ОТ АВТОРА

Случается, пропал человек. Самый близкий, без которого свет не мил. В доме - переполох, звонки в милицию, знакомым, ведуньям-колдуньям. Всех на ноги!

А тут все наоборот. Исчез Васюта, мой отец. А в доме - тишина. Знобкая, сторожкая. Тишина придушенного крика. Это теперь мне ясен зловещий смысл звукоряда: тю-тю! рьма... Тьма.

1938 год. Часы тикают, а стрелки стоят на месте. Стоит мороз на дворе. Стоят санки в коридоре. Все пространство - до входной двери - заполнено ожиданием: вот-вот позвонит, постучится, войдет.

Это ожидание затянулось на годы. И молчание вокруг родного имени - тоже.

Нас жестоко отлучали от отцов, отучали от корневых слов: род, родник, родители — и они утратили свой стержневой смысл. Система сработала - каждый из нас в той или иной степени Иван, не помнящий родства. Не потому ли сегодня так много одиноких стариков, так унижена старость?

Я начала собирать историю сгинувшего театра, в котором работали мои родители, вскоре после того, как нарушили гробовое молчание архивы НКВД.

В документальной истории этой нет ни капли вымысла, но немало белых пятен, ибо поколение родителей уже ушло. Совсем и со всем.

Однако многое все-таки удалось восстановить. И воскресить имена, канувшие в Лету.

«Нужно писать только те книги, от отсутствия которых страдаешь», — говорила Марина Цветаева.

Спасибо Санкт-Петербургскому «Мемориалу», его научно-информационному центру за содействие и сопереживание. Еще едва забрезжил замысел этой книги, когда Вениамин Викторович Иофе, взяв портативный ксерокс, отправился со мной в архив КГБ на Шпалерную. Так в моих руках оказалась ксерокопия "Дела №8935"

Спасибо редактору «Ленинградского мартиролога» Анатолию Яковлевичу Разумову. Руководителю литературно-исторического объединения «Дом графини Паниной» Борису Николаевичу Стрельникову. Заведующей архивом Мариинского театра Вере Николаевне Остальцовой. Научному сотруднику Санкт-Петербургского театрального музея Нелле Семеновне Пляцковской.

Я благодарна Марине Леонидовне Вивьен, Евгению Петровичу Меркурьеву, Михаилу Соломоновичу Трескунову, Гарольду Владимировичу Мишелю, а также Юлии Петровне Рыбаковой и Анатолию Яковлевичу Альтшуллеру, чья помощь была для меня бесценна.

В 1953 году на меня обрушилось сразу все: и смерть короля, и свидание в казенном доме, и дальняя дорога.

В этот год я заканчивала Ленинградский университет... Не видать бы мне его, не скрой я при поступлении «анкетные данные». Написала, что отец умер. Мама уговорила. Но это так мучило меня, что уже на втором курсе я пошла в комсомольское бюро и призналась в содеянном.

Ну, и исключили из университета, хотя я твердила: «Отец арестован по ошибке».

Выбежала на Университетскую набережную с криком: «Нет правды на земле!». Кто-то утешал, кто-то давал советы, а друзья скинулись на дорогу: «Поезжай в Москву, к Сталину».

И ведь поехала! Представляла себе: подойду к кремлевской стене, постучусь в дверь... Здравствуйте, товарищ Сталин!

Холодок бежит за ворот

В 1953 году на меня обрушилось сразу все: и смерть короля, и свидание в казенном доме, и дальняя дорога.

В этот год я заканчивала Ленинградский университет... Не видать бы мне его, не скрой я при поступлении «анкетные данные». Написала, что отец умер. Мама уговорила. Но это так мучило меня, что уже на втором курсе я пошла в комсомольское бюро и призналась в содеянном.

Ну, и исключили из университета, хотя я твердила: «Отец арестован по ошибке».

Выбежала на Университетскую набережную с криком: «Нет правды на земле!». Кто-то утешал, кто-то давал советы, а друзья скинулись на дорогу: «Поезжай в Москву, к Сталину».

И ведь поехала! Представляла себе: подойду к кремлевской стене, постучусь в дверь... Здравствуйте, товарищ Сталин!

Слава богу, хоть докарабкалась до министра народного образования. Принял так, что на обратном пути я все твердила под стук колес:

Очень я сейчас хочу

Дать по морде Жигачу.

Но в университете неожиданно восстановили. То ли задним числом Жигач ко мне проникся, то ли приложил к этому добрую руку декан филологического факультета Георгий Петрович Бердников. В душевном разговоре со мной, — видимо, в утешение, — он сказал, что и его родители арестованы в 37-м году.

Значит, уже две ошибки?!

Но и после этого моя вера в великого Сталина не пошатнулась.

В марте 1953 года известие о смерти «вождя всех времен и народов» оглушило. Король в нашем царстве-государстве был один, как одно солнце на небе. Что же теперь с нами со всеми будет?!

Мы, трое студенток-подружек, решили: в Москву! Увидеть! Проститься!

Забились в вагон. Поехали. Всеми правдами и неправдами пробились в Колонный зал. И рыдали трое дурочек: Галя Кустова, Ира Свердлова и я, у которой отец народов убил родного отца.

Такой была моя вторая поездка к Сталину. Но я еще, с 38-го по 53-й год, вела с ним и оживленную переписку. Точнее — писала я ему, а отвечал мне НКВД: «Ваш отец жив, здоров, находится в Дальневосточных лагерях без права переписки». Это сейчас мы можем перевести с языка людоедского на русский: «без права переписки» — значит под расстрел. А тогда все — на веру: жив, здоров.

В 1953 я в очередной раз — и, как оказалось, в последний — отправила письмо с просьбой разобраться, пересмотреть...

И вдруг, накануне защиты диплома, уже после смерти Сталина, повестка: явиться тогда-то по адресу: Литейный, 4.

Серый дом! Так называли его родители, говорили: дойдешь до угла и мимо серого дома... Мы часто с отцом торопились в цирк к клоуну Карандашу, дяде Мише Румянцеву, тоже — мимо...

В двух шагах отсюда проходило мое детство. На Воинова, 38. Наш дом выходил сразу на три улицы: на Воинова, проспект Чернышевского и набережную Робеспьера. Напротив, за Невой, высился «рыцарский замок», как я себе воображала. А это — "Кресты", знаменитая питерская тюрьма.

Литейный, 4. А внутри еще одна тюрьма, Шпалерка, в которой сидел мой отец. Наверное, там были слышны трамвайные звонки. Знать бы тогда все наперед и крикнуть во все легкие: «Папа! Я здесь, я люблю тебя!»...

Серый дом. Литейный, 4... «Госстрах» — так еще его называли. Сегодня мне впервые не мимо.

...Оттянув тяжелую дверь, вошла. Длинный коридор. Сопровождающий. Меня буквально бьет мелкой дрожью. В кабинете пожилой (впрочем, тогда все старше 30 казались пожилыми) человек в штатском. Удивительно: он приветлив и даже добр со мной. Достал пухлую папку... «Дело отца» — я это сразу поняла, и дрожь стала неуемной.

— Деточка моя! — начал человек в штатском. — Вы пишете, что ваш отец не может быть врагом народа...

От шума в сердце заложило уши. Он налил мне воды и, листая дело, медленно, как учитель в школе, произнес:

— Нда-а! Ваш отец, деточка, действительно, не враг народа. Но пока об этом знать будете только вы. Никому об этом не надо говорить.

Я вышла из кабинета, плохо соображая, что к чему. Ошалела настолько, что даже не спросила, жив ли отец. И вдруг меня осенило: да энкаведэшник этот — сам враг народа! Он же меня настраивал против Советской власти!

