ЛЮТЕРАНСКИЙ ПАСТОР ¹

[...] В Соликамске Иван Иванович с 28 января 1942 г.— даты мобилизации его в труд-армию, которая строила здесь завод «Урал». Работники предприятия с множеством названий («Лесстром», ...) помнят, наверное, своего бессменного на протяжении десятилетий начальника отдела труда и заработной платы — Ивана Ивановича Леля.

Здесь, в Соликамске, родились и выросли трое его детей, двое уже уехали в Германию, здесь живут младший сын и пятеро внуков. В нашу землю ушла семь лет тому назад жена Ивана Ивановича («Я, к счастью, успел приехать из сада, успел принять ее последний вздох»).

Сколько раз заставляли насильно менять родину этого человека, что по доброй воле сменить ее он так и не решился, даже и не побывал в Германии...

— Триста лет никто не трогал в России немцев,— не могу я скрыть стыда,— а за какие- то 60—70 лет всю жизнь вам перевернули.

— Что вы, что вы, ничего подобного. Кочевники постоянно грабили немецкие поселения в Поволжье. Да и потом, Россия стала просто спасительницей для наших предков. В Германии же шли войны, был страшный голод, и не хватало земли...

Господи, святой человек... В немецкой транскрипции его имя звучит как Иоганнес — «Божий подарок».

Наверное, так и появляются на земле пасторы — в противовес человеческой злобе, глупости и жестокости. Появляются, наверное, затем, чтобы принять это все с лихвой и... все простить, и прощением этим осветить жизнь себе и окружающим.

И, наверное, не зря им дается много лет и весен — чтобы как можно больше были их «стада», покаянные и прощенные...²

КАК НАС УНИЧТОЖАЛИ, НО НЕ УНИЧТОЖИЛИ¹

Мне почему-то кажется, что я обязан написать кое-что о семинарии в Лениграде в 20— 30-е годы XX столетия...

[...] В 1928 году я поступил в эту семинарию, которая по-немецки называлась Evangelisch-Lutherisches Predigeseminar, а по-русски официально «Евангелическо-Лютеранские библейские курсы». В том году был первый полный выпуск. Из тех выпускников мне пришлось лично видеть уже позже осенью Вильгельма Лютера и Теодора Феллера.

[...] Если я скажу, что в Санкт-Петербурге во все времена было довольно много немцев, это вряд ли будет ново. Ведь и латыши, и эстонцы, и финны — тоже лютеране, и, стало быть, лютеран и помимо немцев хватало.

У ленинградских немцев была такая культурная организация «Deutsches Bildungsverein». Сезон открывался балом, на котором я, провинциал, воочию увидел, как танцуют полонез. Была там своя театральная группа.

[...] Немецкие лютеранские общины (Петрикирхе, Анненкирхе, Катариненкирхе и т. д.) раньше владели не только общественными церковными зданиями, но и зданиями школ, и целыми кварталами жилых зданий. Все это, кроме зданий церкви, в то время уже было национализировано.

Семинария размещалась в здании Анненкирхе, тогда на улице Кирочной, впоследствии Салтыкова-Щедрина. Причем под одной крышей с культовой частью здания церкви находилась часть, не сообщающаяся с культовой, так называемая «аула». Там был большой зал и два небольших помещения, которые были аудиториями — учебными помещениями семинарии. В большом зале могли проводиться общие собрания членов общины, а также концерты, лекции некультового содержания...

[...] У нас не было специального общежития. Жили в различных домах, принадлежащих когда-то Анненгемайнде, по 3—4 человека в комнате.

[...] Был у нас мужской хор. Спевки были в столовой, где стоял рояль.

[...] Нам предстояло учиться до 1932 года. На курс принималось 14—15 человек. Первые два семестра прошли без потрясений. Мы еще не чувствовали признаков их приближения. В церковных общинах жизнь шла своим чередом.

[...] Нас, молодых людей, случалось, приглашали молодые из «местных» на вечеринку, например, надень рождения. Скрипка студента нашего курса Вольдемара Гюйо, вероятно, тоже играла в этом роль. Исполнял он обычно только серьезную музыку. Одна девушка как-то спросила его, не сыграет ли он фокстрот. Он ответил, что такую музыку он считает недостойной своей скрипки.

