявки на проведение ремонтных работ по восстановлению поврежденных электрических сетей, низкого и высокого напряжения, трансформаторов. Диспетчерскую службу возглавлял мой близкий друг Вилли Эш.

Я хотел рассказать Вилли об этой странной командировке в Аньдун и спросить, знает ли он о предстоящей работе. Я подозревал, что его не информировали об этом, однако найти его я нигде не мог. Его специально вызвали к заместителю управляющего на доклад о выполнении ремонтных работ, проводимых отделом.

Я вызвал извозчика и срочно добрался домой. Время было одиннадцать сорок. Зайдя в квартиру, расположенную на втором этаже, быстро проверил, нет ли в ней чего-либо меня компрометирующего, на случай если что-нибудь действительно произойдет со мной. Нашел несколько американских журналов «Тайм», недавно полученных от Давида, свернул их в трубку, вошел в комнату мамы Наташи на первом этаже и спрятал журналы за диван. Журналы «Тайм» и другая западная печать в Дайрене не продавались и, согласно неписанных законов МГБ, считались запрещенными для чтения. Для России они были полным табу, так как содержали "лживую информацию" и "антисоветскую пропаганду". За чтение такой литературы можно было получить десять лет лагерей, если не больше. Поднявшись затем в свою квартиру, начал сборы. Часы показывали двенадцать. Мне следовало торопиться, чтобы вовремя выйти из дома и быть на работе в два часа дня.

Внезапно раздался телефонный звонок. Мне стало страшно. Растерявшись, я боялся поднять трубку. Кто мне мог позвонить в это неурочное время? Но телефон продолжал звонить. Я подошел к аппарату, поднял трубку, произнес: «Алло. Алло?», но ответа не последовало. Затем послышался звук опустившейся трубки. Наступило молчание. Неужели звонили из МГБ? Вне сомнения, они проверяли, был ли я дома. Меня опять охватила волна паники. Я почувствовал себя полностью потерянным в своих рассуждениях. Успокоившись немного, я стал думать, что следует мне дальше предпринимать? Как избежать ареста?

Было ли место, куда я мог бы скрыться? Я вдруг вспомнил Пэтча — американское консульство. Неужели они не помогут мне? Там бы я мог найти убежище. Да, да! Именно там, подсказывали мои мысли. И почему я не подумал об этом раньше? Давай, срочно, в американское консульство, к г-ну Пэтчу, заместителю генерального консула США в Дайрене. Он хорошо знал меня лично, и, конечно, мог бы помочь. Ведь он помог отцу Шифферу избежать ареста органами МГБ, так почему он не поможет сейчас и мне? В конце концов, я ведь недавно получил письмо из американского консульства в Дайрене, в котором констатировалось: «Данное письмо касается вопроса Вашей иммиграции в США. Наше представительство решило считать Ваш

статус, как имеющий прямую связь с прямыми родственниками, подданными Соединенных Штатов и сообщает, что вы считаетесь иностранцем проживающим за пределами нашего государства. Мы полномочны сообщить, что Вы можете приступить к оформлению документов на право получения иммиграционной визы».

Было уже двадцать минут первого. Мне следовало поторапливаться. Время было на исходе. Внезапно, словно МГБ читали мои мысли и намерения, вновь позвонил телефон. На этот раз, невзирая на длительность звонка, я не поднял трубку. МГБ вновь проверяло мое местонахождение. Полный страха и отчаяния, я стоял не двигаясь. И будто из небытия в комнату вошла Наташа.

Для меня это было столь неожиданно, что я в первую минуту был поражен, изумлен, и одновременно испуган. Как могла она узнать, что я дома? Кто ей сообщил об этом? И в чем причина ее столь тихого и внезапного появления?

Наташа подошла, обняла меня и стала целовать пылко и страстно. Все происходившее сейчас выглядело весьма странно. Ведь до этого момента, она так себя никогда не вела. Это была Наташа, которую я не знал. Я сразу ощутил странность ее поведения. То был открытый сигнал о наличии неких ее действий, которыми она явно пыталась себя реабилитировать. Женщины, в чем-то виновные, всегда благосклонно ведут себя по отношению к своим мужчинам и причиной таких внезапных изменений, уступок служит обычно определенная боязнь. Я почувствовал ее дыхание, мягкую кожу, прекрасное тело, пухлые чувственные губы и сердце, бившееся в сумасшедшем темпе. На короткое время она была моей!

Внезапно, я вновь ощутил реальность ситуации, поняв, что есть серьезная опасность навсегда потерять ее. И это мучительное, терзающее меня чувство безысходности, ожидаемая навсегда потеря этой женщины, продолжало тяжелым камнем давить на сердце. Медь она пришла, чтобы проститься со мной навсегда.

- Как ты узнала, что я сегодня уезжаю в Аньдун?

- Мне позвонил директор Дальэнерго и сообщил о твоей командировке.

- Но как ты столь быстро добралась до дома?

- Немедленно выехала на извозчике..

Обняв друг друга, мы некоторое время сидели молча. Я в отчаянии пытался привести в порядок свои мысли. Что мне сейчас делать? Как выбраться из этой паутины? Я взглянул на ее подозрительным взглядом, пытаясь угадать истинную причину ее столь быстрого появления в квартире в результате такого сообщения. Кто мог помочь ей в этом?

- У меня нет намерения и желания ехать в Аньдун, - сказал я. - Это потому, что ощущаю странное чувство о начале неких событий, в результате этой поездки.

- Не будь глупеньким! - ответила Наташа. - С тобой ничего не случится. Ты должен поехать!

- А что будет в случае моего отказа?

- У тебя возникнут серьезные неприятности. Директор может уволить тебя за неисполнение приказа. Ты ведь знаешь советские законы. Твой отказ они не посчитают за ответ, и сделают то, что говорят. Но когда дают задание, требуют исполнения. Это авария - и тебе следует ехать. Даже если б я пожелала помочь, на этот раз не могу ничего сделать.

Я понял, что у меня не оставалось выбора. Я не мог поехать к г-ну Пэгчу. Наташа бы меня не отпустила. Ее подослали люди из МГБ, чтобы привести меня в Дальэнерго. Я хотел верить ее словам и не спорить с ее логическими выводами. Она так убедительно и искренне говорила, проявив одновременно такую заботливость, что на минуту я подумал о ее правоте и верности мне. По всей вероятности со мной ничего не произойдет. И тем не менее, я продолжал ощущать страх и неуверенность, пытаясь одновременно найти хоть какой-то выход из ожидаемой беды.

Но в мыслях ощущал полную безысходность. Было совершенно очевидно, что я не мог совершить побег и попасть в американское консульство. Приход Наташи перекрыл все пути.

Я посмотрел в окно и увидел двух незнакомцев, стоящих на тротуаре и тихо перешептывающихся между собой. Это, вероятно, агенты МГБ, сверкнула мысль. Наташа перехватила мой взгляд. На улице стоял ожидавший нас извозчик. В тех двух, стоявших напротив окна, не было ничего предосудительного. Всего лишь двое, ведущие разговор. Все вокруг выглядело достаточно мирным и спокойным.

Мне до этого никогда не приходила в голову мысль, что Наташа была агентом МГБ. Для меня она всегда оставалась загадкой. Я не мог никогда определить - любила она меня, или то была всего лишь некая игра. Во все времена нашего романа она ни разу не открыла своих чувств, и всегда действовала столь естественно, что я просто не мог ее представить в роли советского агента, специально внедрившегося к мой дом в роли любовницы. Ее спокойное поведение и своеобразная скрытность не давали никаких поводов для подозрений.

- Наташа! - произнес я наконец. Ничего не могу понять. Зачем меня заставляют ехать в Аньдун с техниками? И почему именно меня? Я же не инженер-электрик и совершенно не разбираюсь и высоковольтных сетях.

- Не знаю — сказала она тихим голосом, словно находясь в глубоком раздумье.

- И что будет в случае моего отказа?

- Тебя арестуют, миленький.

- Почему ты так считаешь?

- Потому что я это ощущаю. Помнишь, как Таня Кретова и я рекомендовали тебе бежать в Тяньцзин на китайской джонке?

- Да.

Тебе посчастливилось, что ты не предпринял такую попытку. Они бы арестовали тебя немедленно.

- Но как ты знаешь, что они бы арестовали именно меня?

- Лишь из того, что многие пытались это сделать, но были арестованы МГБ.

- И от кого ты получила такую достоверную информацию?

- В городе ходит масса слухов о попытках бегства и последующих арестах МГБ. Ведь мы предупреждали тебя не делать этого. Совет был наш. Но решение было твое. Мы были рады, что ты принял правильное решение и не пытался бежать в Тяньцзин джонкой.

Я пытался поверить в ее искренность. На минуту меня осенил луч надежды. Я пытался преодолеть терзающее меня чувство отчаяния. Наши глаза встретились. Мы с грустью посмотрели друг на друга. В глазах у нас стояли слезы. Она ничем не могла мне помочь. Время показывало час двадцать минут. Нам надо было выходить.

- Идем - сказала Наташа. - Время идти. Нас ожидает извозчик. Иначе опоздаем!

Я взял собранные вещи. Мы вышли из квартиры. Двое стоящих наблюдали за нами. Мы сели в пролетку и поехали в Дальэнерго.

Двое моих сестер жили на той же улице, недалеко от моего дома. Я остановил извозчика, чтобы зайти и попрощаться с сестрой Гитой и ее мужем Геной. Они оба пожелали мне скорого возвращения и приятной поездки. Затем мы остановились у дома, где жила Сара. Я попрощался и с ней. Сара была обеспокоена моей внезапной командировкой в Аньдун. Все мои драгоценности и вещи я держал в ее квартире в сундуке большого размера. Наташа ничего не знала об этом. То был мой секрет, поскольку, как я считал, ей не очень следовало доверять в этом. В конце концов, мы были просто любовниками, не больше. Она была старше меня по возрасту на четыре года. В случае каких-либо непредвиденных событий, драгоценности, деньги, документы были в безопасности в квартире сестры. Как я выяснил затем, годы спустя, мои подозрения полностью подтвердились.

В то время как Наташа ожидала меня, находясь в пролетке, я попрощался с Сарой и попросил ее позаботиться о моем сундуке. Она сказала, что сообщит Вилли о моем отъезде. Плача, мы попрощались.

Я спустился вниз, к извозчику. Наташа нервничала, наблюдая за домом. Она почувствовала себя гораздо спокойнее после моего возвращения.

Часы показывали без двадцати минут два. Нам следовало поторопиться. Я должен был быть в Дальэнерго ровно в два. Я сел в пролетку и мы поехали.

Глава 15.

АРЕСТ

Мы подъехали к зданию Дальэнерго, когда часы показывали почти два часа дня. Извозчик остановился у главного входа. Оглянувшись, Наташа увидела моего кузена Филю, стоявшего на площадке против входа. Филя ожидал кого-то. Взглянув на нас несколько удивленным взглядом, тепло поприветствовал, а затем, на прощание, помахал нам рукой.

Наташа печальным взглядом посмотрела на меня. Мы молча стояли и смотрели друг на друга. Внезапно я ощутил, что она была совершенно не той, за кого я её принимал. Она выглядела удивительно красивой и столь же непредсказуемой. Её красота всегда манила к себе, и я никогда не мог представить себе те фальшивые инриги, которые она скрывала от меня. Она не была разговорчивой и всегда сводила диалог к минимуму. Мы обнялись. Наташа тихо всхлипывала, покоясь на моем плече. Время быстро подходило к двум.

- Береги себя! - сказала она, наконец.

Затем прижавшись, поцеловала меня долго и страстно словно мы разлучались навсегда. Я вновь ощутил прилив страсти и любви к Наташе, что стало моральной поддержкой для меня в этой непонятной и неожиданной командировке. Но я хорошо знал, что отрицательные события имеют противодействие, свое положительную сторону. Завершался финальный эпизод нашего короткого романа.

Вдруг Наташа обернулась и увидела Давида, ожидавшего свою супругу Сюзан. Это, видимо, была неожиданная встреча. Она медленно, как бы в раздумье, подошла к нему, чтобы, поздороваться. Я внимательно наблюдал за происходящим, стоя у входа в здание. Так завершилась моя последняя встреча с Наташей в китайском городе Дайрене.

Я вошел в здание, поднялся на лифте на шестой этаж и постучал в дверь кабинета директора.

— О, товарищ Лернер! - произнес директор. - Заходите, заходите! Садитесь, пожалуйста.

Он меня представил двум мужчинам, одетым в штатские кожаные пальто с одинаковыми фетровыми шляпами на головах. Они холодно и

бесстрастно наблюдали за мной. Людей такой профессии, агентов, всегда можно было узнать в любой стране. Я сразу понял, что это была специально подготовленная для меня ловушку, и впервые ощутил приступ страха.

- Итак, вы взяли с собой личные вещи? - спросил директор. Я кивнул головой.

- Где конверт, который вручил вам раннее?

Я показал ему пакет. Те двое агентов видимо продолжали внимательно наблюдать.

- А ваши проездные документы?

- У меня в кармане.

- Прекрасно! - сказал директор, взглянув на двоих наблюдавших.

- Эти двое будут сопровождать вас. Остальная часть группы ждет во дворе. Счастливого пути, товарищ! - произнес он в заключение, встав и провожая меня до двери. Те двое немедленно встали и пошли за нами.

Мы спокойно вышли из здания управления. Директор, пожав на прощание руки моим незнакомым попутчикам, пожелал им приятной дороги. Мы вышли на улицу через главный вход. Здесь нас ожидал черный седан с водителем-китайцем. Я сказал тем двоим, что нам надо обойти здание, чтобы попасть во двор, где должна была собраться ремонтная группа, которая поедет на грузовике.

- На каком грузовике? - удивленно спросил один из них.

- На грузовике, который доставит нас в Аньдун.

- О, на том грузовике?

- Да.

- Нет, нет! - ответил он строгим голосом, - тот грузовик доставит только трансформатор, инструменты и рабочих. Там нет места для нас. Директор был столь любезен, что предоставил нам свою машину. Мы поедем вслед за ними. Садитесь в машину.

Я вначале заколебался, затем стал энергично протестовать.

- Садитесь в машину! - он произнес эти слова достаточно грубо, с силой схватив меня за руку,

- Но ведь нам следует ехать в Аньдун на грузовике, не на автомашине директора, — произнес я.

- Забудь про грузовик! Он догонит нас, - сказал другой агент и втолкнул меня в машину.

Сев, я оказался между ними.

- Давай, поехали, - сказал один из них китайцу-водителю. Водитель включил мотор.

Машина развернулась и двинулась в сторону Хошигауры. Когда я спросил, куда же мы едем, один из них ткнул в мое ребро дуло пистолета, лежавшего в кармане его кожаного пальто и сказал, чтобы я замолчал.

- Скоро приедем, - буркнул он.

Через минут двадцать прибыли в Хошигауру летний курорт на шоссе Дайрен - Порт-Артур. Подьехали к вилле, в которой размещалось отделение СМЕРШа 39-й армии, расквартированной в Порт-Артуре. Аббревиатура СМЕРШ означает "Смерть шпионам". Это один из отделов контрразведки советской армии.

Один из моих сопровождающих приказал водителю подъехать к главному входу здания, другой вышел из машины и позвонил дважды в дверной звонок. Дверь открыл офицер в погонах капитана военно-воздушных сил. Сказав лишь одно слово - «Привет!» - впустил нас в помещение. Мы вошли в просторный зал. Меня повели в одну из подвальных комнат. Там приказали раздеться.

- Раздеться? Зачем мне следует раздеваться? - спросил я.

Он ухмылялся, слушая мои протесты, и посмотрев на меня, обменялся взглядом с теми двумя головорезами из МГБ, доставившими меня сюда. Они все стали смеяться.

- Разве тебе ничего не сказали? - спросил капитан с сарказмом в его голосе.

- Что мне должны были сказать? Что я должен был ехать в командировку в Аньдун?

- Да! Это так, но здесь не Аньдун - возразил капитан, продолжая смеяться вместе с теми двумя типами. Они, вероятно, посчитали сказанное мной анекдотом.

- Значит, Аньдун, не так ли? Ну, посмотрим. Мы еще вернемся к вопросу поездки. А пока, никуда ты не поедешь.

Трое стали о чем-то шептаться. Затем капитан сказал:

- Команда ремонтников высоковольтных сетей выехала на место рано утром без тебя. Их отъезд был засекречен. Разве ты не знал, что для ремонта электрических сетей переводчики не требуются?

- Те двое, что доставили меня сюда, улыбнулись. - Они были вроде удовлетворены своим подлым обманом и моим арестом.

- Итак! На какой срок предполагается твоя командировка? - с насмешкой спросил капитан.

- На неделю.

- Неужели? Только на семь дней? Ну и ну! Мы еще посмотрим над возможностью продления этого срока.

Он взял у одного из них бумагу - ордер на мой арест, посмотрел на меня, улыбаясь, прочитал ордер вслух и сказал:

- Это, голубчик, была западня, специально приготовленная для тебя. А это - ордер на твой арест.

В комнате наступило гробовое молчание. Капитан приказал мне раздеться. Я стал медленно выполнять приказ. Они положили на стол мое портмоне, вещи, часы, деньги, документы - все, что находилась в моих карманах. Двое агентов стали обыскивать сумку, в которой находилась одежда для командировки. Тем временем капитан стал делать опись всего, что лежало на столе. Эту опись он делал в нескольких экземплярах.

- Подпиши здесь, - сказал он.

Я подписал списки. Затем мне предложили нагнуться, чтобы подтвердить отсутствие спрятанных предметов в заднем проходе....

- Можешь одеваться, — сказал капитан. Я оделся, и стал ждать последующих событий. Капитан поднял трубку телефона и набрал номер. Он беседовал с неким старшим по званию офицером.

- Он здесь. Всё под контролем. Нет! Нет проблем! Никаких! Что следует дальше с ним делать? - спросил вежливо капитан.

- Действуйте согласно приказу, - сказал голос на другом конце трубки.

- Слушаюсь, товарищ полковник! - рявкнул капитан. - Будет выполнено! Немедленно? Есть, товарищ полковник, исполним немедленно!

Спустя полчаса двое агентов повели меня к ожидавшему черному седану с тем же водителем-китайцем.

- Давай! Поехали! — приказал шоферу МГБешник.

Мы поехали в южном направлении в Порт-Артур. Шоссе было почти пусто от транспорта. Лишь несколько автомашин прошло мимо в сторону Дайрена. Примерно через час мы прибыли к зданию штаба армии, дислоцированной в Порт-Артуре. Здание находилась в центре города и было построено японцами специально для жандармерии Кемпейтай.

Машина подъехала к воротам ограды здания. Один из агентов вышел, показал пропуск охране. Подняли шлагбаум. Ворота медленно открылись и машина въехала в большой двор. Водитель подъехал к зданию тюрьмы во дворе, открыл дверь седана, и мы направились к подвалу. Сопровождавший меня из МГБ позвонил в дверной замок у прочно сколоченной двери, обитой железом. Дверь открылось сразу, и тюремщик в синей кепке повел меня в душевую.

- Фамилия? - спросил он.

Я ответил. Один из агентов протянул ему запечатанный конверт с документами. Мою фамилию внесли в регистрационную книгу.

- Раздевайся! - приказал тюремщик. Я начал медленно раздеваться.

- Быстрее, быстрее! - крикнул он.

После того, как я разделся, тюремщик еще раз тщательно проверил мою одежду, словно проведенная проверка час назад в Хошигауре была недостаточна. Затем он забрал все мои личные вещи и поместил их в мешок для сохранения. После проверки одежды вынул шнурки из туфель и обрезал пуговицы. Мне было разрешено одеться только после прохождения всей упомянутого процедуры.

«Здесь, - подумал я про себя, - работает сумасшедшая стая маньяков, идиотов, и налицо факты глупейшего бюрократизма. Они даже не доверяют друг другу».

Затем тюремщик повел меня в камеру, что находилась во дворе. Это была КПЗ — камера предварительного заключения, тюрьма с встроенными крохотными камерами для всех допрашиваемых и пока еще не осужденных жертв.

В КПЗ находились двенадцать камер, каждая, достаточно только для размещения двух лежачих на деревянных парах. Дверь в мою камеру заскрипела. Я вошел в камеру № 4. Через несколько секунд дверь

захлопнулась, и я остался в полной тишине, наедине со своими мыслями.

Площадь камеры была не более девяти квадратных метров. Кроме деревянных нар в ней ничего больше не было. Ни окна, ни одеяла. Над дверью ярко горела электрическая лампа. Деревянная кадка - параша, стояла в углу. Часть одной из стен была занято кирпичной печкой, которая разделяла мою и соседнюю камеру и одновременно отапливала два помещения. Почти всю длину противоположной стенки камеры занимали двухметровые нары. Для хождения был оставлено полтора метра между дверью и нарами.

Я сел на нары. Меня охватило чувство отчаяния, и я просто не знал, что следует в этом случае делать и как поступать. Как узнают мои родные об аресте? Сообщит ли им МГБ? Следует ли мне молиться, чтобы как-то успокоиться? И поможет ли эта молитва? Может, Всевышний услышит и посодействует? Я не имел ни малейшего представления о причинах моего ареста и обвинении, которое мне начнут предъявлять. Я даже не мог и предположить, что такого я мог сделать, чтобы попасть в тюрьму'? Мои мысли были лишены какой-либо логики, и, собственно говоря, они находились в полном хаосе. Я таки не мог понять причины, приведшей меня в столь ужасную переделку.

К вечеру подали ужин — безвкусную баланду с капустой в алюминиевой чашке. Суп был очень горячий. К нему прилагались 800 грамм липнувшего к пальцам черного хлеба. Я попробовал несколько ложек обжигающего губы супа, но есть не мог. Суп пахнул прокисшей капустой и гнилым мясом. После пробы, меня чуть не вырвало от отвращения. Я не стал кушать суп, но отложил хлеб про запас.

Я заметил, что один из тюремщиков наблюдает за мной через крохотный глазок в двери. Внезапно нижняя створка двери открылась и меня спросили:

- Почему не ешь суп?

- Я не голоден, - ответил ему.

- Что ты сказал? - переспросил тюремщик.

- Я сказал, что я не голоден. Не могу есть такой суп. Он слишком горяч.

- Слишком горяч, для тебя, да? Сукин сын! Ты что думаешь, это гостиница?

- Нет. Но я поел дома, еще до того, как попал сюда в гости.

- Это было несколько часов тому назад. Когда будешь голоден, тебе будет по душе вся наша пища.

- Кто знает. Может быть и так? - ответил я. Кто знает?

Глава 16.

ПОСЛЕДСТВИЯ

Через несколько дней после моего ареста, Наташа посетила Сару. Она принесла письмо, сказав, что его получила от меня из Аньдуня. Я писал, что буду дома через неделю. Письмо было показано сестре как доказательство подлинности происходивших событий и было состряпано СМЕРШем, отправлено Наташе специально, чтобы показать сестре. Сара сразу обратило внимание на явные странности всего дела и заподозрила Наташу в обмане. Сара всегда относилась с недоверием к Наташе, поэтому была чрезвычайно осторожна во всех своих действиях, дабы не вызвать каких-либо подозрений у Наташи.

После моего более длительного отсутствия, друзья стали интересоваться причиной столь внезапного исчезновения. Они звонили сестре, спрашивая, что произошло со мной. Однако сестра не могла дать точный ответ, ибо сама не знала ничего обо мне. Гита и ее супруг Гена также стали беспокоиться. Они обращались к Саре, но и им она ничего не могла ответить. МГБ стали прослушивать телефонные разговоры сестер и держали оба дома, в которых они проживали, под постоянным наблюдением. Наташа и Давид, зная всю правду, продолжали молчать.

Сразу же после моего ареста у здания Дальэнерго, произошедшего на глазах Давида и Наташи, она помчалась в мою квартиру, чтобы отыскать компрометирующие меня доказательства моей виновности. Она нашла иностранные журналы за диваном своей мамы, забрала их и сразу привезла к Саре, якобы для возврата. Это действие также имело определенные цели.

Две недели спустя, вечером, на квартиру Сары пришло трое незнакомцев. Постучав, они бесцеремонно вошли в помещение. Муж сестры, Филя, был уже дома и открыл дверь. Двое вошедших были одеты в гражданскую одежду, третий - в военную форму. Они сказали Саре, что все они, работники МГБ, объявили ей о моем аресте, и предъявили ордер на обыск квартиры. Они сказали сестре, что от меня им известно, что все мои иностранные журналы я держал в сундуке и помимо их у меня также хранились запрещенные книги и 210 долларов. Сестра подтвердила, что мой сундук действительно есть в ее

квартире, но она ничего не знает о книгах, журналах и долларах, добавив при этом, что не все содержимое сундука принадлежит мне. Шуба мамы, жемчуг, золотые кольца, браслеты и несколько других ценных вещей является семейной собственностью. Они стали требовать ключ, а он был только у меня.

- Где находятся книги, журналы «Тайм»?

- Не знаю, где они находятся сейчас, не имею ни малейшего понятия.

В момент ее ответа, что не видела разыскиваемой литературы и не знает вообще, где таковые находятся. В действительности все разыскиваемые предметы находились на кухне и лежали на столе. Вспомнив об этом, Сара, под предлогом угощения пришедших чашкой кофе, пошла на кухню, взяла журналы и книги со стола, поместила их в большой конверт, вошла в детскую и бросила их под кровать. Это были журналы, которые Давид брал у беженцев-немцев, живших в хотеле недалеко. Именно их Наташа столь подлым образом передала Саре уже после моего ареста. Я и в прошлом брал журналы у Давида и всегда возвращал их после прочтения. Большую часть книг и журналов я вернул Давиду еще до ареста, однако несколько номеров «Тайм» еще хранил в доме.

Трое прибывших из МГБ стали допрашивать Сару и Филю. Внезапно дочь сестры, Мира, стала плакать. Сестра встала и пошла к ней в детскую. Она не включила свет, хотя было уже достаточно темно. У нее была большая подушка. Она подняла конверт с журналами лежавший под кроватью и положила его под подушку на детскую кровать. Затем она положила Миру, которая прекратила плакать и уснула на той самой подушке.

Те трое нетерпеливо ожидали ее возвращения, после чего продолжали допрос.

- Где книги и журналы? - требовали они.

Сара повторила, что у нее нет ни книг, ни журналов, продолжая настаивать, что не знает их местонахождения. Одной из книг, разыскиваемых МГБ, была "Из мрака ночи", автора Жана Валтене. Книга была запрещена в России и представляла великолепно написанные воспоминания агента коминтерна, работавшего на СССР. Будучи арестованным, он прошел сквозь адские испытания. Автор

рассказывал о зверствах нацистов за стенках через которые ему удалось пройти и выжить.

Завершив курс обучения в международной школе коминтерна в Минске, Валтин был направлен в Германию. Школа Коминтерна, в которой учился автор готовила агентов для работы за границей и позволила очевидцу рассказать подробно о жизни в Советской России в период сталинских репрессий в середине тридцатых годов. Для меня это книга давала достоверное и волнующее отображение нацисткой Германии и сталинской Советской России. Это книга по тиражу заняла в 1941 первое место на американском книжном рынке.

После побега из нацистской Германии Валтене нашел убежище в Соединенных Штатах, но постоянно опасался за жизнь, так как нацисты и советские агенты начали за ним смертельную охоту.

- Где книги и журналы? - закричал человек в военной форме.

- Я не знаю, — ответила Сара.

- Где ключ от сундука?

- У меня его нет. Сундук есть, но ключей у меня нет.

Они начали обыск в квартире переворачивая подряд все что находилась в комнате. Но так и не могли найти ни журналы, ни книги, ни ключей к сундуку. Незванные посетители были сбиты с толку. Информация, полученная от Наташи, была точна и надежна. Но где-то что-то не сработало. Пока МГБ допрашивали сестру в ее квартире, другие деятели из МГН обыскали и мою квартиру. Наташа была с ними. Однако, они ничего не нашли из того, что могло бы скомпрометировать меня даже в глазах этой, не признававшей никаких законов, карательной организации. Еще до своего ареста я предвидел такую возможность, а потому был предусмотрителен.

Сотрудники МГБ спрашивали у Наташи и ее матери о местонахождении книг и журналов, которые, якобы, должны были находиться в моей квартире, но ничего не нашли: они ведь не знали, что я спрятал журналы за диван и не догадались там поискать.

Человек в форме позвонил Наташе и сказал ей, что ни книг, ни журналов в квартире моей сестры нет, затем спросил ее, где они могут находиться. Она ответила, что их у нее тоже нет. Несмотря на повторный обыск в квартире найти ничего не удалось. В разговоре

Наташа выразила уверенность в наличии разыскиваемых предметов в квартире сестры.

Человек в форме передал трубку Саре, сказав:

- Вот, поговори сейчас с ней.

- Наташа?

- Да!

- У меня нет ни книг, ни журналов, - сказала сестра.

- Но я уверена, что они у тебя. Я помню, что Джо их отдал тебе. Лучше скажи правду или у тебя возникнут большие неприятности.

- Если ты так советуешь, я выполню их требования. - Сара повесила трубку.

- Ну? - спросил человек в форме. - Поняла, что она тебе сказала? - Да.

- Если книг и журналов нет в квартире Наташи и у тебя, то где они могут быть?

Тут Филя посмотрел на сестру и добавил: - Если они у тебя есть, лучше скажи им, где они. Сара поняла, что ей больше ничего не остается делать, как выполнить требование. Окинув их взглядом, она сказала:

- Хорошо, хорошо! Книги и журналы у меня.

- Где они?

- Я сейчас их принесу.

Сара пошла в детскую, где спала Мира, не включая свет. Она стала передвигать мебель, чтобы они не могли знать тайник. Шум передвигаемой мебели должен был их сбить с толку. Затем она быстро вынула конверт из-под подушки, вернулась в гостиную и подала пакет человеку в форме.

- Почему не сказала раньше, что они находились у тебя?

- Вы сразу спросили меня так внезапно, что я инстинктивно отрицала их наличие. Естественно, я должна была придерживаться своего первоначального объяснения.

- А книги?

Она пошла в детскую и принесла книги.

Получив разыскиваемое, трое из МГБ наконец успокоились. Они начали перелистовать книги и журналы, пытаясь найти компрометирующие материалы.

- Подпиши здесь, что книги и журналы принадлежат Джо Лернеру, — потребовали они.

- Зачем я должна это делать?

- Они принадлежат твоему брату и их нашли в твоей квартире.

- Ерунда! - ответила сестра. Они не принадлежат брату. Их взял Давид у беженцев-немцев. Они не его собственность и я не могу подписать за него.

- Итак, ты отказываешься подписать документ?

- Конечно! Я ничего не буду подписывать.

- А где ключ от сундука? - требовали они опять.

- Я уже вам объяснила, что у меня нет ключа. - Взглянув друг на друга МГБешники встали, пошли в комнату, где стоял сундук, и взломали замок. Тщательно обыскали содержимое, но долларов не нашли. Вынув все вещи, что были в сундуке - мою кожаную куртку, шубу мамы, документы, чернобурки, жемчуг, кольца и другие ценные вещи.

- Где доллары? - спросили они опять.

- Не знаю, - последовал ответ Сары.

Они вновь стали осматривать вещи, пока не обнаружили мое портмоне, в котором я хранил документы, диплом колледжа Святого Иосифа и деньги. Но опять-таки деньги не нашли.

- Где лежат деньги? - постоянно повторяли трое из МГБ.

- Я повторяю, что не знаю, - вновь последовал ответ.

Они продолжали обыск, пока один из них не открыл брифкейс и стал прощупывать подкладку. Он нашел доллары, нащупав в начале нечто твердое и разорвав материю подкладки.

Завершив обыск, МГБешники забрали с собой мой сундук вместе со всем содержимым. Сестра отчаянно протестовала, повторяя, что шуба, чернобурки, жемчуг, драгоценности принадлежат всей семье, а не только мне одному. Но все протесты были бесполезны. Ее даже не стали слушать и покидая квартиру Сары они взяли с собой все. Сестра рыдала, видя этот грабеж.

Наташа пришла внезапно после ухода МГБ. Она стала рыдать, притворяясь, что всегда была солидарна со мной и очень сильно переживала о происшедшем.

Устроив сцену скорби, Наташа пыталась, как могла, утешить Сару. В действительности, все происходившее была лишь ее игра и ничего не означало, за исключением попыток доказать, что она не является агентом МГБ. Она осталась в квартире сестры до рассвета.

Сара подозревала Наташу и получила подтверждение от одной из ее знакомых, работавших с ней в Дайренском филиале "Совэкспортфильма", в том, что она работала на МГБ.

Шло время, а от меня не было никаких известий. Сара пыталась как-то сохранить дружеские отношения с Наташей и приглашала ее в гости. Наташа отвечала таким же приглашением, в том числе на ужин, доставала ей разного рода деликатесы и талоны на продукты, которые в городе было трудно приобрести, дарила подарки ей. По истечении некоторого времени Сара спросила Наташу, знает ли она хоть что-нибудь о моей судьбе. Но ответ был отрицательным. Зато Наташа согласилась пойти с сестрой в дайренский отдел МГБ, чтобы узнать, где я, и что со мной.

Этот отдел размещался в здании бывшего японского штаба рядом с английским консульством и почти примыкал к отелю Ямато. Сара, прежде всего, желала узнать о моем местонахождении, о причинах ареста и о статье обвинения. Находясь в здании, она переговорила с несколькими работавшими там сотрудниками, но дежурный офицер сообщил, что идет следствие, и я нахожусь в Порт-Артуре. Эта была единственная доступная информация.

После моего ареста сестра Гита и ее муж Гена стали избегать встреч с Наташей, которая продолжала жить в нашем доме. Гита захотела узнать возможность получить некоторые из вещей, однако подруга ее Лида предупредила не делать этого, поскольку Наташа в ответ могла как-то заблокировать планируемый выезд семьи в Тяньцзин. Гита последовала совету, а Сара, хотя и знала правду о произошедших событиях, продолжала сохранять дружеские отношения с Наташей. Однако та, зная достаточно много обо мне, не промолвила ни слова.

В один из дней Наташа сообщила Саре о телефонном звонке из порт-артурского МГБ. Они потребовали для меня теплое белье, зимнюю верхнюю одежду и небольшую продуктовую посылку. Сара и Наташа решили вместе поехать в Норг-Артур и лично вручить мне

посылку, которую я впоследствии получил, за что был им очень благодарен. То был мой последний контакт с ними в Китае.

Как-то, при встрече на улице, Наташа спросила Сару о причинах столь сухого отношения к ней, ибо сестра никогда не раскрывала ей свои мысли и чувства. Сара ответила, что ничего не скрывает, да, собственно говоря, и скрывать-то нечего.

- Чувствую, что у тебя обо мне предвзятое мнение, — сказала Наташа.

- Наоборот, я ничего не имею против тебя, остаюсь довольной нашими встречами и ты всегда желанный гость в нашей квартире.

Наташа молчала, понимая чувства к ней со стороны Сары. Эта, с позволения сказать, дружба, продолжалась до решения Сары и Фили выехать в Израиль.

Тем временем, в Дайрене не прекращалась кампания арестов. Советские власти арестовали многих евреев и депортировали их в Россию. Дайренцы находились в стрессе, депрессии, страхе и были озлоблены на действия властей. Молодые дайренцы понимали, что их жизнь будет навсегда искалечена в результате ареста органами МГБ и последующей депортации. Бизнесмены опасались конфискации источников своих материальных благ, ареста, ссылки. У евреев Дайрена возникла срочная необходимость решения проблемы их будущего пребывания в городе.

Китайские коммунисты, разгромив на материке Гоминдана, установили на территории страны новую власть. Нанкинское правительство, возглавляемое Чан Кайши начало срочную эвакуацию. Народно-освободительная армия Китая, продолжая преследовать части Гоминдана, заняла основные города севера - Пекин, Тяньцзин, всю территорию Маньчжурии.

Дайрен пока оставался оккупированным советскими войсками. Работала военная комендатура, органы МГБ. 1-го октября 1949 г. провозглашена КНР. Председателем КНР стал Мао Цзе-дун, премьером и министром иностранных дел - Чжоу Эн Лай. В 1950 г. управление гражданскими делами города было передано китайским властям.

Молодые евреи Дайрена провели митинг, на котором обсудили свое будущее. До ареста я присутствовал на одной из таких встреч,

поскольку после возвращения из Японии в 1945 г. занимался поисками путей возможного бегства из города.

Второй митинг евреев Дайрена состоялся уже после моего ареста. На нем обсуждался вопрос окончательного исхода евреев Дайрена из Китая. На этой встрече присутствовали Вилли ЭШ, Нора Гершгорина, Гриша и Лили Векслер, Пол Векслер, Цимириновы, мои сестры Сара и Гита с мужьями Геной и Филом, и другие. Все они пожелали выехать в Израиль.

На встрече было принято решение всем подать заявления в советскую комендатуру Дайрена о выдаче выездных виз для последующего переезда в Израиль. Чтобы проверить, как будут развиваться события, первым подателем такого заявления стал по добровольному желанию Гена. Остальные затем последовали его примеру через неделю, увидев, что Гена не был арестован советскими властями. В ожидании ответа прошло томительных восемь месяцев. Затем заявителей вызвали в комендатуру, где было объявлено, что Москва отказала в просьбе выдачи виз.

Но евреи Дайрена не теряли надежду. От прибывших из Тяньцзина им стало известно, что местное отделение еврейского агентства ДЖОЙНТ оказывало помощь желающим иммигрировать в Израиль путем чартера кораблей из Гонконга. Поэтому желающим выехать следовало, прежде всего, прибыть в Тяньцзин. Их пребывание в городе и дальнейший маршрут должен был обеспечить ДЖОЙНТ путем чартера морских судов до Гонконга из которого самолеты, именуемые "Летающий тигр" доставят иммигрантов в Калькутту, а оттуда в Израиль.

Проблема заключалась в том, как евреи Дайрена могли бы прибыть в Тяньцзин. Этот вопрос обсуждался всеми. Как и во всех сложных вопросах было найдено достаточно простое решение. Так как Гена был первым добровольцем, обратившимся в советские органы за выездной визой в Израиль, он, работая в Дальэнерго, использовал положенный отпуск летом, уговорив своего начальника дать ему разрешение посетить друзей в Тяныгшне. Там ему удалось заполучить фиктивные письма с предложением высокооплачиваемой работы. Вернувшись, Гена разработал конкретный план действий. Своим поведением и невыполнением заданий, он довел босса до такого состояния, что тот

попросту уволил Гену. Затем, под предлогом наличия приглашений на высокооплачиваемую работу, он немедленно обратился к китайским властям Дайрена за разрешением выехать в Тяньцзин. Две недели спустя Гена, Гита, дочь Лиза и мама Гены получили визы от китайских властей Дайрена.

Гена с семьей были первыми евреями Дайрена, покинувшими город по железной дороге. В Тяньцзине их встретили представители ДЖОЙНТа. Их разместили в отеле "Савой", владельцами которого была семья Бронфман. По методу, апробированному Геной, перебрались в Тяньцзин и остальные.

Через три месяца все евреи, подавшие заявления на получения виз, стали выезжать из Дайрена в Тяньцзин. Среди них была и моя сестра Сара, ее муж Филя, члены их семьи, мой лучший друг Вилли Эш, его сестра Фаня и их мама. В группе отъезжающих также находились и соученики, друзья по академии Мэринол - Нора Гершгорина с родителями, Поль, Гриша, Лили Векслер (она задержалась впоследствии в Шанхае до 1957 г.), семьи Шифрин, Голбрахи, Ставицкие, Бронфманы, Лев и Галя Горенштейны, и много других хорошо знакомых мне дайренцев.

Незадолго до их отьезда, Наташа пришла попрощаться с Сарой и Филом и просила написать ей о жизни в Израиле. Пришла и китайская няня - Ама, служившая у нас с двадцатых годов после возвращения отца из Америки в Китай. Мы, дети, были фактически ее воспитанниками с самого раннего возраста и очень любили ее.

3-го января 1951 г. первая группа евреев Дайрена прибыла в Израиль. Их разместили в центрах абсорбции Холона и Хайфы. Прибывшие вскоре нашли работу, приобрели квартиры и, в конечном счете, стали израильтянами, полностью абсорбировавшись в этой столь дорогой для нас стране.

Что касается Наташи, то ее переписка с Сарой продолжалась несколько лет. Она отправляла посылки из Дайрена, так как в те времена жизнь в Израиле была очень трудна, и все снабжение населения продуктами было по карточкам.

Как-то Наташа попросила Сару отправить ей приглашение на посещение и переселение в Израиль. Получив такой документ, она дважды ездила в Шанхай, пытаясь покинуть Китай с иммигрантами,

отъезжающими в Израиль. Но все ее усилия были безрезультатными. Ее не взяли из-за ее русской национальности. И каждый раз она возвращалась в Дайрен. Трудно скачать точно, были ее предполагаемый переезд в Израиль ее личным выбором, или она была всего лишь пешкой неких сил, посчитавших полезшим и выгодным для себя ее пребывание в той стране. Сейчас можно только гадать.

Не имея возможности выехать в Израиль, Наташа решила выехать в Россию с семьей и ее русским другом. Для нее это был единственный выход из столь затруднительного положения.

В 1957 г. Гита с Геной и детьми решили переехать в США, к старшей сестре Фриде, проживавшей в гор. Феникс (штат Аризона). Будучи в США, они неоднократно встречались с многочисленными родственниками, проживавшими в стране, - дядями, тетями, тещами, кузенами. Поначалу семья Гиты решила остаться в Фениксе, но ввиду серьезных трудностей с работой, они уже было решили вернуться в Израиль. Однако проживавшие в Нью-Йорке отец и мама Гены пригласили их к себе. Невзирая на просьбы и убеждения Фриды не покидать Феникс, Гита и Гена решили попробовать найти свое материальное благополучие и будущее на новом месте.

Первое время, в период своей адаптации в Нью-Йорке, они получали материальную поддержку от родителей Гены. В конечном счете, Гена получил работу в аэропорту имени Кеннеди. Через несколько лет они приобрели двухэтажный домик в Бруклине и поселились в нем с детьми Лизой и Дэни. Они, наконец, были дома, в Америке - стране их общей мечты.

Глава 17.

ПОРТ-АРТУР, КИТАЙ

Около одинадцать часов вечера дверь камеры открылось и мне предложили выйти.

- Как фамилия?

Я ответил.

- Выходи!

- Куда?

- На допрос.

Двое конвоиров с автоматами на плечах шли позади меня по лестнице на второй этаж здания, где должен был пройти допрос. Для предотвращения возможных самоубийств арестованных, лестница и межэтажный проем были перекрыты сеткой.

Один из конвоиров постучал в дверь. Последовал ответ: «Войдите!»

Сразу после того, как меня ввели в комнату, капитан встал и предложил мне сесть на стоявший в углу стул. Затем он приказал конвоирам выйти и ждать за дверью.

В центре комнаты стояли два стола огромных размеров, соединенные спинками. На каждом из них стояла лампа в абажуре, излучавшая ярчайший свет, падавший на меня. Капитан сел за свой стол. Он находился за лампами, в полумраке, и пока наблюдал за мной, вероятно, желая познакомиться с моим поведением и выражением лица. Взяв пачку листов для записи протокола допроса и аккуратно сложив их в стопку, он начал задавать вопросы.

- Имя, фамилия?

Я ответил.

- Имя отца?

- Григорий.

- Гражданство?

- Безгражданство.

- Адрес?

- 16, Кайда-чо, Дайрен.

- Профессия?

- Специальности нет.

- Дата рождения?

Я назвал дату.

- Место рождения?

- Дайрен, Китай.

Он занес в протокол все данные. Затем вынул пачку сигарет и предложил мне закурить.

- Нет. Спасибо. Я не курю.

Он зажег свою сигарету и, сделав несколько глубоких вдохов, спросил:

- Знаешь ли ты, где находишься?

- Нет. Не знаю. Вероятно, в штабе 39-й армии в Порт-Артуре.

- Ошибаешься. Ты находишься в армейском штабе СМЕРШа в Порт- Артуре.

- СМЕРШ? А что обозначает это слово?

- Смерть шпионам!

- А какое отношение я имею к вашей организации?

- Вы являетесь агентом секретной службы США!

- Это что, анекдот?

- Нет. В нашем учреждении анекдотами не занимаются, и те, кто сюда попадают, никогда не выходят.

- Никогда?

- Если, конечно, они не виновны, что бывает крайне редко.

Я удивленно посмотрел на него. «Что за чушь? Ведь он несет ерунду!» Внезапная вспышка заставила меня вспомнить о давнем приключении с японцами. Есть ли правда в его словах, или это просто проверка, так же, как у японцев.

- Я никогда не был агентом американских секретных служб!

- Так ли это? Мы еще посмотрим! У нас есть вполне надежная информация, что ты работал американским агентом на вице-консула США в Дайрене, Айзека Пэтча!

Я, совершенно ошеломленный, посмотрел на следователя. Мне стало смешно слышать такое нелепое обвинение. И тут я подумал про себя, что капитан, по всей вероятности, просто псих. Он ведет себя так, как и японцы, обвиняя меня в шпионаже на американцев, а затем, и на Советы.

Следователь открыл свой кожаный портфель.

- Вот доказательства, - произнес он.

- Какие еще доказательства? - переспросил я с удивлением.

- Твои встречи с Пэтчем и передача американцам военной информации.

Никаких доказательств, что я американский агент, просто не могут быть. Я никогда и никому не передавал никакой информации, в том числе и американцам!

- Но ты встречался с Пэтчем неоднократно. Ведь это ты отрицать не можешь?

- Да, конечно. Я не собираюсь отрицать это. Но всегда по делу.

- И по какому делу?

- По школьному делу. Его дочь Пэни посещала детский сад при нашей школе в Дайрене.

- И что это была за школа?

- Академия Мэринол Св. Доминика в Дайрене.

- Какого святого?

- Общество Святого Доминика сестер Мэринол в США.

- И ты на них также работал?

- Да, конечно. Но не как агент или шпион. Никакой я не разведчик, да и никогда таковым не был. Я не работал никогда ни на англичан, ни на русских, ни на американцев или китайцев, и даже не на японцев. Я всего лишь школьный учитель.

- А какой предмет ты преподавал?

- Английский. Я всего лишь помогал академии Мэринол из-за острой нехватки педагогов.

- Расскажи о своем знакомстве с Пэтчем. Где ты с ним познакомился?

- В школе. Я ведь сказал, что его дочь училась в нашей школе.

- А какую информацию пожелал получить Пэтч от тебя?

- Он всегда интересовался учебой дочери Пэни в школе. Только и все.

- Ты врешь! У нас есть доказательства о твоих встречах с Пэтчем.

- Ну и что? Где они?

- Они лежат в этом портфеле. У нас есть достаточно улик для доказательства твоей шпионской работы на американскую секретную Службу.

- Тогда положите их на стол и дайте мне взглянуть на них. Ваши обвинения просто выдуманы! Все это - ложь! Я никогда не занимался никаким шпионажем!

Следователь вскочил, вышел из своего огромных размеров стола и подошел ко мне. Затем он нанес мне сильный удар.

- Ты отрицаешь, что занимался шпионажем?

- Да, конечно!

Он ударил меня снова и снова, одновременно матерясь и произнося весь свой набор проклятий и ругательств.

- Жидовская твоя морда, закричал он. Проклятая еврейская рожа! Сукин ты сын! Кого ты здесь пытаешься обмануть?

Двери комнаты чуть приоткрылись и стоявший за ней конвоир спросил капитана: «Все ли в порядке?»

- Да, да! Все в порядке. Закрой дверь и никого не пускай.

Тут капитан, после вопроса конвоира, немного успокоился. Он то знал, что я говорю правду, и в этом не было никаких сомнений. Однако моя невиновность никак его не устраивала. Он ожидал услышать от меня иные слова, что-нибудь компрометирующее г-на Пэтча и, естественно, меня.

Было уже три часа утра, когда он поднял телефонную трубку и отдал приказ. В комнату вошли два конвоира и увели меня. Мне дали неделю на размышление, чтобы признать чудовищные обвинения выдвинутые следователем. «Пусть будет, что будет, - думал я, - но я никогда не признаю себя шпионом».

Дни проходили монотонно. Мне нечего было делать, кроме как ходить по крохотному пространству камеры и предполагать, что может произойти со мной в ближайшем будущем. В таких случаях, поневоле, начинаешь рассуждать где, когда, и как, я мог допустить какой-нибудь промах и каковы будут последствия.

Через неделю меня вновь вызвали на допрос. Дверь открылась, и дежурный охранник спросил:

- Как фамилия?

- Я ответил.

- Давай, выходи на допрос!

Двое конвоиров опять доставили меня на второй этаж главного здания. Постучав в дверь, ввели меня. Капитан-следователь курил, сидя за своим

огромным столом. Рядом с ним сидел майор, с любопытством меня рассматривавший.

Заметив, что капитан занялся подготовкой вопросов и подготовкой текста письменного заявления, которое мне предъявят для подписи, я подготовился к началу очередной провокации.

- Назови дату начала твоей разведывательной работы в Дайрене на секретную службу США, направленной против Советского Союза? - предложил мне следователь.

- Я никогда не привлекался к шпионажу, как со стороны американских спецслужб, так и Советского Союза.

- Лучше скажи нам всю правду. Ведь мы все знаем о тебе.

- Ну и прекрасно! Если вы все знаете, зачем тогда вы спрашиваете об этом?

- Проверить, что ты говоришь правду.

- Я все время говорю вам только правду. Я никогда не был американским шпионом.

Однако следователь вновь задал тот же вопрос:

- Как ты добровольно стал американским шпионом?

- Что вы хотите сказать под словом "добровольно"?

- Заставляли ли тебя подписывать какие-нибудь обязательства?

- Нет.

- Обещали ли они чего-нибудь, например, деньги в качестве премии за твою работу?

- Нет.

- Каким образом Пэтч тебя завербовал?

- Он никогда меня не завербовывал.

- Какие указания по исполнению твоей шпионской работы он тебе давал?

- Никаких указаний он никогда мне не давал.

- Ты продолжаешь все нам врать, проклятый жидовский ублюдок. - Капитан и майор молча обменялись взглядами. Они сидели, находясь в полумраке, и курили сигарету за сигаретой. Затем капитан встал, подошел ко мне, и силой сжав рукой мое лицо произнес:

- Ты грязная свинья! Ты подлый лжец! Сукин ты сын! Когда ты начал работать и стал агентом американской секретной службы?

- Я никогда не был агентом американской разведки!

- Тогда в чем причина твоих столь частых встреч с Пэтчем?

- Я вам неоднократно об этом рассказывал.

- Этого недостаточно, и не полно рассказывал. Мы точно знаем, кто ты есть на самом деле. Ты американский шпион, и признайся в этом.

- Нет! Я не был шпионом и мне не в чем признаваться.

- Ну... мы еще посмотрим, голубчик! До сего времени, мы достаточно мягко обращались с тобой. Но ты здесь все ровно признаешься нам во всех своих темных делишках.

Капитан вызвал но телефону конвоиров, приказал им увести меня в камеру, что и было исполнено.

Прошло еще десять дней без допросов. Вечером меня вновь вызвали к следователю. Дверь в камеру открылась, и дежурный охранник спросил:

- Как фамилия?

- Я ответил.

- Выходи! Выходи!

Двое конвоиров опять отвели меня на второй этаж в комнату допросов. Войдя, я ушел в угол и присел там на стул. На этот раз с капитаном были еще двое типов из МГБ в штатском. Оба сидели за огромными столами и курили. Затем капитан поднялся. У него в руках была газетная вырезка. Посмотрев на меня взглядом садиста, он сказал:

- Признаешь ли ты, что был американским шпионом?

- Нет! - Я убежденно произнес это слово.

- ... твою мать! Сволочь! Ты все лжешь!

- Нет, я не лгу!

- Где ты находишься, знаешь? Ты в порт-артурском СМЕРШе!

- Я знаю об этом.

- Ты пытаешься провести нас всех! Мы все о тебе знаем! Думаешь, что все мы здесь идиоты?! - закричал капитан.

- Нет. Конечно, нет.

- Тогда зачем ты врешь нам?

- Я не вру.

- Встань, ты, жидовская морда!

Я встал, ожидая сильный удар, по такового не последовало.

- У нас есть все доказательства, что ты занимался шпионажем.

- Какие доказательства?

- Здесь, у меня в руке.

Следователь показал мне газетную вырезку об Айзеке Пэтче, однако, не отдал мне ее в руки, чтобы прочитать опубликованный текст, а читал его сам. Этот текст гласил: «Прага. 20 ноября 1949 г. Г-н Айзек Пэтч, консул США в Праге, был объявлен персоной нон-грата после ареста чехословацкой полицией за шпионаж. До назначения в эту страну, он работал в генеральном консульстве США в гор. Дайрене, Китай, откуда был переведен в Прагу».

Следователь продолжал еще что-то шептать, но я не мог понять ни слова. В конце он сказал:

- Ну вот, ты убедился, что у нас есть веские доказательства о твоей работе на Пэтча в Дайрене?

Я рассмеялся и продолжал стоять, думая, соответствует ли действительности все, что он прочитал. В то время я был наивным парнем, верил людям и всегда помогал им, как мог. Я тогда многое не понимал в политике, но знал, что таковая иногда может служить для сокрытия правды. Я также знал, что дипломаты имеют иммунитет и никогда не подлежат аресту, но лишь высылке из страны, что случается за недопустимое поведение, идущее в разрез с занимаемой должностью, и, в основном, за шпионаж. Безусловно, большинство дипломатов так или иначе занимаются разведывательной деятельностью. Некоторые в большей степени, другие - в меньшей. Однако, на сей раз, капитан скрывал правду. Он лгал, пытаясь убедить меня, что Пэтч был разведчиком и арестован в Праге за недопустимые для дипломатов действия, и эта провокация была специально подготовлена для меня. Поскольку я был знаком с г-ном Пэтчем, я также был объявлен шпионом.

Довод следователя об аресте Пэтча, мягко говоря, звучал для меня как бред психопата.

- Это ложь, причем, идиотская ложь, возразил я. - Дипломаты не подлежат аресту, у них дипломатический иммунитет.

- Что ты сказал, блядь такая, проклятая жидовская сволочь? Считаешь меня лгуном? Это официальное правительственное сообщение. Газета "Руде Право" никогда не напечатает лживые сообщения.

- Может быть вы и правы, но эта газета печатает только те новости, которые она считает нужным для публикации.

- Что...? - закричал следователь. Ты считаешь, что "Руде Право" печатает лишь то, что ей разрешает цензура?

Он подошел ко мне и избил меня. Я упал на пол. Злость охватила меня. Я хотел его ударить, но внутренний голос сказал: «Нет. Не смей!»

- Поднимайся, сволочь, грязная ты свинья! Встань на ноги!

Я встал, находясь словно в неком трансе. Челюсть моя очень ныла. Я здорово рассердился.

- Дайте мне посмотреть газетную вырезку. Я хочу прочитать ее сам, иначе я вам не верю.

- Нет, - последовал ответ. - Это секретная информация!

Я стоял, обдумывая, что же произойдет дальше. Следователь подошел к тем двум типам, молчаливо сидевшим за огромным столом и наблюдавшим за нами. Он что-то прошептал им и позвонил конвоирам, чтобы они увели меня.

Прошла еще одна неделя до моего очередного вызова на допрос. Время, вероятно, было около полуночи.

- Как фамилия? - спросил тюремщик.

- Джо Лернер.

- Как? - переспросил тюремщик.

- Лернер.

- Давай, выходи! На допрос.

На улице стояла темень. Ночь была холодной. Я начал мерзнуть. Двое конвоиров тем же маршрутом повели меня на второй этаж в комнату допросов. На этот раз, кроме капитана-следователя, сидевшего за столом, в комнате никого больше не было.

И вновь мне задавались, ставшие уже стереотипными, вопросы. Допрос продолжался до рассвета.

- Встань!.. Садись! Встань!.. Садись! Признайся, что ты американский шпион.

- Мне не в чем признаваться.

После нескольких ударов кулаком по лицу, для практики, капитан заставил меня стоять час с лишним, пока он читал и что-то писал. Затем, взглянув на меня лукавым взглядом, сказал:

- Ты все еще отказываешься признать, что был американским шпионом?

- Да. Отказываюсь. Не признаю себя виновным.

- На сегодня все. Да! Чуть не забыл, что твоя сестра и подруга прислали тебе посылку. Если будешь себя хорошо вести, то получишь ее завтра.

Я посмотрел с отвращением на него, ничего не сказав. Он вызвал конвоиров. Меня доставили в камеру.

На следующее утро дверь камеры отворилась, и тюремщик сказал, что меня поведут в баню. Это была хорошо мне знакомая японская баня. Когда я жил в Японии, часто посещал такую баню. Но в этой бане меня сторожили, было очень приятно мыться после полуторамесячного пребывания в тюрьме. После завершения мытья, конвоир вернул мне посылку, предварительно проверив все содержимое. В посылке находились зимнее пальто, шапка-ушанка, нижнее белье, свитер, пара туфель, несколько банок сгущенного молока, шоколад, конфеты и халва.

Погода к концу декабря изменилась к худшему. Стало холодно, температура r камере упала ниже нуля. Одной весьма холодной зимней ночью, прижавшись телом к печке, которую охрана топила в ночь, я вдруг упал в обморок. Помню, как меня будил тюремщик и врач. Врач сказал, что из-за плохой вентиляции в камере, через мелкие трещины в печке, из нес проник угарный газ. Меня привели в чувство, дали лекарство и перепели в другую камеру. Эта камера под № 7 находилась напротив главного входа в тюрьму, и через входную дверь в здание постоянно поступал воздух, поэтому я на время мог не опасаться новых отравлений.

31 декабря 1949 г. меня опять вызвали на допрос к капитану, который уже был по горло сыт моим упрямством. Он приказал мне подписать листы допросов, которые он вел.

- Здесь. Прочитай и подпиши их здесь, сказал он.

Я стал читать протоколы, в которых все было превратно и противоположно моим ответам. Он написал, что я работал на шпиона-американца Пэтча, работника консульства США в Дайрене, передавал ему важную информацию о советских войсках, расквартированных в Дайрене, что опять-таки было полным абсурдом, ибо я этого никогда

не делал, и ничего такого следователю не говорил. Состряпав всю эту фальсификацию, следователь объявил меня американским шпионом, работавшим на США.

- Ну, - спросил следователь. - Прочитал все?

- Да.

- Тогда подпиши здесь твою фамилию, на каждом листке допроса.

- Я не буду подписывать эту ложь. Весь этот документ сплошное вранье. Даже мое имя!

- Тебе лучше поставить свою подпись. Мы не будем больше тратить время на тебя.

- Нет! Я не буду подписывать этот документ, чтобы вы со мной не делали. Я совершенно не виновен, и ничего такого не делал, чтобы нанести какой-либо ущерб СССР. И я не шпион!

- Хорошо, - сказал капитан. Все сейчас зависит от тебя. Ты, вероятно, передумаешь в другом месте и захочешь подписать все.

Он вызвал охрану. Меня отвели в камеру. В ту памятную новогоднюю ночь, в камере было несколько теплее. Они дали мне выспаться и не стали водить на ночные допросы.

Утром, в первый день нового 1950 года, мне велели умыться, упаковать свои вещи и готовиться к отъезду. Дали на дорогу мой завтрак - булку хлеба и соленой рыбы, затем дверь открылась, и тюремщик, в который раз, спросил мою фамилию, на что получил уже обычный ответ.

- Выходи вместе с вещами! - приказал охранник.

Я вышел из камеры с мешком в руке. Меня приняли двое солдат в фуражках с синими околышами. Затем посадили в ожидавшую тюремную машину, оборудованную для перевозки заключенных. Меня заперли в крохотное отделение кабины и мы поехали по улицам Порт-Артура в неизвестном мне направлении. Через пару часов автомашина въехала в дайренский порт. День был солнечный, ясный, теплый. Но то был мой последний день пребывания на китайской земле. У причалов стояло множество кораблей под флагами зарубежных стран.

Тюремная машина подъехала к пароходу, пришвартованному к причалу №. 1. То была "Находка", плававшая под советским флагом и совершавшая рейсы между Дайреном и Владивостоком. Большинство дайренцев-заключенных вывозили в СССР морем. Нас сопровождал

офицер из порт-артурского СМЕРШа. Трех арестованных охраняли шесть солдат. Мы взошли на корабль и нас разместили в каютах, каждая из которых имела шесть коек. Трое солдат заняли три нижние койки, заключенные - три верхние.

На всех нас надели наручники, которые прикрепили к стойкам коек. Из иллюминатора в кабине я увидел хорошо мне знакомого Юрия Буданова, бывшего ученика в Мэринол. Он работал в местном отделении МГБ. Он был настолько поражен, увидев меня, что поднес руку ко рту, вероятно, чтобы не вскрикнуть. Он сразу же понял, что меня вывозят в Россию. Я попросил одного из солдат-охранников разрешить мне попрощаться с Юрием. Тот, увидев Юрия в форме войск МГБ, согласился.

- Хорошо. Но побыстрее!

Буданов подошел к иллюминатору. Охранник мог убедиться, что подошедший работал в органах МГБ.

- Куда направляется пароход? - спросил я Буданова.

- В Россию. Во Владивосток.

- Можешь ли передать мои добрые пожелания семье?

- Да, да. Конечно! Я обязательно выполню твою просьбу.

- Просто скажи им, что встретился со мной в порту, и что все нормально.

- О'кей. Будет сделано, подтвердил Буданов. — Не беспокойся. Передам твои слова. Все будет сделано!

Конвоир прикачал прекратить разговор и лечь. Я подчинился приказу. То был для меня день печали и неизвестности. В моих глазах стояли слезы. В моей жизни завершалась целая эпоха.

В полдень корабль покинул порт. После длительного гудка и выхода из акватории при помощи буксиров, корабль взял курс на Владивосток. Я вытер слезы. Дайрен уходил в прошлое навсегда, оставаясь только в памяти. Так завершилась моя многолетняя связь с Китаем - страной, в которой я родился, где жили и работали мои родители, сестры, друзья. Внутренний голос нашептывал: «До свидания! Прощайте навсегда!»

Нас кормили так же, как и всех остальных. Конвоир сопровождал нас при каждом посещении туалета. Он стоял у двери, ожидая нас. Команда корабля нас жалела. Она ведь знала, что нас везут в концлагеря, и поэтому пыталась помочь, как могла, в том числе и

продуктами. Офицер и охранники также пользовались этой возможностью.

Через четыре дня мы прибыли во Владивосток. Здесь нам приказали ждать и только после схода на берег всех пассажиров, к борту парохода пригнали тюремный грузовик, который увез нас на железнодорожную станцию. Было очень холодно и, пытаясь согреться, все мы постоянно прыгали, размахивая руками. Мы долго ждали машину. Офицер позвонил в МГБ. Вскоре подъехал армейский грузовик МГБ. Нам дали овчинные шкуры, чтобы как-то утеплить ноги.

Наконец, через несколько часов, подъехали к пункту назначения - в небольшую тюрьму для политических заключенных, находившуюся в небольшом городке Ворошилов-Уссурийске, севернее Владивостока.

Глава 18.

ВОРОШИЛОВ - УССУРИЙСК

Мы прибыли в тюрьму города Ворошилова (Уссурийска)¹ ночью. Было очень холодно. Температура на улице достигала минус 20 градусов по Цельсию. Грузовик остановился у ворот тюрьмы. Нас троих сняли с грузовика, отобрали овчинные полушубки, которые выдали перед поездкой и ввели через тюремные ворота во двор этого заведения. Затем привели в караульное помещение на первом этаже. Мой конвоир, офицер из Дайрена, носивший фуражку с синим околышком, передал дежурному три запечатанных конверта с делами. Затем наши имена были внесены в регистрационную книгу объемистого формата. Дежурный в свою очередь передал офицеру из Дайрена расписку подтверждение о нашем прибытии. Передав наши судьбы п другие руки офицер расстался с нами навсегда. Нам было приказано положить на стол все наши вещи. Их содержимое и наша одежда опять были подвергнуты тщательному осмотру. Изъяли шнурки из ботинок, ремни, не оставили в покое даже пуговицы. Было приказано раздеться и наши тела также подверглись самой тщательной профессиональной проверке. Когда мы оделись, нам вернули наши личные вещи, после чего мы расстались и каждый пошел по своему пути.

Здание тюрьмы представляло собой небольших размеров одноэтажное сооружение из красного кирпича. Здание освещалось многочисленными прожекторами, излучавшими ярчайший свет. Этот острог предназначался только для политических заключенных и в нем отсутствовали обычные для таких заведений звуки и шумы. Здесь господствовала специфическая полная тишина, и даже охрана беззвучно исполняла свои дела.

По обе стороны коридора размещалось около пятидесяти камер. На одном конце коридора находилась душевая, на другом - кухня и уборная. Подчеркиваю, что в тюрьме круглосуточно господствовала тишина, разве что изредка нарушаемая движением конвоиров, тюремщиков и тех, кого вели на допросы.

- Как фамилия? — спросил тюремщик.

Я ответил.

-Давай! Пошли! С вещами.

Меня привели в камеру, расположенную в середине коридора. Номер камеры был нанесен серой краской. Это было крохотное по размерам помещение. Вдоль стены размещались две кровати. На каждой кровати лежал колючий соломенный матрас и тоненькое, дурно пахнущее одеяло. Подушки не было. Камера была пустая и я был предоставлен самому себе.

В помещении было очень холодно, не то, что в Порт-Артуре. Я ощущал голод. Нас не кормили целый день со времени отъезда из Владивостока. Я стал ходить по камере, постоянно задавая себе вопрос о своей будущей судьбе здесь, в России. Сама мысль, что меня увезли так далеко от родного дома и вдобавок ко всему, в Советскую Россию, не давала мне покоя.

Мне разрешили спать только после десяти часов вечера. Из-за холода я лег одетым под тонкое пахучее одеяло. Несмотря на большую усталость, по телу постоянно пробегала дрожь, не дававшая мне уснуть.

Верная действительности поговорка вскоре дала ответ на мою тревогу: «Когда начинаешь думать о дьяволе он всегда появляется наяву!»

Поздно ночью дверь камеры распахнулась. Послышался традиционный вопрос:

- Как фамилия?

Я ответил.

-Давай, вставай! Пошли!

- Куда?

- На допрос.

В сопровождении конвоира я вышел из камеры. Мне было приказано положить руки за спину. Конвоир нажал на кнопку и

коридор озарился зеленым светом. Это был сигнал, что арестованного вывели из камеры, сигнал, что по дороге на допрос и обратно арестованным запрещалось встречаться с другими заключенными.

Меня привели к грузовой автомашине стоявшей за воротами. Это было знаменитое транспортное средство заключенных - железная будка без окон, окрашенная в черный цвет, прозванная народом «черным вороном». Для сокрытия назначения будки, на стенах была сделана надпись - «хлеб». Меня заперли в крохотное помещение, столь малое, что я не мог сесть. Всего в такой автомашине размещалось восемь кабинок, по четыре с каждой стороны, охраняемые двумя солдатами войск МВД. По доносившимся звукам я мог определить, что машина ехала в центр города. Наше путешествие заняло около двадцати минут. Машина внезапно остановилась и раздался гудок - сигнал водителя. Я услышал скрип отворяемых ворот и мы въехали во двор центрального здания МГБ для допросов политических заключенных в городе Ворошилове.

Дверь в клетке тюремной машины открылась, и мне было приказано выйти, после чего меня ввели в здание. Мы прошли комнату охраны и совершенно безлюдный коридор. Затем меня ввели в просторную комнату, окна которой были тщательно зашторены. В углу стояло несколько стульев. У окна размещался большой стол, за которым сидел майор, сразу впившийся в меня глазами.

- Садитесь, сказал майор.

Я сел на стул в углу комнаты, возле двери. За столом сидел человек среднего возраста, вероятно, лет сорока, одетый в форму советских военно-воздушных сил. Он внимательно наблюдал за мной, словно кошка играющая с мышью перед решающим ударом.

Майор закурил и сказал:

- Тебя увезли далеко от дома. В Россию не привозят людей просто так! Мы точно знаем, кто ты есть на самом деле. Ты — агент японских и американских секретных служб!

Я посмотрел на этого сумасшедшего следователя с удивлением, ибо никогда еще в жизни не слышал такой чуши, во многом похожей на имевшую в свое время японскую паранойю. Опять повторяется та же старая история. Подумав про себя, я вспомнил Японию. Интересно, как здесь они будут обращаться со мной? После того, как я чуть

оправился от шока нелепого обвинения, он, увидев мой несколько растерянный взгляд, медленно глядя мне в лицо словно раздумывая, произнес:

- До сего времени мы обращались с тобой вежливо, но это временно. Ты неправильно воспринимаешь наше понимание. Почему ты не желаешь признаться нам и облегчить свое положение?