Слава Богу, хватило ума этой догадкой ни с кем не поделиться.

Ноги сами принесли меня к нашему бывшему дому. Я села на скамейку во дворе. Когда-то меня сюда после тяжелой болезни вынес на руках отец, и мы с ним сидели на этой вот скамейке, под этими деревьями.

Отца нет в живых. Я поняла это. И скамейка, и деревья — все на месте. А его — нет.

...Дни-мальчишки, вы ушли, хорошие,

Мне оставили одни слова.

И во сне я рыженькую лошадь

В губы мягкие расцеловал.

Эти стихи отец часто повторял. Позже узнала, что их автор — Борис Корнилов — был расстрелян в том же году и в той же тюрьме, что и мой отец.

Здесь, на Воинова, 38, у нас была одна комната в коммуналке. Но большая, солнечная и ве-

селая. Дом был полон стихов и музыки. Отец хорошо играл на баяне. Мама неплохо пела. Больше всего помню эту, мою любимую:

За две настоящих катеринки

Купил мне мой миленочек ботинки.

А ботинки носятся

Погулять все просятся...

У меня была очень веселая мама. Была веселая.

...Во дворе шумели ребятишки, как мы когда-то. Здесь Геня Поздняков, мой друг, предложил мне пожениться, когда мы вырастем. Было нам на двоих одиннадцать лет.

Отсюда папа водил нас с Геней в дальние прогулки. Чаще всего в Таврический сад. А по дороге рассказывал всякую небывальщину. В Таврическом мы обязательно заходили в кувыркающийся домик. Был такой аттракцион: на секунду-другую гас свет — и все переворачивалось с ног на голову. Я прижималась к отцу, хватала его за руку, и мой страх таял в отцовских ладонях.

Наш дом на Воинова тоже стал кувыркающимся, но ухватиться было уже не за кого.

После ареста отца Ида, дочь дворника, закричала на весь двор: «Не играйте с Наташкой, у нее отец троцкист». Ее крик навсегда прогнал меня со двора. Казалось, что этот крик гонит нас и из Ленинграда. Нас высылали. Мы еще не уехали, а к нам вселили чужих людей. И мы с мамой ходили на цыпочках, говорили шепотом.

На вокзале мамина подруга Адель Игнатьевна Крылович (единственная не побоявшаяся нас проводить) сказала вызывающе громко: «Ну, Анисья, теперь я за Кировский завод спокойна. Раз вас с Натальей высылают, его уже никто не взорвет!».^¹

Про свою встречу в сером доме я тогда, в 53-м году, рассказала только одной маме. Она плакала и уговаривала меня: «Все хорошо! Нам ведь с тобой главное знать, что Васюта ни в чем не виноват. И молчать об этом, непременно, доченька, молчать!».

Жизнь научила маму об этом молчать.

Как долго я носила розовые очки! Уму непостижимо. Живя «в буднях великих строек, в веселом грохоте огня и звона», я и думать не думала, что моя любимая страна — страна не только мечтателей, но и людоедов.

Какие звонкие песни мы пели!

Утро красит нежным светом

Стены древнего Кремля.

Просыпается с рассветом

Вся советская земля...

Холодок бежит за ворот...

...На рассвете арестовывали. И расстреливали тоже на рассвете.

А я звонким голосом читала на школьных вечерах Эдуарда Багрицкого:

Нас водила молодость

В сабельный поход...

И взмывали вверх из уст праведной пионерки эти жутчайшие строки:

...чтобы юность новая

На костях взошла!

Вот и взошла юность на костях отцов.

Многие отмахиваются: все, мол, в прошлом... Но мы-то все — родом из прошлого. И нас не поделить на семь пар чистых и семь нечистых.

...В 1953 году я поехала работать в Сибирь. В Кемерово. И туда, в 1955-м, мне пришла телеграмма от мамы: «Вася реабилитирован».

В 1956 году мы получили свидетельство о смерти. Лживое. Теперь у меня их два.

Жизнь прошла, прежде чем мне удалось самой прочесть «Дело № 8935», которое на моих глазах листал в 1953 году хороший, как я теперь понимаю, человек, повторяя: «Нда-а...»

Дом графини Паниной

Ему почти сто лет — этому прекрасному, поставленному на века, многострадальному дому. Он был университетом для нескольких поколений рабочих петербургской окраины. Он стал ловушкой для актеров театра под руководством Леонида Вивьена.

...В 1989 году в Ленинграде состоялась первая «Неделя совести».

Бросив в Петрозаводске все дела, я приехала в Питер, ибо адрес, где проходила «Неделя», меня взволновал: Тамбовская, 63, Дворец культуры железнодорожников. Именно здесь, в бывшем Лиговском народном доме, который родители называли «домом графини Паниной», был их театр.

Помню громадную сцену, которая заканчивалась окном во всю стену, как бы удваивая ее объем. В спектакле «Не было ни гроша, да вдруг алтын», где мама играла Настеньку, просматривалось, казалось, все «Замоскворечье».

Я шла на «Неделю совести» той же дорогой, по которой в детстве спешила с родителями в театр. Вернее, летела, потому что они держали меня с обеих сторон за руки, подбрасывая в воздух, и я до сих пор помню этот полет, «гигантские шаги».

Чем ближе подходила к Дворцу культуры железнодорожников, тем больше крепла во мне уверенность,

что это не случайное совпадение, что устроители «Недели совести», выбрав именно это место, знают об исчезнувшем театре и трагической судьбе его актеров.

Увы! Никто об этом не знал. И все-таки любая случайность закономерна. Для меня эта «Неделя совести» расширилась во времени, и из прошлого чудесным образом стали возвращаться — юношеский дневник отца, имена его друзей, афиша одного из спектаклей... Я встретила человека, сидевшего с отцом в одной камере на Шпалерке — камере №19!

Да и сам дом на Тамбовской, 63 прояснил многое. И здесь нельзя хотя бы коротко не рассказать о его истории, о хозяйке дома, графине Паниной, которая вскоре после Октябрьской революции была вынуждена покинуть Родину.

«... Свобода, озарившая нас на одно краткое мгновение, вновь покидает Россию, оставляя ее под властью новых деспотов и нового самовластья.

Не то важно, что меня лишили свободы, а важно, что сама свобода гибнет на Руси».

Это из тюремного письма графини Паниной.

Под ее провидческими словами многие из героев этой книги подписались бы ... позже.

Софья Владимировна Панина (1871 — 1956) принадлежала к известнейшему на Руси старинному аристократическому роду. Умна, благородна, богата и деятельно добра. Ее щедрость — не высокомерие дарителя, а целенаправленное милосердие.

Ей было 19 лет, когда она увидела убогую окраину Петербурга, расположенную по берегам зловонной, тогда еще не засыпанной речки Лиговки за Обводным каналом. Ни деревца, ни кусточка. Единственное место для прогулок — Волково кладбище. А для праздника души — кабак. Все уныло, серо, угрюмо.

...И воют жалобно телеги,

И плещет взорванная грязь,

И над каналом спят калеки,

К пустым бутылкам прислонясь.^¹

Софья Панина решила построить именно здесь Дворец для обездоленных. Пригласила архитектора Ю. Бенуа.

В 1901 году было начато строительство. На Пасху, в 1903-м, Лиговский народный дом был открыт. Рядом разбит сад. Как жалела графиня, что деревья растут медленнее дворцов! А дворец был прекрасен.

Электричество и паровое отопление. Впечатляющая парадная лестница и зеркальное фойе украшены картинами и мраморными скульптурами. Огромный — на 1000 мест! — зрительный зал. Он мог превращаться в танцевальный, а кресла, выписанные из Швеции, — в диваны, стоящие вдоль стен.

