Я родился в большой семье в селе Ключевка Софиевской волости Оренбургской губернии. Мои родители сеяли хлеб, разводили скот.

Шел 1905-й год...

В школу я пошел семи лет. Школа была в нашем селе - церковноприходская, трехклассная. Учили по-русски, и нам, мордве, было очень трудно. Особенно не давались молитвы, но учить приходилось - мы ведь были крещеные в православной вере. Вероисповедание преподавали на славянском, и надо было учить славянскую азбуку. За неправильные ответы батюшка наказывал, ставил на колени.

Учеников было более ста человек, дети все из разных семей -бедных и богатых, все учились вместе, мальчики и девочки.

Мы были небогаты: одежонка домотканая, лапти часто рва-нснькие. Но каждая семья имела свое хозяйство и, хоть не было большого достатка, но голод никогда не чувствовался. У купцов всегда хлеб был в достатке и, если не мог платить, то шел на него работать. Некоторые люди так весь век и проходили в работниках.

Русский мужик хоть и был безграмотный, но хлебом кормил страну досыта, и еще за границу хлеб продавали. В 1914 году многих мужчин забрали на войну, деревня осталась без мужиков, а мы, дети, были еще малы, и обрабатывать поля стало некому. Хозяйства начали потихоньку разоряться. Особенно когда случилась революция в 1917-м году...

Купцы стали разбегаться, а мы их хозяйства все поразграбили, но от этого никто не разбогател. Дожили кое-как до 1921-го голодного года. Тут уж стали не евши помирать. Мерли многие. В нашей семье за сутки четверых похоронили в одну могилу. Померла мать, умер дядя, и остались мы вшестером сиротами.

Я - самый старший. Правда, еще живы были дедушка с бабушкой. Отец через год снова женился. Мы потихоньку оправились после тяжелых годов, и в 1924-м году, девятнадцатилетним, меня женили.

Постепенно наше хозяйство окрепло и даже стало зажиточным. В 1927 году меня взяли в армию и после этого семью освободили от налогов.

Рабочих рук в семье хватало, и сеяли мы до 20 гектаров хлеба, в 1929-м продали хлеб государству. В этом году я отслужил и вернулся домой. В армии нас политруки научили, как определять классово чуждый элемент среди крестьян. После службы в родном селе меня выдвинули в сельсовет, и стал я активистом. Начал всех агитировать вступать в колхоз. На селе появились уполномоченные комиссары и стали учить крестьян, как сеять хлеб. Мужики им не доверяли.

В колхоз записались, политграмоту изучали, комиссаров слушали - а дело ни с места. Тогда стали искать врагов. Находить вредителей и выгонять из колхозов.

Наша семья тоже записалась в колхоз. К тому времени мы с отцом уже разделились. Отцу остался старый дом, а брату Николаю срубили новый. Мне достался старый скотский домик.

А через год нас лишили права голосовать и разогнали из домов. Отца и Николая отправили в ссылку, в Караганду. А Караганды тогда никакой еще не было, только дикая степь...

Построили они себе в Майкудуке землянку. Отец помер на первом же году жизни на новом месте.

Меня оставили на селе. Всех заставляли работать в колхозе, есть было нечего, а на трудодни давали пшик - вернее, ничего не давали, и надумали мы, лишенцы, куда-нибудь удирать.

Подались на строительство железной дороги, в Башкирию. Работали на лошадях, возили землю и зарабатывали неплохо. Лето поработали, а зимой земляные работы прекратились, и вы-

шло нам искать новую работу. Домой ехать нельзя - двое поехали -так их сразу и забрали. А куда девались - неизвестно...

Решили мы ехать в Среднюю Азию, в городок Текели, что на китайской границе. Поступили работать в геологическую партию бурить уголь. Дали нам задание копать шурф. Работа привычная, как на селе. Где и сколько копать - показал инженер. Потом стали ставить станок на колонковое бурение, нас распределили на три смены, поставили трубу, через нее шланги, и стали бурить. Наша задача была доставать керн. Научились, стали специалистами, а тут пишут нам из деревни, мол, Мурзиных восстановили (в правах) и пора ехать назад, домой.

Вернулся я, приняли меня в колхоз, стал работать. Даже квартиру разрешили занять. Все как будто пошло на лад.