- Признаться в чем?

- - Что ты американский шпион!

- Но я никогда не был шпионом, как японских так и американских секретных служб.

- Не пытайся нас обмануть. У нас есть доказательства!

- Тогда покажите их мне.

Он взглянул на меня вызывающим взглядом и сказал:

- Нам нет надобности ничего тебе доказывать. Это ты должен доказать нам, что ты не являешься американским шпионом!

- Но как я могу доказать вам, что я не американский шпион?

- Как хочешь!

- Это неразумно! Ведь, это вы должны доказать, что я американский шпион, а не я.

- Неужели?

- Я повторяю. Я не являюсь американским шпионом!

- У нас есть достоверная информация, что ты работал шпионом на американскую разведку.

- Но это ложь. Не может быть!

- Это тебе не Америка,- зарычал майор. - Это Россия! Здесь, в России, это ты должен доказать, что ты не шпион. Ты должен рассказать всю правду. В капиталистической Америке, в твоем буржуазном обществе на Западе, все делается по-иному. Они там в суде должны доказать, что ты шпион. Нам этого не требуется!

- Однако, вы ошибаетесь. Я - не американский шпион!

- Не пытайся отрицать этот факт! — закричал майор. Он положил руку на портфель черного цвета и сказал:

- Вот здесь находятся все доказательства!

- Неужели? - сказал я, посмотрев ему прямо в лицо. Никаких доказательства у вас нет!

Я взглянул на портфель. В нем, вероятно, находились секретные сообщения агентов СМЕРШа и досье информаторов из Дайрена на меня, собранные теми, кто работал на эту организацию. Досье с кем я встречался, где, когда, и как проходили обычные встречи. Данные о моей работе, что я говорил, о чем говорили со мной друзья, находившиеся также под подозрением у СМЕРШа. Там были записаны мои посещения американского консульства и дома, где проживал консул, мои связи с Мэринол и с сестрами из католического общества Америки, моя работа переводчиком в Дайрене на советскую воинскую часть, работа в «Дальэнерго» и так далее. Но во всех этих отчетах и документах в досье не было главного — доказательства, что я был или являюсь американским разведчиком.

- Все ваши бумаги - сплошная фантазия! - ответил я. - Доказательств, что я занимался шпионажем на американцев - нет, и они не существуют, ибо таковым я никогда не был.

- А что, если такие документы есть? - спросил майор, опять показывая на черный портфель лежащий на столе. - Здесь собрано достаточно свидетельств, чтобы осудить тебя за шпионаж. Я вам не верю. Покажите мне эти документы.

- Ты что, обалдел? Считаешь, что мы здесь дураки?! — вновь закричал он.

Здесь секретная информация! Мы следили в Дайрене за тобой около четырех лет, прежде чем арестовать тебя за шпионаж в пользу Америки.

- И все гаки я не тот, за кого вы меня принимаете. Вы глубоко заблуждаетесь.

- Тогда докажи мне, что это не так. Почему ты скрываешь от нас правду?

В этот момент майор снизил голос в попытке переубедить меня.

- Зачем ты создаешь неприятности для себя и для нас?

- Но я уже рассказал вам всю правду, что никогда не занимался шпионажем.

Майор некоторое время молча смотрел на меня, куря папиросы «Казбек» одну за другой. Он, вероятно, пытался изучить мое поведение в психологическом плане и взвесить все обстоятельства, чтобы проверить, говорю ли я ему правду.

- Знаешь, - сказал он с угрозой в голосе. - В российском уголовном кодексе есть статья о расстреле за шпионаж, и она не отменена. Лучше скажи нам всю правду и тем самым спасешь себя. Учти, вследствие твоего упрямства тебя ждет смертная казнь!

- Тогда вам придется все обвинения доказать в процессе суда - ответил я.

- Не беспокойся! Мы докажем твою вину. Я тебе дам шанс все обдумать еще раз.

Майор встал, нажал на кнопку. В комнату вошли двое солдат-конвоиров.

- Уведите его, - сказал майор. - На сегодня хватит.

Вероятно, было уже около трех часов утра, когда меня посадили в клетку «черного ворона» и доставили в тюрьму. Я опять оказался в очень холодной камере, голодный и в изоляции. Полностью измотанный, не раздеваясь, лег на дурно пахнувшую постель на колючем матрасе, и укрывшись с головой таким же вонючим тонким одеялом, погрузился в глубокий сон. Примерно через два с половиной часа, в шесть утра, меня разбудил тюремщик, прокричавший через окошко в двери камеры:

- Подъем! Вставай! Быстро, быстро!

Мытье следовало выполнить быстро из-за нехватки раковин. Затем выдали завтрак: кружку кипятка, под названием «российский чай», маленькую ложечку сахара и семьсот грамм липкого черного хлеба всю дневную порцию. На обед дали капустный суп и разбавленную водой кашу. Ее же - на ужин. В обед тоже давали кружку горячей воды. То было наше ежедневное меню по-сталински. В камере запрещалось выполнять какие-либо упражнения.

Дневные допросы обычно начинались в десять утра и проходили до трех часов дня. Ночные — с восьми или с десяти часов вечера до рассвета - трех-четырех утра, иногда, дольше. Спать после шести утра нам запрещалось, даже если допрашиваемый прибыл и камеру и пять утра...

Через неделю, около одиннадцати часом вечера, дверь камеры вновь открылась.

- Как фамилия?

Я назвал.

Тюремщик сверил фамилию с той, что записана в списке, дабы убедиться, что я тот, которого вызывали.

-Давай! Выходи! На допрос.

Меня доставили на «черном вороне» к месту. Несколько других заключенных уже находились в своих клетках в автомашине. По-прибытии нас уводили поодиночке к следователям таким образом, чтобы встретиться с кем-нибудь было невозможно.

Меня привели в ту комнату, где уже допрашивали. Следователь-майор сидел за своим большим столом у окна и что-то писал. Он даже не взглянул на меня.

- Садись! - приказал майор. Отложив ручку, он встал.

- Ну, как, обдумал, что я тебе сказал?

- Да, обдумал.

Майор сел за стол и, взяв несколько листов, записал вопросы, которые собирался мне задать.

Вопрос: «Выл ли ты агентом секретных служб США? » Ответ: «Нет!»

Вопрос: «Итак, ты не признаешь себя агентом американской секретной службы?»

Ответ: «Нет! Мне печем о признаваться в том, чего не было». Далее диалог разнимался следующим образом:

- Но ведь ты знаком с Айзеком Путчем, вице-консулом США в Дайрене?

- Да, конечно.

- И ты встречался с Пэтчем несколько раз?

- Да.

- Где ты встречался с ним?

- В школе, в академии Мэринол в Дайрене.

- В чем заключалась твоя работа в Мэринол?

- Я работал учителем.

- Что хотел получить Пэтч от тебя?

- Абсолютно ничего!

- Как это понять, «ничего»?

- Его дочь Пэни посещала эту школу. Он пожелал узнать об ее успехах в учебе и интересовался будущим Мэринол. Вот и все.

- Ты умышленно пытаешься убедить нас, что то было единственное дело, которое как-то объединяло вас? Но это было именно так! Как часто вы встречались? Редко.

Следователь вынул папку из черного портфеля и стал искать в ней документы, помогая поиску своим указательным пальцем. Он вскоре нашел нужный ему документ - информацию, полученную от одного из дайренских стукачей-осведомителей.

- Ты встречался с ним более чем один раз?

- Да. Это верно.

11 апреля 1946 г. Пэтч подъехал на джине в магазин, где ты работал. У тебя с ним состоялась оживленная беседа. О чем вы говорили?

Он хотел купить холодильник и спросил меня, где бы он мог приобрести новый агрегат. Но в данном магазине торговали только подержанными изделиями.

Однако разговор продолжался десять минут. О чем вы еще говорили?

- О бизнесе, о школе, о трудных временах, наступивших для академии Мэринол. Вы ведь хорошо знаете, что советская власть для того, чтобы открыть свою советскую школу, собиралась занять все помещения здания, в котором размещалось наше учебное заведение. А это означало бы конец существования Мэринол в Дайрене. Это мероприятие означало, что я остался бы без работы, а его дочь Пэни - вне учебы.

- Разве только это интересовало его? Какую еще информацию он пожелал получить от тебя?

Господин Петч также пожелал узнать, что собирались предпринять в академии Мэринол. Он хотел, чтобы школа продолжала работать, так как его дочь посещала эту школу.

- Опять ты врешь! - закричал майор. Ты грязная вонючая свинья! Думаешь, что я поверю этой ерунде, которую ты состряпал?

- Но ведь я правду говорю. Никаких других тем не было.

- Что произошло с американской школой?

- А вы разве не знаете? В понедельник 11 сентября 1946 г. мы все пришли в здание школы, чтобы провести генеральную уборку. Пришли сестры общества Мэринол, учителя и старшие ребята. Сестра Сабина вместе с сестрами Элизой и Софи и еще с одной работницей пошли в помещение занятое советской школой, чтобы сообщить ее руководству о начале работы на следующий день и о своем желании установить дружеские отношения с администрацией советского учебного заведения.

- Что вам ответил директор школы?

- Директор школы, бывший военнослужащий, майор Советской армии, проявил себя подлинным джентельменом. Он потребовал немедленной передачи ключей от всех комнат академии, ничего в них не трогать и покинуть здание. Он также сказал, что если сестры найдут для своей школы другое помещение, то он разрешит им взять пособия и другие материалы, которые они сочтут нужными.

- Мы, конечно, полностью выполнили требования директора, так как больше ничего не могли предпринять. В Дайрене была советская власть и город был занят советскими воинскими частями.

Следователь вдруг прекратил писать. Внимательно посмотрев на меня, сказал с угрозой в голосе:

- Ты продолжаешь нам врать! Пытаешься одурачить нас! Но это у тебя не пройдет. Мы знаем о тебе все, и о твоей грязной работе на Пэтча.

Разговор становился надоедливым и бесполезным. Каждый раз майор повторял одно и то же. Они знали обо мне все, о моей грязной работе и что я постоянно врал им. Стало совершенно очевидно, что они вообще ничего не знали обо мне, если только лично я не сообщал им какую-нибудь информацию.

- Хорошо,— отвечал я. Если вы нее обо мне знаете, то что я могу сказать такого, чего вы не знаете?

- Правду! - закричал майор. Только правду! Мы желаем знать всю правду! Черт побери! Говори, ты, сволочь такая! Говори, ты, мерзкий грязный ублюдок!

Завершив записи вопросов и моих ответов на допросном листе, майор потребовал расписаться.

- Подпиши здесь свою фамилию.

- Для чего я должен подписаться?

- Подтвердить, что все сказанное здесь тобой правда.

- А подпись выполнить на каком языке? На русском, английском или по-японски?

- Мне все равно.

- Могу ли я прочитать протокол до подписи?

- Читай, если хочешь.

Мои ответы в его записи были до предела извращены и в них отсутствовала какая-либо правда. Записи следователя оказались сущей ерундой, враньем, ибо всё было переврано настолько, что, судя по его записям, я признался в шпионаже, был агентом американской секретной службы, работал на американских сестер Мэринол и на католическую миссию Америки, не говоря уже, что поставлял разведданные господину Пэтчу и консульству США в Дайрене.

- И вы думаете, что я подпишу все это?

-Да, безусловно! Тебе надо подписать протокол.

Я рассмеялся. Следователь посмотрел на меня с диким ужасом.

- Но в нем нет ни капли правды! Как я могу подписать такую чушь? Вы все изменили: сделали меня шпионом, агентом секретных служб, которым я никогда не был! И это та самая правда, которую вы ищете?

Я только записал твои слова, что ты передал информацию американскому консулу в Дайрене, Пэтчу, и что ты признался в своей дружбе с ним. Разве ты отрицаешь эти формулировки? - заорал майор.

- Конечно нет. То, что мы были знакомы — это верно. Но я не передавал никакой информации господину Пэтчу.

- Ты сказал, что работал учителем в американской школе. Ты что, отрицаешь и этот факт?

- Нет.

Мы точно знаем, кем был Пэтч и чем он занимался. Он был американским шпионом. Вы неоднократно встречались и ты был под подозрением у дайренского СМЕРШа. У меня нет никаких сомнений в том, что ты работал на американскую разведку и передавал ей собранную тобой информацию.

- Все это ложь. Я никогда ничего не передавал, и вы знаете это.

- Значит, ты отказываешься признан, правду, сволочь такая заорал майор. - Подпишись! Или я тебе покажу, что значит врать мне!

С угрожающим взглядом и ненавистью в глазах, майор выскочил из-за стола и подбежав ко мне схватил меня за глотку, и с остервенением ударил меня несколько раз по лицу. Затем, несколько раз ударил мою голову о стенку. Удары последовали один за другим. Я почувствовал, что теряю сознание.

Осознав, что зашел слишком далеко в своих действиях, майор прекратил издевательства.

- Вставай, жидовская морда! - закричал он. - Признайся, проклятая свинья, что ты был американским шпионом и подпиши протокол.

- Нет! Я ничего не подпишу. Только, если....

- Если что? — закричал майор.

- Если вы измените весь протокол... и напишите всю правду!

С отвращением на лице майор взглянул на мое побитое лицо и, матерно выругавшись, вернулся за стол.

- Хорошо. Я постараюсь переписать это, и допишу дополнения в протоколе допроса.

- Сделайте это, милости просим.

Было уже почти четыре часа утра, когда майор позвонил конвоирам. Они повели меня по знакомому маршруту, где в нескольких комнатах заключенные орали от избиения, к ожидавшему «черному ворону». Минут через двадцать я, дрожа от холода, голодный и измученный был в своей камере и, не раздеваясь, (а это стало уже обычным явлением) лег на кровать, закрылся дурно пахнувшим одеялом и сразу забылся сном.

Через полтора часа раздался стук в дверь и громкий голос объявил: Подъем!

Меня повели в умывальню и почти немедленно возвратили в камеру. Получив порцию кипятка и порцию хлеба на день, я стал пить горячую воду, размешивая в ней чайную ложку сахара. Нам также дали дневную порцию. Затем я встал, и несколько часов, пока не устал, ходил по камере. Если бы я прилег, то тюремщик меня бы немедленно поднял на ноги.

Вдруг надзиратель, открыв окошко, вмонтированное в дверь, сказал:

- Лежать на койке в дневное время запрещено! Запрещается также днем на ней сидеть и спать. В случае нарушения - будешь наказан.

- Но ведь я не спал всю ночь, - ответил я надзирателю.

- Таковы тюремные правила. И я не могу поступить иначе.

Сказав эти слова, он закрыл окошко. Мне не оставалось ничего иного, кроме как ходить по камере или сидеть на стуле. Но даже сидя на стуле дремать запрещалось.

После ужина, той же ночью меня опять привезли на допрос, но на этот раз в другую комнату. Я в ней до этого не был. В комнате сидели двое военных, каждый за столом большого размера. Один был в погонах майора, другой - молодой красивый подполковник из военно-воздушных сил. Его фамилия была Григорьев. Оба внимательно наблюдали за мной. В комнате от сигарет было облако табачного дыма, окурки валялись на полу. Я почувствовал приступ тошноты.

- Садись! - приказал майор.

- Я сел.

Он вынул папку, перелистал несколько листов, показал их подполковнику, который в знак одобрения кивнул головой, и сказал:

4 апреля 1947 г., во время футбольного матча команды иностранцев Дайрена с китайскими футболистами, проходившего на центральном городском стадионе, ты тепло приветствовал американского консула, господина Пэтча, сидевшего на главной трибуне. Ты подошел к нему, пожал ему руку и у вас в течение нескольких минут шел разговор. О чем вы говорили?

- Мы говорили только о футболе. Он очень интересовался футболом?

- Да.

- Но американцы не играют в такой футбол. Они увлекаются своим, американским футболом.

- Это правда. Но в Дайрене не играют в американский футбол. Он увлекся спортом и пришел посмотреть матч, радуясь победе иностранной команды, и сказал, что матч был очень интересным. Он меня поздравил за два забитых гола.

- Вы пожали друг другу руки, не гак ли?

- Да. Конечно.

- Передавал ли ты ему какую-либо информацию?

- Нет. Только пожал ему руку

- Так почему ваше рукопожатие продолжалось столь долго?

- Это было всего лишь теплое, дружеское рукопожатие.

- И это все?

- Да, конечно.

- Ты лжешь, не хочешь говорить правду!

- Зачем мне вам лгать? Вы мне задали вопрос, и я правдиво на него ответил. Неужели пожатие рук считается преступлением?

- Нет. Но...

Он посмотрел в другую папку, показал ее подполковнику, который кивком головы выразил свое одобрение.

- 6 июня 1948 г., во второй половине дня, в твой дом вошла девушка-немка. Какова была цель ее визита?

- И вы этого хотите знать?

- Да.

- Она принесла приглашение господина Пэтча посетить вечеринку на празднование 172-летие США в его доме.

- Как ее зовут?

- Хейди.

- Хейди, кто?

- Хейди Пансинг.

- А причина, послужившая проведению вечеринки у консула?

- Это было приглашение присутствовать в его доме на вечеринке 4 июля 1948 г. по случаю Дня независимости Соединенных Штатов.

- И ты присутствовал на вечеринке?

- Да. Присутствовал. Вы же знаете об этом, не так ли?

- Откуда ты знаешь, что нам и известно об этом?

- Из донесения вашего стукача, которое находится в папке.

- Кто присутствовал из гостей?

- Для вас это не имеет никакого значения. Вам ведь незнакомы присутствующие гости,

- Мы знаем все. Мы знаем всех, кто контактирует с американским консульством в Дайрене. У нас есть также список гостей, кто был на вечеринке в тот вечер.

- Если у вас есть такой список, зачем тогда вы меня спрашиваете?

- Чтобы установить правду, идиот! Мы желаем узнать всю правду!

Я на него взглянул с улыбкой.

- Какую информацию Пэтч пожелал получить от тебя?

- Абсолютно никакой. Господин Птгч сообщил мне, что иммиграционный отдел США утвердил заявление моей сестры Фриды, проживающей в городе Феникс, штата Аризона, о моей иммиграции в эту страну.

- Ну и дальше? Продолжай.

- Пэтч сказал мне, что я могу начать оформление всех необходимых документов, но заполнение бланков должно проходить в американском консульстве.

- И ты посетил консульство, чтобы оформить визу?

- Да. Я хотел посетить консульство, но оно тщательно охранялось, и за зданием было плотное наблюдение. Меня не впустили в здание. Я безуспешно пытался ворваться и посетить консульство, будучи без гражданства. Это был абсурд не пускать меня внутрь.

Допрашивавший меня следователь, перелистав несколько листов, спросил:

- Эта немка, Хейди. Она опять посетила твой дом незадолго до праздника Рождества. Что ей надо было на этот раз?

- Она принесла приглашение от г-на Пэтча присутствовать 25 декабря 1948 г. на рождественской вечеринке в его доме.

- И ты принял приглашение?

- Да. А почему я не должен был его принять?

- Какую информацию господин Пэтч хотел получить от тебя на этот раз? Какие задания он давал тебе? Нам нужны все данные. Детали, имена, места, воинские части, и т.д.

- Господин Пэтч лишь спросил меня о причинах, по которым я не мог посетить консульство США, чтобы заполнить анкеты на получение иммиграционного вызова. Он был весьма удивлен!

- И что ты ему сообщил?

- Что здание консульство плотно охраняется, и охрана не впустила меня внутрь. Затем я спросил его, возможно ли заполнить анкеты дома на оформление визы?

- И он согласился?

- Нет. Сказал, что это невозможно. Процедура заполнения анкет должна проходить в здании консульства па официальном уровне.

- Ты ставил задачу уехать в США?

- Да. Я всегда, еще со времен детства, хотел уехать в США. Мои родители приехали в Китай из Америки. Отец отправил в Америку к родственникам мою сестру Фриду.

В чем причина, по которой ты выбрал США, а не иную страну?

- Мой родной язык был английским и я получил американское образование, и кроме того, они приехали в Китай из Америки. Я мог уехать в Палестину, но родители пожелали остаться в Дайрене, где у них был свой бизнес. В 1939 г. они отправили меня на учебу в Японию.

- Мог ли ты стать японским гражданином?

- Нет. Мой отец не мог добиться японского гражданства. Хотя я и мои сестры родились в Дайрене, который тогда входил в состав японской империи, получить японское гражданство было невозможно. Японцы никогда не давали иностранцам гражданство Японии.

- А какая была цель твоего возвращения из Японии в Дайрен незадолго до окончания войны?

- Я закончил обучение в колледже Святого Иосифа 1 июля 1945 г. Отец потребовал моего немедленного возвращения в Дайрен, чтобы помочь ему по работе в его отеле. Он говорил, что после войны намеревается продать отель и возвратиться в Америку.

- Удалось ли ему продать отель после войны?

- Нет!

- Почему?

- Да потому, что...

- Что?

- СССР 9 августа 1945 г. объявил войну Японии и его армия сразу заняла всю территорию Северо-Востока Китая, в том числе Порт- Артур и Дайрен. Часта 39-й армии, возглавляемые маршалом Малиновским немедленно заняли отель и выселили нас. В порядке обмена нам дали в Дайрене здание, в котором размещалось германское консульство, но оно не было нашей собственностью. Нам просто было сказано, что мы можем жить в этом здании.

- А какие были причины попыток убежать в Тяньцзин?

- За несколько месяцев до создания 15 мая 1948 г. Государства Израиль, мои друзья и я решили уехать в эту страну, чтобы сражаться за ее независимость. Возможность обычного выезда из Дайрена, где

находились советские войска, не было. Я поэтому, прежде всего, решил получить мою американскую визу.

- Ты думаешь, что мы поверим всей этой чепухе, что ты нам рассказал? Ты считаешь всех нас идиотами? - закричал майор и приступе гнева.

Он до сего времени сидел и молчал, слушая внимательно ответы на задаваемые вопросы. Иногда только, он что-то шептал подполковнику.

- Когда ты начал работать на Пэтча? - спросил вдруг майор.

- Я никогда не работал на мистера Пэтча.

- Врешь, сука! Не верю. Ты опять врешь, как всегда. Жидовская морда!!! - закричал он. - У нас здесь есть все доказательства твоей виновности.

Он показал на папки, лежащие на столе.

- В этих папках нет компрометирующих меня материалов. Как и нет доказательств, что я работал агентом на Пэтча. Все что вам известно - это моя работа учителем в дайренской академии Мэринол.

- Ты также занимался шпионажем, работая в Мэринол.

- Какая чушь! Я был всего лишь учителем.

- Знаем, что ты там работал. Мы также знаем кем и как, включая твои невинные встречи с Пэтчем в этой академии.

- Опять то же самое. То были просто обычные встречи в его посещения школы. Как же я мог избежать таких встреч?

- Здесь задаю вопросы я, - сказал майор с гневом в голосе. - И еще, в отношении твоего посещения Пэтча в американском консульстве. Чем ты можешь доказать, что частые встречи с американцем в школе и у него на квартире не были специально и заранее подготовленными контактами для передачи шпионской информации?

- Я еще раз повторяю, что встречи не имели никакого отношения к шпионажу. И, следовательно, все ваши обвинения я абсолютно отрицаю!

- Ишь ты! Все время врешь! Ты думаешь, что мы померим, что это были встречи самого невинного характера? - переходя на крик, спросил майор.

Я промолчал. С таким шпиономаном опасно иметь дело. Увидя, что майор, дико крича, выскочил из-за своего стола и с силой стукнул по нему кулаком, проклиная и одновременно изрыгая поток ругани,

включая «жидовская морда», я решил, что он поставил задачу взять меня на испуг, посчитал, что вот-вот подбежит, схватит меня за горло и стукнет пару раз головой о стенку, как он это уже делал несколько раз раньше. Тем временем подполковник продолжал сидеть за своим столом, наблюдая за событиями.

- Ёб твою мать, - заорал майор. - Ты что-нибудь хочешь еще добавить, пока не поздно?

- Нет! Ни-че-го.

- Я дам тебе еще один шанс подумать хорошенько. Иначе хана!

Офицеры встали. Майор звонком вызвал охрану, и «черный ворон», в который раз, увез меня в тюрьму. Я опять оказался в одиночестве в холодной камере.

Через несколько дней, во второй половине дня, почти вечером, дверь камеры отворилось и в нее ввели заключенного. Я сразу заметил, что он был старым заключенным. Не знаю почему. Прибывший положил свои пожитки на нары, сел и внимательно посмотрел на меня. Я встал и представился. Сергей Данилов был молодым парнем, по национальности русским, родом из Харбина. В 1944 г. японцы организовали поселения белоэмигрантов в Хайларе и станции Маньчжурия, в районе маньчжуро-советской границы. Поселенцам были созданы благоприятные условия для развития личного хозяйства и обработки земли. Одновременно, для полного контроля за состоянием границы из этих молодых фермеров были сформированы военизированные отряды. Поэтому, когда в 1945 г. советские войска заняли территорию Северо-Востока, большинство молодых людей-фермеров, несших одновременно военную службу, были арестованы и депортированы этапом в СССР. Их обвинили в сотрудничестве с японцами. Данилов был один их них. Его жена находилась в Харбине. Данилова допрашивали больше года и он, естественно, был лучше меня знаком с методами, применяемыми КГБ.

- Сколько времени ты находишься здесь в тюрьме? - спросил я.

- Семьдесят восемь недель, примерно полтора года.

Его слова настолько меня удивили, что я не знал просто, что ему ответить. Тем временем он продолжал:

- Мое пребывание здесь по времени мало. В этой тюрьме некоторые содержатся уже более двух лет. А сколько времени ты здесь находишься? — спросил Данилов.

- Всего пару недель.

- Только пару недель? - повторил Данилов, удивленный моим ответом.

- Да.

Он не мог поверить моему ответу. Для него после полуторагодичной изоляции от остального мира качалось невероятным встретиться с человеком, только что прибывшим из внешнего мира.

- Откуда ты прибыл? - спросил он.

- Из Дайрена, Китай. Меня допрашивали в Порт-Артуре почти два месяца. Затем пароходом доставили во Владивосток и оттуда на грузовике в Ворошилов.

- Сколько человек вас было в том этапе?

- Трое.

- А где двое других?

- Не знаю. Вероятно, здесь, в других камерах.

- Они также из Дайрена?

- Да. Нас всех вместе доставили на пароход.

- В каких преступлениях их обвиняют?

- Я не знаю. На корабле нам запрещалось разговаривать друг с другом. Кто знает, в чем заключается их вина.

- А ты? В чем тебя обвиняют?

- В шпионаже в пользу США.

- И ты действительно американский шпион?

- Конечно, нет! Мне очень странно, как может КГБ фальсифицировать такие ложные обвинения против человека. Для них лишь бы был человек, а дело найдется.

- Но ты вероятно, что-то такое сделал, чтобы попасть сюда?

- Абсолютно ничего! Я совершенно ни в чем не виновен. Я не сделал ничего плохого против Советов, пытался лишь сбежать из Дайрена, вот и все.

- Вот это и послужило причиной твоего ареста. Попытка побега.

Данилов не был удивлен моим рассказом. Посмотрев на меня понимающим взглядом, поскольку за полтора года пребывания в этой

тюрьме он неоднократно встречался с невинными людьми, которых пытали или забивали насмерть только лишь чтобы получить от них ложные признания в несуществовавших преступлениях. Несчастных просто заставляли признавать свою вину. Их заставляли отказаться от свободы и отправляли в лагеря рабского труда, в которых можно было всею лишь избежать ужасных и настойчивых допросов КГБ. В лагерях их больше не допрашивали, только по необходимости, а заставляли работать бесплатно в течение многих лет.

И тем не менее у людей все-таки оставалась надежда выбраться когда-нибудь живыми из этого ада.

В тот вечер за мной прибыли опять. На этот раз майор был один. Он что-то читал, куря одну папиросу за другой. В комнате было полно табачного дыма. Взглянув на меня, он сказал:

- Садись.

Я сел па стул у двери в конце комнаты.

- У нас есть дополнительные сведения о твоих преступных действиях. Знаешь ли ты, что что такое? - и он указал на пачку журналов «Тайм», лежавших на столе.

- Нет.

- Это журналы, которые тебе дал Пэтч. Они полны антисоветской пропаганды, которую ты распространял среди своих знакомых.

- Но я никогда не видел этих журналов.

- Ты опять врешь? После твоего ареста эти журналы изъяли из твоей квартиры. Ты распространял антисоветскую пропаганду в Дайрене среди советских граждан и друзей.

Нет, это не правда! Я никогда и ни с кем не говорил о каких-либо журналах, а также об их содержании.

- Тогда скажи, кто тебе передавал журналы?

- Я их никогда не получал. Они не мои.

- Но их нашли в твоей квартире. Ты отрицаешь и это? - рассвирепел майор.

- Да, безусловно, отрицаю! Вы, вероятно, допустили ошибку. Это не мои журналы. Вы их не могли найти в моей квартире, так как их там не было.

- Тогда, чьи они?

- Бог его знает! Я уже сказал, что не имею ни малейшего представления.

Майор вынул некий документ из секретной папки. Пока он занимался чтением, я пытался сообразить, кто мог бы сказать, что эти журналы принадлежат мне.

- Незадолго до твоего ареста ты передал журналы сестре.

- Я вообще не передавал каких-либо журналов сестре.

- Как могло случиться, что мы нашли журналы в квартире сестры, а не у тебя?

- Яне знаю. Вы вообще всё путаете: то утверждаете, что нашли у меня, теперь - у сестры. Что за вопросы вы задаете мне?

- Ты забыл, что тут я задаю вопросы, а не ты заорал майор.

Я попал в тупиковое положение, понимая, что майор желает уличить меня в этом эпизоде с целью включить сестру в мою так называемую «преступную деятельность». Я хорошо помнил, что до выхода из квартиры, чтобы не быть уличенным в «криминале», часть журналов затолкал под Наташин диван. Журналы не были моей собственностью. Они принадлежали немецкой девушке Хейди, у которой я их брал для чтения.

- Ну? - закричал он. - Отвечай мне, сволочь!

- Я уже вам ответил, что не могу знать.

- Врешь, сукин ты сын! Скрываешь правду! Пытаешься нас обмануть? Мы нашли эти журналы в квартире твоей сестры, и они принадлежат тебе!

И тут я понял, что единственным человеком, который мог их передать сестре, была Наташа. Никто, кроме Наташи, этого сделать не мог. Казалось невероятно, но это была правда!

Итак, Наташа оказалась доносчицей, стукачом. Ее подселили СМЕРШ специально в моей квартире, чтобы вести за мной постоянное наблюдение и сообщать об этом в СМЕРШ. И Наташа доставила журналы моей сестре, скачав, что они были моими. Следовательно, СМЕРШ могло их использовать в качестве неопровержимого материала для обвинения.

- Это неправда,— ответил я. Я никогда не передавал никаких журналов сестре.

- Однако, эти журналы «Тайм» твои. Ты что, отрицаешь и это?

- Да. Отрицаю!

- Тогда ты опять врешь! Мы провели тщательный обыск в квартиры твоей сестры, но журналов не нашли, хотя у твоей сестры Саре находился принадлежащий тебе сундук с личными вещами. Только после нашей угрозы арестовать ее как сообщницу в случае отказа или отдать журналы, она принесла их нам, сказав, что они были твоими. И не вздумай отрицать и этот факт.

Я не знал, что ответить на это обвинение, если считать, что чтение иностранных журналов является преступлением против советской России. Но майор, не догадываясь, сам оказал мне услугу.

- Подпиши твою фамилию на журналах, что они твои.

- Зачем мне их подписывать? Ведь они не мои и могли принадлежать кому угодно.

- Значит, ты опять отказываешься их подписать? Думаешь, что это все тебе пройдет даром? Я покажу тебе, жидовской морде, как врать нам!

Я с ужасом ожидал, что произойдет в преддверии новых побоев. С тем же диким индейским криком, что и раньше, майор выскочил из-за стола, подбежал ко мне и с силой стукнул об стену мою голову несколько раз. Удар следовал за ударом и вскоре я перестал вообще их ощущать. Когда пришел в себя, то увидел майора, стоявшего над мной, словно тигр над добычей. На его руке виднелось пятно крови. Он поливал воду на мою голову. Его действия возмутили меня до крайности. Я был готов его избить.

- Вставай, ты грязная свинья! - закричал он.

С трудом я поднялся на ноги. На лице кровоточила рана. Боль была сильная. Я подумал, что если он еще раз применит силу, то я окажу сопротивление, по-американски.

- Подпишешь ли ты свою фамилию на журналах?

- Нет! Я вам ничего не буду подписывать.

- Ну... хорошо! — Майор оборвал мой ответ. - И не надо. Я это сделаю за тебя.

Он затем написал на обложке каждого журнала Тайм стандартную фразу «отказывался подписывать». Завершив свои подписи, он позвонил и отдал приказ увести меня. Двое конвоиров вошли в комнату, и отвели меня в «черный ворон». Через минут двадцать я был

в своей камере. Было уже раннее утро. Данилов, проснувшись, был ошарашен моим видом. Ведь он еще никогда не видел меня таким. В час, остававшийся до подъема, мы стали тихо беседовать. Данилова беспокоила моя судьба.

- Что произошло?

- Как видишь. Проклятые ублюдки меня били.

- Больно били?

- Да. Весьма! Я лежал без сознания на полу, в крови.

- Вероятно, из-за отказа подписать протокол, - сказал он.

- Это так, - ответил я, вытирая платком слезы и пятна крови. - Я наотрез отказался подписывать что-либо.

Я затем рассказал Данилову, что произошло на допросе.

- Плохо,— сказал он. Очень плохо, если по твоему обвинению одновременно работали два следователя — майор и подполковник. Тебе следует сделать вывод о важности и серьезности твоего дела. Они что-то имеют такое против тебя, что ты и не ожидаешь.

- Но у них нет никаких фактов. Эта банда психопатов с извращенными мозгами использует для обвинений только полностью вымышленную, грязную ложь, которую и выдает за обвинение!

- Как фамилия у твоего майора?

- Не интересовался.

- А подполковник?

Он отзывался на обращение «подполковник Григорьев».

- Ого! ...Хм! Я его знаю,- сказал Данилов. - Такой высокий, интересный блондин с тихим, можно сказать, приятным поведением. По сравнению с другими он всегда выглядит «своим парнем». Они хотя и работают душа в душу, но с различными тактическими подходами, а в конце концов оба успешно решают свои задачи.

Нас разбудили в шесть утра. От усталости я валился с ног, ибо не спал уже несколько ночей подряд. Нас быстрым темпом повели умываться и вернули в камеру. Мы оба с жадностью съели хлеб, запив его кипятком. Около десяти утра нас вывели в тюремный двор на пятнадцатиминутную прогулку. Было холодно, но мороз помог мне немного выйти из полусна. В камере мы опять стали ходить до появления усталости. Затем, сев на стулья, начали неторопливый разговор.

Люк в двери открылся в обеденное время, и мы получили обед — чашку разбавленного супа с вонючей капустой, настолько горячий, что есть его было очень трудно. Затем последовало второе — чашка овсяной каши без соли, на воде. Каша была совершенно без вкуса, но Данилов сказал, что она питательна для наших условий. Буквально вылизав свою порцию, он попросил разрешения доесть и мою, на что получил согласие.

Поздно вечером дверь камеры открылась и последовал традиционный вопрос:

- Как фамилия?

Я ответил. Посмотрев на список у него в руках, тюремщик сказал: - Давай! Выходи! Пошли.

«Черный ворон» доставил меня на допрос. Майор уже ожидал меня сидя за столом. Взглянув на меня, он сказал:

- Садись!

Я сел.

- Ответь, - начал следователь. - Какие задания ты получал от Пэтча в Дайрене?

Он стал записывать вопрос в протокол допроса, ожидая ответ.

- Я не получал никаких заданий.

- Кто был человеком, передававшим от тебя Пэтчу шпионские сведения?

- Никаких таких людей не существовало. Я не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите.

- Был ли ты знаком с неким Чиенгом из американского консульства в Дайрене?

- Да. Вроде бы. Шапочное знакомство. Я видел его не более двух раз в доме господина Пзтча, когда меня приглашали на вечеринку. Но, фактически, я не был с ним знаком.

- Однако вы приветствовали друг друга при встречах вне консульства, не так ли?

- Да, ну и что из этого?

- Какую информацию ты передавал Чиенгу для Пэтча?

- Я вообще не передавал никакой информации. Мы всего лишь здоровались по законам вежливости.

- Давал ли тебе Пэтч задания через Чиенга?

- Никаких заданий мне не давали. Да, и вряд ли встречи с Чиенгом можно назвать встречами.

- Ты врешь! - сказал майор, поднявшись из-за стола. На его лице опять появился угрожающий взгляд. Чиеиг был связным между тобой и Пэтчем! И ты с ним неоднократно встречался на улице. Отрицаешь ли это?

- Нет. Но вряд ли то были частые встречи, разве только случайные.

- Они не были случайными. Просто так ничего не происходит. Расскажи, что ты знаешь о Чиенге?

- Я ничего не могу рассказать о Чиенге, кроме подтверждения, что он работал в американском консульстве в Дайрене в качестве шофера.

Внезапно, без какого-либо предупреждения меня сбил с ног сильный удар в висок, и до того как я поднялся на ноги, последовал удар сапогом, буквально отшвырнувший меня к стене.

- Сволочь такая! Собираешься ли ты говорить или нет? Убью тебя, жидовская твоя морда!

- Говорить о чем? - робко спросил я.

- О твоих контактах с Чиенгом и Пэтчем!

- Но ведь никаких контактов не было.

- Вставай, сукин сын, - приказал майор. — Встань к стенке!

Я выполнил приказание. Майор подошел к столу, сел, открыл кобуру, вынул револьвер и быстрым движением, чтобы я не заметил, вынул обойму. Он положил свое оружие перед собой, на виду.

- Отвечай! Или я пристрелю тебя как собаку, - закричал он.

Я стоял не шелохнувшись, внимательно наблюдая за майором. Мне было интересно, что за сюрприз он готовил мне на этот раз?

Майор свирепо взглянул на меня. Он кипел от ненависти к жидам. Но я знал трюк, который он начал исполнять достаточно хорошо, поскольку раньше видел такие действия во время допросов военнопленных японцев в Дайрене, в штабе МГБ, где мне пришлось работать переводчиком. Меня не испугали действия майора, так как я заранее знал о подобной провокации.

Я чуть не рассмеялся ему прямо в лицо.

- Ответишь мне или нет? - сказал майор, направив револьвер на меня.

- Я уже сказал всё, что вы пожелали узнать. Сказать мне больше нечего.

- Говори, ублюдок, сволочь ты этакая, - и последовал мат по-русски. Затем майор поднялся и, медленно подойдя ко мне, навел револьвер на мое лицо.

- Убью, сволочь, если ты не признаешься сейчас! — Я услышал щелчок после нажатия курка. Ничего не произошло. Майор посмотрел на меня с ненавистью в глазах и цинично сказал:

- Тебе повезло, что я забыл вставить обойму. Сейчас, ты уже должен был быть мертвецом.

Но я продолжал стоять и смотреть на своего мучителя. Он был в бешенстве. Я посчитал, что он опять начнет бить мою голову о стену. Но этого на сей раз не произошло. Майор сел за свой стол. Он ничего не мог придумать, чтобы найти способ преодолеть мое сопротивление. Мне пока удалось переиграть его.

Взяв себя в руки, майор вызвал по телефону конвоиров. Вошли двое солдат доставившие меня к «черному ворону». Я в который раз был возвращен в камеру глубокой ночью. Данилов попридержал мой ужин, и я был ему за это благодарен. До предела измотанный, я с жадностью съел скудный ужин, что весьма удивило Данилова. Но я был настолько голоден, что уже не обращал внимание на содержимое в миске. Услышав наш разговор, тюремщик открыл окошко в двери и приказал нам немедленно замолчать. Подчинившись приказу, мы предварительно сдвинули наши нары вместе, чтобы спать спина к спине, тем самым как-то сохраняя тепло в нашей промерзшей камере. Мы уснули буквально сразу.

Утром, после завтрака, я подробно рассказал Данилову произошедшие события на допросе. Данилов, в отчаянье, лишь покачал головой. Он не знал, что вообще следует сказать на этот счет. Мы стали затем ходить по камере, одновременно думая, что было возможным предпринять в наших условиях. Дело по обвинению Данилова шло к завершению и вскоре его должны были доставить в суд, который определит ему срок, но он уже не вернется в камеру. Я же останусь опять один, что меня крайне угнетало.

Допросы чередовались один за другим. В день и в ночь непрерывно. Я лишался сна каждую вторую-третью ночь и почти полностью

израсходовал все свои внутренние резервы. Помимо всего, я ощущал постоянный голод, что также превратилось в настоящую пытку. Несмотря на дневную сонливость, категорически запрещалось сидеть па нарах. По мере того, как шло время моего пребывания в тюрьме, усиливалось чувство глубокого отчаяния. Я не знал, что делать и как поступать. Данилов отнесся с пониманием к моему настроению и старался поднять мой дух.

Как-то перед очередным допросом я спросил Данилова, чем, в конечном счете, может завершиться весь этот произвол.

- Очень просто, - ответил он. - По своему личному опыту и на основании сведений, полученных от других, майор не даст тебе спать более двух-трех часов в сутки, а местное питание настолько ослабит тебя, что голод, побои и издевательства деморализуют тебя так, что через пару недель ты забудешь даже свое имя. В этом и есть основной секрет сути успехов допросов проводимых MГБ.

И вне зависимости от развития событий, тебя все равно приговорят к определенному, желаемому им сроку заключения. Но если ты будешь достаточно упрям, есть вероятность отвести обвинения в шпионаже и в антисоветской пропаганде, что обеспечит тебе срок минимум в один-два года. Однако, тогда они припишут тебе взамен какое-нибудь иное обвинение. Вероятно, лучше для проформы признаться, что ты все-таки работал на Пэтча и тогда завершатся допросы и дело будет закрыто судом.

- А что произойдет, если меня приговорят по статьям за шпионаж и измены?

- За что? - спросил удивленный Данилов.

- За измену.

- За измену? Нелепо! У них нет доказательства, что ты изменил СССР. У нас двоих нет гражданства СССР. Вообще, ты даже не россиянин. И помимо всего, никогда в этой стране не жил. Оснований, чтобы обвинить тебя в измене нет.

- Но даже если я и признаюсь для проформы в чем-то тривиальном, допустим, в попытках шпионажа, что может «последствие быть со мной?

- Завершаются все вопросы, и дело будет закопчено.

- А после?

- Тебя отправят в лагерь, где твое положение будет несколько лучше, нежели здесь. Ты, во всяком случае, будешь находиться среди других людей, некоторые из которых смогут в чем-то помочь. Главное здесь - сохранить свое здоровье. Пребывание год-два в таких тюремных условиях будет означать конец твоей работоспособности. Ведь ты уже сейчас ощущаешь некоторые результаты пребывания в тюрьме.

- А как ты выберешься из этой беды?

- Как и все остальные. Я в самом начале вел себя также, как и ты сейчас. Мне не в чем было признаться и сознаться. Я, со временем, впал в глубокую депрессию и полностью исчерпал силы. Началось резкое ухудшение здоровья. Я стал чувствовать, что больше не смогу перенести этих издевательств и пыток.

- И что в конечном счете произошло?

- Я признался.

- В чем?

- Стал признаваться в том, чего никогда не делал. Чтобы завершить все свои испытания, стал выдумывать небылицы, которые желали знать мои мучители.

- И они оставили, наконец, тебя в покое?

- Да, - ответил Данилов. Они перестали меня пытать, завершили допросы и закончили дело. Я подписал последний протокол со статьей 206, завершающей ведение допросов. Мне было сказано о суде, который состоится в ближайшее время, и если он найдет меня виновным, я буду приговорен к сроку, согласно уголовного кодекса.

Я был ошеломлен признанием Данилова. Трудно было поверить, что окажусь в положении, аналогичном с Даниловым. Я, конечно, знал о существовании пределов человеческих возможностей, как и о том, что рано или поздно наступит точка перелома. Поэтому единственный выход заключался в надежде на личный инстинкт и в выборе правильных решений. И даже если окажусь в самом отчаянном положении, постараюсь все-таки искать и найти какой-нибудь выход.

Через несколько дней, возвратившись после очередного допроса, Данилов обратился ко мне со следующими словами:

- Хочу дать тебе несколько дружеских советов до того, как меня уведут отсюда. Если все-таки пожелаешь выйти отсюда живым и во

здравии, а также в один прекрасный день возвратиться к твоей семье, считаю, что все-таки лучше признаться в шпионских делах, чтобы покончить с местными испытаниями. Иначе, ты будешь приговорен к такому существованию до конца жизни. Здесь правит право сильного. Перестань все время доказывать свою правоту. Это не принесет тебе ничего и не даст тебе никаких преимуществ, разве что, сведет в могилу. Лучше стань здравомыслящим и ты доживешь до главного сражения.

Я согласился с мнением Данилова. Он хорошо знал советскую систему тюремного заключения. Его информация о личном опыте общения с МГБ вселила в меня луч надежды.

Последующие несколько дней допросов проходили с девяти часов утра до двух дня. Затем, с восьми вечера до четырех часов утра. Меня пытались сломать до появления состояния полного отчаяния.

- Признайся, что занимался шпионажем... признайся, что работал на Пэтча... расскажи нам о своей роли в распространении антисоветской пропаганды и агитации... признайся, что готовил побег... признайся, что давал сведения о советских воинских частях в Дайрене и в Порт-Артуре. ПРИЗНАВАЙСЯ!

Но ведь мне признаваться было не в чем.

Как-то, вернувшись измотанным с позднего ночного допроса, увидел, что Данилова нет. Его забрали. Я опять остался один в камере. Состояние неопределенности и одиночества доводили меня буквально до слез. Я навсегда лишился близкого друга. Не от кого было получить утешение, совет, не с кем было вести разговор. Потребовалось несколько дней на восстановление прежнего состояния одиночества.

Пока же допросы внезапно прекратились. Мне дали возможность хотя бы отдохнуть. Но по мере течения времени меня опять охватывало чувство отчаяния. Я ходил по камере из угла в угол, пытаясь сообразить причины прекращения допросов и заранее угадать возможные сюрпризы, которые готовил мне майор. Чувство депрессии, возникшее после исчезновения Данилова и моей беспомощности и беззащитности стало проходить. Во всяком случае, Данилов был своеобразным утешителем моих несчастий и придавал дух мужества. Сейчас я вновь был предоставлен самому себе, без какой-либо защиты и справедливого ведения суда.

Я, со временем, хорошо усвоил, что представляла из себя советская судебная система — то была система издевательств над правом и человеком. Суды зачитывали обвиняемому лишь заранее подготовленные приговоры МГБ, затем отправляли свои жертвы в лагеря рабского труда, которых было много по территории страны в те времена. Недостаточность улик в делах обвиняемых судами не рассматривалось. Дела проходили через так называемые «тройки» или «Особые совещания» под началом Москвы. И эти органы «правосудия» приговорили без суда и следствия многие сотни тысяч людей к расстрелу, а в лучшем случае — к рабскому труду в лагерях на многие годы - вплоть до 25 лет заточения!

В одной из телепередач 1995 года из Москвы руководитель КГБ на вопрос зрителя спокойным голосом ответил, что в период сталинского режима в стране было расстреляно более четырех миллионов человек. Даже сегодня трудно представить себе, что стоит за страшной цифрой жертв тоталитарного и репрессивного сталинского режима!

Никто и никогда не подсчитывал, сколько городов, шахт, включая тс, в которых добывался уран, заводов, железных дорог, каналов, предприятий, были построены руками жертв советской рабской лагерной системы в годы сталинского режима. Напомню лишь некоторые из них: Беломорканал, Воркута, Норильск, Магадан, шахты по добыче урана, золота, угля и других ископаемых на Колыме, за арктическим кругом, Комсомольск-на Амуре, Ванино, Джезказган, Камчатка, и тысячи других строек. Социалистическая реальность и концлагеря по простоте и действиям были общими и практичными. Советская система Гулага счала не только наиболее длительной системой каторги существовавшей на нашей планете (в течение 73-х лет), но также наиболее точно олицетворяла лицо правительства страны.

Советская Россия, фактически, была разделена на две зоны: Большую и Малую. Те заключенные, которые освобождались из Малой зоны, переходили прямо в Большую зону, занимавшую всю оставшуюся территорию страны.

Уже прошло много дней моего заключения, а я все еще находился один в камере. Помимо одиночества меня буквально угнетало чувство голода. Хотя разрешалось спать с десяти вечера до шести утра, спать

сидя на нарах было запрещено. Приходилось ходить по камере до полного изнеможения, затем я садился на стул, чтобы немного отдохнуть и забыться.

Наконец, меня опять разбудили ночью. Окошко в двери открылось и надзиратель традиционно спросил:

- Как фамилия?

Я ответил.

- Давай, пошли!

Двое конвоиров ввели меня в тесную кабинку «черного ворона». Я опять был доставлен в здание, где МГБ проводил допросы. На этот раз меня ввели в большую комнату. В ней, за столами, сидели пятеро высокопоставленных офицеров в форме. Я узнал двух. Один из них «мой друг» майор, другой - подполковник. Остальных я увидел впервые.

- Садись! - приказал майор.

Я сел, инстинктивно ожидая наихудшего развития событий, так как напротив меня сидели пять офицеров высокого ранга.

Все они стали задавать вопросы, сразу следовавшие один за другим - так, чтобы не дать мне времени для подготовки ответов. Поток вопросов был столь интенсивен и внезапен, что я совершенно растерялся и полностью был деморализован, чувствуя, что впадаю п депрессию. Мне уже становилось безразлично, и я готов был отдаться воле судеб, и отвечать своим мучителям все, что они желали бы услышать.

- Когда тебя завербовала американская секретная служба?

- Никогда.

- Какую информацию хотел получить Пэтч?

- Никакой.

- Ты врешь! Говори нам правду!

- Что Пэтч хотел знать о советских войсках в Дайрене и Порт-Артуре?

- Ничего.

- Что Пэтч хотел знать о советской авиации: о самолетах, о летном составе на аэродроме, кто когда приезжал, и т.д.?

- Ничего.

- Какие задания он давал тебе?

- Никаких.

- Что требовал Пэтч от тебя?

- Ничего.

- Кто передавал Пэтчу всю информацию?

- Никто.

- Зачем ты встречался с Пэтчем?

- Цель твоих посещений квартиры, где он жил?

- Я уже неоднократно отвечал вам.

- Хватить врать, жаба вонючая! Говори правду - имена, детали, место встреч, задания?

- Что еще могу я вам сказать, если этого не было в природе?

- Правду, ты грязная, вонючая свинья! Только правду!

- Но я же говорю вам только правду. Вы что, хотите получить ложь за правду по-вашему?

- Что это за правда, которую ты пытаешься нам всучить? Считаешь, что мы все здесь идиоты?

- Где и когда ты встречался с Чиенгом?

- Только в доме Пэтча.

- А какую информацию ты передавал для Пэтча?

- Я не передавал никакой информации.

- Расспрашивал ли тебя Пэтч о советских войсках, расквартированных в Дайрене?

- Нет.

- Интересовался ли он численностью этих войск?

- Нет.

- Ты продолжаешь врать, сукин сын! - заорали все, как один.

- Что тебе обещал Пэтч?

- Давал ли он тебе деньги?

- Нет.

- Как ты познакомился с немкой Хейди?

- Она жила по-соседству.

- А какова цель ее посещения твоего дома?

- Что за сообщение она доставила тебе от Пэтча?

- Никакого сообщения не было.

- Являлась ли Хейди связным, передававшим твои сведения Пэтчу?

- Нет.

Вопросы на этом допросе продолжались невероятными темпами. Отдавшись чувству безысходности, страху и отчаянию я больше не мог выдержать напряжения и просто замолчал. Меня уже не интересовали их вопросы, ибо было совершенно бесполезно говорить им правду. Офицеры понимали, что привели меня в состояние паники, нервного расстройства. Они уже начали верить, что я вот-вот признаю все обвинения.

- Встань, грязная свинья! - сказал майор. Встань против стены. Я встал и подошел к стене.

- Будешь говорить или по-прежнему молчать и врать, - спросил майор.

- Но скажите, что я должен говорим, вам, чтобы вы были довольны?

- Правду о твоих связях с Петчем. Он был американским шпионом, и ты это знаешь!

Я молчал, не зная, что ответить. Подняв плечи, покачал головой. Сидящие сразу заметили мою нервную реакцию. Тихими голосами они обменялись мнениями и пришли к общему выводу.

- Хорошо, — сказал майор. - Даем тебе последний шанс сказать нам всю правду и признаться в преступлениях. Если не признаешься, отправим тебя в психиатрическую больницу, где с тобой будут обращаться как с другими пациентами. И если ты сейчас в уме, то со временем потеряешь его.

Я задрожал от страха, понимая, что майор сдержит слово в случае моего дальнейшего отрицания обвинений. Эти звери могли сделать с человеком все, что пожелают, в том числе поместить меня в психиатрическую больницу. Это им не составит никакого труда.

- Продолжать твое дело и расследование будет подполковник Григорьев, - сказал майор, указав на Григорьева, молча наблюдавшего за допросом.

Четыре офицера встали и покинули комнату.

Майор по телефону вызвал конвоиров и через двадцать минут я опять оказался в своей камере, в одиночестве. Порция моего ужина уже ожидала на столе. Ужин прошел, вероятно, в четыре утра. Затем я сразу же, отключившись, заснул, только чтобы быть опять разбуженным в шесть утра.

Время шло. Через несколько дней меня опять вызвали на допрос. Майора освободили от ведения моего дела. Его преемником был высокий блондин, внешне интересный. Тихим и спокойным голосом, можно сказать, с достаточно интеллигентными манерами, даже более приятными, чем у обычных россиян, он начал вести допрос. Я обрадовался таким изменениям, и мы потом даже начали приветствовать друг друга, словно были друзьями...

- Садитесь, - приказал подполковник мне спокойным голосом.

Я сел. В большой комнате, в которую меня ввели конвоиры, на полу был расстелен мягкий ковер. Кроме сейфа стоящего в углу, в комнате были диван и несколько стульев. У окна стоял большой стол, за которым сидел этот молодой и интересный своим внешним видом подполковник в форме военно-воздушных сил. Он был спокоен и даже, можно сказать, что своим внешним видом и поведением располагал к себе.

- Как и ты, я всего лишь заинтересован узнать всю правду, - улыбаясь, сказал Григорьев. - Если ты будешь лишь сотрудничать с нами и расскажешь всю правду, мы сможем дойти до сути дела и завершить все твои неприятности.

- Что вы понимаете под словом «завершить»?

- Ну, ответил он мне, если сознаешься, то дело твое скоро завершится. Его отправят в суд и если ты невиновен, сможешь вернуться к семье.

- Вы имеете в виду китайский город Дайрен?

- А почему бы и нет? - ответил он.

Я хорошо понимал, ню верить предложениям от каких-либо официальных лиц было бесполезно. Однако каждый желал получить свободу.

Мне еще в Порт-Артуре сказали, что никто не выходил из рук МГБ на свободу после того как попал в ваши руки.

- Это правда, - последовал ответ. - Но вначале суд должен признать тебя виновным, чтобы вынести приговор. Это Советский Союз. Мы — цивилизованная страна, не то, что твой капиталистический Запад. Мы не наказываем невиновных.

- Но я ведь не совершал каких-либо преступлений против России. Вы желаете получить мое признание в преступлениях, которых я никогда не совершал?

Подполковник благожелательно взглянул на меня, взял бланк допросов и вписал в него ряд вопросов и ответов:

Вопрос: Был ли ты агентом секретной службы Японии?

Ответ: Я никогда не был агентом японской секретной службы.

Вопрос: Был ли ты агентом секретной службы США?

Ответ: Я никогда не был агентом секретной службы США.

Вопрос: Занимался ли ты шпионажем в пользу США?

Ответ: Нет.

- Каким же образом у тебя произошло знакомство с Пэтчем?

- Мы были всего лишь знакомыми по академии Меринол в Дайрене. Его дочь Пени посещала эту школу.

- Однако, в разговоре с тобой Пэтч мог попросить тебя дать ему кое-какую информацию по Дайрену, интересовавшую его.

В этот момент я вспомнил, как Данилов рассказывал о своих допросах: «Даже когда тебе предъявлено абсурдное обвинение, все-таки лучше в чем-то признаться, чтобы удовлетворить аппетиты МГБ, в чем они бы пожелали знать. Главным для меня в то время было остаться в живых, не стать калекой на всю остальную жизнь. Меня опять охватила своеобразная пустота мыслей, боль ожидаемой неизбежности. И тогда я осознал, что в жизни главное не то, что ты думаешь о себе, а то, что другие думают о тебе. Судьба же мне предоставила иной выбор. Стало ясно, что сопротивление подполковнику в этой игре в одни ворота, причем, для него беспроигрышной, не имело смысла. Ведь он так или иначе все ровно победит.

- И что же вы желаете узнать, наконец? - промолвил я, вспоминая все обвинения «пятерки».

- Вспомнить и рассказать правду.

- Вы имеете в виду разговор с господином Пэтчем?

- Точно!

Мне следовало подумать побыстрее и использовать личную творческую фантазию. Говорить с подполковником следовало спокойно и внимательно следить, чтобы не допускать перегибов в

обвинении при даче выдуманных показаний. Мне, не составляло труда в их изобретении для разыгрываемого фарса именуемого следствием, сложность заключалась в другом - в недопущении разночтений ответов при повторе показаний того или иного эпизода. Возникла необходимость запоминания - многократного и точного повторения ответов даваемых следователю.

- Американец как-то спросил меня о численности войск, расквартированных в районе Порт-Артур - Дайрен.

- Когда это произошло?

- В 1947 году, во время моей работы с Давидом в магазине.

- А причина его вопроса?

- Не знаю. Вероятно, у него был интерес узнать.

- Просто так ничего не бывает. Такие вопросы задают только разведчики.

- Но он же был дипломатом.

- Разве ты не знаешь, что и дипломаты работают разведчиками? Или считаешь, что они совсем невинные люди? Их вполне могут использовать для работы в секретных службах. Что интересовало Пэтча больше всего?

- Численность войск, расквартированных на полуострове Ляодун.

Подполковник, удовлетворенный началом моих ответов даже улыбнулся. Начало было положено, и он был этому рад. Он тщательно записывал все вопросы и ответы на бланках допроса. Мой рассказ был принят.

- Вот сейчас ты действуешь умно, - сказал подполковник, потирая руки. - Желаешь перекусить чего-нибудь? Ты ведь голоден, да?

- Да, конечно.

- Тогда можешь поесть прямо здесь.

Он поднял телефонную трубку и через пару минут вошел солдат с большим подносом и складным столиком. Мне подали борщ полный мяса, кашу, хлеб, масло, колбасу и настоящий чай с сахаром. То был первый нормальный обед со времени моего ареста в Дайрене. Я за минуты буквально проглотил все, не оставив ни крошки. Подполковник с удивлением посмотрел на меня, недоумевая, как я мог моментально всё съесть. Допрос был продлен после приема пищи.

- Какую информацию хотел получить Пэтч от тебя и советских войск?

Я сразу попытался себе представить, что может заинтересовать, человека задающего такой вопрос. Поэтому, ответил так:

- Он пожелал узнать примерную численность войск, расквартированных в районе Дайрен - Порт-Артур.

- А какую цифру ты ему назвал?

- Я ответил, что не помню.

- Но разве он не называл свою цифру?

- Кажется, да.

- И какова была численность войск, названная Пэтчем?

- 10,000 солдат.

- Нет, гораздо больше этой цифры.

- Ну, тогда 50,000.

- Нет, - сказал Григорьев. - Гораздо больше. - Вероятно, 100,000.

- Может быть и так. Пусть будет 100,000.

- И ты согласился с ним?

- Как я мог согласиться с ним, если я не имею об этом ни малейшего понятия. Вероятно, это действительно была цифра в сто тысяч, а может и больше, кто знает.

- Давай, запишем цифру в 100,000.

- Пишите!

Вот так мы пришли к компромиссу в сто тысяч. Мне была совершенно безразлична численность войск, так я как не видел разницы, если цифра будет больше или меньше. Пусть пишет на здоровье. Какая мне разница.

Я ожидал, что подполковник все-таки осознает полный абсурд дела, которое он взялся вести, но увидел, что он искренне верил и любую чушь.

- Пэтч, вероятно, был заинтересован узнать численность кораблей советского морского флота в Дайрене, не так ли?

- Да, конечно.

- И наименование грузов, перевозимых им?

- Естественно!

- И что ты ему ответил?

- Что не имею ни малейшего представления.

- Проявлял ли он интерес к советскому военно-морскому флоту?

- Да. Большой интерес!

- И что же Пэтч желал узнать?

- Численность кораблей, находившихся в районе Порт-Артура.

- И какую цифру ты ему назвал?

- Я сказал, что не знаю. Никогда не занимался подсчетом кораблей, но видел, правда, с холма в Дайрене несколько единиц.

Лицо подполковника выражало улыбку. Он, безусловно, видел и знал, что я лгу и играю в игру, предложенную им, однако продолжал записывать все.

- Интересовался ли Пэтч численностью дивизий, расквартированных в районе Порт-Артур - Дайрен?

- Да, очень.

- И какую цифру армейских дивизий ты ему назвал?

- Но я не имел ни малейшего представления о числе дивизий, расквартированных в районе Порт-Артура - Дайрена. В аэропорту, где я работал, никто не говорил об этом.

Услышав ответ, Григорьев рассмеялся.

- Но он назвал свою цифру, не так ли?

- Да, думаю, что это так. Он упомянул цифру не более двух.

- И это было все?

- Да.

- Не может быть. Нет. По всей вероятности эта цифра должна быть больше, - сказал Григорьев, ехидно улыбаясь.

- Тогда, наверное, три?

- Нет больше.

- Четыре, пять?

-Нет, нет! Значительно больше.

- Девять или десять, предложил я.

- Возможно, да. Думаю, что ты нрав.

Григорьев захохотал, поместив руки в карманы своих брюк. Я соглашался со всеми предложениями Григорьева. В конечном счете, мы вышли на компромиссную цифру в пять дивизий. Подполковник, вроде, также был удовлетворен этой цифрой.

- Вероятно, что Пэтч, во время ваших бесед, просил тебя передать ему дополнительную информацию?

- Нет. Никогда. Все, чем мы занимались, заключалось всего лишь в разговорах о различных вещах.

- Когда Пэтч тебя завербовал?

- Завербовал? Что это? Я не понимаю, что вы подразумеваете под этим?

- Ну, скажем, когда ты подписал документ, что начинаешь работать на американскую секретную службу.

- Но я никогда ничего ему не подписывал.

- Ты просто так передавал Пэтчу свою информацию во время встреч и разговоров.

- Да. Но я никогда и не для кого не занимался шпионажем.

- И сколько он платил тебе за информацию?

- Какую информацию?

- Идиот! Предлагал ли он тебе деньги за сотрудничество и информацию, которую ты ему передавал?

- Я никогда ему ничего не передавал.

Подполковник выглядел удовлетворенным достигнутым успехом в деле, в котором майор ничего не мог добиться. Во всяком случае, у него появился материал для записи на листах допроса, ставший началом его работы. Допрос продолжался далеко за полночь. Внезапно он зевнул. Я увидел, что он устал. Сказывался результат бессонных ночей и постоянных допросов. Подполковник сказал, что на сегодня следует закончить, и попросил меня подписать листы допроса. Прочитав, я расписался на русском, как мог.

Следователь улыбнулся. У меня возникло чувство, что мои нелепые ответы на его вопросы выглядели правдоподобными. Я всегда ставил свою подпись на английском. Но на этот раз я предпочел расписаться на русском, что для меня лично совершенно ничего не означало.

Григорьев по телефону вызвал конвоиров, доставивших меня на ожидавший «черный ворон». Через минут двадцать я уже находился в одиночестве, в своей камере.

В течение последующих нескольких недель Григорьев продолжал допросы, желая узнать детали моих встреч с немецкой девушкой Хейди и о работе по оказанию помощи сестрам и из Мэрипол.

- Расскажи, где ты встречался с Птгчсм?

- В школе.

- И как часто вы встречались?

- Почти ежедневно. Он проводил свою дочь Пени в школу по утрам, а Чиенг забирал ее после окончания уроков.

- Были ли у тебя связи с Чиенгом?

- Никаких связей с ним не было. Я вообще не был с ним знаком. Мы никогда не разговаривали, лишь приветствовали друг друга, согласно правилам этикета. Он работал в Дайренском филиале американского генконсульства.

- Кем он работал?

- Официально он служил шофером в американском консульстве.

- Он был связан между тобой и Пэтчем, не так ли?

- Нет. Он никогда и ничего не доставлял от меня Пэтчу.

- Никаких заданий? Никаких донесений? Вообще ничего?

- Ничего и никогда.

- В чем выражались твои связи с немкой Хейди?

Мы лишь были хорошими друзьями. Двери домов, в которых мы проживали на улице Кайда-Чо, находились буквально друг против друга.

- Она жила с родителями?

- Да. Она проживала с родителями, членами немецкой общины Дайрена. Она училась также в нашей школе, и поэтому я ее знал.

- В чем заключалось связь между Хейди, тобой и Пэтчем?

- Пэтч отправлял мне приглашения через Хейди. То был наиболее быстрый способ доставки почты в Дайрене.

- И ты тоже отправлял свои ответы через Хейди?

- Да, но я не передавал никакой информации для Пэтча через Хейди. Это были только устные ответы на его приглашения - «да» или «нет».

- Присутствовала Хейди на вечеринках, которые устраивал Пэтч?

- Да. Конечно. На этих вечеринках присутствовало всегда много народу.

- А что касается Чиенга - он присутствовал на этих вечеринках?

- Да. Он присутствовал на таких вечеринках.

- А сестры из Мэринола?

- И они присутствовали.

- Просили ли сестры из Мэринола в Дайрене помочь им в чем-нибудь?

- Конечно. Множество раз.

- Собственно, в чем и как можно было им помочь, прежде всего?

- Помочь самым разным образом. Меня однажды даже просили оказать помощь в избавлении от присутствия нескольких пьяных солдат, пытавшихся вторгнуться в их покои и хорошо провести там время.

- И что ты предпринял?

- Я помог сестрам избавиться от этой банды.

- Каким образом ты смог это сделать?

Я попросил полковника ВВС, у которого я работал переводчиком, помочь, объяснив, что сестры были монахинями-католичками, преподававшими детям, как и я, в Мэриноле. В конце концов, это была моя школа, и я также нес моральную ответственность.

- А какая причина заставила тебя оказать содействие в рамках моральной ответственности?

- Прежде всего, исполнение долга перед своей школой.

- И что сделал полковник ВВС?

- Он отправил несколько своих подчиненных, чтобы они убрали непрошенных пьяных гостей. Мы были ему очень благодарны за помощь.

- Как его фамилия?

- Я не помню сейчас.

Мне не хотелось включать в дело полковника-арменина из ВВС у которого я работал в Дайрене. Он был джентельменом и хорошо обращался со мной.

Попытайся вспомнить.

- Возможно, полковник Петросян, но я не уверен.

Подполковник понимал, что я вру. Вероятнее всего, он знал его фамилию раньше, до допросов. Однако он смолчал.

- Как часто ты посещал монахинь из Мэринол?

- Довольно часто. Я вам это уже говорил.

- А почему ты часто их посещал?

- Я очень уважал и ценил сестер Мэринола и всегда готов был помочь и верно им служить. Я ведь учился и этой академии и закончил курс начальной школы.

- Обращались ли к тебе в Мэринол с просьбой собрать для них какую-нибудь нелегальную информацию, имея в виду время, когда ты работал в этой школе?

- Нет. Никогда.

Тут Григорьев открыл лежащую на столе папку с секретными данными и, найдя раздел о Дайрене, сказал:

- Ты ведь знаешь некоего немца-иезуита, отца Шиффера, проживавшего в том же монастыре, где и сестры?

- Да, конечно знаю. Он был моим учителем математики.

- И ты помог ему бежать из Дайрена до его ареста нашими органами?

- Да. Я оказал ему содействие.

- Ты ведь знал, что он был разведчиком, работавшим в Дайрене на немцев и американцев?

- Этого не может быть!

- У нас есть доказательства.

- И что это за доказательства?