Приезжавший в 80-х годах из Лондона князь Георгий Васильчиков, внучатый племянник Паниной, найдя «детище тети Софьи», не поверил своим глазам:

«Даже теперь им мог бы гордиться любой западноевропейский город — по планировке, по качеству материалов, использованных для его постройки, по качеству самой постройки».^¹

Девизом Софьи Владимировны Паниной было просветительство и утоление жажды праздника.

В чайную и столовую Лиговского дома приходили семьями, здесь были очень дешевые обеды, а для тех, у кого не было денег, бесплатные.

Большая библиотека. Вечерняя школа, которую посещало до тысячи человек. Бесплатная юридическая консультация. Обсерватория — «для изучения неба посредством подзорных труб». И, наконец, знаменитый общедоступный передвижной театр Гайдебурова. Он открылся спектаклем по пьесе Островского «Гроза».

Только три вещи запрещала Софья Владимировна Панина в Лиговском народном доме: спиртное, картежную игру и политическую пропаганду, ибо считала ее бесчестной по отношению к непросвещенному народу.

А. Ф. Керенский, приглашенный ею давать юридические консультации рабочим, нарушил третий запрет — и от его услуг Панина отказалась. Но в Февральскую революцию стала членом правительства Керен-

ского и открыто выступила против большевиков. После октябрьского переворота была арестована.

Над графиней учинили суд. И вся Лиговка взбунтовалась. На суде неожиданно для всех, слово попросил доброволец-защитник.

— Фамилия? — спросил судья.

— Иванов.

— Профессия?

— Рабочий.

Иванов: «Не чуждаясь народного пота и дыма, Панина учила отцов, воспитывала их ребят. Она зажигала в рабочих массах огонь знания, который усердно гасило самодержавие. Несла в народ сознательность, грамотность и трезвость. Несла культуру в самые низы... Я сам был неграмотным человеком. У нее в Народном доме, у нее в школе я обучился грамоте. На ее лекциях я увидел свет... Не позорьте себя. Такая женщина не может быть врагом народа. Смотрите, чтобы не сказали про вас, что революционный трибунал оказался собранием разнузданной черни, в котором расправились с человеком, оказавшимся лучшим другом народа...».

И, подойдя к подсудимой, он поклонился ей и сказал громко: «Благодарю вас!».

Зал устроил выступавшему овацию. И тут, как видно, чтобы исправить положение, судья объявил о выступлении еще одного рабочего, заранее натасканного «большевика Наумова». Именно оно потом было опубликовано в газете «Известия».

Наумов: «Я готов согласиться, что в прошлом гражданка Панина приносила пользу народу. Я верю, что среди беспросветного мрака она по благородству давала ему радость. Но — этим и отличается их благородство,

чтобы давала или бросать народу куски, когда он порабощен, и мешать ему в его борьбе, когда он хочет быть свободным. Если уж говорить о благородстве, то это благородство в прошлом и преступление в настоящем».

Не прообраз ли это всех будущих речей на всех предстоящих политических процессах? Большевик выступал «от имени и по поручению». Но тогда народ был еще к этому не приучен.

— Врешь!

— Неправда!

— Освободить! — бушевал зал. И ведь освободили!

Это еще не 37-й, когда, приумножив свои ряды, «большевики Наумовы» свели на нет «Ивановых».

Графиня Панина покинула Россию. Все ее имущество вместилось в маленький дорожный чемодан. Но и за рубежом, сплотив вокруг себя единомышленников, она продолжит акции милосердия. Достаточно сказать, что во время Второй мировой войны при ее содействии будет организована крупномасштабная помощь советским военнопленным. Гитлер лично наложит на нее запрет, но примет ее Маннергейм. И корабли, везшие одежду, продукты и медикаменты из Южной Америки, возьмут курс на Швецию. В финских лагерях советские военнопленные получат этот дар графини Паниной.

Лиговский народный дом и после отъезда Софьи Владимировны будут привычно называть «домом графини Паниной», словно не замечая, что «пришли иные времена, взошли другие имена» и что имя Паниной ненавистно новым властям.

В 1926 году Лиговский народный дом был переименован в Дом культуры железнодорожников имени Григория Зиновьева.

Наиболее ценные произведения искусства переданы в Эрмитаж и Русский музей. Внутренний интерьер дома померк. Оставшиеся картины, скульптуры, обо-

рудование обсерватории — все куда попало рассовано, а то и растащено. Библиотека разорена, чтобы и духу панинского не было! Часть оставшихся книг сослана на чердак.

И туда же в 1935 году будут поспешно свалены книги «врагов народа» Каменева и Зиновьева. Дом культуры железнодорожников забудет, что носил имя Григория Зиновьева, гораздо быстрее, чем было позабыто имя графини Паниной.

И, наконец, общедоступный передвижной театр Гайдебурова получит другую прописку и другое наименование — Колхозно-совхозный.

Все! И концы в воду! Какая-такая Панина? Нет и в помине!

Сценическую площадку Дома культуры железнодорожников в 30-е годы арендует театр под руководством Вивьена. И одновременно здесь будет создан Ленинградский драматический театр железнодорожного транспорта.

А над их головой, на чердаке, книжные развалы, и они как магнитом притягивали к себе актеров, которые похаживали, почитывали. И, по легкомыслию, некоторые из книг (в хороших переплетах) были взяты для театрального реквизита.

Так вот и получилось, что «запрещенные книги врагов народа» появились на сцене как бутафорские в спектакле Театра под управлением Л. С. Вивьена.

Бурное собрание в Ростове-на-Дону

В 1936 году Театр под управлением Л. С. Вивьена был приглашен на гастроли в Баку и в Ростов.

9 сентября на сцене местного театра шел очередной спектакль.

Как всегда зал был полон. Артисты по нескольку раз выходили на поклон. А на душе у них было скверно. Очень скверно.

Со сцены они прямехонько попадали в руки сотрудников НКВД, которые, не дожидаясь окончания спектакля, допрашивали каждого за кулисами, откуда появилась контрреволюцонная литература в театре, почему не сообщили в соответствующие органы и т. д.

Гастроли подходили к концу. Вивьена не было. За него оставался Борис Павлович Петровых, второй режиссер. И два заместителя директора: по художественной части — Василий Меркурьев, по хозяйственной — Николай Липчук.

Артисты завидовали тем, кто уже уехал домой. Отвечали на вопросы невнятно, сбивчиво. Некоторые попытались отшутиться, но прикусили язык.

Случилась беда — это понимали все. Как-никак, шел З6-й год. Позади — убийство Кирова и сталинский тезис об обострении классовой борьбы. Только что, в августе, состоялся суд над Каменевым и Зиновьевым и их расстрел. Буквально несколько дней назад

газеты опубликовали статью Пятакова: «Врагов надо уничтожать, как падаль, заражающую чистый бодрый воздух советской страны». Пятаков вскоре будет арестован и уничтожен сам.

В тюрьмах и лагерях тысячи людей. И грозовая тень 37-го уже нависла тучей...

Актеры — народ легкомысленный, но чуткий к тому, что витает в воздухе. После спектакля никто из них не ушел из театра. На следующий день было назначено общее собрание.

В Государственном архиве литературы и искусства Санкт-Петербурга сохранился протокол этого собрания^¹. Редчайшая находка. Все подобные бумаги изымались НКВД.

Конечно, протокол — это не стенографический отчет. Он конспективен. Но все равно передает и содержание выступлений, и настроение собравшихся.

