А. Г. ЛАВРЕНТЬЕВА, член КПСС с 1930 года

ЖЕРТВЫ ПРОИЗВОЛА

Весна 1953 года. Наконец я опять в Москве после 15 лет, проведенных в изгнании. За эти годы я потеряла мужа, сына, отца, брата, квартиру, имущество, здоровье. Эти потери невозместимы. Остались у меня больная старушка мама и инвалид детства брат. Что же ждет меня впереди? Кто я после стольких лет «перевоспитания» в лагере Потьма? Что делать мне дальше?

Я сижу в квартире матери, грустные мысли роятся в голове. Звонок в дверь. Входит участковый милиционер. Он давно знает нашу многочисленную семью и, обращаясь к матери, говорит: «Павловна! Твоя дочь должна в течение суток найти работу. Иначе ее не пропишут в Москве». Он ушел, а у меня появилась новая забота — устроиться на работу за одни сутки. Но удалось: меня приняли на должность диспетчера гаража Семеновской красильно-аппретурной фабрики только потому, что здесь работали прежде все члены нашей семьи. В любом другом месте с моими документами в лучшем случае предложили бы зайти через недельки две...

Детство мое было голодным и безрадостным. Только после Октября мы стали чувствовать себя людьми наравне со всеми. Особенно, когда получили жилье в трехэтажном доме, переоборудованном в 1924 году рабочими Семеновской красильно-аппретурной фабрики из казармы петровских времен. Квартира нам казалась роскошной: паровое отопление, дровяная плита на кухне, водопровод, канализация. В то время в столице была огромная безработица, но нашей семье повезло: трое — брат и две старшие сестры — работали на фабрике. На этой же фабрике еще до

поступления на работу я в шестнадцатилетнем возрасте была принята в комсомол. С 1926 года, с 18 лет, стала работать в чесальном цехе. Вскоре меня избрали секретарем комсомольской ячейки, затем — членом Бауманского райкома комсомола, а в 1929 году — членом МК комсомола. Секретарем МК комсомола был тогда Василий Чемоданов. Однажды в 1929 году он вызвал меня в МК и спросил, почему не вступаю в партию. Ответила, что считаю себя неподготовленной: образование только пять классов, нужно многому учиться. «Мы тебе поможем, — пообещал Чемоданов. — Кто же, как не ты, должен быть в партии?» Я подала заявление и была принята кандидатом в члены ВКП (б) в парторганизации Семеновской красильной фабрики.

В октябре того же года ЦК ВЛКСМ направил меня на работу заведующей агитпропотделом Рязанского горкома комсомола. Секретарем Рязанского окружного комитета комсомола был Николай Ивушкин, он пользовался огромным авторитетом среди комсомольцев и молодежи. С заведующим орготделом окружкома комсомола Александром Шашириным я познакомилась в больнице, где тот лежал после ранения, полученного во время крестьянского выступления в Пителинском районе. Потом мы часто встречались с ним по работе, и в конце 1930 года я вышла за него замуж.

По возвращении из Рязани Бауманский райком ВЛКСМ послал меня на Электрозавод. В механическом цехе его я освоила профессию токаря. Радушно приняла меня комсомольская организация. Комитет комсомола завода возглавлял Володя Тимофеев, которого я знала по райкому как активного, боевого комсомольского вожака. Заместителем у него была Белла Вайнер, с ней я также ранее работала в Бауманском райкоме. Она была членом МК и ЦК ВЛКСМ. Очень энергичная, целеустремленная, скромная в жизни.

Комсомол Электрозавода был инициатором всего нового и передового в жизни коллектива. Мы шли на работу ежедневно как на праздник, гордились своим участием в освоении новой техники и новой продукции. Большое место в нашей жизни занимало политическое образование. Нам хотелось больше

знать об учении Маркса—Ленина. Это воспитывало у нас коммунистическую убежденность, веру в правильность дела партии.

