СХИМОНАХИНЯ ЛЕОНТИЯ^¹

Родилась я 29 апреля 1902 года в семье зажиточного дворянина. При крещении было дано имя Любовь.

Родившись болезненным и первым ребенком, в семье я с первых дней жизни была избалована всеми. Няни, бабушка, мать, отец — все лелеяли меня. Помнить себя я начала очень рано. Первое воспоминание мое было: песни отца, на руках которого я засыпала. Отец был музыкальным человеком и обладал красивым баритоном, пел, убаюкивая меня, украинские песни. Окруженная лаской, любовью, вниманием, я в то же время росла в одиночестве, так как сестра Ираида родилась через семь лет. Для моих детских игр приглашали дочь дворника, Олю Роеву — одних со мной лет. С этой Олей мы были дружны, по-детски любили друг друга, играли вместе. Оля была робкая, застенчивая, я чувствовала свое превосходство — командовала ею. Оля была полька, католичка, но этого в детстве мы не различали. От бабушки и няни я научилась первой молитве. Верила в объяснение няни, что звездочки — это свечи, которые зажигают ангелы, когда маленьким детям пора идти спать. В детской, где протекала моя жизнь, в углу висело несколько икон. Я любила иконы маленького размера и с удовольствием прикладывалась к ним. Утром и вечером, стоя на коленях рядом с няней и бабушкой, я прочитывала наизусть несколько молитв. Часто по утрам, открывая глаза, я видела, как серебристый ангел вылетал из-за ковра, висевшего на стене возле кровати, — то вдруг исчезал, то появлялся. Мне нравилось смотреть на него, и я лежала тихо, боясь пошевелиться. Однажды мне приснилось, что окна моей детской открыты и в них летят много ангелов, которые наполнили всю комнату. Проснувшись, я рассказала свой сон бабушке, которая мне на это сказала:

«Я тебе каждый день читаю немного из Евангелия — и оно лежит у твоей кроватки, а где Евангелие — там и ангелы. Они всегда присутствуют там, где их любят. Ты молишься Богу и ангелы тебя будут любить и навещать».

Я была очень привязана к матери, любила ее и плакала, не видя ее долго. Пяти лет я научилась читать, знала наизусть много стихов и молитв. Семи лет я поступила в подготовительный класс Белостокского Николаевского института. Училась плохо. Любила читать, и чтение влекло к себе. В 1914 году вспыхнула война и нас эвакуировали в Москву. Наступление немцев было стремительное, мы не успели ничего с собой

взять, граница была в 25 верстах. Едва успели отъехать от Гродно, как начались ожесточенные бои. Отец был эвакуирован с учреждением в Слоним, но мать не знала, где он.

Был проливной дождь, когда наш поезд с беженцами прибыл на Ржевский вокзал в Москве. Мы, то есть мама, я, маленькая сестренка Ида и няня, оказались на территории вокзала. Вокруг слышался плач и стон: то плакали матери и жены отправляемых на фронт воинов. Сняли небольшую квартиру на Бахметьевской улице, где прожили три месяца. Снова вернулись в Гродно, но не прошло и месяца, как снова пришлось бежать, и на этот раз — в далекую Сибирь, в Иркутск... Перед отъездом в Иркутск мы прожили некоторое время в Москве, любуясь ее достопримечательностями.

Москва произвела на детскую душу сильное впечатление. Особенно Кремль с его святынями. Таинственность московских древних церквей с их пением и множеством молящихся не могли не оставить глубокого следа в моей душе, меня манила их красота, строгость иконописей, огни лампад. Особенно любила Успенский Кремлевский собор и Чудов монастырь, куда я с няней ходила гулять. Однажды я почувствовала страшное тяготение сейчас, сию минуту, пойти в Кремль, в Успенский собор, чтобы поклониться мощам св. Гермогена. Я шла одна пешком через всю Москву, крепко сжимая в руке медную монету, которую с такой любовью опустила в кружку для пожертвований. Я сильно и горячо молилась Святителю, ушла с облегченной душой. Дома была строго наказана. Само наказание казалось радостным. Я страдала за любовь к св. Гермогену.

Однажды мама послала меня в магазин купить молоко. В руках у меня была стеклянная посуда. Было пасмурно. Шла, ни о чем не думая. Вдруг как бы солнечный луч осветил меня, от блеска я закрыла глаза и увидела чудный лик Христа в терновом венце. Капли крови катились по Его лицу. Голубые глаза скорбно смотрели, прямо и грустно. «Что это?» — пронеслось у меня в голове, мне сделалось страшно. Я прислонилась к забору, руки опустились, и стеклянная посуда, упав, разбилась. Звон разбитой посуды привел меня в себя, необъяснимое видение встревожило меня, изменило всю меня — ибо чудный лик Спасителя приковывал все мои мысли.

С родителями я не была откровенна. Дома о случившемся со мной никому ничего не сказала. Любовь к Спасителю была так детски чиста, что я везде, особенно в храме, искала лик Спасителя в терновом венце. Внутренне я изменилась — не было шалостей, резвость исчезла, появилась застенчивость, скрытность

Прошел год. Я не училась: ждали возможности вернуться в Гродно, но война продолжалась. Отец остался в Москве, продолжая работать в банке, а меня перевели по распоряжению канцелярии Императрицы Марии Феодоровны в Сибирский институт Императора Николая I в Иркутск. Мне было тяжело расставаться с отцом. Я любила его больше матери

за его необыкновенно тихий кроткий характер. Помню последние минуты перед отходом поезда. Я смотрю в окно. Закат солнца. Провожающих мало. Поезд тронулся и на фоне яркого света стоит на перроне одинокая фигура отца. Шесть дней пути несколько развеяли мою грусть. Вот и Иркутск. Мы остановились в гостинице. Через месяц я уже была определена в институт в 5-й класс.

Педагоги встретили меня дружелюбно, и тут же я получила прозвище «беженка». Жизнь в институте была для меня легкой. Требовательность учителей и строгость классных дам заставили меня хорошо учиться. В дортуаре мы спали рядом с Ниной Поляковой, которая стала моей подругой. С нею мы делили все радости, горести и мечты. Мама с маленькой сестренкой Идочкой устроились в женском монастыре, сняв внутри его небольшой домик. Две послушницы прислуживали им. Приезжая на каникулы домой к маме, я попадала в атмосферу монастырской жизни. Тут-то и находила ту пищу для души, которой укрепляла свою любовь к Господу. Библиотека монастыря была к моим услугам. Я много читала. От стариц обители я узнала об Иисусовой молитве. Отказывалась есть скоромное, ночью вставала на молитву, подражая живущим в нашем доме инокиням.

Был праздник Св. Троицы — я с мамой была в храме. Пение сестер монастыря так растрогало мою душу, что тут, в храме, я дала обет Господу идти в монастырь. В институте подруги замечали мое религиозное настроение и смеялись. Обидно было слышать прозвища «катехизис», «монашка». В лице классной дамы Евгении Николаевны Борисоглебской я нашла лучшего друга. Однажды в институт приехал епископ Николай и совершил богослужение в нашей домовой церкви. Его проповедь как бы пронизала мою душу и увеличила жажду подвига. Я написала ему письмо, в котором просила совета и благословения на поступление в монастырь. Мне было 15 лет. Владыка ответил, что до окончания института я не смею ни о чем думать, как только об учебе и послушании родителям и воспитателям. Переписка шла через Е. Н. Борисоглебскую, которая отсылала мои письма и передавала мне ответы от Владыки. Без его благословения я ничего не делала, писала откровение помыслов, так как Владыка велел готовиться к монашеству. В ночные часы, когда в дортуаре засыпали все воспитанницы, я и Нина Полякова, тоже мечтавшая о монастыре, вставали и тайно отправлялись на молитву. Мы исполняли маленькое правило — одну сотницу Иисусовых молитв и 33 поклона. В отдельных комнатах музыкалки, где готовили уроки музыки, мы забирались с Ниной в дальний угольный номер и там, разложив на рояле, читали акафист или молитву. В монастыре мне подарили маленькие белые четки, и я их носила на руке под платьем, несколько ниже локтя. Как-то, ставя нас в пары, классная дама немецкого дня взяла меня под руку и ощутила на моей руке четки. «Сейчас же снять браслет», — приказала она мне по-немецки. Я не стала объяснять ей, что это не браслет, молчала и

не исполняла ее приказания. Она очень рассердилась и объявила мне, что я буду оставлена без сладкого и буду сидеть в столовой за отдельным столом. На мое несчастье в этот день должен был посетить институт Великий Князь А. А., и когда он вошел в столовую, где мы обедали, то подошел ко мне, спрашивая у начальницы и у меня: «Науки юношей питают, отраду старцам подают?» — «Да, Ваше Величество», — ответила я, низко делая реверанс. «За черный стол нас сажают и сладкого нам не дают». — «Извините ее...» — обратился [Великий] Князь к начальнице, и та, в свою очередь, произнесла по-французски: «Идите на свое место». Я еще раз низко присела и, сконфуженная, пошла на свое место.

Мы изучали три новых языка и латынь. Танцы, гимнастика, пение с музыкой. Часто были балы, вечера, на которые приглашались офицеры и лучший цвет молодых людей. Эти вечера для нас с Ниной были днями испытаний. Мне хотелось скрыть от всех людей то, что так манило к себе, а иногда и молодость брала верх, и я поддавалась ненужным глупым развлечениям. Помню, как во время вальса моя рука лежала на плече офицера, он старательно вел меня. Играл оркестр, а моя мысль говорила мне: «Что лучше, выбирай: блеск светской жизни или темная монашеская келлия?» И тогда я твердо выбрала последнее.

Шли годы... Я возмужала, последний класс, выпуск. Мы мечтали с Ниной чуть ли не с выпускного бала убежать в монастырь. Но Бог судил иначе. Нина скоро заболела. Всего шесть недель длилась ее болезнь — скоротечная чахотка, и 27 марта 1918 года мы ее хоронили, а выпуск был 21 мая.

Вот и трогательное прощание подруг, учителей, воспитателей. Двери жизни широко раскрыты перед нами. Если разлука с подругами была тяжела, то разлука с монахинями еще болезненнее.

Мы уезжали в Москву, куда звал отец. В последний раз я беседую с игуменией монастыря, прошу ее молитв на путь. Мама не раз писала отцу

о моем желании монашества, отец сердился, писал мне суровые письма, требуя оставить фантазии.

В Иркутском Вознесенском мужском монастыре²⁹³ жил схимонах Феодор, которого все считали прозорливым. Монастырь от города стоял в пяти верстах. Я с одной из институток решила пойти к нему узнать свою судьбу. Домик схимонаха Феодора находился внутри ограды. Мы с Марусей, — так звали мою спутницу, — подойдя к домику, замешкались среди толпы. Спустя некоторое время открылась дверь, и на крыльцо вышел старец в сопровождении послушника. Ему было около ста лет, как говорили в народе. Седой, в схиме, он стоял перед народом, опираясь на посох. Он вглядывался в толпу и, охватив всех взором, произнес: «Все Анны да Марии стоят, а вот и Любови пришла. Подойди сюда, Любовь», — обратился он ко мне. Я испугалась и спряталась за спину какой-то женщины. «Расступитесь, — сказал старец, — пропустите Любовь». Все оглянулись, ища, к кому относились эти слова. Маруся мне

зашептала: «Старец зовет тебя...» Я взяла Марусю за руку, и мы обе подошли к нему. «Проходите в келлию», — пригласил старец и сам пошел вперед. Келлия была довольно обширна: по стенам много икон, лампад, зажженных свечей, в углу стоял гроб. Старец пристально взглянул на нас, потом опустился на колени и начал молитву: «Господи, услышь меня, пошли Твое благословение на рабов Твоих — пришли к Тебе и не знают о чем спросить». Долго молился старец, а мы все стояли на коленях, тоже молясь. Затем старец встал, сел на скамейку, а мы встали перед ним на колени.

— Ты будешь фрейлиной Царицы Небесной. Твой путь — монашество: не ищи другого пути, ибо Господь избрал тебя из чрева матери, _ благословил меня старец, дав большую просфору.

— Тебе уготован мир скорби, блеск и счастье быстро пройдут, скорбями спасешься, — произнес он, благословляя Марусю. Я ушла от старца радостная, так как получила благословение на желаемый путь.

Тяжела мне была разлука с монахинями Иркутского Знаменского монастыря²⁹⁴, с которыми я была духовно связана. Поезд уносил меня в далекую Москву. Сердце сжималось страхом перед будущим. Вера была слабая, а впереди предстояла борьба с родными. Ехали мы в Москву около двух месяцев. Для того, чтобы выехать из Сибири, мне пришлось поступить в Гознак иностранной переводчицей. Так как экспедиция Гознака, возвращаясь в Москву, везла золото, мы ехали в особенных вагонах, под охраной. Останавливались на любой станции, по желанию. По дороге я посетила монастыри в Перми и Екатеринбурге. Наконец и Москва. Радостная встреча с отцом.

Поселились мы в Обыденском переулке, вблизи храма Илии Обыденного²⁹⁵. Москва пленила меня своей красотой, обилием церквей, монастырей. Целыми днями ходила по московским храмам, знакомясь с их святынями. Особенно любила посещать Ново-Девичий монастырь пешком, так как трамваи ходили не везде. Москва переживала годы революции, был голод, разруха.

Я искала уединения, которое находила на заброшенном кладбище Ново-Девичьего монастыря. Здесь, среди могилок, читала акафисты — наслаждаясь уединением. В своем приходском храме я читала и пела. Но все это не удовлетворяло меня, хотелось большего. В Даниловском монастыре²⁹⁶ познакомилась с отцом Георгием²⁹⁷ (умер в ссылке в Казахстане в 1929 году), который благословил меня на поступление в Аносино-Борисоглебскую пустынь, находившуюся в сорока верстах от Москвы.

Отец Георгий был из Оптиной пустыни²⁹⁸. Еженедельно я бывала у него на откровении помыслов. Здесь у него я познакомилась с монахинями Ивановского монастыря²⁹⁹, потихоньку, тайно ото всех, я готовилась уйти в обитель. С родителями происходили частые неприятные разговоры, все убеждали меня не делать этой ошибки, не уходить в монастырь. Когда, казалось, все было готово к уходу моему из мира, случилось несчастье. Нечаянно днем во дворе дома мальчик лет шестнадцати, играя с наганом,

убил мою сестру Ираиду. После уроков она вышла во двор поиграть, мальчишка, шутя, подошел к ней, думая, что наган не заряжен, и выстрелил. Попав выше виска, пуля прошла мозг и вышла наружу. Это было 10 сентября, а 14 сентября она скончалась. Утром ее причастил в больнице священник, и в 11 часов ночи она умерла. Велико было горе родителей. Казалось, о моем уходе не могло быть и речи. Зиму я оставалась в Москве. Чтобы рассеять, родители старались окружить меня молодыми людьми; составились новые знакомства. Появились ухаживатели. Среди них мои родители особенно отличали А. Н. Смирнова, человека очень талантливого, сына помещика Владимирской губернии. Александр Николаевич был старше меня десятью годами. Окончив историко-филологический факультет, он увлекся скрипкой, закончил Московскую консерваторию. Сестра его Елена обладала прекрасным голосом, жила в Брюсселе и пела в Королевской опере. Брат Константин жил в Турции и был преподавателем музыки в Константинопольской консерватории. Мать Александра Николаевича очень желала, чтобы ее сын, женившись на мне, уехал в Бельгию. Того же желала и моя мама. Квартира наша позволяла устраивать музыкальные вечера, так как было тепло и просторно. У меня оказалось лирическое сопрано, я пела, пел и папа под аккомпанемент скрипки, на которой мастерски играл А. Н.. Папа управлял церковным хором в Илии-Обыденской церкви, я пела в хоре. Голова моя шла кругом: я увлекалась и пением и музыкой, но данный в детстве обет вставал передо мной.

Был праздник, я пела всенощную, где в молитве несколько успокоилась. Придя домой, никого из родителей не застала, куда-то ушли. Я села за рояль, начала играть свою любимую «Осень» Чайковского. Мою игру прервал приход Александра Николаевича Смирнова. Я попросила его что-либо сыграть. Он начал играть Бетховена «Апассионату». Широким, неудержимым потоком разливаются звуки, полные, глубокие, страстные, увлекательные, неотразимо охватывающие душу силою глубокой скорби. То был период борьбы мира и монастыря. В тот вечер А. Н. сделал мне предложение, на которое я ответила отказом, сказав, что всеми силами души я стремлюсь в монастырь и жду только случая объявить родителям, чтобы навсегда порвать с миром. «Почему вы идете в монастырь? — задал мне вопрос А. Н. — Вы любите другого?» — спросил он, намекая на С. П., который часто бывал у нас в доме, но я его едва выносила. Обладая красивой внешностью, внутренне он был неприятен. «Поверьте, — ответила я, — моей искренности, я никого не люблю. Я люблю Господа и хочу посвятить Ему свою жизнь!» Смирнов задумался, склонил голову, стал убеждать меня оставить мысль о монастыре, обещая учить меня пению: «Вы будете петь, я играть, мы будем участвовать в концертах, уедем в Брюссель, вы забудете свой монастырь — жизни вы еще не знаете». Много было сказано теплых слов, дано обещаний. Душа тревожно сжалась, мысли раздваивались: бежать, скорее бежать, разорвать все с миром.

Приближалась весна. Прошла святая Четыредесятница. Я побывала у отца Георгия, все ему рассказала.

— На Пасху поезжай в обитель! — сказал мне отец Георгий, благословляя образом Иверской Божией Матери.

В Ивановском женском монастыре на Солянке в Москве у меня было несколько монахинь, помогавших мне в моем уходе из мира. К ним я снесла некоторые вещи из моего гардероба. Родителям я ничего не говорила, зная, что никакого благословения на монашество не получу.

Было 5 апреля. Падал мокрый снег и таял. Москва еще не проснулась. На улицах было пустынно. Я наняла первого попавшегося извозчика, приказав ему ехать в Ивановский монастырь, где были мои вещи, а оттуда на Цветной бульвар, где находилось Аносинское подворье. На подворье оставила вещи и поехала на Виндавский вокзал. Наконец-то я в поезде. Забившись в дальний угол вагона, я погрузилась в невеселые думы. Куда я еду? Выдержу ли подвиг иночества? Мысли бежали одна за другой, рисуя ужасную картину горя отца и матери. Ночь, проведенная без сна, написанное прощальное письмо родителям, в котором я сообщала им о своем уходе в монастырь. Я писал: «Если любите меня, не ищите: я буду вечно благодарить вас и молиться за вас»... Господи, что с ними сейчас? Как они переживают мой уход? Помоги им, укрепи их. Ведь ради Тебя только, ради Тебя я оставляю их... Слезы катились из глаз, падали на черный платок. Поезд остановился. Станция Снегири, один домик, затерявшийся среди леса. Выйдя из поезда, я спросила у незнакомой женщины, как пройти в пустынь, и, получив ответ, направилась в лес.