«10 сентября 1936 года. Начато в 10 часов. Окончено в 18 часов 30 минут».

Собрание шло восемь с половиной часов! Жизнь каждого висела на волоске. Сотрудники НКВД нашли в буфете театра во время вчерашнего вечернего спектакля книги Зиновьева и Каменева — «врагов народа».

Я ничего не меняю в протоколе, это документ времени. Комментарии заключены мною в скобки.

«Присутствуют: работники Ленинградского театра под управлением Вивьена, театра АРС (вероятно, того самого, в чьем помещении проходили гастроли ленинградцев), работники театрального буфета, а также представители местного управления летними зрелищными мероприятиями. Всего 70 человек.

В Президиуме — инструктор Андреевского райкома ВКП (б) Ростова-на-Дону Звездин и член Президиума Азово-Черноморского крайкома Союза РАБИС (Союза работников искусств) Гаврилов.

После доклада Звездина «О факте вскрытия контрреволюционной литературы в помещении театра АРС» начались прения.

Прения.

ЛИПЧУК (зам. директора театра Вивьена): 18 августа ко мне и Вивьену подошел Петровых и сказал, что он увидел в реквизите книгу Каменева и предложил ее уничтожить. Ершову было поручено сжечь все книги к/р. Он сказал, что исполнил. Я считал, что не надо проверять пепел.

ПОЖАРНИК МИЩЕНКО: Откуда попали книги?

ЛИПЧУК: Из Ленинграда.

ЕРШОВ (актер, зав. постановочной частью театра п/у Вивьена): Я поручил это зав. рекви-

зитом Румянцеву. А он выбросил в уборную. Книги эти взяты из Клуба железнодорожников, Тамбовская, 63.

РУМЯНЦЕВ: Ершов, действительно, сказал: сжечь. А я по своей глупости выбросил. (Позже он прибавит: Выбрасывать было жаль. Обложки хорошие. Хорошо смотрелись на сцене. Да и жечь я боялся, так как театр деревянный.)

ПОЖАРНИК: А что вы жгли вчера?

РУМЯНЦЕВ: Все старые книги в реквизите.

ЗВЕЗДИН: Как книги оказались в буфете?

БУФЕТЧИК: Я отпускаю потребителю товар. Меня часто просят завернуть пирожное или пирожки в бумагу. А бумаги нет. Вот я и...

ЗВЕЗДИН: А вам известно, что нельзя заворачивать товар в печатные или исписанные листы?

БУФЕТЧИК: Другой бумаги у меня нет.

ЗВЕЗДИН: Сколько времени вы заворачивали продукты в эту бумагу?

БУФЕТЧИК: В течение этого вечера. Остаток взял агент НКВД.

ЕВГРАФОВ (артист театра, член ВКП (б)): Я считал и считаю, что этот факт — крупнейшее событие антисоветского характера. Это распространение контрреволюционных цитат. Я не говорю, что в нашем театре контрреволюционная организация. Кто ее знает... Пусть этим займутся соответствующие органы... (Вот здесь, конечно, у всех перехватило дыхание. И каждый почувствовал: надо спасаться.) Я первым увидел книгу еще в Баку у Усаковского. Я пошел к Меркурьеву... Он

сказал: это реквизит. Это трудно изъять. Я виноват в том, что не добился, не взял за горло.

ЗВЕЗДИН: Почему вы не довели до органов НКВД?

ЕВГРАФОВ: Это моя ошибка.

ЗВЕЗДИН: Просто ошибка?

ЕВГРАФОВ: Грубая политическая ошибка. (Как видно, у члена ВКП (б) задрожали поджилки, и он поторопился «искупить».) Некоторые хвастались, что год тому назад об этом знали...

ЗВЕЗДИН: Кто хвастался? (Чувствуете, это уже не вопрос, а допрос.)

ЕВГРАФОВ: Максимов.

МАКСИМОВ (артист театра, комсомолец): Я не хвастался, я говорил, что около года тому назад уничтожил историю партии Зиновьева.

КОВАЛЕНКО (осветитель сцены): Двойная зараза выходит: политическая и санитарная... (Не попытка ли увести от опасной темы? Но выступающий ею не воспользовался.)

МАКСИМОВ: Я считаю, что выполнял свой долг комсомольца, когда рвал книгу. Я виноват, что не до конца довел. Все мы виноваты в халатности. Мы притупили бдительность. Например, до нас не доводили, какие книги Ярославского годны для проработки, а какие нет. И в чем вред этих книг. Никто нам не говорил из преподавателей. (Возможно, Максимов был студент-стажер, такие были в труппе. В резолюции собрания будут перечислены все комсомольцы: Максимов, Гуревич, Третьяков, Жуков, Маркевич и Ольга Лебзак — и сказано, что о них «следует сообщить» в райком партии и комсомола.)

УЗИНГ (оркестр): Я утверждаю, что у нас нет сознательной контрреволюции.

ПЕТРОВЫХ (режиссер театра): Убежден, что нет умышленного распространения к/р литературы. Но факт притупления бдительности налицо. И разгильдяйства. Много говорим о бдительности, а сами оказались шляпами. Проморгали такое дело. Любой пионер нашей страны знает, что Троцкий, Зиновьев, Каменев - проклятые враги народа.

Мы все мечтаем, чтобы нас называли беспартийными большевиками. А сами оказались шляпами. Проморгали такое дело. Да, оказались беспартийными шляпами... (Думаю, при этом все облегченно вздохнули. Наступила некая разрядка, ибо "шляпы" — это не так уж плохо.)

СПАЙКОВ (директор ресторана «Красный мак»): Моя точка зрения: не место Алуеву торговать! Правила санитарии он грубо нарушил. Я не знаю, какое у него прошлое... Его принимал на работу Трест. Актеры - передовой народ. Действительно, шляпы сидят в буфете.

ГОЛУБЕВ (актер): Наш театр в помещение на Тамбовской переехал в октябре... (Значит, в октябре 35-го театр под управлением Вивьена получил сцену на Тамбовской, 63.) В январе я увидел на сцене книжку без титульного листа. Мы говорили об этом на политуроке. И я считал, что выполнил свой долг... (Это уже защитная реакция на происходящее. Каждый — сам за себя.)

ТРЕТЬЯКОВ (артист, комсомолец): Мы выступали на ночном собрании горячо и много... К прика-

зам мы относимся без уважения, по-мальчишески. Нам надо внимательно присмотреться друг к другу (!). Но в данном факте нельзя усматривать контрреволюцию. Это разгильдяйство.

ГАВРИЛОВ (Крайком Союза РАБИС): Театр должен был всколыхнуть вопрос. Мы самокритики на собрании не добились. (Представитель Крайкома пошел в наступление. Лучший вид самозащиты.) Что произошло? Вивьен по-свойски сказал: Коля, уничтожь... Липчук - Ершову, Ершов - Румянцеву. Политзанятия в театре не проводились.

Предлагаю исключить Липчука из Союза Рабис, Ершова снять с работы и исключить из Союза Рабис. И Румянцева тоже.

Архангельский нашел к/р литературу в уборной и принес буфетчику. Здесь уже уголовное дело. Снять с работы и привлечь к уголовной ответственности.

С буфетчиками пусть разберется трест.

БУФЕТЧИК (поняв, что крайним оказывается именно он!): Я умолял — дайте бумагу! Зав. кафе говорила: доставай сам. Я понятия не имел, что за бумага, в которую заворачивал пирожки.

КОЧЕРГИН (управляющий зрелищными мероприятиями): Товарищ Гаврилов правильно заострил вопрос. Основная вина на театре Вивьена, который привез нам эту заразу.