Когда в Москве началось строительство метро, комсомол составил основные кадры его строителей. Назначенный комсоргом Метростроя, Шаширин дни и ночи находился на разных участках подземной трассы. Однажды в 1934 году на станции «Площадь Революции» случилась авария. Он вместе с бригадами проходчиков спустился в шахту и около двух суток находился под землей. Во время ликвидации аварии Саша повредил позвоночник. Я была на учебе в рабфаке. Вернувшись домой, застала в квартире много комсомольцев, которые стояли у кровати мужа. «Что случилось?» Саша ответил, что он долго не спал, устал, а ребята пришли его проводить. В это время раздался телефонный звонок. Беру трубку и слышу мужской голос: «Это квартира Шаширина? Говорит Хрущев. Передайте Шаширину, что сейчас к нему прибудет машина для отправки в больницу». Подняться с кровати Саша не смог. Санитары на носилках отнесли его к машине и увезли в больницу. Несколько месяцев пришлось ему там пролежать, и все время он рвался уйти, вернуться на метро. За образцовое выполнение задания партии и правительства комсорг Метростроя первой очереди московского метро Александр Шаширин был награжден орденом Ленина.

Шаширин был очень смелый человек. Когда прозвучал лозунг «Комсомол на самолеты!», члены ЦК и многие руководители низовых организаций ВЛКСМ стали в клубах Осоавиахима обучаться парашютному спорту и пилотированию самолетов. Саша быстро освоил самолет У-2, много раз прыгал с парашютом. Однажды летом 1934 года он вылетел на У-2 с Тушинского аэродрома по заданному маршруту. Внезапно заглох мотор. Не растерявшись, Саша, планируя, стал снижаться по спирали и благополучно совершил посадку на аэродром.

Я, как и многие мои друзья и знакомые, мечтала поближе увидеть и услышать Сталина. Была счастлива, когда в мае 1935 года мне вручили билет в Колонный зал Дома союзов

на собрание, посвященное пуску первой очереди метро.

В президиуме сидели Сталин, Хрущев, Косарев, Шаширин и другие. Все ждали выступления Сталина. И вот на трибуну поднялся человек с желтым суровым лицом, опущенными плечами. Я увидела полную противоположность тем бесчисленным портретам, на которых Сталин выглядел богатырем. Говорил он медленно с сильным грузинским акцентом.

«Товарищи! — обратился он к залу. — Мы за строительство первой очереди метро некоторых наградили орденами и медалями, а остальным выражаю свое спасибо». Это казенное выступление вызвало у меня разочарование. Образ вождя, сложившийся под воздействием многолетней пропаганды, не соответствовал действительности. Лицо его выражало холодное безразличие.

В декабре 1936 года закончил работу VIII Чрезвычайный съезд Советов. Шаширин был его делегатом. Спустя несколько дней он был рекомендован на должность секретаря Воронежского обкома ВЛКСМ и уехал туда. Я продолжала жить с сыном в Москве и работать в приемной НКПС. С января 1937 года мне сообщили по телефону из Воронежа о том, что Шаширин тяжело болен и что ему нужна помощь. С большим трудом уволилась с работы, снялась с партийного учета в Железнодорожном райкоме партии и выехала в Воронеж вместе с сыном. Здесь я стала на партучет в райком и получила направление на работу к уполномоченному Комиссии советского контроля по Воронежской области Кисису, заместителем которого был старый большевик Сергей Герасимович Уралов. Меня назначили заведующей секретариатом и секретной частью УКСК. Получили квартиру.

В конце июня 1937 года вечером я вернулась с работы — мужа дома нет. Я спросила у девушки, остававшейся днем с ребенком, не приходил ли Саша. Она ответила, что приходил с каким-то мужчиной в штатской одежде, посидели, поговорили и уехали на машине. Я не спала всю ночь, а утром рано пришел неизвестный мне человек, молча подал мне бумажник мужа, в котором было несколько рублей и облигации. «Что произошло?» — испугалась я. Он сказал, что Шаширин арестован. Я быстро

оделась и поспешила на работу, чтобы сообщить о случившемся. В кабинете за столом сидел Кисис и с удивлением смотрел на меня. Я сказала ему, что пришла заявить о том, что вчера днем арестован мой муж. Он ответил: «Мы об этом уже знаем и без вас. В присутствии членов комиссии мы проверили секретную часть. Там все в порядке. К вам никаких претензий нет. А вот вечером на внеочередном заседании бюро будет решаться вопрос о вашем пребывании в партии».