Дорога была трудная, грязь непролазная, но идти было нужно. Пройдя километра три, я подошла к деревне Жевнево, идти дальше было нельзя, так как дорогу преграждала река Истра, по которой шел лед. Долго я ждала перевоза, наконец, один смельчак решился переправить меня на ту сторону реки. С трудом лавируя между льдинами, мы переплыли Истру. Поднявшись на гору, я увидела среди леса белую ограду.

Послышался звон. Была суббота, звонили ко всенощной.

В монастырской гостинице меня встретила пожилая монахиня, которую звали Дорофеей, как я потом узнала. Я с ней пошла в храм. Все мне было по сердцу: тихое пение монахинь-клирошанок, колокольный звон, разливавшийся далеко по лесу, простота, бедность.

Первая ночь, проведенная под кровом обители... Спала ли я? В номере, отведенном мне матерью Дорофеей было тепло и уютно. В переднем углу горела лампада, освещающая лик Спасителя, в окно смотрел темный лес. Было ветрено, стучали в окно старые ели. Я не могла уснуть. Встав на колени, я молилась, благодаря Господа, что Он, Всеблагий, привел меня в тихую обитель. На следующий день после обедни игумения Алипия пригласила меня к себе.

Войдя в келлию — приемную игумений, я остановилась. Сопровождавшая меня игуменская келейница Катя прочла молитву: «Господи,

Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». — «Аминь», — послышалось в ответ.

Я огляделась: простые бревенчатые стены с висевшими на них портретами давно отошедших к Господу архипастырей. Цветы на окнах. В углу большой образ Богоматери во весь рост с горевшей перед ней лампадой.

В глубине келлии стояла фисгармония, возле которой сидела матушка игумения.

Это была старушка лет 65, небольшого роста, в белом подряснике и белой келейной шапочке. Я поклонилась ей до земли. Келейница вышла. Получив благословение, я села на маленькую скамеечку, стоявшую у ее ног. Я волновалась. Ласковый взгляд ее голубых глаз, кроткий голос успокоили меня, и робость, охватившая меня вначале, исчезла.

— Расскажите мне о себе, кто вы, откуда и зачем пришли? — спросила она. Я рассказала ей вкратце о себе и о своем желании посвятить жизнь Богу.

— Вы очень молоды, вам трудно будет жить в нашей пустыни, тяжести трудов и молитвенных подвигов вам не вынести, — говорила матушка.

— Все, что только будет приказано вами, я постараюсь выполнить, хотя бы мне пришлось умереть за святое послушание, — упрашивала я ее.

— Все поступающие в нашу обитель проходят испытания. Поживите в гостинице, походите в храм на святое послушание, присмотритесь к иноческой жизни — и тогда, если будет Богу угодно, назову своим чадом. Теперь помолимся, — она открыла псалтырь и начала читать: «Господь пасет мя и ничтоже мя лишит».

Прочтя псалом и благословив меня, она произнесла:

— В гостинице матушка Дорофея даст вам послушание — в обители с сестрами не разговаривайте и никому не говорите ни кто вы, ни откуда. Два слова должны быть у вас: благословите и простите...

Молча поклонившись до земли, я вышла. Вернувшись в гостиницу, которая находилась за оградой монастыря, я поклонилась матушке Дорофее в ноги, прося ее назначить мне святое послушание.

— Вот вам ведро, голик, тряпки, берите, мойте полы! — сказала мать Дорофея.

— Благословите, — ответила я, низко поклонившись, а самой стало стыдно и страшно, как я исполню ее приказание. В жизни моей это был первый урок. Мать Дорофея, видя, что я не умею, принялась мне показывать. С каким трудом я привыкала к физическим работам! Господь помогал и укреплял.

По масштабу обитель была очень маленькая, обнесенная высокой белой каменной оградой. При входе в святые ворота построена церковь-часовня во имя святого Димитрия Ростовского. На святых воротах изображены пять мудрых и пять неразумных дев³⁰⁰ — со светильниками. Внутри обитель представляет правильный четырехугольник, посреди которого расположен храм во имя Св. Троицы — с двумя приделами:

правый Тихвинский и левый в честь святых Бориса и Глеба. По стенам ограды расположены корпуса сестер.

Войдя в обитель, направо, вы увидите сторожку — привратная с ее обитательницей матушкой Мелетией, далее игуменский одноэтажный корпус, за ним — двухэтажный каменный корпус — трапезная. Пекарня и келарня расположены в западной части монастыря. Здесь же двухэтажный больничный корпус, построенный при [внучке] основательницы — матушке Евгении (Озеровой). При больничном корпусе имеется церковь во имя святой великомученицы Анастасии. Построена в память дочери основательницы Анастасии Борисовны Озеровой, [урожденной Мещерской,] умершей 42 лет от рака желудка в 1839 году и похороненной рядом с мужем С. И. Озеровым в ограде Донского монастыря. По южной стороне ограды расположены двухэтажный башмачный корпус, живописный, просфорня и маленький корпус для престарелых монахинь. Внутри монастыря разбит фруктовый сад и стоит небольшой домик, в котором останавливается приезжающий архиерей. Летом монастырь представляет собой сплошной сад. Много сирени, жасмина, дорожки засеяны цветами. Гостиница для приезжих, странноприимная, скотный двор находятся за оградой.

В обители устав общежительных монастырей [прп.] Феодора Студите Ежедневно утреннее правило совершается в половине четвертого утра, Великим постом — в половине третьего утра. За полунощницей совершается обедня. После обедни завтрак, и все идут на святое послушание. В двенадцать часов обед и час отдыха. В три часа повечерие, в шесть часов вечера — всенощная или утреня. Перед утреней — ужин. В храм! обязаны быть все. В келлиях стряпня строго запрещена. Ходить по келлиям без благословения не разрешалось, а мирским вообще запрещался вход. даже родным. В храме сестры стояли рядами, за каждой сестрой закреплялось место, монахини стояли рядами на возвышении. Месте игумений было сзади, и она всех сестер всегда видела. Опаздывавшую в храм ожидал выговор, а иногда и наказание. Службы совершались истово иеромонахами. Одновременно со мной в обитель поступили Нина Иванова впоследствии вышедшая замуж; Лиза Давыдова, в монашестве монахине Гавриила; Елена, прожившая всего два года и перешедшая в Арзамасский монастырь.

Трудно было привыкать к длинным службам, суровой пище, ране вставать. Постепенно привыкла к правильному положению поклонов, к правилам службы. Трудно было по плоти — она распиналась, но вера и любовь к Господу была так велика, что все казалось легко и сладко.

За весной наступило лето, требующее многих сил. Начались полевые работы. Меня учили запрягать лошадь, ездить в телеге. Лошадь меня не слушалась и вместо того, чтобы идти в поле, шла в свое стойло в сарай. Тут появилась матушка Гликерия, которая полусерьезно выговаривала мне, что я не гожусь в кучера. Лошадь же, услышав ее голос, шла туда, куда ее гнали. Послушание мне было в поле и в огороде. Ходила я еще в мирском платье, жила за оградой. Однажды ко мне подошла матушка Дорофея и сказала:

— Матушка благословила одеть халатик и передать тебя в духовное руководство — духовной матери.

В обители было введено откровение помыслов. По моему выбору, я объявила игумений, что прошу ее благословить меня обращаться к казначее матушке Антонии. Матушка игумения подозвала нас и, благословив обеих, вручила меня ей. Матушка Антония была институтка Московского Екатерининского института. Я вся отдалась в ее послушание и чувствовала себя счастливым дитятею. На клирос меня не ставили, несмотря на просьбы матушки Елены. Игумения говорила: «Мне не нужен ее голос, мне нужна ее душа». Однажды летом было очень жарко. Я набивала сено в сарае, длинная толстая коса мне мешала. Вечером, придя к матушке Антонии на откровение помыслов, я попросила отрезать мне косу. В это время вошла матушка игумения. «Матушка, — обратилась к ней матушка Антония, — благословите ей обрезать волосы».

— Бог благословит, дай-ка ножницы, в обители такие косы — одно мучение, я сама ей обрежу.

— Матушка, но ведь жаль же, не надо, — просила матушка Антония,

— Она не пожалела жизни своей, — сказала ей игумения, — а ты жалеешь ее кос.

Я стала на колени и наклонила голову. Игумения отрезала мне косу, которая, как змея, упала мне в фартук.

— Иди к матушке Наталии и проси ее связать тебе четки, — произнесла игумения, благословляя меня.

Прошло месяцев пять моей блаженной жизни в обители, как я получила письмо от отца, в котором он писал, чтобы я немедленно вернулась домой, иначе они навсегда отрекаются от меня, ибо я опозорила их своим глупым поступком. Помогать они мне никогда и ни в чем не будут... «Мы оба убиты твоим поступком», — писал он. Больно было мне читать это письмо, но еще больнее было, когда матушка игумения вызвала к себе и предложила поехать в Москву и успокоить родителей, так как мама написала ей угрожающее письмо, в котором говорила, что если она не вернет ей дочь, то она будет жаловаться высшим властям. Тяжелое было это послушание — я еду в Москву. Все четыре версты до станции шла я, проливая слезы и прося Богоматерь помочь мне. Приехав в Москву, я медленно шла по улицам, желая оттянуть неприятный разговор. Я вошла в храм Спасителя, горячо молилась о том, чтобы смягчились сердца родителей. Поднимаясь по лестнице парадного входа, услышала голос дворника: «Здравствуйте, барышня».

— Здравствуйте, — ответила я сконфуженно, так как была в черном платье и монашеском пальто и никак не походила на прежнюю барышню. Я позвонила. Двери открыла мама, радостно бросившаяся меня обнимать.

— Ты совсем приехала? — спросила она меня.

— Нет, я приехала за вами, матушка игумения приглашает вас приехать поговорить! — ответила я.

— О чем говорить? Мы тебя не пустим, больше ты туда не поедешь!

В это время я сняла черный платок, и мама увидела, что коса отрезана.

— Ах! — закрыв лицо руками, мама громко зарыдала. — Ты видишь, ее уже постригли, нет косы! Ты во всем виноват! — набросилась мама на отца.

— Успокойся, мама, волосы я сама отрезала, коса мне мешала. Поедем со мной в Аносино, там все-все узнаешь и договоришься с игуменией. Меня никто насильно не держит, — сказала я.

Мама долго не могла успокоиться, плакала, проклиная все монастыри.

— Ты нас опозорила. Люба, — говорил мне отец. — Подумай, кто идет в монастырь — одни лентяи, отбросы общества! Вместо того, чтобы продолжать образование, ты занимаешься какими-то физическими работами!

— Посмотри, — говорила мама, — на кого ты похожа? Как ты огрубела. Зачем губить себя, заставляя и нас так страдать?

Долго еще приводились доводы моего, с их точки зрения, нелепого поступка.

На следующий день предстояла встреча со знакомыми, которые быстро узнали, что я нашлась. Явился и Смирнов.

— Вы совсем вернулись? — спросил он. — Зачем так жестоко было поступать со всеми нами!

— Завтра мы едем в Аносино, игумения отпустила меня на три дня, — ответила я.

— Я уверен, что вы вернетесь, — вы там разочаруетесь. Я буду вас ждать и напоминать о себе, — сказал он.

Через день я с родителями поехала в Аносино. Игумения поместила их в самый лучший номер гостиницы, где и я могла с ними часто видеться. Я была в риге на послушании, молотила рожь, когда меня позвали к игумений. Войдя в приемную, я узнала, что мои родители были приглашены к игумений на обед.

Я сотворила молитву — игумения позвала меня. На мне были большие сапоги, все в пыли, подрясник, платок и фартук из мешка. Мама, посмотрев на меня, зло сказала:

— Пожалуйста, посылайте ее на самые тяжелые послушания, заставляйте ее все делать. Тогда она узнает, что такое монастырь!

— Обещаю вам, что в течение долгого времени я ее буду испытывать, если соскучитесь о ней, всегда вам ее пришлю погостить у вас. Она и сама не выдержит нашей строгости, уйдет! — обещала им игумения.

Монастырь им понравился, понравилось отцу стройное пение в храме, игумения сумела расположить их к себе.

Вот подана коляска; родители уезжали. В этот раз прощались мирно, сердечно. Мама плакала, отец сказал:

— Если ты нашла счастье в монастыре, живи, но что ты будешь делать, если монастырь закроют? Жизнь будет сломана, молодость пройдет. Может быть, тогда ты поймешь, какую ошибку ты сделала — не пеняй на нас!

У меня не было слез, все сжалось внутри, я вся похолодела. Хотела попросить их меня благословить, но слова не вышли из уст. Отец и мать сели в коляску, матушка Гликерия, заменявшая кучера, дернула вожжи;

лошади помчали. Я побежала на гору, чтобы еще раз посмотреть им вслед. Коляска переехала реку Истру и подымалась на противоположную сторону. Я видела их спины в пальто и шляпы. «Бедные мои, милые, одинокие», — пронеслось в мозгу, и, опустившись на землю, я зарыдала.

Вечером после вечерни ко мне подошла моя духовная мать и пригласила к себе в келлию.

— Как ты себя чувствуешь? Знаю, тебе трудно, особенно сегодня — мир оставлять нелегко! Вспомни святых, какую борьбу выносили они, порывая с миром, с язычеством! Завтра матушка игумения благословит тебя перевести в ограду. Будешь жить с просфорницами. Они старинные,

строгие монахини, тебе будет это на пользу. Сестры тебя полюбили, старайся больше быть молчаливой, исполнять безпрекословно всякое послушание. Причина всех зол в человеке — гордость, поэтому смиряйся.

На следующий день матушка игумения перевела меня в просфорную. Здесь жили две монахини: Агния с Дорофеей и инокиня Мавра. В маленькой келлии было пусто — стояли две кровати да две табуретки. Поселились мы вместе с сестрой Еленой, одновременно поступившей со мной в обитель. Елена избрала себе в духовные матери игумению, которой боялась и не была откровенна. Поступила Елена в обитель по приказанию старцев Зосимовой пустыни³⁰¹. Она очень любила епископа Филиппа Смоленского³⁰², который также отвечал ей взаимностью. Чтобы избавить епископа от Елены, ее прислали в монастырь. Лена страдала, она любила и жила в монастыре по принуждению. Ходили мы с ней на общие послушания. Посылали нас в поле и в лес. Я никогда не видела, как рубят лес. Нас с Леной заставили таскать уже срубленные деревья и складывать их. Падал снег; в лесу было сыро и мокро, мы, озябшие и мокрые, вернулись к обеду. После обеда — снова в лес; и так каждый день. Иногда мы очень уставали и падали духом. В такие минуты я находила утешение в беседах со своей духовной матерью, рассказывала ей все, что накопилось на душе; сбросив все душевные тяготы, приходила в келлию обновленная.

В обители было несколько схимниц. Особенно мне нравилась схимонахиня Амвросия, живущая в башмачном корпусе. Худенькая, небольшого роста, всегда со светлою улыбкою, она среди сестер была очень любима за простоту и молитву, слыла подвижницей. Однажды мы с Еленой поставили самовар, и когда он закипел, поставили на окно. Стола у нас не было. Наконец-то мы вволю напьемся чаю! Но случилось так, что, наливая кипяток из крана в кружку, я подтолкнула самовар, который вылетел за окно. Рама окна была открыта, так как шел дым из самовара. Матушка Мавра услышала шум, прибежала к нам в келлию и, увидев через открытое окно валявшийся самовар, схватила его, вытрясла угли и, поворчав вдоволь, унесла самовар к себе. Мы остались с пустыми кружками.

Как-то раз мы с Еленой были назначены мыть пол в церкви. Мыли долго, даже в трапезную не ходили обедать. Вернулись в келлию, матушка Мавра приказала принести мне воды из источника, находившегося в полуверсте от обители. Идти на источник было для меня удовольствие. За оградой начинался лес, и дорога шла между вековых деревьев. На обратном пути, почти у ворот монастыря, я споткнулась, пролив воду, ведра покатились. Пришлось снова возвращаться к источнику, отчего я задержалась. Придя в келлию с водою, я получила строгий выговор за промедление. Попросив прощения, поклонившись в ноги, я пошла в келлию. Усталость и голод привели в уныние молодую неопытную послушницу.

— Уйдем из обители! — говорила Лена. — Нам здесь не жить — сестры нас не любят, такие тяжелые труды, такой суровый монастырь!

Рано или поздно нам придется покинуть его. Кстати, игумений с казначеей нет в обители (обе уезжали в Москву), наш побег будет незаметен.

Неопытность в распознании помыслов чуть не сделалась роковой. Мы с Леной вышли за ограду обители. Вокруг ограды шла аллея. Шли не торопясь, боясь показаться подозрительными и попасть кому-либо на глаза. Дойдя до конца ограды, мы остановились в испуге — из-за поворота шла схимница матушка Амвросия, несшая вязанку хвороста. Пристально посмотрев на нас, она сняла с плеч хворост, молча поклонилась мне в ноги.

— Я не встану, пока ты, сестра, не дашь мне слово вернуться в келлию! Что вы задумали?

Я заплакала и поклонилась ей в землю. Молча мы все трое вернулись в обитель. Но матушка Амвросия так меня не оставила, в тот же вечер она долго беседовала со мной, убеждая не унывать при измождении сил и не слушать вражьих помыслов. С тех пор она часто беседовала со мной, укрепляя в тяжкие минуты борьбы и искушений.

Поздно вечером приехали из Москвы матушка игумения с матушкой Антонией, я поспешила рассказать ей о случившемся. Это происшествие послужило к тому, что меня перевели в живописный корпус в келлию, где жила матушка Мария регентша. Келлия была на втором этаже, большая и светлая. Окна выходили в сад. Особенно хорошо было весной, когда все кругом цвело и яблони в саду стояли в беловато-розоватом одеянии. Распахнешь окно — и келлия вся заблагоухает ароматом цветов.

Зная с детских лет о духовной пользе занимающихся Иисусовой молитвой, я много спрашивала у стариц о ней, стараясь всеми силами держаться ее. Иисусова молитва свое начало имела на Тайной вечери, когда Господь в прощальной беседе с учениками говорил им: «Все, что попросите во имя Мое, получите. Именем Моим будете бесы изгонять, именем Моим будете исцелять». Во времена апостолов только они одни занимались молитвою Иисусовою. Иоанн Богослов получил ее от Спасителя. Молитвы учитель — Бог, истинная молитва — дар Божий. Св. Игнатий Богоносец был научен Иисусовой молитве Иоанном Богословом. Истинно решившиеся служить Богу должны упражняться в памяти Божией, непрестанной молитве ко Господу, говоря умом: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную». «Займись Иисусовой молитвой, — говорила мне старица во время длинных монастырских служб. — Молитва эта удерживает ум от скитания, ты сделаешься сосредоточеннее, глубже, неприметным образом научишься умной молитве! Проси плачем, ищи послушанием, толци — долготерпением. Сначала произнеси слова молитвы шепотом, неслышно, чтобы ум и сердце слышали ее. Получишь навык — сама молитва будет твориться. Слова Господа, что мы должны непрестанно молиться, означают то, что мы всегда должны призывать имя Божие».