- Тот факт, что ты познакомил еврея, лейтенанта советской армии, с отцом Шиффером и пот офицер регулярно посещал немца, проживавшего в монастыре.

- И откуда у вас такая информация? - с нетерпением спросил я.

- Здесь я задаю вопросы! - последовал ответ подполковника. - Назовите причины столь частых посещений лейтенантом отца Шиффера?

- Для повышения своей карьеры в Советской армии лейтенант пожелал изучить немецкий язык. Он попросил меня найти ему учителя. Я рекомендовал отца Шиффера, своего бывшего учителя.

- Где и как ты познакомился с лейтенантом-евреем?

- На авиабазе в Дайрене, где я работал.

- Какую информацию собирал лейтенант для Шиффера? Чтобы тот мог передать ее Пэтчу? Касалась ли она базы советских ВВС в Дайрене?

- Не имею ни малейшего представления. Не думаю, что это было так.

- Где служил лейтенант?

- Лейтенант служил в аэропорту Дайрена. Я в то время тоже там работал.

- Лейтенант оказался шпионом! - сказал Григорьев сердитым голосом. Ты знал об этом? Его арестовали и он сознался во всем, с гордостью заявил подполковник, приписывая этот мнимый успех своей контрразведке.

Слова подполковника означали очередной арест невинного человека по фальшивым и нелепым обвинениям. Однако факт ареста лейтенанта был горькой правдой. Я попытался вспомнить день, когда встретился с лейтенантом на улице у монастыря в сопровождении двух в штатском. Увидев, что я подхожу к монастырю, МГБ-шники приказали лейтенанту улыбнуться и тепло приветствовать меня. Он исполнил их приказ, выйдя вперед один, словно ничего не произошло, стоя спиной к своим конвоирам. Мы пожали друг другу руки. Тепло меня поприветствовав, лейтенант одновременно прошептал, что арестован и мне следует предупредить отца Шиффера о грозящей ему опасности. После того как мы расстались, словно старые знакомые, я зашел в монастырь, чтобы предупредить отца Шиффера о его ожидаемом аресте. Я хорошо помнил в деталях это событие.

- В чем причина твоего предупреждения Шиффера о необходимости немедленного отъезда из Дайрена?

- Потому что его собирались арестовать.

- Кто предупредил об этом?

- Арестованный лейтенант, которого я повстречал на пути в монастырь.

- Как он мог это сделать? Каким образом он мог предупредить тебя, будучи сопровождаем двумя нашими людьми?

- Очень просто. Я увидел, что лейтенанта сопровождают двое наших работников. Мы остановились на улице поприветствовать друг друга. Стоя впереди своих конвоиров, он шепотом предупредил меня о готовящемся аресте Шиффера.

- И ты предупредил Шиффера об аресте?

- Да, конечно. Я рассказал ему об аресте генерала, бравшего у него уроки немецкого языка, одновременно предупредив отца о возможности его скорого ареста.

- Как решил поступить Шиффер?

- Он выглядел очень взволнованным и весьма серьезно отнесся к моему предупреждению. Он позвонил о надвигающейся угрозе Пэтчу.

- И что ответил Пэтч?

- Обещал заняться проблемой.

- Что говорил Шиффер о лейтенанте?

- Он был чрезвычайно удивлен, узнав о происшествии. Сказал, что лейтенант должен был прибыть в монастырь на урок немецкого языка, но не пришел.

- Кто помог Шифферу бежать из Дайрена?

- Господин Пэтч. Узнав о предполагаемом аресте, он согласовал вопрос о выезде Шиффера на прибывшем за японцами-репатриантами корабле.

Впервые я сказал Григорьеву правду без каких-либо выдумок. Все это прозвучало весьма правдиво, и подполковник буквально сиял от удовлетворения, завершив свои записи на листах допроса.

Он улыбнулся взглянув на меня:

- Подпиши здесь,- сказал он.

Я прочитал текст допроса и подписал мою фамилию по-русски. Подполковник посмотрел на мою подпись и спросил:

- Что за странную подпись ты пишешь по-русски. Она похожа на некую каракулю.

И надо сказать, что он был прав. Подпись действительно была похоже на некую царапину на бумаге. Затем он встал, убрал бумаги и сказал:

Я буду отсутствовать две-три недели, вероятно, больше. После моего возвращения мы продолжим допрос.

Он вызвал двух конвоиров, которые сопроводили меня в ожидавший «черный ворон» и через двадцать минут я был у себя в камере. Мне дали несколько недель передышки, чтобы подумать над моими мифическими преступлениями.

Наступил конец ноября 1950 года. Прошел год, как я находился в тюрьме. В течение месяца допросов не было. Но как-то утром дверь в камеру открылась, и надзиратель ввел нового заключенного. Это был молодой человек, среднего роста, лет тридцати, худой, но хорошо

сложенный и подвижный в движениях. У него были черные, словно горящие, глаза. Он был аккуратно одет. Его фамилия была Смола.

Смола был харбинцем, русским эмигрантом. Он ничего не говорил о причинах своего ареста и о своем деле, но очень любопытствовал о причинах моего ареста и о моем деле. Вначале я считал, что Смола действительно интересуется моим делом, так как желает помочь мне, но позднее выяснил, что он был стукачом-информатором, пытавшимся выудить в разговорах дополнительные сведения. В связи с этим, Смола старался завоевать мое доверие и действовал как «друг», часто делясь со мной пайкой своего хлеба или порцией каши. Я был ему благодарен за это и рассказывал о своих допросах. Как-то после ужина окошко в двери камеры открылось и надзиратель в очередной раз спросил:

- Как фамилия?

Я ответил.

- Давай! Пошли!

Меня посадили в «черный ворон» и вскоре я был в кабинете подполковника. Он сидел за столом и внимательно рассматривал свои ногти. Внешне он выглядел посвежевшим и отдохнувшим. Позже я узнал, что он посетил Дайрен, чтобы методами расследования собрать против меня дополнительные обвинительные материалы. Его поездка состоялась незадолго до отъезда поездом в Тяньцзин моей семьи, друзей и дайренских евреев. Все они затем выезжали в Израиль. Он вернулся удовлетворенным своим расследованием. Но тогда я, естественно, не знал, где он был.

- Садись, - сказал он.

Я сел на свое обычное место.

- Ко мне поступили новые доказательства твоей вины. Ты нам рассказал не все, а только полправды. Расскажи сейчас и другую половину.

У меня не было ни малейшего представления, в чем заключалась другая половина моей вымышленной вины. Я не ожидал услышать столь нелепое требовательное обвинение от Григорьева. Что же я сейчас мог еще сказать, чтобы удовлетворить его требование? Я был просто не готов чего-либо отвечать ему. Но подполковник стал сам подталкивать меня на ответы. Он даже был готов сказать все это мне.

- Итак, в чем заключались твои связи в Дайрене с Тамарой Потопаевой?

- С Тамарой Потопаевой? - Я инстинктивно переспросил подполковника совершенно удивленным голосом.

- Да. С Тамарой Потопаевой?

- А что я должен был знать о ней?

- Но ты ведь ее знал?

- Да. Мы были друзьями. Она когда-то даже жила в нашем доме.

- Откуда она прибыла?

- Из Китайского города Тяньцзин.

- Кто ее родители?

- Мать - японка, отец - русский.

- Чем занимался ее отец?

- Он был моряком и много путешествовал.

- Как она прибыла в Дайрен?

- Морем. Джонкой из Тяньцзина.

- Чем она занималась в Дайрене?

- Не знаю. Работала переводчиком в какой-то конторе. Она хорошо знала китайский, японский и русский языки.

- Знал ли ты причины ее приезда в Дайрен из Тяньцзина?

- Вроде знаю. У нее был приятель. Она считала, что выйдет замуж, но парень бросил ее.

- Что произошло с ней после?

- Она попросту исчезла!

Григорьев вопросительно посмотрел на меня и сказал:

- Исчезла? Просто так исчезла?

- Да. В Дайрене таинственно исчезали многие люди. Только потом мы узнавали, что их арестовали.

- Считаешь ли ты, что Тамара Потопасва также была арестована в Дайрене?

- Не знаю. Она, вероятно, пыталась бежать обратно в Тяньцзин.

- Мы знаем об этом. Она дважды, используя джонку, посещала Тяньцзин.

- Она мне ничего не говорила об этом.

- Ничего? Так вот, она была арестована и оказалась американским шпионом. Ты, естественно, должен был знать об этом.

- Нет. Я не знал. И вообще, как я мог знать об этом?

- Ее поймали при попытке бежать из Дайрена. Она была арестована нашими людьми. Когда ей предъявили обвинения, она сразу же призналась в таковых.

Я с удивлением взглянул на подполковника. Так значит, вот что с ней произошло. Ее арестовали при посадке на джонку плывшую в Тяньцзин и, вероятно, предъявили ей столь серьезные обвинения, что она сразу созналась в несуществующих преступлениях. Она всего лишь хотела бежать домой в свой родной город Тяньцзин, к своим родителям, но была арестована...

- Тамара Потопаева призналась во всем, сказала, что ты хотел бежать с ней из Дайрена в Тяньцзин, чтобы затем выехать в Израиль. Еврейско-американский ДЖОЙНТ в Тяньцзине помог бы тебе выполнить эту задачу. Но в последний момент ты отказался от плана бегства. Что же произошло?

- Меня предупредили не пользоваться джонкой для выезда в Тяньцзин, так как меня бы поймали и сразу арестовали.

- Кто предупредил тебя?

- Моя девушка Наташа и Таня Кретова, ее подруга.

Григорьев открыл папку с секретными документами. Полистав страницы, он нашел то, что ему было нужно. Один из агентов сообщил, что меня предупреждали. Григорьева удовлетворило прочитанное. Но я не мог установить личность стукача. Была ли это Наташа? Или Таня? А может они оба?

Мне было действительно жаль Тамару Потопаеву. Вместо возвращения к родителям в Тяньцзин ее арестовали и выслали в Сибирь. Я часто думал, что же могло произойти с ней в России? Жива ли она? И где она может быть сейчас?

Сорок лет спустя, во время работы над книгой, я внезапно получил письмо из Магадана от Лоры Паничкиной. Письмо датировалась 25 февраля 1995 года. Лора безусловно пыталась найти меня в течение ряда лет. И все-таки ей, в конце-концов, через друга Макса Шмерллинга (он сейчас проживает в Израиле) который находился с ней в Магадане, удалось найти меня. Среди разных новостей Лора сообщила, что Тамара Потопаева была жива. Мне потом рассказали о событиях, произошедших с ней после ареста и Дайрене в 1948 году. Как

выяснилось, именно благодаря ей Лора и я были арестованы, и только тогда я узнал истинную причину моего заключения.

Тамара работала переводчиком у генерала 39-й армии, расквартированной в Дайрене, ответственного за полуостров Ляодун. Её босс и она были приглашены на прием в американском консульстве Дайрена по поводу Дня Независимости США. Она исчезла из Дайрена в октябре 1948 года. Ее арестовали при попытке бегства из Дайрена морем, на джонке, как объяснил Григорьев, Ее судили и за шпионаж, дали двадцать пять лет каторжного труда, якобы, за попытку бегства и передачу государственных секретов.

После ареста Лоры в Дайрене, ее и Тамару поместили в тюрьму Порт-Артура. Я также находился в этой тюрьме. Затем раздельно перевели в Хабаровскую тюрьму, где они повстречались опять и некоторое время находились вместе в одной камере. Тамару затем отправили на станцию Тайшет Иркутской области отбывать 25-летний срок в лагерях Озерлага. Большую часть своего срока она провела на лесоповале.

В 1956 году, после разоблачения Никитой Хрущевым культа личности Сталина и его преступлений, была создана Государственная комиссия но пересмотру всех дел жертв сталинских репрессий. Было освобождено большинство из политических заключенных и закрыты многочисленные лагеря, в которых содержались репрессированные. Однако освобождение от исполнения рабского труда привело к нехватке рабочей силы па угольных шахтах и золотодобывающих предприятиях, на фабриках и заводах.

Советское правительство бросило клич молодежи страны и, прежде всего, комсомольцам занять и работать на вакантных местах. Им была предложена хорошая зарплата и должности. Решением Государственной комиссии по реабилитации жертв сталинских репрессий Тамара и Лора были признаны невиновными и освобождены из заключения. А я был полностью реабилитирован.

Но я вновь возвращаюсь к событиям, имевшим место в 1951 г. в Ворошилове.

Григорьев вынул некий документ из своей папки с секретными бумагами и спросил:

- Ты был знаком с Лорой Паничкиной?

- Да, конечно. Я был с ней знаком.

- И как ты с ней познакомился?

- Через мою подругу Наташу. Она была ее близким другом. Оба закончили Харбинское коммерческое училище и примерно в одно и то же время приехали в 1946 г. из Харбина в Дайрен.

- Где она проживала?

- Где-то вблизи Нанзан-року. Она снимала квартиру.

- Как часто ты ее посещал?

- Изредка. Только с Наташей, которая всегда упрашивала меня пойти с ней.

- Чем ты занимался в квартире Лоры?

- Просто сидел, а они беседовали обо всем понемногу, как обычно это делают девушки.

- Давала ли Лора тебе когда-нибудь журнал Тайм или другие американские журналы для чтения?

- Да. Давала. Когда они вели свои девичьи разговоры, было весьма нудно сидеть, поэтому, я всегда был рад что-нибудь почитать.

- Кто давал ей эти американские журналы?

- Вероятно, ее муж, американец.

- Знаком ли тебе ее муж?

- Да. Мы с ним познакомились в квартире у Лоры.

- Как его имя и фамилия?

- Мистер Кульвер Глайстон.

- Чем он занимался?

- Он был консулом США в Дайрене.

- Встречались ли вы раньше?

- Нет. Я встречался с ним два-три раза в квартире Лоры.

- В чем заключались связи Кульвера Глайстона с Лорой?

- Они были обручены и готовились к свадьбе. Они жили вместе, как муж с женой. Наташа мне рассказала, что позднее они поженились.

Оба были христианами и их свадьба состоялась в городской католической церкви.

- Был ли у них счастливый брак?

- Да. Насколько я знаю, они любили друг друга, и это был счастливый брак.

- Что у тебя было общего с Кульвером Глайстоном?

- Мы оба получили образование в американских школах и говорили по-английски.

- А каковы темы ваших бесед в Лориной квартире?

- Мы, практически, не вели каких-либо бесед. Я всегда молчал, так как не очень любил болтать. Я обычно тихо сидел и слушал разговоры.

- А какие были твои связи с Лорой?

- Как я уже говорил, Лора была другом Наташи. Она недолюбливала меня, считая что я недалек и скучен для разговоров. Я же, как правило, когда мы посещали ее квартиру, никогда не вступал в их беседу. Но с другой стороны, Наташа, Лора и Глайстон достаточно хорошо проводили вместе время.

- Да, интересно! А по какой причине ты не стремился присоединиться к этой компании?

- Я не желал участвовать в их разговорах, связанных с мелкотемьем бытового характера. Журналы, которые она давала мне читать были куда более интересными. Я не мог их приобрести в Дайрене.

- Поручал ли тебе Гнайстон какие-либо задания разведывательного характера?

-Нет.

- Передавал ли он задания от Пчтча?

- Нет, не передавал.

- Передавал ли ты через Глайстона информацию для Пэтча?

- Нет, никогда.

- Приносил ли тебе Глайстон журналы для чтения?

- Нет. Я никогда не обращался к нему за журналами.

- А какие причины твоего прекращения посещений Лоры, после того, как вы навестили ее в день рождения?

- Только Наташа настаивала на посещении Лоры в день ее рождения. Мы не встречались с ней долгое время. На наши звонки в ее квартире никто не отвечал. Дверь была заперта на замок и опечатана.

- Кто-то оставил записку по-английски: «Исчезла навсегда!» Я считал, что это был розыгрыш, но Наташа этого не считала.

- Кто повесил записку на двери?

- Вероятно ее муж - Кульвер Глайстон.

- Почему ты так считаешь?

- Чтобы предупредить ее друзей о потенциальной угрозе, в которой они могут оказаться.

- Как Наташа поступила с запиской?

- Она оставила ее на двери. Ведь на ее стук никто не отзывался.

- Была ли Наташа испугана, узнав об исчезновении Лоры?

- Да. Немного.

- И ваши последующие действия?

- Мы пошли домой.

- Говорила ли Наташа о Лоре дома?

- Нет. Она молчала. Не желала говорить об этом. Я тогда считал, что события, связанные с внезапным исчезновением Лоры из Дайрена, приняли странный оборот. Записка на двери подтверждала это. Глайстон посещал квартиру и, по всей вероятности, хотел предупредить друзей Лоры об ее аресте органами МГБ. Не зная, как это лучше всего сделать, он оставил записку: «Исчезла навсегда».

Тщательно перебирая события тех лет, я сегодня осознал, что виновником ареста Лоры была Наташа. Тогда, вполне естественно, события в моем понимании носили таинственный характер. Вначале исчезла Тамара, затем Лора. Происходили невероятные и просто потрясающие события - полнейшая загадка для меня. Каким образом МГБ могли арестовать жену американского консула в Дайрене при незнании об этом консульства? Почему Кульвер Глайстон не оказал помощь? Ведь Лора была его жена. Кто мог предать Лору? Наташа?

Мой допрос продолжался до рассвета. Подполковник, внимательно прочитав протокол допроса, который он вел, предложил мне его подписать. После прочтения протокола я выполнил его требование. Затем, как обычно, были вызваны два конвоира, сопроводившие меня в «черный ворон». Через минут двадцать я был у себя в камере. Смола спал, и я не стал его будить. Я прилег и, усталый до предела, предался глубокому сну.

Но времени для сна оставалось мало. В шесть утра нас разбудили. Я чувствовал себя крайне усталым. После мытья и завтрака я заметил, что у Смолы всегда был излишек хлеба, спрятанный в его ящике. Он, по всей вероятности, во время моего отсутствия получал куда больший паек хлеба нежели я. Более того, он получал двойную порцию каши и сахара. Я стал допытываться о причинах такого снабжения, тем более, что охрана всегда хорошо относилась к нему и его почти не вызывали на допросы.

Смола как-то спросил меня о том, как проходят допросы. Я ответил, что подполковник относится ко мне с пониманием и допросы проходят в обычном порядке.

- Тебя били или пытали? - спросил Смола.

- Нет. Следователь ведет себя по-джентельменски. Он хорошо образован, умен, хитер, спокоен, по сравнению с другими, что были до него.

- А что касается других следователей?

- Это монстры. Пытаясь добиться признания, они меня били.

- Признался ли ты в чем-нибудь?

- Немного. Надо было постоянно изобретать ответы. Ведь это все фарс! Выдвинутые против меня обвинения, в которых заставляют признаться, не содержат ни капли правды.

- В чем же тебя обвиняют?

- В шпионаже. Что я был американским шпионом.

- И ты был действительно американским шпионом,- спросил Смола воскликнув.

- Черт, нет! Конечно, нет! Никогда им не был. Обвинения являются абсолютной чушью!

И я рассмеялся. Смола замолчал, готовя следующий вопрос. Он пытался получить от меня полное признание, не выдвигая свою истинную роль. Его подселили стукачом-информатором в камеру, чтобы узнать подоплёку о моих отношениях с американской консульской службой и уточнить занимался ли я шпионажем в пользу американцев. Смола отчаянно пытался заполучить мои правдивые признания и узнать мои секреты. Он получил эти ответственные задания от моего благожелательного подполковника. Никто не может

сказать, сколько людей предал этот стукач во время своего пребывания в тюрьме. Но все знали, что он был агентом МГБ.

- Ты уверен, что не занимался шпионажем?

- Абсолютно уверен! Однако, в чем причина твоего интереса?

- И никогда не работал на американцев?

- Нет! Никогда! Опять-таки, почему ты так интересуешься моими связями с американцами?

- Просто я любопытен. Хотел всего лишь узнать, - оправдывался Смола.

- Сколько времени ты находишься в тюрьме? - я спросил его.

- Почти два года.

- Пытался ли ты бежать?

- Более чем раз обдумывал такую возможность. Хотел вернуться в Маньчжурию, затем бежать на Запад.

- Но как ты сможешь бежать из тюрьмы? Это сделать невозможно. Кроме того - многочисленная охрана.

- Я найду способ. Хочешь попытаться совершить побег со мной? - Смола посмотрел на меня хитрым взглядом.

- А почему бы нет, — последовал мой ответ наивным голосом. Я пытался проверить и разоблачить его, хорошо понимая, что побег - это всего лишь утопия. Терять ведь было нечего.

- В случае нашей поимки - это будет конец и тебе и мне?

- Да.

Но я продолжал задавать ему вопросы.

- Как мы будем бежать? Вместе?

- Да.

- Как далеко мы находимся от границы с Китаем?

- Достаточно близко. Граница от нас примерно в двадцати километрах.

- После перехода границы мы расстаемся?

- Да. Нас будут искать и в России и в Китае. Нам придется расстаться до прибытия в Харбин.

- Под какими фамилиями мы будем добираться до Харбина? Где и как я найду тебя в этом городе?

- Пока не знаю. Использовать фамилию Смола крайне опасно. Что ты можешь предложить?

- Дай мне подумать. Назови себя Аломс. Тебе это слово подойдет лучше всего.

- Почему Аломс? - спросил он с удивлением.

- Так как твоя фамилия Смола. Прочитай это слово наоборот с последних букв и получишь Аломс. Никто не будет подозревать. Все просто.

- Где мы встретимся в Харбине? - был его вопрос.

- Считаю, что наилучшим местом будет главная харбинская синагога. Никто нас там не узнает.

- А как насчет тебя? Какую фамилию ты возьмешь себе?

- Буду Ренрел, то есть как и ты, прочту свою фамилию наоборот. Мы пришли к согласию, что это были лишь игра в желания, наивная и глупая по содержанию. Но я играл в нее специально ради утехи, прежде всего, предполагая, что на следующем допросе выдумает Григорьев. Увы, я не знал последствия нашего псевдоплана.

Смолу вызвали на допрос поздно ночью. Он возвратился около трех часов утра и ничего не стал рассказывать. Молчал, как обычно.

- Как прошел допрос? - спросил я.

- Поговорим об этом утром, - последовал ответ. Он уснул. Следующим утром мы встали по сигналу, вымылись и получили по кружке кипятка с порцией хлеба. Мы завтракали медленно. Сразу после завтрака дверь камеры открылась, и надзиратель спросил меня:

- Как фамилия?

Я назвал. Он посмотрел в список и сказал:

- Нет. Нет! Не тебя!

Затем обратился к Смоле и спросил:

- Как фамилия?

- Смола.

-Давай пошли. С вещами.

Мы расстались. Смола собрал свои пожитки, оставил мне свою порцию хлеба - память о проведенном времени вместе в одной камере и попрощался. Дверь камеры открылась, Смола вышел, и я опять остался один. Только на этот раз мне не было жалко потерять соседа.

Через несколько дней меня вызвали на очередной допрос. Григорьев сидел в комнате за большим столом и что-то читал. Когда меня ввели в кабинет, он, взглянув, сказал:

- Садись! Тебе знаком по Дайрену Джон Гоменюк?

- Да. Мы были в школе друзьями.

- В какой школе?

- В академии Мэринол.

- Предлагал ли он тебе какую-либо помощь, чтобы бежать из Дайрена?

- Бежать!? Нет, никогда.

- Предлагал ли ты ему не брать советский паспорт?

- Нет! Наоборот. Он был русским по национальности и без гражданства. И я считал, что ему следует взять советский паспорт.

Григорьеву было необходимо получить от меня компрометирующие сведения. Он пытался заставить меня дать показания против Джона Гоменюка, чтобы обвинить его в попытке бежать из Дайрена. Я это осознавал и не желал давать каких-либо показаний и свидетельств против Джона. Григорьев не был удовлетворен моим ответом. Я это ясно видел.

- Что произошло с Джоном Гоменюком?

- Не знаю. Не имею ни малейшего понятия. Он просто исчез, как и все остальные.

- Пытался ли он бежать из Дайрена?

- Не знаю. Вам это должно быть куда лучше известно.

- Да. Ты прав. Нам это известно, - ответил Григорьев.

- Так зачем же вы меня спрашиваете?

- Григорьев взглянул на меня с серьезным выражением на лице и спросил:

- Что ты можешь рассказать об Аломс?

- Кто такой Аломс? - спросил я с удивлением.

Затем я взглянул на него спокойным взглядом. Я ждал этот вопрос помимо всего.

- Я не имел никакого отношения к Аломс. Кстати, кто такой Аломс? Я такого не знаю.

- Аломс, он же Смола, пойманный шпион. Вы двое были в одной камере. Предлагал ли он тебе побег из тюрьмы?

Сейчас я уже был уверен, что Смола был стукачом, которого специально поселили в мою камеру для сбора показаний. Он получил задание узнать был ли я действительно связан с американской

разведкой. Я ничего не терял признанием факта имевшего место - разговор о побеге из тюрьмы.

- Да. Он предлагал, но это была лишь игра! Мы ведь никогда и не собирались бежать по-настоящему. Ну, подумайте. Кто бы мог убежать отсюда? Это было невозможно, просто утопия. Никаких шансов на успех.

- Случиться может все, и предсказать такое событие невозможно,- сказал Григорьев рассмеявшись.

- И всю эту чушь рассказал вам Смола? - спросил я Григорьева.

- Напоминаю, что здесь вопросы задаю я. Смола сказал, что ты работал на американцев.

- Неужели? Он лжет. Этого он не мог сказать. Я никогда не говорил ему таких слов. И если он говорил это, то всего лишь пытался компрометировать меня. Этот ваш шпион, вероятно, имеет большое воображение. То, что он вам говорил — полная ложь!

Григорьев посмотрел мне прямо в глаза. Он знал, что я не лгал и что я знал о работе Смолы стукачом. Я говорил ему полную правду. Полковник молчал.

- Вот видишь, если бы ты в Дайрене не был связан с Пэтчем, сейчас был бы ты в Израиле. Твои сестры уехали из Дайрена.

- Вы желаете скачать мне, что сестры выехали в Израиль? Каким способом они могли это сделать?

- Из Тяньцзима в Гонконг морем. Оттуда самолетом в Тель-Авив.

Я был настолько поражен известием, что молчал. Ответ просто не приходил в голову, но я был очень благодарен подполковнику за новость.

Лично мне было радостно и утешительно узнать, что сейчас сестры в Израиле, здоровы и в безопасности. Но в то же время я ревностно отнесся к их отъезду. Сестры добились всего чего хотели, тогда как мне приходилось гнить в ненавистной тюрьме. Григорьев, словно прочитав мои мысли, улыбнулся. Он не шел дальше с рассказом о деталях этого события и других новостях из дома.

Я сидел в кабинете следователя, думая про себя, что Григорьев все же не был зверем и, в общем, относился гуманно. Он же тихо сидел напротив, наблюдая за мной.

- Если бы мы встретились до твоего ареста, мы могли бы быть хорошими друзьями, - промолвил подполковник.

Я согласился с его мнением, что теоретически мы могли бы дружить.

Внезапно Григорьев, опять став серьезным, спросил:

- Что ты бы мог рассказать мне о Наташе?

Я был настолько удивлен вопросом, что мне потребовалось чуть больше времени на ответ.

- Она была моей девушкой. Весьма странный человек. Замкнутая и никогда ничего не рассказывала о себе.

Посмотрев на меня брезгливым взглядом, Григорьев сказал:

- Не пытайся ее защищать. Она недостойна этого! Поверь мне.

Вероятно, в тот момент я подсознательно пытался защитить Наташу от моей участи. Не желал также компрометировать ее. Однако я все время подозревал Наташу в связях с МГБ. Она была информатором, специально подосланная в мой дом в Дайрене, что в конечном счете и привело к моему аресту. Сейчас же, когда Григорьев подсказал мне прекратить ее защищать, я, вне всякого сомнения, убедился, что Наташа была именно тем агентом, который предал меня.

- Аа! - буквально вскрикнул я. - Сейчас я понял все!

- Что ты понял?

- Некоторые факты, детали и события лучше, чем когда-либо.

- Какие факты? - спросил Григорьев серьезно.

- Просто оценку событий, которые до ареста ставили меня в тупик.

- Какие события ты имеешь ввиду?

- О Наташе.

Угрожающе взглянув на меня, подполковник сказал:

- Если ты расскажешь об этом кому-нибудь, ты не доживешь и до следующего дня, ибо тебя просто прикончат.

Меня внезапно охватил страх. Я понял, что допустил ошибку, дав Григорьеву понять, что знаю, чем занималась Наташа. Этого не следовало делать.

- Что ты понимаешь под выявлением некоторых фактов и событий сейчас лучше чем когда-либо?

Понимая, что мне следует немедленно отступить и не дать ему знать, что Наташа работала агентом МГБ, я сказал:

- Сейчас я понял, почему Наташа не пожелала выйти за меня замуж.

Григорьев, судя по его лицу, был крайне удивлен услышать от меня такое признание. Я понял, что он всерьез принял мое заявление, так как разговор не шел о стукачестве Наташи в Дайрене и я, якобы, не знал, что она была агентом МГБ.

- Почему она не хотела выйти за тебя замуж? - последовал вопрос Григорьева.

- Она была гораздо старше меня по возрасту.

- Насколько старше?

- Старше меня лет на шесть-семь.

- И это мешало любви и женитьбе?

- Да. Кроме того, она - русская, а я — еврей.

- Ерунда! - ответил он. - Масса русских женщин замужем за евреями. Евреи - хорошие мужья. Они не обижают и не бьют своих жен. Пьют мало. Они заботятся о своих женах, не то, что русские. Евреи дают женам все что могут.

- Может быть это и так, - ответил я, - но в любви и женитьбе возраст всегда берется в расчет.

Григорьев облегченно вздохнул. Он сейчас был уверен, что я ничего не знал о секретной работе Наташи на МГБ. И он также не знал, что я, наконец, понял, что именно Наташа совершила свою позорную измену, благодаря которой я здесь. Григорьев кивнул головой с пониманием доводов причин не состоявшегося брака. Некоторое время он молчаливо смотрел па меня своими холодными, словно стеклянными, синими глазами. Чатем по телефону вызвал конвоиров, и меня доставили в камеру.

Через пару дней, ночью, Григорьев вновь вызвал меня на допрос. Меня ввели в комнату устланную коврами китайского орнамента. В комнате стояли несколько кожаных кресел крупного размера.

Мы кивнули друг другу, и он предложил мне сесть.

- Мы желаем завершить твое дело возможно скорее. Что ты можешь нам еще сказать? Желаешь ли ты добавить чего-либо к твоим ответам в протоколе допроса?

Внезапно я решил противодействовать давлению подполковника. Причиной тому стала и длительность рассмотрения дела и мое медленное, но постоянное погружение в трясину событий, которых в

данных условиях я никак не мог избежать. И я решил рассказать подполковнику всю голую правду ,как она есть! Иначе потом будет поздно изменить сформировавшийся курс, этого фарса с его фиктивным обвинением, в которых меня заставили признаться применением методов следствия. И я решил отрицать всё, что было сказано, и затем записано в протоколы следствия.

- Гражданин подполковник!

- Слушаю.

- Мне следует что-то вам сказать.

- Что?

- Настоящим объявляю, что вес мои показания касающиеся господина Пэтча являются ложью.

Подполковник буквально вскочил, нервный и сердитый.

- Что такое? Что ты сказал? - спросил он с крайнем удивлением и недоверием. - Ты что под этим понимаешь?

Под этим я понимаю, что все так называемые факты и заявления сделанные мной, являются всего лишь частицами воображения, выдумки. Я никогда не работал и не занимался шпионажем в пользу американской секретной службы. И господин Пэтч никогда не просил меня выполнить что-либо записанное в протоколах допросов. Это вы и ваши люди навязали мне и превратили меня в шпиона!

Григорьев посмотрел на меня сумасшедшим взглядом. Он был сбит с толку. Я видел, как появилось свирепое выражение у него на лице. Он ведь понимал, что я говорю сущую правду. Осознавая, что я его одурачил, он внезапно начал смеяться и качать головой. Подняв папку листов допроса и показав их в мою сторону, сказал:

- Ты хочешь меня убедить, что все записанное здесь является фальшивкой? И что все это лишь твоя выдумка? Ты считаешь, что я поверю твоему заявлению? Занимаясь твоим делом, я провел три недели в Дайрене, пытаясь установить правду, допрашивая людей. И после всего этого, ты желаешь сказать мне, что я ничего не добился за все время, потратив его попусту, а ты разыгрывал всего лишь некий фарс?

Мне стало как-то жаль подполковника. Он ведь потратил два месяца кропотливо составляя свои бумаги. Это он поднял численность советских войск в Дайрене с десяти тысяч человек до ста тысяч

человек, и это он, кто разоблачил все махинации американского разведчика. А сейчас, все его усилия сведены ни к чему и были зря. За такие промахи и ошибки он вряд ли бы получил очередную звездочку на погонах. Что-то действительно произошло с его непогрешимыми и безошибочными методами ведения следствия.

- Я по-настоящему очень сожалею, но я сказал вам правду. И это не ложь. Искренне извиняюсь за мои действия. Но, тем не менее, желаю, чтобы именно вы знали всю правду. Вы заслуживаете знать таковую и потратили много времени, работая с моим делом. Лучше знать правду сейчас, чем позднее.

Подполковник выглядел взволнованным. Его лицо стало красным. Я даже мог ощутить, как у него поднялось давление. Он опустился в свое кожаное кресло и, чуть успокоившись, закурил. Дым шел кольцами. Он, вероятно думал, как его могли обвести вокруг пальца и одновременно искал брешь в своих методах следствия. Что ему сейчас оставалось делать? После раздумья, он вызвал конвоиров, которые доставили меня в тюрьму.

При выходе я услышал, как из соседней комнаты раздавались крики. Там кого-то пытали. Крики и поим были столь нечеловечными, что я задрожал от услышанного. Григорьев, взглянув на меня, слабо улыбнулся и, ножам плечами, скачал:

- Тебе повезло, что ты избежал этого. Могло быть гораздо хуже.

Уже в камере я ощутил определенное облегчение от своего недавнего признания. Вне сомнения, я считал, что сделал правильный поступок. Другой вопрос заключался в том, что принесут мне такие признания, хотя опять-таки иной выбор отсутствовал.

Через две недели меня опять повезли на допрос. Григорьев сидел в своем кожаном кресле. Он выглядел спокойным.

- Садись, - сказал он. Я сел.

- Мы приняли во внимание, что ты отказался от всех своих показаний, касающихся твоей шпионской работы на Пэтча. Не считаешь ли ты, что мы сейчас поверим тебе?

- А почему бы и нет. Я сказал вам всю правду и отказался от своих заявлений. Они ведь были сделаны под давлением.

- Ты утверждаешь, что все заявления — выдумка? Сфабрикованная ложь?

-Да.

- И сейчас желаешь рассказать нам правду?

- Да.

- Каким образом? Путем отрицания всего, что ты сказал раньше?

- Да.

- Тогда почему ты нам лгал?

- Я боялся репрессий?

- Каких репрессий?

- Вы хорошо знакомы с методами репрессий, которые мне пришлось испытать на себе при допросах майора. Он угрожал отправить меня в психиатрическую больницу, если я откажусь сотрудничать со следствием. Сказал, что даже если у меня сейчас нормальная психика, то она со временем не будет таковой.

- Хорошо. Мы будем признавать, что ты отказался от своих показаний. Я запишу, твое заявление об отказе в протокол допросов, но мы не изменим ни слова и не станем менять того, что написано в твоих показаниях на листах допросов.

- Означают ли ваши слова, что меня обвиняют в том, что заставили признаться? Я ведь не нанес никакого ущерба и не сделал чего-либо против СССР?

- Это решит суд, - сказал подполковник.

Он вызвал по телефону двух конвоиров. Мы несколько церемониально слегка поклонились друг другу, и через двадцать минут я уже опять был в своей камере.

В противоположность моим ожиданиям прошло две недели до очередного допроса. Наконец последовал вызов.

- Садись, - сказал Григорьев улыбаясь.

Он выглядел несколько расслабленным и довольным собой. Вероятно, был в хорошем настроении. Но некоторый внутренний голос шептал мне, что в течение тех двух недель произошло нечто важное. Я думал, что же это могло быть, когда Григорьев внезапно спросил меня:

- Ты голоден?

- Да, - последовал мой ответ.

- Желаешь покушать?

- Ну, конечно.

Он позвонил по телефону, и через несколько минут вошел охранник с небольшим подносом в руках и раздвижным столиком. Я опять поглощал борщ полный мяса, манку, хлеб, масло, колбасу, и настоящий чай. Съел все, не оставив ни крошки.

Подполковник продолжал наблюдать за мной. После завершения еды начался очередной допрос. Григорьев был на дружеской ноге и в хорошем настроении.

- Мы отправили твое дело в Москву и ждем инструкций. Может случиться, что для тебя поступят хорошие новости. При положительном ответе мы дадим тебе знать. Москва может предложить интересные рекомендации.

Он внимательно смотрел за моей реакцией к его предложениям. Я же был в отчаянии. Итак, он желал получить мое согласие на то, чтобы я работал на них.

Внутренний голос продолжал меня предупреждать: «Будь осторожен, не окажись в ловушке. Ничего не предлагай и ничего не подписывай».

Ну, хорошо, сказал Григорьев. Как только получим ответ из Москвы, дадим тебе знать. Есть вероятность поработать по другую сторону забора.

Я молчал, не пропуская ни слова. Не желал разрушать иллюзии этих людей. Их намерения были мне предельно ясны. И меня недвусмысленно предупреждали о пути, который лежит предо мной. Мне следовало быть крайне осторожным.

- Сегодня у нас будет короткий допрос, - сказал подполковник. - Подпишешь ли ты материалы допроса, что имели место с восьми вечера до четырех часов утра? Чем больше у меня часов, проведенных на допросе, тем больше часов я могу провести дома. Ты ведь понимаешь, не так ли?

- Безусловно, - ответил я. - Только дайте мне прочитать написанное.

Прочитав текст допросов, я согласился с его формулировками и подписал его по-русски, нанеся своеобразную закорючку-царапину. Григорьев, судя по всему, был благодарен. Он вызвал двух конвоиров и после доставки в тюрьму на «черном вороне» вновь оказался в своей

камере. Меня уже ожидал ужин. Как было приятно поесть дважды, чувствовать себя сытым и не ощущать постоянный голод. В ту ночь я спал королевским сном.

Прошло еще два месяца без допросов. Наступил февраль 1951 года. Подполковник, вероятно, все еще ждал ответа из Москвы. Никто меня не тревожил, однако я продолжал находиться в одиночном заключении. Затем последовал очередной ночной вызов. Григорьев сидел за своим столом и перечитывал мои показания. Окинув меня взглядом и вежливо поприветствовав, сказал:

— Садись.

Я сел. Посмотрев на меня, он сказал:

— Пришел ответ из Москвы и, к сожалению, отрицательный. По мере того, как он произнес эту фразу, я заметил его явное неудовольствие. Я же с облегчением вздохнул. Они все-таки не доверяли мне. Это были уже хорошие новости, вполне меня удовлетворявшие, так как я бы всё ровно не стал бы работать на них. То была идея подполковника, но она не нашла поддержки.

Затем опять последовал десятидневной перерыв. На следующем допросе я увидел прокурора, сидевшего рядом с подполковником. Мне официально было объявлено, что следствие завершено. После ухода прокурора, Григорьев сказал:

— Это наша последняя встреча. Я записываю общее заключение по следствию. Если пожелаешь, можешь ознакомиться с делом, пока я пишу. Не торопись. У тебя достаточно времени.

Он пригласил меня сесть напротив его стола. Мне было предложено посмотреть все документы, подшитые в трех толстых папках, что были собраны за почти полуторагодичный срок допросов, затем подписать форму № 216, завершающую мое дело. Я медленно и внимательно прочитал все материалы дела. Читал их дикие обвинения в преступлениях, которых я не совершал. Вопросы следователя не содержали какой-либо правды. В деле отсутствовали реальные доказательства, кроме ложных признаний моей творческой фантазии, полученные в результате методов избиения и ведения следствия, а также путем голода, холода, бессонниц и угроз. Выдуманные обстоятельства, секретные встречи, полностью искаженные ответы на вопросы...

Все материалы внешне выглядели так, словно я признал свою вину в совершении преступлений, которых не было и в помине. Достаточно было надуманной фантазии авторов допросов от начало и до конца. И как могло случиться, что я все это подписал?

В деле присутствовали записи допросов друзей. Их показания была направлены против меня. Так, мой школьный товарищ Борис Огородников заявил, что меня часто видел в компании с Пэтчем и наблюдал, как мы вели длительные беседы. Его, по всей вероятности, также заставили подписать эту ложь. Были и другие лица, которых я меньше всего мог подозревать в грязных обвинениях. И там находились записи о допросе Наташи.

По всей вероятности, после моего ареста, ее допрашивал Григорьев о наличии моих связей с господином Пэтчем. Она подтверждала наши, якобы тайные встречи на квартире у Лоры Паничкиной с Кульвером Глайсоном, причем содержание тех встреч было совершенно извращено. Она также подтвердила якобы имевшие место мои секретные и многочисленные встречи в квартире Пэтча, рассказывала о деталях моих попыток бежать из Дайрена морем на джонке. Она сообщала МГБ. что вес мои документы, визы, драгоценности хранятся в квартире сестры Сары на Кайда-Чо. А журнал Тайм мне давал Пэтч.

В конце одной из папок нашел перечень конфискованных вещей в квартире сестры. Документ был подписан Сарой и Филом. Мой сундук со всем содержимым, включая журналы Тайм, якобы, принадлежавшие мне, был конфискован МГБ. Я также впервые прочитал текст ордера на мой арест подписанного капитаном-следователем в Порт-Артуре. В самом конце папки прилагался перечень обвинений.

Следует указать и на один важный документ, также приложенный к делу. Подполковник Григорьев сдержал слово и признал факт моего отказа от всех раннее сделанных заявлений и о том, что все записи ответов в протоколах допросов были ложными и всего лишь домыслами моей фантазии. Как джентльмен, он также записал, что мои признания были буквально выбиты из меня из-за опасений новых жестоких наказаний.

После того как я прочитал документы, Григорьев спросил меня:

- Ты полностью ознакомился с делом?

- Да, - сказал я. - Весьма привлекательное дело, годится для кино, не так ли?

- Подпиши свою фамилию здесь.

Он передал мне форму № 216 на подпись, которая завершала дело, и гласило, что дело подлежит рассмотрению в суде. Я взял бланк и написал, что все изложенное в папках - фальшь и всего лишь мои фантазии, полученные в результате незаконных методов следствия. Я полностью отрицал все предъявленные обвинения и утверждал, что не виновен в каких-либо преступлениях против СССР. Расписавшись, передал форму Григорьеву. Прочитав мою приписку, он покачал головой и улыбнулся. Затем он поднялся со своего кресла, мы посмотрели друг на друга и церемониально поклонились. Григорьев, как бы по дружески посмотрел на меня, заранее зная мою судьбу. Но он молчал и не собирался рассказывать подробности.

- Можешь идти сейчас, - сказав эти слова, вызвал конвоиров. Я взглянул на него, считая, что больше никогда его не увижу.

- До свидания, - промолвил я.

- До новой встречи, - ответил он.

В его словах было больше пророчества, нежели он ожидал. Пять лет спустя, в 1956 году, мы встретились опять, но в совершенно иных условиях, в здании КГБ города Хабаровска.

* * *

На следующий день меня перевели из тюрьмы МГБ, предназначенной для политических, в главную городскую тюрьму. Я был помещен в больших размеров камеру, расположенную на втором этаже здания. В ней находились, по крайней мере, 15 человек, ожидавших суда. Следствия по их делам также завершились, и все мы ожидали приговоров суда.

Ночные допросы прекратились, как и запрет на сон в дневное время. Прекратились и постоянные слежки через глазок в дверях. Особых секретов и каких-либо специальных условий, соблюдаемых в тюрьмах МГБ для политических заключенных, больше не было. Для вызова надзирателя было необходимо многократно надрывать голос. Отсутствовала и жесткая дисциплина, принятая к тюрьме МГБ. В

камерах было шумно. Разного рода крики, свист, проклятия, пение. Время от времени в камеру поступали новички, а старожилы со своими пожитками доставлялись в суд для присутствия на зачтении приговоров.

Однажды в нашу камеру поступил чисто одетый и, я бы сказал, упитанный человек - Петр Иванович Семенов, адвокат из Хабаровска. Начав интересоваться делами, по которым проходили его сокамерники, он стал давать советы и объяснял пункты и трактовки статьи 58 Уголовного кодекса, применяемой для политзаключенных. Те, кто получал статью 58, как правило, приговаривались к многолетнему лагерному труду и даже к высшей мере наказания. Естественно, что все сокамерники были заинтересованы узнать, что им можно ожидать в недалеком будущем, и сроки отбывания наказания за их «преступления против СССР».

Семенов первое время не проявлял интереса к моему делу, но желая узнать причины моего ареста вскоре начал задавать вопросы. Я рассказал, что был арестован в Китае, а затем доставлен в Россию.

- Ты, вероятно, один из белоэмигрантов проживавших в Маньчжурии, скачал он.

- Нет. Ошибаешься. Я не белоэмигрант. Я - еврей!

- Неужели? - спросил он с удивлением. - Ты внешне не выглядишь евреем.

- А как должен еврей выглядеть? - поинтересовался я.

- Ну, вроде бы….

- Тем не менее я еврей!

- Жил ли ты когда-нибудь в России?

- Нет, никогда. Я никогда не жил в этой стране, и я не советский гражданин.

- В чем тебя обвиняют?

- Во всякой ерунде.

- Например?

- Среди прочего, что я американский шпион.

- Так ты был действительно шпионом? - допытывался Семенов.

- Нет, конечно, нет! Я таковым не был. Это выдумки КГБ. Они меня сделали шпионом.

В этот момент сокамерники прекратили разговоры. Сразу наступила тишина. Всех заинтересовало узнать, был ли я действительно шпионом. Ведь они ни разу не видели шпиона, и им очень хотелось узнать о моих злоключениях.

- Но зачем они привезли тебя в Россию?

- Не имею ни малейшего представления. Следует спросить их.

Семенов молчал. В течение нескольких дней он продолжал настойчиво задавать мне вопросы по делу. Вспоминая опыт общения со Смолой в тюрьме МГБ, я стал относиться к Семенову с подозрением. Он вел себя также, как и в том случае, и в своих вопросах в чем-то напоминал мне подполковника Григорьева. И несмотря на то, что я продолжал молчать, Семенов все пытался узнать был ли я в действительности американским шпионом. Его задача заключалась в выявлении действительных фактов, которые я мог рассказать ему в личных беседах до вынесения приговора судебной властью. Позднее я выяснил, что он был капитаном МГБ, специально работавшим в тюремных камерах для сбора дополнительной информации о заключенных. Однако, его миссия потерпела провал, так как я ничего не рассказывал ему о себе.

Время шло. 21-го декабря 1950 года был днем рождения Иосифа Сталина, которому исполнилось 71 год. Внезапно, около полудня, во всех камерах стали раздаваться крики радости, по громкости буквально сравнимые с переходом самолета звукового барьера. Все, кто находился в камерах на всех этажах, кричали от восторга, одновременно стуча по металлическим решеткам камер. Шум от криков потрясал здание. Но эта радость, крики, пение и танцы не были связаны с днем рождения Сталина, а относились к только что опубликованному Указу Президиума Верховного Совета, отменявшему высшую меру наказания.

Охрана безуспешно пыталась успокоить обитателей тюрьмы. Все стали спрашивать у Семенова значение этого указа па их судьбы. Семенов объяснил, что вне зависимости от сослана преступления, в СССР больше не будут расстреливать, добавив, что больше не следует опасаться за возможность применения расстрельной статьи на практике.

Затем Семенов обратился ко мне и сказал:

- Видишь, сейчас тебе нечего бояться, даже если ты и был американским шпионом. Тебя не могут приговорить к расстрелу. Но скажи мне честно, ради любопытства, ты действительно работал на американцев?

- Нет! Никогда!

Мои слова звучали для Семенова оскорблением, поскольку он добивался моего личного признания в преступлении, которого я не совершал и, естественно, желал бы услышать его при свидетелях. Он взглянул на меня с презрением, словно желая что-то передать мне телепатией. Его взгляд отражал и определенную угрозу - вот только немного обожди и я доберусь до тебя. Но я его хорошо раскусил, и он так ничего и не смог добиться от меня.

В тот же день, во второй половине дня, в честь рождения Сталина тюремный библиотекарь принес в камеру книги. Некоторые из сокамерников взяли их под расписки, по одной книге на человека. Книги следовало вернуть в полной сохранности.

Семенов решил взять две книги, но ему было в этом отказано. Тогда он обратился ко мне и сказал:

- Желаешь почитать книгу?

- Нет, здесь нет ничего интересного.

- Тогда возьми одну для меня и распишись за нее.

По незнанию, я подписался без предварительной проверки состояния книги. Вскоре после ухода библиотекаря я обнаружил нехватку многих листов. Семенов, поблагодарив меня, вырвал еще несколько страниц для закрутки махорки под курево. Я спросил его, почему он рвет страницы, когда это запрещено. Семенов ответил, что в книге уже отсутствовали несколько страниц, поэтому использование еще нескольких листов не играло никакой роли.

- Но почему ты вырвал их из моей книги, а не твоей?

- Извини. Я допустил ошибку, но так как расписался за нее ты, тебе и отвечать за ее сохранность, последовал его язвительный ответ.

Я возненавидел этого человека, понимая, что это сукин сын мог специально спровоцировать любую подлость. Через несколько дней пришла женщина-библиотекарь, чтобы забрать книги. Взяв мою, она обнаружила нехватку многих страниц и сообщила об этом начальнику

тюрьмы, который за такое нарушение решил в назидание другим, наказать меня.

Через пятнадцать минут двое конвоиров вывели меня из камеры и препроводили в тюремный карцер. Мне было приказано раздеться. Они забрали мою верхнюю одежду и туфли, оставив меня в нижнем белье. Затем карцер посетил начальник тюрьмы, сказавший, что я наказан за использование страниц под курево. А я в жизни вовсе не курил.

- Мы не вырываем листы из книг на закрутки под махорку, - сказал он. - Книги даются для чтения, а не на курево.

- Но я вообще не курю, и в жизни не курил.

- Может быть это и так, но ты расписался за сохранность книги и следовательно, ответственный за нее. Я наказываю тебя на пребывание семи дней в карцере.

Сказав эти слова, он покинул меня.

Карцер, представлявший собой крохотное помещение шириной в два и длиной в четыре метра. Он выглядел словно гроб, в котором горела яркая электролампа. В противоположном конце помещения, на сене, находилась доска - нары, настолько узкая, что даже сидеть на ней было практически невозможно. Вскоре мое тело покрылось дрожью. Помещение ведь не отапливалось, а у меня отобрали одежду. Чтобы не замерзнуть и как-то согреться мне следовало все время ходить по этим нескольким метрам площади. Через несколько часов я перестал чувствовать холод пола пятками ног.

Ежедневно мне давали горячую воду для питья. Кормили же всего раз в трое суток - горячий напиток без заправок, именуемый супом, и пятьсот грамм черного липкого хлеба - вся порция на день.

Мое физическое состояние ухудшалось с каждым днем. Два первых дня я чувствовал страшный голод, так как мне давали только горячую воду. На третий день стал более-менее начинать привыкать к своему состоянию. На восьмой день моего заключения в карцере дверь камеры открылась. Мне вернули верхнюю одежду и возвратили в камеру.

Меня тепло встретили сокамерники, говорившие что я выглядел, словно привидение. Они пытались накормить меня своими продуктами. Кто-то дал хлеб, другие сахар. Оглядевшись, я увидел, что Семенова не было.

- Где Семенов? - спросил я.

- Убыл. Сразу после того, как увели тебя. За ним пришли и увели его. Мы не знаем, что с ним произошло далее.

- Семенов не был заключенным. Он был стукачом, которого внедрило в нашу группу МГБ, - сказал я.

- А как ты узнал об этом?

- Он задавал слишком много вопросов. Мне знаком такой тип, так как ко мне уже подсаживали таких соглядатаев, в частности, одного в ходе ведения допросов. Семенов продал меня начальнику тюрьмы - своего рода его реванш за отказ давать ему информацию о себе. Но мне удалось обвести его.

Больше меня никто не тревожил. В камере шла обычная жизнь. Одних забирали и помещали других. Наблюдая и разговаривая с сокамерниками я сделал интересный вывод, что большинство из них, в том числе те, кто попал сюда без совершения преступления, активно поддерживали существующий режим. Они, в основном, не нанесли прямого ущерба стране в которой проживали, и их преступления были по своему масштабу мелкими, и тем не менее, почти все боялись рассказать о своих правонарушениях.

Наступление нового 1951 года прошло в нашей камере почти незаметно. Никто конкретно не отмечал эту дату, поскольку все хорошо понимали, что в скором времени предстоит отмечать ее в одном из лагерей. Соблюдая традиции, мы поздравили друг друга, подняв кружки с кипятком, полученном на ужин.

Через несколько дней дверь камеры отворилась, и надзиратель прочитал фамилии четырех заключенных, среди которых была и моя. Он сказал, чтобы мы были готовы к отъезду и поэтому, должны собрать все наши вещи. Я быстро попрощался со всеми и пожелал им здоровья. Они знали, что меня доставят в суд, и больше мы никогда не встретимся. Минут через десять надзиратель пришел опять и, открыв дверь, сказал:

- Давай! Пошли с вещами.

Трех человек повели в суд, а меня доставили в камеру, в которой находились те, кто был приговорен. В таких камерах обычно содержат от двух до четырех человек. Мы церемониально поприветствовали друг друга поклоном. В камере было очень холодно, что напомнило мне о карцере.

- Рад встретиться, - сказал сокамерник. Меня зовут Степан Захаров.

- Я также. Меня зовут Джо Лернер.

Он был врачом по специальности и находился в камере приговоренных уже месяц, сказав что его дело завершено и он ожидает приговор либо суда, либо Особого совещания. Захаров выглядел весьма удрученным.

- По всей вероятности, меня приговорят к высшей мере наказания, - сказал он.

- Этого не может быть. Ведь недавно Президиум Верховного Совета отменил смертную казнь, - сказал я.

- А ты получил приговор суда?

- Пока нет.

- Не беспокойся. Если твоим делом не будет заниматься гражданский суд, то по всей вероятности, тебя уже приговорило Особое совещание в Москве. Нас скоро вызовут для объявления решения.

Каждый заключенный питал надежду, что возможный смертный приговор будет заменен пожизненным заключением в лагере. Слухи об отмене смертной казни постоянно муссировались в среде заключенных в камерах смертников, поэтому все, кто находился в них, были полны надежды остаться в живых.

Захаров рассказал, что осужден за измену. Не раскрывая тему, он лишь сказал, что во время войны был в армии генерала Власова. Его забрали из камеры неделю спустя, и по всей вероятности, он получил пожизненный срок заключения в лагерях каторжного режима.

На следующий день меня привели в контору тюрьмы и начальник этого заведения зачитал решение «суда»:

- Настоящим меня уполномачивают сообщить, что специальная сессия Особого совещания МВД гор. Москвы приговаривает вас к 25 годам трудовых работ с отбыванием срока в лагерях особого режима. Вы обвиняетесь в шпионаже, в помощи иностранной державе, во враждебных действиях против СССР, в том числе в активной антисоветской агитации и пропаганде.

Приговор означал мое пожизненное заключение. Суровость наказания за мнимые обвинения была абсурдной и звучала неправдоподобно.

Читавший приговор протянул мне бланк и сказал:

- Распишись здесь.

Я отказался ставить свою подпись.

- Что за причина твоего отказа расписаться?

- Меня судили в моем отсутствии.

- Но это приговор суда, Особого совещания в Москве. Тебя приговорили к двадцати пяти годам работы в лагерях особого режима.

- Дайте мне прочитать решение. Я желаю его прочитать лично. Почему вы отказываете мне в этом?

- Мы не даем приговор суда в руки наших заключенных. Мы только зачитываем таковые, и этот документ последует за тобой в папке твоего личного дела.

- Я не буду его подписывать.

- Дело твое. Тебя приговорили. Уведите его.

Меня поместили в камеру заключенных, уже приговоренных судом. В ней было десять человек. Мои новые знакомые обступили меня, и хотя я, естественно, ни с кем не был знаком, тем не менее, я представился.

- Сколько лет тебе дали?

- Двадцать пять.

- Тебя приговорил гражданский суд?

- Нет. Особое совещание из Москвы.

Все дружно рассмеялись.

- Что же тут смешного? - спросил я одного из новых знакомых по имени Сергей.

- Неужели ты думаешь, что здесь есть кто-либо еще, у кого срок заключения меньше двадцати пяти лег? - ответил Сергей.

- А почему бы и нет?

Он опять рассмеялся.

- А какой у тебя срок, Сергей?

Двадцать пять и еще пять. Этот срок един для всех нас и он означает не что иное, как пожизненное заключение.

- Но почему еще пять дополнительных лет?

- Разве не знаешь?

- Нет. У меня только двадцать пять.

- Это потому, что ты иностранец. Нам обычно дают двадцать пять и плюс пять дополнительных лет, что означает поражение в конституционных правах. Таким образом, в общей сложности тридцать лет.

- Неужели? Ты что, желаешь мне сказать, что в этой камере находятся все со сроком не менее двадцать пяти лег?

- Да. Кроме молодого человека, Анатолия Кравченко. У него срок в десять лет, как и у того, по фамилии Сидоров, что сидит у окна.

Я посмотрел на Анатолия. Внешне он выглядел интересным и интеллигентным молодым человеком с открытым взглядом. До ареста Анатолий был студентом второкурсником Владивостокского педагогического института.

- За какие преступления его арестовали?

Взглянув на Анатолия, Сергей опять рассмеялся. Неужели все было настолько смешным? Затем он произнес:

- За анекдот о Сталине.

- Ну и что из этого? Большинство политических лидеров иногда подвергаются критике и люди часто смеются над их действиями.

- Это правда, но не в нашем Советском Союзе. Мы здесь можем критиковать любого, кто живет за пределами страны. Но только не Сталина! Анатолий лишь повторил своим друзьям в институте всем известный анекдот.

- И что это был за анекдот?

- Неужели ты ждешь, чтобы я его повторил и заработал дополнительные десять лет? Кто-нибудь может донести о сказанном нашему начальнику тюрьмы.

Этот анекдот имел следующее содержание: «Как-то вечером Сталин позвонил Берии, чтобы сказать о краже его любимой трубки. Берия начал расследование, но на следующее утро Сталин обнаружил пропажу. Позвонив Берии, Сталин поинтересовался, как идет расследование.

- Мы уже арестовали двадцать человек, ответил Берия. Двенадцать признались в хищении, трое покончили самоубийством и пять признаний ожидаем к вечеру.

- А за какие преступления Сидоров получил свой срок?

В камере опять раздался хохот.

- Десять лет за собственно ничего. На лекции по марксизму-ленинизму он лишь сказал, что сомневается в возможности построения коммунистического общества. Если не веришь, спроси его. Его арестовали именно за такие сомнения и доставили сюда.

Я постепенно познакомился со всеми заключенными в камере. Большинство из них были молодыми людьми от двадцати пяти до пятидесяти лет, и свои лучшие годы они будут проживать за проволокой, в лагерях рабского труда или просто в тюрьмах. И все-таки у них отсутствовали внешне признаки депрессии или полного безразличия. Многие из них, в конечном счете, погибнут и тем не менее они не впадали в отчаяние. Ведь всегда сохраняется луч надежды.

Глава 19.

ХАБАРОВСК - ИРКУТСК

В конце января 1951 года в камеру приплел охранник со списком в руках. Зачитав фамилии Бутко, Виноградов, Дмитриев, Лернер, он сказал, что нам надо подготовиться к убытию с личными вещами. Куда? - спросили мы охранника. Вас переводят в другое место, - последовал ответ.

Вскоре два конвоира привели нас к ожидавшей за стенами тюрьмы автомашине и поименно передали другому конвою. Тюремная машина стояла рядом с нашим старым знакомым «черным вороном». Нас посадили в клетушки и привезли на железнодорожную станцию. Недалеко, в нескольких сот метрах нас ожидал железнодорожный нагон, именуемый в простонародье «столыпинским», в честь министра внутренних дел царской России Столыпина, предложившего такой вид транспорта в самом начале XX века. Советская власть, конечно, изменила и улучшила конструкцию этого тюремного вагона, сослужившего хорошую службу царю. Внешне это был обычный на вид железнодорожный вагон, внутри которого, по одну сторону коридора, находилось 10-12 секций. В такой секции было три полки. С наружной стороны секция закрывалось тяжелой массивной металлической дверью. На нижнем этаже располагались две полки, и каждая из них могла принять сидя по четыре заключенных. Чтобы попасть на второй ярус, где на полке могли разместиться пять человек в лежачем положении, следовало пролезть через небольшой разрыв. И наконец, третий ярус секции располагался вплотную к крыше вагона. С каждой стороны этого яруса находились по две деревянные полки, каждая из которых была способна принять по одному человеку в лежачем положении. Таким образом, в одной секции размещались пятнадцать заключенных, из которых семь человек могли лечь и немного отдохнуть. Те, кто находились на самой нижней полке, могли сидеть и спать сидя. К составу могли прицеплять два-три таких столыпинских вагона.

Так как я сейчас был приговорен к 25-летнему сроку отбывания в местах заключения как шпион, то я был помещен один в такую секцию ввиду «особой опасности» моих контактов с другими заключенными.

Такая формулировка, подчеркнутая красными чернилами, была записана в моем деле, при сопровождавшем офицере, возглавлявшим наш конвой.

Ночью состав останавливался на станциях Барановская, Уссурийск, Манзовка и Иман, откуда поступили другие заключенные. В Имане в вагон ввели группу женщин-заключенных. Их поместили в соседнюю секцию. Большинство из них были осуждены за мелкие преступления. Увидев меня, одиноко сидящего в секции, женщины стали выражать свое женское сострадание. Кое-кто попросил начальника конвоя перевести меня в их секцию, в чем им было сразу отказано. Он объяснил им, что я опасный шпион и приговорен к максимальному сроку, и тем самым пока еще живой смертник. Но офицер согласился передать мне их пайки хлеба. Это был благородный жест, ибо военнослужащий понимал мое истощение от голода.

По прибытии вечером следующего дня в Хабаровск нас сняли с поезда, разбили на пятерки и увезли на грузовике в городскую пересыльную тюрьму. Здание тюрьмы в Хабаровске было огромным. В одном из крыльев массивного здания с железобетонными стенами размещалась пересылочная и транзитная тюрьма для политических заключенных.

Нам дали возможность вымыться, одежду продизенфицировали заранее, а затем разместили и большой тюремной камере на третьем этаже, в которой уже находились десять человек - все геологи, якобы, саботажники. В середине камеры находился большой стол. Мы получили горячий ужин рыбный суй, в котором воды было куда больше рыбы, порцию каши и немного хлеба. Ночью нас не тревожили. Каждому полагалась одно лежачее место на деревянных нарах.

Геологи ухитрились проводить тематическое совещание даже в камере. Они дискутировали о многих геологических дисциплинах и даже провели лекцию о природных богатствах Сибири. Меня заинтересовали их последние открытия и причины ареста. Я спросил одного из геологов, по имени Алексей Иванович, дружески относившегося ко мне в силу моего иностранного происхождения.

- Ты видишь тех геологов, что сидят за столом?

- Да.

- Но хотя и называют геологами, все они невежественные в своем деле.

- Почему?

- Это так. Это группа воров, все члены КПСС, ведущие дискуссии о перспективах несуществующих месторождений нефти. Все это только бумаги.

И все-таки я не пойму причины, по которым их обвинили в саботаже?

- Это уже рассказ о соцреализме, о том, как он срабатывает на практике.

Сталин дал задание группе геологов, которых ты здесь видишь, найти сибирскую нефть. Потребность в жидком топливе для новой пятилетки была очень велика и их основная задача заключалась в немедленном нахождении сибирских нефтяных платформ.

- И нашли ли они эту нефть?

Он рассмеялся. А я не понял почему.

- Нет. Но то был приказ Сталина, а геологи работают на земле, но не в воздухе. Путем облета территории невозможно узнать есть здесь нефть или нет и нанести месторождения на карту.

- И что, они летали?

- Да. Вместо кропотливой работы на земле они облетали большие территории. Сделали свое открытие. Кроме того, в связи с установлением жестких сроков, у них было чрезвычайно мало времени на камеральные работы. В случае невозможности уложиться в назначенные сроки исполнители подлежат аресту и работе в лагерях за саботаж.

Я от души рассмеялся, не веря услышанному.

- Но все-таки нашли они это нефтяное поле для Сталина? - спросил я.

- Нет. Но у них был график, и его надо было выполнять. Поэтому они сообщили в центр, что в глубинах Сибири есть признаки нефти и выдали карту предполагаемых месторождений.

- Был ли Центральный комитет и лично Сталин удовлетворены итогами их расследований?

- Весьма! Поэтому Сталин прикачал Министерству нефтегазовой промышленности начать работы по бурению согласно карте разведки.

Но никакой нефти не обнаружили, хотя затратили солидные средства и время. Все оказалось липой - фарсом!

- А как же вы оказались в этой компании?

- Я летал с ними за компанию. Нас всех арестовали и обвинили в саботаже.

- И на какой срок вас осудили?

- Каждый получил по двадцать пять лет с конфискацией имущества.

- А сейчас вас всех отправляют в Сибирь?

- По всей вероятности, да. Они направят всю нашу команду на работу по поиску месторождений нефти, но на этот раз не с воздуха, а на земле. И под контролем настоящих геологов. Будем работать в самом сердце Сибири, где Бог пожелает. Может случайно натолкнемся и на нефтяную платформу. В противном случае погибнем.

Неделю спустя нас всех забрали из хабаровской пересыльной тюрьмы и опять разместили в столыпинских вагонах. Путь наш сейчас лежал на Запад, в Сибирь. На этот раз меня поместили в секцию вместе с другими заключенными. Все мы стали равны. Вскоре состав прибыл в Биробиджан столицу так называемой Еврейской автономной республики. "Здесь мы задержались на полчаса. Вскоре после того, как покинули Биробиджан меня ночью ограбили воры-урки, находившиеся в нашей секции. Я остался без всех вещей с надетой шубой, в которой спал.

Через несколько дней вагон проследовал через города Читу, Улан-Уде, прошел по побережью озера Байкал. Путешествие завершилось в Иркутске. После подсчет прибывших заключенных, нас доставили в известную по истории, построенную еще в царское время, тюрьму - Александровский Централ. Это сооружение прославилось как своим местонахождением, так и известными политическими заключенными, проведшими долгие годы в одиночных камерах тюрьмы. По дурной славе Александровский Централ сравним разве что с Владимирским централом, находившимся на севере от Москвы.

В Александровском централе нас отделили от уголовников и разместили в камере для политических. Уголовники также были разделены друг от друга, и такое мероприятие проводилось не случайно. Все эти группировки преступников - суки, урки, честные

воры, воры в законе, постоянно враждовали друг с другом и их ненависть часто завершалась убийствами.

В камере, куда нас поместили, находилось много людей, осужденных по различным статьям Уголовного кодекса. Здесь я познакомился с заключенным евреем Яшей, которого отправляли в Омск. Он подлежал освобождению после отбывания срока приговора. На третий день нашего знакомства Яша, посмотрев на мою шубу, сказал:

Скоро меня выпустят. Приеду домой к семье и буду свободным человеком, но уже в большой тюрьме, именуемой Советским Союзом. Но ты едешь в лагерь на длительное время.

- Ну и что? Я получил двадцать пять лет.

- Почему бы нам не совершить обмен?

- Какой обмен?

- Скажем, я тебе даю мой почти новый бушлат в обмен на твою шубу.

Посмотрев на него с удивлением, я сказал:

- Неужели ты считаешь меня идиотом, чтобы обменять эту шубу на твой бушлат?

- А почему бы нет? Рано или поздно шубу все равно отберут. Урки сделают все возможное, чтобы заполучить ее. Взамен ты получишь рваную, вонючую телогрейку. Я готов компенсировать разницу деньгами, как только освобожусь.

Многие из заключенных согласились с доводами Яши. Мне рассказывали, как их грабили в поездах и в пунктах пересылки. Только один человек не соглашался с доводами Яши, зная, что это будет обман.

- Как же я узнаю, что получу деньги, которые ты думаешь перевести за шубу?

Тебе следует просто довериться мне, только и всего.