На заседании секретарь партбюро Шахов заявил, что я должна отказаться от мужа по радио или в печати или расстаться с партбилетом. Я сказала, что не могу лгать и отказываюсь выступить по радио и в печати. В ответ услышала вопрос: «Вы что, не верите органам НКВД?» Бюро предложило в 24 часа освободить квартиру, оставить работу и выехать из Воронежа. Когда я вышла из здания и стала переходить трамвайную линию, потеряла сознание. Очнувшись, увидела себя лежащей на передней решетке трамвая. Вокруг стояло много народа, кто-то поднял валявшуюся в стороне мою дамскую сумочку и по документам узнали, где я живу. Кто-то довел меня до квартиры. У меня отнялась речь. В ушах стоял звон, сознание возвращалось медленно.

Денег на дорогу в Москву нет. Уговорила соседку купить у меня ручную швейную машинку. Вернулась с сыном домой. Работы у меня не было, средств существования тоже, за квартиру платить нечем. А возить передачи в Воронежскую тюрьму мужу нужно. Я продавала книги из домашней библиотеки, и на эти деньги впроголодь жили. Так продолжалось несколько месяцев. На работу никуда не принимали. С трудом удалось устроиться токарем на завод «Калибр», но сына оставить было не с кем. Выручил мой одиннадцатилетний племянник Слава, который приезжал ко мне на квартиру, чтобы днем посидеть с Левочкой.

15 июля 1938 года я должна была работать во вторую смену. Около полудня в дверь постучали. Я открыла и увидела двух мужчин в штатской одежде. Один из них сказал, что им нужны некоторые документы Шаширина для следствия по его делу. «Есть ли у вас ордер на обыск?» — спросила я. Он достал ордер и показал

его. Я разглядела в нем только подпись синим карандашом: «Ежов». Открыли письменный стол, взяли письма Сашины записки, орденскую книжку, другие документы и фотографии. Меня пригласили поехать с ними на машине для оформления акта изъятия документов. Я сказала, что мне необходимо сейчас идти на работу. Они сказали, что долго меня не задержат, успею. Я была в летнем платье, спортивных тапочках, на голове берет. Больше ничего из дома я не взяла. На Лубянке, куда мы приехали, меня самым унизительным образом обыскали, затем вывели во двор, посадили в фургон с надписью «Хлеб» и привезли в Бутырскую тюрьму.

Когда я вспоминаю о Бутырках, в первую очередь всплывает в памяти такой эпизод. Примерно через неделю или две заключенных женщин повели в тюремную баню. Пока мы там находились, в нашей камере шел обыск — так называемая «сухая баня». Когда вернулись, увидели, что все наши постели и жалкие вещи перевернуты и проверены до швов. А в самой бане, как только за нами закрыли двери и замкнули их на ключ, мы обнаружили, что вместо горячей воды из кранов шел сухой пар, а холодной воды не оказалось. Баня так переполнилась паром, что дышать стало нечем. Мы стали задыхаться, стучать в дверь, просить о помощи, но никто не откликался. Тогда я и Соня Меламуд (мы были моложе других) стали подтягивать задыхающихся женщин к замочной скважине, чтобы они могли подышать воздухом. Вскоре, потеряв сознание, мы все лежали как бревна на полу. Когда пришли надзиратели, нас стали обильно поливать холодной водой и вытаскивать за ноги в коридор. Когда мы очнулись, нам сказали: «Попробуйте только пожаловаться, нам ничего не будет, а вам несдобровать». Долго мы не могли прийти в себя: болела голова, у некоторых началась рвота. Мы лежали как трупы.

В тюрьме я просидела около трех месяцев, за это время мне не предъявили никаких обвинений. Я несколько раз писала заявления в разные инстанции вплоть до Сталина. Ответов ни на одно не получала. Однажды меня вызвал следователь — женщина (фамилию не помню), которая заявила, что мой муж Лаврентьев (не называя его имени и отчества) дал показания в том, что я знала о его враждебной деятельности и не донесла

в органы НКВД. Я попросила зачитать его показания и назвать его имя и отчество. Она быстро начала перебирать какие-то бумаги в папке, но ничего там не нашла. Тогда я заявила, что показания давать не буду, так как фамилия моего мужа не Лаврентьев, и все это придуманная ложь. На этом допрос закончился. В начале августа 1938 года мне объявили приговор «тройки», которым я была осуждена на пять лет исправительно-трудовых лагерей.