В обители трапезная была двухэтажная, каменная, светлая, с иконостасом, расписанная картинами библейского содержания. Помню, как

впервые я читала в трапезе. Было 16 ноября — память святого апостола Матфея. Пропели молитву, а читать никто не шел. Ко мне подошла мать Антония: «Иди, читай». Я робко пошла. По мере чтения голос окреп, явилась уверенность. Читала ясно и выразительно. По окончании трапезы сестры окружили меня, благодарили, говоря: «Как хорошо ты читала, похоже, как покойная наша матушка Иоанна!» Мне приятны были эти похвалы, и улыбка самодовольства озарила мое лицо.

— Зайди ко мне в келлию, — услышала я голос своей духовной матери Антонии.

«Зачем? — пронеслось в голове, — я, кажется, ничего плохого не сделала?» Вхожу в келлию, становлюсь на колени, она, как всегда, сидит на своем стуле у окна.

— Больше в трапезе не читай, — сказала она.

— Почему? — спросила я.

— У послушников нет слова «почему». Твое одно слово должно быть — «благословите». Ты читала хорошо, получила похвалу от сестер, но я издали наблюдала за тобой и видела, как наслаждалась ты похвалой, а похвала — горе монаху. Все в тебе не твое: образование, голос, здоровье — все тебе дал Господь. Он привел в святую обитель, а людей монастырских у Бога наперечет, немного их. Мало кто остается в обители. Монах в обители тот, кто совершенствуется внутренне. Как заметишь помысел, так и гони его, поскользнуться — дело человеческой немощи, попускается для смирения и уязвления совести, а пребывать без внимания к своим помыслам, без покаяния, без откровения, без желания исправления в худых навыках — дело постыдное!

Написано: «елико падеши, толико восстани и спасешися». Я просила прощения, поняла, как много надо бороться с собой, чтобы уничтожить самость.

Однажды я проснулась от сильного ветра, который уныло завывал в трубе. Вьюга стучала в окно. В углу перед иконой Богоматери чуть теплилась лампада. Келлия, в которую меня перевели, была в игуменском корпусе, рядом с покоями матушки игумений. Окно выходило в сад. Быстро вскочив со своего ложа, я подошла к окну, но в нем была тьма. Перекрестившись, одела теплый ватник и платок, взяв «било», пошла будить монастырь к заутрени. Ветер распахнул дверь, и я очутилась во дворе. За ночь намело сугробы, пройти от корпуса к домикам можно было только по сугробам. С трудом вытаскивая ноги из сугробов, я двигалась, стуча в «било». Ветер ревел, а разыгравшаяся вьюга крутила падающий снег, то подбрасывая его высоко, то с воем кидая вниз и заметая следы. За оградой стонал лес. Казалось. все силы ада поднялись и негодуют. Обойдя все корпуса, я почувствовала сильное утомление. Но думать о себе было некогда: нужно было будить еще свой корпус. При входе в каждую келлию я произносила слова: «Время бденью, молитве час. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!» И получив ответ, «аминь», шла дальше.

Выполнив свое послушание, одев рясу с камилавкой, я спешила в храм. Темные силуэты монахинь двигались по направлению к церкви. Двери храма приветливо открыты, хотя вьюга уже успела намести возле них сугробы. Когда я вошла в храм, сестры были в сборе, пахло росным ладаном. Игумения стояла на своем месте. Тихо скользили фигуры монахинь, переходя от одной иконы «к другой. Раздался ровный голос старца отца Досифея, благословляющего начало утрени. Я прошла на свое место. Предо мной была икона Богоматери с младенцем на руках. Кротко смотрел Спаситель, и взгляд Его божественных очей проникал в душу, и она таяла в восторженной любви к Нему. Громко и ясно звучал голос Насти-альта, читающей кафизмы. В храме топилась большая кафельная печь, разливавшая далеко тепло, изредка с треском вылетал уголь, нарушая тишину молитв, да вырывался невзначай чей-то молитвенный вздох.

Через два года по вступлении в обитель меня одели в одежды послушника. Это было в Рождественский сочельник. Одевали меня у матушки в гостиной. Накануне совершена заупокойная всенощная по основательнице матушке игумений Евгении (Мещерской). Пропеты три-песнецы. Принесли сшитые апостольник, ряску и камилавку. Собрались сестры посмотреть, как меня будут одевать. И вот я стою перед матерью игуменией на коленях. Одевают меня при пении псалма: «Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся». Я одета. Игумения произносит краткое слово наставления, и я спешу в храм на клирос, счастливая и радостная. С каким новым чувством я пела, какой новый смысл приобрели для меня слова ирмосов «Христос раждается», и каждое слово падало в душу и зажигало огнем пламенной любви ко Господу. Исповедовались мы у своих духовников, иеромонахов Зосимовой пустыни. Отец Досифей отличался необыкновенной простотой и прямотой. Смирение его изумляло всех. Он ничего не имел в келлии, жил за оградой на странноприимной. На следующий день после того, как меня одели в послушническую одежду, я шла по дороге в трапезу. Навстречу мне шел отец Досифей. Не успела я ему поклониться, как он упал мне в ноги. Я тоже поклонилась ему до земли. Так оба и лежали на снегу

— Батюшка, — говорю я ему, — вставайте, ну полно вам лежать!

— Ты вставай первая, — говорит он мне.

Мы оба встаем, я целую его руку благословляющую и проникаюсь уважением к нему. Смирение его было наглядным примером — он считал себя последним везде. В трапезе ел отдельно, чтобы никто не видел, так как смешивал подаваемые два блюда вместе, солил, перчил, и, когда его спрашивали: «Батюшка, зачем вы так испортили кушанье?» — отвечал:

«Все перемешается в утробе, а языку нечего привыкать ко вкусу!»

Но какой там был вкус! Трапеза была всегда очень сурова.

— Батюшка, — обратилась я к старцу, — скажите мне что-либо на пользу.

— Устал я, — говаривал отец Досифей, — а бывало в твои годы все было легко и весело. Тебе скажет кто-либо укоризну, а ты в печаль впадаешь. Радуйся тому, что Господь из мира призвал в тихую обитель, которая, как лечебница, предлагает тебе все способы лечения. На все надо смирение и духовное рассуждение. Стой с мытарем в уголку и не печалься, что не ставят на клирос, — это тебе испытание. О себе ничего не думай, ставь себя за ничто. Да и болезновать о грехах сердцем надо умеренно. Не думай, что ты лучше других, да и при воспоминании о грехах и падениях не слишком скорби, чтобы в отчаяние не прийти. Советую тебе молиться словами псалма: «Сохрани мя, Господи, яко зеницу ока, в крове крилу Твоею». Эти слова даны одним девицам, чтобы они не были плотскому падению причастны до смерти. Дай тебе. Господи, до смерти прожить в монастыре и избавиться от тиранства плоти. Если смиришь свои дух и сердце, то и страсти все стихнут. Не вспоминай мир, ибо и это монаху вменяется в грех. Говоришь, что тоска напала? В монастыре без тоски и скуки не проживешь, врачует тоску усердная молитва, чтение псалмов и послушание. Не вникай ни в чью жизнь и поведение сестер, не суди чужие поступки, будь спокойна и благословенна. Ты же в числе спасаемых и по святому крещению православному, и по жительству в святой обители. Не'.бойся искушений, нападков естества — этим крепнет вера твоя, и ведь ты не бездушный камень, тебе для вечной жизни в Боге нужны искушения — от сего приходит опытность, упование, долготерпение, молитва и любовь к Богу.

Дни шли насыщенные духовной пищей. Каждая сестра, внимая себе, старалась подвизаться то в смирении, то в послушании. В эту зиму я прочла много духовной литературы, и мой кругозор расширился.

Однажды, придя вечером на откровение помыслов к матушке Антонии, я увидела на ее столе конверт, адресованный на мое имя. Я спросила:

— Это письмо мне?

— Да, — ответила она, — но ты его никогда не получишь...

Я замолчала, сердце угадало: письмо было от Смирнова, но мне оно не было вручено, так как все письма контролировались моей духовной матерью. В эту зиму умерла схимонахиня Уриила и были приняты Валентина Гетлинг, Нюша (чулочница)³⁰³, Мария Сенаторова, Груня, Вера. По благословению матушки игумений я с ними занималась чтением, письмом и священной историей.

Любила я в зимние длинные вечера зайти в трапезу, полное одиночество доставляло мне наслаждение. В большой трапезе убрано после ужина, перед иконой горит лампада, свет луны проникает сквозь окна. Мое келейное правило не окончено. Я погружаюсь в молитву. Ни звука... ничто не мешает беседе с Богом. После обильных снегов настали сильные морозы и ясные сухие дни. Затерянная среди леса обитель была пустынна.

Приезд владыки Варфоломея³⁰⁴ из Москвы несколько оживил однообразие нашей жизни. Владыка отличался красноречием, торжественностью

богослужения, обладал красивым тенором. Он был добр и прост, необычайно приветлив и своим изяществом очаровал сестер.

В обители жила Катя Протопопова (в монашестве матушка Евгения), духовная дочь владыки Варфоломея. Протопопова была дочь священника отца Василия Протопопова, окончила Московское епархиальное училище и по благословению владыки Варфоломея поступила в Аносино. В обители с Катей мы были дружны, но разность характеров навсегда помешала нам сблизиться. Помню такой случай: приехал владыка Варфоломей и, как всегда, остановился в ограде, в маленьком архиерейском домике. Живя в обители, он никого не принимал. Протопопова написала откровение помыслов Владыке, на которое он не ответил. Прошла неделя, вторая, Владыка не отвечал. В разговоре со мной она поделилась своей скорбью, молчание Владыки волновало ее.

— Катя, ты хочешь, чтобы Владыка принял тебя? — спросила я ее.

— Конечно, хочу, — ответила Катя. — Разве ты можешь это устроить?

— Могу, — ответила я. — Пиши письмо, я отнесу Владыке.

Катя написала письмо и, не передавая мне, сказала: «Как ты идешь без благословения матушки?»

Во время всенощной после «Величит» я незаметно вышла из храма и направилась к архиерейскому домику. В одном из окон светился огонек. Подойдя к двери, тронула ручку, дверь приоткрылась, я очутилась в передней. Остановившись перед другой дверью, ведущей в столовую, я громко произнесла: «Молитвами святого Владыки нашего, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас!»

— Аминь, — ответил Владыка.

Я вошла, поклонилась Владыке, прося его благословить меня.

— Простите, Владыка, что я без Вашего благословения пришла к Вам. Прошу Вас, простите сестру Екатерину, благословите ее прийти к Вам, вот ее откровение помыслов. Ради Бога, простите ее!

Я поклонилась.

— Кто ты, что пришла так смело, без благословения?

— Я, Владыка? Я — Любовь! — быстро ответив, выскочила я из покоев Архиерея.

На другой день вызвал Катю Владыка, но был строг и суров. Меня вызвала к себе моя духовная мать.

— Как ты смела без благословения Владыки входить к нему? — встретила она меня вопросом.

— Владыка требует тебя к себе, — сказала она, когда я стала просить прощения.

И вот я снова у Владыки... На этот раз нет у меня храбрости, стою смиренно.

— Вот так перец! — сказал, смеясь. Владыка. — Садись сюда, побеседуем с тобой.

Смущение прошло, и полилась задушевная беседа. Владыка умел завладеть вниманием собеседника, пошутить, а иногда прозорливо сказать. Так произошло мое знакомство с владыкой Варфоломеем. В келлии я все же была наказана и стояла на коленях. Под его руководством я была около трех лет. Много духовных вопросов было решено, многое было пережито, перевоспитано. Владыка любил простоту, искренность. Служа в храме, он требовал истового церковного пения и чтения. Службы его отличались торжественностью. Наступила масленица. В трапезе пекли блины. Владыка благословил меня написать реферат на тему «Труды апостола Павла по книге Деяний святых Апостолов». Приходилось много читать, писать, службы церковные и послушание, как правило, занимали все время. Дни бежали. В Прощеное воскресение Владыка благословил меня с Катей прийти к нему.

В Прощеное воскресенье жизнь и в обители как бы замирала. В храме все убранство было черное, напоминающее нам о покаянии. «Седе Адам прямо рая в свою наготу, взирая, плакоше», — наполняло сердце скорбью о своих грехах. После вечерни все просили друг у друга прощения. Подходили парами к игумений — прощались. Забывались обиды, огорчения. На ужин подавалась скудная трапеза, а после ужина подходили к игумений, получали благословение на пост — кусочек ржаного хлеба с солью.

Долго продолжалась наша беседа. Катя разливала чай, мыла посуду, а я по своей неопытности и гордости смела не соглашаться с некоторыми его доводами и спорила.

Мы с матушкой Антонией обходили келлии, кланяясь в землю, просили у всех прощения. Трогательно и поучительно было для меня видеть глубокое смирение стариц.

Вечером мы были у Владыки. За чаем Владыка говорил:

— Вы получили светское образование и пришли в святую обитель, чтобы обучиться богословию, которое уясняется иночеством или исповедничеством. Нужно приучить себя к посту, частной молитве, чистоте души и тела — к исправлению своего характера в отношении других. Тогда вы будете счастливы. Тогда вы с любовью поделитесь приобретением с другими и послужите спасению многих.

Вспоминали жизнеописания подвижников.

— Подражайте преподобным Кире и Марине, память которых празднуется Церковью сегодня. Вырастете, возмужаете и будете других руководить. Я постригу вместе!

Владыка говорил о пользе откровения помыслов, об истинном послушании старице.

— Не научившись плавать на ровном месте, в быстрину не спускайтесь…

— Перец ты, настоящий перец, — сказал Владыка, — пойми, что рассуждение никогда не может победить в нас страсти и естественного

влечения ко греху. Нужно, чтобы воля наша решительно отсекла всякое хотение и устремила свое желание к исполнению Заповедей Божиих, к исполнению слова Господа!

— Владыка, я очень страдаю от своего характера, много смеюсь, мне так весело, а послушник должен быть сдержан, молчалив, — как-то сказала я.

— Радуйся о Господе, — ответил Владыка, — иноческая жизнь — райская жизнь, если бы ты знала, какие скорби ждут тебя в обители, то бы никогда не пошла, но если бы ты знала, какая награда ждет инока, перенесшего все страдания, то как возрадовалась бы душа твоя! Не скорби — батюшка Амвросий был веселого нрава, а был великий старец. Бог даст и тебе простоту и силу любви к ближнему. Кто знает из нас, какие испытания предстоят нам, — задумчиво произнес Владыка, благословляя нас.

Молча мы разошлись по келлиям. Обитель погрузилась в легкий сон, чтобы в полунощи встать на молитву. Мне не хотелось спать, и я вышла из келлии, чтобы насладиться тихой ночью. Небо было темное-темное, множество звезд тихо мерцали в вышине. Кругом ни звука. В келлиях не было видно огня. Небольшой мороз сковал землю, запушенную снегом; дорожка была светлая и вела по направлению к церкви, которая, как невеста, возвышалась среди елей. Кругом тишина. Мысль возносится к Творцу, и сердце, и уста сливаются в молитву благодарения Господа, приведшего меня в святую обитель.

Едва заснула, как звуки била разбудили меня к заутрене. Первая неделя поста. По обычаю обители мы все молчим. Торжественное молчание всех сестер, полное углубление всех сестер в себя давало возможность всецело посвятить себя молитве. Нам, певчим, было много забот. Служба совершалась истово, по-пустынному. Особенно хорошо пели мефимоны³⁰⁵. Были хорошие голоса, и Господь вразумлял малограмотных сестер петь и читать. Мефимон читал владыка Варфоломей. Пост он проводил в нашей обители, живя в затворе. Кушания ему приносили из трапезы, молча ставили на стол в передней. Если ему нужно было что-нибудь, он писал, оставляя записку на столе. Певчим после мефимонов разрешалось есть горячее, остальные вкушали пищу один раз вечером, и то в самом малом количестве. Некоторые постились по два дня. Каждая постилась так, как ей было благословлено.

Я очень любила петь трио «Да исправится...» с Настей-альтом, у которой был красивый голос. В игуменской я жила с Татьяной Васильевной Фоминой, поступившей в обитель на год раньше меня. Она была» дочь профессора, раньше никогда не слышавшая о Боге. Однажды в храме Христа Спасителя, услышав проповедь отца Илии Гумилевского³⁰⁶, изменила свое мышление. С той поры она сделалась ревностной христианкой, а года через два поступила в обитель. Таня Фомина была редкой красоты. Большие карие глаза, обрамленные длинными ресницами,

красивый овал лица с матовой белизной и яркий румянец заставлял многих приходивших мирян любоваться ею. Фомина была истинной рабой Божией, ничто земное не привлекало ее. Она несколько юродствовала, носила простую грубую одежду, подпоясывалась веревкой. Взгляд ее был всегда поникшим долу. Часто она мазала щеки сажей, чтобы хоть чем-нибудь затмить свою красоту. Мы с ней зачитывались подвигами святых, страданиями мучеников. Жажда подвига томила душу. Часто ночью я и Фомина вставали на молитву, подбадривая друг друга в подвиге. Фомина рвалась к подвигу, и в этот пост ей было благословлено поститься более других. Видя ее ревность в посте и молчании, я старалась ей подражать, но мое своеволие было наказано. Не кушая ничего в понедельник и вторник, в среду на утрени я почувствовала себя плохо. Меня вывели из храма. После утрени игумения вызвала меня к себе.

— Садись, что с тобой? — спросила она.

— Матушка, — сказала я, — простите, не знаю, — ответила я.

— Что ты вчера ела? — задала мне вопрос игумения.

— Простите, ничего, — едва слышно ответила я.

— А в понедельник что ты ела?

— Ничего, — прошептала я.

— Кто благословил на такой пост? — строго спросила игумения.

— Простите, я самовольно так поступила, — ответила я, кланяясь ей в ноги.

Матушка позвонила в колокольчик. На ее зов вышла келейница Катя.

— Поставь маленький самоварчик, принеси сюда да захвати пару булочек.

Скоро на столе появился маленький кипящий самовар и булки. Матушка ходила по келлии, говоря:

— Запомни навсегда, что монашеская жизнь требует прежде всего послушания, которое выше поста и молитвы. Какой же это постник без послушания? Вся обитель постится и находится в подвиге молчания, ты, как худшая из всех, должна есть и говорить.

Мне было стыдно, я почувствовала свою немощь, ничтожество. Обжигая горячим чаем рот, старалась скорее скушать «за послушание» хлеб. А матушка уже милостиво смотрела на своего «непослушника».

В обители пение было тихое, смиренное. У меня же было сильное сопрано, заглушавшее другие голоса. В миру я была солисткой в церковном хоре, здесь мне не давали петь сольные номера. Мне так хотелось петь «Разбойника», но, увы, это было невозможно. Поэтому я обратилась с горячей мольбой к Тихвинской [иконе] Богоматери, прося Ее помочь мне научиться петь по-монашески и сподобить в Великий четверг петь «Разбойника». Храм не запирался, и я в свободное время часто забегала, чтобы еще и еще попросить Владычицу. Время бежало. Шли одна за другой недели поста. Наступило Вербное воскресение. На спевках спевались матушка Елена, Настя-альт и матушка Анна Белова. Печально я

смотрела в ноты, сердце щемило, хотелось самой петь. Великий понедельник. Мы в трапезе спеваемся. На этот раз трио звучит плохо. Вдруг — о, чудо! Регентша берет из рук матушки Елены ноты и передает мне. В первую минуту ее распоряжение как бы ошеломило меня, но думать было некогда.