А как ты узнаешь номер лагеря, в котором я нахожусь, чтобы переслать деньги?

- Проще простого. Зайду и МИД, узнаю твое местонахождение, чтобы переслать деньги. Тебе ведь разрешено получать посылки и деньги даже в лагере.

Я подумал, что Яша был в некотором роде прав. Шубу могут отобрать силой. Такое уже имело место с моими вещами. Почему не рискнуть и оказать парню услугу. В конце концов, он отправит мне деньги, в которых буду нуждаться, чтобы хоть немного подпитаться. Единственное, что у меня оставалось из вещей, была шуба. И я согласился на обмен.

Яша записал мою фамилию в блокнот и сказал, чтобы я не беспокоился. Как только он выйдет из Омской тюрьмы, то сразу наведет справки. Яшу забрали на следующее утро из камеры, и я его никогда больше не видел и не слышал о нем. С деньгами, конечно, был просто фарс.

Через два дня нас доставили на железнодорожную станцию Иркутск, пересчитали несколько раз, посадили в столыпинский вагон, прицепленный к хвосту состава. Нас повезли на запад, в сторону Урала. Через несколько дней мы проехали станции Залари, Тулун, Нижнеудинск. И, наконец, нас привезли в город. Тайшет.

Глава 20.

ТАЙШЕТ. ОЗЕРЛАГ - ЛАГЕРЬ 31

Около полуночи транссибирский экспресс остановился на станции Тайшет. Мы прибыли в сердце Сибири. На улице было очень холодно. Температура в ночь нашего прибытия, в феврале 1951 года, упала до минус тридцати градусов по Цельсию. Без лишнего шума нас выгрузили из столыпинского вагона и по пять человек привели в транзитный Озерлаг № 25, расположенный на расстоянии до полукилометра от станции.

У ворот Озерлага-25 нас тщательно обыскали, несколько раз пересчитали поштучно, а затем привели в барак. В ту ночь мы страшно мерзли от холода.

Зона лагеря была разделена сеткой из колючей проволоки на две половины - мужскую и женскую. Каждая из зон также была разделена пополам. В одной секции размещались заключенные, постоянно занятые обслуживанием лагеря, в другой - заключенные, ожидавшие пересылки в лагеря рабского труда, расположенные где-то глубоко, в самом сердце сибирской тайги.

Когда началась война в Корее 25 июня 1950 года, находившиеся в лагере заключенные ничего не знали о событиях, но могли наблюдать, как за высоким забором, обтянутым колючей проволокой, в сторону Китая день и ночь шли эшелоны, загруженные до предела военной техникой.

В транзитном лагере № 25 работы было мало. Нам поручалось чистить уборные, сгребать снег в кучи, рубить дрова для кухни, мыть тарелки и ежедневно доставлять в лагерь свежую воду из колодца на ручных тележках.

По другую половину зоны, за колючей проволокой, находились заключенные женщины, всегда делившиеся с мужчинами своими хлебными пайками, и даже продуктами. Они делали по к виду устойчивости женского организма к меньшим объемам мигания. Но мужская половина из-за тяжелых физических нагрузок и малых пайков всегда голодала.

Однажды утром, после месячного пребывания в транзитном лагере № 25 г. Тайшета, всех нас построили во дворе и зачитали список заключенных, которым было приказано собрать личные вещи и быть готовым к очередной пересылке, к очередному этапу. Озерлаг, или особо закрытый лагерь для заключенных, осужденных по политическим статьям, был лагерем рабского труда с особо жестоким режимом.

Вместе с двумястами других заключенных меня отправили из Тайшета в лагерь №31. Сам лагерь был относительно небольшим. В десяти бараках содержались 800 заключенных, работавших, в основном, на лесозаготовках. Номер лагеря соответствовал его расстоянию от Тайшета и километрах.

После утреннего завтрака нас выстраивали по бригадам у ворот. Каждая из бригад возглавлялась бригадиром, ответственным, прежде всего, за выполнение норм выработки. Бригадир также распределял ежедневные пайки хлеба согласно выполненных норм выработки. Нас пересчитывали по пятеркам и под охранной вооруженного конвоя, в сопровождении собак, приводили к месту работы. Начальник конвоя всегда предупреждал не выходить из строя: «Шаг вперед, шаг назад, считаем за побег. Будем стрелять!»

Идти к месту работы было - тяжело. Надо было пройти двенадцать километров по глубокому снегу, достигавшему иногда полутарометровой высоты. Лишь одно хождение но снегу требовало больших затрат сил и энергии. Кроме того, у нас был десятичасовой рабочий день. Мы были нее время на ногах, занимаясь рубкой и обработкой деревьев. После выполнения норм выработки, что из-за высоких норм было само собой достижением, нам следовало еще проделать обратный путь в лагерь!

Летом полчища гнуса и комаров сводили нас буквально с ума. Они обычно появлялись в середине мая и исчезали только после первых снегов. Заключенным давали специальные капюшоны с сетками и рукавицы, чтобы как-то избавиться от насекомых. Некоторые заключенные обрабатывали рукавицы смолой, но это мало помогало. Естественно, что борьба с гнусом и комарами занимало у всех время. Особенно кровожадным насекомым был гнус, тучами налетавший на любой оголенный участок тела. Укусы гнуса вызывают раздражение и

расчесывание кожи. Затем появляется опухоль. Вскоре мы все были с распухшими физиономиями. Настоящих средств защиты против гнуса у нас не было.

В нашей бригаде было десять человек. В объем выполняемых работ входила работа с ручной пилой, которой срезался ствол дерева, главным образом, сосны или лиственницы. Зимой, несмотря на увеличение твердости древесины спиливать дерево было легче, так как в нем содержалось меньше смолы, которая словно клей прилипала к металлу пилы. Зимой, до обработки, ствол дерева лежит под метровым слоем снега. В задачу заключенных входило нахождение ствола, очистка его от снега, обрубка ветвей, сборка их и кучу и сжигание. Ствол затем разрезался на шестиметровые бревна.

Местом работы была закрытая для выхода территория-зона, по периметру которой располагалась охрана r лице солдат-автоматчиков, обычно сидевших всегда у костров. Солдаты просили заключенных принести дрова и материал на растопку костров, за что расплачивались махоркой, которая всегда была в большом дефиците. Однако, верить охране на слово, если кто-либо оказывался вне зоны в поисках растопки, следовало с большой осторожностью поскольку могло произойти непредвиденное. Как-то заключенного попросили принести дров, и когда он разжег костер вне периметра зоны, его застрелили выстрелом в спину под предлогом попытки к бегству. К месту происшествия сбежались заключенные, в том числе и я. Увидев тело погибшего, все мы, возмущенные до предела таким произволом, дали слово не выходить из зоны для сбора лесоматериалов на костры охранников.

В период своего нахождения в лагере, после упомянутого события, я больше не видел, чтобы заключенный покидал пределы зоны для сбора топлива. Дерево для этой цели всегда собиралось внутри зоны, и охрана должна была сама принести его и поддерживать горение костров. Когда заключенные отказывались выйти из зоны, их беспощадно избивала охрана, что в свою очередь вызывало жалобы к администрации. Издевательства прекратились лишь после того, как был издан приказ, запрещавший применять физическую силу при отказе выйти из зоны. В конце концов, заключенные не были обязаны покидать зону из-за опасности быть застреленными. Что касается

убийцы, то событие было определенно как попытка к бегству. Убийца получил медаль за бдительность, премию в 120 рублей и короткий отпуск. Естественно, убийца подлежал переводу для предотвращения реванша со стороны тех, кто работал в зоне.

Нашим бригадиром был украинец, некий Лушко, отбывавший двадцатипятилетний срок заключения за сотрудничество с нацистами в годы войны. В некоторых оккупированных районах нацисты не занимались уничтожением евреев лично, а передавали исполнение волонтерам-добровольцам из числа местного населения. Лушко, в свое время, был одним из таких добровольцев.

Он был ответственный за убийство тысяч евреев и продолжал ненавидеть их даже в лагере. Он всегда очень жестоко относился к заключенным-евреям и давал им наиболее тяжелые работы. Естественно, евреи не могли выполнить установленные рабочие нормы, что, как правило, приводило к наказаниям или уменьшению пайка. Наученные правилам жизни в заключении люди, для своего выживания, стремились, как можно меньше работать и возможно больше отдыхать, а также использовали любую возможность для сохранения тепла, чтобы не болеть и давать немедленную сдачу в случае физического воздействия. Я хорошо усвоил эти лагерные правила, гак как если не последует ответный удар кулаком, то такого заключенного будут считать трусом и, тем самым, он будет битым намного чаше.

Работая пильщиком, я никогда не мог выполнить свою дневную норму, быстро уставал и должен был часто останавливаться, чтобы как-то восстановить силы. Напарник, молодой татарин, депортированный из Крыма, постоянно проклинал меня и отказывался работать вместе. Бригадир давал мне другого, более сильного напарника, но и это не помогало. Невыполнение норм означало не только плохую работу, но и уменьшение пайка - вместо 750 грамм хлеба выдавалось 500 грамм. Но чем меньше паек, тем больше физическая ослабленность наказуемого, что, в конечном счете, приводило к общему истощению и ослаблению организма, ухудшению здоровья, а затем - и к смерти.

Бригадир все время грозился передать меня в другую бригаду, но этого не делал, главным образом из-за того, что я твердо усвоил

правила лагерного выживания - не работать в полную силу и не позволить себе быть битым. Такое поведение заставляло других заключенных смотреть на тебя с уважением. Лушко, в конце концов, перевел меня на более легкую работу на сбор и сжигание сучков и веток. Нормы на такую работу были очень высоки и также были невыполнимы, что означало постоянное наказание урезанием порций пайка и остальными последствиями. И тем не менее, я и мои коллеги по несчастью придерживались правила, что чем меньше работаешь, тем больше твои шансы на выживание. Даже в том случае, когда получаешь меньше пищи, шансов на сохранение в организме жизнестойкой энергии больше, нежели при питании, получаемом при выполнении норм выработки. Моя теория себя оправдала на практике, когда я наблюдал, как даже при хорошей работе, заключенные все больше худели и слабели, и в конечном счете вообще уже не могли работать. Многие из них, желая заполучить в качестве вознаграждения дополнительные 250 грамм хлеба и добавку безвкусного водянистого супа, заканчивали свою лагерную эпопею смертью от истощения.

Во всех советских тюрьмах и лагерях действовало непререкаемое правило, касающееся хлебных пайков — их неприкосновенность для любого, кроме владельца пайка. Хотя мозг заключенного постоянно зацикливался на том, где достать еду и продукты, нас никогда не обманывали содержанием веса пайка. Все заключенные осознавали, что хлеб, даже если он был водянистым и из ржи низкого качества, в весе порций, выдаваемых на руки, соблюдался точно. У хлеборезчика были палочки типа зубочистки на которых нанизывались пяти-десятиграмовые кусочки хлеба до достижения точного веса. Поэтому, при необходимости, паек перевешивался до нормы, и можно было получить довески по несколько грамм к полагающейся норме. Их так и называли - довеска.

Многие из заключенных имели право раз в месяц получать посылки, письма, даже деньги. Наказанных лишали такого права на полгода и даже на год. Заключенные никогда не делились содержимым посылок с другими, разве только по принуждению или с близкими. Бригадир обычно знал содержимое каждой посылки и получал подарок, своего рода взятку, для того чтобы дающий мог получить более легкую работу, теплое местечко, другие мелкие льготы. Те заключенные, кто

не получал посылок всегда были вынуждены исполнять тяжелые работы в бригаде. Я никогда не получал каких-либо посылок из дома, так как у меня родственников в России не было.

Со дня на день я чувствовал, как слабею. Когда такое состояние имеет место, трудно поднять ноги, а любые препятствия становятся норой непреодолимыми. Даже ветер может сбить с ног исхудавшего до предела «слабака». Мой организм начинал отказывать исполнять даже обычные функции и вот, год спустя, в марте 1952 года, в таком неприглядном виде, я предстал перед посетившей лагерь № 31 медицинской комиссией. Добавлю, что все заключенные в лагере до того как их признают опять годными по «рабочей категории» должны проходить проверку в медицинской комиссии.

Сотни голых людей проходили мимо МГБешного врача, который ничего не предпринимал, кроме беглого взгляда по ягодицам. Если у заключенного все еще оставалось мясо на ягодицах, то такого человека записывали в первую категорию, означавшую полный рабочий день в тайге. Я получил третью категорию - завершение длительных переходов на работу и обратно, наиболее изматывающей частью ежедневного лагерного ритуала.

Диагноз врача гласил: «Элементарная дистрофия», цинга и пеллагра. Дистрофия проглядывалась четко, так как ноги выходили буквально из ягодиц, и я был очень ослабленным и весил не более пятидесяти килограмм.

Врач из медкомиссии по национальности был еврей, и он приказал лагерному врачу поместить меня па десять дней в больницу, где мне удалось немного поправился лишь употреблением дополнительных сотен грамм белого хлеба, запиваемого стаканом молока. После процедур меня направили па работу в зоне с сокращенным рабочим днем - за дополнительный кусок хлеба и продукты, выполнять подсобные работы на кухне.

В течение моего годового пребывания в лагере № 31 большая часть знакомых мне заключенных покинули что заведение. Администрация, надеясь сократить число нетрудоспособных, время от времени переводила их в другие лагеря.

Как-то в воскресенье, день отдыха у заключенных, в лагерь прибыла медицинская комиссия для подготовки очередного этапа. После

опросов наших прежних профессий и заполнения анкет выяснилось, что комиссия проявила особый интерес к горным профессиям и, прежде всего, к шахтерским. Лагерная администрация, естественно, чтобы избавиться от слабых здоровьем и больных, включала в списки тех, кто не мог или даже не желал работать. После отъезда комиссии был зачитан список людей, которых включили в этап. Было сказано, также, что им не надо выходить на работу после утренней проверки. Я попал в этот список. Нам было приказано собран, свои вещи и после нового, опять-таки тщательного, обыска доставили под конвоем на вертушку - узкоколейку, соединяющую несколько лагерей. Здесь сообщили, что наше путешествие будет длительным, гак как везут куда-то далеко, на Дальний Восток.

Все сразу стали нервничать. Никто ведь не знал, был ли отъезд на новое место к лучшему или худшему. Где находилось наше новое местопребывание? Чита? Иркутск? Норильск? Хабаровск? Магадан? Камчатка? Чукотка? Всё что могли мы в данном случае делать - только гадать, надеяться, молиться, что новое место не будет хуже Озерлага.

Глава 21.

ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Несколько дней спустя, в полночь, нас построили по пятеркам, просчитали и под конвоем из лагеря № 25 в Тайшете доставили на железнодорожную станцию. На дальнем пути стоял длинный состав из не менее чем тридцати грузовых вагонов в которых обычно перевозят животных. Состав был окружен солдатами из МГБ, расставленными в пяти шагах друг от друга. Дула их автоматов были направлены на нас. Группами по шестьдесят человек нас приводили к вагонам, в которые мы, забросив наши скромные пожитки, загружались в темноту вагона. После того, как вагон был заполнен, дверь закрывалась. Мы слышали, как старший по загрузке, протестуя, говорил начальнику конвоя:

- Нет, нет! Вагон загружен до отказа. Загружать вагон с людьми уже невозможно. Здесь более шестидесяти человек. Уведите их дальше, в конец состава.

Мы стояли у печки в темноте. После того, как все вагоны были загружены, прозвучал гудок локомотива и поезд, набирая скорость, отошел от станции Тайшет. Городские строения исчезли через несколько минут. Наш путь на Восток, в неизвестность, начался...

Я стал адаптироваться к полутьме вагона и, по мере увеличения скорости состава, залез на вторую полку нар, расположенных по каждую сторону вагона. Здесь я вытянулся в полный рост, ведь путешествие предстояло длительное, и должно было завершиться либо в отдаленной части Сибири, либо на северо-востоке страны. У меня уже был опыт путешествия в столыпинском вагоне из Владивостока в Тайшет, но тот вагон был по конструкции совершенно иным. До этого путешествия я никогда не ездил в грузовых вагонах, поэтому, пришлось пройти трудную школу практического обучения, так как из тюремного опыта знал, что преступники признавали лишь одно право - право неписанного закона о правоте сил.

Вскоре предо мной появилась некая фигура и с угрожающим выражением на лице потребовала моего перехода на нижние нары. Я отказался подчиниться, хотя видел, что угроза исходила от одного из наиболее агрессивных типов - преступника с крайне задиристым характером, постоянно матерно ругавшегося. Началась драка.

Использовав полусогнутые ноги я нанес этому типу несколько точных ударов в живот. Но поединок мог для меня закончиться достаточно печально, если бы не была оказана внезапная помощь со стороны соседа лежавшего по мою правую сторону и последующих проклятий на лагерном жаргоне, что указывало на присутствие лидера в группе. Его слова прозвучали оглушительным голосом и нападение немедленно прекратилось.

- Ей, ты, - сказал он преступнику, - если желаешь получить место на второй полке, сбрось с нее кого-нибудь другого и сделай что быстро.

С проклятиями и ругательством преступник перешел на другую сторону вагона, и без спора стянул свою жертву с верхней полки. Шум постепенно стих. Опасаясь, что моя благодарность будет расценена как слабость, я не стал благодарить соседа, и меня сразу же и до завершения путешествия в вагоне признали персоной, с которой следовало считаться.

На остановках немедленно появлялась охрана, кольцом оцеплявшая состав. На каждой остановке охранники использовали специальные палки, которыми простукивали стенки и потолки каждого вагона. Они выявляли наличие оторванных досок, чтобы совершить побег.

После того, как миновали озеро Байкал, можно было увидеть вес нарастающее число лагерных сооружений. Регион, который мы пересекали, был буквально забит лагерями рабского труда, заполненными преступниками или каторжанами. На деревянных арках у ворот лагерей черной краской были намалеваны лозунги: «Пуп, к свободе - через честный труд!» и «Да здравствует Сталин и пятилетний план!».

Наше путешествие мимо городов Улан-Уде, Читы, Биробиджана, Хабаровска, Комсомольска-на-Амуре изобиловала длительными многочасовыми остановками. Нарастающее чувство голода и сокращение поставок воды стало просто невыносимым, и соленая селедка, которую получали на еду, вызывала дополнительные мучения. Мое тело настолько ослабло, что я счал плохо стоять на ногах и предпочитал постоянно лежать.

Мы прибыли в Хабаровск через месяц и там пропели пару дней в транзитном лагере до последующей отправки в неизвестность.

Проделав путь протяженностью около пяти тысяч километров, состав прибыл в бухту Ванино. Здесь нас построили в колонны и под конвоем доставили в Ванино-пересылку. Это был транзитный лагерь, где отбирали заключенных на Колыму. При нашем вводе в лагерь сотни людей, там уже находившихся, также ожидая отправки на Колыму, поднялись и приветствовали вновь прибывших.

Нас, по сотне человек в группе, сразу отправили в лагерную баню. Одежду забрали на дезинфекцию, обрили наголо, побрили подмышки и лобки. Мытье в бане обеспечивалось лагерным мылом. Быстро пройдя эту процедуру, мы получили свою одежду и нас увели в один из бараков на территории лагеря. В большом бараке вдоль стен находились двухэтажные нары.

Администрация лагеря не делала каких-либо различий по составу заключенных. Закоренелые преступники, осужденные убийцы, воры, аферисты, как воры в законе, так и «суки», находились вместе с политзаключенными. Это был сущий ад. Воры занимались кражами, набегами, постоянно возникали драки и поножовщина.

Каждый раз, когда мы покидали барак на перекличку, воры крали наши пожитки. Они вели себя словно хозяева и навязывали на всех остальных свои воровские законы. Воров побаивались все. Так началась наша лагерная жизнь.

Примерно в это время я познакомился с группой евреев, уже находившихся в Ванино. Оки располагались в одном из углов барака. Увидев меня, пригласили и их компанию, что я сделал с радостью. Среди них были архитектор из Москвы Виталий Свечинский, еврейские писатели Хаим Друкер и Яков Лурье, сын профессора Этингера, арестованною имеете с другими кремлевскими докторами по «Делу врачей» в 1952 г., экономист из Харькова Эфраим Спиваковский и румын, преданный делу сионизма Абраша (Авраам) Кринский.

Абраша Кринский родился в декабре 1920 г. в г. Кишиневе. Он - выходец из религиозной ортодоксальной семьи. Его отец содержал синагогу, изучал Танах, Талмуд. До 1931 г. Кринский носил талес и посещал религиозную школу Агудаг Тора, а после ее закрытия, учился в румынской средней школе. В 1933 г. он вступил в кишиневскую организацию сионистов «Шомер ха-Цаир» и активно сотрудничал с

ней, когда она была в подполье. В 1941 г. его арестовали советские органы.

Кринский был одним из лидеров исполкома «Шомер ха-Цаир» и посещал многие молдавские города в должности представителя сионистов, имея задачи организации ячеек на местах и оказание помощи сионистским группам.

В 1940 г. в Бухаресте прошла конференция ЦК сионистской организации «Шомер ха-Цаир». Представитель политбюро организации, Арончик Кохен, кибуцник Шар ха-Амаким в Палестине, присутствовал на этой конференции. Это было время когда Германия оккупировала Австрию, Чехословакию и Польшу. Ожидались еще более опасные события.

Арончик сообщил Кринскому, что ходят слухи о скорой оккупации Молдавии Советским Союзом. Получив предупреждение, Кринский ушел в подполье вместе с организацией «Шомер ха-Цаир».

После оккупации Молдавии в 1940 г. советское правительство открыло в Кишиневе еврейскую школу, где преподавание велось на идиш. Школу посещали пятьсот учеников.

«Шомер ха-Цаир» продолжала работать в подполье, но по новой структуре. Были созданы группы троек, которые не знали своих руководителей - Аврама Кринского, Хавы Ротсимор и Абрамчика Лев. Одним из членов центрального исполнительного комитета «Шомер ха-Цаир» в Бухаресте была Хава Ротсимор. Используя такой метод конспирации, группы сионистов могли функционировать в условиях оккупации Бессарабии. На этой территории прокатывались волны террора и тысячи молдаван отправлялись в принудительную ссылку в Сибирь.

Арест Кринского, Ротсимор и Лева произошел 13-го июня 1941 г. Согласно законов Молдавской Социалистической Республики их отправили в ссылку, в Советский Союз. (Хава Ротсимор позднее стала женой Кринского. Она скончалась в сентябре 1996 г. в Израиле). Но фактически, их отправили в транзитный пересыльный лагерь под Свердловском, где их разлучили но время войны. Кринского и Абрамчика отправили в Ифделаг, а Хану Ротсимор в Пашту-Арал у Аральского моря.

Кринского затем перевели в лагерь у деревни Сама, далеко на севере Свердловской области. Особое совещание, без суда обвинило его в контрреволюционных сионистских действиях, и он был осужден на восемь лет лагерей. Так началась лагерная эпопея Авраама Кринского в Советском Союзе. Находясь в лагере, Кринский выполнял различные работы, прежде всего, связанные с лесозаготовками: он рубил деревья, распиливал их, занимался погрузкой на транспорт. В Сама и Ифделаге ему доставалась наиболее тяжелая физическая работа.

После завершения срока приговора, в феврале 1949 г., Кринского не освободили. Его доставили в столыпинском вагоне в тюрьму Новосибирска, в которой он пробыл, без каких-то объяснений со стороны властей, три месяца, после чего перевели в транзитный лагерь, находившийся в том же городе. В июне 1949 г. Кринского вызвали к командиру транзитного лагеря. Капитан в форме МГБ зачитал решение районного суда г. Новосибирска, осудившего его на новую ссылку с отбыванием срока в крохотной деревушке на далеком севере области.

Кринский, протестуя заочному решению суда, сказал, что уже отбыл восьмилетний срок заключения и, согласно закона, стал свободным человеком с правом проживания по-своему выбору. Капитан с интересом слушал Кринского.

Я ничего не сделал такого и лагере, чтобы заработать это новое решение суда. Мы не можете просто так, без нарушения закона, отирании, невинного за решетку опять.

- Не можем, да? - и рассмеялся. - Ну, ну! Посмотрим. Ты уже взрослый, поэтому перестань вести себя как дурачок, - последовал ответ саркастически улыбавшегося капитана.

Кринский был настолько возмущен и поражен произошедшим, что не мог ничего ответить. Он только с ненавистью в глазах мог смотреть на капитана.

- К нам поступила информация от патриотически настроенных советских граждан лагеря о твоем активном участии в распространении сионистской пропаганды и насаждении этой идеологии в среде евреев.

Конечно, обвинение против Кринского было сфабриковано и фальсифицировано, но такова была советская система, и она не подлежала изменениям.

- Но если даже ты и прав, - сказал капитан, - я там не был и не могу знать истину. Кроме того, я ничего не могу сделать в части вынесенного приговора суда. Он окончательный и без права апелляции.

Кринского отправили отбывать ссылку в крохотном населенном пункте на дальнем Севере. Там он начал работать на заготовке дров на зиму для местного отделения МГБ.

К концу 1949 г. на политическом горизонте страны появились черные тучи событий, предсказывающие приближение наиболее тяжелых времен для советских евреев. Впервые в советский исторический период, Сталин начал антиеврейские погромы. Его послевоенная политика включала депортацию украинских и российских евреев в глубинные районы Сибири, а также в районы Дальнего Востока. На основании лживых обвинений были арестованы и брошены в тюрьмы многие тысячи евреев.

В годы второй мировой войны, в 1942 г., в СССР, по распоряжению Сталина, и по всей вероятности, согласно предложению Молотова, был создан Еврейский антифашистский Комитет (ЕАК). Комитет ставил задачей воздействовать на влиятельные и крупные по составу американские еврейские общины для оказания материальной помощи СССР в период войны. Руководство ЕАК состояло из евреев, занимавших видные посты в СССР, а возглавлялся ЕАК Соломоном Михоэлсом. Куратором ЕАК был Соломон Лозовский, бывший председатель Профинтерна (профсоюзный интернационал). В состав Комитета входили самые известные в стране евреи — драматические актеры, люди искусства, кино, науки, образования, общественные деятели. В годы войны Сталин считал, что Совинформбюро и ЕАК были необходимы для практического претворения в жизнь интересом Советского государства, его политики.

Лозовский был хорошо известен и уважаем всеми западными корреспондентами. Он также был официальным представителем печати от правительства. После внезапного роспуска Силиным в 1948 г. ЕАК, Лозовский исчез. Потом стало известно, что он был расстрелян вместе с другими еврейскими писателями. Вскоре после исчезновения Лозовского был убит знаменитый еврейский актер и режиссер Соломон Михоэлс. Затем произошли аресты, в том числе заместителя

ЕАК, поэта Ицика Фефера. В 1948 - 1949 гг. начались массовые аресты евреев-писателей и общественных деятелей. Сталинский террор привел к появлению наиболее тяжелых лет истории советского еврейства в современной просвещенной России, которые завершились лишь со смертью тирана в марте 1953 г. В августе 1952 г. погиб поэт Фефер и с ним двадцать видных еврейских общественных деятелей, и также начались аресты видных еврейских врачей, обслуживавших самого Сталина и членов его правительства. Это громкое дело называлось «Дело врачей-вредителей». Они были освобождены после смерти Сталина. В то время Кринский получил две посылки из США от его родственников. Он был тронут и преисполнен благодарности, понимая, что его не забыли и знали всю серьезность его положения. Но МГБ также были заинтересованы узнать, кто отправитель, а также причины их отправки. Вскоре Кринского вызвали в местное отделение МГБ, где его взяли под стражу. На следующий день начались допросы. Так как каждая посылка имела номер ярлыка, то МГБ пожелали узнать, что они обозначают. Кринского, поэтому, обвинили в шпионаже и хотели узнать, какие инструкции были закодированы в ярлыках посылок.

Обвинения были столь нелепыми и дикими, что Кринский стал хохотать буквально до слез. Никогда он еще так не радовался, как на этой встрече в МГБ.

- Над чем ты смеешься, идиот! - закричал следователь.

- Мне чрезвычайно смешно, ибо я совершенно не могу знать, что означают номера на ярлыках. И если вы не знаете, то я тем более.

- Но ты же знаешь!

- Нет! Я никогда не получал посылок из Америки.

- Лжешь! Ты шпион! Признайся в этом!

- Признаться в чем? - спросил Кринский уже серьезно.

- Что ты шпион!

- Вы наверное шутите? - и Кринский засмеялся опять.

Он хорошо знал разыгрываемый фарс. Больше его не обманут. Он не собирался признаваться ни в чем, будучи уже стреляным гусем. Кринский знал тактику МГБ и способы противостояния ей. Инстинкт подсказывал ему продолжать игру в роли психологически неуравновешенного типа, который порой может впадать в буйное помешательство.

- Вы хорошо знаете, что никакой я не шпион. Эта мысль - лишь плод вашего воображения. После завершения срока моего пребывания в тюрьме в феврале 1949 г. я не был на свободе ни одного дня. Вы продолжаете держать меня под замком. Ну, как я мог стать шпионом, уж лучше вы расскажите мне.

Следователь взглянул в дело Кринского, ничего не сказав. Он понимал, что Кринский прав, и что перед ним лежало очередное сфабрикованное дело. Следователь почти выразил свое сожаление. Он решил отвести версию шпионажа, но обвинить Кринского в иных «преступлениях»: у него был приказ сфабриковать дело.

Взглянув на Кринского, следователь сказал:

- Возможно это и так. Но тебя обвиняют также в продолжении нелегальной агитации сионизма, антисоветских действий, что служит делу Запада. Ты действуешь как капиталистический агент.

- Ерунда! - воскликнул Кринский. - Это чушь! Вы считаете, что поскольку содержите человека в тюрьме, то можно, просто так, из ничего, создать дело против заключенного?

- А почему бы и нет? - ответил следователь. - Поскольку у нас есть человек, можно создать и дело с обвинением.

- И этот произвол вы называете советской законностью?

- Так точно!

- Ну, тогда, что я еще могу сказать? Вы более чем хорошо осведомлены, что каждому изделию любого товара присваивается номер на этикетке. Почему же всерьез пытаетесь сфабриковать то, чего нет и в помине? Лишь только потому, что я еврей?

Следователь замолчал.

- Неужели вы всерьез верите, что я шпион? Или вы просто желаете дать мне третий срок в Гулаге?

- Вы отрицаете, что являетесь сионистом?

- Нет! - ответил Кринский.

- Тогда этого признания мне достаточно для своего ареста.

Кринский предстал перед судом к июне 1950 г. Следователь выполнил свою задачу. Суд в г. Татарске, Новосибирской области, на основании статьи 58-10, раздел 2, за антисоветскую агитацию и антисоветскую деятельность, включая работу на сионистский Запад, приговорил Кринского к десяти годам каторжного труда строгого

режима. В Новосибирской тюрьме с ним в камере находился еврей, главный инженер одного из индустриальных предприятий области, по фамилии Качья. Его обвинили в саботаже и он также получил десять лет лагерей строгого режима. Оба находились вместе в течение почти года, а затем Кринского отправили в Бухту Ванино.

В Бухте Ванино один из воров-шестерка узнал в Кринском пахана из Ифделага и доложил об этом своему старшему. И вот, как-то, когда в бараке Кринского шел разговор о политике, Аврама Кринского вызвали для разговора с закоренелым садистом и вором, преступным лидером той бандитской шайки.

Этот вор из клики воров в законе не работал и проводил время во сне, в еде и кражах вещей. Для укрепления власти главарь бандитов часто заставлял своих сатрапов убивать заключенных, восстававших против насаждаемого произвола, но с другой стороны, этим бандитам противодействовала другая клика заключенных, именуемых суками. Это были воры, работавшие, как и все остальные. Обе клики враждовали друг с другом и вели постоянную войну. Кринский, естественно, испугался, так как не желал погибнуть от удара ножа, но он был вынужден пойти с бандитом-посыльным. Кринский даже уверовал, что пришел ею последний час. Его друзья-евреи по лагерю видели, как он пошел в другую половину зоны.

Зайдя в чужой барак он попал в тяжелую атмосферу запаха табака и вони. Чувствовался и запах чайфира (крепкого густого навара из чайных листьев). Барак был заполнен преступниками до отказа. Опасаясь удара ножом в спину, Кринский стал спиной к стенке. Перед ним на стуле спиной к нему, сидел человек. Не поворачивая голову, он стал допрашивать пришедшего:

- Откуда ты прибыл?

- Сектор 420.

На лагерном законе это слово присваивалось духовному отцу заключенных бандитов и рецидивистов, который считался всеми уважаемый человек. (?)

- Был ли ты в Ифделаге?

- Да. Я там был.

- И в каком лагере?

- В 420-м.

Так называлось лагерь на 420-м км., расположенный на голой площадке вблизи Ифдели, севернее полярного круга в Свердловской области. В этих местах высота выпадавшего снега доходило до уровня живота. Там не было бараков, как и других построек и заключенные жили в палатках, и только потом приступили к строительству лагеря, и состав которого входили бараки, забор, обнесенный колючей проволокой, вышки для охраны, проходная и т.д.

- Где ты конкретно находился?

- На 420-м км. Во второй лагерной зоне, в 13-м отряде почтового ящика 5301 Сама.

Услышав необходимые данные о лагере на 420-м км. допрашивавший внезапно оживился.

- Знаком ли тебе Борис-жид, находившейся на 420-м км?

- Борис-жид? - удивленно повторил Кринский, еще не понимая, что хотят получить от него.

- Да, да, Борис-жид, - повторил бандит.

Кринский немедленно осознал, что речь идет именно о нем.

- О каком жиде ты говоришь? - спросил Кринский.

- О Борисе-жиде. Знал ли ты его?

В Ифделаге воры не называли Кринского по имени, как оно звучало по-еврейски, а присвоили ему кличку Борис-жид.

- Да. Я его хорошо знал.

Неоднократно подвергавшейся лагерным испытаниям, Кринский сейчас столкнулся с очередной реальностью. Беглый экскурс его мыслей в прошлое придал ему уверенность, что опасность миновала. Он, расхрабрившись, спросил:

- А ты кто? Повернись и дай мне посмотреть на твое лицо. Сидящий на стуле медленно повернулся и взглянул на Кринского.

Последний сразу узнал Кольку-Резанного - такова была кличка главаря воров Ифделага.

Сидя на стуле и медленно щупая лезвие ножа, вор спросил Кринского:

- Ты узнаешь меня?

- Конечно узнаю, ответил Кринский. Кто в лагере не знал Кольку-Резанного, возглавлявшего всех воров.

- Дай-ка мне поближе взглянуть на тебя, — серьезным голосом сказал Колька-Резанный.

Некоторое время Кринский находился в напряжении. Он молча стоял, не зная, что можно сказать, ибо в лагерной жизни события могут изменяться моментально.

Вор встал со стула, подошел к Кринскому, и стоя напротив, стал внимательно смотреть прямо ему в глаза. Он вначале не узнал Кринского, так как тот стал носить бороду. Однако, вглядевшись в лицо Кринского, словно не веря происходящему, вор буквально подпрыгнул от радости!

- Борька-жид! - закричал он. - Неужели ты? Действительно ты?

Затем он стал обнимать Кринского, словно близкого и старого друга, целовал и прижимал его, постоянно повторяя: - Борька-жид! Борька-жид! Неужели это ты?

После завершения этой эмоциональной встречи и возвращения Кринского в свой барак, Колька-Резанный немедленно приказал банде своих воров уважать и защищать своего знакомого. Он напомнил своим людям, что Кринский был одним из руководителей бригады в Ифделаге и постоянно помогал людям в наихудшие времена, и даже спас их от работы и голода. Он считал Кринского своим другом и спасителем, объявил Кринского одним из своих.

На следующий день норм принесли Кринскому кашу, мясо, хлеб... Кринский был воодушевлен! Он раздал эти продукты группе евреев, с которыми я познакомился позже, когда вошел в ее состав. Получил свою порцию и я. Пока же мы интересовались событиями, произошедшими в бараке, где находились воры. Всех интересовали причины доставки продуктов Кринскому, и вскоре мы услышали рассказ об этом. Вот что он рассказал:

В Ифделаге Кринского как-то назначили старшим по уборке и расчистке дороги от снега, поставив его во главе группы воров. Никто из воров не желал работать. Они проводили время в разговорах, выпивке и им до черта было все остальное. Кринский отвечал за работу бригады, скрывая ее бездеятельность, оформлял не нее пайки более высокой категории. Добавим, что в лагере воры в законе (иначе, - воры, осужденные согласно закону) работали редко. Они жили своей лагерной жизнью. Чтобы избежать неприятностей от этих бандитов и

удара ножом, Кринский ежедневно предоставлял фальшивые документы о перевыполнении норм выработки на 150 процентов, что также обеспечивало дополнительные пайки, в очень голодное время для всех остальных заключенных.

- Но как ты мог провернуть это на практике? - спросил Друкер.

- Сложные проблемы обычно имеют простые решения, — ответил Кринский, говоря, что норма на валку крупных стволов деревьев составляла пять кубометров древесины на человека, но нормы на валку деревьев меньшего размера были всего 2 кубометра. Выполнившим норму в пять кв. метров записывалось выполнение 3-х кубометров а остальные два кубометра Кринский передавал ворам, которые не работали вообще. Таким способом, он выбрался из трудного положения, угрожавшего его жизни. Воры были безжалостны к любому, но уважали Кринского, и у него всегда были нормальные отношения с этим крайне опасным народом. Во всяком случае, они обеспечивали ему полную защиту, если учесть, что в этом лагере зверские убийства происходили почти ежедневно. Так, например, в Ифделаге стала работать выпускница медицинского учебного заведения женщина-врач. Интеллигентная молодая брюнетка, она не имела никакого представления и опыта в лагерной жизни. Воры постоянно требовали разного рода поблажки, но представлять им таковые она отказалась. Поэтому, воры решили разыграть ее жизнь в карты. Проигравший должен был отрубить ей голову. И такую акцию претворили в жизнь без всяких сожалений. Игры такого рода часто имели место в бандитско-воровской среде. Выбиралась жертва, затем проходила карточная игра, и проигравший был обязан соверши-п. убийство на глазах наблюдавших заключенных.

При поступлении в лагерь новых групп заключенных обычно начинались жестокие столкновения между ворами и «суками». Поэтому, эти две группы обычно разделяли, так как чакое сосуществование завершалось не иначе, как поножошцииой и убийством. Столкновения же происходили по любому поводу. И нес-таки у заключенных, отбывавших сроки за уголовные преступлении, повседневная жизнь была несколько легче той, что жили политзаключенные в лагерях рабского груда. Выжить в условиях постоянного голода и тяжелой физической работы было сложно.

Каждый такой лагерь представлял собой ад и в них выживали лишь люди, физически наиболее крепкие.

Администрация пересылочного лагеря в бухте Ванино составляла списки заключенных, предназначенных на дальнейшее отправление. Наша еврейская группа через несколько месяцев также была включена в такой список, а Яшу Этингера вернули в Москву на дорасследование дела. На наши вопросы о возможных причинах его возвращения, он ответил, что МГБ, вероятно, желала уточнить связи между его отцом и Ильей Эренбургом и, поэтому, следовало ожидать более серьезных событий нежели преследования евреев, осуществляемые сталинским режимом.

В ожидании транспорта Ящу, с личными пожитками, перевели из лагеря в БУР (барак усиленного режима, помещение для пребывания наказуемых). В проходе между двумя рядами колючей проволоки и бараком, где находился Яща, Фима Спиваковский повстречался с Хаимом Друкером, который спросил, посещал ли Фима БУР, чтобы попрощаться с Яшей.

- С Яшей Этингером? Нет, - ответил Фима.

- Тогда поторопись попрощаться. Его отправляют в Москву завтра утром поездом, и, по всей вероятности, поместят на Лубянке. Яша сейчас прогуливается во внутреннем дворике БУРА. Если желаешь попрощаться, то иди быстрее, так как время истекает.

Разыскивая барак БУРа, Фима заблудился, но продолжал поиск. БУР находился в самом конце зоны лагеря. Посещать это место запрещалась, и территория БУРа была обнесена деревянной оградой, но в которой были щели, через которые происходили разговоры и свидания, а также передавались письма, и т.д.

Подойдя к забору Фима услышал крик.

- Эй, ты, жид! Ну-ка остановись, проклятый жид!

Фима не заметил проходившую сходку группы бандитов. Кроме того, будучи новым человеком в лагере, он не знал правил лагерного поведения и не имел представления о постоянной вражде воров и «сук». Он был также удивлен столь неуважительным обращением к нему, поэтому, не обращая внимания на окрик, Фима продолжал идти, пока не подошел к забору. Сразу после окрика бандита за Фимой пошли двое здоровяков. Они ожидали завершения беседы Фимы, и

после того, как он стал возвращаться напали на него с двух сторон. Появилась кровь. Фима стал бежать но его окружила банда. У одного из бандитов по кличке Машка-палач, на шее висело полотенце, служившее орудием экзекуции.

Друкер, увидевший избиение и подготовку убийства Фимы немедленно подбежал в барак за Кринским, крича - Фиму душат! Нужна немедленная помощь!

Кринский выбежал из барака и крикнул банде прекратить издевательства, иначе он сообщит Кольке-Резанному. Машка-Палач сразу прекратил подготовку к убийству. Он знал, что Кринский был старым другом Кольки-Резанного и согласно указаниям главаря, был уважаемым паханом.

Зона лагерного транзита контролировалась ворами в законе, опасавшихся, что их вечные враги «суки», помещенные в БУР, пытаются через Фиму передать письмо от своего клана.

- Зачем вы его душите? - кричал Кринский. - Он ведь лишь мальчишка и новичок в лагере. Неужели не видите, что он не имеет представления о лагерных правилах?

- Ну и что? Он ведь сейчас усвоил правила, кто является хозяином в этой зоне, - ответил Машка-Палач. - Ему повезло, что он не брал писем от «сук», иначе пришел бы конец.

Кринский увел Фиму. Так он спас жизнь Эфраиму Спиваковскому, который навсегда остался благодарен спасителю.

Я надеялся, что меня оставят в Ванино отбывать срок в одном из местных лагерей, но мечты разбились вдребезги, когда как-то утром зачитали мою фамилию вместе с фамилиями нашей еврейской группы. Всех нас должны были отправить морем из Ванино через Советскую Гавань в Магадан.

Следующим вечером началась подготовка заключенных к отправке. Каждому выдали по два килограмма хлеба, десять штук селедок и большой кусок кеты. Всех отъезжающих собрали на лагерной площади для зачитки инструкции. Затем, погрузили на автомашины и привезли в порт. Наш пароход - судно больших размеров находился у одного из причалов. Я заметил, что на дымовой трубе были написаны две буквы — ДС, означавшие Дальстрой. Погрузка проходила под конвоем. Нас охраняли солдаты, прибывшие из Магадана.

Поднявшись по трапу на корабль, мы оказались в большегабаритном трюме. В плохо освещенном помещении уже звучали голоса сотен заключенных. Вскоре трюм был до отказа заполнен людьми. Вдоль бортов трюма располагались нары в четыре яруса. Расстояние между ярусами было настолько мало, что нара могла служить только для лежачего положения. Сейчас все мы находились словно сардины в банке.

Я ухитрился расположиться на верхнем ярусе. Подползя к незанятому месту, вытянул ноги и под голову положил мешок с продуктами. До выхода парохода в море нам запрещалось посещать уборные, расположенные выше. Мы, евреи, даже на корабле, находились все вместе.

Спустя несколько часов послышались гудки парохода. Заключенные услышали шум двигателей и почувствовали движение. Началась дорога в Магадан. Берег вскоре исчез и мы были в открытом море. Позднее были удивлены выдачей ежедневных порций: чашки каши или супа. Нас не баловала погода. Море штормило и был сильный ветер. Многие заключенные стали страдать морской болезнью.

Чтобы достичь Магадана потребовалось пять суток. В последний день этого памятного путешествия мы внезапно услышали, как старожилы лагеря запели песню - гимн Колыме. Она называется Ванинский Порт:

Я помню тот Ванинский порт

И вид парохода угрюмый.

Как шли мы по трапу на борт

В холодные мрачные трюмы.

На море спускался туман.

Ревела стихия морская,

Лежал впереди Магадан —

Столица Колымского края.

Не песня, а жалобный крик

Из каждой груди вырывался

«Прощай навсегда материк»

Хрипел пароход, надрываясь.

От качки стонали зека,

Обнявшись, как родные братья,

И только порой с языка

Срывались глухие проклятья.

Будь проклята ты, Колыма,

Что названа чудной планетой,

Сойдешь поневоле с ума

Оттуда возврата уж нету.

Пятьсот километров тайга,

В тайге этой дикие звери,

Машины не ходят туда.

Бредут, спотыкаясь, олени.

Там смерть подружилась с цингой,

Набиты битком лазареты,

Напрасно и этой весной

Я жду от любимой ответа.

Не пишет она и не ждет,

И в светлые двери вокзала

Я знаю - встречать не придет.

Как это она обещала.

Мы прибыли на Колыму — наиболее холодный и наихудший из регионов Советской России, где над правом господствовала сила, а прокурором был медведь!

После спуска трапа и последующих нескольких часов ожидания, услышали команду: «Готовьтесь на сход на берег с пожитками!». Сразу сойдя на берег, попали в окружение местного конвоя. Приказано было не двигаться. К нам обратился представитель лагерной администрации, скачавший следующее:

- Вас доставили на Колыму, чтобы пройти перевоспитание. Вы само-воспитываетесь, благодаря честной работе и заработаете себе свободу...

Он продолжал свою речь, но его никто не слушал. Выступление администрации не вызвало каких-либо чувств у подневольных слушателей. Все молчали, хорошо понимая, что нас ожидало: каторжный труд в лагерях бесплатного рабского труда, расположенных где-то глубоко в сердце Колымы.

Глава 22.

КОЛЫМА: БЕРЛАГ - МАГАДАН

Мы покинули порт, и окруженные конвоем солдат МГБ, прошли по пяти человек в ряд по улицам столицы Колымы, города Магадана. На протяжении всего пути в нас всматривались уличные пешеходы. Колонна выглядела впечатляюще. Она простиралась примерно на пятьсот метров, и в ней находились около двух тысяч новых заключенных. Центральный транзитный лагерь находился на холме, выше города. За нами также следовала колонна заключенных женщин. Через час колонна остановилась. Мы прибыли в центральный транзитный лагерь № 19, расположенный в четырех километрах от Магадана.

Женский лагерь располагался на противоположной стороне шоссе от транзитного лагеря для мужчин - режимного учреждения, предназначенного, в основном, для политических. Женский лагерь состоял из двух соприкасающихся зон, одна для женщин из политических заключенных, другая - лагерь исправительно-трудовых работ обычного типа (ИТЛ) для разного рода преступников: воров, убийц, головорезов, и т.п.

После пересчета женщин и размещения их в своем лагере, колонна заключенных-мужчин продолжила путь в мужскую пересылку, находившуюся через дорогу. Окрики охраны стали звучать громче, гак как она старалась быстрее завершить свою работу. Подгоняемые криками люди стали двигаться быстрее, и вскоре подошли к портам специального мужского транзитного лагеря № 19, Берлаг, на четвертом километре. Берлаг считался специальным учреждением дня политических, и в нем вся система каторжного труда обеспечивалась на максимальном уровне. Здесь, у высоких деревянных порт с надписью «Центральный транзитный лагерь № 19 Берлага» наша процессия остановилась. Началось долгое ожидание. Наконец, порта открылись, нас ввели в лагерь, рассортировали, дважды пересчитали, так как, кто-то в голубых погонах МГБ допустил какую-то ошибку, а они хотели быть уверенными в правильности счета прибывших людей.

После захода колонны в лагерь, ворота закрылись. Нас здесь встретила администрация лагеря, приветствовавшая наше прибытие в

Магадан. Лагерь представлял собой огромное по территории отгороженное место, предназначенное для политических заключенных. Нас сразу окружили находившиеся уже там другие заключенные, начавшие задавать нам вопросы на самые различные темы о материке.

Лагерная администрация приказала всем сесть и ждать. Было сообщено, что нас расселят по баракам, где мы сможем отдохнуть после столь длительной прогулки из порта. Но после обеда появились охранники и нас опять привели к воротам лагеря. Конвой солдат МГБ с собаками встретил нас за воротами, и после получасового хода привел к основанию холма на втором километре. Там находилась баня - одноэтажное деревянное сооружение из стволов деревьев. По сотне человек за раз, мы зашли в предбанник и разделись. Одежду забрали на дезинфекцию.

Баня представляла собой элементарную конструкцию. Затем всем сделали уколы и побрили все тело до основания. Мы быстро помылись после упомянутых процедур, и по завершении — подходили к прилавку, где вручалась другая одежда. Нам выдали нижнее белье, рубашки, полотенце, меховую шапку и бушлат. Были также выданы валенки, которыми мы обменивались до получения нужного размера. На каждого заключенного открывалась карточка, в который получатель расписывался за полученные пожитки. Прежнюю одежду, прошедшую дезинфекцию, изъяли.

Помытых и побритых, и свежей одежде, нас привели опять в транзитный лагерь. Барак, в котором меня поместили, имел четырехъярусные нары, занятые до отказа другими сокамерниками, поэтому мне, Вилли, Чабаре и Фиме пришлось разместиться под нарами. Лишь после того, как некоторое число проживавших переместились в другие бараки, мы смогли занять место на более высоких нарах рядом с другими заключенными евреями. По счастливой случайности, некоторые из них находились в группе уже прибывшей из Ванино и нас тепло встретили, как членов одной семьи, дав нам возможность разместиться вместе.

В лагере № 19 кормили три раза в сутки. Выдавали 600 грамм черного, липкого хлеба, селедку, капустный суп, заправленный ячменем. Каждый получал деревянную ложку, которую словно лучшего друга, все всегда носили с собой. Даже сегодня, по истечении

многих лет, я предпочитаю пользоваться ложкой, нежели вилкой с ножом. Старые привычки сохраняются долго.

Магадан был основан заключенными в 1933 году, вскоре после прибытия геологической партии в 1932-м. Он является основным портовым городом, расположенным в бухте Нагаева, находящейся на побережье Охотского моря и служит единственным местом въезда на Колыму. Город расположен напротив Камчатки и включает в себя Чукотский национальный округ.

Магадан получил статус города в 1939 г. В год моего прибытия город состоял из единственной улицы, на которой также размещались административные здания. Улица или проспект, как ее называли, завершалась вершиной холма, где находился лагерь № 19 для транзитников. Огромная площадь Магаданской области находилась в ведении Дальстроя, который построил и владел практически всем, за исключением лагерей под охраной МВД и КГБ.

Дальстрой владел также административными зданиями. Служащими были бывшие ссыльные, бывшие преступники и военнопленные, а также те, кто сюда прибыл за длинным рублем. За каждый год работы здесь засчитывались три года на получение пенсии. В Магаданской области работали одни из лучших по своей организации горные шахты советской России. Работали механический завод, судостроительная верфь, завод по производству шахтного оборудования, завод строительных материалов. Севернее находились охотничьи угодья, добывалась пушнина.

В Магадане работали предприятия по лову рыбы, производству рыбных консервов, а также пищевых продуктов, получившие особенно широкое развитие после 1956 г., с прибытием с материка многих тысяч комсомольцев-«добровольцев». Благодаря -этому район был значительно усилен свободными трудовыми ресурсами, гак как после реабилитации, на материк, в родные места, вернулось значительное число бывших зеков. Большинство лагерей были закрыты, заводы остались без специалистов и рабочей силы. По предложению Хрущева, для заполнения вакуума свободных рабочих мест и стабилизации экономики области был использован комсомол.

В городе построили музыкально-драматический театр, которому присвоили имя A.M. Горького, институт для получения высшего

образования, большую библиотеку, краевой музей, другие культурно-развлекательные учреждения. Когда я попал в Магадан, строительство этих общественных зданий с использованием рабского лагерного труда шло полным ходом. Но не все сооружения отвечали нормам строительных стандартов по причине некачественной работы или саботажа заключенных, и многие здания разрушились из-за скрытых дефектов при их строительстве.

Когда наступила осень, я познакомился в лагере с осужденными, якобы за шпионаж. Один из них был Майкел Соломон, румын по национальности, бывший журналист, работавший в свое время в Палестине. Познакомился также с еврейскими писателями - Ильей Хаимовичем Друкером, Натаном Забарой и обвиненным в шпионаже Сандлером. Из старой Ванинской группы здесь были Виталий (Вилли) Свечинский, Фима Спиваковский, Авраам Кринский, Натан Забара. Мы старались держаться вместе возможно больше времени, и всегда шли на помощь друг другу.

Сандлер был бакинским евреем. Он превосходно знал персидский язык, работал шифровальщиком в советской контрразведке в Тегеране во время 2-й мировой войны, и поддерживал дружеские связи с англичанами. Узнав о них, Москва немедленно его отозвала, затем арестовала, его приговорили к расстрелу, но позднее заменили высшую меру наказания ни десятилетний срок пребывания в лагерях усиленного режима. В те времена, после окончание войны, срок приговора вместо 25-ти лет составлял 10 лет. Сандлера доставили из Баку в Магадан. Но натуре он был оптимистом, поддерживал в нас дух надежды, предсказывал крупные изменения в советском руководстве и о проведении амнистии в будущем. В лагере он работал медиком, помогал врачам. Он всегда был готов поддержать друзей, впадавших в отчаяние. Его любили и уважали все сокамерники.

Виталий Свечинский (Вилли), с которым я познакомился в бухте Ванино, при аресте был московским студентом-архитектором, третьекурсником. Это был высокий, умный парень с четко поставленными перед собой задачами на будущее. Его отец был майором, контрразведчиком МГБ, работавшим в немецком тылу во время войны.

Транзитный лагерь № 19 Берлаг работал, в основном, как пересыльный пункт для политических заключенных, прибывавших с материка, и не отличался от других колымских лагерей - та же тяжелая физическая работа для мужчин и женщин: и те и другие добывали и переносили руду в шахтах, работали строителями, собирали древесину на растопку, заготовляли лес. Вручную они копали траншеи, на себе таскали тяжелые грузы - трубы, мешки с цементом, занимались погрузкой-разгрузкой транспорта. Работа не прекращалось в зоне вечной мерзлоты и при крайне низких температурах.

Заключенные, ожидавшие возвращения на материк или перевода в другие лагеря, до отбытия обычно выполняли различные работы в лагере. При нахождении в лагере № 19, они были обязаны выполнять ту же работу, что и другие заключенные на строительных площадках вне лагеря.

В лагере регулярно проводились разного рода проверки. Высшее руководство МВД и его руководитель, генерал Деревянко, лично проверяли, как выполнялись задания по выполнению пятилетнего плана. К ним обращались заключенные с претензиями на произвол администрации, однако обещания разобраться практического разрешения не получали.

Отличие специального лагеря от обычного, прежде всего, заключалось в обязательном ношении для политических присвоенных им номеров на четырех точках одежды - на шапке, груди, левом колене и на спине. Номера пришивали сами заключенные и при отказе носить таковые жестоко наказывались.

После присвоения нам номеров, Друкера, Забару, Фиму, Кринского, Майкела Соломона и меня направили работать в зону близ пищевого опока лагеря. Заключенные нас прозвали «бригадой ух». Мы занимались сбором отходов древесины. Заготовка шла на кухню и для бараков. Эта была тяжелая двенадцатичасовая работа на ногах, проходившая и при низких температурах. У меня были постоянно отморожены нос и щеки, а кожа на них внезапно приобретала белый цвет. Заметив повеление, я сразу начинал заниматься растиранием отмороженного участка кожи. Чтобы не замерзнуть и сохранить тепло, приходилось постоянно работать без перерывов. Двенадцатичасовой труд проходил без учета времени на питание. Заготовка топлива для

пищеблока давала некоторое преимущество, которого не было у остальных: повар всегда давал нам немного каши от оставшихся порций и даже несколько ломтиков хлеба.

Вилли был единственным евреем из нашей группы, которого отправляли в город на ночные работы по копанию траншей. При низких температурах это была особенно тяжелая работа, и Вилли, из-за нехватки еды, стал терять вес и силу. Примерно в это же время, Забару и Майкела перевели в другую бригаду, работавшую на складах снабжения, расположенных недалеко от зоны. Там они работали вместе с женщинами Берлага № 19, занимаясь разгрузкой грузов с прибывающих автомашин. Забара ухитрялся приносить для Вилли немного каши, которую он брал из караульного помещения. Вероятно, именно эти дополнительные порции помогли спасти жизнь Вилли от голодной смерти во время его ночной работы.

* * *

Майкел Соломон родился в румынском городе Галац. После завершения учебы на юридическом факультете, он стал заниматься журналистикой, работая лондонским корреспондентом в одной из румынских газет. В начале Второй мировой войны он бежал из Румынии в Палестину и там иступил в движение «Свободная Румыния», a затем, став добровольцем в британской армии, участвовал в боевых действиях в восточной Африке и на Ближнем Востоке.

После поймы Майкел решил вернуться на родину, которую покинул в 1939 г., после вторжения Германии в Польшу. Его возвращение в 1948 г. в Румынию привело к последующему аресту на основании фальсифицированных обвинений, и коммунистические власти Румынии передали его советским властям. На основании статьи 58-6 УК РСФСР суд в гор. Констанце приговорил его к высшей мере наказания, по обвинению в шпионаже в пользу Великобритании. Затем расстрел заменили на двадцать пять лет лагерей особого режима, с отбыванием срока на крайнем Севере. Я познакомился с ним в лагере № 19.

Майкел Соломон был отлично образован. Он был добрым и тихим по характеру человеком, всегда готовым прийти на помощь. Он был

отличным джентльменом, в полном смысле этого слова. После работы, по вечерам, он рассказывал нам массу интересных историй из своей мини. Как-то после двенадцатичасового рабочего дня, измотанные тяжелым трудом, Забара и Майкел ожидали распоряжения бригадира собрать инструменты. При наступлении темноты, поступила команда вернуться в лагерь. Они начали сбор ломов, кайл, лопат, молотков и другого инструмента, брошенного заключенными.

В тот момент, когда Майкел собрался поднять лом, который чуть раньше кто-то уже взял в руки, он сказал:

- Извините!

А прозвучавший в темноте голос ответил:

- Не стоит.

Сказавшая эти слова женщина, взглянув на Майкела, улыбнулась. Не прекрасные голубые глаза сияли в темноте, как бы освещая красивое лицо.

- Вы, вероятно, иностранец? - спросила она.

- Почему вы так считаете? — удивился Майкел.

- Я не слышала здесь ни одного вежливого слова в течение многих лет.

Они продолжили разговор, но солдаты из охраны приказали всем построиться по пятеркам. Побежав к своему женскому ряду, она, на прощание, отправила ему воздушный поцелуй.

Вернувшись в лагерь, Майкел стал спрашивать нас о ней. Вилли, имевший некоторые связи с женщинами-политзаключенными, спустя несколько дней сказал Майкелу, что это могла быть Ирен.

- Ирен... Ирен... кто она? - спросил Майкел.

- Ирен Бронштейн, племянница Троцкого.

- А за какие преступления она здесь находится?

- Не знаю, ответил Вилли. — Спроси ее сам.

- Но как я могу установить с ней, политической заключенной, связь?

- Это достаточно просто! Существует много способов сделать это.

- Но как, конкретно? - допытывался Майкел.

Его сердце тревожно забилось и ожидании романтической встречи. Сейчас он загорелся желанием встретиться с ней. Подумав, Вилли ответил:

- Ладно, передай твое сообщение через меня письмом.

- Но какое сообщение? - спросил Майкел, покраснев. Он был сбит с толку столь быстрым развитием событий.

- Ну, если у тебя для нее нет записки, то как же я могу тебе помочь?

- Честно скажу, что не могу написать ей записку, так как не знаю, что написать.

- Тогда забудь о разговоре.

Однако через полчаса Майкел все же написал записку и передал ее Вилли, который забрал ее молча. В нескольких скупых строках Майкел рассказал о себе и спрашивал Ирен, где бы они могли встретиться хотя бы на несколько минут.

Через двое суток Вилли принес ответ, записанный на том же клочке бумаги. Ирен предложила Майкелу пройти рентгеновское обследование. Передвижная рентгенустановка находилась в женском лагере, а лагерный врач отправлял туда всех, кому было необходимо выполнить просвечивание. После многочисленных отказов Майкел все-таки добился такого разрешения.

Я уже рассказывал, что женский лагерь находился через шоссе, недалеко от нашего лагеря № 19. Как только захлопнулись ворота женского лагеря за вошедшим Майкелом и несколькими другими заключенными, их моментально окружили сотни женщин. Вооруженная охрана ушла, предоставив вошедших самим себе.

Майкел дошел до помещения, где находился рентгенаппарат. Он, в окружении толпы женщин, ожидал прихода нужного ему человека. Инстинкт подсказал ему, что именно она шла навстречу. Она была среднего роста, черноволосая. У нее были прекрасные ясные синие глаза. Протянутая в знак приветствия рука и услышанный им ее голос подтвердили, что это была именно Ирен.

Майкел покраснел. Затем, как настоящий джентльмен, он произнес:

- Как приятно вновь встретиться с вами!

Ирен внимательно вглядывалась в его глаза. Она изучала лицо Майкела, пытаясь определить, что он за человек. Затем, внезапно улыбнувшись, взяла его руку и повела за собой.

- Куда мы идем? — удивленно спросил Майкел.

- В мой барак. У меня есть там горячий чай, который поддержит разговор.

- А что делать с рентгеном? — спросил он с опаской в голосе.

- Не беспокойтесь об этом. Вы получите свой рентген.

Ее барак был стандартным зданием, рассчитанным на пребывание не более двухсот человек. В нем также находились четырехъярусные пары, на которых спали женщины. Но барак отличался чистотой и даже некоторым убранством, напомнившим Майкелу о далеком прошлом. Имелись простыни и расшитые наволочки. Оба сели на край ее нар. Затем она встала, извинилась и пошла за чаем. Она принесла две жестяных кружки кипящего чая.

- Пейте, - сказала она, — пока чай горячий. Заправлен настоящим грузинским чаем.

- Где вы его достали?

- Как мы его достаем? - переспросила Ирен, рассмеявшись. Это просто, очень просто, как вот так, и она щелкнула пальцами. Нет проблем. Женщины получают посылки из дома, а также подарки от бригадиров и ухажеров.

Майкел облегченно вздохнул. Ирен, заметив вздох, с раздражением в голосе сказала:

- Ненавижу всех мужчин, кто здесь. Мне постоянно приходится отбиваться от них. Они продолжают терзать меня и днем и ночью. Эти ублюдки, монстры, всегда преследуют меня и все, что они желают, так это мое тело.

- Естественно! - заметил Майкед. - Такую красивую женщину, как вы, всегда будут преследовать ухажеры и женихи.

- Да, я это хорошо знаю! - раздраженным голосом сказала Ирен. - Эти звери постоянно следуют за мной. Но если вы бы знали историю моей жизни, то думали бы по-иному.

- И что это за история?

- Не сегодня. Когда-нибудь расскажу вам.

Майкел и Ирен стали друзьями. Через Вилли, они стали переписываться. Майкел, в конечном счете, узнал историю жизни Ирен Бронштейн и пересказал нам. Спустя много лег, когда мы были на свободе, моя давняя знакомая, Лариса Наничкнна, посетила меня, находясь в Москве. Вспоминая о тех «старых, добрых временах» лагерной жизни Лора рассказала об Ирен, которая тогда находилась с ней на 72-м километре Магаданскою шоссе. Они были близкими

подругами, обе жили в Харбине, ходили в одно и то же Коммерческое училище и, надо сказать, что Лора знала массу тонких деталей и штрихов, о которых Майкел не имел понятия.

Ирен родилась в Харбине. Ее отец работал инспектором на КВЖД. После Октябрьской революции он отказался возвращаться в Россию, невзирая на то, что его брат, Лев Давидович Бронштейн (Троцкий), был одним из лидеров этой революции. Ирен никогда не встречалась со своим дядей и знала о нем лишь только то, что рассказывали ее родители.

В 1935 г. правительство СССР, продав свою долю КВЖД Южно-Маньчжурской железной дороге, принадлежавшей японцам, отозвала весь свой технический персонал. Те, кто пожелали, вернулись в СССР, другие осели в Маньчжурии. Отец Ирен стал безработным. Его супруга категорически возражала возвращаться в СССР. Но советский консул в Харбине предложил отцу Ирен выехать с семьей на весьма ответственную должность в столице. После того, как уговорили маму, семья выехала в 1935 г. в Москву.

Закончив школу, Ирен поступила в Институт иностранных языков, а ее брат стал учиться на инженера. Жизнь в Москве была скучной и монотонной. Друзей у семьи было немного, так как зная о ее родственных связях с Троцким, люди избегали встреч. Семья стала ощущать приближение серьезнейшей угрозы

В 1937 I. началась ежовщина. Последовали массовые аресты, и наступил день, когда отец Ирен не вернулся домой. Он был схвачен НКВД. В ту же ночь была арестована мама Ирен. Дети оказались в одиночестве.

Ирен стала посещать НКВД, чтобы узнать о судьбе родителей, но никаких известий не было. Как-то ее пригласил в свой кабинет толстяк-полковник, и предложил попить чай с пирожными. Там, у Ирен отказали нервы, и она расплакалась.

Полковник вытер ее слезы и спросил:

- Ты ведь племянница Троцкого, не так ли?

- Да, - всхлипывая ответила она.

- Разве ты не понимаешь, что Троцкий - враг № 1 Советского Союза?

- Понимаю. Но какое отношение это все имеет к моим родителям?

- Абсолютно прямое!

- Но отец не встречался с братом вот уже двадцать лет.

- Это не играет никакой роли, — последовал ответ. - Кровь гуще воды! Большевистская революция требует суровых мер наказания против изменников, шпионов и прочих врагов государства!

- Но мои родители ни в чем не виноваты! Они ничего не совершили против государства!

Полковник рассмеялся.

- Ты говоришь ничего. Ну, ну! Мы еще проверим факты. Если они действительно невиновны, их освободят, и вскоре ты с ними встретишься.

Наивной Ирен лишь оставалось поверить словам полковника. Его слова несколько успокоили ее и оставили слабую надежду на будущее. Затем полковник встал и нежно сказал:

- Давай поедем. Уже поздно. Я отвезу тебя домой.

Полковник внешне проявлял заботу, но в его намерения входили другие желания. Ирен согласилась поехать с ним. Однако полковник привез Ирен в другую пустующую трехкомнатную квартиру, где пытался овладеть ею. Сопротивляясь, Ирен расцарапала ему лицо и смогла убежать. Вернувшись домой, она узнала от соседей, что ее брат арестован.

Они пришли за ней в ту же самую ночь, привезли ее в психиатрическую больницу, где в течение несколько месяцев стали делать уколы, погрузившие ее в ступор и эйфорию. В конечном счете, она превратилась в совершенно больного человека. После курса «лечения» и освобождения, у нее не оказалось ни жилья, ни работы. Ее разместили на чердаке, вместе со следившей за ней алкоголичкой. Узнав, что за всеми действиями стоял полковник, Ирен решила отомстить.

В один из вечеров, подкараулив его, когда он стал выходить с другими людьми из рабочего здания, она стала кричать:

—Ты, проклятый, кровавый убийца и подонок! Ты уничтожил мою семью в том числе и меня! Проклинаю тебя и желаю, чтобы Всевышний обошелся с твоей судьбой, так же как и ты с нашей!

Вскоре ее арестовали. Сфабрикован дело о «контрреволюционных действиях», Ирен приговорили к десяти годам лагерей рабского труда усиленного режима. Вот так, Ирен и попала в Магадан, в Берлаг № 19.

Несмотря на перенесенные испытания, Ирен прибыла в лагерь молодой и интересной. Многие воры пытались получить ее расположение. Как-то одноглазый бригадир из ворья, приказал ей мыть пол, заставив промывать неоднократно доски, до появления кровяных ссадин на пальцах. Тогда насильник сделал попытку овладеть ею. Его жертва полностью выдохлась от выполненной работы и, помимо насилия, ей угрожали перерезать горло. Когда Ирен потеряла сознание, насильник добился своего и это было единственное «любовное приключение» в ее молодой жизни.

Ирен подвергалась многочисленным издевательствам. Недостаток еды, тяжелая работа, угрозы со стороны бандитов, сводили ее с ума. Она решила покончить со своими страданиями раз и навсегда. Но судьба приготовила для нее другие планы.