Вскоре партию заключенных в закрытых машинах привезли на Казанский вокзал и погрузили в телячьи вагоны, по 50 человек в каждом. Ехали около суток до станции Потьма, что в Мордовской АССР. Здесь находились Темниковские исправительные лагеря НКВД, начальником которых был Цивьян.

Нас, вновь прибывших, отправили на 20-й лагерный пункт. Был вечер, октябрь не согревал, а мое летнее платье и спортивные тапочки тем более. Сонный дежурный по лагпункту выругался и сказал: «Надоели вы все, в лагере и так тесно, негде вас размещать», и отправил нас всех в карцер. Всю ночь мы пролежали на земляном полу, прижавшись друг к другу.

Утром нас разместили по баракам и объявили, что мы являемся государственными преступниками, а потому лишаемся права переписки и всяких связей с внешним миром на весь срок пребывания в лагере. Это был страшный удар. Мы еще по своей наивности верили, что в государстве существует справедливость и все, что с нами происходит, это какое-то недоразумение. Поэтому все писали письма на имя Сталина с просьбой разобраться в наших делах. Так мы оказались по ту сторону жизни.

Вскоре меня перевели на 2-й лагерный пункт, где было швейное производство. В шести деревянных рубленых бараках размещались от 100 до 300 человек. В бараках были двухъярусные деревянные нары, отопление дровяное, печное, туалеты — во дворе. В этом же лагпункте содержались и уголовницы. Среди нас находилась Зинаида Леопольдовна Светланова — известная артистка Театра оперетты в Москве, Маша Переселения — артистка Малого театра, Александра Аполлоновна Юргина (Трофимова) — жена секретаря Саратовского обкома ВЛКСМ, Ева Александровна

Лалиева (Гассиева) — жена редактора газеты в городе Цхинвали и другие.

Однажды начальник лагерного пункта И. И. Усянов объявил, что каждая из нас один раз в год может подать заявление с запросом о судьбе детей. Я сразу написала. Примерно через месяц меня вызвал следователь и зачитал ответ НКВД. Из него следовало, что мои родные отказались от моего шестилетнего ребенка и он отправлен в детский приют, местонахождение которого неизвестно. У меня потемнело в глазах, спазм сдавил горло, мне сделалось плохо. Мои подруги Шура Юргина и Шура Рябец подхватили меня под руки и довели до барака. Они убеждали меня не верить очередной инквизиторской уловке, рассчитанной на подавление духа заключенных.

Спустя некоторое время начальник лагпункта сообщил, что приезжает комиссия Красного Креста. Он строго предупредил нас, чтобы мы не делали ей никаких заявлений, не жаловались, что лишены переписки с родными и близкими. Когда комиссия прибыла, нас собрали в большом бараке. Члены комиссии спрашивают: «Как вас кормят, одевают? Как с вами обращаются?» Все молчали. И вдруг встает молодая женщина Александра Бурова и выдает: «Я буду говорить правду. Мы не жалуемся на бытовые условия, но самое страшное—это то, что мы лишены права переписки с родными на весь срок, мы ничего не знаем о доме уже более двух лет». У начальника лагпункта исказилось лицо. Он явно не ожидал такой смелости, но тотчас нашелся и заявил комиссии, что «действительно, они были лишены права переписки, но только на время. А теперь они смогут писать». Это была большая радость, мы обнимали друг друга, плакали. Через некоторое время нам объявили, что каждая из нас может написать одно письмо в месяц. Но в письмах запрещалось сообщать срок заключения, что мы делаем, как живем, как одеты и т. п. С нетерпением ждала я ответа на свое первое после ареста письмо. Ответ пришел, и все стало ясно...

Из всех известных трагедий человечества самое тяжелое и непоправимое — это горе матери. Я — мать — была лишена счастья проводить моего мальчика в первый класс школы, не смогла ухаживать за ним, когда он был смертельно болен, не было меня с ним,

когда он ушел из жизни навсегда. Добрым словом вспоминаю свою старшую сестру Зою Гавриловну Тимошкину. Она усыновила моего Левочку, оставшегося без родителей. На нее многие смотрели косо, перестали доверять на работе и перевели на нижеоплачиваемую должность за то, что она усыновила сына «врагов народа». А на ее плечи, кроме того, легла забота о больной нашей матери, брате-инвалиде и отце — инвалиде труда, прикованном к постели в течение 23 лет.