Однажды моей соседкой по столу на такой вечеринке оказалась молодая женщина, с которой я не был знаком, но слышал, что она недавно вернулась из ссылки, куда была выслана за веру (член баптистской общины). Когда она узнала, кто мы такие (наша группа из 5—6 человек), она мне сказала: «Смотрю я на вас, и мне становится за вас страшно!»

Нужно заметить, что к тому времени молодежь еще не была настолько «заидеологизирована», как это было позже. Навешивание бирок на определенные группы людей, чтобы их «отлучить», еще не продвинулось так далеко. Нас еще не чурались. Лично я еще в школьные годы был отмечен такой биркой. Сын лишенца... Тогда среди учеников еще только

единицы были комсомольцами, они не играли ведущей роли. Несмотря на свою «бирку», я был в последнем классе председателем комитета ученического самоуправления.

В общем, первый учебный год нашего курса (1928/1929) прошел спокойно. Осенью

1929 года был сформирован новый курс.

Тучи начали сгущаться в нашем третьем семестре. [...] В ноябре 1929 года гром грянул: Гельмута Ганзена, его жену Эрну Ганзен ¹, а также второго пастора Петрикирхе, его сестру и многих других арестовали.

[...] Нас всех — не только учащихся, но и все «хозяйство» вместе с кухней, частью преподавателей, живших в самом Ленинграде, в одночасье выдворили из занимаемых квартир. Мы вынуждены были искать крышу над головой в окрестностях города. Наконец, в Мартышкино мы нашли квартиры у разных «частников», где и поселились группами.

[...] Ректора Мальмгрена самого тоже выдворили из квартиры, которую он занимал много лет... Он не был вынужден, как многие, выехать за город, но квартира, которую он занимал теперь, была, мягко выражаясь, не теплая. Однажды в перерыве между лекциями он сказал, что в квартире холодно.

— Если становится невмоготу, иду под холодный душ!

Был он уже в пенсионном возрасте, но крепок.

Вероятно, так продолжалось до конца учебного года. В каникулярное время, летом

1930 года, я в последний раз смог поехать домой. Приехал я в родное село Норку к дедушке, где находилась и мама. Но отец и другие члены семьи уже перебрались в маленький «кантонный город» Бальцер, куда та же община пригласила отца на должность кюстера.

[...] Где-то на горизонте маячил призрак призыва в армию или что-то подобное. Во всяком случае, возможность «сокрушения» учебного процесса.

[...] Летом 1931 года группа из 6—8 студентов решила поработать на паркетной фабрике. Нас с радостью взяли на работу по сушке так называемой «фезы», т. е. дощечек, которые впоследствии должны были стать паркетом. Эту работу основные рабочие выполняли неохотно — она плохо оплачивалась. Нам же не приходилось выбирать... Работа не сложная, но канительная. Мастер, по-видимому, был доволен, он ставил нас в пример остальным рабочим. Что мы были немцами, они знали, хотя, вероятно, не знали, какими именно немцами. Когда мы пришли за расчетом, директор поблагодарил нас за хорошую работу, сказав: «Скажу откровенно, пока вы работали, я отдохнул».

Начался новый учебный год 1931/32, четвертый для нашего курса, завершающий.

29 января 1932 года я по повестке явился в ОГПУ. Наш «диалог» со следователем (его фамилия была Тамм) сводился к тому, что я должен был принять на себя роль тайного осведомителя. То, что отвечал ему я, по смыслу сводились к тому, что мне не пристало стать врагом своих друзей. [...] Разговор был вполне корректным. Когда стало ясно, что цель не достигается, следователь повел меня к своему начальнику. Тот начал с софизмов. Вас, мол, государство учило бесплатно, представьте себе, что я фининспектор и теперь предъявляю Вам счет. Я ответил, что мой отец платил государству налоги. Тогда «фининспектор» потерял терпение, обозвал меня щенком. На его вопрос: «Ну так как?» — я ответил, что у меня иного ответа нет. Тогда он заявил: идите, у нас есть другой ответ! Конечно, отпускать меня они не собирались. В «воронке» меня отвезли в ДПЗ, и я оказался в одиночной камере. В ДПЗ мне еще два раза пришлось встретиться с тем же следователем. Видимо, оставалась еще надежда на то, что одиночество научит меня уму-разуму. Беседы