В женский лагерь прибыл новый врач, внешне интересный молодой человек. Врач влюбился в Ирен, которая рассказывала ему о произошедшем. Врач решил избавить ее от посягательств ворья, продолжавших охотиться за ней. Он устроил ее в свою медицинскую лабораторию. Вскоре она тайно вышла за него замуж. В лагерях такие браки не были редкостью, поэтому гражданские браки, вернее сожительство, возникали при наличии близких связей.

Врач завершал свой десятилетний срок заключения. Когда Ирен рассказала ему о беременности, он был чрезвычайно обрадован, тем более, что ему оставалось шесть месяцев до завершения срока.

Доктора освободили, по согласно законодательства, ему следовало работать но специальности в течение отбытия пятилетней ссылки в Казахстане. Они расстались в слезах и надежде на лучшее будущее. Ирен была рада хотя к тому, что вскоре и у нее будет свой угол. Она получала его письма, в которых он сообщал, что работает и ждет ее с нетерпением. Наконец, пришел столь долгожданный день, когда она должна была выйти из лагеря. У нее был только сверток личных вещей. Но шли дни, и никто ее не вызывал, чтобы сообщить о завершении срока. Невинно осужденная, она и так полностью отбыла десять лет лагерей. И только на третий день, ее вызвали в контору лагеря, и показали лист желтого цвета.

- Что это? - с радостью в голосе спросила она. - Мое освобождение?

- Нет! — ответил дежурный офицер без каких-либо эмоций.

- Но что это за бумага?

- Я зачитаю ее тебе, - ответил офицер, вставая.

- Разве я не имею права сама ее прочитать? - спросила Ирен.

- Нет!

- Не тяните время. Читайте ее.

Взглянув на нее, офицер прочитал документ, в котором сообщалось, «что до следующего извещения, согласно распоряжения суда, Ирен задерживалась здесь в заключении».

- Что?! Что вы сказали? Повторите. - закричала в отчаянии Ирен.

- То, что вы слышали.

- Это неправда! Этого не может быть! - говорила Ирен сквозь слезы. - Я этому не верю!

Он подал ей ручку, сказав: - Распишитесь здесь!

- Расписаться где....? - переспросила Ирен.

- Здесь, прямо здесь, где показана линия, закричал офицер.

Ирен упала в обморок. Ее доставили в медпункт. Она хотела уйти из жизни, не желая больше терпеть никаких издевательств. Но ее спасло то, что она родила дочь, и вдруг у нее появилась цель в жизни. Она стала мамой, и по закону природы, ей следовало заботиться о ребенке.

При достижении ребенком двух лет, женский лагерь посетила специальная комиссия, и забрала под защиту государства всех детей этого возраста. Таковы были лагерные правила.

Ни истерики, ни слезы, ни требования, не принесли успеха Ирен, и она уже не знала, что еще сможет предпринять, для спасения своего ребенка. Но правила оставались правилами и они строго соблюдались: всех детей размещали в государственных приютах до тех пор, пока их не забирали родители, освободившиеся из лагерей.

Лагерная администрация уведомила Ирен, что и она сможет получить своего ребенка после освобождения. Таким образом, Ирен продолжала находиться в лагере № 19 после того, как ее гражданский муж освободился в 1951 г. и прибыл в Казахстан.

Пребывание в лагере у Ирен проходило без изменений лишь до тех пор, пока она не встретилась с Соломоном в ту памятную ночь, работая в одной смене в рабочей зоне.

Майкел Соломон был единственным из заключенных, которым охрана разрешала посещать женский лагерь. Ему доверяли по неизвестным причинам. Женщины всегда хорошо его встречали. У них работала пошивочная мастерская, обеспечивавшая также жен лагерной администрации. За пошив швеи получали продукты и Соломона всегда подкармливали столь любимыми им блинчиками. Его также снабжали чаем, хлебом и даже такой редкостью и роскошью, как кофе. Судьба оставалась великодушной, и он был своего рода почтальоном, часто передавал записки из зоны в зону, проявляя здесь личную инициативу.

Став друзьями, Соломон и Ирен решили, что в случае невозможности новых встреч они будут продолжать писать друг другу. Это стало возможным только благодаря Вилли, который стал работать почтальоном и проявлял в этом деле буквально чудеса изобретательности. По мере сокращения возможностей личных встреч Майкел со все большим нетерпением ожидал вестей от Ирен. То стало его единственным утешением в лагерной жизни. Майкел влюблялся в Ирен все больше и глубже. Мы все это видели. Он был человеком романтического склада.

Все-таки время от времени они встречались. На день рождения Ирен он, в подарок ей, вырезал из кости памятную медаль: в круге находился Могсп-Давид и слово «Сион». Сегодня она находится в Гило, Иерусалиме (У кого?)

Но затем Ирен перевели на север, в лагерь у шоссе Магадан-Сусуман, и все контакты оказались прерванными. К этому времени Майкел, как говорится, был по уши влюблен. Он страдал, считая, что Ирен его забыла, и потеряв надежду, пал духом. Майкел стал настолько одиноким и был доведен до такого отчаяния, что работавший с ним в паре Забара решил ему помочь и освободить своего друга и напарника от чар любви. На встрече с участием писателя на идиш Друкера, Натан Забара, пригласив Вилли и меня, решил посоветоваться, как помочь Майкелу, но так, чтобы он не узнал об этом?

Забара предложил, что Вилли будет продолжать работать почтальоном, время от времени передавая записки Ирен на английском. Но он не знал этого языка, поэтому поддерживать связь было невозможно, и выбор пал на меня писать тексты по-английски. На

первых порах я отказался, сказав, что Забара, как писатель, может принести куда больше пользы, работая на этом поприще. Забара по своему характеру был чрезвычайно нервным человеком, и мог без особых на то причин моментально вспыхнуть и нанести оскорбления. Подозрительно взглянув на меня, он пробурчал:

- Вы поцы! Сукины сыны! Разве вы не знаете, что я не владею английским? Я ведь пишу на идиш.

- Ну и что? - вспыхнув, ответил я. - Ты можешь изложить свои замечательные идеи непосредственно в любовных письмах, а я буду переводить их на английский.

- Ерунда! - ответил Забара. - Ты можешь сделать это сам и куда лучше меня. Ты отлично знаешь английский и жил за границей. Это твой родной язык. Попробуй, а я окажу тебе помощь идеями, о чем писать.

Мы пришли к согласию, что я буду писать любовные письма от Ирен, Забара будет морально поддерживать дух Майкела, а Вилли осуществлять доставку.

Прошло два месяца, а писем от Ирен не поступало. Майкел стал нервничать, был почти в полном отчаянии и умолял Вилли узнать, что все-таки произошло с его любовью. И я согласился написать первое любовное письмо от имени Ирен лишь после того, как увидел, что Майкел окончательно пал духом из-за столь долгого молчания.

Как-то на рассвете, когда Вилли вернулся после ночной смены, он увидел, что Майкел не спит.

- Что произошло? - спросил Вилли.

- Ничего особенного. Я не могу уснуть, не спал всю ночь и это тревожит меня.

- Не спишь, говоришь, и что же тревожит тебя?

- Не знаю, но что-то и очень! - зевая ответил Майкел.

Хочу посмотреть, как ты пляшешь, рассмеялся Вилли.

- Да ты просто шутишь! Что может послужить причиной моею танца? Вероятно, считаешь меня идиотом из-за Ирен?

- Нет. Конечно нет!

- Так какова же причина, чтобы плясать? Неужели произошло что-то необычное, что я должен плясать?

- Представь себе, что да! И Вилли продолжал настаивать на исполнении танца, а Майкел продолжал отвергать даже саму идею, как таковую.

- Ты будешь танцевать, наконец, или нет? - раздраженно спросил Вилли.

- Прямо здесь, да еще ранним утром. Ты просто с ума сошел.

- Да. А почему бы и нет? Ведь на это есть причина.

- Так выкладывай ее сейчас же. И кроме сказанного мной, у меня нет никакого настроения заниматься танцами.

- Тогда, смотри. Может быть, вот это поможет тебе, - и Вилли протянул записку от Ирен.

Майкел буквально вырвал записку из рук Вилли. Он выглядел очень взволнованным, но Вилли продолжал удерживать послание.

- Дай же, отдай ее мне немедленно, - умолял Майкел.

- Хорошо, но сначала станцуй. Хочу посмотреть, как ты танцуешь.

Майкел стал буквально прыгать от радости. Он чувствовал себя на седьмом небе! Кончив танцевать, он выхватил от радости записку, влез на нары и стал медленно читать. Он был очень счастлив получить весточку от Ирен.

- И что она пишет? спросил Вилли, немного спустя. - Что-нибудь хорошее?

- Да, да! - улыбался счастливый Майкел. - Хорошие новости.

- Но что она все-таки пишет? Почему так долго молчала?

- Знаешь, ответил сияющий Майкел. - Это ее первая такая большая записка по-английски. И в каком великолепном изложении. Написана просто прекрасно!

- Почему тебя это удивило? спросил Вилли. - Разве не знаешь, что Ирен приехала из Китая? Там в школах английский - базовый язык.

- Какая женщина! - воскликнул Майкел. - Просто удивительно, какая женщина!

- И что тебя заставило так считать? Что же в ней такого особенного?

- Я слушаю теплоту ее письма. Великолепная эрудиция, просто сама фантазия. Воспринимать ее письмо просто так невозможно!

- Все это хорошо, — спрашивал Вилли. — Но что она все-таки пишет и в чем причина ее столь долгого молчания? - настаивал, якобы волнуясь, Вилли.

- Не знаю. Она ничего не пишет об этом. Но, в конце концов, прошлое сейчас не играет никакой роли.

Вилли согласился с ним. Он покинул друга, впавшего в состояние блаженства.

Майкел вскоре подготовил и передал Вилли свой ответ. Забара смотрел на меня как на павлина. Но записка, в конце концов, вдохновила и успокоила Майкела. Забара также был рад, что поставленная задача сработала. Мы порешили, что будем писать такие записки Майкелу раз в месяц, после его ответа. Такая раскладка по времени освобождала Майкела от депрессии. Во всяком случае, он будет испытывать чувство определенного утешения, чего-то ждать, и питать надежду, продолжая жить в лагере, в котором повседневная жизнь после тяжелой изнуряющей работы, была чрезвычайно монотонной и трудной.

* * *

Именно благодаря существованию нашей всегда тесно сплоченной еврейской группы мы смогли выжить и в какой-то степени спастись от страданий и отчаяния. Все вместе мы боролись с голодом, поддерживали друг друга, как и в чем могли.

После нескольких месяцев пребывания в лагерь № 19, меня передали в бригаду занятую на строительстве управления КГБ гор. Магадана. Вилли работал на строительстве школы. То были ночные смены. При наружных температурах достигавших от минус 50 до минус 50 градусов по цельсию, Фима, Забара, Друкер, и другие не работали на заготовке топлива для кухни и бараков.

Как-то Фима с Вилли в один из дней приема решили пойти к помощнику коменданта лагеря. На приеме Фима скачал, но он экономист, выпускник Харьковского университета, а Вилли третьекурсник архитектурного факультета МГУ. Оба предлагали свою работу по прямым специальностям. Помощник коменданта записав их имена ответил, что будет разбираться с их предложениями.

Вилли заметил, что заместитель коменданта лагеря понимал состояние дел. Вилли даже намекнул, что слышал о работе некой шарашки, так прозвали проектное бюро, состоявшее из специалистов-заключенных и желал бы работать в ней, если там потребуются специалисты. Он прямо сказал, что принесет гораздо больше пользы администрации лагеря работая архитектором, нежели простым рабочим. Надо сказать, что заместитель коменданта согласился с таким мнением.

Через неделю Вилли вызвали к руководителю администрации лагеря № 19, бывшему полковнику Советской армии, Ивану Лазаревичу, сообщившего Вилли о переводе в бригаду № 58 под руководством главного инженера Яковлева. В бригаде работали специалисты и инженерно-технические работники. Иван Лазаревич также сообщил Вилли, что сего времени он будет получать свой дневной паек питания в этой бригаде. Там паек был значительно лучше по сравнению с голодным пайком, который получали остальные заключенные.

На следующий день Вилли прибыл в архитектурное бюро, возглавляемою русским, бывшим жителем Латвии, Яковлевым. Руководитель бюро отлично владел литовским, немецким, французским, английским и русским языками. В бюро Вилли встретился с группой литовцев-архитекторов. Яковлев немедленно выдал Вилли задание на проектирование здания для администрации лагеря.

От постоянной работы на холоде и с известью, пальцы Вилли стали малоподвижными, огрубели. Яковлев, засмеялся, показал Вилли его стол, новое рабочее место. Вилли жаждал работы и через пару недель, немного восстановив свои пальцы, приступил к делу. Он стал работать в ночную смену, и так как его никто не тревожил, стал фактически ночным хозяином бюро. Фиме повезло меньше. В конце декабря 1952 г. его отозвали в Москву. В Хабаровск доставили самолетом, затем поездом до столицы. Он не имел ни малейшего представление о причинах пересмотра дела. Его поместили на третьем этаже подвала тюрьмы Лубянки, расположенной за зданием управления КГБ. В камере не было окон. На потолке, закрытая металлической сеткой,

горела 25-ти ваттная лампочка. Его не выводили на прогулки, словно чабыли о нем.

После двухнедельной изоляции Фиме разрешили читать любую литературу, имевшуюся в тюремной библиотеке. Фима попросил выдать ему «Мою жизнь» Троцкого. Он получил ее, но из-за слабого света читать было невозможно.

Затем Фиму привели на допрос. Полковник Поляннский стал интересоваться личностью Майкела Соломона, Вилли Свечинского, Авраама Кринского, мной. Он обвинял Фиму и нашу пятерку в организации с помощью американцев заговора в лагере № 19. Обвинение было настолько диким, что сразу напомнило Фиме о «Деле врачей» которое ставило задачей преследование и наказание всех советских евреев, включая заключенных к лагерях. Фима стал смеяться абсурдности обвинения, но полковник продолжал настаивать на реальности такого заговора и продолжал давить на Фиму. Полковник сказал, что МГБ располагает сведениями от своих стукачей о готовящимся заговоре в Магадане. Но Фима отвергал с презрением все обвинения.

Через пару недель его перевели в Бутырскую тюрьму и там продолжали допросы еще около пяти месяцев. Фиму спрашивали о Исааке Конхаузе, еврейском инженере, добровольно передававшим некоторую информацию Израильтянам, работавшим в столице. В Бухте Ванино Исаак часто навещал Вилли в присутствии Фимы. Но Фима не контактировал с Исааком и никогда не имел с ним серьезных разговоров. И тем не менее МГБ продолжали допросы, хотя Фиме рассказывать им было нечего.

Спустья годы Фима выяснил, что Исаака Кронхауза отправили в Москву из Бухты Ванино примерно в тоже самое время, когда в 1952 г. в Москву на доследование возвратили также Ящу Этингера.

Конхауз осудили вторично, и приговорили к высшей мере наказания. Приговор был приведен в исполнение. Однако, бывший работник израильского посольства в Москве, Бартов, отрицал факт расстрела Исаака Конхауча. Уже в Израиле, он рассказал Вилли, что Исаак не был расстрелян и жил где-то и России. Но Вилли не доверял слова Бартова, так как в доле до обследования обвинений Ящи

Этингера находиться лист обвинительного заключения на Исаака Конхауза, где сообщается о исполнения приговора.

Так как Фима и Исаак находились в одном этапе на пути в бухту Ванино, они лежа вместе на нарах часто беседовали друг с другом и МГБ пожелало узнать, что Конхауз рассказывал Фиме о своем деле. Но Фима продолжал настаивать, что в их разговорах дело Конхауза никогда не обсуждалось и Конхауз никаких данных о себе никогда не сообщал.

Тем не менее МГБ обвинило обеих в проведении антисоветской агитации и националистических разговорах, иначе, все то, что их информировали стукачи. Фима также отказался подписать протоколы против Исаака. Когда МГБ продолжала настаивать на подпись протокола, Фима сказал, что пересмотрит свое отношение, если слово «антисоветский» будет исключено из текста протокола допроса. Следователь отказался это сделать, перешел на брань и бросив протокол в лицо Фимы сказал: - У нас есть уже достаточно доказательств без твоих отрицаний, чтобы приговорить его к высшей мере. Так или иначе, мы его вес равно расстреляем.

Фима возвращался в Магаданский лагерь № 19 через два месяца. Он рассказал нам о ходе следствия и мы дружно смеялись, слушая его московские приключения.

Пошел 1953 год. Как-то после работы меня вызвали в администрацию лагеря. Офицер. отвечавший за культурные мероприятия проводимые в лагере, предложил мне участвовать в составе лагерного оркестра саксафонистом. Оркестр часто давал концерты в клубе или на плаце. Клуб лагеря представлял собой большое здание, построенное силами заключенных, в котором размещался театральный кинозал, библиотека, учебные комнаты. Я решил участвовать в оркестре, тогда именуемым оркестром магаданского лагеря № 19, Берлага. В составе оркестра я выступал саксафонистом и кларнетистом.

Но меня опять вернули в лагерь в бригаду УХ по обслуживанию кухни, и я стал работать на заготовке дров. После работы, ежедневно, я

посещал репетиции, за что они мне увеличили паек и муки голода, постоянно мучившие меня переноситься легче. Улучшение питания и некоторое сокращение работ по заготовке вызвали зависть у Забары, Друкера, Кринского и Фимы, но я всегда делился с ними своими дополнительными порциями.

Рутина монотонной лагерной жизни продолжалась примерно с год. Мы всегда стремились помочь друг другу, что помогало нам выжить в суровом Магадане тяжелейшие погодные условия, голод и изнуряющий рабский лагерный труд вблизи арктического круга.

Однажды, в холодный январский день в 1953 г. меня вызвали в оперативный отдел лагеря, где мне было приказано подписать прибывший из Москвы документ Особого совещания, по которому я приговаривался к 25-ти летнему заключению с пребыванием в лагерях с тяжелым физическим трудом. Взяв эту бумагу, я внимательно прочитал ее и возвратил обратно без подписи. Подписывать это решение не было никакого смысла, поскольку я не подписал документ, находясь в тюрьме, и тем более сейчас не собирался это делать.

- Почему не подписываешь приговор? — грубо спросил майор.

- А почему я должен это подписать?

- Потому, что он не подписан, вот почему.

- Ну и что? Что измениться от того будет ли на нем моя подпись?

- Ничего не измениться. Это простая формальность. Документ должен быть подписан.

- Не всегда. Все зависит от причины и условий. Вы ведь знаете, что не все документы подлежат подписанию. Кроме всего прочего меня не судили. Все было оформлено заочно, поэтому, я не несу каких-либо обязательств в части необходимости его подписания.

- Что!? - закричал майор. - Отсутствуют законные обязательства, не так ли? Ну, уж мы еще посмотрим. Если не подпишешь, ты сгниешь в глубинах Арктики.

- Ну, и буду гнить! Я уже и так сейчас здесь гнию! - сказав эти слова, я покинул помещение.

Вернувшись в барак, увидел, что наша группа стала нервничать, беспокоясь о причинах вызова. Я рассказал им о отказе подписать документ — приговор Особого совещания, о том, что мне угрожали в случае отказа подписи переслать за арктический круг.

Забара и Друкер явно были обеспокоены, но Вилли и Фима сказали, что я поступил правильно. Остальные не знали как комментировать и молчали.

В феврале 1953 г. пришла очередь Вилли. Его также вызвали в этот отдел. Мы все уважали Вилли и пожелали ему всяческих благ. Но он шел туда с тяжелыми мыслями. Он вернулся с победной улыбкой и чистой совестью.

Вилли рассказывал, что был встречен майором вежливо. Ему предложили сесть, что он и сделал, удобно уселся в кресло.

Майор начал со вступления:

- Я прочитал твое дело и вижу, что ты был комсомольцем. Здесь, в лагере, комсомольцев мало.

- Ну и что из этого?

Майор внимательно изучал лицо Вилли. Передышка дала Вилли возможность определить задачу майора. Он вспомнил, как в Москве, до своего ареста, еще будучи студентом, МГБ предложило ему стать стукачем-информатором, и таким образом, использовать его для своих целей. Но Вилли тогда выдержал экзамен и наотрез отказался работать на них. Сейчас, находясь в здании администрации лагеря, Вилли инстинктивно почувствовал ту же угрозу.

- Видишь, - начал майор, глядя на Вилли, -Ты был истинным, верным комсомольцем, и таких как ты, здесь очень мало. Посмотри на заключенных, па их лица. Вокруг тебя все изменники! И ты мог бы помочь нам выполнить важную «дачу, доказав добросовестной службой стране свой патриотический долг и верность комсомолу.

Вилли посмотрел с презрением на надменного майора. Как он его ненавидел!

- Ну, что ты скажешь? - спросил майор, посмотрев на Вилли с явным высокомерием. Вилли усмехнувшись, стал смеяться.

- И за этого вы меня вызвали? Вы попросту теряете время. - ответил Вилли. - Находите кого-нибудь другого для этой грязной работы!

Вилли был приговорен за измену по статье Уголовного кодекса 58-1-а, но майор игнорировал этот факт.

Вилли показал майору свой номер Е-2-144, нашитый на колене, сказав: - Вот мой комсомольский номер! Можете лично убедиться, что

я был плохим комсомольцем. Вы пытаетесь подчинить меня своей воле? Желаете, чтобы я работал на «кого»? На вас?

Майор рассвирепел. Чтобы сделать правильный по его понятиям, выбор, потратил много времени изучая личные дела заключенных, прежде чем предложить им работу стукачем-информатором. Поняв, что допустил ошибку, майор внезапно закричал:

- Хорошо! - И встав, стал угрожать Вилли новыми репрессиями. - Мы отправим тебя работать на крайний Север в каменоломни.

-Не впутываете меня в ваши планы, - ответил ему Вилли. - Куда бы меня не послали, от меня ничего не зависит.

Вилли встал и вышел из здания. После такой встречи руководство администрации лагеря отстало от нас раз и навсегда.

Вернувшись в барак Вилли смеясь и свободно дыша, рассказывал о произошедшем событии, имевшим место в здании администрации лагеря.

* * *

Вскоре после упомянутых событий, в конце февраля 1953 г. в лагере поползли слухи о болезни Сталина. 4-го марта 1953 г. московское радио сообщало, что находясь в своей московской квартире у Сталина произошло кровоизлияние в мозг. Но эта была ложь. Сталин находился в своей даче, и по версии Никита Хрущева, когда он прибыл на место, установлено, что Сталин уже находился при смерти.¹

Переданное сообщение по радио сопровождалось обращением ЦК КПСС и Совета Министров СССР к советскому народу в необходимости сплочения, солидарности, стойкости духа, бдительность и спокойствия. Патриарх русской православной церкви и главный раввин столицы провели молебены во имя здравия вождя.

В холодную ночь 4-го марта, накануне смерти Сталина, все лагерники были собраны на плаце, чтобы прослушать из Москвы бюллетень о его здоровье. Внезапно на черно-синем небе помнился огромный яркий крест желтого цвета. Он ярко светился и мы были поражены тайным смыслом этого предзнаменования. Откуда он мог возникнуть? Что он мог обозначать? Горящий желтым светом крест,

висящий на фоне черного северного неба в трехмерном изображения, буквально поразил всех нас. Мы стали говорить друг другу, что произойдет некое эпохальное событие. Я до этого, никогда еще не видел такого впечатляющего зрелища. Все в лагере стали волноваться, порой, доходя буквально до истерии!

Из-за волнений, связанных с событием в ту ночь, никто практически не сомкнул глаз. Все населявшие лагерь и его охрана были наэлектризованы. И никто не знал как и откуда возник крест послание, которое он себе нес.

Утром 5-го марта 1953 г. московское радио с прискорбием сообщала волнующие новости о смерти Сталина! Великий, мудрый лидер и учитель Коммунистической партии и Советского Союза, наконец, скончался!

Когда заключенные узнали о смерти великого тирана, в лагере возникло смятение, чувства счастья и радости до этого мной никогда не виданные, разве что с объявлением о завершении 2-й Мировой войны, когда я находился в Дайрене, Китай. Администрация лагеря была по-своему поражена происходящими событиями и выглядела до предела испуганной. Она не знала как следует поступить - то ли радоваться с заключенными, то ли скорбеть о смерти тирана.

В тот памятный день и на несколько последующих суток производство всех работ было прекращено. Никто не вышел на работу. Отказ заключенных работать в связи со смертью Сталина продолжался. В лагере ощущалась великая надежда на будущие изменения. Евреи радовались этому событию особо. Со смертью Сталина заключенные ожидали развала страны. Ведь он был инициатором концепции «врагов народа» и этот термин исключал саму возможность какой-либо идеологической борьбы. Более того, термин служил поводом проведения жесточайших репрессий, нарушению всех норм законности, был направлен против даже намеков на инакомыслие. Единственным доказательством «вины» стало «признание» самого обвиняемого, достигаемое применением физических мер воздействия.

А такой метод приводил к полному нарушению законности, в результате которой, жертвами сталинских репрессий стали

совершенно невинные люди, в прошлом защищавшие свою страну и партийную линию.

Концепция «враг народа» не требовала от МГБ необходимость предоставления доказательств обвинения. Наоборот, те, кто защищал гною невинность сейчас были обязаны доказать, что не занимались шпионажем или иной политической деятельностью и не являются крагами. Сталин добился успеха в претворении в жизнь своих идей в масштабах раннее невиданных в истории страны. Использование принудительного труда в лагерях стало мощным рычагом развития экономики страны. Численность заключенных достигала астрономической цифры в десять миллионов человек. Некоторые источники указывают даже о двадцати миллионов. Из этого числа четыре миллиона человек были физически уничтожены советской властью, поэтому, молчаливое сопротивления в стране получило достаточно широкое распространение.

Смерть Сталина спасла советских евреев. Сталин и его сатрапы стремились подавить и уничтожить любое проявление еврейской светской жизни и быта. Сейчас стало очевидным, что пришел, наконец, конец преследованиям евреев, попыткам насильственно депортировать их. убрать евреев со всех официальных должностей, ассимилировать их, довести в национального масштаб размеры «дела врачей». Но пришло время, врачей реабилитировали, а заместитель министра Государственной безопасности Рютина расстреляли в июле 1954 г. Псе советские евреи радовались происходящим событиям и вместе с ними те, кто все еще находился в лагерях. Смерть Сталина означала неизбежность поворота к лучшему в политики страны. Тем не менее не понесли наказаний все ответственные за организацию «дела врачей». Процесс исключения евреев на высших учебных заведений, партийных и государственных постов продолжался в прежнем режиме.

Однако, многие находящиеся вне лагерей рабского груда свободные» советские граждане искренне переживали смерть тирана. Толпы людей плакали и соблюдали траур по своему всесильному руководителю. Ведь для них он был живым богом, его боялись и сейчас, они испытывали страх, задумываясь о будущем. Они считали, что без их вождя жизнь остановится. Он был богом, надеждой и маяком тех, кто занимал важные позиции и посты. Даже после смерти,

образ Сталина продолжал преследовать и распоряжаться судьбами миллионов людей.

Смерть тирана также поставила СССР перед моральной и политической дилеммами. В течение 20-ти лет Сталин руководил судьбами народов Советского Союза, используя с авторитетной жестокостью свою ни в чем неограниченную власть. Однако, эта эпоха завершилась и оставила нацию совершенно неподготовленную к будущему. Ведь в руках Сталина находилась абсолютная власть, причем такая, что даже 40 лет спустя после его смерти, продолжают сохраняться отдельные отблески сталинского прошлого.

На 20-м съезде КПСС в июне 1956 г. власти опубликовали лишь часть речи Никиты Хрущева о культе личности Сталина. Другая ее половина появилась в печати годы спустя. Государственный департамент США, получив текст речи от Израиля, опубликовал ее, сделав, таким образом, доступным содержание для любого жителя на планете.

На этом партийном съезде Хрущев поставил перед делегатами несколько основных вопросов о будущей политике в послесталинский период: Чем занимались члены политбюро ЦК в эпоху сталинского режима? В чем причины их молчания во времена культа личности? Почему разоблачение культа осуществляется только сегодня? И Хрущев сам ответил на ни вопросы, объясняя, что сталинский режим был беспощаден к любому, и даже его соратники опасались за свою жизнь.

Десталинизациия, начатая Хрущевым вызвала в народе огромный интерес к истории событий тех лет. Изменения в стране, как и ожидалось, в послесталинскую эпоху, были крупными и серьезными. Их ожидали все, и прежде всего осужденные в лагерях. Руководство страны стало работать на коллективной основе. Г.М. Маленькое стал премьер-министром, Н.С. Хрущев - генеральным секретарем ЦК КПСС. В конце марта 1953 г. была объявлена частичная амнистия. В апреле того же гола сняты все обвинения против кремлевских «врачей-отравителей». Однако прежние основы курса сталинской политики сохранялись до ареста Берии. Л.П. Берия был одним из наиболее близких людей Сталина и с 1938 г. возглавлял всесильный МГБ. Как писал Исаак Дойчер в книге «Россия, Китай и Запад», ... «Берия был

известен как человек, прошедший чистку в среде тех, кто занимался этой чисткой».

В июле 1953 г. сообщалось об освобождении Берии с поста министра МВД, затем о его аресте и началом расследования его дела. Заключенные в лагере встретили эту новость с огромным удовлетворением. У Берии была возможность унаследовать место Сталина, но мероприятия предпринятые Хрущевым, опасавшегося таких событий привели к краху заговорнической деятельности Берия. Последнего обвинили в измене, окрестили «врагом народа», в работе с 1919 г. на английскую разведку, в подрыве коллективного руководства и использовании тайной полиции для утверждения своей власти.

Берия был осужден в декабре, найден виновным и согласно традиций, укоренившихся в Советской России, 23-го декабря 1953 г. расстрелян. Главный палач Сталина, Л. Берия вошел в историю как один из основных организаторов террора и массовых расстрелов во время сталинских чисток. Он виновен в содержании в лагерях миллионов невинных людей. МГБ даже имело квоты на число своих будущих жертв и какая-либо возможность избежать предопределенную судьбу для «врагов народа» и их семьям отсутствовала.

Архивные документы рассказывают об аспектах жизни в условиях террора, невиданные масштабы народной трагедии, проходившие во времена чисток, массовых расстрелов и рабства в системе Гулага.

Ограниченная амнистия объявленная осенью 1953 г. затрагивала только тех у которых срок заключения не превышал 5 лет. Их освободили сразу. Остальные продолжали находиться в лагерях и никто не собирался освобождать миллионы невинных жертв с клеймом «враг народа». Никто также не собирался приподнять и железный занавес со сталинского прошлого. Большая часть заключенных продолжала оставаться в лагерях. До 20-го съезда КПСС в 1956 г. сохранялась послесталинская политика связей с прошлым, поэтому, в 1956 г. жизнь в лагерях проходило по старому сценарию.

* * *

В один из весенних дней 1953 г. Вилли и Забара пришли к выводу, что все хорошее рано или поздно должны иметь свое завершение. И мы решили прекратить составление записок от Ирен, пока такая связь не зашла слишком глубоко. Я согласился с их мнением и эта тяжкая обязанность наконец, спала с моих плеч. Так как произошла амнистия, то мы решили освободить Ирен и выпустив ее на свободу завершить переписку.

В июне 1953 г. в Магадан прибыли новые партии заключенных. Многие из прибывших попали в лагерь № 19, другие распределены в северные лагеря края.

Мой давнишный друг Лора Паничкина сообщала, что Ирен была освобождена и выехала к мужу в Казахстан, а Ларису переводили в Сусуман. Так окончательно завершилась переписка от имени Ирен. Я сочинил последнее сообщение Майкелу, в котором указывал, что Ирен амнистирована и выезжает к мужу в Казахстан, указав, что если будет возможно, то напишет. Передавая ему свою любовь, она пожелала самого скорого освобождения Майкелу. Чтобы его успокоить я показал письмо Лоре Паничкиной. Майкел, конечно, был крайне расстроен и находился в депрессии. Тем временем пришла очередная весна и наступило время для переселения в северные лагеря старожил лагеря № 19. Офицер, угрожавший Вилли и мне, сдержал слово. Меня, Друкера, Фиму, Забару вызвали к руководителю лагеря № 19, Ивану Лазаревича. Он сообщил, что каждого из нас переводит в другие лагеря, указав также их месторасположения.

Меня переводили в лагерь Арез, расположенный вблизи угольной шахты у деревни, где-то 1500 километров севернее, вблизи арктического круга. Начальник лагеря сказал, что это было не так уж и плохим местом за исключением холодов, достигавших зимой минус 50-60 градусов по цельсию. Добыча угля не была столь опасным занятием по сравнению с урановыми шахтами в районе. В последних пыль и радиация представляли серьезную проблему для здоровья.

У заключенных от пыли возникал силикоз, превращавший легкие в камень который в конечном счете через полгода вызвал удушье. Заключенные как могли, избегали работы в урановых шахтах.

Друкера и Забару отправили в Мяунджу (Дальстрой-2, более известный как Д-2) на строительство электростанции. Фиму Спиваковского в Кадакчан, близко от Ареза. Там также добывали уголь в шахтах. Хуже всех оказалось место куда направили Кринского. На урановые шахты. Но Кринский имея многолетний опыт пребывания r лагерях выкрутился из положения, используя помощь врача и был отправлен в Д-2. Майкел стал единственным из нашей группы кого оставили в лагере № 19.

Путешествие на север области заняло четверо суток. Нас перевозили на грузовиках по Колымскому шоссе, дороге ведущей через высокогорный перевал, после которого спуск увеличивал скорость нашего транспортного устройства. Мы останавливались в четырех транзитных пунктах. По шоссе ведущим в Д-2, вскоре автомашина на которой перевозили меня и других заключенных, повернула налево в лагерь Арез, а остальные грузовики, направо, в направлении Д-2.

Вилли был последним из нашей группы, кого вызвал Иван Лазаревич. Они даже в некотором роде стали знакомыми. Вилли сообщили, что он был в числе тех, кого отправляют на Чукотку, в деревню Илькумей. Там, на глубине 300 м. Под землей находилась шахта по добычу алюминиевой руды. Этот сюрприз преподнес Вилли мстительный офицер, обещавший наказать Вилли за отказа работать стукачем. Иван Лазаревич прямо сказал, что работа будет опасной и вредной. Он также сообщил, что на этот раз не может оставить его в лагере, так как список заключенных утверждался специальным отделом при лагере и подготавливался лично известным Вилли офицером. Возможность замены или исключения из списка не допускались.

Вилли должен был уехать раньше нас. Пришел день прибытия грузовиков, для отвоза заключенных далеко, на Чукотку. Вилли рассчитал, что пребывание на Чукотке и работа на шахте приведет его к смерти через полгода от силикоза. Такая перспектива не входило в его планы и он решил не попасть на паи. Он подсчитал, что уж лучше получить дополнительный срок за нарушение приказа, но остаться в

живых. И он решил спрятаться в лагере. Ему не потребовалось много усилий выполнить эту задачу.

Заключенные нашего барака посадили его на стул и закрыли его целиком своими бушлатами. В ожидании худшего он просидел в таком положении более полтора часа. Все это время охрана, администрация рыскали по территории, разыскивая беглеца. Вилли слышал их крики: - Свечинский! Свечинский! На этап! Свечинский с вещами, к воротам! - Однако его не могли найти. Общий опрос также не дал результатов. Никто не мог понять, куда Вилли мог исчезнуть.

Крики - Свечинский! С вешами! На выход! - продолжались. Но никаких следов Вилли не было, и никто не знал, где он находится. Руководитель конвоя в составе сорока грузовиков, загруженных до предела заключенными стоявших готовым к отъезду дал администрации лагеря еще пять минут на поиски. После истечения этого времени конвой начал движение без Вилли. Их увезли в Магадан, и оттуда, кораблем, на Чукотку.

После отъезда конвоя заключенные освободили Вилли от одежды. Вилли считал, что его арестуют, однако лагерная администрация, вероятно, забыла о нем и его оставили в покое. Произошедшее выглядело чудом, и таким образом, Вилли хотя бы на время оставался в лагере. Только Иван Лазаревич знал всю правду о том эпизоде, но он молчал.

Фамилия Вилли Свечинский опять была включена в список на отъезд через несколько месяцев. Его вызвали к Ивану Лазаревичу, который сказал ему о необходимости уехать.

- Ты в списке отъезжающих, поэтому, не теряйся на этот раз.

- Куда? - волнуясь, спросил Вилли.

- На этот раз, поверь мне, едешь в хорошее место. Я советую тебе ехать, поэтому, пожалуйста, не теряйся.

- Но куда меня повезут?

- В Д-2, в Мяунджу.

- Что это за Д-2?

- Д-2, сокращенное слово «Дальстрой-2». Это большой комплекс, где по Ленинградскому проекту строят мощную электростанцию, а также здания для будущего города. В лагере Д-2, 2000 человек. Там есть и

архитектурно-конструкторское бюро. Ты найдешь там все, что тебе надо. Место для работы куда лучше здешнего. Советую тебе, ехать.

В тот же день Вилли вызвали к инженеру Равич, капитану войск МГБ, возглавлявшем шарашку, местное архитектурное бюро. Они были, можно сказать, друзьями, так как Вилли всегда обеспечивал Равича нужными чертежами для Магадана. Равич сообщил, что на Д-2 у него работал приятель, архитектор Самосвалов, который возьмет Вилли на работу. Вилли согласился и поблагодарил Равича. Они расстались друзьями. После прибытия на Д-2 Вилли встретил приятный сюрприз. Там его уже ждали Друкер, Забара, Кринский. Вилли, конечно, был очень рад встрече. Он ведь не ожидал больше увидеть его близких друзей опять на Мяундже.

Глава 23.

ЗАБАСТОВКА В КАДАКЧАНЕ

Через три дня после нашего отъезда из Магадана мы прибыли в Аркагалу - стык дорог на главном колымском шоссе. Грузовик с заключенными, на котором было несколько иностранцев из Магадана, внезапно отделили от общего конвоя, двигавшегося в Мяунджу, Д-2. Автомашина свернула с шоссе и взяла направление на северо-запад. Проехав 15 километров прибыли в деревню Арез - район угледобычи. Остальная часть конвоя продолжала движение на северо-восток, к лагерю Д-2.

Мы прибыли к главным воротам лагеря в особо холодное утро, когда температура достигала минус 50 градусов. Началось примерно часовое ожидание у ворот. Нас подвергли тщательному обыску, просчитали и привели к баракам, стоявшим далеко, в глубине лагеря. Но сам лагерь по численности заключенных считался небольшим: в нем находилось примерно 1500 человек.

Вскоре после обеда, состоявшего из 750 грамм черного водянистого хлеба и тарелки каши, что было нормой питания для шахтеров, нас вызвали к начальнику лагеря для встречи с руководителями бригад. Сбор проходил в столовой, но она могла вместить не более трехсот человек. Вызывали по очереди и приписывали к бригадам с указанием конкретных рабочих мест, все назначения были связаны с бурением и угледобычей.

В 5 часов утра заключенных разбудили. Быстро одевшись и умывшись мы пошли завтракать. Все торопились, так как бригады начинали работать в шесть. Работающие в шахтах собирались под отдельным оком охраны. Сбор проходил у ворот, на дороге ведущей к шахте. После переклички, на которую мы были обязаны отвечать фамилией и именем, а также сообщать статью уголовного кодекса, по которой были осуждены и после проверки конвоирами наличия номеров на спине, груди, руке и ноге у каждого заключенного, нас, разбитых по четверкам, повели к шахте, расположенной в деревне.

Меня направили на работу в бригаду бурильщиков. Опыта в такой работе у меня вообще не было, и мне приходилось тяжело даже в учебе. Следует сказать, что шахта, на которой я работал, была

глубокой - до 700 метров от поверхности. Спуск проходил пешим порядком, что не представляло особой трудности. Но подъем наверх по узкой лестнице после десятичасовой изнуряющей работы был трудным.

Через шесть месяцев меня перевели на другую работу. Я должен пыл определять наличие уровня газа метана в шахте с помощью газоанализатора. Работа была легкая, но очень ответственная, так как еще до нашего прибытия в Арез произошло несколько взрывов метана. Ьригада работала в шахте вне зависимости от погоды и наружной температуры, будь то буран или минус 50 градусов. Вагонетки с углем работали как транспортер и, доставив угол на поверхность, разгружались на терриконе. Затем уголь на грузовиках вывозился на мощную электростанцию, расположенную в Д-2.

Вскоре меня опять заменили и я оказался на тяжелой работе по загрузке угля в вагонетки. Замена моей прежней работы стала результатом взятки, полученной бригадиром. Тяжелая физическая работа привела к резкой потери веса тела, достигшего 49 килограмм. Кости на моих ягодицах торчали в оба конца, и я, в конечном счете, превратился в ходячий скелет. Из-за отсутствия медицинской помощи я отказался работать вне зависимости от последствий, зная из опыта, что таковые последуют незамедлительно. Но мне было уже все безразлично. Мои дневные порции питания резко сократились. Это уже был почти голод, но я прошел и это испытание. Друзья нашли способ передавать мне в барак усиленного режима - БУР -дополнительный паек хлеба, что привело, буквально, к чудесам. Постоянные мысли о еде и голоде прекратились и я, по крайне мере, мог на что-то надеяться. Ослабленный и тощий, я вернулся через месяц в свою бригаду.

На этот раз, мне дали работу полегче - разгружать поступающие на террикон вагонетки с углем на поверхности. Инженер-еврей, Лазарь Моисеевич - работник в конторе шахты сжалился надо мной. Он когда-то также был заключенным, но после освобождения остался работать в Арезе. Узнав, что я еврей-иностранец, он шин да приносил мне булку хлеба. Такая помощь приводила к огромному облегчению моего морального состояния, и я не гак голодал. Внезапно я ощутил,

что не был одинок. Кто-то проявлял заботу и это был еврей. Я впервые ощутил, что, оказывается, кровь людская - не водица.

Но опять-таки вскоре мое везение закончилось. Я оказался в числе сотни заключенных, которых передавали в другой лагерь, еще севернее - в Аркагалу. Лагерь был расположен на главном Колымском шоссе и находился в 20-ти км. севернее Ареса. Лагерь оказался небольшим. Бараки были переполнены. Больница отсутствовала. Питание было отвратительным, а работа - тяжелая. Свирепствовала цинга. Заключенные работали на кирпичном заводе. Меня направили в бригаду по обслуживанию печей обжига - загружать-разгружать продукцию. Работа была физически тяжелой, а нормы выработки весьма высокие. Не все могли их выполнить, но тем кто не выполнял норм выдавали уменьшенные пайки, явно недостаточные для восстановления затрат энергии. Из-за плохой пищи я заболел дизентерией, а так как больницы не было, то меня перевели в Кадакчан, расположенный на 30 км. севернее Аркагалы. Там также были угольные копи. После десятидневного пребывания в больнице, не совсем оправившегося от болезни, отправили на стройку в Кадакчан.

Как-то вечером, возвращаясь с работы, я неожиданно встретился с Фимой, которого меньше всего ожидал увидеть в этих местах. Мы были так рады встречи, что тепло обнялись друг с другом. Фима, будучи авторитетом в лагере, познакомил меня с другими евреями-заключенными. Среди них был писатель Друкер, бывший с нами в бухте Ванипо. Я был очень рад оказаться вновь среди старых друзей.

Фима Спиваковский родился на Украине в 1927 г. Его родители были состоятельными купцами. Во Вторую мировую войну Фиму, вместе с другими детьми, эвакуировали, и после войны он с родителями вернулся в Харьков, желая поступить в юридический факультет местного университета, однако из-за существовавших квот для евреев ему пришлось поступить на экономический факультет, который он закончил летом 1950 г.

За два года до этого, вскоре после создания Государства Израиль, Илья Эренбург опубликовал статью в газете «Правда», доказывающую, что советские евреи не имеют никакого отношения к этому государству и поэтому не должны выражать какие-либо чувства к Израилю. Резко возразив такому тезису писателя, Фима подготовил надлежащее письмо,

но оно не было отправлено в редакцию. Только один из его близких друзей знал о наличии и содержании письма и даже сделал пометки на его полях. Но Фима так и не узнал, кто же донес МГБ о наличии такого документа, и мог только гадать, что это был, по всей вероятности, тот самый его близкий друг X., сообщивший о письме. В ноябре того же 1950 года Фиму арестовали по обвинению в распространении сионистской пропаганды и он без суда был приговорен Особым совещанием к десяти годам лагерей.

Наше знакомство состоялось в транзитке бухты Ванино и мы вместе прибыли в Магадан. В бухте Ванино я также встретился и познакомился с Вилли Свечинским, Хаимом Друксром, Авраамом Кринским, Лурье, Яшей Этингером и другими политическими заключенными.

Летом 1954 г. мы узнали о восстании в Караганде в 1952 г., в Норильске - в мае 1953 г., а также о забастовках в июне 1953 г. в Воркуте. Заключенные, участники событий, прибывшие в Магадан, а затем рассеянные по лагерям, в том числе в Аресе, Аркагале, Кадакчане рассказали о том, что произошло в тех местах. События 1953 г. в Норильске, оказались столь значительными, что вошли в историю как «Норильское восстание». После них произошла забастовка в Воркуте.

Лагеря в Норильске появились в 1935 г. Город Норильск был построен полностью трудом заключенных исправительно-трудовых лагерей. Они же построили ряд предприятий в Норильске, получивших известность, как Норильский комбинат. После войны на смену ИТЛ пришел ГУЛАГ. Инициаторами лагерей рабского труда были Абакумов (МГБ) и Круглое (МВД), которые согласно инструкции Сталина приказали создать режимные лагеря для размещения «особо опасных правительственных преступников». В результате, во всех регионах России стали появляться специальные режимные лагеря: в Воркуте - Речлаг, Тайшете - ОзерлагБерлаг. Эти лагеря специального режима были официально провозглашены в августе 1948 г.

В начале 1953 г. в состав норильского Горлага входили шесть крупных лагерей, в которых содержались почти шесть тысяч мужчин и женщин. Но с 1948 г. состав контингента лагерей особою режима стал

радикально изменяться, когда начали поступать многие тысячи новых заключенных, осужденных по статьям 58-1-а, 58-6, 58-11, 58-16 из исправительно-трудовых лагерей в специальные режимные лагеря. Среди тех, кто был осужден по вышеуказанным статьям были участники Второй мировой войны, солдаты, офицеры, партизаны -военнопленные нацистских лагерей, обвиненные в сотрудничестве с гитлеровским режимом и, тем самым, - в измене. Это было совершенно иное поколение заключенных, отличавшихся от тех, кого арестовали и судили до 1948 г. Они прошли через горнило войны, видели смерть, голод, и во время войны подвергались буквально нечеловеческим испытаниям. Это были люди иного уклада. Преступников в Горлаге было немного и скоро хозяевами положения стали политические заключенные, взявшие в свои руки внутреннюю лагерную жизнь.

Вскоре администрации лагерей пришлось прятать своих уголовников и стукачей. Их стали держать под защитой и поселять в шизо - бараках, предназначенных для нарушителей режима. Уголовников, как друзей администрации, лучше кормили, а если кто-либо из политических попадал в шизо, то дело заканчивалось гибелью последнего от рук преступников.

Погибавшим от поножовщины, избиений и многократных бросков на цементные полы, оказан, помощь было невозможно, так как камеры были на замках и находились под охраной, не говоря уже о рядах колючей проволоки окружавшей шизо.

Бесчеловечный режим, царивший в лагерях, произвольные, по своему усмотрению, действия лагерной администрации и охраны, деградация, подавление личности и большой срок заключения - все эти факторы уже были достаточными для того, чтобы сломать любого заключенного морально и физически.

Но смерть Сталина вскоре внесла свои коррективы. Еще 1952 г. заключенные в Карагандинском лагере стали восставать против зверств администрации. Такие восстания стала возможными благодаря созданию подпольных групп сопротивления, организованных лагерными активистами, стачечными комитетами, группами интеллектуалов. Восстания, естественно, не могли возникнуть спонтанно.

По данным А. Солженицына, «вирус восстания» внесли в Норильске те, кто уцелел в Караганде - 2200 человек, включавшие и участников восстания в Степьлаге, Печанлаге, лагерей специального режима в районе гор. Караганды и Тайшет. Среди заключенных были участники восстаний и столкновений с уголовниками, отбывавшими сроки, и те, к го пытался совершить побеги. После подавления восстания 1952 г. в Караганде, все заключенные, в качестве примерного наказания, были отравлены отбывать сроки за арктическим кругом. И все-таки, невзирая на репрессии, прибывшие считали своим долгом продолжать нести с собой «факел свободы». Лагерная администрация, безусловно, (опустила непоправимую ошибку, отправив этих людей в Норильск, Воркуту и Магадан, способствуя, таким образом, распространению «вируса восстания».

Среди заключенных многие ранее были участниками групп сопротивления на Западной Украине и в странах Прибалтики. Это были храбрые молодые люди, не признававшие компромиссов.

Смерть Сталина принесла людям надежду. Все ожидали скорой амнистии, но она затронула только криминальные элементы и политических с небольшими сроками заключения. Те, кто был осужден по статье 58 и имел длительные сроки, амнистированы не были, и их (лость, разочарование способствовали ускорению восстаний.

Всеобщая забастовка охватила весь индустриальный район Норильска. В ней участвовали 50 тысяч человек. Руководители подпольных групп сопротивления решили продолжить забастовки до принятия их требований. Первые результаты такой акции стали ощутимы в 1953 г. и выражались в смягчении лагерного режима и возврата некоторых прав, изъятых ранее в Берлаге. Из Москвы прибыла спецкомиссия для пересмотра личных дел политзаключенных. После завершения ее работы и отъезда, был создан комитет по ликвидации исправительно-трудовых лагерей. Горлаг был ликвидирован в 1954 г. Бывшие заключенные, коммунисты и комсомольцы высокого ранга, научные работники, бывшие руководители предприятий были освобождены в первую очередь. В 1955 —1956 гг. освободилось абсолютное большинство бывших включенных Горлага, после чего лагерь был ликвидирован. Весь процесс завершился после 20-го съезда Компартии, и все предприятия

Норильска полностью переданы под контроль гражданской администрации и на них работали только гражданские лица.

«Вирус восстания» также занесли и на Колыму. Заключенных, после прибытия в Магадан, разместили в местных лагерях, и вскоре, волнения начались в Кадакчане. В одну из ночей заключенные, ожидавшие разрешения войти на территорию лагеря, были обстреляны охраной. Два человека погибли. Они не заметили запретную линию, которую пересекли на метр вглубь. Остальных ожидавших у ворот заставили лечь, и никому не разрешалось подойти к ним. На следующий день в Кадакчане вспыхнула забастовка, сразу же поддержанная в Аресе и Аркагале. Заключенные трех лагерей отказались работать. В Кадакчане состоялся траурный митинг по погибшим.

Протестуя против произвола, заключенные потребовали наказания виновных. Они также потребовали немедленной встречи с членом Президиума ЦК КПСС. Из-за задержки ответа забастовка была продолжена. Прибывшая на место комиссия из Москвы во главе с командующим региона северной Сибири генералом Деревянко, провела встречу, на которой нас уговаривали приступить к работе. Но все попытки завершились неудачей. Заключенные лагерей Кадакчана, Ареса и Аркагалы были солидарны в своих действиях, и настаивали на исполнении требований. Выступавший в Кадакчане потребовал приезда члена Политбюро, но в этом было отказано. Вторая встреча также была безуспешной, сразу после этой встречи все лагеря были окружены воинскими подразделениями и объявлено осадное положение. Вокруг лагерей установили пулеметы и минометы. Три эмиссара от Деревянко потребовали капитуляции заключенных. Состоялась ночная встреча руководства групп сопротивления. Была принята специальная резолюция. Фиму Спиваковского просили подготовить текст обращения. На следующее утро все кадакчанцы, собравшись у главных ворот лагеря, соединив руки создали непрерывную цепь-каре. Украинцы стали петь свои патриотические песни, заключенные кричали: «Стреляйте, стреляйте, гады, проклятые ублюдки!»

Генерал Деревянко отдал приказ охране вступить на территорию лагеря. Взломав ворота, солдаты увидели плотное каре заключенных.

Началось кровавое столкновение, в котором были человеческие жертвы, раненые, однако протест все же удалось подавить.

Во второй половине того же дня в помещении клуба лагеря, состоялся общий митинг, на котором генерал Деревянко сообщил ультимативные требования администрации: либо на следующее утро нее выходят на работу либо лагерь будет подвергнут окончательному штурму войсками. Генерал затем встал, сложил руки на груди, всем своим видом как бы показывая: «Ну, что вы на это скажете?»

Зал внезапно затих. Нервы всех присутствующих были напряжены до предела. Ожидались серьезные события, и молчание было смерти подобно. Эмоциональное состояние всех достигло предела. Чтобы предотвратить кровавые столкновения, Комитет попросил время на обсуждение. Деревянко дал час. Разными способами, включая секретные контакты, Комитет решил подчиниться требованиям генерала, но при условии, что требования и жалобы заключенных будут предметом дискуссий с московской комиссией.

Генерал Деревянко и комиссия решили совместно выслушать требования заключенных, которые имели следующее содержание:

1. Должно быть отменено ношение номеров на одежде.

2. Заключенных не должны запирать на замки на ночь.

3. Должны быть сняты решетки на окнах.

4. Качество пищи должно быть улучшено.

5. Каждый заключенный должен иметь право писать семье одно письмо в месяц вместо двух писем — в год.

6. Каждый заключенный должен иметь право направлять спои заявления о пересмотре приговора и о процедуре судопроизводства председателю московской комиссии.

7. Немедленное проведение пересмотра всех приюморои и судебных процессов у политзаключенных.

8. Возможность смотреть кинофильмы, слушать концерты, читать газеты, посещать лавочку лагеря.

После долгих переговоров московская комиссии признала все требования заключенных справедливыми, был издан приказ об их практическом исполнении. Заключенных попросили вернуться на работу, которая возобновилась на следующий день.

После возвращения заключенных на работу в шахты, стукачи сообщили администрации фамилии организаторов стачки и их вывезли на грузовиках в неизвестном направлении. Моральная сторона забастовки оказалась разрушенной из-за отсутствия организаторов, но так продолжалось недолго.

Стало очевидным, что восстания в Кадакчане в 1954 г. и в Караганде не прошло даром. Их последствия ощущались по всей стране. В истории Гулага это было не первым восстанием и результатом стало создание специальных комиссий для рассмотрения причин недовольства, а также ликвидация спецлагерей для политзаключенных. Люди планеты, в отличие от советских граждан, знали о восстании в Кадакчане, но тех пор, пока А. Солженицын не рассказал подробности о нем в книге «Архипелаг Гулаг», мировая общественность была потрясена случившимся. Безусловно, восстание в Кадакчане стало преддверием волнений в советских лагерях.

После отъезда комиссии из Кадакчана наступила полоса спокойствия. Многих заключенных рассортировали по другим лагерям. Фиму, Друкера и меня перевели в лагерь Д-2 в Мяундже.

В день отъезда мы увидели на стене бараков лозунг, выполненный заключенными оставшимися в Кадакчане: «Долой террор! Поддержим советское правительство, отказавшееся от террора!»

Глава 24.

МЯУНДЖА: Д-2

Лагерь Д-2 в Мяундже находился недалеко от Кадакчана: около 50-ти км. на юго-восток от основного Колымского шоссе. Там располагалась промышленная площадка Дальстрой-2 с крупнейшей на Колыме электростанцией, работавшей на угле. Первоначально Д-2 был засекречен и предназначался для обеспечения нужд атомной промышленности. Для электростанции заключенные также построили огромную дамбу. Ко времени нашего прибытия строительство дамбы завершалось. К нашей большой радости на Д-2 мы встретились с Вилли Свечинским, Натаном Забарой и Авраамом Кринским. Встреча была трогательной и сердечной. После Магадана, когда нас внезапно разделили в 1953 г., мы ни рачу не виделись.

Вилли отправили на Д-2 летом 1952 г. После прибытия и карантина он встретился с Забарой. Узнав о прибытия Вилли, Забара привел его в свой барак и познакомил с Мишей Рыбаком, а также с группой евреев, работавших на Д-2. Дядя Миша руководил бригадой водителей, численностью в пятьдесят человек, работавших на большегрузных самосвалах, доставлявших грунт на строительство дамбы. Вилли познакомился с Витей Красиным, Борисом Хухуа, Антоном Смилевским (он служил в польской армии генерала Андерса), князем Шотой Джидадзе и Мишей Ревзиным.

Вилли работал в бригаде штукатуров по отделке зданий в Мяундже. Ему не пришлось долго ждать вызова к руководству стройкой. Отлично одетый человек спросил Вилли работал ли он в Магадане у Равича. Получив утвердительный ответ Вилли спросили есть ли у него желание работать в архитектурном отделе и возглавить строительно-чертежный отдел. Вилли сразу же согласился и был назначен руководителем этого отдела, а также пятью строительными бригадами, в которых числилось до четырехсот человек. Эти бригады реализовывали в материале проекты, разрабатываемые отделом.

Вскоре Вилли стал известным архитектором. По его чертежам и усилиями строительных бригад, им возглавляемых, в Мяундже были построены общественный центр, городской театр и ряд других зданий.

Забара, как и прежде, занимался заготовкой дров для кухни, а Кринский был ответственным за подачу воды из лагерного артезианского колодца. В Д-2 я также нашел несколько старых друзей по Арссу: Ивана Черепанова из Дайрена, Фуата Апакаева из Тяньцзина, Мишу Ревзина из Москвы... Иван работал автомехаником, Фуат возглавлял бригаду, а Миша преподавал автовождение в лагерной школе подготовки водителей для тех, кто пожелал после освобождения остаться работать на Колыме.

Я поступил на курсы вождения сразу по прибытии в Д-2 и получил автоправа на вождение крупногабаритных грузовиков. Я считал, что профессия поможет в получении работы после освобождения.

В Д-2 у меня сложились дружеские, доверительные отношения с писателем Натаном Забарой. В Магадане мы были просто знакомыми. Сейчас, в Д-2, после работы мы много общались друг с другом.

Забара рассказывал о своей жизни и приключениях, в которых ему пришлось участвовать. Однако у него был сложный и, можно сказать, скверный характер. Он не терпел критику в свой адрес. Я часто его ругал, и порой, он отрицательно относился к замечаниям, но всегда удавалось приходить к взаимопониманию. Я его часто называл «писателем», и он здорово сердился на ту оценку, которую я давал ему, как писателю. Помню, что как-то он даже хотел подраться со мной, но внезапно отказался от этой идеи... Тем не менее, невзирая на наши споры, мы продолжали оставаться норными друзьями, сплоченными лагерной дружбой, вплоть до его кончины в Киеве в феврале 1975 г.

Возвратившись в Киев в 1956 г., Забара, после восстановления сил, стал работать над романом «Все повторяется вновь». Эта книга - панорама еврейской жизни середины ХI-ХII вв. в Испании, Провансе и Италии — к сожалению, так и не была завершена автором.

В телефонном разговоре, состоявшемся в июле 1974 г., Забара просил Мишу Маргулиса, из Иерусалима, издать его книгу в Израиле без оплаты гонорара. Это была его последняя просьба, (что и сделал Михаил Маргулис в 2004 г.) Забара работал журналистом в берлинской газете "Taiglische Rundschau", издаваемой советской военной администрацией в Германии с 1945 по 1947 гг. В сентябре 1950 г. его арестовало МГБ и доставило в Москву.

В книге «В тюрьме у Красного Фараона» московский последователь сталинского режима Г. Костырченко пишет, что Забара при допросах сознался, что встречался с Эриком Нелгансоном руководителем сионисткой организацией «Мизрахи» в Берлине, а при его содействии - и с американскими офицерами Эизенбергом и Роком, представлявшим ДЖОЙНТ в Берлине. Забара также имел встречу с раввином американского гарнизона в Берлине, капитаном Шубелем. Все упомянутые люди пропагандировали в среде гражданских и военных евреев помощь в переезде в Палестину. Новые друзья Забары обеспечивали его сионисткой литературой (текст речи Хаима Вейцмана), которую он отвез в 1947 г. в СССР и передал И. Феферу и Михоэлсу из Еврейского антифашисткого комитета.

Как-то Забара, находясь в Д-2, рассказал мне о его допросе и просил моего клятвенного согласия на изложение рассказа об этом событии Союзу писателей Израиля, если я когда-нибудь все-таки окажусь в Израиле.

Однажды, при проведении очередного ночного допроса, следователь потребовал от Забары полного изложения правды о его сионистской деятельности и нелегальных связях с капитаном, равом Шубелем. Забара, не имевший никакого представления о том, что конкретно требует следователь, просто не знал, что ответить. Он уже итак изложил все сполна - и свои личные взгляды, убеждения, правду и ложь. Ему было просто нечего сказать, чтобы удовлетворить аппетит МГБ даже во лжи. Но его внезапно осенила мысль, которая, в свою очередь, вызвала его неудержимый хохот. Следователь посчитал, что допрашиваемый сошел с ума. Наконец, успокоившись, Забара сказал:

- Вы действительно желаете узнать всю правду?

- Да, конечно, ответил обрадованный следователь. Всю правду и только правду!

Подвинувшись к Забаре, чтобы лучше слышать, следователь буквально затаил дыхание, держа, как говорят, «уши на макушке», и приготовился записывать в протоколе каждое слово. Помочав, Забара продолжал внимательно следить за выражением на тучном лице своего мучителя, заранее радуясь своему плану.

— Ну? — настаивал с нетерпением следователь.

Взглянув еще раз на своего мучителя и глубоко вздохнув, Забара, желая, чтобы МГБ могла ощутить весь свой идиотизм, решил изложить самую грандиозную ложь. И он произнес:

- Капитан, рав Шубел, из берлинского гарнизона вооруженных сил США, просто считал необходимым узнать численность советских евреев, которые действительно оставались евреями в результате соблюдения еврейских законов Галахи.

Это сообщение действительно было снарядом, который Забара направил своим мучителям, ибо следователь посчитал, что поступила важнейшая информация, которой следовало заняться самым тщательным образом.

Следователь, записав слова Забары, спросил:

- В чем же причина его заинтересованности в такой информации?

- Ну, прежде всего, из-за массовой ассимиляции евреев в России, во-вторых, из-за невыполнения обряда обрезания у младенцев, рожденных в еврейских семьях.

Следователь был потрясен. До этого он ничего не знал об этом обряде.

- Продолжайте, настаивал следователь. - Какое же задание дал вам капитан американской армии Шубел?

- Что вы понимаете под словами «задание»? — спросил Забара с цинизмом в голосе.

- Вы хорошо знаете, что я подразумеваю. Какое задание он вам дал?

Конечно, Забара не получал никаких заданий, но ему надо было что-то ответить идиотам из КГБ. Какую же сенсацию он мог изобрести сейчас? Подумав, Забара, смеясь, ответил:

- Спасти советских евреев. Рав Шубел хотел знать исполняются ли на практике советским еврейством законы Галахи и, таким образом, действительно ли сохраняется ортодоксальное еврейство.

- И как Шубел намеревался узнать это?

- Очень просто. Он попросил меня собрать «обрезки», иначе, кусочки кожи, остававшиеся после обрезания еврейских младенцев. Собрать и принести ему как доказательство действительного еврейства этих детей.

Как только Забара произнес эти слова, следователь стал смеяться. Вскоре смех перешел в хохот, причем, был настолько громким, что из соседней комнаты пришел майор узнать, что же произошло.

Следователь с грехом пополам, хохоча, пересказал майору рассказ Забары. Тот ответил, что только что услышал один из самых смешных еврейских анекдотов, которые он когда-либо знал. Это событие вскоре стало известно во всех кабинетах на Лубянке. Следователи, знавшие Забару, показывали на него пальцем и говорили:

- Обрезки? Да? Обрезки? — и начинали хохотать.

* * *

В октябре 1954 г. Вилли Свечинского внезапно этапировали в Москву по вопросу пересмотра его дела после дополнительного трехмесячного дорасследования. Нам всем было жалко терять друга и товарища, но мы радовались за него. В сталинские времена пересмотр судебных решений проходил очень редко. Сейчас, в большинстве дел, которые пересматривались, обвинения снимались и осужденные выпускались на свободу.

Весной 1956 г. из Москвы на Колыму начали приезжать правительственные комиссии по реабилитации. Все заключенные по политическим статьям находившиеся в Аресе, Аркагале, Кадакчапс освобождались. Наступила и наша очередь. Заключенные в Д-2 стали нервничать. Ведь все знали, что прибывшая комиссия занимается пересмотром дел и отменяет ложные обвинения, что означает практическое претворение в жизнь кардинальных решений, касающихся свободы и будущего каждого политзаключенного в Д-2.

Сразу после приезда комиссия стала изучать буквально юры папок личных дел невинных жертв сталинского режима. На изучение каждой папки уделялось всего несколько минут, затем следовало немедленное решение и заключенный освобождался без каких либо задержек. Обвинения с большинства других заключенных также снимались, а другие освобождались по амнистии.

По завершению работы комиссии, лагерная администрация выдала всем освобожденным надлежащие справки и документы на возвращение, одновременно потребовав, чтобы все, кто освободился, немедленно покинули территорию лагеря. Но у бывших заключенных

не было жилья и они были вынуждены находиться в лагере на правах свободных граждан. Кое-кто нашел работу в Мяундже, так как надо было иметь хотя бы немного денег на дорогу. Другие покинули лагерь немедленно, имея при себе крохотную сумму денег, выделенную администрацией.

Наступила очередь Фимы лично предстать перед членами комиссии. Фима увидел, что в ее составе находился новый начальник лагеря Д-2, полковник Полтинников, которого Фима запомнил со времени последней забастовки в лагере Кадакчана, где полковник был комендантом.

Полтинников был весьма благосклонен и уважал Фиму. Он был ему благодарен за усилия Фимы в убеждении членов стачечного комитета Кадакчана сократить объем требований и согласиться выйти на работу. Именно Фима составлял прошение Комитета и передал его администрации. Требования были, в конечном счете, приняты администрацией и, таким образом, Фима, можно сказать, спас полковника от многих неприятностей, в которые он бы иначе попал.

Поскольку большинство обвинений, выдвинутых против Фимы, было связано с сионизмом и его желанием выехать в Израиль, и основаны на его письме Илье Эренбургу, председатель комиссии по реабилитации сразу мог видеть, что признаки «преступления» отсутствовали и дело было просто сфабриковано.

После нескольких вопросов председатель внезапно задал вопрос Фиме:

- А как вы сегодня рассматриваете Государство Израиль?

Фима встал во весь свой полутораметровый рост, расставил ноги, поднял голову и ответил:

- Я всегда был, есть и буду истинным патриотом и пожизненным гражданином Государства Израиль.

Это был ответ, которого комиссия никак не ожидала услышать. Она была буквально потрясена словами Фимы. Произнести такие слова было немыслимо в 1956 г. Члены комиссии переглянулись друг с другом. Затем председатель, стремясь сохранить спокойствие, сказал Фиме:

- Убирайся отсюда... Иди к черту!

Фима покинул здание с твердым убеждением, что его не освободят. Он знал, что совершил ошибку, дав такой ответ, да еще приняв гордую позу. Полковник Полтинников сразу встретился с ним, затащил Фиму в коридор, схватил его за плечи и сказал:

- Ты сукин сын, идиот! Подумал ли ты о родителях, ожидающих тебя дома? Что ты хочешь доказать своим выступлением? Кто надумал тебе открыть рот с такой речью? Понимаешь ли ты, что накликал на себя? Идиот, тебя не освободят и не отправят домой!

Полковник, безусловно, желал помочь Фиме, который, поняв, что натворил нечто ужасное и непрощаемое против себя, родителей, полковника.

Вернувшись в помещение, где заседала комиссия, полковник стал настаивать на освобождении Фимы в знак его заслуг в решении забастовки в Кадакчанс. Внимательно разобравшись с рассказом и доводами полковника, комиссия все-таки решила освободить Фиму. Он не был реабилитирован, обвинение с него не было снято, но он был освобожден по общей амнистии. Вскоре он покинул Мяундже и отправился домой.

Обвинения были сняты с Михаила Ревзина и Виктора Красина. Они немедленно выехали в Москву. Дела Ивана Черепанова и Фуата Апакаева были также пересмотрены и оба получили свободу. Забара, после реабилитации, выехал в Киев. Что касается Авраама Кринского, то его обвинение не пересматривалось, однако, комиссия сочла нужным его освободить, так как по советскому законодательству он не совершил преступления и поводом для дальнейшего его содержания под стражей не было.

Кринский немедленно телеграфировал супруге, чтобы она выслала деньги. Он вылетел в Хабаровск, затем поездом в Самарканд (Узбекистан). Его жена ждала мужа восемь долгих лет.