— Начнем сначала! — произнесла регентша. — Слушайте тон.

И полилась чудная мелодия композитора Воротникова. После спевки я поспешила в храм, где, упав на колени перед образом Богоматери, в слезах благодарила Ее за милость.

Вот и долгожданный Великий четверг. Утром до обедни вся обитель соборовалась, в обедню причащалась. В промежутке между службами я в келлии молилась, чтобы Господь помог мне пропеть «Разбойника». Чу... Ударил колокол ко всенощной. Один, другой, третий — и полились звуки колокола, далеко разливаясь эхом по лесу. Я уже одета, спешу в храм. Сердце тревожно бьется: как-то я спою? Трезвон колоколов кончен. Я стою на клиросе. В руках восковая свеча и ноты. Незабываемые и неподражаемые стихиры, которые так прекрасно канонаршит Настя-альт, наполняют сердца людей тихой любовью к страдавшему Господу. Пропеты стихиры. Читаются одно за другим Евангелия. Доносится звук колокола, извещающего о количестве прочитанных Евангелий. Тихо сошли мы, певчие, на сход. Стоим перед Распятием. Общее молчание в храме. Все замерло перед Распятием. Общее молчание в храме. Все замерло перед великой минутой, вот мы запели «Разбойника». Сколько скорби, мольбы к Страдающему за нас, грешных, было выражено в этих звуках. Казалось, стоишь перед живым Спасителем, душа сострадала Ему, молились Ему, прося: «и мене древом крестным просвети и спаси мя». По окончании всенощной, в темной ночи, долго еще звучал трезвон колоколов, разливаясь эхом в лесу. Темные силуэты монахинь медленно расходились по келлиям, то там, то тут виднелся дрожащий огонек страстных свечей.

Страстная неделя насыщала душу духовным настроением до отказа. Прошла и трогательная Страстная пятница. Наступила благословенная суббота. В обители все убрано к празднику. Насельниц не видно. Обедня кончилась поздно. Необыкновенно красивым напевом пели трио «Воскресни Боже, суди земли». Одеты белые ризы, прочтены паремии с особым пустынным напевом. Паремии читали Настя-альт и Мария-бас — читали нараспев: «Славно бо прославися!» Казалось, что началось шествие из ада всех праведников под торжественный марш-перекличку двух хоров. Обедня кончилась. В игуменской, в комнате, где мы пили чай, стоят целые бельевые корзины крашеных яиц для раздачи сестрам и прихожанам. В трапезе закончена праздничная стряпня. Чувствуется приближение Пасхи. Тихо. Я обошла вокруг обитель. Никого не видно, сестры отдыхают в келлиях перед всенощным бдением. Меня потянуло в лес. За обителью было поле и лес. Лежал снег, была еще зима, но из-под снега журчали ручьи. Лес почернел и стоял в зимнем сне,

казалось, вот-вот он пробудится от дыхания весны, и все заживет новой, воскресшей жизнью. Одиноко стояла я среди леса, тихо слышалось биение сердца. Все спит, думалось мне, спит перед воскресением новой жизни. Да молчит всякая плоть человека и да стоит со страхом и трепетом. Здесь, среди природы, так ясно почувствовала я все величие смерти и никем не постижимое воскресение души.

— Господи! — воскликнула я. — Ты знаешь мою любовь к Тебе, если я изменю когда-либо Тебе, Ты порази меня смертью. Без Тебя, Господи, жизнь мне не будет радостна.

Душа трепетала, неземная любовь к Спасителю озарила и наполнила ее своим светом.

Вечерело. В храме начали читать Деяния святых апостолов. Из деревень собрался народ. Русской простотой веяло от этих богомольцев. Женщины несли святить куличи. В одиннадцать часов началась полунощница. Народу набилась полная церковь. Сестрам всем раздали красные свечи. После полунощницы певчие и духовенство вышли на паперть. Раздался звон. «Воскресение Твое, Христе Спасе», — запело духовенство, хор подхватил радостную песнь воскресения. Сердце учащенно забилось, спазмой схватило горло, слезы навернулись на глаза, и слова «Христос воскресе» не вышли из уст, но, оставшись в груди, обжигали ее радостью, наполняли все теплотой и светом. Двери храма распахнулись. Ликующая толпа народа хлынула в храм, и все затрепетало от радостной вести: «Христос воскресе!», «Христос воскресе!», «Воистину воскресе!» Окна были открыты, кричали проснувшиеся грачи, их разбудил перезвон колоколов. Обедня кончилась. Светало. Лица сестер были бледны, казались прозрачными. Подвиг поста окончен. Парами из храма с пением «Христос воскресе» мы направляемся в трапезу. Столы застелены белыми скатертями, у каждого прибора стоит маленький куличик, пасха и лежат разноцветные яйца. С нами разговляется и все духовенство. В храме идет раздача пасхальных яиц прихожанам. Хотелось бы, чтобы эта ночь была долгой-долгой.

Снова наступили будни, послушание и молитва чередовались. Матушка благословила нас с Фоминой заняться фармакологией. Мы под руководством Грузинова и Соколова³⁰⁷— врачей-гомеопатов— приготовляли лекарства и лечили сестер и приходивших за медпомощью крестьян.

Однажды нам пришла мысль, что хорошо бы подражать житию преподобного Серафима. Увлекшись этой мыслью, решили ходить в лес и там молиться на камне. В лесу, выбрав укромное местечко, мы принесли камень довольно большого размера, на дерево повесили икону и в промежутках времени между службами удалялись на молитву. В одну из таких самовольных отлучек мы так усердно молились, что не заметили, как просрочили время, опоздали к вечерне. Возвращаясь в обитель, мы встретили игумению. шедшую в храм. Остановившись, она строго спросила:

— Где вы были и почему опоздали к вечерне?

Потупившись, мы стояли молча.

— Я поговорю с вами после, идите к вечерне, — сказала матушка и прошла, не удостоив нас благословения.

Мне было не по себе. Всенощную пела рассеянно, внутреннее сознание подсказывало, что поступок наш был неправильный. После вечерни игумения позвала нас к себе.

— Расскажите мне, где вы были? — спросила она нас. Мы по-детски, с увлечением, рассказали о нашем тайном подвиге хождения в лес, молитве на камне по примеру преподобного Серафима. На другой день матушка пошла с нами в лес и, придя на место наших подвигов, разрушила наш уголок, сказав:

— Все, что делается без благословения, не имеет цели перед Богом, мнимый ваш подвиг может ввести вас в гордость, в тщеславие и непослушание. Поэтому, — продолжала она, — я строго-настрого запрещаю вам что-либо предпринимать без благословения старших. Достаточно вам молитвенных подвигов, которые вы несете наравне с другими сестрами.

Летом родители поселились на даче в селе Аносино, частые страдания душе причиняли свидания с ними. Не раз они видели меня возвращающейся с полевых работ, усталую, запыленную, бедно одетую. Однажды мама спросила сидевшую у врат привратницу матушку Мелетию, где находится ее дочь. Та ответила, что все сестры в поле жнут. Мама выразила свое негодование:

— Неужели мы ее воспитывали, дали образование, чтобы она работала в обители как последняя работница?

Как-то я шла с послушания в трапезу, навстречу мне попались мои подруги Наталья Кувшинникова с Люсей; обе разодетые, точно сошли с картинки модного журнала. Мы остановились, пристально рассматривая друг друга.

— Как ты изменилась, — сказала Наташа, — черная, худая, тебе, верно, тяжело здесь? А мы приехали погулять, остановились в вашей гостинице...

Я постаралась прервать это свидание, ибо помыслы вихрем окружили меня.

«Ты могла быть такой же, — шептало мне искушение, — а сейчас ты кто? Все относятся к тебе с презрением!» Весь день в голове носились помыслы сожаления об оставленном мире. Но искушение ждало впереди.

Было чудное летнее утро. Отошла обедня. Уставщица матушка Мелетина заставила меня в левом приделе храма читать помянник. Постепенно все вышли из храма. Я одна стояла, читая безконечные имена. Случайно подняла голову: из окна виднелась монастырская стена, за ней чудные светло-зеленые кроны лип. В храме было прохладно, я молилась. Неожиданно послышались шаги, кто-то вошел в храм. Я, не оборачиваясь, продолжала читать. Шаги направились в мою сторону. Я испуганно обернулась: передо мной стоял Александр.

— Здравствуйте, наконец-то я нашел вас, поймите же, что вы губите себя, я люблю вас, уедем скорее отсюда, ведь это тюрьма! — просил он.

Я молчала. В церковь кто-то вошел.

— Все сказать вам я не смог. Вот письмо, не мучьте, скажите, я жду вас, брожу по лесу вокруг ограды.

— Я отвечу, — сказала я. — Если я приду в храм с белыми четками, значит, мы навсегда расстались. Я не принадлежу больше миру. Вы найдете другую, по душе, женитесь, я за вас буду Богу молиться. Уходите, сюда идут!

Слезы застилали глаза, я делала вид, что продолжаю читать, а сама ничего не видела. «Господи, когда же конец этим пыткам?» — твердил мозг. Невольно я снова взглянула в окно, на фоне белой стены я увидела Александра, смотрящего в окно на меня. «Господи, избавь меня от искушения!» — сказала я и тут заметила, как шел ко мне отец Досифей. Я опустилась перед ним на колени.

— Батюшка! — обратилась я к нему. — Я погибаю. Меня зовет мир!

— Кто это с тобой говорил? — спросил он.

— Это был мой жених, — ответила я.

— Что за письмо у тебя? — спросил он. — Это от него? Давай-ка мне его — вот так, читать ерунду нечего. Порвем и бросим в печь. Садись сюда, — приказал он, но я стояла у ног его, и он сел.

— Не поживши здесь в аду, в рай не попадешь! Проидохом сквозь огнь и воду и извел ны в покой. Когда в костре дров возгнетают огонь, сначала густой и темный дым ест глаза, а потом дым исчезает и светлое пламя пылает и делается светло и весело; так и в жизни иноков; сначала трудненько — от слез, скорби, искушения, потом просветлеет, облака пройдут и солнце покажет зиму и лето утружденной и верной Ему душе. Блаженна ты будешь, если в монастыре вытерпишь в девичестве. На тебе печать Божия. Не ищи развлечения ни в дружбе, ни в удовольствиях мирских, ни в чувствах плоти. Труд краток, а упокоению нет конца. Запрещаю тебе с ним встречаться! Клади по 50 поклонов каждый день, — закончил наставление отец Досифей.

Письмо было разорвано и брошено, что там было написано — так я и не узнала. Ударили к вечерне. Тихой, смиренной походкой монахини у прошла я мимо родных, низко опустив голову. Левая рука сжимала белые

четки.

— Зачем ты одела белые четки? — спросила меня матушка Татьяна Знаменская.

— Так надо, — тихо ответила я.

Родные и Александр ушли из храма. Они приходили не для молитвы, а для и искушения молодого послушника. Сколько нужно было молитв, слез, покаяния, чтобы вырвать воспоминания о мире! Теперь, когда с миром было все кончено, мир манил к себе.

18 сентября 1923 года наша обитель праздновала столетие. Служил епископ Варфоломей. Игумений Алипии был поднесен золотой крест с камнями, а матушке Антонии — золотой наперсный крест. Были гости из Москвы. Стояла чудесная золотая осень. Литию служили во дворе. После Евангелия, когда подходили на благословение к Владыке, на матушку Антонию был одет золотой крест при пении «Аксиос». На другой день после Литургии был крестный ход вокруг ограды. В трапезной был торжественный обед, на котором присутствовало много гостей. Вокруг ограды шли аллеи, по ним я любила гулять, творя Иисусову молитву. Сладко отдыхала душа среди столетних елей и густой рябины. Часто я гуляла вдвоем с Татьяной Знаменской, так как по одной нам не разрешалось ходить.

Шли годы. Как-то после Рождества постригли Катю Протопопову в рясофор. По приказанию Владыки она остригла наголо волосы. Мы много потешались над ней во время пострига, она была очень сконфужена и пряталась под мантию матушки Антонии. Присутствующий при постриге отец Александр Лавров после говорил: «Вижу, что кого-то постригать ведут, а кого — не пойму: не то Катю, не то Папу Римского!» В этом году мы похоронили монахиню Михаилу, певчую правого клироса. Умерла от рака желудка. Прощаясь перед смертью, она грустно произнесла:

— Только мы с тобой спелись, как меня зовет к себе Господь...

Умерла шестидесяти лет.

Постоянное самонаблюдение через откровение помыслов духовной матери и владыке Варфоломею помогли мне многое искоренить, очиститься от лживого внешне-светского лоска. Появилась простота. Гордость страдала часто до слез — требовалось смиряться и не обижаться. Как-то я была у владыки Варфоломея на исповеди в его домике. К нему из Москвы приезжали его духовные дети, много привозили разных лакомств. После исповеди Владыка дал мне большой пакет с гостинцами. В этот момент, читая молитву, вошел отец Досифей, старец Владыки. Увидя на столе много всяких лакомств, отец Досифей, благословляя Владыку, сказал:

— Хотя ты архиерей, а лакомиться тебе, как моему духовному сыну, не позволю! Собери-ка все и давай мне. Пойду отнесу сестрам.

Все собрав в скатерть, отец Досифей пошел угощать сестер. Владыка, улыбаясь, сказал:

— Чудесный старец, как он меня учит! Хорошо, опытно прохожу путь послушания.

В маленьком домике, называемом «Магдалинии», жили две старые-старые монахини, поступившие в обители еще в 1852 году при игумений Анастасии. Как-то шла я на дачу, находившуюся в двух километрах от Аносино, в лесу. Со мной была матушка Евгения, восьмидесятилетняя старица, по дороге она рассказывала:

— Я была крепостной еще при матушке Евгении (Озеровой), пришла ребенком, так вся моя жизнь и прошла в обители. Мать Магдалина пришла в обитель семнадцати лет. Ее обвенчали с нелюбимым человеком, она вышла из-за свадебного стола, когда гости погуляли, стемнело. Накинув на себя какую-то одежду, она пришла в обитель, да так и осталась. Живет более семидесяти лет. Мы с тобой подходим к дивному месту, где некогда встретились старцы святые — преподобный Сергий с преподобным Саввой Звенигородским³⁰⁸. Леса были дремучие, да и сейчас еще стоят вековые ели. Спустимся в овраг, здесь святой колодец, вот тут они сидели и по их молитвам забил ручей.

Мы вошли в густой лес, спустились в овраг. Высокие столетние ели стояли стеной, охраняя святой колодец. Колодец был мелок, воды было немного, но такой вкусной и студеной мне не приходилось пить. Над колодцем висел образ преподобных Сергия и Саввы³⁰⁹. Мы стали на колени, молились. Потом умылись и стояли молча, боясь нарушить тишину. Тихо журчал ручей, наполняя колодец водой. Так вот кто был свидетелем беседы Преподобных старцев! Прошли века, а ты все бежишь, все

несешь свою живительную влагу. Мы вышли из оврага и пошли вверх на горку, где стояла наша дача.

Прошла зима, а за ней лето. В день именин игумений Алипии меня постригли в рясофор. Все готово — и ряса, и камилавка. Накануне была торжественная всенощная, во время которой был совершен постриг. С волнением стояла я перед аналоем, где лежал крест и Евангелие. Неземное счастье наполняло душу. Казалось, все земное ушло навсегда, я обручена Христу. В новом одеянии инокини я подхожу к игумений, она, поздравляя, благословляет меня. После всенощной сестры поздравляли меня с любовью, ибо видели во мне молодого неопытного воина, которому впереди предстояло много страдания.

Из ссылки приехал епископ Серафим (Звездинский)³¹⁰. Своими проповедями он покорил не только наших сестер, но и всех слышавших его. Проповедь его отличалась простотой и ясностью, доходившей до сердца слушателей. Игумения познакомила меня с ним, и он по своей доброте разрешил обращаться к нему по всякой духовной нужде. Своим богатым опытом, беседой и наставлениями Владыка давал мне много полезного. Он требовал от меня полного послушания, искренности. Часто от говорил мне, что жизнь монахини заключается не только во внешнем подвиге, но и во внутреннем. Учил распознавать все в жизни духовными очами, во всем видеть Промысл Божий. Однажды я встретилась с Владыкой в лесу, возле источника. Он шел с посохом в руке, четки теребила левая рука. Я пришла на источник с коромыслом и ведрами. Оставив их, я подошла под благословение. Благословив меня, он произнес:

— Учись познавать природу, читая ее, как духовную книгу. Все оживает, цветет, увядает, близка жатва — и придется держать ответ перед Богом за всю жизнь.

— Как стяжать чистоту молитвы? — спросила я.

— Пока сердце твое не смирится, не будет у тебя чистой духовной молитвы.

Часто повторял Владыка слова:

— Не люби плоть и кровь: кровь застынет, замрет, плоть — истлеет, загниет. Люби Христа, Небесного Жениха. Его красота нетленна. Его любовь безконечна, всегда необъятна, свята, чиста. Люби Христа, будешь света полна!

Наступили тревожные дни. Нашей обители предлагали условия жизни, при которых невозможно было дальнейшее существование. Мне поручалась вся деловая сторона жизни обители. Обитель была мне дороже жизни, свою жизнь я готова была отдать за нее. Однажды я видела странный сон: безлюдная пустыня, выжженная солнцем. Вдали что-то чернеется. Я иду по пустыни одна. Мне тяжело, от жары чувствую изнеможение и жажду. Всеми силами стремлюсь дойти до того, что вдали чернеется. Все ближе подхожу и уже ясно вижу большой крест, поднимающийся от земли и вершиной уходящий ввысь. Я проснулась

с тревожным тяжелым чувством. Беседуя с владыкой Серафимом, рассказала ему о виденном сне. Владыка задумался.

— Это не простой сон, — ответил он. — Господь посылает тебе крест, может быть, крест изгнания. Где бы ты ни была, помни, что ты, аносинский листочек, быть может, бурею будешь носима по зыбучим пескам пустыни или по бурным волнам жизни, но Господь не оставит тебя, до конца дней останешься инокиней. Невесту ли Свою отвергает Жених? Ей, глаголю, устроит все о тебе Господь во благо! Крепись!

Тяжело было это послушание — вести с миром деловую переписку, а часто и лично беседовать с людьми века сего. Сестры с тревогой стали говорить о закрытии обители. Наша бедная обитель, имевшая всего восемь десятин земли, получила от государства сорок десятин, которые требовалось образцово обрабатывать и платить аренду. Это было тяжело, так как мы все были малосильны и, главное, работа изматывала нас, а духовные подвиги мы продолжали нести. Матушка предлагала сестрам разойтись, но все решили ждать назначенного Богом конца.

Однажды мы пили чай в нашей чайной, в игуменском корпусе. Откуда-то пришла блаженная Пелагея, часто посещавшая обитель. Кто-то из нас спросил ее:

— Долго ли просуществует наша обитель?

— Обитель будет до тех пор, пока последняя сестра не переселится в вечность.

— А кого возьмет с собой матушка игумения, если монастырь закроют? — спросила я.