ЗВЕЗДИН: Не перестраховывайтесь! (Позиция инструктора райкома: враги рядом с нами, среди нас, а Ленинград сам разберется.)

КОЧЕРГИН (вмиг понял): Мы, конечно, тоже должны сделать выводы...

ПЕТРЕНКО (актриса театра Вивьена): Я обвиняю коллектив в политической безграмотности. Комсомольцев — в потере классовой бдительности.

ЛИПЧУК (зам. директора театра): Мы виноваты, в том числе и я. И мы себя осудили. Но выступать так, как Гаврилов, безответственно. Мы знаем цену таким выступлениям.

ГАВРИЛОВ: Кто это - мы?

ЛИПЧУК: Я! (Ленинградцы явно приободрились, почувствовав поддержку председателя собрания.)

МАЙСКИЙ: (директор театра АРС, в поддержку своего прямого начальника Гаврилова): Вы уезжаете, оставляя плохой след. Мало хорошо играть на сцене, надо иметь бдительность во всем.

МЕРКУРЬЕВ (зам. директора театра п/у Вивьена по художественной части): Все тут навалились на Липчука и обошли мою фамилию. Мне в голову не приходило, что у нас осталась такая литература после того, как была уничтожена книжка в Баку, о чем говорил Евграфов. Никто, конечно, не читал этих книг. Архипов повырывал первые страницы.

Я хочу вступиться за Липчука. Он не бюрократ. Это чуткий человек, который всегда заботится о товарищах. (После этого выступления артисты опять воспряли духом.)

ТАСКИН: Четыре часа я слушаю, как оплевывают наш театр. Да это просто несчастный случай.

ЗВЕЗДИН: Не заплевываем и не дадим заплевывать. Мы высоко ценим искусство. Вы читали передовую «Правды» за 7 сентября?.. («Мы», т. е. партия. Звездин, работник райкома партии, говорит от

ее имени. И еще раз дает понять, что с Ленинградом ссориться не хочет.

...Газета «Правда» 7 сентября напечатала Указ об установлении звания «Народный артист СССР» и сообщила о присвоении этого высокого звания 13 актерам и режиссерам.

А передовая газеты, «Выдающиеся мастера советской сцены», гласила, что вся история мирового театрального искусства есть история тяжких унижений, безысходных мук и страданий актера.

«Только Великая пролетарская революция освободила работника театра и возвела его на невиданную дотоле высоту».

Первыми в списке награжденных — мхатовцы: Станиславский, Немирович-Данченко, Качалов, Москвин. Среди тринадцати и Екатерина Павловна Корчагина-Александровская, артистка Ленинградского театра Акдрамы. Я еще вернусь к этому имени.

Актеры театра после этой реплики Звездина окончательно приободрились.)

ЕРШОВ: Я признаю свою вину. Но товарищ Гаврилов перегнул, говоря, что меня надо гнать из членов Рабиса. Помогите мне лучше исправить вину.

РУМЯНЦЕВ: Впредь я тоже буду умнее...

АРХАНГЕЛЬСКИЙ: Здесь говорят, что я книги нашел в уборной, а я их принес из душевой.

ЕКАТЕРИНИНСКИЙ (ученик Вивьена, в будущем - актер Академтеатра им. Пушкина): Мы не позволим обвинить в бюрократизме Липчука. Легко приклеить ярлык. Это исключительный работник. Мы все его любим и уважаем. Мы виноваты. Но театр

еще никогда не уезжал с гастролей вот так. Вместо грамот, благодарностей — выговоры. Сегодня в нашем театре улыбки не встретишь.

ПЕТРЕНКО: И политзанятия у нас бывали, а каких нам присылали докладчиков?! Стыдно слушать!

ПЕТРОВЫХ: Я возмущен выступлением председателя Крайрабиса Гаврилова. Это безответственное выступление, мы не дадим себя закопать! Мы докажем, что мы актеры советского театра.

ГАВРИЛОВ: Обращаю внимание, что выступление Петровых было встречено аплодисментами. А выступление было нервное, может быть, Петровых больной? Он до сих пор на меня злыми глазами смотрит.

ЗВЕЗДИН: Паше собрание чуть было не соскользнуло на ссору между Ростовом и Ленинградом. Это плохо. Притупление бдительности, конечно, есть...

(Свое длинное заключительное слово Звездин закончил тем, что заклеймил позором Троцкого, Зиновьева и Каменева, заклятых врагов народа.)

Предложение об исключении из Союза Рабис Липчука, Ершова и Румянцева было единогласно отклонено, им объявили «суровое общественное осуждение за притупление классовой бдительности».

Было принято решение о снятии с работы зав. постановочной частью Ершова и зав. реквизитом Румянцева.

Также было решено написать в Ленинград на Тамбовскую, 63 письмо о том, что у них на чердаке валяется контрреволюционная литература.

И — самая грозная по своим последствиям строка резолюции: «Передать данный материал в органы НКВД». (Впрочем, этого было уже не избежать.)

В Ленинградский областной комитет Союза Рабис пошло письмо о том, что 9 сентября 1936 года сотрудниками НКВД была обнаружена в театральном буфете контрреволюционная литература. Это произошло во время гастролей в Ростове-на-Дону Ленинградского театра под управлением Вивьена.

Вивьенъ де Шатобренъ и его ученики

Вивьен! Веселое слово! Но не задевавшее меня, как ласточка в стремительном полете мимо. Летит — любуешься. Пролетела — забыл.

Позже сфокусировалось — и возникло лицо, точнее лица-лица-лица из маминого альбома.

Имена, которые слышал в детстве, всегда вспоминаешь со знаком "плюс" или "минус". Вивьен исключительно с плюсом. Но из другой, не моей жизни.

По наследству нам достаются не только черты лица и привычки, не только стол, стул, табуретка, но и привязанности родителей, их дружбы их разочарования.

Леонид Сергеевич Вивьен…

«Пора мазурок миновала», — сказал он, пройдясь по сцене в мазурке в день своего 70-летия.

Красивый был человек. О загадочности Вивьена, пленительной легенде вокруг его имени, его умении «идти по жизни грациозно» писали многие. И о его легком характере тоже.

Однако артист Александрийского театра, более полувека игравший на его сцене, почти три десятка лет художественный руководитель этого театра, народный артист СССР, профессор, первый ректор первого театрального института С.-Петербурга, видится мне фигурой трагической. Не смею на этом настаивать. Но когда смотрю на его последнюю фотографию, где он со своей Женечкой Вольф-Израэль сидит на крыльце дачного дома, может быть, впервые не скрывая вселенской грусти, невольно вспоминаю строки:

Сколько возможностей Вы унесли

И невозможностей сколько...

Дело не в том, что в последние годы ему горячо дышали в затылок идущие следом (кому не дышали и кого не подталкивали к обрыву!).

До 79-ти лет Вивьен не мог расстаться с театром! Прекрасны меркурьевские слова в защиту учителя:

«...Если Вивьен что-то забыл, то этого мы с вами даже и не знали». И его же, Василия Васильевича Меркурьев, запись в день похорон.

«Безропотно, не простившись, без предъявления «векселей», как бы уснув, ушел на покой от суеты и интриг мудрый педагог. Сколько и кому только не лень в последние годы «лягали» его со всех сторон! И как мужественно, с каким долготерпением, насилуя себя, будучи тяжело больным, продолжал он в таком хамском, бессердечном окружении работать».^[i]

И все-таки, повторяю, дело не в последних годах. Леонид Вивьен страстно мечтал о своей актерской школе, о своем театре. Сохранился конспект задуманной им книги: «Моя актерская, режиссерская и педагогическая работа». Там есть такой тезис: «...Мечты о со-

здании своего театра (группа 1923 года, позднее театр актерского мастерства (ТАМ), потом филиал Госдрамы, Ленинградский театр Красной Армии и его дальнейшая судьба»^[1], (выделено мной — Н. Л.)