проходили спокойно. После подписания протокола мы еще некоторое время беседовали на «отвлеченные» темы. Возможно, ему надоела самому рутинная работа, и он так отдыхал. Как-то он меня спросил: а если бы мне пришлось выбирать между материализмом практическим и научным? Я ответил, что выбрал бы научный. И еще он сказал: «Конечно, я не знаю, что с вами сделают. Я в решении этого вопроса не принимаю участия. Одно ясно: окончить учебу мы вам не дадим».

Одиночное заключение вряд ли кто найдет приятным. Ни книг, ни газет, ни клочка бумаги. Но я не отчаивался. Ведь мне оставлялась молитва. Кроме того, я когда-то выучил много стихотворений классиков. Особенно Шиллера (Гёте меньше), Гейне, Уланда и др. Русских тоже немало: Пушкина, Лермонтова, Тютчева... Стихи двух великих и родных мне культур спасали меня. Еще пел. Конечно, декламировал и пел негромко. Когда мне объявили постановление «тройки» ОГПУ — сослать в Казахстан на три года, меня тут же перевели в общую камеру, а на следующий или на третий день нас уже везли в «столыпинских» вагонах.

В то время, хотя разгром уже начался, вернее, продолжался, не было еще таких жестокостей, как впоследствии.

Такой штрих: я ведь просто исчез. Никто не знал, куда я делся. Мой брат работал чернорабочим на рубероидном заводе (впоследствии он пошел в медицину фельдшером, затем в медвуз поступил). Ему кто-то посоветовал отправить по почте небольшой денежный перевод в ДПЗ. Примут — значит, там. Сработало: перевод я получил (25 рублей). Система утайки и лжи не была еще так отработана, как стало потом. Например, нашего отца арестовали в феврале 1938 года. Как впоследствии стало известно, в ноябре этого же года расстреляли. В 1942 году мама получила в Урджаре телеграмму из Ивделя, якобы от него: «Дорогая семья, жив, здоров, работаю».

С семинарией я связь потерял. Мои однокурсники в 1932 году ее окончили, стали пасторами. Я получал письма от одного из них, упомянутого скрипача Вольдемара Гюйо, еще летом 1932 года. Пришло письмо и от Бруно Тороссяна. Он мне сообщил, что в журнале «Коммунист» прочитал небольшую заметку, в которой сообщалось: Вольдемар Гюйо, прочитав труды Маркса, убедился в ошибочности своих религиозных убеждений, поэтому снял с себя сан священника... Не поверил. Хотя легко себе представить, как он, будучи уже отцом семейства, мог испугаться угрозы, что арестуют его и жену! Куда денутся дети? До меня доходили слухи, что Вольдемар некоторое время зарабатывал на жизнь скрипкой. В 1939 году я встретился с его отцом. Старик был удручен всем этим. Я его утешил тем, что мы не знаем подробностей. Но в том, в 1939, году Вольдемара уже не было в живых.

Еще в 1932 году выяснилось, что Бруно Тороссян тоже в осведомители не годится: Тамм ему велел исчезнуть из Ленинграда.

Подробности стали известны много лет спустя. [...] Лишь в 1994 году я узнал, что он [Тороссян] в Выборге! Только в 1999 году получили адреса друг друга и в октябре 1999 года встретились на синоде в Москве. Это после 67 лет разлуки!

О том, что семинария закрылась, я узнал много лет спустя. О том, что Мальмгрен, первый и единственный ее ректор, уехал в Германию и там похоронен, тоже поздно узнал...

И последнее. В Москве на синоде (вероятно, в 1998 году) рядом со мной сидел пожилой человек, фамилию которого я забыл. Он рассказал мне, что подал заявление о поступлении в семинарию в 1934 году. Этот курс уже не состоялся. Но вот его самого, поскольку его имя значилось в списке вероятных студентов, арестовали, и он сколько-то просидел, только за то, что хотел поступить.