— Пойдут с матушкой избранные, ты вот не можешь того; да ты все можешь! — вдруг повысив тон голоса обратилась она ко мне. — Ты можешь спать на полу, есть руками, быть в грязи, в милиции, в тюрьме, в клевете, в нищете, в поношении, в изгнании: все можешь, все можешь! — кричала блаженная Пелагея, грозно кидаясь на меня. Казалось, она хотела побить меня.

Недоумевая, зачем она так кричит на меня, я встала из-за стола. Мать Елевферия сделала мне замечание, зачем я растревожила блаженную. Последняя вскочила, застучала палкой и убежала. Я не поняла ее, но все вспомнила, когда была арестована и сидела на полу в тюрьме вместе с матушкой игуменией и другими сестрами.

Все труднее жилось нам. Видно, мы недостойны были нашей обители. Сестры усилили подвиг молитвы, день и ночь читали акафисты, служили молебны, занимались Иисусовой молитвой.

Отзвонили колокола к празднику Святой Троицы — в последний раз мы украсили свой храм цветами. Говели, причастились. Последняя трапеза. Прощание друг с другом и наш арест. То были тяжелые дни 1928 года. 7 июня нас, семь человек, привезли в Москву в ГПУ. Через полтора года я была выслана в Казахстан. Духовно я была одинока, одна на тысячи километров безграничных степей. Кто испытывал

изгнание, тот знает, что часто в душе были и уныние, и скорбь. Считали дни и часы, прожитые вдали от родных. Нужна была помощь свыше. Мир окружил бедного воина со всех сторон искушениями и соблазнами, Но Господь никогда не оставляет надеющихся на Него, как вообще всех людей, так равно и тех, кои провождают жизнь свою ради Христовой любви в дебрях лесных и пустынях. Хотя я и самохудейший инок из всех, но дивную руку Божию всегда видела над собою. Думалось мне, нужно приучиться не жаловаться ни на место, ни на народ, ни на время, ни на случаи, — все это так надо. Хорошо вспоминать жития святых: они пробуждают ревность и просвещают ум. Помыслы говорили: ты получила много духовной радости, терпи теперь за каждый день, прожитый в обители. Вспомнились слова владыки Серафима: «Держись за маленькое правильце: Господь вразумит и укрепит для дальнейшего делания». «Нет выше подвига, как расстаться с друзьями, — говорит преподобный Нил Синайский. — Особенно, когда к любви примешивается, хотя мало, некое пристрастие по внешнему человеку».

Драгоценный опыт разлуки с сестрами послужил на великую пользу, когда от разлуки и странничества и святого послушания сокрушится сердце, просветится ум, приобретется духовное рассуждение. Пусть все в жизни совершается на кресте Его и во Христе. Помню все слова своего старца: «Посты, печаль, молитвы не так нужны Богу, даже скорбь, а любовь — ведет дорогу к Нему».

Бог требует твоего сердца безраздельно: «Сыне, даждь Ми сердце!» Избушка, в которой я жила, была из самана, без потолка, пол земляной, стены тонкие. Мороз проникал сквозь дощатую дверь, плотно прикрывая ее зимой льдом. Средств к существованию не было, часто в келлию приходил голод и холод. Из Москвы ко мне приехала мать Татьяна Знаменская, инокиня нашей обители, чтобы разделить со мной изгнание. Храма не было. Мы с ней были первые ласточки, на нас смотрели с удивлением, недоверием, так как сюда ссылались одни уголовники. Много оскорблений и насмешек выпало на мою долю. Среди ссыльных я пользовалась уважением, моя хижина была открыта для всех.

Долго в тот год не было зимы. Стояли морозы, земля трескалась, выступала соль наружу. Наконец выпал снег, который я всегда встречала радостно. Наша землянка была настолько мала и низка, что напоминала собой не то погреб, не то сарайчик. Прибыл какой-то батюшка с этапа к нам на поселение. Остановился у одной сердобольной старушки на другом конце поселка. Он-то и предложил нам поговеть. Решили поздно ночью совершить всенощную, а на утро — Литургию, за которой причастились бы святых Христовых Тайн.

Быстро и незаметно надвинулись сумерки короткого осеннего дня. Разыгралась непогода. Мелкий и сухой снег, сыпавший с самого утра, постепенно стал переходить в метель; резкий порывистый ветер подхватывал на лету снежные крупинки и со свистом кружился с ними в пространстве.

Стало совершенно темно. Одевшись и накинув платок поплотнее, я вышла. Ничего не было видно. Шла близко к землянке, боясь сбиться с пути. Долго шла, ветер мешал дыханию, приходилось останавливаться. Наконец, я у цели. Тихо постучала в маленькое окно лачуги. Не скоро открылась дверь. Стряхнув снег в маленьких сенях, я вошла в комнату, где уже были наши ссыльные. Молча поклонились друг другу, молча сели на скамейку, ожидая начала богослужения. Тихо пели: от всего сердца лилась наша молитва. В комнате был полумрак, одиноко в углу горела лампада. Кончилась всенощная, началась Литургия, за которой мы все , были причастники. Необычайная обстановка конспирации, жизнь на чужбине, чувство изгнания сильно действовали на душу. В молитве изливали свое горе, а за окном по-прежнему свирепствовала метель, ветер немилосердно завывал в трубе.

Отец Василий был чудный старец. Святость сияла в самом его взоре, так что одно воззрение на него было весьма поучительно. По окончании батюшка обратился к нам со словом:

— Сестры, мы изгнаны с вами в эти печальные места, оторваны от близких и родных, мы — изгнанники... Блаженны изгнанные ради правды, ибо их Царство Небесное! Это Промысел Божий, вы призваны идти путем очищающим — за зло воздавайте добром. Труден путь ваш и далек, но милосердие Божие велико. Он укрепит, утешит и доведет через Голгофу к вратам рая. Чем приобретете свет и покой души? Уединенная молитва, воздержание, всякое делание по Богу и по любви к ближнему, борение с собой, молитва Иисусова, — и да крепится сердце ваше!

Было, еще темно, когда мы расходились по своим хижинам. Метель унялась, и в воздухе было приятное затишье. На небе мерцали звезды и освещали путь, сплошь устланный обильно выпавшим снегом. Вскоре отец Василий был снова взят в тюрьму, где окончил свои дни.

Пустыня — вблизи Аральского моря — была жуткой. Летом, выжженная солнцем, она представляла необозримое море песка, от которого лицо приходилось закрывать вуалью. Зимой — сильные морозы, бураны заставляли дрожать от стужи. Главное страдание было в духовном голоде. Ни одной духовной книги, ни храма. Весной еще можно было недалеко уходить в степь и там среди необъятного простора молиться. Я была одинока. Люди, имевшие со мной общее, были товарищами по несчастью, больше всего сожалевшие о потерянном земном богатстве. Часто я уходила в степь с четками, там наслаждалась покоем и беседой с Господом. Свидетелями моих переживаний были суслики. Они вылезали из своих нор, бегали, играли на солнце, не боясь меня. У меня была одна маленькая иконка Тихвинской Божией Матери, которой я всегда молилась. Однажды я видела сон: будто бы меня ведет по крутой горе какой-то юноша, который говорит мне: «Это половина твоего пути». Я взглянула вверх, куда мы шли, и увидела высоко в небе обитель. Сон этот несколько ободрил меня.

Вскоре начались испытания. Меня решили перебросить дальше и только благодаря моему болезненному состоянию оставили. Я не была уверена в том, что завтра меня не перебросят дальше. Так прошло долгих четыре года, в которых испытывалась моя вера в помощь Божию и моя любовь к Господу. Мне было 26 лет, духовная мать была выслана от меня за 200 километров, а игумения — за тысячи.

Вернулась я в Москву не на радость, а на большую скорбь. Родители требовали, чтобы я забыла прошлое, сняла с себя монашество и устроилась на работу. Я сильно страдала. Поступила в лабораторию Мечникова института, где вырабатывались вакцины и сыворотки. В свободное время выезжала в Криуши. Матушка игумения, вернувшись из ссылки, поселилась в 60 километрах от Москвы и в восьми километрах от станции Голицыне в дачной местности Криуши. Дача была большая, двухэтажная, стоящая вдали от населенных мест в густом лесу. Сюда часто приезжали сестры, здесь была домовая церковь, приезжал старец, совершал службы, были постриги. Матушка любовно встречала нас, мы гостили у нее, вместе гуляли по лесу, беседовали, молились. Получали письма от владыки Серафима. Я просила его благословить меня на постриг великий. Владыка прислал мне свое благословение — «Даст ти Господь по сердцу твоему». С письмом прислал катушку черных ниток для шитья мантии. Пришлось мне с этой катушкой покататься по свету!

Наступил 1933 год, который принес нам новое горе. Мне. как имеющей судимость, в паспорте было отказано, и снова начались мои скитания. С работы меня уволили, домой я не имела права приходить. Без всяких средств к жизни я была выброшена за борт. Приходилось просить людей разрешить переночевать, а чаще ночевала на вокзале или где-нибудь на даче за Москвой.

Была зима. Я решила поехать к матушке-игумении, может быть, там я немного поживу. Здесь было тоже тревожно, меня без паспорта и прописки боялись долго держать. В один из вечеров после правила матушка предложила мне пройтись с ней прогуляться по лесу. Оделись потеплее и вышли. Ночь была ясная, морозная. Лес, одетый в белоснежный наряд, стоял как заколдованный. Мы шли меж столетних елей едва заметной тропой. Кругом все было занесено снегом.

Полученное известие об аресте многих сестер заставило сильно скорбеть старицу. От скорби молчали. Вдруг она запела: «Выхожу один я на дорогу...» Я шла за ней, слезы лились из глаз. замерзали на ресницах. Она тоже плакала. Нагнувшись, я поцеловала ей руку. Мы понимали друг друга без слов. Впереди предстояла разлука, и в этот раз навсегда. Прогулка несколько успокоила нас, вернулись домой бодрые, освежившиеся. Утром с поручением от матушки игумений поехали на станцию Пионерская к схиигумении скита Фамари. Я любила бывать у схиигумении, высокодуховной и обаятельной, с которой всегда так легко текла беседа. Мы вспоминали прошлое, владыку Серафима. Между прочим, она

сказала мне: «Завтра ты поедешь в Москву и зайдешь к Н.; попроси у них денег, надо послать посылку Владыке, пока он еще в Гурьеве».

— Благословите, — ответила я послушно. На следующий день я поехала в Москву, отыскала по данному адресу дом и робко позвонила. Мысленно я смущалась: дадут ли мне, незнакомому лицу, деньги? Дверь открылась, я вошла в переднюю. Передала письмо. Меня попросили подождать. Стою и жду. Выходит хозяйка квартиры и вежливо предлагает раздеться и пройти в комнату. Раздевшись, вхожу в столовую и слышу ласковый голос владыки Серафима: «Еще пришел послушник!»

— Владыка! — воскликнула я и упала на колени, целуя его благословляющую руку.

Владыка ласково поднимает меня и, шутя, говорит:

— Это тебе за послушание награда, в Москве я случайно, проездом из Гурьева в Ишим — никто не знает об этом.

Пришли еще несколько духовных чад Владыки. Всю ночь шла служба. Все исповедовались, причащались. Никто не выходил, да и не могли мы оторваться от отца, чувствуя, что это было последнее свидание на земле.

Шторы спущены. Темно. Москва спит. Близкие Владыке несколько человек сидели полукругом на полу и жадно ловили его слова:

— Монашества недостойно, ропотливо жили в обители, — говорил Владыка. — Господь не потерпел наших грехов, выгнал из земного рая. Обитель для вас была школой, в которой вы изучали лишь азбуку духовную. Вы учились послушанию, а от послушания рождается смирение. Ваша жизнь в монастыре была с терпением и укорением совести, разные немощи, борьба и все, что приводилось терпеть, как отрокам в Вавилонской пещи и от демонов, и от людей, и от плоти своей — вменилось вам в мучительство, как учат Святые Отцы. То было начало подвига. Теперь вы, как овцы, без пастыря. Господь Сам доведет и помилует! Предайтесь в волю Божию, смиритесь сердцем, молитесь, долготерпите, за все благодарите, по своей воле ничего не желайте, а скажите: я и этой доли не стою, которой в настоящее время наградил меня Господь. Не ищите, не желайте ни с кем никакой дружбы, вам это не на пользу. Паче всего любите Единого Господа, Иисуса Христа. Он в нужде и человека полезного пошлет, но все не в человеке, а в Боге состоит совершение жизни. Счастливы вы и пресчастливы тем, что познали радость отсечения своей воли через ежедневное откровение помыслов. Вы жили, как дети, не имея своего рассуждения, — теперь Господь требует мужества, крови и пота!

— При посещении друзей, — продолжал Владыка, — ограждайте себя молитвою, смирением сердца, святынею и ближнего предпочтением.

— Не доверяйте ни сердцу, ни помыслам, ни подозрению ближнего в чем-нибудь против себя, а надо ходить в простоте и любви, которая не мыслит зла, разве где видится явный вред от бесед неполезных.

— Ограждайте себя везде страхом Божиим, смирением, мысленною молитвою — Господь избавит вас от демонских стрел.

— Как жить без откровения помыслов? — спросила я.

— В обители ты была юной, — ответил Владыка, — теперь ты прошла школу и можешь сама разобраться в помыслах, имея навык рассуждения.

— Неужели никогда не будет монастырей? — спросила я.

Обители могут открыться и будут еще на Руси, но эти монастыри недолго продлят свое существование. Поступать в них не следует.

— Почему? — спросила матушка Мартиниана.

В них не будет ни старчества, ни духовности — одна физическая работа. Руководителей духовной жизни в них не будет.

— Вменится ли нам в грех то, что мы ходим без апостольников? — задала я вопрос Владыке.

— Нет, ты его не сняла, — ответил Владыка, — снять апостольник — значит отречься от монашества в прямом смысле этого слова. Если ты идешь по городу в платке, то этого требует время настоящее. Много испытаний выпадает на долю каждого из нас, много скорбей и гонений понесем, но в этом и есть наш подвиг. Не скорби, тебя не коснется скверна!

Рано утром, получив последнее благословение и напутствие Владыки, мы вышли, расставшись навсегда. По Тверской с шумом бежали машины, торопливо спешили куда-то прохожие. Я как бы проснулась ото сна. Надо было идти — но куда идти без паспорта? Кто рад моему приходу? Вечером с Северного вокзала несколько человек провожали Владыку. Мы издали смотрели на дорогого нам отца, который снова ехал в ссылку. Последний взгляд его, долгий и грустный. Поезд медленно отошел от дебаркадера. Я смотрела, как два красных фонаря заднего вагона удалялись, все меньше и меньше становились они. Наконец, исчезли — с ними исчезла вся радость. Даль покрылась сероватой мглой. Жизнь становилась суровее. Ввели продовольственные карточки. Приняла первое предложение уехать в Кимры счетоводом в артель. Работала и боялась, что узнают, кто я, — уволят. Поджидало другое горе — скоропостижно умирает мой отец, я еду в Москву на похороны, где через несколько дней меня задерживает милиция, отнимает паспорт, выданный в Кимрах, требует немедленного моего выезда. Ни у меня, ни у мамы денег не было. Мама продала на базаре некоторые вещи и, вручив мне 25 рублей, сказала: «Вот все, что я могу тебе дать».

— Как останешься ты сама? — спросила я.

— Обо мне не беспокойся, завтра снесу подушку на рынок.

— Бедная моя, — говорила я, лаская бледное, осунувшееся лицо матери. — Ты остаешься одна, без средств, без всякой опоры.

Всю ночь мы плакали, утешая друг друга. Утром я отправилась на вокзал. Долго плелся трамвай по улицам, пока, наконец, не остановился

у вокзалов. Зал Северного вокзала был полон пассажиров, душно, у касс очереди. Болит голова от бессонной ночи. Мысли бегут одна мрачнее другой.

— Вам куда билет? В Ярославль? — спрашивает кассир.

— В Ярославль, — бессознательно повторяют мои уста. Плачу деньги за билет, иду к поезду. В поезде меня не арестуют — здесь я могу свободно спать. Забираюсь на верхнюю полку, надеюсь уснуть, но нервы напряжены, и сна нет. Поезд тронулся. В вагоне было накурено, пассажиры громко говорили. На станциях одни выходили, другие входили. Накрыв голову платком, я читала Иисусову молитву.

Утром поезд остановился на станции Всполье. Сдав в камеру хранения свою корзинку, я отправилась в город искать пристанище. Весь день я бродила по городу, спрашивая у женщин (мужчин я боялась), не знают ли они, где сдают угол — поиски оказались тщетными. К ночи я возвращалась на вокзал, где проводила ночь сидя. Так прошло 4 дня. От бессонных ночей кружилась голова, хотелось есть. Приходилось голодать — денег было мало.

На пятый день поисков я шла бесцельно вдоль реки Которосль. Маленькие низенькие домики старого района Красного перекопа тянулись вдоль набережной реки. Из ворот одного такого домика вышла женщина с ведрами и направилась к реке. Я подошла к ней. Разговорились. Она предложила мне поместиться у нее в чулане. Я согласилась. Чулан без окна, наполненный всякой рухлядью, был так тесен, что я едва могла поставить скамью, которую мне хозяйка дала для сна. Вынув из корзинки вещи свои и повесив маленький образ Тихвинской Божией Матери, я радовалась, что нашла приют. Наконец-то я могу излить свою скорбь Тебе, о Богоматерь! Слезы лились рекой. Я просила помощи у Господа. Бренное тело изнемогало — я уснула. Разбудил меня шум пьяных голосов, бренчание гитары. Тело горело от укусов насекомых. Я встала и вышла из чулана. В этот миг открылась дверь в комнату хозяйки и моему взору предстала картина ночного кутежа. Ко мне подошел неизвестный и пьяным голосом пригласил идти погулять с ними и выпить. Отшатнувшись, я вышла во двор и там, найдя какие-то нары, легла. Спать я не могла: в доме кто-то кричал, пел и злобно ругался.

— Матерь Божия! — взвыла я плача. — Куда я попала? Целых две недели жила я в доме разврата, пока не нашла чулан в другом доме. Поступила на работу в Госбанк. Мое благополучие продолжалось недолго. В Ленинграде был убит Киров. В тот же день меня вызвали в милицию и приказали в 24 часа покинуть пределы Ярославской области. Я снова стою на вокзале у билетной кассы. Еду в Вологду.

Хмурое осеннее небо, моросит дождь. В тоскливом ожидании чего-то тяжелого, скучного застыла природа. «Вот она, Вологда!» — подумала я, выходя из вагона. Куда идти? Опять настали тяжелые дни бесприютной жизни на вокзале. Прошло три дня. Деньги были на исходе. Возле

вокзала было кладбище, я пошла туда — увидела церковь и зашла. В храме шла служба — я стала вблизи клироса, начала подпевать. Регент заметил меня и после службы подошел, приглашая петь:

— Приближается наш храмовый праздник, нам нужно первое сопрано. Вы не могли бы помочь нам?

— С удовольствием пела бы, но не знаю, смогу ли? Я только что приехала, мне нельзя в Москве жить, я ссыльная. Если устроюсь... — произнесла я нерешительно.