Весной 1942 года, когда нельзя было ни пройти, ни проехать на санях и телеге, из управления Темлага поступило распоряжение — срочно загрузить военным обмундированием пульмановский вагон. Расстояние от лагпункта № 2 до станции Умор-2 примерно полтора километра. Что делать? Начальник лагпункта Усянов и секретарь парторганизации Карпов попросили меня и Шуру Юргину помочь им в погрузке. Мы поговорили с заключенными, в основном с женами «врагов народа». Добровольцев набралось около 100 человек. Каждая брала пачку обмундирования. В каждой было по 10 шинелей, по 20 пар гимнастерок и брюк. Гуськом, шагая по кочкам и лужам, спотыкаясь и поддерживая друг друга, мы перенесли 2 тысячи пачек, чтобы загрузить вагон. Одеты мы были в телогрейки, на ногах огромные бутсы на деревянных подошвах. Один конвоир сидел где-то на кочке между лагерем и станцией. Промокшие, усталые, голодные, но довольные тем, что хоть так смогли помочь армии, к вечеру вернулись мы в лагерь.

В августе 1942 года обстановка на фронтах Отечественной войны резко обострилась. Фашисты рвались к Волге. Страна напрягала все силы, чтобы изменить ход войны. Лозунг «Все для фронта, все для победы!» обрел реальное содержание. Заключенные нашего 2-го лагпункта выпускали военное обмундирование только отличного качества. Принимал продукцию военпред. Меня перевели с должности инструктора по пошиву на должность контролера ОТК. Нас было двое: я и Александра Федоровна Федькина из Тулы. Военпред не один раз отмечал нашу добросовестную работу.

Однажды мы подготовили 2 тысячи пачек обмунди-

рования для погрузки и ушли на отдых. В это время приехала из управления Темлага начальник ОТК Кош. Она вскрыла две-три пачки и заявила, что продукция с пропущенным браком и отгрузке не подлежит. Начальник лагпункта построил всех работавших в швейном производстве заключенных перед строем. Указывая на нас, Кош заявила: «Смотрите на них! Это жены врагов народа. Они пропустили брак и хотели сорвать отгрузку обмундирования на фронт. Они подлежат суду военного трибунала!» У меня подкосились ноги. Среди заключенных раздались возгласы: «Это неправда! Мы ручаемся за них! Мы просим вызвать специалистов по пошиву и произвести перебраковку». Были вызваны заведующая закройным цехом Воробьева, технолог Кондратович и другие специалисты. После перебраковки вся продукция оказалась годной, за исключением трех пачек, в которых сама Кош оттянула по одному концу воротника на каждой гимнастерке, отчего получилась разная длина концов, так как они кроятся по косой нитке. Кош вынуждена была признать, что ошиблась, якобы заглянув не в ту таблицу ростовок. Заключенные на руках донесли нас до нашего барака — сами мы не могли идти. Через несколько минут начальник лагпункта через вахтеров прислал нам две банки варенья из грецких орехов. Мы до подарков не дотронулись и попросили передать их в столовую для заключенных швейного производства.

В лагерь поступила осужденная на три года молодая девушка. Работая в поле на уборке капусты, с разрешения бригадира по окончании работы она взяла небольшой кочан капусты. В это время появился какой-то районный начальник, обвинивший ее в хищении социалистической собственности. Бригадир отказался подтвердить, что он дал разрешение взять кочан. Дусю Бурмистрову судили на основании Указа от 7 августа 1932 года. Добрая милая девушка, она не отказывалась ни от какой работы. Ее послали работать ассенизатором. В лагере она встретилась с молодым заключенным столяром Иваном Тупикиным, осужденным на пять лет по какой-то бытовой статье. Они полюбили друг друга и решили после выхода из лагеря обязательно пожениться. Но судьба распорядилась по-другому. За полгода до освобождения

Дуся умерла от воспаления легких, а Ивану поручили сколотить ей гроб. Мы все тяжело переживали эту трагедию.