Думаю, эта судьба была его болью.

Каким прекрасным садоводом был Л.С. Вивьен, как тщательно отбирал, пестовал, а потом составлял букет — цветок к цветку.

«Почему мы должны принимать обязательно двадцать студентов, если в этом году перспективных, стоящих оказалось, например, только двенадцать?»^²

Вивьен считал необходимым проводить (и проводил!) безжалостный отсев малоспособных на первом, втором курсах.

А от него требовали, чтобы отбор шел «по классовому принципу»!

На первом же собрании театральной общественности Петрограда в 1918 году народный комиссар просвещения Луначарский объявил: «Вы — свободные граждане! Но в стране есть теперь новый хозяин — трудовой народ».

Что должен был чувствовать Вивьен, человек европейски образованный, идя на работу мимо митинговавшего у стен Александринки «трудового народа», скандировавшего: «Долой буржуазное искусство!», «Академические театры — под контроль масс!»?

А чего стоило модное словечко «орабочивание» театра!

...Вивьен нередко отключался от происходящего вокруг. Во время одного бурного собрания сидящий рядом услышал, как он тихо произносил нечто вроде «блям-блям»! Поняв, что его «засекли», Леонид Сергеевич объяснил с усмешкой: «Кое-что надо и заглушать, иначе — холмик».^¹ Такой, например, документ он, ректор Института сценических искусств, получил после проверки комиссией работы института: «...переход ИСИ из Вуза в Техникум» лишил бы возможности пролетарскому элементу с окраин СССР и из далекой провинции посвятить себя служению сцене и построить ряды пролетарского актера и актрисы». Ну как же тут не отключаться «от происходящего вокруг»?!^²

И все-таки Вивьену удавалось сохранять собственное лицо, плыть в общем течении, не сливаясь с потоком.

«Великолепное знание театрального искусства сочеталось у него с дипломатией Талейрана».^³

А что бы с ним было, не будь у него и этого таланта?

«Легко мазурку танцевал

И кланялся непринужденно.

Чего ж вам боле?»

В телефонных справочниках 1916, 1917 годов Леонид Сергеевич с гордостью именует себя «артист императорской драматической труппы Вивьенъ де Шатобренъ».

По слухам (впрочем, весьма убедительным) эти справочники помогли чекистам. Все, кто перекочевал

из книги «Весь Петербургъ» в «Весь Ленинград», заносились в черные списки. Их выселяли из города.

В 1919 году Вивьен был арестован ЧК «по ложному доносу».

Известен факт вмешательства Ленина, пославшего телеграмму с пометкой «Вне очереди. Сообщить мне час вручения телеграммы.

Самара. Особый отдел Туркфронта. Бокию.

Сообщите серьезны ли улики против Леонида Сергеевича Вивьена...»^¹

А в это время в Петрограде ученики Вивьена стучались во все двери, звонили, ходили в ЧК. Заработав денег, отправили своего делегата в Самару.

Когда освобожденный Вивьен вернулся, студенты не дали ему войти, а усадили в кресло и внесли на руках в Школу актерского мастерства (ныне там помещается Малый драматический театр).

Леонид Сергеевич был по природе ироничен. После ареста привычной для него стала еще одна ядовитая фраза. Когда ему говорили: «Вас вызывают (приглашают, просят прийти и т. д.), он спрашивал: «С вещами или без?»^²

О родословной, разумеется, молчал. «Де Шатобренъ» оставалось на самом донышке сердца, несомненно, его согревая.^³

Вивьены переехали из Франции в Польшу в XVIII веке, а с XIX века поселились в России.

Художнику Иосифу-Евстафию Вивьену (Жозефу Вивьену) принадлежит карандашный портрет Пушкина, один из лучших в пушкиниане.

Я так много (и так, к сожалению, мало!) пишу о Вивьене — и потому, что он участник драматических

событий, и потому, что сыграл большую роль в становлении, вероятно, каждого своего ученика.

«Собственно, я и сейчас уверен, что Леонид Сергеевич выше меня ростом, — говорил великан Меркурьев, — такая у него была осанка, такой он был для нас значительной личностью».

Мои родители учились в мастерской Вивьена с 1922 по 1925 год. Это был первый выпуск ИСИ (Института сценических искусств). В этом выпуске был и Николай Симонов, едва ли не самый блистательный из учеников Вивьена. А также Ольга Антокольская (первая жена Симонова), Валентина Соболева, Адель Крылович, Николай Песочнов, Леонид Литвак, Дмитрий Масленников, Софья Неелова... Все это имена из моего детства. Помню, конечно, не всех.

Пока была жива мама, я у нее ни о чем не расспрашивала, — смолоду нам не до родителей.

Но один из рассказов запомнился. У нее был жених, Адольф Курас, немец по национальности. Они вместе учились в институте. На втором или третьем курсе Адольф заболел скоротечной чахоткой. В последние дни мама все время была возле него в больнице. Однажды он, почувствовав, что умирает, попросил: «Рыбка (девичья фамилия моей мамы Рыбкина, ее так все звали в институте), найди Леонида Сергеевича, я очень хочу с ним попрощаться».

Бросилась искать, нашла, и Вивьен, отложив все дела, пришел в больницу. Пробыл у постели умирающего более часа. О чем была их беседа? Запомнились два таких непривычных слова в мамином рассказе:

«Снизошло на Адика умиротворение...»

Студенты обожали Вивьена. Может быть, более всего он был педагогом. Его выпуски всегда становились заметным явлением в театральной жизни Ленинграда. Об учебном спектакле мастерской Вивьена 1925 года по пьесе Ю. Юрьина «То, чего не было» газета писала: «...если закрыть глаза на то, ЧТО играли, и открыть на то, КАК играли, то можно и остаться с этими открытыми глазами и даже весьма широко. Весь спектакль срепетирован гладко и стройно... В итоге складывается впечатление очень в пользу ИСИ, как, быть может, единственного сейчас в Ленинграде учебного заведения, серьезно подготавливающего молодых актеров... На этой тщательно выработанной ткани можно в дальнейшем вышивать какие угодно узоры»^¹.

Вот вам и стороннее подтверждение прав Мастера на театр одной школы, одной эстетики. Газеты не раз писали, что каждый выпуск студентов мастерской Л.С. Вивьена событие значительное и радостное.

Выпуск 1926 года был так хорош (мастерскую Вивьена в этом году заканчивали Ю. Толубеев, В. Меркурьев, М. Екатерининский), что расставаться с ним Вивьен не захотел, и родился ТАМ (Театр актерского мастерства).

В 1933 году Вивьен принимает руководство ТКА (Театром Красной Армии), вновь собирая вокруг себя своих учеников.

Журнал «Рабочий и театр» сообщает: «В помещении Ленинградского Дома Красной Армии открылся обновленный и перестроенный Театр Красной Армии под художественным руководством Вивьена. Удивительно живуч этот крепко сплоченный коллектив».^¹

Почему в 1935 году этот театр был внезапно закрыт? И у актеров в срочном порядке отобраны пропуска в Дом Красной Армии?

Нигде не нашла я этому объяснения. Впрочем закрытие театра, как и его возникновение, явление обычное для тех лет.