— Днем у нас будет спевка. Приходите в храм часа в два-три.

— Хорошо, — согласилась я.

Выйдя из храма, пошла в глубь кладбища. Кругом безлюдно. Я опустилась на колени перед крестом неизвестной могилы.

— Господи, — взвыла я, горько рыдая, — пошли мне силы, я изнемогаю. Дай мне кров, дай кусочек хлеба! Господи, кроме Тебя у меня нет никого. Согрей мою душу, мне холодно! Господи, согрей меня! Ты землю прикрыл упавшими листьями, пошли мне кров. Мне, страшно одной среди мира. Подкрепи меня духовно и телесно. Господи, согрей меня и покорми...

Сколько я молилась, не знаю. Молитва несколько успокоила меня. С кладбища пошла на вокзал, где купила 200 граммов хлеба. Больше нельзя было покупать: оставалось три рубля с копейками, а впереди?.. Неизвестность. Подкрепившись своим скудным обедом, я отправилась на спевку.

К моему счастью, регент предложил мне спеть соло «Отче наш» Завадского, вещь, которую я знала наизусть и которую хорошо пела. Итак, я была принята в хор. Пела, а ночи проводила на вокзале, на улице. Становилось холодно. Начались заморозки. Угла все еще не было. Наконец, одна из певчих сжалилась надо мной и предложила мне снять у нее крохотную комнатку за 60 рублей в месяц. Это было дорого, но другого выхода не было. Меня прописали, выдали паспорт. Благодарила Господа за Его милосердие ко мне, грешной. Нужно было помогать маме, оплачивать комнату, поэтому поступила в Госбанк контролером. Работа моя заключалась в том, чтобы за ночь сделать баланс по всем видам счетов Госбанка на счетно-аналитических машинах. Приходила я часов в десять-одиннадцать ночи, а уходила утром: в семь-восемь. Ночью в банке, кроме охраны, никого не было. Темные, мрачные залы операционного отдела глухо отдавали эхом каждый шаг, движение. Когда старинные часы екатерининских времен с хрипом и шипением били полночь, я оставляла работу и начинала молиться. Никто не знал, кто я, не было ни одного человека, с кем бы я была откровенна. В глухую ночь, подойдя к окну и глядя на небо, молилась по четкам, которые были всегда со мной.

Людей я боялась, боялась, что узнают, кто я, и снова сошлют. Получала от мамы письма, полные тоски и печали.

Так прошло несколько месяцев. Однажды в храме подошла ко мне женщина, разговорились. Оказалось, это была инокиня Евстолия Иркутского Знаменского монастыря.

— Трудно узнать в Вас ту барышню-институтку, которую помню, говорила матушка Евстолия.

Я пригласила ее к себе. Мы обе были рады встрече. Вспоминали прошлое. Она спрашивала меня о моей жизни.

— Как вы попали в Вологду? — спросила я в свою очередь.

— При закрытии вашего монастыря меня арестовали, выслали в город Тотьму, а теперь, по отбытии срока ссылки, разрешили жить в Вологда. В обители, будучи воспитанницей игумении Рафаилы, я была избалована и мало знала о духовной жизни, хотя прожила почти тридцать лет. Пользуясь любовью игумениии, я многим сестрам причинила горе, многие из-за меня даже ушли из обители. Только теперь, познакомившись с истинными монахинями, познала несколько духовную жизнь. Испытание, посланное мне Господом, несу с благодарением, ибо грехи мои вопиют ко Господу…

Через 14 лет мы с ней встретились. Боже, каким ангелом она представлялась мне тогда! Я видела ее на клиросе, в келлии игумений. Мне хотелось ей подражать. Теперь я узнала из ее уст о том, что в ней жила жажда власти и честолюбия. Кумир моего детства сошел с пьедестала.

Матушка Евстолия вскоре познакомила меня с матушкой Иннокентией, в миру Екатериной Хвостовой, дочерью министра Хвостова. Получив блестящее образование за границей, она свободно владела тремя европейскими языками, была фрейлиной одной из Великих Княжен. Мать ее была начальницей Московского Елизаветинского института. После революции они с матерью поселились в Сергиевом Посаде, где обе приняли монашество. Жили под руководством старца Зосимовой пустыни. Мать Иннокентия была высокого роста, худая, носила низко повязанный на глаза платок.

Речь ее была тихая, мерная, но убедительная. Временами была строга и требовательна, а иногда ободряла упавшую духом. Ее старец, постригавший меня в обители в рясофор, благословил ее принять меня под духовное водительство. Она помогла мне переселиться в дом, где жила одна сестра по духу — родная. В следующем доме жила дочь митрополита Серафима (Чичагова)³¹¹, матушка Серафима³¹² с послушницами. Нас объединяла одна любовь к Господу, одна жажда спасения. Каждый день откровение помыслов, устное или письменное, удерживало от малейшей духовной ошибки. Будучи исполнена веры и любви к своей старице, я ничего не делала без ее благословения. Работа ночью, пение в храме, постоянное внимание к себе, умное делание, то есть занятие Иисусовой молитвой, — все это наполняло время моей жизни. Я искренне полюбила свою наставницу, и она, видя мою искренность, отвечала мне тем же. Однажды она сказала, что живущий в Вологде владыка Варлаам³¹³ желает меня видеть.

После всенощной, под прикрытием темноты, соблюдая большую осторожность, мы с матушкой Иннокентией пошли пустынными улицами и вскоре остановились у низенького домика. Постучали, кто-то открыл нам дверь, мы прошли через сени в маленькую боковую комнату. Владыка полулежал на кровати; бледное изможденное лицо его было строго. Помолившись, подошли к Владыке под благословение. Мать Иннокентия села на стул, а я примостилась на маленькой скамеечке у постели больного. Владыка Варлаам, архиепископ Ярославский, был сослан на пять лет в Усть-Сысольск, после чего ему было разрешено проживать в Вологде.

Расспросив меня о моей духовной жизни, он предложил мне прочесть некоторые духовные книги и благословил обращаться к нему в духовной нужде, живя под руководством матушки Иннокентии. Владыка был источником святоотеческой мудрости, он много читал в своем заключении. Редко кого принимал, а принимая под духовное водительство, зорко следил, прозорливо узнавал, какие средства необходимы для руководства по скользкому пути монашеского послушания. Никуда не выходил.

Очень немногие знали о нем. Много раз пытались его снова изолировать, но стенокардия и глубокие обмороки откладывали его арест.

Чуткое и внимательное отношение ко мне Владыки дало мне возможность часто бывать у него. Его беседы расширяли мой кругозор. Получая почту от своих духовных детей. Владыка благословлял меня писать им ответы, доверяя многое. Малейшая ошибка моего поведения получала

соответствующую оценку. От меня требовалось послушание без тени самооправдания.

— Как достигнуть совершенного смирения? — спрашивала я Владыку.

— Совершенному смирению можно научиться у Самого Господа, — отвечал Владыка. — Теплейшая вера чего не может? Нил преподобный писал: если ты с верою и любовию похваляешь святых, сочувствуешь им и

единомысленна с ними, будь благонадежна и с ними увенчаешься в Царствии Небесном.

— От чего приходит смирение? — продолжала спрашивать я.

— Смирение приходит от памяти о страданиях Христовых, от воспоминаний о страданиях святых; от скорби, болезни, печали, от памяти смертной: кто я, такой червячок? От Иисусовой молитвы, от внимательного чтения псалмов утихают мысли и умолкают волнения чувств. Нужно смиряться и благодарить Господа за все, живя молитвенно духом, в долготерпении, когда каждый случай в жизни будет приобретением. Старцев не будет, будешь одна — умудряйся через книжки. Вера твоя, жажда спасения, доброе намерение — все ценно перед Богом. Недостатки иногда остаются до смерти и у хороших людей для упражнения в смирении, терпении и молитве.

Владыка сравнивал девство и целомудрие с кипарисом:

— О, хорошо быть кипарисом, кто побеждает блудную страсть, пренебрегает плотию, дорожит чистотою ума и сердца, — тот кипарис и благоухает пред Богом.

Прошло два года. Тихо протекала жизнь в труде и молитве, глубоко сокрытая от людских взоров. В кладбищенской церкви поздно вечером я была пострижена в мантию с именем Киры. В Госбанке произошли изменения, прибавилось счетов. В ночную смену были введены два сотрудника. Одного из них, Евгения Платоновича О., посадили в мой отдел. Я была очень недовольна, так как было нарушено мое уединение, и присутствие его, какое-то любопытное разглядывание меня коробило. Разговаривая с ним коротко и по делу, я никогда не поднимала взора на него. Однажды случайно я подняла голову и встретилась с его испытующим

взглядом, от которого мне стало не по себе. Обо всем этом я рассказала матушке Иннокентии.

— Поговорю со старцем, — сказала матушка Иннокентия, — если будет нужно, придется перейти на другую работу.

— Я был в храме и слышал ваш голос, — как-то нерешительно сказал Евгений Платонович в один из рабочих дней.

— Вы бываете в храме? — испугано спросила я.

— Бываю, — просто ответил он. — Я верующий, давно наблюдаю за вами, удивляюсь: вы, как монахиня, никогда не смотрите, всегда у вас опущены глаза.

Я резко прервала разговор и вышла.

Случилось так, что работу мы закончили рано. Идти домой страшно — была глухая ночь. Улицы не освещались. Мы сидели молча.

— Вы как будто боитесь меня, — начал он, — а если бы знали, как я несчастлив, пожалели бы.

— Какое горе у вас? — спросила я.

— Я отбыл ссылку на севере, семья моя разбросана. Дети в одном краю, жена — в Чимкенте, я здесь. Я священник, служил в Валуйках Воронежской области — не могу иначе это объяснить, как за грехи свои страдаю.

— Все мы грешны, — ответила я.

— Нет, когда-нибудь я расскажу, но не сейчас.

Рассветало, я попрощалась.

— Разрешите, я провожу вас. Город еще спит, опасно одной идти.

Я согласилась.

— По окончании семинарии, — рассказывал он, — я женился на учительнице, у которой была сестра Наташа. Мне казалось, я любил свою жену Аню, но прошел год и я понял, что сделал ошибку. Я любил не жену, а ее сестру, отвечающую мне взаимностью. С первых дней моего служения началась борьба, длившаяся долго. Наташа жила у нас, это еще более осложняло мое отношение к жене. Наташа учительствовала. А дальше? Дальше мы не могли жить друг без друга. Вскоре Наташе пришлось уехать, наш сын Николай воспитывался у чужих. Уста жены не произнесли ни слова упрека, она все переносила молча. При совершении Евхаристии минутами мне казалось, что гнев Божий поразит меня. Страшная минута настала. На меня наложили большой налог, я не мог его выполнить. В праздник Сретения Господня после обедни я был арестован. Дом и имущество конфискованы, семья распалась — бежала.

— Не просите, чтобы я молчала, — произнесла я, — я никому не скажу, но вы должны принести покаяние — я познакомлю вас в владыкой Варлаамом, у него найдете успокоение совести.

С этого дня между нами установились дружеские отношения. Я познакомила его с Владыкой. Е. П. говел, посещал храм, читал мне письма, получаемые от жены и Наташи. Наташа, по письмам, была обаятельна, жена писала сухо и мало. Очень часто он провожал меня, дорогой мы делились горем и радостью. Однажды он принес на работу книгу Войнич «Овод». Я прочла и не сказала об этом своей духовной матери, я скрывала от нее и то, что во время исполнения правила образы из прочитанных книг ярко вставали и засоряли ум.

Как-то в субботу после всенощной мы вышли вместе с матушкой Иннокентией из храма. Евгений Платонович, поздоровавшись со мной, похвалил меня за пение. Я ответила ему ласковой улыбкой, которая тут же была замечена матушкой Иннокентией.

— Кто этот человек? — спросила она.

— Это наш сотрудник, я с ним работаю, — ответила я. В этот вечер она позвала меня к себе. Долго говорила мне о том, что произнесенные обеты требуют духовного внимания к себе. Упав перед ней на колени, со слезами я рассказала все.

— Ты попадешь в такие тенета, из которых трудно выпутаться. Необходимо уволиться с работы, — сказала она.

За святое послушание я перешла в другое учреждение на более низкий оклад.

Евгений Платонович недоумевал, искал встреч со мной, писал, но строгая матушка никуда не отпускала меня одну, не разрешая читать его послания. Матушка с совета Владыки Варлаама запретила мне петь на клиросе — это послушание было столь тяжело, что со мной сделалась как бы горячка, я над собою делала такое усилие, что заболевала. Точно железными когтями рвали мое тело. Старица была неумолима, требовала отсечения своей воли. Я была как на кресте распята, физически ощущая боль. Скудость средств была столь велика, что приходилось питаться хлебом и водой. Так продолжалось более года.

Посещая часто Владыку, я передавала ему свою скорбь, на что он отвечал:

— Векую прискорбна еси душа моя, векую смущаеши мя, уповай на Господа. Господь видит твой труд, намерение, скорбь и изнеможение. Он неожиданно пошлет утешение. Послушание тогда ценно, спасительно, когда природа до крайности изнемогает и человек носит словно язвы на теле и вкушает тайну смерти — это сораспятие Христу. За терпеливое послушание Господь прибавляет ума и оживляет природу душевную и телесную. Послушание Богом устроено от людей, через людей получает искус и спасение. Послушание тяжело от человека, но нужно решиться, как на смерть, и всякое искушение легче перенести. Берегись дерзости, ибо дерзкий человек не может стяжать молитвы, а молитва должна быть непрестанна: ты словно связана по рукам и ногам или распята, ты всегда должна помнить, что Господь видит и слышит, в душе своей ты должна слышать глас своего Спасителя. Счастлива ты, что можешь высказать свою немощь или ошибку, и, получив ответ, исправляешься, но придет время — ты будешь снова одна, тебя будут искать, спрашивать о тебе, а тебе будет не у кого спросить, слово Божие будет тебе ответом на твои недоумения. Береги свой ум, когда ложишься спать, все изгоняй из головы, постель да будет гроб, а одеяло — покров. Скорбь сердца твоего, печаль ума при немощах плоти заменяют строгую подвижническую жизнь.

Приехала мама: ее беспокоила милиция, спрашивала, где я. Мама постарела, ей тяжело жилось без средств, кругом окружали ее недобрые люди.

Наступил 1938 год. 23 июля старица моя сказала:

— Завтра ночью проводи приехавших из Москвы двух сестер на вокзал. Они едут в город Данилов к старцу. С вокзала зайдешь ко мне, расскажешь, как проводила их на поезд.

В три часа ночи я проводила сестер в город Данилов. Солнце только всходило, город спал. Шла, вспоминая обитель, так как было 24 июля, наш храмовый праздник Бориса и Глеба. День предвещал быть ярким и жарким. На душе было тихо; послушание выполнено точно, шла, читая утренние молитвы. Подойдя к дому, увидела взволнованную сестру Валентину, которая предупредила меня, чтобы я не ходила к старице, так как у нее шел обыск. Через несколько часов видела, как повели ее. Я была вне себя — отчаяние овладело мною. Арестован был начальник управления Госбанка, главный бухгалтер, начальник ОГПУ, многие партийцы; каждая ночь приносила новые вести. Были взяты хозяин дома, где я жила, ссыльный генерал, арестовали какого-то молодого рабочего. Каждую минуту я ждала ареста. От Владыки получила наказ: в случае, если матушке Иннокентии дадут вольную ссылку, ехать с ней добровольно. Я любила ее и страдала. Часами в свободное время простаивала у ворот тюрьмы.

Горе мое было велико. Аресты продолжались: взяли матушку Серафиму (Чичагову), матушку Анастасию (Хвостову), многих других. Ходить к Владыке я не решалась. Снова я осталась одна. Мысль о том, что, может быть, придется ехать в ссылку, заставила вновь перейти на работу в Госбанк. Помня наказ старицы, я тщательно избегала встреч с Евгением Платоновичем.

Однажды я шла по набережной Вологды, мрачно было и на душе и в природе. Стояла глубокая осень, северный холодный ветер пронизывал старенькое поношенное пальто, ноги зябли в резиновых туфлях. Хотелось есть, но я не имела права купить себе что-либо, ибо деньги я выслала маме, а до зарплаты было еще ох как далеко!..

— О чем вы так задумались, — услышала я голос Евгения Платоновича, что даже не замечаете друзей?

— У меня большое горе, — рассказала я об аресте старицы.

— Вы забыли о том, что у вас есть большой друг, готовый прийти к вам на помощь. Почему так упорно вы избегаете меня? Вам не разрешили встречаться со мной? Почему вы не поете в церкви?

Я отвечала, как умела. В душе я была благодарна ему, с ним я могла говорить обо всем свободно. Мы снова встречались часто, он мечтал, что когда-либо снова сможет служить, куда-нибудь уедет из этого холодного края.

— Почему же вы не едете к семье? — спросила я его. — Срок вы отбыли и можете ехать, куда хотите.

— Я никуда не могу уехать, — ответил он. — Мое сердце здесь, я полюбил вас, ничего не требуя, прошу позволить мне считаться вашим другом.

Сердце мое забилось после этих слов.

— Вы помните, кто вы и кто я? — спросила я тихо.

— Мы встретились поздно, — ответил он, — но я благословляю Бога за эту позднюю встречу, она была мне нужна. Я презирал монашество, а монахинь особенно. Теперь мое отношение изменилось. Простите меня, если я скажу, что с вами я стал лучше. Я исполняю все, что вы мне говорили: не курю, не играю в карты, я готов быть послушником искренним и верным.

Я не отвечала.

— Сколько раз я замышлял недоброе — каюсь вам, но каждый раз какая-то сила не допускала коснуться вас! — говорил он. — Вы — Богом хранимая.

— Вы многое, очень многое сказали мне, — ответила я, — так знайте же, если оскорбите меня, я покончу с собой. Сказала и заплакала.

— Прошу никогда со мной не повторять этого разговора, — произнесла я, прощаясь.

В этот вечер я пришла в свою келлию сильно встревоженная. «Се время Твоея помощи, се время Твоего заступления, — взывала я слезно к Богоматери. — Имя Твое спасает человека от всякия скорби, беды греховныя и от сетей вражеских. Ты — благословенная надежда души моей». Долго молилась я с плачем и, утомленная, заснула. Вижу во сне: кругом меня непроглядная тьма, вдруг где-то высоко надо мной загорелся свет — я подняла взор: с высоты спускался образ Успения Богоматери. Достигнув небольшой высоты; образ остановился.

Ясно видела лежавшую во гробе Богоматерь, которая, несколько приподнявшись, что-то говорила мне. Я силилась расслышать, но ничего не слышала. Снова образ Богоматери поднялся ввысь, все исчезло, я продолжала смотреть в темноту и увидела свой золотой крестильный крест в

обручальном кольце. Вздрогнув, проснулась. Рассказала сон хозяйке. «Сон к разлуке», — ответила та.

Последний разговор с отцом Евгением оставил в душе тяжелое чувство, я избегала с ним встреч, спешила с работы в свой угол и тут отдавалась безотрадным думам. Прошел месяц. Отец Евгений не появлялся. Я недоумевала и тревожилась. Мне было жаль его; последний разговор, видно, послужил к разрыву нашего знакомства. А, может быть, его нет? Неужели арестовали? — задавала я сама себе вопрос.