Я часто задаю себе вопрос: как мы выжили в лагере? Всегда прихожу к выводу: нас спасла вера в справедливость, мы инстинктивно чувствовали, что она восторжествует. И еще — наша бескорыстная дружба, преодолевшая все невзгоды. Если бы не было у меня верных друзей, таких, как Шура Юргина, спасшая мне жизнь после получения известия, что умер мой мальчик, я после этого слегла и находилась почти за гранью жизни. Шура по ночам дежурила у моих нар, отдавая все свое человеческое тепло. Она была высокая, стройная, как молодая березка, с умными добрыми глазами, излучавшими верность и доброту. Однажды она подошла ко мне и сказала: «Меня зовут Шура Юргина. Я учительница истории, жена секретаря Саратовского обкома ВЛКСМ Владимира Трофимова. Давайте с вами дружить». Вскоре я взяла ее на конвейер № 6 швеей. Она освоила эту профессию, показатели работы у нее были высокие, качество продукции отличное.

Другой моей подругой была осетинка Ева Александровна Лалиева (по мужу Гассиева). Ее посадили за мужа на восемь лет. Измаил Петрович Гассиев, член КПСС с 1924 года, перед арестом был редактором газеты «Коммунист» в городе Цхинвали Южной Осетии. Арестован он был в ноябре 1937 года, расстрелян — в апреле 1938 года. Сиротами остались сын Хсар и дочь Зарина, которых взяла на воспитание бабушка. В 1941 году Еву из лагеря Потьма отправили в лагерь около города Сегежа в Карелии, а оттуда — в лагерь Шахан в Карагандинской области. Отбыв девять лет в лагерях, она вернулась домой в 1946 году. Ее дочь Зарина умерла от туберкулеза. Сын Хсар выжил и работает художником в Грузии.

Из-за сокращения рациона питания у большинства заключенных стали развиваться признаки авитаминоза, цинги и безбелковые отеки ног. Лагерная медицина была бессильна. Тогда начальник лагпункта организовал сбор дикорастущих витаминозных трав на заливных лугах реки Мокши. Он выделил шесть человек расконвоированных заключенных и повозку, запряженную парой быков. До заливных лугов было примерно

10—12 километров. Нас отправили на несколько дней. Там для ночлега предоставили брошенный пустой дом. Спали на полу. На руки дали скудный лагерный сухой паек. Мы собирали щавель, черемшу, подорожник и другие съедобные травы и ежедневно по 8—10 мешков отправляли в лагерь. Работали от восхода солнца до захода. Мелкая мошка — гнус, москиты — за день так «обрабатывала» наши лица и руки, что мы с заплывшими от отеков глазами гуськом, держась друг за друга, едва доходили до нашего временного убежища — пустой хаты. Никто не ныл, не стонал, все понимали, что своим трудом мы спасаем людей в лагере. Результаты нашей работы по сбору растений сказались немедленно. Смертность в лагере резко сократилась.

Наступил долгожданный день моего освобождения — 15 июля 1943 года. Конвоир отвез меня лагерным поездом на станцию Явас в управление Темлага за документами об освобождении. Но там мне объявили, что никаких документов я не получу. Оказывается, есть инструкция, по которой после отбытия срока меня оставляют в лагере еще на три года работать как «вольнонаемную».

Итак, я опять оказалась в лагпункте, но теперь уже за зоной. Никакой жилплощади для «освободившихся» не было. Меня сначала поселили в комнатушку с маленьким окном под самым потолком. Это была пристройка к конюшне, и жить там оказалось невозможно. На мое счастье, меня взяла к себе на квартиру вахтер Елизавета Николаевна Цидилина, муж которой погиб на фронте, и она осталась с двумя малолетними детьми, старой матерью и сестрой — инвалидом детства.