В архиве есть выписка из протокола заседания Ленинградского областного Союза работников искусств от 3 августа 1935 года:

Слушали: о ликвидации Театра Красной Армии (т. Вивьен). Постановили: сообщение б. начальника театра заслуженного артиста республики т. Вивьен о ликвидации театра Красной Армии согласно приказа ЛВО (Ленинградского военного округа) принять к сведению.

Президиум Обкома Рабис отмечает, что ликвидация театра организациями, в ведении которых он находится, проведена без согласования с Союзом Рабис, что является ненормальным явлением, о чем довести до сведения ЦК РАБИС и ЛВО.

Президиум отмечает, что художественная ценность коллектива работников данного театра, имевших единую школу и проявивших себя, как творчески сильный и спаянный организм, несомненно заслуживает максимального внимания в деле сохранения данного коллектива... в системе одной из театральных организаций с предоставлением ему базы для работы... Предложение Политуправления ОКДВА (окружного командования дальневосточной армией) о приглашении коллектива работников на 1 год на Дальний Восток принять.

А далее — «принять к сведению заявление товарища Вивьена о том, что вопрос о поездке на Дальний Восток может быть решен только по решении вопроса дальнейшего существования театра».^¹

Как видите, Вивьен еще диктует условия — и они принимаются!

«Театр под управлением Вивьена» создан. И с октября 1935 года он делит сценическую площадку с театром Железнодорожного транспорта на Тамбовской, 63.

Одновременно группа актеров едет на Дальний Восток.

Отъезд был вынужденным и тревожным. Я сужу по маминым воспоминаниям: «Василий, приехав на Дальний Восток, все говорил о своем предчувствии, что именно здесь будет похоронен...»

Вот почему нам столько лет казались правдоподобными эти письма из НКВД: «Жив-здоров, в Дальневос-

точных лагерях без права переписки». И столько лет пугало это отцовское предчувствие...

В 1936-м вивьеновцы благополучно вернулись с Дальнего Востока и даже привезли с собой Почетные грамоты за подписью командующего тихоокеанским флотом, флагмана флота первого ранга Викторова.^¹

Тут и накатил на них девятый вал 1937 года. И последовало окончание «Ростовской истории»...

Первый январский номер ленинградского журнала «Рабочий и театр» писал:

«В ночь (!) на 1 января 1937 года дикторы радиостанций передавали сообщение, радостно взволновавшее бойцов всех родов художественного оружия СССР. Писатель Всеволод Вишневский и режиссер Дзиган награждены орденами Ленина.

Это живой укор тем из наших художников, которые, подобно алхимикам, добывают за семью замками искусственное золото, которые не научились дышать воздухом нашей эпохи».

Наградить в назидание другим — вполне в духе времени! Драматург Вишневский в начале 30-х громил в прессе драматурга Михаила Булгакова с помощью, разумеется, гегемона — рабочей общественности.

Все январские номера журналов перепечатали передовую статью газеты «Правда» «Подлейшие из подлых» — о начале суда над очередной троцкистской бандой врагов народа.

Началась бешеная «охота на ведьм».

«Разве до конца ликвидированы последствия вредительской работы, которую вели в театре им. Кирова презренные враги народа Шапиро, Ахметелли и их сподручные?»

«Враг народа Коган, возглавлявший театр муз-комедии, довел этот театр до развала».

«Органы НКВД раскрыли вредительские гнезда и на Ленфильме. Фашистские агенты лезли во все щели. Банда вредителей во главе с бывшим директором Ленфильма Каценельсоном, пробравшаяся к руководству орденоносной студией, мешала выпуску больших полноценных картин».

«Большой драматический театр, отданный на откуп А. Д. Дикому, позорно провалил сезон... Директор театра Чмутин оказался в лучшем случае шляпой, прикрывая все безобразия в театре своим партийным билетом».

«Из 700 театров страны только один оказался без приуроченной к 20-летию революции постановки и без советского репертуара. Это театр имени Мейерхольда. Мейерхольд оказался полным политическим банкротом».^¹

Все газеты и журналы к 20-летию ВЧК-ОГПУ-НКВД помещают портреты Дзержинского и Ежова.

«Всесоюзный комитет по делам искусства шлет горячий братский привет тов. Ежову и его доблестным соратникам».

«Работники искусств желают вам новых успехов в борьбе против врагов нашей партии, нашего народа, нашей страны».

Миновала ли вся эта вакханалия театр под управлением Вивьена?

Выписка из протокола № 27 заседания Президиума Леноблрабиса от 10 октября 1936 года:

«Поставить на вид тов. Вивьен за то, что в реквизите театра обнаружена контрреволюционная литература.

Объявить выговор тов. Липчук (зам. директора) за ротозейство.

Ввиду расформирования театра Вивьена общего собрания работников театра не созывать».

В ноябре 1936 года Леонид Сергеевич Вивьен назначен главным режиссером Акдрамы (Александринского театра). А в 1938-м его художественным руководителем. Он снимается в фильме «Балтийцы» (1937 г.) и получает за роль старого капитана миноносца «Гавриил» орден «Знак почета».

Чья-то сильная невидимая рука отводит беду от Вивьена. Или рука судьбы?

А он ее вновь испытывает. Едва став художественным руководителем театра, приглашает опального Мейерхольда для возобновления спектакля «Маскарад».

Более того — принимает в труппу Акдрамы Василия Меркурьева, женатого на дочери Мейерхольда. У Меркурьева к тому же арестован в Пскове младший брат Петр.^¹

Вместе с Николаем Черкасовым (депутатом Верховного Совета СССР) Меркурьев написал письмо в Псковский окротдел НКВД с поручительством за брата.

Не помогло. Роковое известие пришло, когда Василий Меркурьев был на съемках фильма «Танкер «Дербент» в Одессе.

Из воспоминаний Ирины Всеволодовны Мейерхольд:

Однажды раздался телефонный звонок. Из гостиницы «Ривьера» сообщали о пришедшей из Ленинграда телеграмме. Я отправилась в гостиницу. Тут же, около портье развернула телеграмму и несколько раз прочитала ее, еще не понимая, не веря. В ней сообщалось о гибели младшего брата В. В. Назавтра должен прийти с плавания Васич! Как сказать? Где сказать? Решила, что лучше всего сказать на людях, чтобы сдержался. Я позвонила на студию, сказала, что поеду встречать со всеми. За мной заехали. Причаливал танкер! В. В. выбежал с танкера и ринулся ко мне. Сели в автобус. Он очень удивился, когда я села на самую заднюю скамью! «Иришечка, ведь здесь трясет! Тебе нельзя!» — «Зато сзади никого нет!». Он оживленно рассказывал о плавании, о дельфинах, которые во время шторма перекатывались на палубе. Васич был такой веселый, такой наполненный событиями, так много безудержно говорил! Многое я пропускала, не слушая. Мысль о том, что надо именно здесь показать ему телеграмму, мучила меня. Я знала, как потрясет его это сообщение. Брат Петр был любимейшим человеком. Что бы ни делал Васич, над чем бы ни работал, он всегда спрашивал совета у Пети. Я дождалась паузы, когда Васич произнес «Ну, скоро и дома», и со словами «Васенька, ты только держись!» подала

ему телеграмму. Он не успел крикнуть, потому что я, обняв его, закрыла рот. Васич как-то весь сник! Приехали, сошли, сели на скамью, Меркурьев зарыдал.

Тогда же мы решились взять к себе Петиных детей (вдова его была в очень тяжелом состоянии). Так вместо одной Ани у нас стало четверо детей: своя, Аня, племянники Виталий и Женя, племянница Наташа.^¹

А потом у Василия Меркурьева и Ирины Мейерхольд родится дочь Екатерина и сын, которого они назовут Петром. Второй Петр Васильевич Меркурьев.