Семен Бадаш, студент четвертого курса московского Медицинского института, работавший со мной на кирпичном заводе в Аресе, в ходе пересмотра дела был этапирован в марте 1953 г. в Москву. Его и несколько других заключенных увезли в Магадан, затем пароходом доставили в Порт Ванино, а оттуда и Москву.

Семен, как и я был осужден в сентябре 1949 г. Особым совещанием (ОСО) на десятилетний срок по статье 58-1-а за измену и шпионаж в

силу его дружеских связей с военным атташе США, и мексиканскими военными, находившимися в столице. Он также обвинялся и по статье 58-10, часть 1 - антисоветская агитация. Его дело во многом было сходно с моим. Мы оба были евреями лишь с той разницей, что жили в разных странах. Мы оба отказались подписать приговоры московского ОСО, требуя личного присутствия на суде.

Семена, после ареста в Москве, увезли в Экибастуз (Казахстан). Лагерь входил в систему Степлаг. Семен там пробыл с 1949 по 1952 гг. После участия в первом восстании лагерей в 1952 г. его этапировали в Норильск (1952 - 1953 гг.), где он также принял участие в восстании. Затем, после восстания в Норильске, а там Семен был одним из его руководителей, его отправили на Колыму. Мы встретились в Магадане. Прибывшие, на первом этапе, были изолированы от остальных заключенных, а затем растворены среди тысяч людей в лагерях строгого режима на Колыме — в Берлаге. После Магадана наша встреча произошла опять, но на этот раз - в Аресе. Массовый перевод заключенных из Норильска, как считали в МГБ, был коллективным наказанием за бунт 1953 г. Но наказание превратилось в бумеранг, так как вскоре начались забастовки и восстания во многих колымских местах заключения, что также способствовало более скорому освобождению всех политзаключенных.

В конце 1956 г. завершились и мои годы пребывания заключенным в лагерях. Но, в отличие от моих друзей по лагерям, то было иное освобождение.

Глава 25.

РЕАБИЛИТАЦИЯ

Наступил июль 1956 г. Комиссия, работавшая по освобождению политических заключенных в Д-2, продолжала рассматривать дела. Но так как сейчас все ожидали своей очереди, чтобы получить освобождение, никто не выходил на работу.

Утром 1-го июля меня срочно вызвали в контору коменданта лагеря. Заместитель коменданта, подполковник Хайет - еврей по национальности - сообщил, что поступил приказ из Хабаровска о моем немедленном освобождении. Военный трибунал Дальневосточного военного округа, приказом от 30-го мая 1956 г., сообщал о моей реабилитации и полном восстановлением в правах.

Оглушенный новостью, все еще не веря услышанному, я молча стоял перед подполковником. Было ли вес происходящее реальностью? Ведь после смерти Сталина я отправлял заявления во многие инстанции - в Верховный Совет, на имя Генерального прокурора и в Государственную прокуратуру, Председателю Верховного Совета СССР, Н. Хрущеву, Политбюро ЦК КПСС, в Военный трибунал Дальневосточного военного округа... И вот, наконец, мои мечты внезапно сбылись!

- Поздравляю! - сказал подполковник. - Сейчас ты свободный человек!

Я, с застывшим от удивления лицом, продолжал смотреть на подполковника.

- Ну, что? - сказал он улыбаясь. - Разве ты не удовлетворен?

- Удовлетворен? - Нет! Удивлены, да? - ответил я со злобой. И чему же я должен радоваться?

- Ты сейчас на свободе! Ты получил свободу! И разве свобода и счастье - не главное в жизни?

-Да. Но какой ценой? Кто вернет мне семь лет потерянной жизни? Вы?

- Нет!

- Правительство?

- Нет!

- Тогда кто?

- Никто! - спокойно ответил подполковник. - Никто кроме тебя самого.

Он посмотрел на меня отцовским взглядом и сказал:

- Мои родители учили меня не транжирить зря время, ибо это основа всей нашей жизни. Тебе придется догнать потерянные годы и начать все с самого начала.

Мы взглянули друг на друга. Я почувствовал его беспокойство за мое будущее, ибо мы оба были евреями. Он знал, какие муки ада мне пришлось пройти в лагерях, и лишь пытался как-то помочь.

Взяв мое личное дело, он медленно перелистал его и сказал:

- Вижу, что ты состоятельный человек. У тебя есть имущество в Китае, родственники в Израиле и США.

Я кивнул. Перелистав бумаги, подшитые в деле, он добавил:

- Здесь список вещей, конфискованных у тебя после ареста в китайском городе Дайрен.

- И к кому я должен обратиться за их возвратом?

- К властям КГБ гор. Хабаровска. Они выслушают твои претензии, но я сомневаюсь, что тебе возвратят все. Однако, ты иностранец и еврей, так что есть зацепки в возврате хотя бы части. Попробуй! Вероятно, добьешься успеха.

Я поблагодарил за совет. Подполковник молчал. Взглянув на меня еще раз, затем посмотрев на дверь, чтобы убедиться в отсутствии посторонних, он сказал:

- Говорю тебе, как еврей еврею. Не бойся предъявлять свои права, Если ты прав, то сражайся за них! Времена изменились после 20-го съезда КПСС. Если ты не будешь бояться, то они будут бояться тебя. Всегда имей это в виду. И всегда будь горд, - не стыдись, что еврей!

Я был настолько поражен услышанному из уст офицера МВД, что не поверил самому себе. Подполковник был евреем, это факт, но он также был работником МВД. Были ли его слова искренними или это была только его работа? Это я так никогда и не узнал. Но некий внутренний голос подсказывал мне, что офицер говорил правду. Поблагодарив его, я сказал, что попытаюсь следовать его советам.

Но подполковник Хайет продолжил:

У меня есть и другой радостный для тебя сюрприз.

- И что это?

- Никогда не догадаешься. Официальное приглашение выехать к сестре в Израиль, в Тель-Авив. Приглашение пришло с твоей реабилитацией.

- Но как им удалось найти меня? - удивленно спросил я.

- Через Красный Крест в Женеве. Видишь, кто-то за границей беспокоится о тебе. Ты, вероятно, скоро уедешь домой.

Я был настолько тронут происходящим, что начал плакать, одновременно продолжая перечитывать документы, дабы убедиться, что они действительно касаются меня. Все это время Хайет наблюдал за мной.

- Я сейчас уеду в Магадан, сказал он. - Но вернусь через пару недель. Приходи после обеда, чтобы подписать документы. Мой заместитель решит остальные твои дела.

Сердечно поблагодарив офицера, ликующий и полный радости, я покинул контору, побежал к Забаре, Кринскому и Фиме, чтобы сообщить о своем освобождении. Все они были действительно удивлены моим рассказом и разделили со мной эту радостную весть.

Я пришел в контору во второй половине дня, но на этот раз свободным человеком. За столом сидел капитан войск МВД, просматривавший бумаги. Взглянув на меня, он вежливо сказал: - Садитесь, пожалуйста.

Я сел на стул напротив него. Он вынул папку с моим делом, перелистал его и спросил:

- Куда бы вы пожелали уехать отсюда?

- Опять в Китай, откуда меня привезли сюда.

- Это невозможно,- ответил он. — Вы не сможете вернуться в Китай, так как там нет никого из европейцев.

- Как так?

- Все иностранцы покинули Китай. Ваша семья сейчас в Израиле.

- Тогда хочу в Израиль!

- Это тоже невозможно. Здесь мы не выдаем виз. Вы ведь получили приглашение от родственников приехать в Израиль, не гак ли?

- Да.

Вам следует подать прошение и ОВИР па получение визы с места вашего проживания. Скажите, где бы вы хотели жить в СССР?

- Нигде. У меня нет ни местожительства, ни жилья.

- Но ведь вам надо где-то жить? Желаете остаться в Магадане?

- Нет.

- Может быть, в Биробиджане, в Еврейской автономной области?

- Нет.

- В Бердичеве, на Украине? Там проживает много евреев.

- Спасибо, нет. Я это знаю, но жить там не желаю.

- Смотрите! Вы восстановлены в правах, имеете право выбора местожительства, где пожелаете, в любом городе Советского Союза.

- Тогда я выбираю Москву.

- Это невозможно!

- Неужели? И почему? По какой причине?

- Вы в Москве никогда не жили. Город не был вашим местом проживания и вас не пропишет милиция. У вас там нет даже жилплощади.

- Ну, тогда хочу вернуться в Китай, где у меня есть жилье, принадлежащее мне. Мой собственный дом!

- Я уже сказал, что возвращение в Китай невозможно.

- Если так, тогда я выбираю Москву и только этот город.

- Это невозможно. Там тебя не пропишут.

- Ну, тогда я остаюсь в лагере до вашего решения, обеспечивающего мое проживание в Москве.

- И это также невозможно. Ми закрываем лагерь. Уже в следующем месяце здесь никого не будет, и никто не сможет тебе выдать надлежащие документы. У тебя есть месяц на принятие решения.

- Я уже решил окончательно. Москва и ничего другого.

Я уже собирался покинуть помещение, как капитан, подозвав меня, сказал:

- Вот твоя справка об освобождении. Пока не буду заполнять строчку местоназначения до тех пор, пока ты не сделаешь окончательный выбор.

- Хорошо. Я подумаю. Но все-таки это Москва!

- Когда ты выберешь себе место, где будешь жить, получишь деньги на билет и продукты. А вот твоя справка из Военного трибунала о снятии судимости. Держи крепко и не потеряй их. Они - твой паспорт на свободу. Без них в России ты никто! Милиция выдаст тебе советский паспорт после выезда из лагеря.

- Зачем мне советский паспорт, если я не являюсь советским гражданином?

- Потому что ты сейчас советский гражданин. Точка!

- Неужели? Вот это интересно! Выходит, что без меня меня женили, и без меня судили, не так ли?

- Не знаю. В деле написано, что ты иностранец, родился в Китае и был арестован в Китае - СМЕРШом.

- А что произойдет, если я не буду брать советский паспорт?

- Ничего! Будешь проживать временно без этого документа. Но когда прибудешь на место окончательного пребывания, тебе все-таки придется брать паспорт.

- Смогу ли я работать, находясь вне лагеря?

- Ну, конечно. Сейчас ты свободный человек. Можешь даже жить здесь до закрытия лагеря, найти работу вне лагеря. Но не забудь сообщить нам о месте выбора проживания до закрытия лагеря, чтобы мы могли выдать деньги на билет и продукты.

Несколько дней спустя я пришел навестить моего друга Ивана, земляка по Дайрену, решившего остаться работать автомехаником на Д-2. Иван хотел заработать до отъезда на материк. Он предложил мне пойти в отдел кадров Д-2 и узнать, требуются ли им водители грузовиков. При посещении этого отдела, мне предложили работу на тяжелых грузовиках, перевозивших уголь с Кадакчана на ТЭЦ Д-2. Я немедленно согласился из-за оклада, который был втрое больше, нежели на материке. Кроме того, сейчас на Д-2 работало много комсомольцев, сменивших уехавших бывших заключенных.

- Чем больше сделаешь рейсов, тем больше заработаешь, - гак сказали мне на ТЭЦ.

Я работал в полную силу, чтобы самообеспечить себя в Москве. Жизнь в клубе, который построил Вилли, стала необычайно активной. Раз в неделю там проходили танцы. По воскресеньям я также играл в клубном оркестре па саксофоне и кларнете, что приносило дополнительный доход.

Жизнь стала куда легче, но однажды меня выжали в милицию и пожелали узнать причины моего отказа от паспорта и оформления прописки, как это делается всеми гражданами страны. Я объяснил, что не был советским гражданином до ареста, а сейчас - лишь временный

работник, ожидающий получения заграничного паспорта. На этом разговор завершился. Я видел, как в их взглядах отражалась злоба и подозрительность. Они просто не могли понять, как мог только что освободившийся из лагеря человек жить в Советской России без паспорта, что было нарушением действующего законодательства и правил, касающихся гражданства и идентификации личности. Органы милиции решили мне отомстить, но как это сделать?

Я был сейчас свободным человеком, не совершал никаких преступлений и противозаконных действий. Меня не могли арестовать просто так, по желанию. Времена изменились.

На территории, где мы сгружали уголь для ТЭЦ-2, работала молодая блондинка по имени Валя. Она приехала по комсомольской путевке за большими деньгами и работала на регистрации каждого рейса, выполненного водителями. Именно на ее информации и определялся наш ежемесячный заработок. Я был с Валей в дружеских отношениях и просто, в порядке доброго жеста, угощал ее шоколадом. Она была рада такому обращению, называла меня джентельменом по сравнению с другими. Вероятно, информаторы увидели мои знаки внимания и сообщили милиции.

Как-то Валю вызвали в милицию и пожелали узнать причины ее дружеских отношений с бывшим заключенным, числящегося изменником. В милиции подчеркнули, что хотя я был свободным, тем не менее, все-таки оставался изменником и потребовали рассказать о связях, стоявших за нашей дружбой.

Естественно, Валя сказала, что никаких других связей не было, мы даже плохо знали друг друга, но я, вроде, казался ей хорошим, вежливым парнем, только и всё. Но милиции не верила ее словам и настаивала, что за нашими дружескими отношениями скрывалось нечто большее. Ей стали угрожать, что если она не станет сотрудничать с милицией как настоящая патриотка и комсомолка, то они будут рассматривать дело глубже до...

- До чего? — переспросила Валя с яростью в голосе.

- До твоего желания быть свидетельницей на суде!

- Что свидетельствовать? - спросила она с ненавистью.

- Видишь! Лернер отказывается брать советский паспорт, что является нарушением советских законов. Он, тем самым, нарушил

правила прописки. Мы желаем привлечь его к суду. Однако де-факто он никаких законов не нарушил.

- И какое отношение к этому делу имею я?

- Поскольку ты с ним знакома, скажешь на суде, что он пытался тебя изнасиловать. У нас тогда будут основания на его арест, а ты выполнишь свой комсомольский долг.

Услышав такое предложение, Валя пришла в ужас. Она была порядочным человеком и никогда не поддерживала связи с милицией и не занималась политикой. Она также была достаточно умна, чтобы понять, что поскольку все обвинения с меня были сняты, то предлагаемая акция ставила задачей наказать невиновного еще раз, путем приписки ему надуманного органами милиции преступления. Помимо всего, она слышала массу разговоров об аресте невиновных людей в сталинскую эпоху.

Валя категорически отказалась выполнить требование милиции, и представить себя в роли жертвы якобы имевшего место насилия и стать лжесвидетелем.

- В чем причина ваших действий в отношении невиновного человека? - спросила она.

- Он отказался получить советский паспорт.

- Но если он не советский гражданин, то у него нет оснований брать именно такой паспорт.

- Это не имеет значения. И даже если он не виновен, мы его вес равно арестуем. Ради статистики.

Валя рассмеялась и предложила им найти кого-нибудь другого. Она немедленно сообщила мне о происшедшем, и я был благодарен за рассказ. Валя уволилась на следующий день.

Попрощавшись со мной, она, опасаясь дальнейших неприятностей с органами милиции, без промедления выехала к себе на родину.

Поскольку все мои близкие друзья-евреи уже покинули Мяундже и выехали домой, моим самым близким другом теперь стал Ииаи, которому я рассказал о намерении милиции. Мы пришли к выводу, что не дожидаясь фабрикации никакого дела, надо немедленно покинуть Мяундже и выехать в Москву. К концу августа меня вызвали в контору коменданта лагеря, того же самого капитана, который выдавал мне справки. Он сказал, что лагерь закроется через неделю и мне следует

решить вопрос выбора места будущего проживания. Я ответил ему, что это будет Москва, поскольку у меня отсутствовало жилье даже в случае временной остановки. В Москве работало посольство Израиля, и только там я мог подать заявление на получение Израильского паспорта, чтобы выехать в эту страну.

- Но я не могу в ваш документ вписать «Москва». Вы там никогда не проживали.

- Ну, какая будет разница если вы впишите это слово. Вы ведь уезжаете, я уезжаю, все уезжают. Никто не будет вас наказывать. Я не советский гражданин, никогда не жил в России, имею вызов на въезд в Израиль. Москва - единственный город, где я смогу получить израильский паспорт.

Капитану, вероятно, надоело спорить и он, наконец, все-таки согласился с моими доводами, понимая, что я был прав и не собираюсь менять требования. Он лишь сказал:

- Хорошо! Черт с тобой! Пусть это будет Москва. Но если у тебя будут неприятности, меня не вини.

- Не буду, - ответил я. - Ведь я даже не знаю вашу фамилию.

Он взял справку и в графу «Место постоянного пребывания»» вписал - «Москва».

Я спросил: могу ли я ознакомиться с моим личным делом, и снять копию с листов обвинения, которою я никогда не видел. Он кивнул головой в знак согласия, и сказав, что скоро вернется, покинул помещение. Я остался один с моим делом. Меня очень интересовали подшитые в нем документы. Начав листать, нашел обвинительное заключение, копию которого я начал снимать. Закончив работу, стал читать другие документы подшитые в дело. Некоторые из них, наиболее важные для меня, я вынул из папки. Я также изъял список личных вещей, конфискованных в Дайрене, и с некоторыми другими документами, спрятал их в мою тужурку.

Вернувшись, капитан спросил, снял ли я копию обвинения. Он получил утвердительный ответ, и я даже показал ему выполненную работу. Ничего не подозревая, капитан убрал мое дело. Затем приступил к расчету денег, которые мне полагались: 4 рубля 50 копеек суточных, на питание. Три дня в пути - это 18 руб. 50 коп. (на эти деньги вряд ли можно было купить буханку хлеба), плюс 146 руб. за

проезд автобусом от Мяундже до Магадана. На разные расходы полагалось 100 рублей (тогда - 10 долларов). Капитан также выдал мне билет на пароход рейсом Магадан - Находка и 565 руб. 10 коп. на железнодорожный билет до Москвы. Я, наконец, почувствовал долгожданное облегчение от груза своего прошлого. Спасибо капитану, ставшим моим настоящим спасителем. Я был готов сегодня же навсегда оставить Мяундже и избавиться от цепких объятий МВД.

Я покинул Ивана в августе, а также некоторых друзей, с которыми пришлось так много пережить. У меня в кармане лежали документы, деньги от лагеря и 3500 рублей, полученные при расчете на работе. Со мной находился небольшой чемодан с личными вещами, которых было совсем немного.

Я сел в автобус идущий в Магадан. На главном шоссе, на выезде из Мяундже, автобус внезапно остановился по требованию милиции. Она пришла опять за мной, на этот раз подвергнуть меня аресту за отказ от получения паспорта. Меня спросили, куда я направляюсь. Ответ был кратким - в Магадан, затем в Москву. Я знал, что они не могут забрать меня с собой. Бывший бесправный заключенный сейчас стал свободным человеком, наделенным всеми правами согласно инструкций. Я мог ехать куда пожелал и получить паспорт на месте окончательного пребывания. По поведению милиции, чувствовал, что представители органов власти терпят поражение. Взглянув друг на друга они даже помахали мне жестом – дескать, до свидания

- До свидания, - ответил я. - Будьте здоровы. И до следующей встречи. Я взглянул на строительство в последний раз. Автобус стал набирать скорость. Мы ехали в Магадан - столицу Колымы.

Глава 26.

МАГАДАН - ХАБАРОВСК

Прибыв в Магадан, автобус остановился у ворот транзитного лагери для бывших заключенных, ожидавших парохода для переезда на материк. Охрана отсутствовала. Все свободно гуляли, кто куда желал. Нас кормили дважды в день. Это было мое второе и последнее посещение Магадана, только на этот раз я находился в городе свободным человеком.

После нескольких дней пребывания в лагере, уполномоченный подписал документы на недельное пребывание на корабле. Затем нам выдали пять килограммов черного хлеба и два кило селедки, сообщив, что будут кормить на корабле супом раз в день, что напомнило мне о том скудном питании, которое мы получали по дороге на Колыму.

На следующий день несколько сот бывших заключенных были доставлены в порт Нагаево. Здесь проходила наша посадка на пароход, занявшая весь день. Документы тщательно проверялись у трапа, багаж открывался и проверялся. Затем нас немедленно разделили. Бывшие уголовники были помещены во внутрь корабля, а бывшие политические заключенные - в кабинах на палубе.

Находясь на палубе, я заметил, что офицеры МГБ и служащие Дальстроя, коммунисты и аристократия - так называемая элита советского общества, внимательно наблюдали за нами. Трап подняли, когда уже было темно. По мере того, как корабль отходил от пирса, раздавались крики радости. Колыма быстро исчезала и в моих мыслях, невольно, стали возникать сцены недавнего прошлого, которое сейчас казалось далеким. Я стал плакать, и ничего не мог поделать с проявлением этих чувств.

Уцелев после столь тяжелых испытаний, я ощущал чувство неуправляемой ненависти ко всем палачам Сталина, создавших пот ад на земле. Вглядываясь в исчезающий берег Колымы, я с симпатией и сожалением думал о всех, кто оставался на этой забытой Богом земле и как только огни порта стали окончательно меркнуть услышал крики: «Прощай, Магадан! Прощай, Колыма!»

Стало ветренно. Днем на палубе было мало народа. Изнутри корабля слышались печальные песни и отрывки разговоров

воспоминания о прошлом. Воры и преступники, беспрестанно матерясь, играли в карты. Они радовались своей короткой свободе, которая наверняка завершится в Находке или в Хабаровске, на пути домой. Политические держались все вместе.

Раз в день нас кормили супом, вероятно, оставшимся от прошлого обеда. Наш скромный запас продуктов следовало растянуть до Находки. Мы постоянно опасались ночных грабежей. Воры бродили в наших помещениях, когда мы спали, и нам пришлось организовать охрану для предотвращения грабежей. Устраивались драки и потасовки, которые могли стать серьезной провокацией. Но политические не вмешивались в столкновения и всегда были начеку.

После пятидневного морского путешествия мы, наконец, прибыли в Находку - морской порт, расположенный в 24-х километрах севернее Владивостока. Пришлось ждать еще два часа, чтобы спуститься на берег. Находка представляла собой крохотный городок с железнодорожной станцией рядом с портом. Поэтому идти далеко не пришлось. Я купил билет до Хабаровска. Мы сели в поезд, идущий до станции Угольная, с которой осуществляется пересадка на транссибирский экспресс Владивосток — Москва. Утром, на второй день пути, поезд прибыл в Хабаровск. Попрощавшись с товарищами, я сошел с поезда и сел в автобус, идущий в центр.

Хабаровск мне показался красивым городом. Это был первый из городов с которым я познакомился. Город был основан в 1651 г., в первую волну колонизации, как военный форпост. В городе были широкие улицы, высокие здания и он располагался на холмах, ниже которых протекал Амур. На берегу реки находился хороший пляж. В 1956 г. Хабаровск показался мне главным из всех городов региона российского Дальнего Востока.

В справочной я узнал адрес Дальневосточного Военного трибунала и пошел к зданию пешком, радуясь свободе передвижения. Хабаровск был больше и значительно красивее Магадана. Это был первый крупный город, в котором я спокойно и без страха гулял по улицам. Меня никто не преследовал.

Войдя в здание трибунала, я попросил встречи с полковником юстиции Кравченко, подписавшим документ о моей реабилитациии. Дежурный офицер спросил меня о причине встречи. Я сказал ему, что в

документ вкралась ошибка. Он позвонил по телефону Кравченко. Поступил ответ, что я буду принят. В ходе моего сопровождения офицер спросил длительность срока моего пребывания в лагере. Я ответил - семь долгих лет тяжелого труда, ни за что! Улыбнувшись, он покачал головой. Я вошел в хорошо обставленную просторную комнату. На окнах висели шторы. Выделялся огромного размера стол. В комнате стояли красивые мягкие кожаные кресла. Полковник сидел за столом, играл авторучкой. Встав, он приветствовал меня рукопожатием и предложил сесть в одно из кресел.

- Чем могу служить? - спросил он.

- Вкралась ошибка в документ о моей реабилитации, что вы подписали. Хочу попросить вас исправить документ или выдать мне другой.

Полковник взял документ и прочитал его. Покачав головой, он сказал:

- Не вижу каких-либо ошибок. А вы?

- Отчество моего отца вписано неправильно. Его имя было Григорий, а не Герш.

- Есть ли у вас справка об освобождении из лагеря?

- Да, есть. Вот она.

Я передал ему справку.

- Очень хорошо, - ответил он. - Я вижу ошибку. Я добавлю имя Григорьевич рядом с Гершевичем, чтобы ваш паспорт был оформлен правильно.

Я поблагодарил полковника за согласие и добавил:

- Сейчас я хотел бы задать вам один юридический вопрос.

- Да, конечно. Что бы вы хотели узнать?

Об этом документе о моей реабилитации, подписанного вами. Я ведь реабилитирован в полном понимании этого слова?

- Давайте посмотрим, - ответил он. - Один момент, пожалуйста.

Он вынул папку, посмотрел в нее, сравнил оба документа и сказал:

- Да, вы реабилитированы полностью с возвратом конфискованных вещей и имущества в Дайрене. Все обвинения с вас сняты.

- Вы говорите, что я могу получить все мои вещи?

- Да. Конечно.

- От кого?

- Вам следует пройти в областное управление КГБ гор. Хабаровска и обратиться к ним с этим документом. Они арестовали вас в Китае, не так ли? Уверен, что они помогут вам.

- Где находится хабаровское управление КГБ?

- Вы знаете Хабаровск?

- Нет.

- Управление КГБ близко от нашего здания. Через два квартала. Спросите любого на улице и вам объяснят.

Я поблагодарил полковника за информацию. Мы оба встали, пожали руки, словно в прошлом со мной ничего не произошло.

- Могу ли я еще помочь вам в чем-нибудь? — спросил полковник, улыбаясь.

- Нет, спасибо. Не сейчас. Возможно в будущем. Во всяком случае, спасибо вам за оказанную помощь.

Мы расстались. Я вышел из здания и пошел по улице. Пройдя два квартала, обратился к дежурному милиционеру с просьбой объяснить, где находится здание КГБ?

- КГБ? — спросил он с подозрением в голосе.

- Да, КГБ.

- Первая улица, направо. Увидите огромное серое здание с двумя входами. Не входите в главный вход. Он для работников КГБ. Заходите во второй вход на правой стороне здания.

Поблагодарив его, я пошел искать здание. Милиционер опять посмотрел на меня с подозрением.

Я вошел в здание КГБ через боковой вход. Дежурный офицер спросил меня о цели визита. Я скачал, что меня реабилитировали, и я хотел бы получить все мои конфискованные вещи. Позвонив по телефону, дежурный объяснил мою просьбу человеку на другом конце провода. Получив некое задание, дежурный офицер немедленно сказал:

- Слушаюсь, товарищ полковник. Будет сделано!

Взглянув на меня, он взял документы и сказал:

- Следуйте за мной.

Мы поднялись на второй этаж, затем шли по коридору. Кто-то проходил мимо нас, внезапно остановился и, повернувшись лицом, стал смотреть на меня.

- Лернер! Американский шпион! - произнес человек в полном недоумении. — Вы... живы? Что вы здесь делаете?

- Вот видите, с неба прилетел к вам с визитом, чтобы доказать вам, что я такой же американский шпион, как вы - австралийский разведчик! И как видите, все еще жив и полностью реабилитирован.

- Что ты сказал?

Взглянув на него, я ответил с сарказмом: - А что... вы... здесь делаете? Я ведь тоже считал, что вы уже давно мертвец.

- Нет. Пока еще рано, - сказал капитан, допрашивавший меня в Китае и отнявший у меня массу сил, нервов, здоровья. - Как видишь, я еще жив и здесь.

- И даже после 20-ю съезда КПСС? Как случилось, что вас не отправили в отставку?

- Меня? В отставку? Ерунда! За что? Меня перевели из Владивостока в Хабаровск. Вот и все.

- Вам повезло, что не отправили в отставку или служить в Магадане.

- И по какому делу вы здесь сейчас?

- А это, мой уважаемый капитан, мое личное дело, и вас совершенно не касается.

- Ну, тогда, во всяком случае, счастливого пути! - ответил он. - Увидимся!

И пошел по своим делам.

- Кто это был? - спросил дежурный офицер.

- Этот ублюдок? Он был одним из моих проклятых следователей, допрашивавших меня в китайском городе Дайрен.

Мы остановились у большой двери. Офицер постучал и пригласил меня войти.

- Заходите, заходите! - сказал тучный подполковник, сидя за большим столом с папиросой во рту. - Садитесь!

Я сел на мягкое кожаное удобное кресло.

- Можете идти, - сказал подполковник дежурному офицеру. Окинув меня проницательным взглядом, подполковник сказал: — И что вы хотите получить от нас?

- Мои личные вещи, конфискованные у меня во время моего ареста в Дайрене.

- Какие вещи вы имеете в виду? Есть ли у вас перечень конфискованных вещей?

- Конечно, - ответил я. - Вот копия из моего дела.

- И где вы это получили? - удивленно спросил он.

- Вы ведь не рассказываете ваши секреты, не так ли? Так почему же я должен делиться своими. Это подлинник.

- Вижу. Мне надо проконсультироваться с моим начальником.

Он позвонил. Их разговор занял несколько минут. Через пять минут в комнату вошел полковник и сел в кресло напротив меня. Я, помня слова помощника коменданта лагеря Д-2, теперь совершенно ничего не боялся.

Полковник взглянул на меня и спросил:

- Что вы конкретно желаете получить от нас?

- Все, что перечисление в этом списке. Я реабилитирован. Сейчас желаю получить обратно все принадлежащие мне вещи.

- Где вы собираетесь постоянно проживать?

- В Москве.

- Там вы их и получите. На Петровке 38. Вам придется сделать заявку на возврат всех вещей.

- Но вы также конфисковали у меня большую сумму денег. Мне нужны хотя бы немного денег на пребывание в Москве.

Полковник взглянул на мой документ и прочитал перечень конфискованных вещей. Затем, по телефону, вызвал бухгалтера и после его прихода спросил о возможности выдачи аванса.

- Бухгалтер, майор по званию, спросил меня, сколько денег я бы хотел получить?

- 50,000 тысяч рублей

- Это слишком большая сумма. Могу дать только 10,000.

Я выразил протест полковнику, сказав, что предложенная сумма была явно занижена. То были мои деньги, и я не желал ехать нищим. При этой фразе, я спросил майора:

- А вы бы желали нищенствовать?

- Нет, конечно, - ответил он.

- Тогда дайте мне авансом 50 тысяч рублей.

- Это невозможно. В Москве вам оформят окончательный расчет.

- Тогда выдайте авансом 30 тысяч.

Полковник, взглянув на майора, скачал:

- Дайте ему 20 тысяч и возьмите расписку.

Майор согласился. Вскоре мне вручили 20 тысяч рублей, и я расписался за их получение.

- И это все? - спросил полковник.

- Нет. У меня есть еще одна просьба. Мне надо провести где-то сегодня ночь. Хотел бы получить место в гостинице МВД Хабаровска, и заодно, получить билет на транссибирский экспресс в Москву.

Полковник согласился на гостиницу. Но в отношении билета сказал:

- Билет купите сами.

- Я не могу.

- Почему?

Слишком многие из нас едут домой и билетов нет.

- Хорошо. Мы купим тебе билет до Москвы. Но тебе придется заплатить за него.

Я поблагодарил его за услугу. Полковник дал указание дежурному офицеру отвезти меня в гостиницу МВД и купить мне билет. Мы вежливо расстались и полковник пожелал успешной дороги.

Они привезли меня на станцию, купили билет и доставили в гостиницу для работников МВД с приказом разместить на ночь.

В гостинице я был помещен в палату с восемью кроватями. Гостиница была похожа на постель. Шесть коек были заняты, две свободны. Присутствующие в комнате просто посмотрели на меня, и покачали головой. Никто не подал голос. Они явно боялись меня, не зная, кто я был. Но я то знал, кто были эти люди, и также молчал.

Утром джип из МВД забрал меня вместе с некоторыми из них. Нас привезли на станцию и ждали до нашей посадки в транссибирский экспресс.

Я покидал Хабаровск с лучом надежды. Наконец, я был на пути в Москву, где надеялся получить израильский паспорт в посольстве Израиля, а также российскую визу в ОВИРе на выезд из страны.

По мере того, как поезд удалялся от станции, я предавался раздумьям о своем будущем, радуясь, что сумел чего-то добиться в Хабаровске без боязни столкнуться с новыми репрессиями. Но то было лишь начало в процессе моей длительной борьбы за выезд в свою страну.

Глава 27.

НА ТРАНССИБИРСКОМ ЭКСПРЕССЕ - В МОСКВУ

Зайдя в вагон, полностью загруженный пассажирами, я все-таки нашел свободное место у окна. Следующим действием стала необходимость познакомиться с проводником. Во избежание возможной кражи чемодана, я обратился к нему с просьбой оставить свой скромный багаж у него в купе.

- Почему такая необходимость?

- Чтобы не украли чемодан.

- Почему ты считаешь, чтобы я хранил чемодан в своем купе?

- У тебя он будет сохраннее. В вагоне едут слишком много воров. Проводник отрицательно покачал головой, но затем, посмотрев на меня хитрыми, блестящими глазками спросил:

- А что я буду иметь за это?

Я ответил, что рассчитаюсь с ним по прибытии в Москву, а пока, в счет аванса, даю ему бутылку водки. Он согласился.

Эта была моя третья поездка по Транссибу, две - в качестве заключенного, а сейчас свободным человеком. Вагон стал моим временным домом. Я морально почувствовал себя на подъеме.

Транссибирский железнодорожный путь протяженностью в десять тысяч километров от Владивостока до Москвы считается самой длинной дорогой на планете. Тогда требовалось десять дней, чтобы пересечь огромные пространства России. Сегодня время поездки сокращено до семи дней. Путешествие свободным человеком стало для меня незабываемым событием. Я отдыхал от всех забот и, просто сидя у окна, наблюдал за мелькавшими изменениями в ландшафте, хотя иногда предавался воспоминаниям о двух прежних путешествиях.

Мы прибыли в Биробиджан, центр Еврейской автономной области, на следующий день. Здесь была остановка состава, одна из многих, и часто на час-два, что позволило купить продукты и залить кипяток в канистру. На этот раз было объявлено, что состав будет стоять несколько часов. Воспользовавшись стоянкой, я пошел в город. Ведь он должен был выглядеть «еврейским» по предназначению. В городе мне удалось поговорить с несколькими российскими евреями, немного

разузнать о жизни россиян вне лагерей, так как, в силу своих обстоятельств, ничего об этом не знал.

Еврейская община Биробиджана была создана Сталиным в 1928 г. в дальневосточном районе страны, на границе с Китаем, и располагалась в заболоченной местности. После основания Биробиджана туда прибыли 1500 евреев-поселенцев из Палестины, однако область так никогда и не стала еврейским национальным домом. Сегодня здесь проживают всего несколько тысяч евреев. После распада СССР в 1991 г. Биробиджан стал Еврейской автономной республикой. Открылись курсы по изучению идиш и иврита, и даже детей неевреев в детских садах сейчас учат идиш.

Гуляя по улицам, я услышал разговор па идиш. С опаской подошел к говорящим, поздоровался, сказал, что я еврей. Они с подозрением посмотрели на меня. Тем не менее, разговор состоялся и задаваемые вопросы были вполне типичными для евреев. Обычно, когда два еврея встречаются, то они, прежде всего, желают узнать, откуда родом и откуда прибыли, в данном случае, кто твой собеседник и как он попал в Биробиджан, и т.д.

Я рассказал им всю правду о себе, поскольку мне нечего было скрывать. Услышав мой рассказ, они были очень напуганы, даже боялись слушать. Некоторые сразу ушли, но несколько человек все-таки остались. Те, кто остался, вероятно, были коммунистами из прошлых времен. Я попросил их немного рассказать о городе. Они сообщили, что здесь есть еврейский театр, ставивший пьесы на идиш, работает синагога, издается газета «Биробиджанер Штерн» на идиш. Слушая рассказ собеседников, и смотря на них, я жалел этих евреев. Они выглядели такими несчастными внешне, подавленные трудностями повседневной жизни, ее суровостью.

Сегодня городская газета, печатающаяся на идиш и русском, перестала быть органом коммунистической прессы и стала отражать сионистские взгляды. Редакция предпринимает усилия по восстановлению идиш в регионе, гак как шин. немногие биробиджанцы владеют этим языком.

Область занимает площадь в 32 тысячи кв. км. и в ней проживают около трехсот тысяч человек, но когда я там был, коренное население было русским, и включало десять процентов украинцев. На территории

области проживали до десяти тысяч евреев. Сегодня их численность, в связи с отъездом в Израиль, значительно уменьшилась, но, тем не менее, евреи там еще проживают.

В удрученном состоянии от услышанного, я вернулся в вагон, подумав, что никогда бы не согласился здесь жить. Через двадцать минут наш состав двинулся в путь.

В город Улан-Уде мы прибыли через несколько дней. Город основали в 17-м веке и он - центр бурятской культуры и буддизма. Как и во всех других регионах страны в годы сталинизма, буддизм хотя и очень пострадал, но, тем не менее, продолжал сохраняться. Затем был Иркутск, где я, по дороге в Тайшет, был помещен в Александровский Централ. Состав прошел вдоль берега озера Байкал (это слово обозначает «Богатое озеро»). Этот огромный по размерам источник чистой воды имеет протяженность в 650 километров. Максимальная глубина озера составляет 1500 метров, что делает его самым глубоким озером на планете. Однако в озере купаться невозможно из-за низкой температуры воды. Меня потрясла никогда еще не виданная до того открывавшаяся величественная панорама.

Вокруг Байкала действовало много лагерей рабского труда. В районе обнаружено золото, нефть, а само озеро стало мировым источником гидроэнергетики. Во время моего пребывания в Тайшете, в устье озера, на реке Ангара, строилась первая гидроэлектростанция Ангарского каскада энергетики.

После Иркутска, на запад от озера, пошли великие сибирские степи, самые большие на планете, плоские, словно поверхность стола. Проезжая Тайшет, я мог из окна видеть транзитный лагерь № 25 -первый лагерь, куда меня привезли до пребывания в лагере № 31 Тайшетского района. Вновь возникли яркие, полные горечи, воспоминания о прошлом, и на моих глазах появились слезы...

Вагон стал по-настоящему моим движущимся домом. Я был удивлен видеть проводника постоянно бодрствующим. Он всегда был чем-то занят, а я на остановках выбегал из вагона, бежал к торгующим продуктами местным жителям, покупал лук, жареную рыбу, вареные яйца, картофель. Иногда продавали домашнее печенье. На всех станциях всегда в наличии был кипяток.

На шестой день мы проехали город Красноярск, пересекли реку Енисей. Город создали в 1628 г. и он стал крупным промышленным центром. В регионе также находилось много лагерей. Степной ландшафт после станции Тайга сменился на лесной. Говорят, что сибирская тайга является самым большим лесным массивом на планете.

Поздней ночью наш состав прибыл в город Свердловск (Екатеринбург). Я решил окончательно сойти с поезда, предварительно хорошо уплатив проводнику за хранение чемодана. Он был тронут моей щедростью, так как не ожидал, что получит много от бывшего заключенного.

Еще в 1954 г., находясь в лагере, я получил первое письмо от Наташи, в котором она сообщала, что ее мама сейчас проживает в Свердловске. Но главной причиной, заставившей ее написать мне, было желание узнать, что делать с домом, где мы жили в Дайрене. Продать ли его? Так как дом не был нашим личным имуществом и принадлежал бывшему германскому консульству, я не мог дать ей надлежащее распоряжение. Она ведь не могла продать недвижимость не принадлежащую семье Лернер.

После освобождения, на пути в Москву, я решил посетить Наташу и се маму, Дарью Георгиевну, в то время жителей Свердловска. Мне надо было узнать, что произошло после моего ареста и как они оказались в России.

Сойдя с поезда поздней ночью, я решил дождаться утра на вокзале. Идти было некуда. Сев на скамью я почти сразу уснул. Меня вскоре разбудил милиционер, потребовавший предъявить документы. Я показал справку о своем освобождении. Взглянув на нее, он спросил, почему я не оформил паспорт в Магадане.

- Я еду в Москву и получу его там.

- А что ты делаешь в Свердловске?

- Прибыл навестить свою тетку.

- Сколько дней будешь в Свердловске?

- Только несколько дней. Прежде всего, хочу ее повидать.

Милиционер вернул мой документ и сказал:

- Спать на вокзале запрещено. Либо бодрствуй, либо уходи. У тебя есть выбор.

Я провел ночь, борясь со сном. Иногда все-таки засыпал и милиционер всегда приходил, чтобы разбудить меня. Ранним утром я приступил к делу. В справочном бюро при станции мне сказали, как пройти по адресу Дарьи Георгиевны. Работник справочной спросила о моих родственных отношениях с человеком, с которым я пожелал встретиться. Я сообщил, что это была моя тетя. Справку мне выдали немедленно.

Дарья Георгиевна жила в центре города. Я добрался к места минут через пятнадцать, нашел дом, квартиру № 6 на втором этаже и позвонил. На двери квартиры были написаны инициалы «Д.Г.Л.»

С ощущением страха в сердце стал ожидать, когда она соизволит открыть дверь. Но вот дверь открылась и предо мной стояла сама Дарья Георгиевна. Увидев меня и окаменев, она стояла, не говоря ни слова. Для нее это был словно удар молнии, настолько она была потрясена. В растерянности она поднесла руку ко рту. Я увидел слезы на ее глазах.

- Заходи, пожалуйста. Я забыла пригласить тебя, - сказала она.

Я вошел в чистую, убранную двухкомнатную квартиру. Она повела меня в гостиную.

- Пожалуйста, садись. Ты завтракал? - спросила Дарья Георгиевна.

- Нет. На что не было времени. Я приехал поздно ночью.

- А где ты спал?

- Я вообще не спал. Мне не разрешили спать на вокзале, и я просидел всю ночь, не сомкнув глаз.

- Ты имеешь в виду милицию?

- Да.

- И куда ты держишь путь?

- В Москву.

- Ты там останешься?

- По всей вероятности, да, - ответил я, посмотрев на хозяйку.

Она предложила мне поспать несколько часов. Я настолько устал, что немедленно уснул.

Я поздно проснулся, отдохнувшим и свежим, проспав, по крайней мере, часов семь. Наступал критический момент нашего разговора. Нам предстояло вспомнить прошлое, и я, прежде всего, пожелал

услышать ее рассказ о том, что произошло в Дайрене. Дарья Георгиевна нарушила молчание.

- Откуда ты приехал? - спросила она.

- Из Магадана. Знаете, где он расположен?

- Нет. Но я слышала об этом городе от многих. Должно быть жуткое место?

- Ад на земле!

- Но ты ведь выжил? И это самое главное! Я рада за тебя, что ты вышел, выглядишь нормально и, вроде бы, бет изменений.

- Спасибо за комплимент.

Я посмотрел на нее со злобой. Мой адреналин стал медленно увеличиваться, и я спросил:

- Что произошло с Наташей?

- Ничего, ответила она. Наташа здорова, живет в Москве.

- Могу ли я се увидеть?

- Нет! Нет! Не сейчас. Встреча с ней невозможна! Она сейчас не может встретиться с тобой.

- Вы имеете в виду, что она замужем?

- Не могу тебе сказать ничего определенного. Тебе следует набраться терпения. Когда-нибудь... ты встретишься с ней.

- Но мне необходимо встретиться с ней. Есть много вопросов, проблем, требующих разъяснения.

- Но она не была твоей женой, и ты никогда не был на ней женат. Она была лишь твоей подругой.

- Знаю. Это правда! И поэтому, я бы хотел получить обратно мое кольцо. Оно принадлежало маме и мне очень дорого как память.

- Наташа ведь не могла ждать тебя... всегда!

- Конечно, нет. Она ведь не декабристка. Но не об этом должна идти речь.

- О чем же ты хотел говорить с ней? - спросила Дарья Георгиевна нервным тоном в голосе.

Глубоко вздохнув, я пытался успокоиться, а затем сказал:

- Наташа предала меня в Дайрене органам МГБ. Ее действия привели к моему аресту и тюрьме с последующим пребыванием в лагерях. Она разрушила мою жизнь. Она работала информатором на МГБ... живя со мной... и в моем доме!

-Нет! Нет! Этого не может быть, - сказала Дарья Георгиевна. Ее руки тряслись. - Этого не может быть! Я не верю!

- Но это так. Это горькая правда! - растягивая каждое слово, убеждал я собеседницу.

- Моя дочь? Агент МГБ? Не может быть! Я в это не верю!

- Как видите, все возможно на этом свете. Все. Дети против родителей. Родители против детей. Мать против дочери. Дочь против матери. Муж против жены. Соседи против всех. И вот видите, сажали всех из-за фальшивых донесений. Сталинский режим использовал всех из-за террора и страха к нему.

- Но как ты узнал об этом? Вероятно, тут какая-то ошибка?

- Нет, Дарья Георгиевна, ошибки нет! Как и нет никаких сомнений в ее действиях, - ответил я.

- Ты все-таки ошибся.

- Нет! И еще раз - нет! Я читал папку своего дела. Видел все документы в ней против меня, включая ее показания против меня. Я слушал ее секретные донесения в МГБ во время следствия. Как вы можете все содеянное ею назвать? Игрой с МГБ, но не изменой?

Дарья Георгиевна пыталась уйти от правды. Она знала все о своей дочери, в том числе и то, на кого работала Наташа. Она была свидетелем всех событий произошедших в нашем доме в Дайрене. Сейчас она была настолько расстроена моим правдивым рассказом, что не могла говорить, и продолжала плакать.

Я пожалел ее. Ее не следовало ни в чем винить. Она была хорошим человеком с золотым сердцем. Во всяком случае, в Дайрене мы общались без неприятностей.

После того как она немного успокоилась, Дарья Георгиевна, взглянув на меня, стала просить прощение. Но я не мог вымолвить ни слова и просто смотрел на нее с сожалением.

- Прости меня! Умоляю тебя! - звучали ее слова сквозь плач. - Прошлое навсегда ушло, и повернуть время вспять невозможно. Никогда и не подумала, что такое могло произойти. Лучше всего, чтобы ты оставил Наташу в покое.

Ничего не говоря, я просто продолжал смотреть на собеседницу. Она взглянула на меня умоляющими глазами. Некий внутренний голос подсказывал мне принять ее просьбу.

- Где ваша младшая дочь, Алла?

- В Риге.

- Замужем?

- Пока нет.

Я пробыл в квартире Дарьи Георгиевны несколько дней. Но пришел день отъезда. Дарья Георгиевна, плача, прощалась со мной, обнявшись. Я еле сдерживал и свои слезы. Произнеся слова прощания, я быстрым шагом покинул квартиру.

Мне повезло сразу достать место на проходящий экспресс в Москву. Через три дня состав прибыл на Ярославский вокзал столицы. Сойдя с поезда, я пошел на выход вместе с толпой. Из динамиков на площади звучала известная песня: «Утро красит нежным светом / Стены древнего Кремля...» Стоя у выхода с Ярославского вокзала я смотрел на толпы людей, входящих и покидающих здание. Я был чужеземцем в этом городе и среди всех, кто его населял. Меня охватило чувство некой растерянности. Значит, вот она, Москва, столица СССР! Оставаясь по-прежнему бывшим заключенным из Магадана, только что реабилитированным, я менее всего ожидал новых забот и неприятностей, начавшихся сразу же после приезда.

Глава 28.

МОСКВА

У вокзала находился справочный киоск. Я решил узнать адрес Вилли Свечинского. До отъезда из Магадана Вилли сказал мне, что если я буду в Москве и потребуется его помощь, то мне следует найти его.

Получив платную справку об адресе Вилли, я сел в автобус, идущий по Садовому кольцу. Из окна я смотрел на улицы столицы «Великого Советского Союза», в которую ежедневно прибывали тысячи людей со всех концов страны по делам и как туристы. Только Москва имела почти все необходимое для повседневной нормальной жизни, поэтому, приезжающие покупали всевозможные товары и продукты достать которых в других городах было практически невозможно.

Москва была одним из старых городов планеты, и действительно была красивым, древним и полностью русским городом. Россияне говорили, что этот город - сердце их родины. По данным советской прессы тех времен Москва считалось признанным центром мировой науки, и гости, ученые, приезжали в столицу из разных стран, чтобы посетить научно-исследовательские центры и познакомиться с последними достижениями и открытиями. В СССР тогда образование на всех уровнях, в том числе университетах и высших учебных заведениях, было бесплатным и по данным статистики в 1961 г. каждый четвертый москвич где-то учился.

В Москве тогда работало девять железнодорожных станций. Три из них находились на Комсомольской площади, расположенные друг против друга - Ленинградский вокзал, Казанский - наиболее крупный, и Ярославский вокзалы. Я прибыл на Казанский вокзал с востока.

Автобус, на который я сел у Ярославского вокзала, остановился недалеко от посольства Соединенных Штатов. Шофер показал как пройти на улицу Воровского № 39. Поднявшись на второй этаж я позвонил в квартиру Вилли. Но никто не спешил открывать дверь. Я позвонил еще раз, чуть дольше. Услышал шаги, и дверь отворилась. Отец открыл дверь. Окинув меня удивленным взглядом, он спросил, что мне надо.

- Это квартира Свечинского? - спросил я.

- Да. Что вам надо?

- Я бы хотел видеть Вилли.

- А вы кто?

- Я его друг по Магадану.

- Его нет дома, - ответил отец.

Но Вилли, услышав мой голос, подошел к двери. Встав позади отца, сказал ему, что я его друг по лагерю в Магадане. Подозрительно посмотрев на меня, его отец ушел. Вилли прикрыв дверь, сказал:

- Я рад тебя видеть, но не могу принять тебя в квартире. Пойдем к моему другу, ты его не знаешь, но я уверен, что он пустит тебя переночевать. Обожди здесь. Я скоро вернусь. Хорошо?

Я кивнул головой, чувствуя себя в весьма неудобном положении, но Вилли вскоре вышел и мы пошли к его другу Роману Брахтману, квартира которого находилась в нескольких кварталах от дома Вилли.

Вилли, Роман Брахтмаи и Миша Маргулис были арестованы в Москве по одному и тому же делу в 1950 г. по обвинению в попытке бегства из Советского Союза. Семья Брахтмана встретила меня хорошо, но я чувствовал, что в определенной степени все-таки опасалась моего присутствия в их квартире.

После того, как Вилли представил меня семье, он покинул нас. Я познакомился с добрым, приятным человеком Романом Брахтманом. Он был высокого роста, живой в движениях и действиях. Его моложавое лицо и черные, горящие глаза всегда привлекали женщин, на которых он смотрел с улыбкой покорителя сердец. Они просто не могли сопротивляться его взгляду. В 1948 г. Роман поступил учиться в институт восточных языков на факультет арабского языка. Его арестовали 20 мая 1950 г. и Особое совещание МГБ приговорило его к десятилетнему заключению. Он провел в Норильске пять последующих лет.

29 января 1955 г. его освободили вместе с Михаилом Маргулисом и Вилли Свечинским в Москве. Вскоре он уехал с семьей в Польшу, и оттуда - в Израиль. Затем Ромам со своей семьей переехал из Израиля в Соединенные Штаты, где по сей день живет в Нью-Иорке.

На следующий день Роман привел меня к Мише Маргулису, проживавшему в Кречетниковском переулке, рядом с Арбатом. Миша

жил с отцом в однокомнатной квартире. После того, как мы вошли в его квартиру, Роман представил меня семье.

Я показал им официальный израильский документ - приглашение с красной сургучной печатью, и они согласились дать мне временное пристанище. Каждое такое официальное приглашение на въезд в Израиль было мечтой для любого еврея и во многом способствовало моему проживанию в квартире Маргулисов. Я провел у них два месяца: август-сентябрь 1956 г. Вскоре мы с Мишей стали близкими друзьями.

Михаил Маргулис родился в 1930 г. в Москве. Он был прилежным учеником и хорошо учился, возглавлял в классе пионерскую дружину, затем комсомольскую организацию Начиная с 15-ти лет Миша регулярно посещал постановки московского Государственного еврейского театра. В то время он и родители проживали в районе Арбата, на так называемой Собачьей площадке. Посещая театр, Миша познакомился с классическими еврейскими пьесами, «Тевье-молочник», «Фрейлехс», «Два Куни Лемел». Там он впервые увидел великого еврейского актера Соломона Михоэлса, который во время антракта пьесы «Два Куни Лемел» объявил зрителям, что Красная армия освободила Кенингсберг. Зал, стоя, бурно аплодировал сообщению.

В 1948 г. Миша решил поступить учиться в МГУ на юридический факультет. Он на «отлично» сдал вступительные экзамены, однако не был принят из-за существующей квоты для студентов-евреев. После неоднократных жалоб и обращений в Министерство Высшего образования на несправедливость решения, его все-таки зачислили студентом этого факультета.

В МГУ, в каждой группе, находился стукач-информатор МГБ.

В группе № 7, где учился Миша, был также, известный коммунист Анатолий Лукьянов, будущий спикер Верховного Совета СССР и член государственный Российской Думы (1996). Первокурсником в группе был также знаменитый приятель, а в будущем, и друг, Лукьянова, Михаил Горбачев...

В январе 1948 г. Миша и Роман узнали правду о «внезапной» смерти Соломона Михоэлса (позднее, в лагере, Миша встретил еврея из Минска, рассказавшего подробности этого позорного события,

исполненного по приказу Сталина). Затем стали распространяться слухи о ликвидации Еврейского антифашистского комитета, арестов Маркиша, Бергельсона, Квитко, Гофштейна и других еврейских писателей. Это был уже «погром без кровопускания!»

Миша и Роман тяжело переживали происходящие события. Миша всегда приводил с собой Вилли. В тиши квартиры Романа происходили бурные дискуссии, которые, в конечном счете, привели к решению трех молодых людей о побеге в Израиль. Но как следовало осуществить задуманное? Они решили приехать в Одессу и попасть па иностранный корабль, но Роман, вспомнив о родственниках, проживавших в городе Батуми, добавил, что город находится на границе с Турцией... Однако проживавшие в Москве восемнадцатилетние парни не догадывались об опасностях, подстерегавших исполнителей такого плана, бывшего также их протестом против антисемитских преследований сталинского режима. Их план бегства путем нелегального перехода советско-турецкой границы провалился из-за измены женщины, и их общего близкого друга, оказавшейся стукачом МГБ.

В 1950 г. всех троих осудили на 10 лет с отбыванием срока в лагерях строгого режима. Вилли Свечинского отправили в Магадан, Романа Брахтмана - в Норильск, Михаила Маргулиса - в Мордовию в Дубровлаг, затем переслали в Сибирь, потом последовал Омск (Камышлаг). Но в 1954 г. его возвратили в Москву, поместив в Лефортовскую тюрьму, а оттуда - в тюрьму на Лубянке. На повторном суде Михаил встретился с Вилли и Романом 29-го января 1956 г.

Председатель юридической коллегии Московского военного трибунала Московского военного округа полковник Киселев зачитал решение суда:

«Сегодня, 29-го января 1956 г., от имени Союза Советских Социалистических Республик... военный трибунал Московского военного округа нашел, что...» (и так далее). И внезапно, громким голосом полковник объявил, что все трое осужденных Роман Брахтман, Вилли Свечинский к Михаил Маргулис невиновны и подлежат немедленному освобождению.

При зачтении обвинительного заключения и помещение суда были допущены только свидетели и стукачи. Родители и родственники не допускались. Миша оглянулся. На скамье подсудимых также

находилось двое его друзей. Все трое были под пристальным наблюдением вооруженной охраны. Начальник конвоя, по распоряжению, открыл дверь судебного зала. Вбежавшие родственники ворвались в зал и стали обниматься с бывшими заключенными.

Затем тройка вышла из деревянного ограждения, где они находились. Все плакали от счастья. Завершилось пятилетнее пребывание в лагерях и все трое стали свободными людьми. Они могли возвратиться домой.

После недельного пребывания в квартире Миши, я, рассказ ему, что всю жизнь жил без подданства и никогда не имел советского гражданства, а также, что никогда не жил в СССР, сообщил, что намереваюсь пойти в посольство Израиля для получения израильского паспорта.

Закон о возвращении, примятый правительством Израиля, давал право каждому еврею также стать израильским гражданином. Миша согласился с доводами в части посещения посольства.

Я тогда был столь наивен, что не предпринял мер предосторожности против провокаций КГБ, когда придется зайти в посольство. На следующий день я пришел в Министерство иностранных дел СССР и попросил дать мне адрес посольства. После записи моего имени, сообщили название небольшой улицы, расположенной параллельно со зданием МИД, сразу за углом. То была улица Веснина. Поблагодарив за информацию, я направился к зданию посольства Израиля.

Вход в здание посольства мне сразу перегородили двое милиционеров, попросившие показать документы. Я сказал, что собираюсь получить израильский паспорт, чему они, конечно, не поверили, а затем показал им официальное приглашение от сестер и документ об освобождении. Но мне ответили, что вход в посольство разрешен только для граждан Израиля. Возникло некоторое рукоприкладство между сторонами, я пытался войти, но меня крепко держали. Одновременно я видел работников посольства, стоявших у большого окна и наблюдавших за происходящими на улице

событиями. Видно было, как все они были удивлены и несколько взволнованны. Ведь они не знали, кто я такой и что мне надо в посольстве.

В конечном счете, меня схватили милиционеры, а затем, стоявший недалеко в помощь милиции автомобиль доставил меня в 8-е городское отделение милиции, которое находилось через квартал. Меня поместили в небольшую камеру, и мне было приказано ждать.

Почти сразу же в камеру прибыли двое оперативников из КГБ на Лубянке. Меня привели в комнату допросов и буквально засыпали вопросами, причем столь быстрыми для ответа, что я, практически, не имел времени на их обдумывание. Но накопленный практический опыт призвал меня не паниковать и ожидать конца представления. Я ведь уже прошел курс «университета МГЪ в Магадане». Поэтому я просто перестал отвечать на вопросы. Когда оперативники, судя по всему, также стали более спокойными и увидели, что я нисколько не боялся, они решили изменить тональность допроса.

- В чем причина вашего посещения посольства, - спросил один из них.

- Получить израильский паспорт. Как вы видите, я имею официальное приглашение моих сестер на въезд в Израиль.

- И это все?

- Да.

- И какую информацию вы хотели передать в посольстве Израиля?

- Информацию? Да вы просто шутите! Никакой я не шпион. Я просто хочу приехать к себе домой, в Израиль, к моей семье.

- Почему вы не получили паспорт в Магадане?

- Я не являюсь советским гражданином.

- Поэтому вы решили получить его в Москве?

- Точно! Вы попали прямо в цель.

В ходе допроса позвонил телефон. То был звонок из КГБ, что на Лубянке. Я слышал, как один из них отвечал:

- Нет, ничего. Нет. Нет. Да...! Будет сделано...

Повернувшись ко мне, улыбаясь, он сказал:

- Тебе повезло! Нам приказано лишь обыскать тебя и отпустить восвояси. Но не вздумай еще раз идти в посольство Израиля.

Ничего им не ответив и без признаков страха, я взглянул на них и хитро улыбнулся.

- Мы можем тебя подвести?

- Нет, спасибо. Пройдусь пешком.

Выйдя из помещения милиции, я видел, как они наблюдали за мной. Подъехав ко мне еще раз, оперативники спросили:

- Может быть, все-таки желаешь, чтобы тебя подвезли?

- Нет, спасибо. Я пойду пешком.

Они уехали. Вернувшись в квартиру, я рассказал Мише всю историю. Миша гордился моими действиями.

- Насколько я знаю, - сказал Миша, - ты был первым евреем в России, который пошел в израильское посольство за израильским паспортом.

- Неужели? В чем причина такой трактовки этого события? Что ты этим хочешь сказать?

- До сего времени никто еще не рискнул прямо так, запросто, посетить израильское посольство. Тот, кто бы это сделал, был бы немедленно арестован либо за измену родине, либо за шпионаж. Твои действия являются в условиях России неслыханным шагом.

-Ты уверен? Ты, вероятно, шутишь?

Миша ответил:

- Нет, я не шучу. Я уверен в своих словах.

В коммунистическом СССР, до конца 60-х годов, советским гражданам запрещалось подходить к иностранцам или зарубежным корреспондентам на улицах и разговаривать с ними. Таков был неписанный закон КГБ, и все боялись нарушить это правило. Даже если вам была необходима виза в зарубежную страну, все связанные с этим мероприятием действия и документы, связанные с посещением иностранного посольства, должны были выполняться через ОВИР - Отдел виз и регистрации.

Личное посещение посольства запрещалось. Даже находясь в ОВИРе, было запрещено разговаривать с иностранцами тем, кто собирался выезжать из страны. Те, кто все-таки разговаривал с иностранцами, подвергались аресту. Любые попытки бегства из страны расценивались, как измена.

- Не беспокойся, - сказал я Мише. - Я предприму еще одну попытку! Я видел, с каким интересом работники посольства наблюдали за моим арестом. Уверен, что они помогут мне в ходе следующей попытки.

- А если не помогут?

- Тогда меня арестуют еще раз... а затем отпустят. И это будет продолжаться до тех пор, пока я не получу израильский паспорт.

Миша был ошеломлен. Он не ожидал, что предстоящие события я приму с легким сердцем, без учета последствий. Но он также не поверил, что я пойду на повторение намеченного плана.

Неделю спустя я опять пришел к зданию посольства Израиля, и вся процедура повторилась снова: тс же милиционеры, тот же отдел милиции, те же оперативники из КГБ...

- Зачем ты опять хотел войти в здание посольства? Мы ведь предупреждали тебя не делать этого.

- Вы хорошо знаете причину моего стремления войти в посольство. Я желаю вернуться домой!

- Но мы сказали тебе, что заходить в здание нельзя, не так ли?

- Да, сказали. Но опять-таки, ваше предупреждение меня не касается. У меня нет выбора. Цель моего путешествия — Израиль и только. Я желаю воссоединиться с семьей. Она проживает в той стране.

И вновь состоялся телефонный разговор со штабом КГБ на Лубянке. Оперативникам было приказано ждать. По мере того, как шло время, те двое стали нервничать.

- На этот раз, у тебя, вероятно, будут неприятности, скачал один из них.

- Во всяком случае, у меня будет место, где спать, ответил я. КГБешники рассмеялись. Через три часа им дали указание, что делать со мной. И опять, после тщательного обыска, меня отпустили, требуя, чтобы я поклялся не пытаться опять зайти в здание посольства. Я ответил, что подумаю, и ушел.

Я опять рассказал Мише о событиях. На этот раз он не радовался, считая, что у меня будут серьезные неприятности. Но он не пытался разубедить меня. Я сказал, что опять пойду в посольство, в последний раз, чтобы сделать попытку проникнуть в здание любым способом.

Миша согласился с моими доводами. Его отец одобрил мои намерения лишь кивком головы.

Окончательные приготовления на проникновение в посольство я наметил на четверг, считая, что КГБ в этот день будет наименее всего готово к противодействию. Во-первых, я позвонил в посольство, рассказав, кто я такой и подчеркнул, что две попытки пройти в здание были пресечены. Я просил, чтобы их человек вышел в переднюю дверь здания для встречи. Меня просили сообщить о точном времени прихода и пообещали встретить у двери.

В четверг, по мере приближения назначенного часа, я, немного нервничая, подошел к посольству, опасаясь, что МГБ перехватило разговор по телефону. Тогда они безусловно подготовят ловушку. Но что оставалось делать в этом случае? И я принял окончательное решение просто вбежать в здание.

Подойдя к зданию, я увидел наряд из четырех милиционеров, полностью блокирующих дверь, и стоящий рядом милицейский автобус. Я был ошеломлен. Проходя мимо них, взглянул в небольшое окно, через которое работники посольства наблюдали за моими действиями. Я сделал знак, чтобы кто-то вышел, но по мере того, как подходил к двери, никто не появился на встречу. Однако я заметил, что они фотографировали меня... И на этом, все и завершилось. Но я уже принял решение и стал бежать к двери. Те четверо сразу перекрыли вход, но не без моего сопротивления. В ходе борьбы меня затащили в милицейский автобус и опять привезли в 8-е отделение милиции гор. Москвы.

Через несколько минут в милиции появилось двое работников КГБ, но не те, что были раньше. Меня раздели, тщательно обыскали одежду, нашли записную книжку вместе с деньгами.

- На этот раз, у тебя будут серьезные неприятности, — сказал один из них.

- Мы дважды предупреждали тебя не заходить в посольство. Тебе там делать нечего. Почему ты пытаешься посетить посольство?

- Только чтобы получить израильский паспорт.

Оперативники из КГБ позвонили в свой штаб. Им опять было приказано ждать. На этот раз, ожидание продолжалось долгих шесть часов. Получив инструкции, мне сказали:

- Тебе надо получить советский паспорт, затем подать заявление в ОВИР на получение выездной визы. Приложить к заявлению твое приглашение в Израиль. Такова легальная процедура для выезда из СССР.

- Я не знал таких правил. И что это за учреждение — ОВИР?

- Отдел виз и регистрации для иностранных и советских граждан. Мы рекомендуем тебе подать заявление в это учреждение после того, как решишь вопросы с паспортом и пропиской.

- Но у меня нет ни жилья, ни места постоянного проживания!

- Все это мы подготовили для тебя. Доставим тебя на железнодорожную станцию, гам сядешь на поезд и сойдешь в городе Калинин (ныне Тверь), славном городке, где-то в 120 километрах от столицы. Горсовет г. Калинина предоставит тебе временное жилье, в котором поселишься. Мы уже предупредили городские власти. Ты можешь подать на выездную визу из этого города.

- Но я желаю остаться в Москве.

- Ты не можешь оставаться здесь: у тебя нет ни паспорта, ни жилья, ни работы в Москве. Чтобы жить в столице, тебе необходимо иметь московскую прописку. Поэтому, наилучшим для тебя будет пребывание в Калинине. До того, как мы доставим тебя на станцию, подпиши здесь, что больше никогда не будешь пытаться проникнуть в посольство.

- На каком основании я должен подписывать такой документ? И что произойдет, если я еще раз пойду в посольство?

- Ничего. Тебя предупредили. В случае очередной попытки проникнуть в посольство тебя ждет тюрьма. Это ясно тебе?

- Да, конечно. Достаточно ясно.

И все-таки, несмотря на это серьезное предупреждение, я отказался подписать обязательство.

Оперативники затем позвонили в штаб, который приказал начать мою депортацию из Москвы. Меня доставили на железнодорожную станцию, посадили на поезд идущий в Калинин, и пожелали мне всего хорошего.

В Калинине меня встретил милиционер, доставивший в горсовет. Мне зарезервировали комнату в отеле, расположенном в центре города. Соседом по комнате оказался еврей, приехавший в Калинин

посетить друга. Он был типичным российским евреем послесталинской эпохи, постоянно чего-то опасавшийся и, прежде всего, своей еврейской веры.

Был уже конец октября 1956 г. 29-го октября началось операция Кадеш (кодовое наименование Суэцкой кампании, данное Израилем). Я прибыл в Калинин за день до событий. Радиоточка в нашей комнате передавала новости об «израильской агрессии» против Египта. В Советском Союзе пытались скрыть поражение египтян и круглосуточно обвиняли по радио Израиль, Великобританию и Францию. У Советского Союза были связаны руки в связи с необходимостью подавления восстания в Венгрии, поэтому для спасения престижа шли буквально потоки истерической информации, извращающие действительность. Цель такой пропаганды была связана не только с поддержкой и помощью Египту, но также создание дымовой завесы для сокрытия истинных событий.

Мой сосед по комнате был настолько напуган, что умолял меня отключить радиоточку. Он все время боялся, что русские в соседнем номере начнут драку. Я пытался его успокоить, рассказывая, что Израиль - достаточно сильная страна, способная постоять за свою свободу и независимость против арабской агрессии. В конечном счете, мне все-таки удалось убедить соседа, что нам, евреям, надо гордиться военными успехами Израиля и не бояться признавать, что мы евреи.

- А в чем причина нападения Израиля на Египет? — спрашивал мой непонятливый сосед.

- Главным образом, из-за постоянно усиливающегося террора против Израиля.

Но поскольку этого еврея Израиль и итоги войны не интересовали, он, в конечном счете, успокоился. Он боялся за самого себя из-за реакции русских, проживавших в отеле.

Синайская кампания 1956 г., в которой израильские войска под командованием генерала Моше Даяна разгромили египетские армии и достигли Суэцкого канала, координируя действия в этой десятидневной кампании с французскими и английскими войсками, завершилась 4-го ноября и привела к открытию порта Шарм-э-Шейх на Красном море, и тем самым, - к открытию морского пути через Тиранский пролив в израильский порт Эйлат.