Хлеба по-прежнему не было, народ голодал, многие умирали целыми семьями, питаясь травой да корнями. Мои бабушка и дедушка померли тоже. Так, в нищете и голоде дожили мы худо-бедно до 1937-го года. В этом году стали давать нам планы - сколько сдавать хлеба, и вышло, что нашему хозяйству надо сдать тысячу пудов, а зерна-то нет. Что сдавать? Сельсовет опять агитирует: если не сдашь, то беда. И беда пришла - начались аресты.

Нас с Данилкой забрали 30 ноября. Привезли в город Бугуруслан в тюрьму. В камерах полно арестантов. Стали нас водить на допросы. Повели и меня.

Следователь сидел за столом, а мне приказал стоять. Показал папку - дело, составленное на меня. Читайте, говорит, и подписывайте. Дело на пяти листках - как будто мое "признание".

Читаю: "Я, Лепокоршев П.П., сорганизовал контрреволюционную группу в лице Ерисова Д., Тарнаева с Чегодаевым Т. и Чурсиным. Давал им задания, чтобы говорили людям: не ходите, мол, в колхозы, а Чегодаеву велели поджечь совхозное поле, и сгорело степи на тысячу гектаров. И еще подожгли несколько стогов сена".

Еще там было, будто я посылал Тарнаева поджечь квартиру одной активистки, Чурсину велел поджечь квартиру в Пономаревке.

Я все прочитал и сказал, что это голая ложь, никогда никакой группы я не сколачивал, никаких никому заданий не давал и подписывать такое не стану.

Следователь продержал меня на ногах всю ночь, а утром загнал назад в камеру. Там стали меня расспрашивать, что от меня хотел следователь. Я рассказал, что отказался подписать обвинение. Тогда товарищи по камере стали меня убеждать, что надо было подписать, иначе замучает. Говорят, мол, тоже сначала протестовали, так он забил чуть не до смерти. Если сразу подпишешь - не бьют.

На следующую ночь опять допрос. Стали меня бить, и всю ночь, до утра опять продержали на ногах. На третью ночь я подписал...

— Вот и молодец, - сказал следователь. - Сразу бы подписал, и не били бы тебя.

Данилу тоже вызывали, так он сразу подписал.

Привели меня в камеру, и тут заводят дядю Степана Тарнаева в чапане, подпоясанном чересседельником и с кнутом в руке. Он у нас в правлении колхоза конюхом был. Привел, говорит, жеребцов в военкомат сдавать, поехал на базарную площадь в Бугуруслане, подходит к нему человек и спрашивает фамилию. Ответил ему дядя Степан, а он говорит, тебя-то мне и надо. Оставь-ка лошадей, да пошли со мной. Да как же лошади-то? Не беспокойся о них, не пропадут, пошли. И привел. В тюрьму.

В тюрьме дали дяде Степану бумагу, распишись. Он и расписался, а что там написано - не читал. И оказался в тюремной камере.

Через неделю стали нас отправлять. Погрузили в вагоны товарные целый эшелон арестантов. Теснота, все завшивели, еды совсем не дают, куда везут - неизвестно. У окошка дежурят

знающие люди, географию по городам узнают - по какой дороге, в какую сторону едем.

Оказалось, везут по северной дороге, проехали Вологду, стало быть, в Архангельск. Станция Пандома, потом Плисецкая, потом Туксы...

Здесь поезд остановился. Загнали в тупик, стали выгружать. Мы увидели многочисленный вооруженный конвой с собаками. Выгружали по вагонам, строили по два и сразу в лес по тропинке. Впереди конвой, по сторонам - тоже. Растянулась колонна на большую длину. Наконец, довели до места. Оказалась загороженная зона. В зоне баня. Нас раздели, постригли, побрили и заставили мыться. После помытья выход в другие двери. Дали теплое белье, гимнастерки, ватные брюки, фуфайки, варежки, валенки, поместили в палатки по тридцать человек. Каждому - отдельную койку.

Холодно, январь месяц, морозы до тридцати. Стали нас спрашивать, у кого какая специальность. Я записался плотником.

Начали строить для себя бараки. Каждый день - проверки и обыски, наконец, нам объявили, кто мы такие. Узнали, что осуждены мы Оренбургской "тройкой" НКВД на десять лет по статье КРЭ - контрреволюционный элемент, или попросту - враг народа.

... Десять лет работал я за «пайку». «Пайка» маленькая, а работа на лесоповале тяжелая. Не многие пережили это. Лагерь наш назывался Онеглаг.

П.П. Лепокоршев, г. Караганда