Прошло несколько дней. Было поздно. Прочтя молитву, собиралась лечь спать, как кто-то тихо постучал в окно. Наскоро одевшись, вышла. Морозным холодом охватило меня; испугавшись чего-то страшного, я почувствовала дрожь. Падал снег. На дворе было светло.

— Это вы? — спросила я.

— Не бойтесь, я пришел предупредить вас, что случилась беда. Меня вызывали, я был там несколько дней и должен немедленно уехать. Там знают все о вас. За мною следят. Пришел, чтобы сказать, бегите, уезжайте куда-либо! — говорил он встревоженно.

Он рассказал все, что произошло, ему было необходимо уехать, я оставалась, зная, что он ждет меня.

Следующей ночью он уезжал. Сумерками я пришла в дом, где жил отец Евгений. Его незатейливый багаж был собран, поезд уходил в четыре утра. Времени было достаточно, чтобы сказать последнее «прости». Еще раз пересказав свой допрос, он просил меня уехать, иначе... Мы говорили, говорили...

— Мне пора идти, — сказала я, посмотрев на часы: было 11 ночи. Вышли на крыльцо.

— Какая звездная ночь, — сказал отец Евгений. — Вот далеко Большая Медведица. Смотря на нее, вспоминайте меня. Мы никогда на земле не встретимся, но память о вас, как о чистой звезде далекого севера, я сохраню навсегда.

Он поцеловал мою руку, обливая ее горячими слезами. Замерла, потом, вырвав руку, тихо сказала:

— Простите меня за все!

Как-то неуклюже спустились с крыльца. Еще на миг, оглянувшись, увидела прислонившуюся к двери его фигуру. Ночь я не спала, плакать было нельзя — за перегородкой было слышно.

Меня лихорадило. Что делать? Уйти с работы? Уехать? Куда? Что будет с мамой? Мысли бежали одна мрачней другой, я знала предателя — это был отец Г. Городецкий. Как я работала на следующий день, не помню. Каждую ночь я бредила и вздрагивала от малейшего стука.

Настал и мой день. Снова я в неволе. На сей раз мой путь лежит в далекую Сибирь. Стучат колеса так называемого столыпинского вагона для арестованных. В темном купе за решеткою нас пять человек... Мерно шагает конвоир, сменяясь через два часа. Проверяют, считая по головам. Ночь, душно. Болит сердце. Но кому жаль тебя? Ты — ненужный человек; умрешь — спишут по акту, вот и все...

Долго тянется путь идущих в ссылку. В ночной тишине раздается сигнал, слышится резкий свист паровоза, и ряд вагонов, забранных решетками, двигается то медленнее, то быстрее, унося приговоренных в далекий, для многих безвозвратный, путь.

...День в тюрьме начинался рано. В пять часов утра шла проверка, заключенные должны были встать при появлении начальства. Утром чай, днем — обед и вечерний чай. Обед приносили в лохани, из которой две Привилегированные разливали половником пищу. Свободного времени было много, каждая хотела рассказать что-то о себе. Несмотря на мои молодые годы, сидевшие со мной в камере относились ко мне с уважением.

Рядом со мной на нарах спала воровка-рецидивистка, имевшая много судимостей под разными фамилиями. Она задушила своего ребенка и между тем говорила:

— Напиши мне, сестрица, молитву «Да воскреснет Бог»; если на груди носить эту молитву, то можно идти на любое «дело» — не попадешься!

Объясняя о милосердии Божием, говорила я ей, что исправлением жизни можно искупить грехи перед Богом и людьми.

— А если я поставлю угоднику Божию Николаю свечку за три рубля, простится ли мне грех убийства? — задавало мне вопрос совсем юное и, как казалось, хрупкое существо лет двадцати, убившее свою тетку.

Я рассказывала им о Боге, о монастыре, но устав обители казался им второй тюрьмой, а вера в Бога переплеталась с суеверием-знахарством. Среди заключенных были воровки, побывавшие на Соловках, на Медвежьей Горе: Сашка-Золотой зуб, успевшая пройти всю школу уличного разврата; Нина, убежавшая от вполне приличных родителей, веселая, с вечным смехом в глазах, худенькая, она переходила из одной банды в другую, как переходят с одной работы на другую. Для одних крала деньги, для других делала слепки с замков. Ни в одной из самых закоренелых воровок не видела я столько бесстыдства, как в этой потерянной Нине. Это граничило почти с невинностью, было в ней удивительно естественным. Она рассказывала мне, как со своим возлюбленным они решили обокрасть церковь. Срезали решетку окна, влезли в храм, снимала все, что можно было снять с икон, и решили идти в алтарь. «Я первая взошла по ступенькам и хотела с силой ударить во врата алтаря, — рассказывала Нина, — но вдруг поднятая мною для удара рука онемела, и эта неподвижность холодом распространилась по всему телу. Я стояла в оцепенении. Собрав все силы, бросив награбленное, опрометью кинулась бежать. За мной бежал и мой возлюбленный. Что это было со мною — не знаю, но страх, охвативший меня, был велик!»

В камере многие курили, отчего в воздухе носились облака дыма. Затевались ссоры, сыпалась площадная брань. Ночью, когда камера затихала, я, лежа, молилась, плакала, просила Богоматерь вывести меня из этого ада.

Прошло несколько месяцев. Меня перевели в другое отделение. Здесь были монахини, с которыми я быстро сдружилась. Работала в больнице. Началась война.

Наконец-то война кончена, и я могу вернуться. За эти годы в далекой Сибири прошли передо мной сотни людских жизней. Господь ввергнул меня в море человеческих страданий, чтобы испытать и закалить в терпении и преданности Ему.

Я полюбила истомленное, скучное,

Все печальное, бедное,

Все с тоскою земной неразлучное,

Угнетенное, сирое, бледное.

Я люблю всех судьбой обойденных

И безжалостно жизнью разбитых,

Злой неправдой людской оскорбленных,

Одиноких и позабытых.

Я люблю все, что жаждет участья

И от мук своих ждет избавленья.

И в любви этой — все мое счастье,

И в молитве — мое вдохновенье.

После долгой разлуки я встретилась с мамой. Она была серьезно больна после операции — у нее был рак груди. Меня не прописывали, а уехать далеко от больной я не могла. Снова начались мои скитания. Казалось, я могла найти среди сестер Аносина поддержку, но Господь вел меня суровой тропой. Игумения умерла во время войны и была похоронена в Криушах, многие сестры умерли в ссылке, некоторые вышли замуж, а небольшая горсточка во главе с матушкой Антонией жили в Москве. Эти сестры при встрече со мной отвернулись. Мне пришлось испить всю горечь клеветы. Имя мое смешивалось с грязью, сплеталось с ложью, и появление мое в Москве считалось ни чем иным, как предательством. Моя бывшая духовная мать Антония особенно старалась очернить меня. Униженная, оскорбленная,, всеми презираемая, бездомная, я не находила ни участия, ни приюта. Единственное сердце — сердце матери, сострадало мне. Все, что можно только продать, продано, заложено. От слез болели глаза. Маме стало хуже, ее положили в больницу. Я приехала в Можайск, чтобы там прописаться. Прописалась в деревне за Можайском. В больнице мама рассказала профессору В. свое положение. Дали справку о необходимости ухода за больной. Прописка задерживалась. Мама вернулась из больницы, я зашла к ней, как часто бывало, через окно. Нервы были напряжены, казалось, мама лежит мертвая — так она была худа и бледна. Грудь и рука забинтованы. В первую минуту в ушах у меня зазвенело, в глазах задрожали огни, я испуганно взяла ее за руку, тяжелый вздох вырвался из ее груди. Опустившись на колени, я тихо гладила ее седые волосы. Она плакала.

— Я ночи не сплю, — тихо говорила мама, — страдая за тебя. Где ты? У кого? Опять скитаешься? Почему такие страдания выпали на твою долю, когда другие аносинские живут спокойно в Москве? Кому ты сделала зло? У нас с тобой один выход — смерть.

— Что ты, мама, говоришь? — прервала я ее.

— Да, умрем вместе, выпьем опиум и уснем, уснем вечным сном! Я рыдала тихо, приглушенно, чтобы не слышали соседи. Приподнявшись на постели, сквозь слезы, мама упорно просила:

— Не бойся смерти, вместе умрем, тогда не страшна будет клевета и не нужна прописка...

Обнявшись, мы плакали.

— О, сладчайший Иисусе! — с тоской проговорила я, глядя со слезами на образ. — Ты, Господи, страдал в Гефсиманском саду до пота кровавого, помоги и мне в моем страдании. Не о себе прошу, но ради больной мамы прошу, помоги перенести тяжесть мою. Милосердный Господи, помилуй нас, грешных!

Мама молилась беззвучно, крупные слезы катились по ее изможденному лицу. Слезы и молитва освежили нас. Надвигался вечер, нужно было уходить. Открыв окно, оглядевшись, я тихо соскользнула в переулок и пошла тяжелым, медленным шагом куда глаза глядят. Ночь просидела на Белорусском вокзале, рано утром уехала в Усово к Татьяне Козловой.

Среди природы я отдыхала. Излюбленным местом моей молитвы была высокая гора, покрытая соснами. С ее вершины далеко был виден горизонт с полями, лесом, кустарником. У подножия горы бежала Москва-река, огибая гору, а Истра извилистой лентой катила свои воды и, как бы нечаянно встретившись с Москвой-рекой, вливалась в нее широким рукавом. Гора называлась Катюшкиной — по преданию, Екатерина II любила устраивать здесь пикники.

Любуясь во время уединенных прогулок причудливыми облаками, освещенными волшебным блеском солнца, я тихо молилась о терпении. Благодатная слеза часто пробегала по щеке, но уже не жгла ее. Горечь жизни скрашивалась тихим покоем, веявшим от полей и лесов. Забираясь на вершину горы как бы поближе к Нему, я молилась. «Разве природа — не тот же чудный храм?» — думалось мне.

— «Господи, — взывала я, — все мои чувства и сердце поклоняются Тебе, созерцая Твои творения! Господи, мое одиночество ужасно, моя безприютность меня страшит. Тяжелый крест послал Ты, Господи, мне в жизни, сейчас падаю под тяжестью его. Да будет воля Твоя!»

«Долго ли еще мы будем с мамой страдать? Господи, пошли мне доброго человека, через которого устроится моя жизнь!»

«Господи, прости всех людей, созданных Тобою!»

«Господи, живи во мне и дай мне жить в Тебе!»

«Господи, будь силой воли моей, Господи, будь свет ума моего!»

«Иисусе Христе, будь радостью моего сердца!»

«О, дай мне сердце любить Тебя, пошли мне дух Твоей благодати. Господи, водвори мир на земле — да осенит грешную вселенную Дух Твоей благодати!»

Я утратила веру в людей, потеряла откровенность, ясность души и переживала не только за себя, но и за христиан, за всю Россию, хотя верила, что наступят лучшие времена.

Дни шли... Однажды из Юрьев-Польского пришло письмо от Елизаветы Николаевой. Она писала, чтобы я зашла на квартиру к президенту

академии Вавилову. У него жила монахиня Шмаковского Николо-Уссурийского монастыря³¹⁴ — матушка Евсевия.

Я позвонила в парадное крыльцо большого особняка на Пятницкой улице. Дверь открыла нарядно одетая горничная и, окинув меня недовольным взглядом, спросила:

— Вам кого нужно?

— Я к Екатерине Аверкиевне, можно ее видеть? — спросила я нерешительно. Смягчившись, она пропустила меня в коридор, указав на дверь комнаты Е. А.. Я постучала. Двери открыла женщина среднего роста, с приятной ласковой улыбкой, от которой мне сразу стало хорошо. Разговорились. От нее веяло добром и умною тишиною. Душа моя сразу раскрылась перед нею, и я почувствовала, что нашла друга. С этого момента наше знакомство крепнет. Внешне она не была красива, но в ней было развито тонкое художественное чувство, она хорошо рисовала, была образована, обширно начитана, отличалась свежестью суждений. Ее благочестие было живое и искреннее. Мать Евсевия, в миру Екатерина Аверкиевна Левченко, жила на Дальнем Востоке, рано вышла замуж за генерала, с которым прожила всего месяц, и ушла в монастырь. В обители она была учительницей и казначеей. Она познакомилась с мамой и, видя наше крайне бедственное положение, помогала нам материально. Ее душевная теплота согревала меня, я радовалась, что имею ее. Недолго оставалась она в Москве. Умер академик Вавилов, ей было отказано в прописке и пришлось ехать в Иркутск, где жили сестры ее Уссурийского монастыря. К ним она уехала. С тех пор она не оставляла меня духовной и материальной поддержкой.

Случайно я зашла в храм Ризоположения: служил престарелых лет священник, мне по сердцу было его богослужение. Я узнала его имя. Это был отец Феодор Борзенков. Часто бывая в этом храме, я узнала о его нестяжательности, которой он никогда не изменял, о его любви ко всем, преданности воле Божией. Прямодушие его навлекало, однако, на него неприязнь некоторых, но забота о пользе прихожан, исполнение пастырского долга внушали уважение к нему всех, кто знал его близко. Это был священник доброго старого времени. Он принял меня» под свое водительство, и я часто бывала в его доме. Трогательны и просты были его беседы. На его лице часто сияла радость, как отражение чистоты его сердца, в его взоре проявлялась доброта, как выражение . внутреннего мира.

Дом, где жил отец Феодор. находился вблизи деревни Вельяминове. Вокруг дома сад, а далее лес и поля. Как счастливы были те, кто попадал в этот дом, печальные выходили из него радующимися, скорбящие — утешенными, самонадеяные — смиренными. Он с терпением выслушивал безхитростный рассказ и мудрую фразу вольнодумца. С тоской, с тяжелой думой приезжала я к нему, прося разрешить мое недоумение и дать совет в жизни. Батюшка отец Феодор утешал, укреплял и помогал мне

материально и духовно. Как отрадно было идти полем весной к милому домику, зная, что встретишь там приют и утешение.

Сам изведав в жизни горечь людской неправды и будучи изгнанником, он понимал и принимал близко к сердцу людское горе. Каждое слово его ложилось на сердце целительным бальзамом.

В праздник святых Петра и Павла я молилась в храме Ризоположения. После поздней обедни меня пригласила к себе одна из духовных дочерей отца Феодора, некая Акилина. Пообедав у нее и несколько отдохнув, я вышла и направилась к конечной остановке 42-го трамвая. На кольцевой остановке скопились трамваи. Выбрав дальний вагон, я села у открытого окна, наслаждаясь минутой покоя. Вдруг ко мне подошла незнакомая женщина и подала записку:

— Это вам, прочитайте! — произнесла она и скрылась. В записке было написано: «Мой адрес: Калужское шоссе, дом 36. Дома всегда после трех часов — приходите. Троллейбус № 4. Зина».

«Кто это? — думала я. — Друг или недруг?» Заехала к маме, поговорили через окно: благо, комната мамы находилась в нижнем этаже. К вечеру погода изменилась, пошел дождь. Я села в трамвай и поехала. Трамвай шел к Серебряному бору. Вечерело. Шел дождь, входили и выходили люди, я стояла на площадке вагона и молилась. Давно небо для меня стало надеждой и утешением. Как завидовала я людям, имеющим кров! Вспомнились слова владыки Серафима: «Ты читала Евангелие, Господь говорил: лисицы имеют норы и птицы небесные гнезда, а Сын

Человеческий не имеет где приклонить главы!.. Прочти святое Евангелие своею жизнью!»

Владыка Серафим, да и другие светильники шли этим путем. Трамвай тащился из конца в конец; я все ехала. Кондуктор заметил:

— Вам куда ехать? Вагон идет в парк.

— Мне — куда дождь идет!

— Э, милая, вижу тебя — катаешься! Слезай, а то отвезем в парк, — сердито заворчал кондуктор, дернул звонок и остановил вагон.

Я вышла, сразу попав под холодный душ дождя, на мокрую мостовую. Добравшись до Покровского-Стрешнева, села в поезд, идущий в Новый Иерусалим. Вагон был пустой. Мне было жутко. «Дальше так

скитаться нельзя, — думала я, — нужно что-то делать». Решила идти к Зине.

Домик, в котором жила Зина, стоял в небольшом овраге у Калужского шоссе. Постучала — никто не отозвался. Сев на ступеньки крыльца, ждала Зину. Последняя не заставила себя долго ждать, приветливо пригласила в дом. В двух небольших комнатах было уютно от той простоты и незатейливости, которой так славилась наша Русь в старые времена. Почувствовав симпатию друг к другу. Долго беседовали в тот день, Зина переживала тяжелую духовную травму, она была рада человеку, которому можно раскрыть свою душу. Зина искренне желала найти правильный

путь спасения и просила меня быть ее духовной матерью. Без благословения отца Феодора я ничего не предпринимала и обратилась к нему за советом.

Батюшка долго со мной беседовал и закончил свое наставление такими словами:

— Я долго вас проверял и убедился, что есть особое Промышление Божие о вас во всю жизнь. Господь готовит вас для скорбных сердец в мире, благословляю с помощью Божией быть руководительницей и учительницей тех, кого Господь пошлет. Бог покажет и людей, которые позаботятся о вас. Благословляю и на это.

Катя, сестра Зины, сначала дичилась меня и была недовольна, когда я навещала их, но прошло полгода, и Катя просила меня быть ее матерью. Батюшка возложил на меня и это послушание. Постепенно семья росла. Много хороших часов прожито было в уютном домике за чтением духовных книг, за исполнением правила. За домом был небольшой огород, в котором усердно трудилась старушка Анна Герасимовна. Ей было около 80 лет. Обладая крепким здоровьем, она никогда не лечилась и не ходила в амбулаторию. Перед смертью случайно поскользнулась, наступив на корку банана, упала и сломала бедро. Пролежав несколько дней неподвижно, умерла в 1965 году 21 апреля. Это была раба Божия, имевшая глубокую веру, истинное смирение.

Особенно хорошо было в домике, в зимнюю стужу, когда от мороза индевели окна, кто-то проходил мимо, нарушая тишину скрипом шагов. Сидя на сундучке у теплой кафельной печи, при свете лампад вели задушевные беседы. О чем только не говорилось, о чем не вспоминалось!

Понемногу стали навещать нас и аносинские сестры, приезжали из Воронежа матушка Рафаила с Домашей, матушка Августа, матушка Магдалина, Настя-альт, матушка Мавра и другие.

Иногда огорчало меня непослушание моих дочерей, но искренняя любовь к ним все прощала. Здесь, на земле, все разлуку должны были терпеть, чтобы в небесном отечестве быть вместе.

Письма матушки Евсевии меня укрепляли. Перед смертью отца Феодора 18 октября нового стиля мы с Зиной пришли к нему: он был болен, но нашел силы приблизить нас к себе, вместе благословить одним широким крестом.

Мама восстала на меня за мое новое знакомство с Зиной и Катей. Она и ревновала, и скучала одна, и боялась за меня. Часто мне доставалось от нее.