В этот же день советские войска начали вести активные действия против восставших венгров. Синайская кампания окончательно покончила с террористическими атаками бедуинов и жители Негева могли спокойно вести свое сельское хозяйство без опасений быть подорванными на минах, которые ночью ставили террористы-арабы.

5 ноября, через день после завершения военных действий, московское радио сообщило о крупной демонстрации у здания посольства Израиля. Хорошо помню этот морозный зимний день. В типично советском стиле работникам предприятий было приказано выйти на демонстрацию и часами, на морозе, выкрикивать у здания посольства лозунги, типа «Израиль фашизм!».

Через день после завершения демонстрации в столице, горсовет Калинина перевел меня в другое жилое помещение, где проживали еще двое иностранцев, ожидавших выездные визы на переезд к себе на родину. То был француз, а другой этнический русский немецкой национальности.

Глава 29.

КАЛИНИН

Моим постоянным жильем в городе Калинине стала двухкомнатная квартира в деревянном доме с небольшим двориком по адресу: улица Лермонтова № 8. Это была квартира, предназначенная для проживания иностранных граждан. В углу квартиры, у самого входа, была крохотная деревянная пристройка, настолько тесная, что даже стоять в ней было трудновато, но, тем не менее, она была достаточной для размещения только одного человека. Я занял эту жилую площадь, поскольку никто не пожелал в ней селиться.

В другом углу, рядом с пристройкой, располагалась кухня. В комнате стояли три кровати. Владельцы квартиры спали на двуспальной кровати, а каждый из иностранцев - на индивидуальной койке. Всего в квартире проживали пять человек, по всей вероятности, под негласным надзором милиции.

Матье Керисилидзе, грузин французского происхождения, был парижанином. Он ожидал французский паспорт и советскую визу. Его родители жили во Франции. Другим иностранцем был этнический русский немецкой национальности по имени Вольфганг, родом с Волги. Его семья прожинала в Гамбурге. Он также ожидал свой немецкий паспорт и советскую визу. Оба иностранца были арестованы за службу в немецкой армии и обвинены в сотрудничестве с врагом во время войны. После отбывания сроков их освободили и отправили в Калинин.

У Матье была русская подруга Римма Луцик, отбывавшая вместе с сестрой срок заключения в Воркуте. Римму арестовали в апреле 1948 г. по обвинению в шпионаже в пользу США и приговорили к 25-ти годам заключения в лагере. Во Вторую мировую войну Римма с родителями проживала в Ленинграде. В 1942 г. ее отец скончался от голода, и она с мамой эвакуировались в город Архангельск к родственникам. В этом городе проживала также ее замужняя сестра.

Завершив ускоренный курс обучения на факультете английского языка педагогического института города Архангельска, Римма была направлена на работу библиотекарем в интернациональный клуб иностранных моряков того же города. Там она познакомилась со

многими американцами, работавшими в военной миссии Соединенных Штатов, но органы НКВД вели постоянную слежку за всеми ее действиями. Будучи привлекательной молодой девушкой, она, естественно, имела много знакомых среди иностранцев. Вскоре она была арестована и обвинена в шпионаже. Римму реабилитировали в 1957 г. и на год отправили в Калинин. В этом городе они познакомились с Матье. Сестра настаивала на их свадьбе, но до этого надо было обеспечить место жительства в Ленинграде (там проживала мама Риммы). Следовало также решить возможность получения жилья в Москве, где Матье занимался случайными переводами по спортивной тематике, или даже в городе Тбилиси, где проживали некоторые его дальние родственники. Шарль де Голль имел соглашение с СССР о репатриации всех французских граждан из страны в обмен на репатриацию советских граждан, проживавших во Франции, поэтому предполагаемая свадьба распалась. В декабре 1957 г. Матье выехал в Париж, а Римма переехала к маме в Ленинград. Она так никогда и не вышла замуж.

Во время войны хозяин квартиры Василий был на фронте, а его супруга Катя партизанила в лесах, окружающих Калинин. Было очевидно, что она работала стукачом, и ей предназначалось приглядывать за нами. Она регулярно информировала власти о наших передвижениях, поездках, действиях. Матье и Вольфганг предупредили меня заранее о ее стукачестве. Они сказали, чтобы я тщательно обдумывал каждое действие и слово. Но ее супруг был неплохим парнем, однако всегда пьяным. Находясь дома, он окончательно напивался и засыпал. Катя часто жаловалась нам на поведение мужа и его пьянство. Когда он окончательно засыпал, она постоянно занималась с нами флиртом и вела себя достаточно развязано.

Я уже рассказывал, что незадолго до освобождения в лагере Мяундже получил в июне 1956 г. вызов через Красный Крест в Женеве на выезд к сестрам в Израиль. После освобождения я немедленно письменно сообщил о вызове в посольство Израиля. Из-за отсутствия ответа, я решил в июле отправить телеграмму в адрес посольства. Вскоре в почтовое отделение Мяундже пришло письмо, подтверждающее их получение. Второй секретарь посольства г-н А.

Агмон рекомендовал передать полученные документы в местное отделение милиции и сообщил, что посольство с радостью даст мне въездную визу после получения паспорта и выездной визы от советских органов (но я тогда, в Магадане, пренебрег советам, поскольку готовился выехать в Москву, решив лично посетить посольство Израиля в столице).

Матье и Вольфганг, после моего рассказа об инцидентах, имевших место в Москве, рекомендовали информировать посольство письмом о моем новом месте пребывания. Решив последовать их советам я написал второе письмо в адрес посольства, в котором информировал их, что после трех неудачных попыток войти в их здание, меня увезли и поселили в Калинине. Я также обратился к дипломатам за получением израильского паспорта.

Письмом от 10 декабря 1956 г. А. Агмон сообщил о необходимости подачи заявления только после подтверждения отсутствия какого-либо гражданства, поэтому, у меня не оставалось иного выбора кроме как посетить ОВИР г. Калинина, где я познакомился с занимавшимся моим делом, г-ном Павловым. Внимательно прослушав мой рассказ, он объяснил, что мне необходимо, прежде всего, оформить паспорт в милиции и только после этого приходить с израильским приглашением, чтобы подать заявление в ОВИР на получение выездной визы.

Я возражал против такой процедуры, сказав Павлову, что никогда не имел советского гражданства и паспорта и не желаю получить таковой.

Павлов ответил спокойным голосом:

- Разве вы не знаете, что в 1945 г. правительство СССР объявило амнистию всем бывшим белоэмигрантам, родившимся в России или в какой-нибудь другой стране.

- Нет, — ответил я. - Никогда не слышал об этом решении. Но какое отношение этот закон имеет ко мне? Я ведь не русский по национальности.

- В этом все и дело. Твой отец был подданным России, служил в русской армии, что автоматически делает тебя российским гражданином.

- Но мой отец был евреем. После революции 1917 г. он потерял свое российское гражданство. Кроме того, после завершения русско-

японской войны 1904-1905 г. отец выехал в Соединенные Штаты, где проживал до 1920 г.

- И что же произошло после 1920 г. - спросил Павлов с явным интересом.

- В 1920 г. он жил в Дайрене без подданства. Этим городом управляли японцы. Разве такое положение делает его гражданином СССР? Он, в конце концов, никогда не жил в Советской России!

- По амнистии 1945 г. все бывшие белоэмигранты автоматически получили гражданство СССР.

- Невероятно! - ответил я. Но мы никогда не были российскими гражданами, почему же сейчас я должен им стать?

- Тысячи людей уже автоматически стали советскими гражданами, — ответил Павлов, улыбаясь.

- Вы желаете сказать, что меня, как и всех белоэмигрантов в Дайрене, автоматически «крестили» в советское гражданство?

Я посмотрел на Павлова с удивлением, вспоминая, что после завершения войны и освобождения территории Маньчжурии от японцев, в Китае проживали сотни тысяч россиян, включая пять тысяч евреев-ашкеназов, главным образом, выходцев из России, тысяча сефардов, выходцев из Ирака и Индии, проживавших в Шанхае. Там же также находилось до тридцати тысяч человек - беженцев из Германии, Австрии, Польши, стран Прибалтики, прибывших в город в 1933 -1941 гг. Численность евреев-россиян, проживавших в Харбине достигала 15-ти тысяч, и в каждом из городов - Дайрене, Циндао, Мукдене - около ста пятидесяти семейств. Небольшие группы евреев проживали также в других населенных пунктах Китая.

Сразу после войны правительство СССР объявило амнистию бывшим белоэмигрантам - тем, кто либо родился в России и тем, кто имел отношение к российским корням. Советский Союч предлагал всем, кто не имел паспортов, принять советское гражданство и выехать в СССР. И надо скачать, что тысячи россиян, уставших от своего беспаспортного статуса, автоматически получив гражданство СССР, вернулись на свою родину, в том числе и многочисленные евреи-россияне.

До Шанхая доходили слухи о жизни в России. Они были отрицательные, но не все в это верили. Из одной еврейской семьи две

сестры договорились, что одна из них поедет в Россию, а вторая останется ждать в Шанхае реакции сестры. Поскольку критиковать Россию было опасно, они решили, что если все будет в порядке в России, и можно будет ехать и воссоединиться с сестрой, то письма будут писаться черными или синими чернилами. В том же случае, если жизнь будет плохой, и сестра не рекомендовала бы ехать в Россию, то это письмо она обещала написать красными чернилами.

После долгого молчания, пришло, наконец, письмо. Оно было написано синими чернилами. Но в конце письма сестра приписала маленькими буквами: «P.S. Очень извиняюсь, хотела написать письмо красными чернилами, но не смогла найти».

Обозленный, я сказал Павлову:

- Все, что вы рассказали, меня не касается. Я не имею гражданства и паспорта. Вы обязаны понять это. Я, по национальности, не русский, а еврей, желающий выехать в Израиль для воссоединения с семьей.

- Понимаю твое положение достаточно хорошо, - ответил Павлов. - Но ты никак не желаешь понять меня! Все, кто проживает на территории СССР, обязан иметь идентификационный документ, в данном случае, паспорт, иначе, ты не сможешь подать заявление в ОВИР без этого документа. Приходи после получения паспорта.

- Но я не собираюсь получать советский паспорт!

- Это твое личное дело. Ты находишься на территории СССР и проживаешь без паспорта, что создает тебе массу неприятностей и трудностей.

Мы расстались. Я покинул ОВИР расстроенным, не зная, что предпринять. Дома я рассказал Матье и Вольфгангу о разговоре в ОВИРе. Они также были обеспокоены отсутствием результатов встречи.

Я продолжал жить в Калинине без паспорта. 17-го мая 1957 г. пришло письмо из посольства Израиля за подписью А. Агмона, в котором сообщалось, что мое дело рассматривается компетентными чиновниками Министерства иностранных дел СССР, и что после получения их ответа, я буду немедленно информирован о его содержании. Я был в восторге! Наконец-то, посольство Израиля стало добиваться решения моего дела.

Летом 1957 г. в Москве состоялся Международный фестиваль молодежи и студентов, посвященный миру и братству народов всех стран. Несмотря на предупреждение ОВИР не покидать Калинин, я все-таки решил поехать в Москву и встретиться с членами израильской делегации.

Я продолжал жить в Калинине без паспорта.

Для участия в фестивале — первом, когда-либо проходившем в СССР, - в столицу приехала группа израильтян численностью в сто человек, главным образом, кибуцников, в том числе певцов и танцоров. Делегацию Израиля, как и всех остальных, медленно везли на грузовиках по центральным улицам Москвы. Накал и теплота встречи были велики. Стоявшие на тротуарах неоднократно прорывали кордоны, чтобы пожать руки делегатам. Я также участвовал в одном из таких прорывов, приветствуя израильтян. Мне подарили значки-сувениры. На одном из значков был изображен флаг Израиля, и я постоянно с гордостью носил этот значок на пиджаке.

Для охраны от возможного воровства личных вещей делегатов было мобилизовано пять тысяч воров, которые, следует сказать, честно выполнили свой, казалось бы невозможный к исполнению долг, оказав помощь милиции в обеспечении спокойствия и порядка в этот международный праздник.

Несмотря на многократные усилия властей не допустить прямых контактов российских евреев с израильтянами, например, путем переноса концертов в другие залы, встречи все-таки имели место. В результате контактов многочисленные российские евреи включились в скрытое движение алии и, в конечном счете, тысячи людей выехали в Израиль.

(Через тридцать лет, в 1987 г. многие из тех, кто был на фестивале, смогли опять встретиться с бывшими членами израильской делегации на эмоциональной встрече в Эйн-Хемер. Я был участником и одним из организаторов той встречи и отснял фильм на видео, посвященный событию, прошедшему с большим успехом.)

В октябре 1957 г. Матье выехал в Париж, а 1-го ноября Вольфганг - в Германию. Я остался один. После их отъезда пришли представители местной милиции узнать причину моего отказа взять советский вид на жительство. Меня оштрафовали на 75 рублей за проживание без

документов, причем без каких-либо объяснений. Я немедленно уплатил штраф, но через месяц после нового посещения милиции штраф составил 100 рублей, который я также уплатил.

Меня спросили причину отказа взять вид на жительство в местном отделении милиции.

- Я не являюсь советским гражданином! - ответил я.

- Но вы обязаны иметь личный паспорт и прописаться по месту вашего жительства. В противном случае придется платить штраф по возрастающей шкале и, в конце концов, штрафные санкции станут настолько большими, что вы не сможете их оплачивать. Тогда вы подлежите аресту. Неужели вы этого желаете? Не будьте упрямым, пойдите и заберите свой вид на жительство.

Угрозы, штрафы и давление продолжались, а потому я решил найти более подходящее место для проживания в другом районе города. Вскоре я нашел и арендовал комнату в частном доме по улице Бассейная № 15. Ко мне затем поселился другой иностранец - югослав Олег. Мы стали хорошими друзьями.

4 ноября 1957 г. меня неожиданно пригласили прибыть к начальнику городского отдела милиции в здание МВД.

- В чем причина проживания без паспорта и без прописки в отделе милиции твоего района, - спросил полковник.

- Я ожидаю паспорт от ОВИР без указания гражданства.

- Ерунда! Тебе никогда не выдадут такой. Ты — советский гражданин и обязан здесь жить по законам СССР.

- Но я не нарушал каких-либо законов.

- Нет, нарушил, - ответил полковник со злобой.

- Тогда почему вы меня не арестуете?

- Будь уверен, что мы это сделаем!

Он встал и вышел. Я покинул здание МВД, размышляя о возможных санкциях, которые мог бы предпринять полковник. Был ли этот разговор угрозой или только серьезным предупреждением? Только время должно было расставить все по своим местам.

Милиция посетила меня на следующее утро. Меня доставили в центральное управление МВД, поместили в камеру предварительного заключения, где уже находилось семь человек. В камере я пробыл с неделю. Никто не вызывал меня на допрос, и я находился наедине со

своими мыслями. Я уже проходил по разряду опытного заключенного, знал как себя вести и был спокоен. Все арестованные интересовались причиной моего задержания. Но я не распространялся о своих делах, только сказал, что не брал паспорт. Они были весьма удивлены моими действиями и никто не мог предположить причины моего отказа, но от комментариев я отказался.

Сороковая годовщина революции 7-го ноября 1957 г. была с энтузиазмом встречена сокамерниками. Нес, кроме меня, ожидали объявления амнистии. Последовал Указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии, прекращавший все дела, подлежащие слушанию в судах. Указ, таким образом, затрагивал меня и нескольких сокамерников.

Через неделю после ареста, 12 ноября, меня доставили к районному помощнику прокурора Пролетарского района г. Калинина, г-же Богатовой, которая, согласно указа об амнистии прочитала постановление, объявлявшее мою полную реабилитацию, кстати, вторую за жизнь. Постановление было подписано прокурором района, советником юстиции Дурневым.

Но до передачи что го документа Дурнев пригласил меня в свой кабинет. Закрыв дверь и оглядевшись, советник юстиции дружеским жестом пригласил меня сесть. Затем он спросил, читал ли я лично постановление?

- Нет. Мне его зачитывала Богатова.

- Хорошо. Очень хорошо! - сказал Дурнев. - Удовлетворен ли ты формулировкой и выводами постановления? Желаешь ли внести какие-нибудь изменения или добавить что-нибудь?

Я взглянул на Дурнева с удивлением. Сразу мелькнула мысль, что у моего собеседника что-то на уме. Государственный прокурор внезапно спрашивал, желаю ли я внести корректировку или добавления к постановлению, которое он составлял лично. Такое событие просто так не бывает.

Он продолжал:

- Я могу сделать это для тебя, так как я не из тех, - тут он сделал многозначащий жест в сторону здания городского отдела КГБ.

- Благодарю за помощь, — ответил я. — Вы, по всей вероятности, знаете достаточно хорошо мое дело. Искренне благодарю вас за предложение.

Дурнев кивнул головой и жестом руки дал мне понять, что он дружески расположен ко мне.

- Все-таки, скажи твои дополнения, которые я бы мог внести в постановление, - спросил Дурнев.

- Ну, если уж вы действительно желаете мне помочь, желаю добавить свой параграф в постановление сразу после первого параграфа текста.

- И как таковой будет звучать?

Желаю внести следующую фразу: «Лернер заявил, что не получает советский паспорт, так как не является гражданином СССР и ожидает ответ по этому вопросу от Президиума Верховного Совета СССР».

- И это все? - спросил Дурнев.

- Нет. Есть еще один пункт.

- Какой?

- В завершающем параграфе постановления добавить следующую фразу: «Лернер освобождается от обязательства не покидать свое место жительство в Калинине».

Дурнев вызвал своего заместителя Богатову и приказал ей переделать постановляющий параграф.

- Но... Но...!

- Никаких но! - приказал Дурнев. - Выполните задание и принесите постановление немедленно!

- Вскоре мне вручили новую, переработанную копию постановления.

- Вы удовлетворены? - спросил Дурнев.

- Да. Очень!

- Хорошо, - последовал ответ.

Я понимал, что такое изменение текста просто за спасибо не делается, и мне следовало что-то предпринять в ответ. Я хорошо знал, что за услугу надо платить, но не знал чем.

Дурнев болел туберкулезом и лекарства, которые он получал из клиники помочь не могли, так как доступный стрептомицин не выпускался в абсолютно чистом виде. Врачи предложили ему

получить это лекарство в заграничном исполнении, так как в противном случае судьба его будет решена. Поэтому, когда перед Дурневым легло мое дело, он решил достать заграничный стрептомицин с моей помощью. На этот счет в России есть поговорка «Рука руку моет!»

- Вы очень помогли мне, - сказал я. - Поэтому желаю знать, чем я могу помочь вам, чтобы оплатить долг? - спросил я Дурнева.

- Ты можешь оказать мне услугу. Я туберкулезник. Врачи говорят, что нет шансов на спасение, если не достану очищенный заграничный стрептомицин. Вот я и подумал, сможешь ли ты помочь? У тебя ведь родственники за границей. Могли бы они тебе отправить этот стрептомицин для меня?

- Лично для вас я сделаю все возможное. И если не из Израиля, то из США. В Нью-Йорке проживает моя сестра. Не беспокойтесь. Вы скоро получите ваше лекарство.

Дурнев был поражен, услышав мои слова. Ведь вопрос стоял о его жизни в связи с ухудшением здоровья. Он сердечно поблагодарил меня и мы расстались друзьями. Я сказал, что позвоню сестрам немедленно.

Позвонив Саре в Израиль, сообщил, что срочно нуждаюсь в стрептомицине из-за заболевания туберкулезом. Через месяц я получил бандероль с лекарством и вручил его Дурневу, который буквально расплакался и не знал, как отблагодарить меня. Он искренне посмотрел на меня и сказал, что если мне потребуется помощь, то я могу располагать его услугами. Мы решили при необходимости поддерживать контакты.

Я возвратился домой во второй половине дня. Олег обрадовался, увидев меня невредимым. Его беспокоило мое длительное отсутствие. Я рассказал ему историю приключений, произошедших за неделю. Олег рекомендовал посетить Павлова и попробовать документы, выдаваемые лицам без гражданства. Его предложение вызывалось необходимостью прекращения уплаты многочисленных штрафов за безпаспортное проживание и вторичный арест. По его мнению, такое положение стало нетерпимым, и я согласился с доводами Олега.

Я опять посетил Павлова в ОВИРе. Вежливо поприветствовав меня, он спросил получил ли я документ в отделении милиции (можно подумать, что он не знал ситуацию).

- Нет.

- Тогда зачем ты пришел сюда? Ты ведь знаешь, что не сможешь подать документы на выезд в Израиль при отсутствии общесоюзного паспорта.

- Да, знаю. Но я получил письмо из посольства, касающееся моего дела.

Прочитав письмо, Павлов спокойно ответил:

- Это хорошо, что о тебе заботится посольство Израиля. Однако, главное, что желаю тебе сообщить, то это факт, что ты все-таки считаешься советским гражданином.

- И тем не менее, я не являюсь таковым.

- Юридически да. Однако, если ты желаешь отказаться от своего советского гражданства, то должен написать заявление об этом на имя Председателя Президиума Верховного Совета СССР, Ворошилова К.Е.

- Отказа от своего советского гражданства?

- Да.

- Но я же не советский гражданин!

- Нет. Ты - советский гражданин и чем скорее осознаешь этот факт, тем лучше будет для тебя.

Взглянув на Павлова, услышав его особую серьезность в произнесенной фразе, таившей в себе определенные намерения органов власти с непредсказуемыми последствиями. Подумав, я ответил ему:

- Хорошо! Напишу заявление Ворошилову, но не больше. Как мне следует оформить мой документ?

Павлов вышел из комнаты, вернувшись вскоре с бумагами.

- Здесь анкеты, которые следует заполнить. Необходимо также уплатить в банк государственный налог в 500 рублей за услуги по отказу от советского гражданства. Принеси корешок квитанции, я перешлю твои документы в Верховный Совет.

Заполнив анкеты, я вернул их Павлову. Затем внес в банк требуемые 500 рублей и принес ему квитанцию.

- Отправлю их немедленно, - ответил Павлов. - Тебе следует набраться терпения в ожидании ответа. Насколько я знаю, до сего времени (1958 г.) ни один житель в стране не подавал заявления об

отказе от советского гражданства. Твое дело станет проверкой положения.

Улыбнувшись, я взглянул на Павлова, и затем спросил:

- Придется ли мне продолжать платить штрафы в ожидании ответа?

- Нет, нет! - ответил Павлов засмеявшись. - Никаких штрафов больше! Но... тебя могут арестовать.

Мы расстались по-дружески, даже пожав руки.

Своими действиями мне удалось зажечь надлежащую искру в среде моих друзей, и через них - вызвать аналогичные действия, которые предприняли затем многие молодые москвичи, а также жители других городов.

Вскоре я написал письмо в посольство Израиля, в котором уведомлял, что подал заявление на имя Ворошилова об отказе от мнимого советского гражданства и об оплате 500 рублей за «услуги». Через неделю посольство подтвердило получение моего письма.

19-го февраля 1958 г. я пошел в районный отдел милиции Новопромышленного района и подал заявление на имя начальника отделения, в котором просил выдать мне паспорт для лица без гражданства, согласно решения ОВИР СССР от 8-го января 1958 г. когда я отказался от своего советского гражданства.

Через три месяца поступило письмо из отдела общего надзора прокуратуры г. Калинина, сообщавшее, что я остаюсь гражданином СССР, и поэтому мое заявление в милицию не имеет какой-либо юридической силы.

Стало очевидным, что это был косвенный ответ на заявление в адрес Ворошилова в части отказа от «советского гражданства». Добавлю, что по этому вопросу еще никто не получал положительного решения. Отказ от советского гражданства расценивался только как измена, предательство. Но вот я стал первым, кто рискнул нарушить негласные законы поведения советского общества. Ворошилов (если этот документ дошел до него лично) вероятно подумал, что подавший его был просто сумасшедшим!

Я решил поехать в Москву, на Петровку 38, на встречу с руководителем Отдела реабилитации граждан. Меня привели к полковнику, который, куря, что-то читал. Представившись, я рассказал

ему всю мою историю. Внимательно ее выслушав и посмотрев все документы, полковник вернул их мне.

- Какова причина твоего посещения?

- Подача жалобы.

- На что?

- На статус моего гражданства и общие условия, в которых сейчас нахожусь.

Посмотрев на меня презрительным взглядом, полковник сказал:

- Что касается вопроса о гражданстве, то я ничем не могу помочь тебе. Этот вопрос о гражданстве решает Верховный Совет, считающий тебя советским гражданином.

- А помощь, касающаяся моего личного положения?

- С этим могу помочь. Что ты именно хочешь?

- Хочу выехать в Израиль с целью воссоединения с семьей, которая проживает там.

- Проблема может быть решена только в том случае, когда у тебя на руках будет общесоюзный советский паспорт. Рекомендую тебе не терять время и получись этот документ. Тогда сможешь подать документы на оформление выездной визы.

Поблагодарив полковника за совет, я возвратился в Калинин. Дома я рассказал Олегу, что попал в тупиковое положение и не знаю, что предпринять. После многократных обсуждений дилеммы, мы пришли к выводу, что иного пути, кроме как брать советский паспорт не существовало. Посольство Израиля не могло помочь. И следовало идти в милицию, чтобы получить паспорт, и чем быстрее, тем лучше.

В июле 1958 т. я пришел в городской отдел Министерства внутренних дел, чтобы оформить паспорт. Заполняя анкету на получение документа, я записал в ней следующую формулировку: «Не имея гражданства и находясь под угрозой ареста за безпаспортное проживание, вынужден брать данный документ для возможности оформления необходимых бумаг на въезд в Израиль».

Передав анкету стал ждать результатов. Меня вызвали к начальнику отдела милиции, тому же подполковнику, который подвергнул меня аресту. У него в кабинете также присутствовал офицер, принявший мое заявление. Он заявил, что не может мне

выдать паспорт на основании моей приписки. Взяв мое заявление и документы, прочитав их, подполковник засмеялся.

- Ты, сукин сын! - закричал он. - Неужели думаешь, что такое заявление будет нами принято?

- Почему бы и нет? Ведь я подал заявление на получение паспорта. И вы с самого начало желали, чтобы я получил паспорт.

- Да, желаем. Но только не с такой припиской.

- Но я написал только правду!

Подполковник и его помощник стали опять смеяться. Они были поражены моей дерзостью. Ведь никогда и никто не осмелился бы подать такое заявление на получение паспорта. И сейчас подполковник не знал, что предпринять.

Взглянув на меня еще раз, он покачал головой, сказав:

- Я встречался с евреями много раз, но никогда еще не встречался с таким евреем, как ты.

- Я израильтянин, - последовал ответ. А это огромная разница между евреями, жителями России и израильтянами. Израильтяне сражались за свою свободу и независимость, за свое право жить евреями на своей родине. Они бойцы, а я лишь один из них.

Офицер на этот раз взглянул на меня с уважением. Он приказал помощнику:

- Выдайте ему паспорт. И пусть он радуется своему пребыванию в нашей стране до получения выездной визы в Израиль.

Через десять минут у меня на руках был общесоюзный паспорт, идентичный миллионам остальных, что были на руках советских граждан. На одном из листов документа стояла печать о прописке в Калинине. Единственное отличие этого документа заключалось в формулировке, что он выдан на основании тюремной справки, означавшей разрешение проживания на расстоянии не менее чем 101 километр от границ любого большого города страны. Я протестовал, так как был полностью реабилитирован, но милиционер только пожал плечами, выражая свое полное безразличие.

На следующий день я пошел в ОВИР с приглашением из Израиля и подал Павлову все документы. Павлов обрадовался, увидев мой советский паспорт. Он был уже информирован обо всем из МВД,

однако притворялся, что ничего не знает, поэтому, с удивлением в голосе спросил:

- Итак, ты, в конце концов, все-таки получил паспорт?

- Да, получил. Но какой ценой!

Павлов стал смеяться. Он просто не мог остановиться. Я спросил о причине его смеха.

- Это ты?

- Я.

- Да, ты. Что за чертовщину ты написал на заявлении в милицию?

- Только правду и ничего больше.

- И ты ожидал, что на таких условиях тебе выдадут паспорт?

- Ну, да. И как видите, получил его.

- Твое счастье, что ты все-таки иностранец, причем, реабилитированный. Иначе оказался бы в тюрьме на весьма долгий срок. Но сейчас сталинское время ушло, и как видишь, со времени 20- го съезда КПСС многое изменилось.

- Знаю, — ответил я. - И чувствую эти изменения во многом. Павлов обещал начать оформление немедленно, и все документы сразу отправить в Москву, а пока, на период ожидания, посоветовал найти работу, что я и сделал. Поступив шофером в больницу № 6, я получил возможность часто посещать столицу. Каждый раз, бывая в Москве, я навещал Мишу Маргулиса, Семена Бадаша, и некоторых других моих московских друзей. Мне нравилась столица, и я решил, что в случае отказа в выдаче выездной низы, чтобы не терять время, поступлю учиться в одно из высших учебных заведений, чтобы получить высшее образование. Можно было одновременно ждать визы и учиться. Миша и Олег одобрили мое решение.

Через месяц я был приглашен Павловым в ОВИР. Он сообщил об отрицательном ответе из Москвы. Никаких выездных виз мне не полагалось! Но он также сказал, чтобы я не впадал в депрессию и через год подал документы вторично. Я ему сказал, что я сделаю это обязательно, и ушел.

Не теряя времени, я подал заявление на юридический факультет Ленинградского университета, успешно прошел вступительные экзамены, требуемые для поступления, но я забыл о существующей квоте для евреев, допускаемых к учебе. Позже мне было отказано

также в приеме в московский Медицинский институт и в Институт иностранных языков.

Я опять пошел на Петровку 38 к полковнику, рекомендовавшему мне получить паспорт. Он был удивлен встрече со мной.

- Что могу сделать для тебя? - спросил он с улыбкой.

- По вашему совету я получил паспорт, затем подал на выездную визу в Израиль, но мне было отказано. Сейчас я желаю учиться, но ни одно из высших учебных заведений не желает меня зачислить.

Вероятно, ты не сдал вступительных экзаменов.

- Я сдал все положенные экзамены, но меня не зачисляют без каких-либо объяснений.

Полковник КГБ молчал. Он то знал, что существующая квота на прием студентов-евреев стала причиной отказа. Прежде чем полковник мог что-либо ответить, я продолжил:

- Зачем вы меня продолжаете держать в этой стране? Я желаю уехать домой, в Израиль. Вы не нуждаетесь ни во мне, ни в моих услугах, не предоставили мне нормальное жилье, запрещаете получить высшее образование, не выдаете выездную визу. Почему все ваши санкции вы вымещаете на мне? Ведь вы знаете, что меня полностью реабилитировали, и если говорить на простом языке, то совершили ошибку, арестовав меня в Китае. И сейчас продолжаете держать меня здесь.

Полковник молчал. Подумав, он сказал:

- Ладно, помогу тебе. В какое учебное заведение ты подал заявление?

Я назвал ему наименование учебных заведений, рассказав, что пришли отказы из Ленинграда, московского Медицинского института и из Института иностранных языков. Только Московский педагогический институт согласился принять меня, но я не желаю стать учителем.

- Но ты им можешь стать. Согласно твоего дела, ты преподавал английский язык в Дайрене. В чем причина твоего нежелания получить эту специальность в России?

- Есть ли еще какое-нибудь высшее учебное заведение, куда я мог бы подать заявление и быть зачислен?

- Да. Только одно.

- И какое?

- Институт рыбного хозяйства. В этот институт принимают даже тех, кто провалился на экзаменах.

Понимая, что у меня не было иного выбора, как принять его предложение в части педагогического института, решил согласиться на выборе.

- Ну? Следует ли мне звонить в институт, - спросил с юмором в голосе полковник.

- Хорошо. Могу только сказать, что это был ваш выбор.

Полковник КГБ набрал по телефону номер ректора Московского областного педагогического института, объяснил ему, кто я такой, и что меня надо зачислить в студенты в 1958-й учебный год.

На вопрос ректора прошел ли я вступительные экзамены, полковник ответил утвердительно, подчеркнув, что меня, тем не менее, не зачислили.

- Понимаю, — ответил ректор. — Пусть приходит. Я зачислю его в список студентов.

Полковник затем обратился ко мне, сказав:

- Видишь, как легко решилась твоя проблема. Сейчас ты студент МОПИ. Поздравляю!

- Благодарю за помощь. Но остается проблема жилья.

- Я также решу ее немедленно.

Он позвонил председателю горсовета Калинина и приказал ему выделить мне комнату сразу же, как только возникнет такая возможность.

- Все твои проблемы решены. У тебя будет комната, есть работа, станешь студентом. Удовлетворен?

- Да, очень!

- Желаю тебе успехов, - сказал полковник. Он поднялся и попрощался со мной. А я подумал про себя:

- Вот это, настоящий советский человек!

Я поблагодарил его, радуясь решению столь жизненных для меня вопросов. Я понял, что в конце концов чего-то добьюсь и, прежде всего, получу долгожданное высшее образование.

Глава 30.

УНИВЕРСИТЕТ В МОСКВЕ

Я был зачислен студентом на первый курс Московского областного педагогического института в августе 1958 г. Учеба началась в октябре, и мне пришлось почти ежедневно проезжать расстояние в 170 километров между Калинином и Москвой. Я также продолжал работать по вечерам шофером и санитаром на Станции скорой помощи города Калинина, доставляя врачей на многочисленные срочные вызовы населения. Из-за значительной загруженности ночными вызовами, мне удавалось подремать лишь в перерывах.

После успешного завершения обучения на первом курсе, с учетом высоких отметок на экзаменах, мне предложили перейти сразу на третий курс, сократив, таким образом, год обучения. Ректор не возражал в части сокращения моей учебы, так как я достаточно хорошо владел английским языком. Итак, я получил диплом о высшем образовании за четыре года. После получения надлежащего документа я приступил к работе 1-го июля 1962 г. в отделении московского Советского Информбюро, вначале работая с переводами на пишущей машинке, а затем - переводчиком. Все это время я продолжал совершать ежедневные поездки из Калинина на работу и обратно.

К 1965 г. я стал преподавать английский язык в престижной школе № 8 гор. Москвы детям, родители которых занимали элитные посты в КПСС или на предприятиях столицы. Все школьные дисциплины преподавались на английском. Мне удалось устроиться по совместительству преподавателем в Московском полиграфическом институте. Следует сказать, что я весьма ценил эту работу в учебном заведении.

Примерно в этот период у меня появилась надежда встретиться с Наташей. Узнав в Совинформбюро. что она работала и немецком отделе этой организации, я тщетно ожидал ее у входа и этот отдел после работы, но все попытки завершались неудачей. Тогда я не знал, что Совинформбюро также размещалось в здании возле Кремля, где находилась радиостанция, вещающая на иностранных языках. Наташа работала именно там. Отдел, в котором я работал, занимался исключительно переводами, и она знала обо мне все, но постоянно и

настойчиво избегала встреч. Все, что я желал у нее узнать, касалось судьбы нашего имущества в Китае и возврата золотого кольца мамы, которое передал ей в Дайрене. Я также желал узнать о судьбах Сары и Фили.

К этому времени Дарья Георгиевна переехала в Ригу, к дочери Алле, вышедшей замуж за человека, любившего выпить. Они проживали в Риге по улице Леона Паэли дом 25. После распада СССР, Алла с мужем переехали в Австралию к их дочери, в свое время в Риге вышедшей замуж за австралийского гражданина.

Время от времени я переписывался с Дарьей Георгиевной, которая сообщала мне все семейные новости и, прежде всего, те, что касаются Наташи. Судя по всему, Наташа продолжала знать обо мне больше, чем я сам о себе.

Наташа вышла замуж за журналиста, с которым познакомилась еще в Дайрене. Когда я после реабилитации посетил Свердловск, она только предполагала предпринять этот шаг. Ее супруг, Сергей Михайлович Голиков, стал редактором одной из наиболее престижных московских газет. У них была дочь, которой дали имя Наташа. Однако, в силу неких семейных обстоятельств, примерно в 1964 г. их брак распался и они разошлись.

Многое из того, что раньше считалось незыблемым в стране, после начала хрущевской оттепели стало меняться. В среде еврейской общины Москны стали распространяться слухи о получении выездных виз в Израиль небольшой группой евреев. Я сразу прикинул, что мое будущее может сложиться гораздо лучшим образом в результате получения выездной низы, нежели я мог ожидать до этого события.

Во время учебы я завел массу друзей, был старостой группы и всегда помогал тем, у кого возникали проблемы. В нашей группе дипломников училась талантливая студентка, завоевавшая мое сердце. Ее звали Натали Ковалева. Мы были хорошими друзьями. Она, можно сказать, была уникальным человеком. И я хочу здесь рассказать одну, буквально невероятную историю, начавшуюся в студенческие годы.

В одном из номеров столичной гостиницы «Россия», что у Васильевского спуска близ Кремля, лежала на кровати Натали и плакала. Она и ее любовник, знаменитый профессор, только что завершили заниматься любовью... Эта связь была для нее настоящей

всепоглощающей любовью, но для профессора всего лишь очередной интрижкой. И вот они встретились в последний раз, чтобы к обоюдному согласию решить окончательно свои проблемы.

Даниэль Бланк, так звали ее возлюбленного, эмоционально доказывал Натали свою мнимую лояльность, интерес к ней и любовь. Но он был женат и тесно связан с семьей. У него было двое детей, и естественно, он не желал разрушать свои семейные узы.

- Не уходи, - сквозь слезы шептала Натали. - Останься еще немного. Я так редко стала встречаться с тобой.

- Не могу, - отвечал Даниэль. - Поверь мне. Я действительно не могу остаться. Ведь ты это знаешь!

- Но я люблю тебя! Хочу тебя! Что же мне делать?

- Не знаю.

- Как мне жить без тебя?

- А это, дорогая моя, твоя проблема. Никак не могу помочь. Я женатый человек и мне действительно необходимо сейчас идти.

Натали знала, что он говорит правду, однако отказывалась ее признавать, зная, что сражаться против Даниэля Бланка бесполезно. Он был известным специалистом по англо-американской литературе в одном из московских институтов. Она, взглянув на Даниэля своими прекрасными глазами, умолявшими разделить с ней ее любовь, подготовилась перейти в наступление.

- Я желаю иметь тебя еще раз, умоляла она.

- Зачем все это? И для чего? Ведь между нами все кончено.

- Потому что я тебя очень люблю! - говорила она, глядя на него страдающим взглядом.

Обеспокоенный ее поведением, Даниэль поднялся, взял в руки ее влажные горячие щеки. Натали, плача, стала целовать их, его глаза, щеки, губы, словно он собирался исчезнуть навсегда.

- Не надо, пожалуйста, не делай этого! - просил он ее. Иначе все начнется опять, и я просто не смогу выдержать испытание.

Сказанное им прозвучало от души и было столь правдивым, что Натали это сразу ощутила

- Но разве ты не замечаешь, как страстно я тебя люблю? Не осознаешь и безразличен ко мне?

- Сейчас все проходит слишком поздно!

- Ты просто глупец, если не ощущаешь реалии. Истинная любовь возникает в жизни только раз. И если откажешься от нее, потеряешь ее навсегда! Любовь - единственное состояние бытия, ради которого следует жить и бороться.

- Я понимаю это, — ответил Даниэль шепотом. - Но что я могу сделать?

- Женись на мне!

- Что? - воскликнул Даниэль сразу. — Что ты сказала?

- Женись на мне!

Не ожидая такого исхода разговора и потрясенный предложением, он сразу же отверг ее предложение с раздражением в голосе.

- Нет, нет! Я не могу это сделать. Все, но не это!

Взглянув на него умоляющим взглядом, Натали понимала, что у нее оставался последний шанс сохранить свое будущее с любимым человеком и любым способом.

- Тогда дай мне возможность родить ребенка. Я выращу его самостоятельно и никогда больше не буду тревожить тебя.

- Я не могу выполнить то, что идет против моей морали. Что скажут люди?

- Ты самовлюбленный ублюдок! Эгоист! Неужели это единственный способ твоей защиты? Считаешь себя чистым, незапятнанным, морально подготовленным к жизни в обществе? Скажу тебе лишь одно, ты никогда не сможешь рассчитаться за любовь, которую я тебе отдала в прошедшие годы.

Даниэль молчал. Он не мог подобрать нужные слова, чтобы хотя бы успокоить ее.

- Убирайся отсюда! Не хочу больше никогда тебя видеть!

Он тихо вышел из номера, оставив рыдающую Натали. У нее все еще сохранилось некоторое чувство сострадания к этому человеку, но она внезапно ощутила щемящее душу одиночество.

* * *

Натали училась в институте на факультете английского языка. Она была прекрасно сложена - изящное тело, голубые глаза, великолепные золотистого цвета волосы. И всегда находилась в бодром, даже

радостном настроении. Одетая по последней моде, в соответствии с параметрами супермодели из парижского дома моделей, она всегда инстинктивно привлекала внимание. Группа относилась к ней с уважением, которое она заслужила за годы учебы, благодаря отличным оценкам и отношению к изучаемым дисциплинам. Можно даже сказать, что в определенной степени группа боготворила ее. Но существовал один секрет, о котором никто из студентов не догадывался: уже в первый год обучения Натали влюбилась в профессора Даниэля Бланка. В то памятное лет, после сдачи экзаменационной сессии, она перешла на последний, пятый курс.

За год до того, в автокатастрофе, погибли родители Начали, и она осталась в одиночестве. Квартира, в которой она проживала, стала ее собственностью, что сняло определенный груз с ее плеч. Она занималась переводами, иногда выполняла работу переводчика для некоторых иностранных делегации, посещавших столицу, что давало ей определенную материальную поддержку.

По завершении курса мы решили отметить начало летних каникул коллективным посещением институтского кафе. Именно тогда Натали решила рассказать мне о ее романе, наложившем определенный отпечаток на ее поведение. Естественно, я был тронут таким доверием и заинтригован развитием сюжета.

- Знаешь, Джо, — сказала Натали, смотря мне в глаза, - ты счастливец.

- Почему ты так думаешь?

- Вижу, что вряд ли у тебя есть проблемы. Ты всегда улыбаешься, находишься в хорошем настроении, готов всем помогать. И у тебя сразу возникают решения по всем нашим проблемам. Вот за это все мы тебя любим.

- Спасибо! - ответил я, покраснев. - Это уже комплимент!

- Будто ты этого не знал?

Я был рад услышать такие похвальные слова от нее.

- Какие у тебя планы на каникулы?

- Ничего особенного. Остаюсь в столице на лето. Но у меня есть план, который следует претворить в жизнь, - ответила Начали.

- Это строго личный или просто пятилетний план?

Натали рассмеялась.

- Девятимесячный план.

- Ого! Могу ли я узнать детали?

- Нет. Пока нет. Расскажу тебе, когда наступит время. Ты у меня здесь единственный настоящий друг и после кончины родителей, можно сказать, ангел-хранитель. Я всегда надеялась на твою помощь, и ты меня никогда не подводил. Я благодарна тебе за все!

Я не мог сдержаться, чтобы не взглянуть на нее. Она была прекрасна, настоящий земной ангел! И помимо прочего - мой хороший друг. Натали перехватила мой взгляд.

- На кого ты так пристально смотришь?

- На тебя!

- Зачем?

- Ты так прекрасна, и... так... таинственна... словно витаешь где-то далеко, в некоем тумане... и всегда замкнута, словно в скорлупе.

Натали была польщена.

После весело проведенного вечера, все попрощались и разъехались на длительные летние каникулы.

14-го июня Натали исполнилось тридцать лет. На свой день рождения она пригласила несколько студентов, в том числе и меня. Мы беседовали на разные темы, ели, пили водку за здравие именинницы, желали ей успехов. Однако никто из приглашенных, кроме меня, не знал о ее бурном романс с Даниэлем.

Тем же летом Натали приняла окончательное решение стать матерью-одиночкой. «К черту женитьбу, - считала она. - Мне нужен лишь донор и тогда жизнь войдет в нужное русло. В конце концов, чтобы купить стакан молока нет необходимости приобретать корову. Могу иметь любого любовника, кого пожелаю, без необходимости быть привязанной к нему».

Натали продолжала работать с переводами в каникулы, а для того, чтобы подготовиться стать матерью, было необходимо иметь хороший материальный фундамент, ибо она хорошо понимала, что в период ее беременности никто, кроме нашей группы, ей не поможет. Она ежедневно, пользуясь метро, ездила в два конца на работу.

Как-то вечером, возвращаясь домой, она подметила атлетически сложенного, красивого молодого человека, стоявшего недалеко от нее в переполненном вагоне метро. Натали подошла поближе,

остановившись напротив. Их глаза встретились. Внезапно произошла резкая остановка состава, и последующий инерционный удар был настолько силен, что их буквально бросило в объятия друг другу. Молодой человек предотвратил падение Натали. Но вот состав стал опять набирать скорость и оба расхохотались, вспоминая нелепость возникшей ситуации.

- Прошу прощения за такое внезапное происшествие, - обратилась Натали к незнакомцу.

- Не стоит. Такое происходит часто. Но произошедшее оказалось действительно смешным и, одновременно, достаточно романтичным,- сказал он.

Натали улыбнулась в ответ. Состав продолжал путь.

- Меня зовут Борис.

- Борис? - переспросила она.

- Борис Чернов, - добавил он.

- Рада познакомиться. Я - Натали.

И опять, посмотрев друг на друга, они рассмеялись.

«Речной вокзал, следующий», - объявило радио в вагоне.

- О! Мне надо здесь сойти, — сказала Натали. — Это моя остановка.

- Неужели? А моя - следующая. Но я также сойду здесь.

Оба сошли на станции, пошли к эскалатору, поднявшему к выходу. Они тихо стояли на улице и продолжали смотреть друг на друга, словно на практике претворяя слова популярной песни «Ночные незнакомцы».

- Мне надо идти, - сказала Натали. - Уже поздно.

- Вы позволите проводить вас до дома? - спросил Борис.

- Если хотите...

- Спасибо!

Они медленно пошли к ее дому, который находился через квартал.

- Я здесь живу. Хотите зайти на чашку кофе?

- Кофе? Настоящего кофе? - Натали кивнула головой.

- А почему бы и нет?

Ее квартира находилась на втором этаже. Они медленным шагом поднялись по лестнице и вошли в квартиру.

- Будьте, как дома. Чувствуйте себя свободно. Подождите с минуту.

Они провели вместе весь вечер в разговорах, выпивая и смотря телевизор допоздна. Она знала, как привлекать мужчин. Медленно, но верно выпитая водка привела их в объятия. Они стали целоваться, медленно и нежно, потом страстно. Затем стали заниматься любовью. Именно в ту бурную ночь, Натали претворила в жизнь свой долговременный план.

Борис часто встречался с Натали. Несмотря на ее твердый характер, они во многом подходили друг другу. Но как женщина, она легко могла отделить любовную часть своего приключения от задачи забеременить, не выходя замуж.

Как-то Борис не предупредил Натали и поехал в Сочи с друзьями-студентами. Вернувшись через пару дней с курорта, он позвонил ей, но телефон не отвечал. В последующие две недели, несмотря на его частые звонки, никто не брал трубку. Но, вот, наконец, трубку взяла Натали.

- Алло, Натали? Это Борис. Что случилось? Почему ты не отвечаешь?

- Ничего особенного. Я уезжала, решив посетить нескольких друзей. Извини, что так все кончилось.

- Но почему? Что произошло? Что я сделал плохого?

Последовала длительная пауза. Натали, глубоко вздохнув, сказала:

- Я беременна.

- Что?

- Не беспокойся! Это моя вина, а не твоя! Не буду тебе больше мешать.

- Но мне так тебя не хватает! Я хочу встретиться с тобой!

- Боюсь, что это невозможно. Может быть, и наступит день нашей будущей встречи - тогда все объясню.

- А как с ребенком?

- Это мой ребенок. Он принадлежит только мне. Не беспокойся, я выращу его сама.

Борис не знал, что ответить. Он впал в меланхолию. Возникла пауза.

- Ты ведь остаешься душою со мной, не так ли?

- Да, конечно! - ответил он голосом, в котором ощущалась боль разлуки.

- Борис, милый мой, нам не следует плакать. Иначе, я также разревусь.

- Не могу иначе...

- До свидания, любимый! И спасибо тебе за все!

Натали положила трубку и разрыдалась.

Он несколько раз звонил ей в течение года, спрашивал, нужна ли его помощь. Но Натали всегда отказывалась от нее. В мае она сообщила Борису о рождении мальчика.

Выпускной вечер был назначен на первое июля. На торжество пришло много народу, родители, друзья, родственники. И лишь одна Натали прибыла одна, без сопровождения.

Своего первенца она назвала Борисом. И когда студенты пришли посетить ее в роддоме, Натали расплакалась. Она была благодарна группе за все. Студенты решили помочь ей, закупив приданое.

Торжественная церемония началась с краткой речи ректора, после которой началось вручение дипломов. Затем декан факультета английского языка А. Коблов выступил с заявлением:

- Я рад представить присутствующим, талантливую выпускницу нашего факультета, Натали Ковалеву. Она - сирота, но ее биография по своему уникальна, и она - мать-одиночка - недавно родила прелестного мальчика.

В этот момент в заполненном до отказа зале, встает молодой человек и говорит громким голосом:

- Это не правда!

Зал, как один, повернулся в сторону голоса.

— У Натали... есть муж, и есть отец ее сына. И это — я! И этот молодой человек быстрым шагом подходит к сцене, где сидела Натали, смотрит на нее умоляющим взглядом и протягивает ей руки... в ожидании согласия.

Натали была поражена невероятностью происходящего. Она просто не могла поверить в реальность события. Но перед ней стоял Борис! Внезапно, плача от радости, она сбегает к нему, попадает в объятия и их уста сливаются в нежном поцелуе.

Присутствующие встали и долгими аплодисментами поздравили Натали и Бориса.

- Ты выйдешь за меня замуж, Нагали?

В смущении она взглянула на него.

- Это правда? Ведь ты не шутишь? Это по-настоящему?

- Да, по-настоящему! Я люблю тебя!

- Тогда согласна... - ответила она.

Вся группа, как один, бросилась поздравлять пару, а аудитория стоя, продолжала аплодировать. Ведь Натали, наконец, нашла свою дорогу к личному счастью. Так завершилось церемония выдачи дипломов на выпускном вечере, событие, которое я никогда не забуду.

На следующий день они поженились.

* * *

ПРОЩАЙ, ВУЗ!

Последний экзамен,

И ВУЗ позади.

А как мы боялись сдавать!

Профессор сказал мне:

Ну, что же, иди

И дал на прощание пять.

Но этой пятерки,

Я что-то не рад.

Так трудно отправиться в путь.

Профессор!..

Позвольте вернуться назад

И снова билеты тянуть.

Из газеты «Известия»

Москва, 1962 г.

Глава 31.

ВЫЕЗДНАЯ ВИЗА

В апреле 1964 года в Москве, с размахом и помпой, отмечалось семидесятилетие со дня рождения Н.С. Хрущева. За день до этого события Хрущев получил звание Героя Советского Союза, а статьи в

прессе и панегирики от официальных лиц проходили в духе известных советских традиций и содержали необходимые основы для возобновления нового культа личности. Хрущев также был награжден высшими орденами Болгарии, Чехословакии, Румынии, Германской Демократической Республики и Монголии.

30-го сентября 1964 г. Хрущев покинул столицу, отправившись в очередной отпуск. Он выехал поездом на южный курорт Пицунду, близ Сочи. Там находился великолепный оздоровительный комплекс: три виллы в сосновом бору, оборудованные плавательными бассейнами с подогреваемой водой и площадками для бадминтона...

Хрущев даже не подозревал о серьезных неприятностях, ожидавших его в скором будущем в Москве, причем, не таких, которые имели место в 1957 году во время его краткого визита в Финляндию. Тогда Маленков и Молотов пытались претворить в жизнь заговор, чуть было не лишивший Хрущева власти. Следует отметить, что Хрущев не осознавал глубину разочарований его московских коллег в осуществляемом им политическом курсе. Этот курс, фактически, вызывал раздражение и неприязнь всего общества - от высшего партийного руководства до рядовых граждан.

Наскоро собранный 14-го октября 1964 г. антихрущевской фракцией Пленум ЦК КПСС отстранил Хрущева от власти. Основой такого решения стали многочисленные ошибки советского лидера. Его также обвинили в использовании силы власти, отказе принимать во внимание достижения науки и техники. Но ни Брежнев, ни Косыгин так и не сообщили народу суть выдвинутых обвинений, и официальная версия событий, опубликованная 16-го октября, лишь сообщала об отставке Хрущева по причине возраста и ухудшения состояния здоровья. Внезапная отставка советского лидера стала еще одним крупным сюрпризом для народов Советского Союза и мировой общественности.

После отставки имели место слухи, что Хрущев жил отшельником на территории одной из окраин столицы, и не имел какой-либо доступной связи с внешним миром, был в полной изоляции, за исключением охраны. Потом сообщалось, что у него сохранялись близкие контакты с семьей, имели место встречи с друзьями, в том числе с иностранцами, и что он изредка посещал свою квартиру в Москве.

В течение короткого периода времени, с 1964 по 1967 годы считалось, что баланс сил складывается в пользу либералов и предвещал определенную демократизацию общества. В конце 1965 г. с началом проведения курса Брежнева-Косыгина, я узнал, что многие евреи, выходцы из Польши, подавшие документы на выезд из страны в Израиль, получили разрешение покинуть СССР. Я был полон радости, ибо, наконец, лед тронулся, и я решил в шестой раз, начиная с 1956 г., попытать счастье, подав заявление на получение выездной визы в Израиль.

В отдел ОВИР г. Калинина, где я проживал и был прописан, мне вновь пришлось подать необходимые документы для выездной визы на рассмотрение. Меня принял офицер этой службы, мой старый знакомый Павлов. Он взял мое приглашение в Израиль и внимательно его прочитал. По всей вероятности, он был представителем КГБ в ОВИРе. Хотя он достаточно хорошо знал меня по прежним встречам, тем не менее, попросил предъявить паспорт. Просмотрев его и, вероятно, удовлетворенный прочитанным, подал анкету для заполнения. Он также попросил четыре фотографии на документы.

- Итак, ты все-таки не передумал ехать в Израиль?

- Да, - Я много лет не встречался с семьей.

- Как долго? - спросил Павлов.

- 17 лет!

- Неужели тебе здесь так плохо?

- Нет. Но я все-таки предпочитаю жить дома.

- Сколько раз ты подавал заявления в ОВИР?

- Пять раз.

- И каждый раз получал отказ?

- Да. И я не моту понять причины. Ведь я никогда до этого не был советским гражданином, никогда не жил в России. И меня, без каких- либо причин, арестовали в Китае. Вы ведь всю эту историю хорошо знаете.

- Двадцать пять лет не дают просто так и не за что, - сказал Павлов. - Ты сделал что-то противозаконное, что и послужило поводом для твоего ареста.

- Нет. Абсолютно ничего! Вы достаточно хорошо знакомы с моим делом, где написано, что меня полностью реабилитировали. Вот

документ Хабаровской прокуратуры, подтверждающий мою невиновность.

- Да, вижу,- сказал Павлов спокойным голосом.

- Я слышал, что сейчас ОВИР выпускает кое-кого из России. Правда ли это? - последовал мой вопрос.

- Да. Но это касается только некоторых. Я не могу тебе обещать чего-либо, но передам твои бумаги на рассмотрение другим людям. Может случиться, что на этот раз, ты все-таки получишь положительный ответ.

Поблагодарив Павлова за всё, я сказал, что завтра занесу необходимые фотографии. О, как я желал, чтобы его слова стали реальностью! Павлов, в конце концов, был именно тем человеком, кто сообщал мне все эти годы об отказах в получении выездных виз. И, тем не менее, я продолжал сохранять надежду. Добавлю, что Павлов был весьма образованным и умным человеком. Он всегда был вежлив и благосклонен ко мне, чувствовал нужды других.

На следующий день, при посещении ОВИРа, Павлов встретил меня с улыбкой. Я передал ему анкеты, фотографии и ходатайство на выезд в Израиль.

- Можно ли вам задать один вопрос?

- Задавайте,- ответил Павлов. - И что это за вопрос?

- Я обменял мою комнату в Калинине на комнату в Быково. Ближе к Москве. С нового места мне легче добираться до своей работы в столице. Что в этом случае произойдет с моими документами?

- Почему ты мне не сказал об этом раньше? - спросил Павлов с пренебрежительной интонацией в голосе.

- Это мой, так сказать, тщательно сохраняемый секрет. Я предпочитаю подавать заявления из Калинина, где вы меня хорошо знаете.

Павлов улыбнулся. Он понимал, что я был прав. Власти Калинина досконально изучили мое дело и многолетнюю борьбу за получение выездной визы. Павлов молча взглянул на меня, кивком головы одобрил мое решение, но не сказал ни слова.

- И что ты сейчас желаешь узнать от меня?

- Я желаю узнать, куда поступит ответ, если я перееду в Быково?

- Мы уже переслали твои документы в столичный ОВИР, и они сообщат тебе ответ. Между прочим, дай мне твой адрес в Быково.

Записав мой новый адрес, мы стали прощаться. Тепло поблагодарив Павлова, я добавил, что всегда считал его своим ангелом-хранителем, отвечающим за мою безопасность во время пребывания в Калинине. Ведь именно он всегда решал мои проблемы, помогал и морально поддерживал в трудные времена. Попрощавшись рукопожатием, я покинул ОВИР, с оптимизмом и надеждой на успех.

Неделю спустя я переехал из Калинина в Быково, затем оформил прописку. По мнению многих, кто оформлял выездные визы, всегда было легче получить визу проживая в Москве нежели в провинции.

Тем временем, я продолжал работать в московской спецшколе № 8, где преподавание всех предметов велось на английском. Я ни с кем не делился своими планами о репатриации в Израиль. Об этом знали только в ОВИРе и близкий друг, москвич Миша Маргулис. Миша всегда служил источником моего вдохновения. Он считал, что политика замалчивания, в конечном счете, рано или поздно завершится. Но в те времена все потенциальные иммигранты хранили полное молчание о своих намерениях: власти не желали, чтобы общественность знала что-либо о евреях, выезжавших в Израиль.

Новый 1966 год мы вместе с друзьями весело и торжественно отмечали в московской квартире Миши. Пели еврейские и русские популярные песни, поздравляли друг друга. Затем Миша предложил тост: «Этот тост выпьем в честь тех, кто в скором времени намерен выехать в Израиль. На следующий год в Иерусалиме!» Последовали аплодисменты и возгласы: «Бэ шана хаба-а бэ Иерушалаим!» Никто из гостей не подозревал, что я в очередной раз подал документы на получение выездной визы в Израиль. Эти молодые люди не имели ни малейшего представления о том, что их ждет в будущем, ибо борьба десятков тысяч евреев за свободный выезд и последующая конфронтация с властями только начиналась.

Оставаясь, фактически, без гражданства и страны в течение всей своей жизни, я не желал больше быть в таком положении и тем более не мог отказаться от возможности получения высокого звания стать гражданином Государства Израиль.

12 января 1966 г. пресса сообщила, что премьер-министр Леви Эшкол, представляя Кнессету свой новый кабинет, также изложил тезисы его правительственной программы, некоторые из которых, вне сомнения, относились к Москве.

- В течение почти пяти лет советские евреи отрезаны от тела своей нации, от нашей страны, некой внешней силой, которая, к нашему сожалению, игнорирует значение великих универсальных и гуманитарных понятий и задач, поставленных сионизмом. Мы надеемся и ждем того дня, когда евреи Советского Союза смогут внести свой посильный вклад в строительство страны на родной земле. Питаем надежду, что после провала политики насильственной ассимиляции, новые ветра, возникшие в СССР как следствие давления еврейского народа и просвещенного мирового общественного мнения, изменят отношение советских властей к еврейской проблеме».

Это, безусловно, была впечатляющая программа для правительства Израиля в отношении советского еврейства. Мы, находясь в Москве, восприняли программу Эшкола, как обнадеживающую перспективу для советских евреев и радовались от одной только мысли, что Израиль непоколебимо поддерживает чаяния советского еврейства. Программа Эшкола придавала всем нам мужество в борьбе за право репатриироваться.

Как известно, корни сионистского движения существовали также и в далеком прошлом, в царской России. Одним из первых пропагандистов движения за репатриацию евреев в Палестину был Иосиф Трумпельдор. Однако нынешний этап борьбы советского еврейства по-настоящему начался после шестидневной войны 1967 г., когда советские «евреи молчания» начали героическую борьбу за свободу права на выезд. Использовались демонстрации протеста, голодовки, сидячие забастовки и множество других способов для сопротивления властям. Война «Йом-Кипур» в октябре 1973 г. не привела к заметному сокращению численности евреев, подавших заявления на получение выездных виз. К 1974 г. в Израиль прибыло уже более четырехсот тысяч советских евреев, но правительство СССР опасалось, что пример с евреями стимулирует к выезду также и другие национальные меньшинства страны.

В середине января 1966 г. я получил открытку из московского ОВИРа, предлагавшую принести личную характеристику администрации школы и справку, подтверждающую, что я работаю в этом учреждении. Они были мне выданы на руки сразу после обращения к директору школы В.А. Жильцовой. Требуемые документы я немедленно доставил в ОВИР столицы.

1-го февраля 1966 г. Москву, с ответным визитом, посетила делегация учителей и профессоров из Канады. Им показали школы и высшие учебные заведения столицы, в том числе и нашу спецшколу. Она произвела хорошее впечатление на канадцев. Они присутствовали на уроках и записывали свои впечатления. Я проводил один из таких уроков, затем прошел урок географии. Во время присутствия канадцев на моем уроке английского языка я видел, как сидя на последней парте в классе, они вели записи, а затем беседовали с директором В.А. Жильцовой, преподававшей географию. Она стала подозрительно поглядывать на меня, услышав похвалу канадцев в мой адрес, и начавших задавать ей вопросы, приводившие ее в замешательство.

После завершения урока со мной начали беседовать многие из гостей. Они любопытствовали, кто я такой и где так хорошо изучил язык. Увидев, что я беседую с канадцами, директор школы сразу увела их, но, тем не менее, некоторые из гостей остались. Их очень интересовало узнать, где мог русский учитель научиться такому прекрасному произношению, и так хорошо освоить английский. Я успел сообщить им шепотом, что по национальности я не русский, и что мои сестры живут в Израиле и США. Мой ответ их очень удивил. Попросив их передать родным мой привет, я также дал им адреса, которые они с удовлетворением записали в своих дневниках.

- Что нам следует сказать им? - спросил один из канадцев.

- Просто скажите, что следующий год - в Иерусалиме!

В комнату внезапно ворвалась директор школы. Волнуясь, она увела канадцев. Со времени подачи моих заявлений на выезд, КГБ наблюдали буквально за каждым моим шагом. Все мои разговоры также передавались органам. Один из учителей, еврей-коммунист Ковров - он же и секретарь партийного бюро школы - фиксировал и передавал органам все мои разговоры в школе. Поэтому мне всегда следовало быть очень осторожным, дабы не вызвать подозрений у

преподавателей. И хотя некоторые из коллег были беспартийными евреями, и у меня было желание поделиться с ними моими планами, но, тем не менее, я продолжал сохранять этот секрет: сдерживала продолжающаяся политика молчания. (Позднее, когда я оставил работу в школе, они узнали о моем отъезде от директора Жильцовой.)

Две недели спустя, 14-го февраля 1966 г., возвратившись домой, я нашел у себя две повестки-вызовы из милиции, подписанные начальником 86-го отделения милиции гор. Москвы. Мне предлагалось прибыть в отделение в 10:30 утра 15-го февраля. Я инстинктивно ощутил, что следует ожидать неприятностей, поэтому даже был несколько напуган, так как не знал, что желали узнать или получить эти люди. Я также не имел ни малейшего представления о причине внезапного вызова. Они, безусловно, желали чего-то получить, но что? Может что-нибудь до отъезда в Израиль? Я решил игнорировать повестку вообще, так как знал, что за мной постоянно следят, но это меня мало пугало.

На следующее утро меня ожидал приятный сюрприз. В почтовом ящике лежала открытка из московского ОВИРа. Я стал нервничать, так как не знал, что стояло за приглашением. Вначале - вызов в милицию, затем - вызов в ОВИР. Происходило что-то невероятное. Возможно, что поступил очередной отказ — такова была моя первая мысль. Я внимательно перечитывал текст открытки из ОВИРа, буквально не веря написанному. Открытка сообщала, чтобы я посетил ОВИР для получения выездной визы в Израиль! Все изложенное в открытке было действительно невероятно! Некая интуиция даже подсказала, что могла вкрасться ошибка. Желая быть уверенным, что обращение было адресовано именно мне, я продолжал перечитывать текст еще и еще раз. Но текст, как бы исключал, даже саму возможность посещения милиции. Я был так преисполнен радостью, что просто не шал, чем следует заняться в первую очередь и продолжал не верить, что наконец-то добился выездной визы.

На поступившей открытке из ОВИРа типографским шрифтом был напечатан адрес этой организации, а детали заполнены от руки. Ее текст гласил: «Отдел виз и регистрации для иностранцев. Департамент Московского горисполкома просит Вашего присутствия в отделе виз по адресу — ул. Чернышевского, Колпачный переулок 9, для получения

документов. Время приема 13:30 - 16:30. Вам необходимо иметь при себе паспорт и квитанцию об уплате пошлины в размере 36.00 рублей. Подпись: Королева, 15 февраля 1966 г. тел.: К-785-71».

Меня внезапно осенила мысль, что я больше не нахожусь под юрисдикцией советской милиции. Этот орган больше не сможет принудить меня выполнять их требования, даже если я начну игнорировать их вызовы. Но вызов в ОВИР оказался столь неожиданным, причем за столь короткий промежуток времени после подачи документов, что я испугался. Ведь сейчас я работал, хорошо зарабатывал, у меня была своя жилая площадь, и даже становилось несколько печально все это бросить, прежде всего, комнату, обмен которой был буквально выстрадан. Но жребий был брошен окончательно. Моя семья ждала меня в Израиле, и ни один человек в здравом уме еще не отказывался от выездной визы, как бы хорошо в России не было. Я многократно убеждался, что следовало немедленно покинуть Советский Союз, и я был готов принести в жертву все, что удалось достичь. Я также считал, что Россию умом не поймешь, и наступившая оттепель - временное явление. Поэтому следует действовать без промедления.

Я позвонил Мише, сказав, что есть новости.

- Какие новости? Хорошие или плохие? - спросил он.

- И те и другие.

- Тогда начинай с хороших новостей.

- Я получил открытку из ОВИРа на получение выездной визы!

- Что-оооо? - закричал Миша. - Не может быть! Ты получил выездную визу в Израиль?

- Да. Можешь себе это представить?

- Нет! Просто не могу! Но как бы то ни было, это замечательные новости!

Миша был чрезвычайно рад моему успеху. Он сказал, чтобы я немедленно отправился в ОВИР на встречу, советуя не терять время, но и, одновременно, особо не торопиться. Я ответил, что пойду немедленно.

- А теперь сообщи плохие новости, - сказал Миша.

Я рассказал, что получил внезапный вызов в 86-е городское отделение милиции на тот же день, добавив, что решил вообще

игнорировать поступившие две повестки. Миша, подумав, сказал, что я действую правильно.

- Не оставайся дважды на ночь в одном и том же месте. Они начнут тебя разыскивать и доставят в отделение в принудительном порядке.

Я согласился с доводами Миши. Чтобы избежать встреч с милицией, каждую ночь спал в разных местах, но не был столь наивным полагать, что меня не найдут, понимая, что если милиция захочет, ей не будет труда меня найти.

17-го февраля пришла третья по счету повестка прибыть в милицию, но на этот раз предлагалось прибыть 18-го точно в 11:30 утра. Меня также предупреждали, что обязан прибыть с паспортом.

Вместо милиции я прибыл в ОВИР с заветной открыткой в руках. Прием начинался в 13:30 дня. Одноэтажное здание ОВИРа находилось напротив городской синагоги. Дежурный, которому я показал открытку, окинул ее взглядом и попросил подождать. В зале ожидания толпились посетители - евреи, русские, иностранцы.

Я подошел к евреям сидевшим в углу, желая спросить: собираются ли они также выехать в Израиль? Заметив наш разговор, дежурный сказал, что разговоры и любой посторонний шум в помещении запрещены. Таким образом, нам было приказано молчать, что на практике означало нежелание овировцев разрешать общение людей и получение ими информации о том, кто куда выезжает за границу.

После часа ожидания меня вызвали в комнату, где за огромным столом восседал полковник. Взглянув на меня, он улыбнулся.