...1943 год, октябрь. Ночью мне постучали в окно и сказали, чтобы я быстро собиралась в дорогу, сопровождать пульмановский вагон с военным обмундированием до станции Люберцы, где его нужно сдать на военный склад. Вместо паспорта вручили справку с отпечатками пальцев и командировочное удостоверение сроком на 13 дней. Продовольствия и денег не получили, поскольку ночью столовая была закрыта, бухгалтерия не работала. Меня заверили, что все, что положено, получу после возвращения. Бабушка Цидилина, у которой я жила на квартире, дала мне на

дорогу три вареные картофелины, одну свеклу и полкило хлеба. Это все, что у меня было на 13 суток. По окончании загрузки вагона у меня и заведующей складом получилось расхождение в подсчете пачек: по моим подсчетам погрузили 2001 пачку, по ее — 2000 пачек. Пересчитывать мы не стали, и в накладной было записано 2000 пачек. Со станции Умор-2 вагон был доставлен на станцию Потьма, где его прицепили к товарному составу. В составе находился еще один пульмановский вагон с обмундированием, который сопровождал местный житель по имени Павел. Он меня предупредил, чтобы я никому не открывала дверь на станциях — вагон могут разграбить. Обещал на станциях снабжать меня кипятком. 13 суток до Люберец я могла только дремать стоя, прислонившись к стенке вагона и прислушиваясь к стуку колес.

Однажды ночью вдруг стало абсолютно тихо. Открываю дверь и вижу, что вагон стоит один, отцепленный от состава. Я вылезла из вагона, пользуясь деревянной лесенкой, бывшей у меня в пути, закрыла дверь висячим замком. Услышав звук рожка стрелочника, я побежала по снежному полю на этот звук. На станции нашла дежурного и спросила его, почему отцеплен вагон. Дежурный сначала грубо ответил, что не обязан передо мной отчитываться. Но, когда я предупредила его, что он будет нести ответственность за задержку военного груза, дежурный сказал: «Беги к вагону». Я едва успела добежать и открыть дверь вагона, как его прицепили к составу.

Через несколько дней снова чуть не случилась беда. Днем на какой-то остановке в дверь постучал начальник станции. Спросил, что за груз в вагоне, и попросил предъявить паспорт. Вместо паспорта я подала лагерную справку с отпечатками пальцев. Он сказал: «Кто у вас был пьян: начальник или ты? Я опломбирую вагон, а тебя отправлю под арест. Где это видано, чтобы заключенной поручили такой ответственный груз?» Только он ушел, как состав, к счастью, двинулся в путь.

На тринадцатые сутки мы, еле живые от голода и переживаний, добрались до станции Люберцы. Вся дорога казалась кошмарным сном.

5 ноября 1943 года на интендантском складе в Люберцах в клубе состоялось собрание, посвященное

празднованию 26-й годовщины Октября. Меня с Павлом пригласили в президиум собрания. Начальник склада представил нас собранию, кратко рассказал о наших мытарствах, потом поздравил всех с праздником и пригласил на ужин. На праздничном столе стояли блюдца с винегретом и маленькими кусочками черного хлеба. Каждому полагался еще стакан спирта. Я поблагодарила за угощение, а спирт попросила отдать грузчикам, которые будут разгружать наши вагоны. После ужина начальник склада вручил нам ключи от своей квартиры, где мы с Павлом, не раздеваясь, свалились и уснули мертвым сном.

В пять часов утра нас разбудили на разгрузку вагонов. Я предупредила, что в вагоне может находиться одна пачка сверх указанных в накладной. Разгрузка закончилась, и оказалось, что я была права: одна пачка гимнастерок — 20 штук — была лишней. Начальник склада поблагодарил меня за честность, приказал оприходовать пачку и сообщить в лагерь о вынесении мне благодарности. После этого я поехала в Москву к родным, с которыми не виделась пять долгих лет...

После трехлетного дополнительного срока, наконец-то, мне выдали паспорт с пометкой об ограничении мест проживания. Иными словами, я имела право жить только за 100-километровой зоной от больших городов. Еще взяли подписку о неразглашении сведений о пребывании в заключении.

Моим новым местожительством стала станция Петушки Владимирской области, примерно в 115 километрах от Москвы.

ЛАВРЕНТЬЕВА Антонина Гавриловна родилась в 1908 году в Москве. В комсомоле состояла с 1924 года. Член КПСС с 1930 года. Работница на Семеновской красильно-аппретурной фабрике, затем — токарь на Электрозаводе и заводе № 33. Избиралась членом МК ВЛКСМ. В 1935—1937 годах в аппарате НКПС и в аппарате уполномоченного Комиссии Советского контроля по Воронежской области. В 1938 году была репрессирована и находилась в тюрьмах и ссылке до реабилитации в 1956 году.