Я поступила в дом к Н., где ради прописки должна была ухаживать за больной. Через год меня прописали в Москве. Это несколько успокоило меня и маму.

В одну из ночей я увидела сон, который утвердил меня, что ходить в храм должно.

Отец мой умер в 1936 году 18 января. С тех пор прошло 16 лет, за долгие годы память о нем несколько потускнела. Он явился ко мне как живой, в том костюме, в котором был похоронен. Лицо его ярко светилось и было прозрачно, черты лица не изменились. Поцеловав меня слегка, как это он делал при жизни, он строго сказал, подняв руку: «Завтра подай на обедню за меня, за Александра и за Михаила. Не забудь, — повторил он, — подать на обедню за меня, Александра, Михаила!» — «Почему ты не говоришь, чтобы я подала за свою убитую сестренку Идочку?» — спросила я его. «За нее можешь не молиться, — ответил он, — она сама молится за других...» И я проснулась.

Была глухая ночь. Я разбудила маму, рассказала ей о только что виденном. Мы обе были удивлены таким сном. Утром я пошла в храм, где исполнила его просьбу.

Матушка Евсевия мне в письмах писала: «Ваше скорбное положение привело Вас к желаемому образу жизни, вполне своевременно решиться на второй брак, чему я буду несказанно рада. Теперь с помощью Божией решайтесь без промедления».

Получив благословение на постриг, я стала готовиться. Два года готовилась к постригу, сгорая желанием получить этот великий дар. Царская печать сия — Второе крещение. От грехов очищает, дары подает и

благодать. Вооружает и знаменует, отъемлет от враг, цареви представляет и друга сотворяет его.

Схиму писала Таня, проживающая в Клязьме. Образец схимы был взят с матушки Софии³¹⁵ — духовной дочери старца Амвросия. Сердце горело сильной любовью к Господу, и радовалось, и трепетало. Царица Небесная меня утешала. Это было на первой неделе Великого поста, под среду. Мысли двоились, желание пострига было сильное, но и страшно. Полунощница прочитана. Легла отдохнуть. Вижу — безоблачное небо, такое чистое, голубое, из-за горизонта появляются три ангела в белоснежно-серебристых одеяниях, полет их направлен к востоку. Глаза не могут оторваться от них. Ангелы остановились, застыли, как бы в ожидании чего-то. Тут я увидела Богоматерь в одеянии монахини, с распростертыми руками, держащую омофор. Я услышала слова: «Бывает на небе велия радость о едином кающемся грешнике». Душа замерла от восторга. Я взглянула (недостойная) на Нее, святая радость объяла меня...

Было два часа ночи. Я разбудила маму, рассказала ей.

Какое неземное состояние души! Остаток ночи мы провели в сладких слезах. Не доверяя себе, я написала матушке Евсевии о сне. Получила ответ: «Сон подтверждает благословение на постриг». С тех пор мои глаза часто устремляются к небу, как бы ища повторения сна.

...По степной дороге под проливным дождем мчалась грузовая машина, в ней сидели я, Устиния и матушка Рафаила — монахиня Аносинской пустыни. Было холодно от промокшей одежды, неудобно от непривычной тряски. Комья грязи от колес машины летели вверх, иногда больно ударяя по спине и по голове. Мчалась и мчалась машина... Казалось, конца не будет степи. Временами машина буксовала, останавливалась, а дождь все лил. Совсем было темно, когда мы въехали в лес, за которым виднелась церковь. Громыхая, машина остановилась возле небольшого домика. Нас встретили и провели в темную келлию. Переоделись, напились горячего чаю, меня знобило; силой воли заставляла себя сдерживать дрожь. Более ста километров ехали ужасной дорогой. Сон укрепил, и, встав утром рано, я не чувствовала усталости. Благовестили к обедне. Впервые я увидела храм, в котором должна была произнести, в третий раз, обеты монашества.

Довольно обширный деревянный храм, снаружи выкрашенный в голубую краску, внутри удивительно чист. Особенно поразил образ Богоматери «Игумений». Обедню служил батюшка игумен отец Серафим. Церковь была пуста, если не считать нескольких певчих.

Мы с матушкой Рафаилой встали в темный угол, за колонну храма. Запричастный стих пели: «Готово сердце мое. Боже, готово сердце», — псалом 107-й. Особенно красиво выделялся грудной альт, полный глубокой тоски. Вся служба была приготовлением меня к подвигу — суровому подвигу.

Прошли три дня сурового поста и молитвы. Наступил давно вожделенный день. Собрались монахини, приехала матушка Митрофания,

которая должна была меня принимать от Евангелия. Все ожидали ее появления с трепетом: она считалась прозорливой, от ее благословения зависел мой постриг. В келлии батюшки все собрались для чтения правила. Вдруг раздался шепот: «Идет матушка, идет Митрофания». Все расступились, давая ей дорогу. Медленной походкой вошла матушка Митрофания; помолившись на образа, поклонилась всем, опираясь на посох, села. Мать Рафаила стала перед нею на колени, остальные разместились кто где мог. Матушка Митрофания очень сурово обличила за нерадивую жизнь матушку Рафаилу. Потом, обращаясь ко мне, сказала:

— Ты с чем приехала? Я молчала.

— Бедная, бедная, сколько ты перенесла! Всю тебя собаки грызли, да и сейчас грызут. Всего навидалась, натерпелась, а характер горячий да отходчивый — все прощает. Вьются вокруг тебя птенчики, просят помощи, молитв. Не гони к тебе приходящих, терпи. Мать родную береги — недолго вместе будете. Господь скоро разлучит. Голова твоя - головушка больная, ох, и больная! Я видела дивный сон. Видела церковь, и когда вошла в нее, святые преподобные Антоний и Феодосии стояли у раскрытых царских врат. Мне дали в руки необыкновенный цветок и велели нести его к алтарю. Господь видимо принимает твое сердце, и преподобные Антоний и Феодосии ждут тебя. Готовься к постригу! — заключила она свою речь.

— Вечером постриг, — сказал мне батюшка.

Меня охватила радость. Все засуетились, мыли полы, убирали их коврами, певчие спевались. Кто-то за кем-то посылал. Набрались откуда-то монашествующие. Я осталась одна, готовясь к исповеди за всю жизнь.

Спустились сумерки. Я вышла во двор, было темно. Из-за тучи показалась луна, и все сразу осветилось. Медленно обошла я вокруг храма, молясь и взывая ко Господу о помощи на предстоящий подвиг. Вокруг тишина, только в ушах слышен шум: то учащенно билось сердце.

Долго длилась исповедь.

В завещании [преподобного] Феодора Студита говорится: «Говорил батюшка, что раньше постригали прямо в схиму. Только чаще причащайся. В этом великая помощь и милость Божия. Длинная мантия и короткая — обе не имеют рукавов, чтобы носящий их не делал ничего по ветхому человеку, тлеющему в похотех прелестных. Схима — великий дар Божий. Нужна благодать Бога и стараться быть достойной того, что нам даровано по великой Божией милости. Схима — второе крещение, великий Дар, как царская печать. От грехов очищает, дары подает и благодать. Отъемлет от враг, вооружает и знаменует, цареви представляет и друга его сотворяет!» — Помни, монаха жизнь — в церкви, дело его — монашеское правило!

— Скажи, не было ли у тебя какого-либо благословения или сновидения, чтобы дать тебе имя?

— Нет, не было, — ответила. — Благословите.

Исповедь окончена. Одета власяница, распущены волосы, я стою в чулках, чувство покаяния наполняет сердце великой грешницы. Поют канон — какие слова полного отречения! Как трудно, тяжко ползти накрытой мантией, так тяжело будет идти путем тернистым. Я стою на коленях, сзади матушка Митрофания держит меня за плечи, покрывая мантией, от которой мне тепло. Это тепло распространяется по всему телу, охватывает душу. Мысли застыли в любви к Господу, хотелось бы, чтобы минуты эти длились вечно.

Присутствующие и батюшка плачут, а я ликую: мне неизъяснимо хорошо, душа как бы вышла из тела, объятая любовью к Богу, и эта любовь оторвала меня от земли. В руках одна свеча и крест, одета схима с именем Леонтии. Постриг окончен. Батюшка обратился с кратким словом:

— Как ярко горит свеча в твоей руке — так жизнь твоя, озаренная светом любви к Богу, пусть светит окружающим.

Всю ночь на 1-е сентября 1956 года провела в храме при свете одной лампады. Со мной остались четыре сестры — молитва Иисусова была читаема всеми беспрерывно до Литургии. Тот великий духовный подъем, какой я получила при постриге, был ничем иным, как даром милости Божией, даром святой благодати. За обедней я причащалась.

Пробыв еще день, мы втроем, то есть я, Устиния и матушка Рафаила, пошли пешком. Подводы не было, не было и машины. Иисусова молитва лилась сама собой. Шли, читая ее по очереди. Километр равнялся сотнице. Хранили глубокое молчание, шли и молились. До села Чиглы нужно было пройти 35 километров. Прошли километров восемь. Ноги погружались в липкую грязь, падал дождь, мы, иззябшие и промокшие, шли, не переставая читать Иисусову молитву. Я ничего, кроме просфоры, в течение трех дней не вкушала, у спутниц было опасение за меня, пройду ли по такой ужасной дороге еще 30 километров. А мы все шли и шли. Молитва так согрела нас духовно, что не чувствовали ни усталости, ни холода, ни дождя. И только достигнув села Чиглы, почувствовали сильную усталость.

Пробыв в келлии матушки Рафаилы три дня, я с Устинией поехала в Лиски, чтобы поездом вернуться в Москву. Молитва шла сама собой без всякого рассеяния. Страх Божий сдерживал мои помыслы и чувства. Полученное благодатное состояние подкреплялось частым причащением Святых Таинств.

Брат однажды спросил авву Исаию³¹⁶, что значат слова «Да святится имя Твое». Старец ответил: «Это свойственно совершенным, ибо невозможно святиться в нас имени Божию, пока обладают нами страсти».

В период войны 1941—1945 годов на Украине были вновь открыты старые обители. Многие спешили укрыться под их сень. Узнав об этом, мое сердце вновь загорелось желанием покинуть мир. Для этой цели я предприняла путешествие в Киев, Почаев и Глинскую пустынь. В Киеве мне был оказан радушный прием игуменией монастыря матушкой Архе-

лаией. Здесь я познакомилась с матушкой Евфросинией, сестрой Патриарха³¹⁷. Недели, проведенные в обители, дали возможность близко узнать внутреннюю жизнь монастыря³¹⁸. Внешне все было хорошо, но внутренней духовной жизни не было. Некоторые пришли, чтобы спасти душу, а другие — ради благ века сего. Ни послушания, ни подвига. Некоторые монахини почувствовали ко мне симпатию, делились своими внутренними переживаниями, спрашивали совета. Многое пришлось выслушать, а мне посоветоваться было не с кем. Я решила поехать к старцам в Глинскую пустынь³¹⁹. Здесь все напоминало устав древнего монастыря, над которым почивало милосердие Божие. В этот далекий уголок шли и ехали со всей России. Сколько нужно было любви и терпения, чтобы всех накормить, дать ночлег, напитать духовно. Промысел Божий всегда улавливает всех, кто безпопечительно уповает на Него Единого.

Служба в храме шла истово, по древнему уставу. Все здесь умиляло и трогало душу. Особенно хороша была дорога в скит, к сожалению, совсем разрушенный.

Через день по приезде моем в обитель меня пригласил к себе для беседы иеросхимонах Серафим, живший в башне³²⁰.

— Нет благословения Божия на поступление в обитель, — сказал мне отец Серафим. — Иди в мир, ты там нужна, упокой и береги мать: это тебе послушание, живи так, как в обители; обитель у вас есть, без ограды. Монашеское житие без скорбей не обходится — зато неизреченно возрадуются иноки за скорби кратких дней земной жизни. Бодри себя примерами святых, утешайся ими и поревнуй им. Слово Божие со страхом учит нас спасаться, тем более говори, пиши, отвечай со страхом Божиим. Шутки, празднословие, укоризны и лишние слова — помни — не назидают ближнего. Люби Иисуса Христа — вот и все!

Ежегодно летом я ездила в Покровский монастырь, где была принята игуменией как своя. Особенную симпатию питала ко мне певчая монахиня Леонида (Мелешко). Она подарила мне епископскую панагию с 32-мя частицами святых мощей. Панагия датирована 1728 годом и принадлежала Гомельскому епископу Серафиму, умершему в ссылке.

— Я берегу эту святыню более 20 лет, а теперь решила подарить вам, на молитвенное воспоминание обо мне! — сказала она, прощаясь со мной и благословляя меня святыней.

С каким благоговением и страхом взяла я ее. Каково же было мое изумление, когда через три месяца я получила извещение о внезапной смерти матушки Леониды!

Смерть... О тайна великая, непостижимая, неразрешимая на земле. Чувствуешь свое ничтожество среди миров бесчисленных и между тем знаешь, что, несмотря на свое ничтожество, в тебе горит искра Божественная, освещающая в душе твоей сознание, о высшем назначении.

Познакомившись в Киеве с закарпатскими монахинями из Домбек³²¹. я стала с ними переписываться. Игумения Параскева отвечала мне.

Я с великим рвением исполняла поручения для обители, искренне желая быть послушницей. Ответы получала сухие, официальные. В каждом письме заключалась просьба купить-прислать. Текст был духовно беден. В письмах чувствовалась ложь. Я прекратила переписку.

29 января 1959 года умерла мама. Болела она давно. Двадцать лет прошло после операции, и вот — снова. На глазах она таяла. Несколько смягчилась боль разлуки ее христианской кончиной. Всегда живая, энергичная, она слегла в постель за пять дней до кончины. Утром в день смерти я, стоя у ее изголовья, читала молитву утреннюю. Она слушала и крестилась. Потом, перекрестив меня, сказала:

— Живи одна, не плачь обо мне, два века я жить не могу. Спасибо тебе за все! Холодно мне, закрой форточку — я не чувствую ни рук, ни ног.

Закрыв форточку, я села у ее изголовья. Она запела «Под Твою милость», а с нею и я. Пели несколько раз. Все тише пела она. Заглянула соседка и, увидев нас поющих, ушла. «Пресвятая Богородице, спаси нас!» — просила мама. — «Вси святии, молите Бога о нас!» — произнесла она и умолкла...

Шура читала отходную, Устинья зажгла свечу. Сколько страданий выпало на ее душу! Сколько страданий причинила ей я своим уходом в монастырь. Слез у меня не было. Такая блаженная для христианина смерть есть великое рождение в жизнь искупления. Святая Нонна провожала смертный одр своего брата не в траурной одежде, а в белом праздничном платье, как знавшая, что для христианина смерть есть начало жизни вечной. «Милость и суд воспою Тебе, Господи!» Мир праху твоему, дорогая мама!

Как для умершей, так и для меня было утешительно, что она причастилась Святых Тайн дважды за пять дней. Отпевание совершено в ее любимом храме «Споручницы грешных»³²².

Монашество стало развиваться с тех пор, как прекратилось гонение на христиан. Мученичество внешнее было средством получить небесные венцы. После торжества христианства явилась иная потребность мученичества — свободного отречения от соблазнов, от роскоши, от самых невинных радостей земной жизни. Если кто думает, что жить монаху легко — пусть попробует быть истинным монахом. Это великий подвиг в наше время. Если погибнет монашество, то погибнет и само Православие в том народе, который оставит иночество.

25 ноября 1962 года по новому стилю была суббота. Погода была дождливая. Накануне у меня с соседями вышел небольшой конфликт из-за оплаты счета за газ. Мне нездоровилось. В квартире я осталась одна, все разошлись. На душе было мрачно. Начала читать вечернее правило. Представляя себя умом и сердцем перед Крестом Христовым и лобызая язвы пречистых ног Распятого, призывая на помощь Владычицу и возлюбленного ученика, я почувствовала очистительную силу благодати в греховных тайниках души своей. Да, это был вопль одинокой души.

Поплакав и поскорбев, легла, думая сном прогнать тоску. Но сна не было. Гулко били часы в соседней квартире: час, другой — четыре прохрипели. Я встала и, опустившись перед образом Царицы Небесной, произнесла как бы с упреком: «Владычице, помоги, я гибну среди мира, трепеща своих грехов».

В изнеможении легла. Мгновенно погрузилась в сон. Вижу проселочную дорогу, по обе стороны которой — лес. Темные тучи нависли низко. По дороге идут путники, как видно, богомольцы с котомками, иду и я с ними, но куда — не знаю. Впереди заблестели главы церквей. «Что за обитель?» — спросила я. «Это Глинская пустынь», — ответили мне. «Я пойду с вами». — «Нет, тебе дорога налево лежит, в другую обитель», — возразили мне. Толпа пошла прямо, а я свернула влево, где шла дорога узкой тропой. По обе стороны лес. Печаль и одиночество наполняли душу. И вдруг я увидела с правой стороны леса монастырскую стену. Я подошла к ней: передо мной была небольшая дверь в ограде, а над дверью как бы широкий кусок темно-красного бархата прибит золотыми буквами славянского шрифта: «Обитель святого мученика Кириака». Я толкнула слегка дверь — и передо мною открылась большая, чисто убранная площадь, на которой возвышалась церковь. Архитектура удивила меня — она была чисто русского стиля. Поднявшись по ступенькам, я вошла в храм. Вошла — и от красоты и величия как бы растерялась и онемела. Великолепнейший иконостас уходил ввысь, сияя тонкой золотой резьбой с чудной живописью, поддерживаемый шестью мраморными колоннами. Сколько простора и света! От лампады к лампаде двигались две монахини, зажигая их. В храме никого не было. В смущении стояла я, прижавшись к стене. Возле стоял небольшой столик, покрытый чем-то белым.

Из боковых дверей вышла монахиня высокого роста и, подойдя ко мне, произнесла:

— Оденьте на себя одежду, присланную вам Владыкой.

Я, взяв со стола рясу, апостольник и камилавку, одела их на себя. От одежды этой как бы теплота разлилась по всему моему телу, наполнив меня радостью.

— За все мне нужно заплатить? — спросила я монахиню.

— За все уплачено, — ответила она, взглянув на меня так, что я затрепетала от восторга, услышав ее слова:

— Отныне духовной матерью и старицей буду Я... Если бы я не проснулась, я умерла бы от сладости сердечной. К такому состоянию приводит свобода от всего человеческого.

До сих пор не хватало сил внести в свои записки смерть дорогой моей духовной матери Евгении, скончавшейся 24 января 1963 года, а в 1964 году я похоронила своего духовного отца — схиигумена Митрофана. Воронежская область потеряла в лице старца молитвенника. Все шли к нему, зная его искусное врачевание немотствующих душою. Сколько любви было у

него ко всем, шли к нему со всех сторон, находя у него мудрый ответ; всех принимал сердобольно. Перед смертью я посетила его. Как он любил Бога и ближнего! Он не был постник, не был подвижник, но шел с юности ровным царским путем. Сколько слез было пролито при расставании; на могилу его и зимой и летом идет народ.

...Годы изглаживают следы молодости на лице человека, но души не касаются. Это потому, что дух бессмертен и не знает старости.

Схимонахиня ЛЕОНТИЯ