- Садитесь, - обратился он ко мне вежливым тоном. - Что это у вас в руках?

- Вызов в ОВИР. Я получил его вчера.

Полковник взял солидного размера папку в кожаном переплете, просмотрел документы и нашел мою фамилию.

- Ваша фамилия? - переспросил он.

- Иосиф Лернер.

Взглянув на меня еще раз, он скачал:

- Вы получили разрешение выехать в Израиль. Вам следует покинуть страну до 15 марта 1966 г.

Мое сердце и мозг были полны эмоций: наконец-то происходило то, чего ждал в течение долгих 17-ти лет!.. Я подумал - они забрали мою

юность, лучшие годы жизни, все то, что можно было взять. И сейчас они милостиво разрешают мне выехать.

- Вы должны принести школьный аттестат, институтский диплом, справку с места работы об отсутствии каких-либо долгов.

Я покинул ОВИР в радостном настроении. В тот день у меня не было уроков и я был свободен. Прежде всего, я пошел в школу, чтобы встретиться с директором и сказать ей, что увольняюсь 20 февраля. Новость потрясла Жильцову. Она не могла понять причины моего внезапного отъезда.

- В чем причина твоего отъезда? - спросила она с огорчением. - Неужели в нашей школе тебе так плохо?

- Нет! Нет! Нет же! - последовал мой ответ. - Здесь я работал с удовольствием. И вы, как директор, всегда относились ко мне очень хорошо.

- Тогда почему ты решил нас покинуть? И кто займет твое место преподавателем английского языка и географии?

- Не могу знать, - ответил я. - Человека всегда можно заменить. Всегда можно найти людей, которые могут заменить выбывших, и вы этого хорошо знаете.

- Ты прав. Но где я найду такого учителя как ты, кто сможет преподавать все уроки на английском?

- Я бы действительно очень хотел помочь вам, но не имею ни малейшего представления о замене. Уверен, что если поищете, то всегда найдете нужного человека. Я ведь не единственный в столице, кто может преподавать на английском.

- Ну да. И все-таки, куда ты уезжаешь? - спросила Жильцова. Я задержался с ответом.

- Почему ты покидаешь столицу?

В этот момент я понял, что проводимая мной политика соблюдения полного молчания стала давать свои плоды. Жильцова не знала о моем неизбежном отъезде за границу. Вероятнее всего, никто не знал об этом также, и я не удивился ее незнанию. Она выписала мне две справки для ОВИРа. Но мне нужна была еще одна справка, подтверждающая отсутствие моих долгов в школе.

- Не знаю, как вам все объяснить, - сказал я. - Просто министерство переводит меня на работу в Педагогический институт города

Магадана. Работа престижная и денежная, заработная плата выше раза в три. Решил ехать. Это испытание моей судьбы, своего рода аванс карьере.

- И что еще ты хочешь получить от меня?

- Лишь справку, подтверждающую отсутствие моих долгов школе. Вы ведь знаете, как это делается, когда кто-либо завершает работать в школе.

- Да, знаю.

Уже через час секретарь выдал необходимую справку, и я пошел попрощаться с директрисой. Она, подписав справку, приказала бухгалтеру выдать мне расчет по 20-е февраля. Затем, взглянув на меня с чувством сожаления, сказала:

- А сейчас скажи мне правду, всю правду. Неужели ты уезжаешь в Магадан?

Я не знал, что ей ответить. Мной овладело чувство серьезной потери, но я понимал, что в данном случае сердце становилось плохим советчиком, и не решился сказать ей о своем отъезде по-настоящему!

Хотя Жильцова не была уверена в правдивости моих слов, она, тем не менее, тепло пожала мою руку, пожелав успехов. Мы расстались друзьями.

На следующий день я направился в Политехнический институт, где я также работал преподавателем английского языка. Меня, как полагается другу, тепло встретил декан.

- Что принесло тебя в наши края? - спросил он удивленно.

- Пришел сообщить, что увольняюсь и покидаю институт. Завершаю здесь работу.

- Но в чем причина такого решения?

- Я по-настоящему сожалею, но в силу определенных обстоятельств, которым неподвластен, вынужден исполнять, что наметил.

- Давай, не дури и не обманывай меня. Какие такие обстоятельства ты имеешь в виду? Кто будет работать вместо тебя? У тебя дружеские отношения со студентами и они унижают тебя. Я не могу отпустить тебя за просто так!

- Понимаю. Но я ничего не могу поделать. Возникшие причины гораздо выше моих желаний.

Декан посмотрел на меня серьезным взглядом, тщательно изучая меня.

- Хорошо. Скажи мне только правду и не бойся меня. Я не доложу органам о разговоре. Причина мотивации твоего внезапного решения?

Я дальше не мог продолжать обман. Мы рассмеялись. По советским стандартам, он действительно был толковым, честным человеком, образованным, уважаемым, с мягким характером. Во многом похожий на иностранца, он слыл либералом и всегда хорошо относился к подчиненным. Я стал думать, как поступить в данном случае. Некий внутренний голос подсказывал мне рассказать ему правду.

- Обещаешь никому ничего не рассказывать до моего отъезда?

- Да. Обещаю.

- Так вот, я уезжаю в Израиль. Еду домой к семье.

- Что ты сказал? Повтори!

Я повторил сказанное:

- Уезжаю в Израиль!

Он встал, с теплотой во взгляде, посмотрел на меня и похлопал по плечу. Я увидел зависть в его глазах.

- Когда уезжаешь?

Покидаю столицу 27-го февраля. У меня есть еще несколько свободных дней. Если пожелаешь, продолжу занятия с радостью.

- Давай. Пожалуйста, проведи экзаменационную сессию и выставь оценки.

- Хорошо. Сделаю это для тебя в последний раз.

Мы пришли к согласию, что буду продолжать преподавание до конца. Я сказал, что мне необходим документ, подтверждающий отсутствие долгов. Написал заявление об увольнении, получил справку. Затем мы оба отправились в бухгалтерию, чтобы произвести расчет.

Мы расстались после теплого рукопожатия. Он попрощался со мной, пожелав счастья и всяческих успехов. Перед самым уходом декан вынул из стола листок и взглянув на него сказал:

- Можешь ли ты оказать мне последнюю услугу?

- Какую?

- Здесь список книг, которых невозможно приобрести в Москве. Если они будут в продаже в Израиле, может сможешь их купить и отправить мне?

- Конечно. Если они есть в Израиле, то обещаю, что немедленно вышлю тебе.

- Буду благодарен за услугу.

Мы расстались. Я покидал институт с тяжелым чувством. Я добился признания, работая в этом учебном заведении, и сделал первые шаги в своей будущей карьере. Но все хорошее рано или поздно завершается. Я продолжал верить, что в России отсутствуют перспективы, как для меня, так и для российских евреев.

За два дня до отъезда я зашел в институтскую бухгалтерию за получением расчета, но бухгалтер сообщила, что расчет возможен только в конце месяца.

- Что? - возмутился я. - Как это следует понять? Декан приказал вам сделать расчет. Почему вы не выполняете приказ?

- Таковы действующие правила, - ответила бухгалтер.

- Тогда вам придется в конце месяца выдать мне зарплату в долларах и сделать перевод в Израиль. Я уезжаю из России.

- Вы покидаете Россию? Когда? - изумленно спросила она.

- 27-го. Еду домой, в Израиль.

- Ты что, бежишь из страны, не так ли? - Изменник родины! - сказала она с отвращением.

- Только в вашем понимании. Но не в моем. Позвоните в ОВИР, если не верите. Вот их телефон: К7-85-71.

Она немедленно позвонила в ОВИР и получила строгое указание немедленно выдать мою зарплату без задержек. Я сразу же получил расчет и покинул бухгалтерию, не попрощавшись.

Через пару дней я посетил ОВИР и вручил полковнику все справки и дипломы. Посмотрев документы, он одобрительно кивнул головой. Мне приказали возвратить общесоюзный паспорт, взамен которого выдали документ для тех, кто покидает страну. Он именовался «Вид на жительство». На документе стоял штамп также выездной визы в Израиль. Он был действительным па год со дня выдачи, и имел штамп транзитной визы в г. Вену, Австрия.

Полковник спросил:

- Через какой пограничный пункт собираетесь ехать?

- Через Брест. На экспрессе «Москва - Вена».

Полковник поставил еще один штамп с надписью «Выезд разрешен через любой пограничный пункт» и вручил мне пропуск на пересечение границы для предъявления пограничной службе. На пропуске была надпись: «Действителен для одностороннего пересечения границы» и «выдан для выезда на постоянное местожительство в Израиль». Передав документ, полковник пожелал мне спокойной дороги. Поблагодарив его, я покинул ОВИР и сразу пошел на центральный телеграф, что на улице Горького, чтобы позвонить сестре Саре и сообщить, что получил выездную визу и покину Россию 27-го февраля. Сара расплакалась, услышав эту радостную весть.

В тот памятный день ко мне поступила посылка от Сохнута, благодаря усилиям Тедди Кауфмана, председателя ИГУД Иоцей Син в Израиле. Посылки Сохнута вообще всегда оказывались поистине даром Господа. Они облегчали мою материальную жизнь. Ежегодно, на праздники, я получал две-три подарочные посылки, а на этот раз я был особенно благодарен Тедди Кауфману, так как продав ее содержимое, мог оплатить стоимость железнодорожного билета. Позднее, уже будучи в Израиле, я выражал г-ну Кауфману свою благодарность лично и рассказал, насколько важны были такие подарки для меня.

С момента получения визы, КГБ установила за мной постоянную слежку. Люди из этой организации шли по следу, фотографировали, когда я останавливался, приветствуя знакомых. Они находились постоянно рядом, но я уже был опытным докой в игре, и как только замечал слежку, начинал надлежащим образом себя вести.

На следующий день после оформления выездной визы, я получил еще одну повестку из ОВИРа. В открытке, подписанной Королевой, сообщалось, что необходимо срочно исправить некую ошибку, допущенную в документах. Пришлось опять посетить ОВИР во второй половине дня. Там извлекли документ, выданный вчера, и попросили подождать в зале для посетителей. Через пару часов меня пригласили в комнату, где работал полковник. Я вошел в помещение, опасаясь, что власти могли изменить свое решение, поэтому не представил, что

следует предпринять, если виза будет изъята. Но полковник, сказав, что в документе допущена ошибка, которую сейчас исправили, извинился и вернул взятые документы. Я с радостью принял его извинения.

Затем сразу же направился в Бюро путешествий, расположенное в гостинице Метрополь, чтобы приобрести билет на железнодорожный экспресс в Вену. Девушка в кассе, вероятно, была еврейкой. Я улыбнулся, посмотрел на нее и сказал, что уезжаю в Израиль.

- Ваш паспорт, пожалуйста, - вежливо попросила она.

Я отдал ей свой вид на жительство. Девушка вышла. Прошло уже двадцать минут, а она все еще отсутствовала. Я стал опять нервничать, не зная, что может означать ее столь длительное отсутствие. Вероятно, моя виза могла быть опять задержана КГБ? Или милиция изъяла паспорт? Такие случаи в прошлом часто имели место. Тогда выезд из страны запрещался в последнюю минуту или просто вас снимали с поезда. Но вопреки моим волнениям, девушка все-таки пришла и, улыбаясь, спросила о предполагаемой дате отъезда. Я ответил, что собираюсь выехать 27-го февраля, и оплатил стоимость билета. Мне вручили заветный железнодорожный билет на экспресс «Москва — Вена».

- Сейчас вам надо идти в центральный банк и обменять рубли на иностранную валюту, - сказала она. Банк находится в двух кварталах на улице, где Большой театр.

Поблагодарив ее за информацию, я покинул бюро. Но девушка, что-то вспомнив, побежала за мной.

- Вернитесь, пожалуйста, - сказала она. - Я опять последовал в ее офис.

- Совершенно забыла вас спросить, будет ли у вас багаж, который вы бы желали отправить?

- Да, конечно.

- Тогда перед отъездом вам следует сдать его в багажное отделение при станции. Его упакуют в специальный ящик.

- На какой станции находиться багажное отделение?

- На Ленинградском вокзале. Багаж должен пройти предварительный таможенный контроль.

- И что дальше?

- После просмотра ящик будет забит гвоздями. Тогда он будет готов к отправке в Вену через Брест.

Поблагодарив девушку еще раз за нужную информацию, я покинул бюро путешествий.

В банке я обменял рубли на 300 американских долларов. Такова была официально разрешаемая сумма на вывоз из России.

За четыре дня до отъезда, утром, я повез вещи в багажное отделение при Ленинградском вокзале. Человек, паковавший багаж, сказал, что все вещи следует уложить в специальный ящик. Получив согласие, он вызвал представителей таможни. Проверить багаж пришли двое таможенников, спросивших, что находится в ящике. Я ответил, что там мои личные вещи, книги, коллекция марок, несколько бумаг, относящихся к работе в школе, и деревянная диван-кровать. Я приобрел эту мебель после того, как узнал, что в Израиле была проблема с деревом и будет трудно приобрести изделие из древесины. Сестра потом долго смеялась, когда уже в Израиле я рассказал ей о причине покупки дивана, но что не рассказал, так это то, что в его матрасе были защиты папки с документами, связанные с моим арестом и конфискацией личных вещей и имущества, изъятые мной из личного дела еще в Магадане, а также переписка. Там также находились копии моих жалоб в Верховный Совет и премьеру. Вся эта документация, как я считал, будет полезна при работе над будущей книгой воспоминаний.

Так уж получилось, что я привез багаж на проверку 23-го февраля - в день годовщины создания Красной армии. Таможенники сказали человеку приступить к забивке ящика.

Затем один из них обратился ко мне с вопросом:

- Вы ведь знаете, что из страны запрещены к вывозу марки, редкие книги.

- Нет.

- Мы можем, если, конечно, пожелаем конфисковать все это, что запрещено к вывозу.

Я понимающе кивнул головой. Затем они подошли, потирая руки, жест-сигнал, который я понял, был связан с необходимостью дать взятку. Я дал каждому из них по десять рублей и пожелал хорошо отметить праздник. Чтобы обеспечить молчание человека, забивавшего ящик, мне было сказано дать и ему десять рублей, что я также исполнил. Таможенники ушли, но вернулись через некоторое

время, сказав что моих денег недостаточно и назвали дополнительную сумму в 20 рублей. На этот раз их требования также были полностью удовлетворены.

- Покажите ваш билет, - сказал один из таможенников. - Вы ведь едете через Брест, не так ли?

- Да.

- Давайте, проследим ваш маршрут. Вы сядете на поезд в Брест 27- го и ваш путь следования пройдет через Польшу, Чехословакию, Австрию. Мы отправим ваш багаж сегодня через пограничную станцию Чоп и ко времени вашего прибытия в Вену багаж уже будет там. Но не упоминайте ни слова пограничникам и таможенникам о вашем багаже. Вы нас поняли?

- Да.

- Иначе у всех нас будут неприятности.

- Но что мне ответить, если спросят в отношении багажа?

- Просто скажешь, что не знаешь. Ты передал его в багажное отделение при железнодорожной станции в Москве и он, вероятно, находится в одном из вагонов.

Таможенники, опасаясь упаковщика багажа, боялись, что он информирует КГБ о полученных взятках. Тогда кто знает, что может произойти. Не желая быть пойманными за отправку багажа через станцию Чоп, они попросили меня дать упаковщику еще десятку, а затем предупредили его держать язык за зубами. Это была уже явная угроза с учетом сложившихся обстоятельств. У них, по всей вероятности, был уже накоплен солидный опыт в проведении таких махинаций. Что же касается меня, то дела складывались отлично. Я выполнил все, что намечал, документы находились в ящике, проверенном таможенниками. Мы разошлись, пожав друг другу руки.

- Не беспокойтесь, сказали они на прощание. Все будет о'кей.

Наступили последние дни моего пребывания в Москве... После 17-ти лет жизни, полных лишений, Гулага, и несправедливостей обыденной жизни, я был готов покинуть СССР. Я покидал режим, контролировавший практически все стороны жизни советского человека. Для меня наступило время, полное радостных волнений. Выездная виза стала долгожданным выстраданным чудом. Мои мечты, наконец, стали реально претворяться в жизнь.

Глава 32.

ДЛИННАЯ ДОРОГА ДОМОЙ

После успешной сдачи багажа и уплаты пошлины, я решил посетить друзей в Ленинграде и столице. Приобретя билет на вечерний поезд в Ленинград, утром уже прибыл в северную столицу. Хотелось в последний раз взглянуть на этот город, во многом напоминавший Париж. Я посетил несколько музеев, прокатился на катере по Неве, посетил друзей по несчастью. Все они встречали меня с радостью, ведь нам пришлось в течение многих лет хлебнуть горя и подневольного труда в лагерях Магадана. Я сообщил, что вскоре уезжаю в Израиль. Многие из друзей просили меня оказать содействие в выезде из России путем высылки приглашений.

Вернувшись в Москву, во избежание встреч с милицией, я каждую ночь спал в разных местах, ухитряясь порой отвязаться от слежки КГБ, но по утрам обнаруживал, что они, находясь на своей работе следовали за мной куда бы я не шел. Агенты не доверяли друг другу и в своих личных разговорах никогда не делились секретами. Каждый работал по известным только ему методам. Кроме того, КГБ и милиция также не доверяли друг другу, и у них отсутствовал дух сотрудничества.

Наконец пришел день отъезда. Вечером Миша отвез меня на Белорусский вокзал, откуда ровно в восемь отходил мой экспресс «Москва - Вена - Неаполь». За ночь до моего отъезда Миша сообщил друзьям об отъезде, и было удивительно, что они, как и мои друзья, пришли попрощаться и проводить меня. Они преодолели страх перед всемогущим КГБ и стояли на перроне без волнений и суеты. Я был тронут их мужеством и вызовом. Взглянув на них в последний раз, наконец-то, понял значение фразы «Евреи молчания», отражавшую всплеск вновь найденного патриотизма и их борьбу за право иммигрировать на родину. Некоторые из прибывших передали письма своим родственникам и друзьям. Агенты КГБ внимательно наблюдали за происходящим, однако не предпринимали каких-либо контрмер. Вероятно, они желали знать, кто пришел на проводы обычное мероприятие по наблюдению, практикуемое органами. Нее вели себя спокойно, разговаривали, смеялись, пели песни, внешне подчеркнуто игнорируя присутствие агентов КГБ.

За две минуты до восьми была объявлена посадка. Я еще раз попрощался с присутствующими. Обняв Мишу, увидел слезы, хотя он безуспешно пытался сдержать эмоции. Я еще раз сказал ему, что мы обязательно скоро встретимся и не где-нибудь, а в Израиле. Затем вошел в вагон. По мере увеличения скорости услышал, как Миша, вместе с присутствующими, кричал «бэ шана ха-ба-а бэ Иерушалаим! Состав набирал скорость, и я видел что Миша и толпа продолжали мне махать, пока все не растворились во мраке ночи... Внезапно я ощутил, что все происходящее со мной, наконец, стало реальностью. Мои сны сбывались! Я ехал домой, в Израиль, покинув после 17-летнего пребывания логово льва - Москву, столицу Советского Союза.

* * *

В нашем купе было шесть мест. Пять из них были уже заняты. Моими попутчиками стали двое поляков, полька и двое русских. Я сел на свободное место и повесил пальто у двери, сделав это умышленно, так как во внутренний карман положил копии своих жалоб Хрущеву, которые писал до освобождения и доказывал свою невиновность, как и жалобы на абсолютно фальшивые обвинения выдвинутые следствием. Эти документы должны были служить своего рода отвлекающим маневром в случае, если пограничники начнут интересоваться местонахождением багажа. Копии жалоб и устные протесты помогут отвлечь пограничников и они, вне сомнения, смягчат требования, связанные с местонахождением багажа. И, надо сказать, что именно это произошло во время проверки в Бресте.

Поляки в купе вели себя шумно и несколько развязано. Это было, своего рода, хвастовство, для показа, что они иностранцы. Русские пассажиры, наоборот, вели себя тихо и вместо разговоров постоянно пили водку, каждый раз закусывая выпитое салом или просто понюхав хлеб. Охмелев, они уснули, оглашая купе своим храпом всю ночь напролет.

Состав миновал Вязьму, Смоленск, Оршу, Минск, и в полдень прибыл в Брест, на советско-польской границе. Кондуктор сообщил, что здесь завершается широкая колея российских железных дорог, поэтому произойдет смена колесных пар вагонов, соответствующих

европейскому стандарту. На замену отводилось три часа и это время можно провести на перроне. В купе надлежало быть на полчаса раньше, чтобы пройти таможенную проверку.

Я зашел в привокзальный буфет, чтобы потратить свои последние советские рубли. Здание станции было больших размеров и в нем находилось много пассажиров. Везде стояли пограничники. Я вернулся в купе ровно в два тридцать, но уже без советских денежных купюр. Все пять пассажиров уже ожидали таможенников. Поляки чувствовали себя уверенно, находясь на советской стороне границы, однако русские нервничали. Я также, будучи в напряжении от ожидаемой проверки, стал немного нервничать, думая, что может произойти, если меня, по разным причинам, снимут с поезда.

Вскоре появились таможенники, и в их числе майор-пограничник, но в погонах синего цвета, соответствующих его службе в органах. Попросив предъявить паспорта он начал сравнивать фото на документах с лицами их обладателей, проверять выездные визы, затем, поставив штампы на документах, вернул их. Началась проверка багажа и вопросы о конечных пунктах назначения. Поляки не допрашивались, и их багаж не проверялся. Но россияне были подвергнуты тщательному обыску содержимого в карманах и просчету валюты, что была на руках. Так как у россиян были дипломатические паспорта, майор не стал поднимать излишнего шума, затем, повернувшись ко мне, стал медленно читать страницы моего советского вида на жительство. Кроме штампов и записей о наличии транзитной и выездной виз в документе отсутствовали какие-либо дополнительные пометки. Майор спросил меня о месте назначения.

- Израиль, - последовал мой ответ.

- Где ваш багаж? - спросил он.

- У меня его нет.

- Ну, хотя бы вещмещок или саквояж.

- Вот все, что у меня есть, - и я покачал на сетку с хлебом и сардинами.

- И это все? - последовал вопрос. - Да.

- Отправляли ли вы багаж?

- Да, конечно. Он в багажном отделении поезда.

- На этом составе? Через Брест?

- Надеюсь, что это так. Но, как вам известно, в данном случае ничего от меня не зависит.

Майор приказал двум своим подчиненным пойти в багажное отделение и найти мой багаж. Они вскоре вернулись, сказав, что моего ящика нет.

- Где ваш багаж?

- Я не знаю, - последовал мой ответ.

Майор подозрительно взглянул на меня, но, прежде чем он мог что-либо сказать, я перешел в наступление и громким голосом спросил:

- Вы желаете сказать мне, что мой ящик в Москве не загрузили в этот состав? Что он может попросту потеряться или его могут украсть? Я немедленно подам жалобу после прибытия в Вену! Вам придется либо вернуть мои вещи, либо выплатить компенсацию.

Майор вопросительно взглянул на своих сослуживцев.

- Где может находиться его багаж? - спросил опять один из них.

- Вероятно, его отправили через Чоп. Допустили ошибку при отправке ящика.

Майор просил меня не беспокоиться, сказав, что ящик найдут и немедленно перешлют в Вену, если он уже туда не прибыл.

- Что у вас есть еще с собой?

- Пальто, что висит у двери.

- Разрешите проверить его содержимое?

- Да, конечно. Смотрите.

Майор вывернул наизнанку все карманы пальто и нашел письмо с жалобами Хрущеву. Прочитав несколько строк, он сказал:

- Такие документы вывозить из страны запрещено. Кто его автор?

- Я, лично.

- Мне придется конфисковать документ.

- У вас нет прав конфисковывать мои личные бумаги. Ведь это прошлая история.

Посмотрев на меня проницательным взглядом, майор ответил:

- Либо вы отдаете документ, либо вы сходите с поезда.

Возник напряженный момент, своего рода состязание умов. Советский офицер саркастически улыбался, а поляки, поглядывая на меня, засмеялись и показывая пальцами, говорили друг другу:

- Жид! Жид!..

- Хорошо, оставляю документ, но дайте мне вашу фамилию и чин, чтобы я мог подать жалобу в Министерство иностранных дел.

Он назвал свою фамилию, которую я записал в блокнот.

- Приятного пути, - сказал он, отдавая честь.

- Благодарю, — последовал ответ.

Он покинул вагон, а я вздохнул с облегчением.

В три часа после полудня наш состав вышел из Бреста. Он продолжил путь к польской границе, которая была совсем близко. Из окна вагона открывался прекрасный ландшафт. Состав медленно пересек мост через реку, разделяющую СССР и Польшу. Двое русских соседей по купе и я, взглянув друг на друга, свободно вздохнули, словно сбрасывая с себя напряженное состояние в котором совсем недавно находились на территории Советской России. Сейчас же мы стали наблюдать за волнением и нервозностью поляков, которых что-то беспокоило. Прибыв на свою родину, они боялись досмотра польскими таможенниками своего багажа, в котором было много вещей, приобретенных в России. Они также везли четыре швейные машины, которые в России стоило дешево. Сразу после пересечения польской границы, поляки попросили нас сказать таможенникам, что часть их багажа, включая швейные машины, были нашей собственностью. В отместку за их поведение при прохождении контроля в России, мы стали смеяться. Ко мне обратилась полька, но я отказал ей в какой-либо помощи. Россияне также рассмеялись, когда к ним обратились с такой же просьбой.

На польской пограничной станции в вагон вошли польские таможенники. Один из них, взяв наши паспорта, поставил в них надлежащие штампы. Так как у меня с собой ничего не было из вещей, проверяющие не стали заглядывать даже в сетку с продуктами. Однако они начали тщательно проверять багаж своих соотечественником и обнаружили, что те везли множество вещей, за которые необходимо было платить таможенный сбор. Полякам было сказано, что им следует оплатить налог или их вещи подлежат конфискации. Выписав квитанции на полагающиеся суммы, им предложили пойти в отделение банка на станции и произвести оплату. Ругаясь, поляки пошли и банк, проклиная таможенников и своих соседей по купе.

Через два часа, в 17:00, мы прибыли в Варшаву. Поляки, со злобной гримасой на лицах, покинули вагон, но мы лишь улыбались, вспоминая их поведение в России. Кондуктор объявил, что состав будет стоять в Варшаве два часа. Все вышли из вагонов, некоторые просто погулять на перроне, другие наняли такси, чтобы осмотреть город. Я заметил, что из нашего вагона вышел русский мужчина с дамой вместе с двумя россиянами, ехавшими в нашем купе. Все они оказались дипломатами, работниками советского посольства в Вене, возвращавшиеся к месту работы после кратковременного пребывания на родине.

Во время прогулки по платформе, один из них, улыбнувшись, спросил меня: - Куда вы направляетесь?

Я ответил, что еду в Израиль.

- Насовсем? - последовал следующий вопрос.

Я оставил его вопрос без ответа, просто взглянув на него. Один из дипломатов сказал:

- Оставь его в покое. Конечно, он едет в Израиль навсегда. Приятной тебе дороги!

- Благодарю, — ответил я

Я не имел никакого желания отвечать на вопросы, особенно дипломатам из СССР. Женщина-дипломат сказала, что за два доллара можно в течение часа осмотреть достопримечательности Варшавы. Эта идея нашла отклик у ее коллег и вскоре все они отправились в это небольшое путешествие.

Решив последовать их примеру, я нанял такси и тоже договорился об экскурсии по польской столице. Вначале мы поехали в центр, затем водитель такси повез меня в бывшее варшавское гетто, рассказав о событиях 1943 г. и о судьбе евреев, сражавшихся с нацистами. После часовой поездки мы вернулись на вокзал.

Войдя в купе, я увидел в нем трех новых пассажиров-поляков. Один из них занял мою нижнюю полку. Взглянув на меня, он представился, сказав, что занимает должность заместителя министра финансов Польской Республики, и что двое компаньонов были его личной охраной. Он попросил разрешения занять мою нижнюю полку, чтобы обеспечить постоянное наблюдение его охраны. Я согласился. Затем заместитель министра спросил о месте моего назначения.

- Я еду в Израиль, - ответил я.

Взглянув на меня, он сказал:

— У меня в Тель-Авиве живет брат. Он портной. Пишет, что ему нравится страна. Как видите, я тоже еврей. Однако я не поехал бы жить в Израиль из-за проблем, возникающих в отношениях ашкеназов с сефардами. Кроме того, в стране жаркий климат, что вредно для моего здоровья. Двое его охранников, слушавших разговор, рассмеялись. Я ответил, что не имею представления, что происходит в Израиле, но вне зависимости от событий - это мой дом. Заместитель министра не стал отвечать. Повернувшись спиной и пожелав спокойной ночи, он уснул.

Состав покинул столицу Польши в семь вечера и взял курс на юг. Ночью мы проехали Краков и около пяти утра были уже в чехословацком городе Братиславе. Этот юрод расположен недалеко от австрийской границы. На чехословацко-австрийской границе в купе вошли представители власти и вежливо спросив пункты назначения, поставили в паспорта надлежащие штампы. Вскоре мы были на пути в Вену.

На первой австрийской пограничной станции, вместе с австрийскими властями вошли представители израильского Сохнута. Наконец, мы были вне границ стран Варшавского договора, находившихся под контролем Советского Союза. Мы прибыли на Запад и все сразу ощутили разницу в переходе от атмосферы тоталитаризма - к свободе и демократии: здесь как-то свободнее дышалось...

Представитель Сохнута, опередив австрийцев, спросил пассажиров, кто еще направляется в Израиль? Затем он взял мои документы, которые потом вернули в Вене. По ходу следования состава из Варшавы в вагон вошло еще около тридцати иммигрантов, направлявшихся в Израиль. За это время Сохнут просмотрев наши документы и, записав гражданский статус, сфотографировал каждого, сразу выдав теудат-оле.

На железнодорожной станции Вены нас встретили и повезли в транзитный пункт Сохнута, находившийся в одном из старинных замков. После краткого отдыха нам дали возможность совершить туристическую поездку по великолепным по красоте достопримечательностям Вены. Мы посетили замки, памятные церкви, парки, музеи, театры. Из исторического прошлого хорошо известна роль Вены в эпохальных событиях Европы. В австрийской столице

жили и работали Гайдн, Бетховен, Брамс, Моцарт, Лист, Штраус, Мария Тереза. Здания, ставшие памятниками их пребывания в Вене, и сегодня стоят невредимыми.

Мы также посетили исторический музей, расположенный в огромном здании. В музее масса картин, скульптур и различных исторических реликвий. Затем мы побывали в музее Бетховена, Гайдна, Шуберта, в венской опере, совершили водную прогулку по Дунаю. Какая огромная разница существовала между духом Вены и Москвы!

Нас спросили: каким транспортом мы желаем добраться до Израиля - поездом, морем или самолетом компании «Эль-Аль»? Пожилые избрали самолет, молодые - сушу и море. Я лично пожелал увидеть возможно больше стран и городов, в чем мне было отказано в течение 17-ти лет моего невольного пребывания в СССР. Нам предложили туристический тур по странам Средиземноморья. Сохнут предложил также специальный вагон с охраной. Транзитный пункт Сохнута находился также в Неаполе. Ночью мы проехали Венецию. Итальянская охрана не разрешила выйти из вагона, который затем последовал по маршруту Болонья, Флоренция, Рим. В столицу Италии мы прибыли почти через сутки. Из Рима нас доставили в Неаполь и разместили в отеле недалеко от железнодорожной станции. Параход, на котором мы должны были плыть в Израиль, прибыл после нашего недельного пребывания в Неаполе и по завершении осмотра достопримечательностей города. Пароход назывался «Моледет» («Родина») и принадлежал израильской компании морских перевозок -ЗИМ. В порту, по мере того как мы поднимались по трапу, оркестр корабля стал исполнять популярную израильскую песню «Хевейну шалом алейхем...» Все получили памятные сувениры. Взглянув на команду корабля, я был буквально в трансе от происходящего. Все они были израильтянами, на израильском корабле, с пассажирами-израильтянами на борту. Я ощутил всю трогательность события и тот теплый прием, которого у меня не было в своей жизни, да я и не ожидал такого. У всех были слезы. Пассажиры корабля приветствовали наше возвращение аплодисментами. Все на борту относились к нам с особой теплотой. Стюарды кормили нас деликатесами, говоря, что мы

выглядели слишком худыми и нам необходимо дополнительное питание.

По пути в Израиль корабль подходил к причалам портов на острове Сардиния, в Пирее, Кусадаси, Кипре, где нас возили на экскурсии. В последний день пребывания на «Моледет» состоялся веселый, полный радости, вечер прощания, затянувшийся далеко за полночь. Все стали с нетерпением ожидать завершения путешествия. Пассажиры-израильтяне скучали по дому, а новые иммигранты жаждали быстрее прибыть на свою историческую родину.

Рано утром наш корабль подошел к причалу порта города Хайфа. Хайфа - главный порт страны, центр тяжелой промышленности Израиля. Представшая перед нами панорама была потрясающей. Сам порт находился у подножия горы Кармель. После проверки документов, прибывшие на корабль представители Сохнута спросили каждого иммигранта, где бы он пожелал жить. Затем всех разместили по автобусам для доставки к выбранным местам жительства, а пассажиры-израильтяне самостоятельно стали разъезжаться по домам. Я сказал, что еду в Холон, к сестре. На берегу нас встречали родственники и семьи.

По мере того, как я шел вдоль дока, я увидел машущих мне сестру Сару, Филю и лучшего друга Вилли Эша. Мое сердце буквально переполнилось овладевшим мной счастьем, и все мы стали бежать навстречу друг другу. Так произошла наша встреча после долгой 17-летней разлуки. Нас объединил родной Израиль! Сестра и я плакали от радости, крепко обнимая друг друга.

Затем мы горячо обнялись с моим другом Вилли Эшем и долго пожимали друг другу руки. Он был на седьмом небе, увидев меня здоровым и бодрым. А мой кузен Филя. Он сказал:

- Шалом! - и посмотрев на меня, добавил:

- Приветствую тебя в Израиле! Прошло много лет, но ты, в конце концов, добился своего!

Да, наконец-то, я был у себя дома, в Израиле. Я был горд, что в одиночку, самостоятельно, выстрадал свое право на возвращение. И все же, я еще не верил в реальность происходящего!..

Глава 33.

ЭПИЛОГ

Вилли ЭШ

Вилли приехал в Израиль в январе 1951 г. из Дайрена вместе с мамой и сестрой Фэнни. Они сразу попали в центр абсорбции, где жили некоторое время. Вскоре после приезда Вилли, читая газету «Джерузалем Пост», увидел объявление о наборе на курсы летчиков для самолетов-истребителей. Решив поступить на эти курсы, Вилли прошел необходимые тесты и экзамены, завершил свое двухгодичное обучение и стал летчиком истребительной авиации ВВС Израиля. Он летал на истребителе «Супер-Мираж».

Его сестра Фэнни в конце 1951 г. была призвана на военную службу в израильскую армию. После демобилизации в 1953 г. она вышла замуж за родственника председателя Игуд Йоцей Син - Ассоциации евреев, бывших жителей в Китае - г-на Тедди Кауфмана. У семьи - двое замечательных детей.

Вилли служил на авиабазе в Негеве. Там он встретился с прекрасной девушкой по имени Далия. Они поженились в 1954 г. и у них родилось четверо детей - три мальчиков и девочка.

После завершения воинской службы Вилли решил работать в авиакомпании «Эль-Аль». Он вторично успешно сдал экзамены и в 1958 г. стал работать пилотом гражданской авиации. Когда я приехал в Израиль Вилли продолжал работать в «Эль-Аль». Вскоре его избрали руководителем Союза израильских пилотов. Вилли работал, главным образом, на авиа-маршруте Тель-Авив — Нью-Йорк - Тель-Авив. Свое свободное время он использовал, чтобы ознакомить меня с многочисленными памятными и историческими местами страны и помогал решать вопросы, связанные с абсорбцией. Мы продолжали оставаться такими же близкими друзьями как и в Китае. Ведь настоящая дружба не подвластна времени!

Во время Шестидневной войны он совершал полеты в США и страны Европы, доставляя важные грузы, необходимые для военных нужд страны. Вилли был выдающимся пилотом и всегда вовремя и четко выполнял задания. Каждый раз, вылетая с грузом в Израиль, он видел слезы прощания на глазах наземных команд - выражение солидарности с Израилем.

Перед самым началом войны «Йом-Кипур» Вилли взял отпуск, чтобы пристроить пятую комнату в его коттедже. Но в эту войну произошло несчастье. После начала военных действий за Вилли ночью приехали люди из ВВС, так как значительная часть летчиков находилась в резерве, в том числе и Вилли. Он тогда летал на истребителе «Скай Хок». Его попросили оказать помощь военно-воздушным силам в качестве добровольца. Вилли согласился, попрощался с Далией, детьми, и взглянув на свой коттедж, уехал. Далия видела его в последний раз.

На следующий день состоялся воздушный налет на Египет. Во время выполнения одной из таких задач самолет Вилли был подбит. Летчик, летевший рядом с Вилли, видел как Вилли готовился прыгнуть с парашютом. Он прыгнул когда его самолет был охвачен огнем и приземлился где-то в пустыне по другую сторону Суэцкого канала. Но Вилли успел сообщить по рации, что жив и здоров. За ним решили послать вертолет. Вилли поддерживал связь с пилотом вертолета. Но из-за плотности огня противовоздушной обороны противника, миссия по спасению была прервана. Передатчик Вилли внезапно смолк.

После войны о судьбе Вилли ничего не было известно. Он исчез, и его фамилия продолжает числиться в списке летчиков, пропавших без вести. Что с ним произошло остается тайной по сегодняшний день. Погиб ли он? Ответа нет, так как тело Вилли никогда не было найдено. Египтяне отрицают, что Вилли попал в плен или что они знают что-то о его судьбе. Для них он просто не существовал...

Мне чрезвычайно трудно поверить, что Вилли мог просто так исчезнуть. Ведь он благополучно спустился на парашюте, радировал в штаб и лишь через некоторое время связь с ним внезапно прекратилась. Если все сказанное - правда, то тогда, где Вили? Сегодня мы можем только гадать о его судьбе.

В лагере, где я находился, рассказывали о секретных городах в СССР, в которых, якобы, проживали говорящие только по-английски

люди, которые там же и работали. Подчеркиваю, что разговоры о таких совершенно секретных городах были, однако, никто не знал их местонахождение. И существовали ли в действительности такие юрода? Это неизвестно, поскольку никто и никогда не вышел из них, чтобы рассказать о них миру.

* * *

После моего отъезда в марте 1966 г. события в СССР развивались достаточно быстро. Вилли Свечинский, Миша Маргулис, Фима Спиваковский и Авраам Кринский вскоре стали активно сотрудничать с еврейским движением за выезд в Израиль. По мере того, как все большее число евреев стали получать выездные визы, их активность перешла в открытое противостояние с властями за право выезда из страны. Осенью 1969 г. группа активистов, во главе с Хавкиным, получили разрешения на выезд в Израиль. Сразу последовали новые коллективные прошения на выезд в более жестких формах. Но оттепель завершилась. У власти в стране был Леонид Брежнев. Последовали многочисленные аресты. Власти отрицали существование еврейского движения, однако после письма от 8 марта 1970 г., подписанного 40 евреями Москвы, имел место факт признания наличия такого движения. Это письмо стало первым открытым актом, завершившим эпоху молчания советских евреев. Первым, кто подписал письмо, был Драпкин, последним - математик Юлий Телесин.

Письмо было направлено члену ЦК КПСС Замятину и распространено путем самиздата. Копии письма 11 марта получили также американские корреспонденты. Письмо было опубликовано в газете «Нью-Йорк Тайме». Начало письма гласило: «Мы - те евреи, которые настаивают на своем желании выехать в Израиль, но советская власть нам в этом отказывает».

В течение года многие из подписантов стали получать разрешения на выезд. В 1971 г. последовал отъезд Вилли Свечинского, Миши Маргулиса, Фимы Спиваковского и Авраама Кринского. После Колымы их жизненные пути разошлись, но сложились интересно, и у каждого была своя собственная история. И самое лучшее, что

произошло, так это то, что все мы, наконец, объединились вместе на земле, о которой мечтали многие годы - в Израиле.

Виталий (Вилли) СВЕЧИНСКИЙ

В 1955 г. Вилли Свечинского перевели из лагеря Д-2 на Колыме в Москву. Московский военный трибунал снял с него все статьи обвинения, и Вилли вернулся в институт продолжать учебу на архитектурном факультете. Однако годы, проведенные в лагерях, сделали из него еще более убежденного идейного противника советской общественной системы. После завершения учебы в 1960 г. он, на этот раз уже по собственному желанию, вновь вернулся на Колыму, где легче было претворить в жизнь свои творческие архитектурные замыслы. К тому же, у Вилли на Колыме было много друзей, также решивших остаться после освобождения. Там же, в Магадане, Вилли женился на девушке по имени Лиза, родившей ему двоих детей.

После смещения Н.С. Хрущева и прихода к власти Л.И. Брежнева в 1964 г. в стране все-таки некоторое время еще продолжалась оттепель и свежий московский ветер ощущался даже на Колыме. Посчитав, что этот же ветер также формировал диссидентство и прекращение боязни новых бед, Вилли решил вернуться в Москву.

Победа Израиля в Шестидневной войне лишь подтвердила принятое Вилли решение о выезде в Израиль. Старые раны всегда дают знать о себе, и к началу 1968 г. когда я уже покинул СССР, Вилли стал активным участником в борьбе московского еврейства за право выезда на историческую родину. Его квартира на улице Флотская, в отличие от приема оказанного мне после приезда в Москву, стала центром диссидентской активности. Жизненный опыт Вилли и его умение принимать зрелые решения закалили движение, которое достигло численности в несколько сот активистов.

В конце оттепели, в 1968 г., ОВИР Москвы стал опять брать заявления на выезд из страны. Тем временем, в движении произошел некий раскол, выявивший серьезное расхождение взглядов между демократами-правозащитниками и сионистами. Так, сионистское движение требовало репатриации на национальную родину, тогда как демократы, согласно основным правам человека, распространяемым на любого советского гражданина, ратовали за возможность официального выезда из страны в любом направлении.

Вилли добился успеха в своем стремлении получить право выезда из СССР. В феврале 1971 г. он прибыл в Израиль. Встреча с ним, полная радости, произошла через 16 лет после моего освобождения из колымского лагеря.

Сегодня Вилли Свечинский с супругой живет в Таль-Эле (Галилея) в собственноручно построенном коттедже. Он стал видным архитектором, хорошо известном как в Израиле, так и за границей.

Михаил (Миша) МАРГУЛИС

После освобождения в 1955 г. Маргулис вернулся к продолжению учебы на факультете журналистики Московского университета. Миша, в силу своей работы, встречался со многими известными деятелями еврейской культуры в СССР, писавшими на идиш.

В 1960 г. Миша примкнул к сионистскому движению и участвовал в еврейском самиздате. Победа Израиля в Шестидневной войне 1967 г. и поражение арабских армий ошеломили Мишу, как и многих других советских евреев, и стимулировала массовую подачу ими заявлений в ОВИР на выезд из страны. Завершающие годы пребывания Миши в СССР (1967 - 1971) проходили в сложных и опасных условиях, но это его не смутило, и он продолжал встречаться со многими активистами, начавшими вести открытую борьбу за выезд. Среди них были известные сионисты Меир Гельфонд, Давид Хавкин, Вилли Свечинский, а также такие крупные деятели культуры, как кинорежиссер Михаил Калик и идишистский поэт Иосиф Керлер.

В завершающие месяцы пребывания Миши в Москве, он участвовал в распределении денег, поступивших из заграничных еврейских фондов, среди потерявших работу евреев-отказников, у которых отсутствовали средства к существованию.

Миша и его супруга Нора прибыли в Израиль в ноябре 1971 г. Сбылась его давняя мечта жить в Иерусалиме. Миша работал фотокорреспондентом на Израильском телевидении. После выхода па пенсию он возглавил Израильский комитет узников Сиона. Наши встречи с ним всегда проходили тепло и трогательно. С Мишей мы дружим уже 50 лет и продолжаем оставаться близкими друзьями, братьями по оружию, товарищами по лагерю и, надеюсь, сохраним эти узы на всю оставшуюся жизнь.

В 1996 г. Миша опубликовал свою книгу «Еврейская» камера Лубянки. В эпилоге Миша написал: «Я счастлив, что приехал в Израиль, что смог внести свой скромный вклад в дело строительства нашего молодого государства. Мне удалось опубликовать около сотни статей и более пятисот фотографий в газетах и журналах, работая фотокорреспондентом на телевидении Израиля. Я счастлив, что являюсь участником великого строительства - Дома для всего еврейского народа».

Я хочу выразить искреннюю благодарность Мише Маргулису и его отцу за протянутую руку помощи еврею, мечтавшему уехать в Израиль и не имевшему родных и друзей в Москве,- после освобождения из Колымы. Я был рад встретить его здесь в Израиле, как сиониста и лагерный друг, продолжающиеся вот уже 50 лет.

Фима СПИВАКОВСКИЙ

После освобождения из лагеря на Колыме в 1956 г. Фима возвратился в Харьков. Он женился на прекрасной девушке и, по мере очередного поворота в политике, наступившего после оттепели, стал читать и распространять печатные материалы самиздата. Он постепенно сблизился с демократическим движением, но в результате контактов с друзьями-сионистами примкнул к сионистскому движению советских евреев, работа в котором стала занимать большую часть его времени.

Узнав, что Миша Маргулис и Вилли Свечинский получили выездные визы, Фима также подал документы в ОВИР. В марте 1971 г. он, вместе с супругой, выехал в Израиль и до переезда в США поселился в Хайфе. Сейчас Фима живет в Нью-Йорке, но ежегодно на четыре месяца приезжает в Израиль чтобы посетить маму, которая живет в Доме престарелых в Хайфе.

Авраам КРИНСКИЙ

Авраам Кринский освободился в 1956 г. в результате пересмотра его дела в лагере Д-2. Он выехал в Магадан, морем - в порт Находку, поездом - в Хабаровск. Жена Авраама отправила ему деньги на авиабилет для полета в Узбекистан, и он немедленно вылетел к

супруге Хаве Ротсимер, которая также была арестована вместе с ним. Но скоро ей удалось бежать, затем смени п. фамилию, дачу рождения и поселиться в Узбекистане. Она прожила годы разлуки с мужем, скрываясь от разыскивавших ее органов КГБ.

Через несколько лет Авраам и Хава решили переехать в Молдавию, так как им постоянно отказывали в выдаче выездных виз. После многолетних усилий в Молдавии они все же добились разрешения и в 1973 г. переехали в Израиль, избрав г. Хадеру местом своего жительства. Кринский хорошо проявил себя на общественном поприще: одно время он был председателем Союза олим, затем членом профсоюзного комитета рабочих Хадсры, а н 1980 г. был избран депутатом в мэрию этого города, где занимал эту выборную должность до ухода на пенсию. Сегодня он член Центрального комитета узников Сиона в Израиле. Авраам Кринский стал последним из нашей сплоченной группы бывших заключенных Сулага, осевшим, в конце концов, в Израиле.

Натан ЗАБАРА

Натан Забара (1908 — 1975) был освобожден решением правительственной комиссии в 1956 г. и выехал в Киев. В его квартире на улице Коцюбинской, д. 2 было написано большинство его литературных трудов.

После возвращения из Магадана, Забара стал собирать материалы для своего нового романа, о жизни еврейского народа в средние века (о чем я уже писал выше). Нужные материалы поступали из США и от его друзей из России.

За несколько месяцев до очередного оформления документов на выездную визу в Израиль, мне в Калинин пришло письмо от Забары, где он настаивал на подаче заявления на выезд. Забара писал в рифме, вероятно, делая это впервые в своей литературной работе:

Дорогой Джо,

Послушай совет лагерного друга,

Совет, который не даст подруга.

Без борьбы за наше счастье,

Не будет победы в несчастье.

Тебе не следует бояться,

Смело иди в ОВИР,

Подавай заявление, и настаивай

На выезде в Израиль, на свою родину!

И если даже потеряем друг друга –

Это не будет навсегда!

После всего, что испытали мы –

Огонь, и ад, и тюрьмы –

Израиль все еще впереди!

Поэтому, действуй,

Действуй смело!

Как мы делали в лагере умело,

И победа будет за нами!

Твой друг по лагерю Д-2

Натан Забара. Киев, 1965 г.

Майкл СОЛОМОН

Майкла Соломона освободили в Магадане 7 сентября 1955 г. Его и еще 14 человек, включая женщин, - все румынские граждане - привезли на грузовиках в аэропорт Магадана, доставили в Хабаровск, затем, поместили в столыпинский вагон и доставили в Свердловск, а и из этого города - в деревню Ключи. Там находился лагерь для ожидавших репатриации военнопленных румын и венгров. В ожидании репатриации прошло еще два месяца — сентябрь и октябрь. После того, как выехали все венгры, румынам вручили повестки,

получение которых следовало подтвердить подписью. Текст у Майкла гласил:

«Согласно статей номер такой-то и такой-то, указом Президиума Верховного Совета СССР от 12 сентября 1956 г. Михаил Соломон передается румынским властям. Он обвиняется в тяжких преступлениях, совершенных против СССР».

Тем, кому повезло, в повестках сообщалось об амнистии. 'Затем всех доставили поездом с Урала на границу с Румынией. Восьмидневное путешествие из деревни Ключи в тираничный город Унгены завершилось 1-го декабря 1955 года. Прошел слух, что советские власти отказались репатриировать румын, родившихся в Бессарабии и Северной Буковине. Эти территории были аннексированы СССР. Также были разговоры об отказе в репатриации румынам, родившимся в Румынии, и что им должны дать советское гражданство.

Военнопленные румыны стали нервничать и желали встретиться с официальными румынскими представителями, которые должны были вернуть людей в их семьи или к родным. Но после пересечения границы, все были шокированы опять, встретив румын одетых в форму, соответствующую советским образцам, разве что, кроме языка общения. И вместо дружеской встречи прибывших встретили как врагов. Затем всех перевели в г. Яссы.

После очередной переклички тех, кто не подлежал освобождению, в том числе и Майкла, посадили в грузовики. Их построили по пять человек в ряд, чем сразу напомнили ему Магадан, и под конвоем солдат и собак разместили в железнодорожных вагонах. И вновь люди, отбывшие свои сроки заключения в СССР, оказались в тюрьме.

Майкл так и не мог понять мотивацию его ареста, и новые сроки заключения. Он также не мог понять, какие преступления совершил, чтобы его обвинили в нанесении стране некоего ущерба. Ведь он уже отбыл восьмилетний срок на Колыме. Где была обещанная Советами свобода?

Майкл плакал от беспомощности и от новых ожидаемых лишений. Он призвал Бога на помощь: «Неужели я недостаточно страдал? Если Ты есть - помоги мне!» Однако молитвы Майкла не принесли свободы. После возвращения на родину последовали долгих девять лет новых испытаний.

Зверства людей к себе подобным имели место во все века. Но этот особый вид бесчеловечности со стороны своей родины ставил Майкла в тупик. Майкл на себе ощутил, что румынские тюрьмы и тюремщики были во многом даже хуже, чем те, что он испытал в СССР. И только после многолетнего кошмара и испытаний, они завершились 23-го августа 1964 г. Причиной послужила двадцатилетняя годовщина со времени так называемого «освобождения страны Красной армией». Майкл, вопреки ожиданиям властей, остался жив и смог рассказать свою трагическую историю в его книге «Магадан».

После освобождения Майкл уехал в Канаду, поселился в Монреале и до 1967 г. работал в Юнайтед Пресс Интернэшинал. Затем он стал свободным от обязательств писателем и монреальским корреспондентом Нью-Йоркского Еврейского телеграфного агентства. В последние годы жизни Майкл работал в главной редакции журнала «Regards To Israel», издаваемого в Канаде. Им написаны и опубликованы две книги на французском языке. Скончался Майкл в декабре 1996 г. во Флориде, США, в возрасте 81 года.

В своей, презентованной и мне, книге «Магадан», написанной на английском языке, Майкл писал:

«Вспоминая долгие дни, которые мы вместе прошли в лагерях рабского труда в Магадане, я посвящаю этот экземпляр книги моему старому и искреннему другу - Джо Лернеру — в знак глубокого уважения к нему и его семье и с лучшими пожеланиями автора. Шалом и лехитраот! Майкл Соломон. Монреаль, 12 августа 1976».

После Магадана, я не встречался с Майклом. Для меня он навсегда остался героем нашего, лагерного времени.

Лора ПАНИЧКИНА

Лору, почти одновременно со мной, освободили в Магадане в июне 1956 г. Так как ей не было куда ехать и закрыта дорога в Дайрен, она решила остаться в этом же городе. Здесь она встретила земляка-харбинца по фамилии Игорь Вьюнов, также отбывавшего срок в лагере, и вскоре вышла за него замуж. У них родилась дочь - Оля, которая вышла замуж за некоего соседа по подъезду по фамилии Горохов. Лора, после замужества дочери, развелась с Игорем. Она не

знала, что после нашей встречи в Москве в 1965 г. я через год выехал в Израиль. Только в январе 1997 г. я получил ее письмо с рассказом о событиях, связанных с моим арестом. У Лоры всегда присутствовала мысль о возможной скорой кончине, что было связано с ее плохим здоровьем, и она посчитала обязанностью рассказать правду о трагической комедии, в которой нам троим пришлось принять участие.

Лора сохраняла этот секрет в течение тридцати лет и никогда никому не рассказывала о нем, опасаясь моей мести Тамаре Потопаевой за погубленную жизнь. Она утверждала, что я не знал истинную причину ареста.

Привожу текст ее письма:

«Если бы я поведала тебе историю Тамары (а теперь, если разрешишь, сделаю это), то тогда понял бы все. Я совершенно уверена, что ты не знаешь подробности «комедии», в которой мы трое стали участниками, как и истинные причины твоего ареста.

Я дважды встречалась с Тамарой в тюрьме, первый раз - в марте 1949 г., вторично — в августе 1949 г. Она рассказала об образовавшемся тугом узле и своих фантазиях, которые рухнули. Нас троих уже арестовали, и мы стали лишь участниками фальшивого спектакля, созданного творческим воображением его авторов.

В камере тюрьмы Ворошилов-Уссурийска, где находилась Тамара, была японка Юрико Накамура. Она предложила Тамаре изобрести и рассказать МТБ вымышленную историю, чтобы сбить эти органы с толку. Юрико говорила, что в любом случае Тамаре грозит тюремное заключение сроком на 25 лет, так почему же не поиграть со следователями, рассказывая сказки. Юрико сказала: говори им ложь, все, что они пожелают услышать! Но она рекомендовала Тамаре не включать в эту игру фамилии тех, кто могут пострадать и быть арестованными, например, консула США в Дайрене Кулнера Глайстона, и других. Вскоре дороги Юрико и Тамары разошлись Тамара осталась одна в камере. Она не знала, как продолжать свой выдуманный рассказ, и МГБ помогли ей в этом. В результате сильного давления, МГБ заставили ее признаться в связях с Кулвером и других.

Я была арестована немедленно после упомянутых событий органами СМЕРШа в Дайрене. Меня привезли в тюрьму Порт-Артура, затем этапировали в Ворошилов-Уссурийск.

Как-то, когда меня вели по тюремному коридору, я, встретив Тамару, сразу же поняла, что она была арестована в связи с делом Кулвера Глайстона. Тамара же, при допросах, стала отрицать свою связь с делом Кулвера, сказав, что несколько раз видела его со мной, когда посещала меня.

Вскоре меня с Тамарой поместили в одну камеру. Мы находились вместе три недели. Услышав рассказ Тамары, я поняла, что она совершила множество роковых ошибок, в которые также оказались втянуты невинные люди. Я помогла Тамаре развязать ее чудовищный рассказ. В конечном счете, нам удалось избавиться от обвинения ее в шпионских связях с Кулвером, что и было основой ее обвинения. Но нас вскоре разъединили.

И опять, после завершения суда над Тамарой, а она получила срок в 25 лет лагерей, мы оказались вместе. Тамару судили по статье Уголовного кодекса 58, параграф 19-1-а, — обвинение в попытке выехать в Тяньцзин к китайским националистам (но не к ее родителям!), статье 58, параграф 4 ~ за продажу цветов на балах и участие в банкетах, и статьи 58-10 и 11 —за агитацию и распространение антисоветской литературы.

Мне также дали 25 лет лагерей рабского труда. Я обвинялась по статье 58, раздел II, параграф 10 — за распространение антисоветской литературы и статьи 58 параграф 19-1-а — за попытки выехать в США. МГБ интерпретировали мое замужество с Кулвером как способ бегства в Соединенные Штаты, короче говоря, измену. Уже после моего ареста ты также был арестован за некие связи с Кулвером Глайстоном и Исааком Пэтчем, американским вице-консулом в Дайрене.

Наташа, ставшая целенаправленным стукачом МГБ, несла ответственность за наши аресты. Ты просто не можешь себе представить интенсивность их допросов в отношении Глайстона. Они, вероятно, ставили задачу на этом обвинении построить и твой арест.

Из всех знакомых и друзей ты являешься самым близким и единственным для меня человеком. И только ты сможешь понять меня, что и как всё произошло с нами».

Наша переписка продолжалась около двух лет, но внезапно связь прервалась: Лора скончалась 24 ноября 1997 г. О ее кончине меня информировала ее дочь Ольга. Лора прожила действительно трагическую и полную боли и пустоты бесцельную жизнь в России.

Семен БАДАШ

В 1955 г. Семена вторично возвратили в Москву на пересуд. Документ о его отзыве из лагеря гласил:

«Решением Военного суда при Верховном суде СССР от 19.02.1955 г. за № 4-Н-0553/55, приговор № 55 от 24.09.1949 I. Особого совещания опротестован Генеральным прокурором СССР Руденко, и данным документом аннулирован.

Подписи Военного комитета, аннулирующие приговор:

полковник юстиции: Лебедкова,

полковник юстиции: Кокова,

полковник юстиции: Рыбкин.

После 75-ти дневного путешествия Семена доставили в московскую тюрьму Лефортово, откуда он был освобожден на основании статьи № 204-2 (отсутствие свидетельства о преступлении по его делу). Семен был в ярости. Он покинул Лефортово через центральный вход, одетый в бушлат и тюремные ботинки. У него в руке был лагерный чемодан из фанеры.

У тюрьмы, на углу, Семена ожидал отец. Они, плача, обнялись и медленным шагом пошли по Красноказарменной улице, затем сели в трамвай. Дома его встретила плачущая мама и подруга Вероника. Состоялась эмоциональная, полная теплоты, трогательная встреча. После семилетнего тюремного заключения Семен, наконец-то, был дома. Все обвинения, выдвинутые против Семена, оказались ложью.

После получения паспорта Семен женился на Веронике Андреевне Воронкиной, зарегистрировав брак в ЗАГСе. Затем Семен решил восстановиться в институте и продолжить свое медицинское

образование. В годы его отсутствия 3-й Московский медицинский институт был переведен в город Рязань. Получив обратно свои документы, Семен был принят на учебу 1-м Московским медицинским институтом. Ему предложили учиться на 5-м курсе при условии сдачи экзаменов за 4-й курс одновременно. Семен согласился и успешно сдал эти экзамены. Год спустя в его семье родилась девочка Ира. Семен получил диплом в 1958 г. и стал работать врачом.

Через несколько лет после кончины супруги Семена, он женился вторично на моей бывшей однокурснице из Московского педагогического института имени Крупской. Его супруга и я вместе завершали учебу в июне 1962 г. Но об этих событиях я ничего не знал до прочтения книги Семена. Я нашел его проживающим в Германии в 1997 г.

Находясь в Москве, Семен в 1980 г. написал книгу «Колыма, ты моя, Колыма», чей заголовок говорит сам за себя. Рукопись книги тайно вывезли из России и после путешествия через Югославию, Чехословакию и Бельгию издали в 1986 г. в США.

В 1982 г. Семен с супругой и двумя детьми выехал на постоянное местожительство в Германию. Они живут в небольшом немецком городке Бад Эмс, но его взрослая дочь переехала в США, а сын учится в университете в Германии.

Семен, как и я, отказался подписать приговор Особого Совещания МГБ СССР в связи с отсутствием суда. Приговор был типичным решением неизвестной и расположенной далеко от обвиняемого комиссией МГБ фарс и издевательство над правосудием. После восстания 1953 г. в Норильске, Семена Бадаша, вместе с другими руководителями восстания, привезли на Колыму. Мы встретились в Магадане.

Привезенных заключенных изолировали от остальных лагерников, затем рассортировали по многочисленным лагерям рабского труда Берлага. После Магадана мы встретились вновь в Аресе.

Перевод из Норильска выдавался как коллективное наказание за восстание 1953 г. Но это наказание, фактически, стало бумерангом, поскольку восставшие привезли с собой дух неповиновения из Норильска. Вскоре прошла волна забастовок и восстаний в многочисленных лагерях Колымы. Эти акции способствовали более

быстрому освобождению на Колыме политических заключенных в 1955-56 гг.

Иосиф ШАПИРО

В ноябре 1993 г., когда я лежал в больнице, в нашей квартире раздался телефонный звонок. Но на него никто не ответил и поэтому, за нас сработал автоответчик: «Вы позвонили в квартиру Лернеров. Нас сейчас нет дома. Оставьте Ваше сообщение после того, как услышите третий звонок». Кто-то говорил в автоответчик, затем представился:

- Здравствуйте. Меня зовут Иосиф Шапиро. Я друг Джо Лернера. В военные годы 1941-44 гг. мы вместе учились в школе Колледже Св. Иосифа в Иокогама, затем в Гора. Желаю поговорить с ним. Я нахожусь в отеле «Топ» на улице Бен Иегуда № 35 в Тель-Авиве. Мой телефон 03-5171322. Спасибо!

Я был ошеломлен сообщением супруги Мириам о звонке Иосифа и буквально не мог поверить произошедшему, так как считал его давно пропавшим без вести и не ожидал когда-либо услышать его голос. Я часто вспоминал об Иосифе в России, однако, найти его так и не смог. И вот, представьте, через 49 лет судьба сводит нас вместе в Израиле. Это был замечательный подарок. Все мои друзья, наконец-то, собрались здесь вместе, на родной земле Израиля.

После выхода из больницы я немедленно позвонил Иосифу. Мы договорились встретиться у него в гостиничном номере. На встречу я взял фотоаппарат, видеокамеру, диктофон. Я жаждал узнать, как сложилась его судьба после нашего расставания в Японии.

Верные японским манерам, в первую встречу мы поклонились друг другу, и я сказал:

- Кони-чива, Шапиро-сан!

- Кони-чива, Джо-сан.

- Прежде всего, очень интересно, как ты оказался в Израиле?

- Вспомни нашу клятву в Японии, в годы учебы в колледже Св. Иосифа, незадолго до моего отъезда в Харбин. В твоем альбоме я тогда сделал надпись: «Следующий год - в Иерусалиме! Победа в

Палестине!» Сейчас я вот здесь в стране, где родился на улице Буки-Бен Иогли 1-го декабря 1926 г.

- Нару Ходо, - последовал мой ответ. - Приветствую тебя в Израиле.

- Домо аригато гозаимас, - поклонившись, ответил Иосиф.

- А сейчас, расскажи о событиях, произошедших за все эти годы после твоего отъезда из Харбина в 1946 г. Ведь ты тогда исчез!

- Хорошо. Начну рассказ о своей одиссее.

И вот, что Иосиф рассказал о себе. В 1946 г., после того, как советские войска заняли Харбин, он добровольно пошел работать переводчиком. Его привезли в Хабаровск и разместили в центральной тюрьме. То было единственное помещение, способное принять более двухсот добровольцев переводчиков. Беседуя с властями на допросе, Иосиф предложил свою кандидатуру на Сахалин. Его желание оставили на рассмотрение. Но он был наивным парнем, и считая, что разговор о Сахалине не будет препятствием и не будет передан властям, сказал кому-то, что его родители живут в Токио, городе расположенным недалеко от острова и поэтому, он когда-нибудь попытается их навестить.

Узнав об упомянутом разговоре, МГБ отправило Иосифа на станцию Хор в 80 км. от областного центра. Затем его перевели во Владивосток, на работу в отделе цензуры, читать письма японских военнопленных домой, в Японию. Иосиф мог читать канжи и считался лучшим переводчиком. Главное правило отдела цензуры заключалось в следующем лозунге: «Если есть сомнения, то вырезай без предупреждения». Иосифа демобилизовали в 1950 г. Но ему не разрешили вернуться в Харбин, хотя и уплатили стоимость билета. Произошедшие события не сломали дух Иосифа, и жизненный опыт привел его в Москву.

В том же году Иосифу удалось найти работу в столице. Но только что началось сталинское преследование евреев, и в силу его происхождения, он стал получать отказ везде, куда бы не обращался. Он выехал в город Иваново, стал работать рабочим, затем диспетчером, позже - кочегаром, прорабом на стройке. В это же время поступил в Педагогический институт, после завершения которого, начал работать преподавателем

английского языка в Педагогическом институте города Нижнего-Тагила. В 1954 г. он женился на русской девушке, родившей ему двоих детей.

В 1964 г. Иосифа пригласили работать преподавателем японского языка во Владивостокском университете. За полтора года дополнительной учебы, он получил диплом о высшем образовании. Досрочное завершение учебы было связано с тем, что он защитил дипломную работу на японском языке. Последующие десять лет Иосиф работал ассистентом профессора в одном из отделений Академии наук СССР. Со временем, он получил ученое звание, чтобы получать хорошую зарплату, но не более.

В 1974 г. его супруге удалось обменять квартиру на гор. Подольск расположенный вблизи столицы. Евреев к тому времени давно реабилитировали, сняли обвинение с «врачей-вредителей». Иосиф стал внештатным работником по переводу статей на русский. И только в 1983 г., после выполнения переводов четырех книг для издательства «Прогресс», его приняли в штат сотрудников. Он проработал в этом издательстве до 1990 г., до его ухода на пенсию.

Получив свою долю наследства, разделенного между пятью братьями от дяди, скончавшегося в Южной Африке, Иосиф решил после 47-летнего пребывания в СССР посмотреть мир. Его брат Яков пригласил Иосифа посетить Лос-Анжелес и послал билет на авиапутешествие. Получив одноразовую визу с указанием даты возвращения в СССР, Иосиф не мог посетить другие страны из-за отсутствия надлежащих разрешений. Он также понимал, что всегда превращался в подозреваемого, когда обращался за выездными визами с его советским паспортом. Поэтому он решил приехать в Израиль, в страну, в котором родился, чтобы получить израильский паспорт и отомстить советской власти за то, что они ему в 1950 г. не разрешили вернутся в Китай, и насильно сделали из него советского гражданина.

Вскоре он вылетел в США, чтобы воссоединиться с братом в Лос-Анжелесе. Все его мечты, наконец, сбылись! Совершив путешествие вокруг планеты, Иосиф возвратился во Владивосток в июле 1999 г. к семье. Это стало возможным после распада СССР.

Затем пришло сообщение из Владивостока, что Иосиф ШАПИРО 1926 г.р., уроженец Тель-Авива, ул. Буки бен Иогли, житель Токио и Харбина, скончался от рук бандитов во Владивостоке 20 ноября 2002

г... Случилось так, что Иосиф открыл дверь у себя в квартире, не спросив «Кто это?» В дверь ворвались три бандита в масках, избили его и обворовали квартиру. Он никогда не верил, что во Владивостоке полгорода воров и жуликов. Он был очень доверчивый и добрый человек. Бандиты разграбили всю квартиру, забрали всю валюту в долларах, но оставили израильский паспорт.

Соседка внизу слышала страшный шум. Три раза звонила в милицию, но они не приехали. На следующий день, Шапиро позвонил дочке Ирине, он еще мог хорошо говорить. Дочка сразу приехала и отвезла его в больницу. Там он говорил плохо, но до конца был в сознании. Он пролежал две недели и умер в реанимации. Диагноз - ушиб головного мозга, инсульт, и от инсульта остановка сердца.

Вероятно, из-за израильского паспорта, милиция «плотно» и хорошо поработала по этому делу, но безрезультатно, как это обычно бывает сегодня в России.

* * *

В заключение своей эпопеи автор может сказать только следующее:

НЕВОЗМОЖНО ЗАБЫТЬ ПРОШЛОЕ.

ОНО ЖИВЕТ С ТОБОЙ ВСЮ ЖИЗНЬ!

Декабрь 2005 г.