И станет у них шестеро детей.

В квартире у Меркурьевых во все годы висел портрет Мейерхольда. А Вивьен никогда не будет скрывать своего глубокого уважения к Мастеру.

Он всегда говорил:

— Я не знаю, в чем виноват Мейерхольд, но режиссер он был гениальный.

Вивьен продолжает создавать «свой театр», теперь уже в стенах Академического театра драмы имени Пушкина.

«Годами терпеливо воздвигал он это здание, истово, со страстью коллекционера собирал и пестовал труппу — без сомнения лучшую мужскую труппу страны. Возможно, и мира.

Симонов, Черкасов, Толубеев, Борисов, Меркурьев, Честноков, Екатерининский, Скоробогатов, Мичурин, Малютин, Фрейндлих — одновременно выходили на великую сцену Александринки и создавали Театр Вивьена.

Театр, в котором всегда главной фигурой был актер. Каждое имя — легенда, каждое имя — целый «театральный мир».^¹

Бесспорно, Леонид Сергеевич был смелым человеком. И верным в своих привязанностях.

Когда в 1956 году Мейерхольда реабилитировали, именно он пришел в Дом работников искусств, прервал какой-то вечер и сказал со сцены:

— Друзья! Я надеюсь, вы простите меня, но я должен сообщить радостную для всех нас весть: реабилитирован Всеволод Эмильевич Мейерхольд.

«После этого он приехал к нам домой с бутылкой коньяка, — вспоминал Меркурьев, — расцеловал Ирину Всеволодовну, которая плакала от радости и от горя: мы уже знали, что Всеволода Эмильевича нет в живых...»^²

Вивьен, сам кем-то постоянно спасаемый, спасал, как мог, многих своих учеников. Он предложил концертной бригаде, вернувшейся с Дальнего Востока, подготовить пушкинскую программу и принять приглашение Киева.

1937 год был и годом столетия со дня смерти Поэта! Для многих актеров звонкая лира Пушкина стала последней радостью...

С детских лет помню:

Вот и фонтан. Она сюда придет.

Я, кажется, рожден не боязливым... — голос отца.

И мамин: Димитрий, Вы?

Родители готовили новую программу, и я привычно засыпала под пушкинские стихи.

Вскоре они уехали в Киев.

Но гастроли не вечны.

...Многие актеры, работавшие в театре Красной Армии, а потом в театре под управлением Вивьена были приняты в театр имени ЛОСПС и в Ленинградский Транспортный театр.

1937 год...

Во всех театрах в это время шли наскоро сляпанные пьесы о врагах народа, шпионах, диверсантах и т. д.

«Образ врага нам абсолютно не нужен. Нам нужен приговор над ним. Нам нужен враг, как социальная маска», — говорил художественный руководитель ТРАМа Михаил Соколовский.

Очень в духе времени! И очень не в духе Вивьена.

Однако Леонид Сергеевич Вивьен вынужден принять условия игры, «иначе — холмик». Он ставит в 1938 году пьесу В. Ромашова «Родной дом», на которую появится рецензия в журнале «Театр» с таким в адрес Вивьена выпадом:

«Следует все-таки упомянуть о странном отношении художественного руководителя (Л. С. Вивьен) к актеру Л. С. Вивьену.

За последние три года Л. С. Вивьен имел только одну премьеру — в «Родном доме» Ромашова. Он сыграл роль маскирующегося троцкиста Шатова. Вивьен как входил на сцену в маске истерического злодея, так и

уходил, не скрывая отвращения ни к самому персонажу, ни к тому унылому тексту, который ему приходи лось произносить».^¹ «Блям!»

Ленинградский Драматический театр

Железнодорожного транспорта

Громоздкое название для театра. Но и время было железобетонное. Творческие работники считали долгом обслуживать гегемона, а гегемон — подтягивать творческих работников до уровня своего понимания передовой идеологии.

Работали в Ленинграде: и Колхозно-совхозный театр, театр Строителей, Красный театр, где занавес был багряным, а вместо звонков раздавался свист. Даже был одно время театр Милиции.

Тон всем творческим коллективам задавал ТРАМ — Театр рабочей молодежи. Его художественный руководитель Михаил Соколовский положил начало «трамизму» в стране. ТРАМы создавались во всех крупных городах.

«Орабочивание» театра шло бодрым маршем от Москвы до самых до окраин.

Ленинградский драматический театр железнодорожного транспорта появился на Тамбовской, 63 (в Доме культуры железнодорожников) в сезон 1935-36 годов как подшефный Акдрамы.

Спектакли в Транспортном ставили старейшие мастера: Горин-Горяинов, Лешков. Об этом пишет в своих

«Театралльных записках» Донат Мечик.

Он был здесь очередным режиссером. Работала в театре и его жена Нора Довлатова.

Сюда пришло после закрытия театра Красной Армии и особенно после разгона театра под управлением Вивьена немало вивьеновцев.

За ними потянулся в Транспортный театр черный шлейф «потери бдительности».

Обстановка всеобщей подозрительности, доносительства, паники становилась все более гнетущей.

Василий Лапин и Анисья Рыбкина подоспели (вот уж воистину как кур в ощип!) к финалу этой трагедии. Они пришли в Транспортный в сентябре (у отца в «Анкете арестованного» почему-то написано: в ноябре) 1937 года.

Директором театра был Д. А. Яркин, художественным руководителем А. П. Бурлаченко.

Перед высылкой мама получит в театре справку, в которой будет сказано о ее ведущем положении в театре, "творческой инициативе" и о том, что она "уволилась по собственному желанию".

Уманский и Прокофьев, подписавшие эту справку, входили в комиссию по ликвидации театра. Спасибо им за эту (смелую по тем временам) характеристику, позволившую маме в Рыбинске, куда нас сослали, устроится в театр, несмотря на то, что была она женой «врага народа» и сосланной.

Из четырех названных в справке спектаклей я помню два: «Не было ни гроша, да вдруг алтын» и «Пограничники».

В «Пограничниках» (пьеса Билль-Белоцерковского) мне не нравилась мама в роли шпионки Лены, и я очень переживала за отца — пограничника Когана, который попал в лапы врага и его на моих (зареванных) глазах пытали.

Действие происходило, если не ошибаюсь, на Дальнем Востоке, и шпионские вылазки Лены совершались под веселую песенку рыбаков:

На рыбалке у реки,

Тянут сети рыбаки,

Тянут сети, распевая,

Напевая ой-ля-ля!

А за кулисами в это время разыгрывался другой спектакль — и пострашней и покровавей. Здесь сети забрасывали сотрудники НКВД.

«Секретно. Начальнику транспортного отдела НКВД Шемель.

В отношении этого театра у нас имеются подозрения, что создание его связано со шпионскими целями. Как выяснилось в ЦК Союза ж/д, когда был поставлен вопрос о ликвидации театра, зав. культотделом Ходоровский — разоблаченный ныне враг народа — это делать категорически запретил.

Театр имел значительное число постановок в различных военных организациях (список прилагается).

Театр как транспортный, должен был обслуживать железнодорожников. Между тем этого не было даже в

стремлениях руководителей театра Яркина и Бурлаченко. Доказательством этого служит то, что они изготовляли декорации таких размеров, которые не могли помещаться на сценах наших клубов. (Как, например, для пьесы «Большой день»^¹) следовательно, они железнодорожников обслуживать не собирались.

Это положение мы рассматриваем как своеобразный вид вредительства.

Яркин и Бурлаченко не брезговали никакими средствами обмана. Так например, по каким-то сомнительным взаимоотношениям Яркина и Бурлаченко с неким Солодарем им была продана театру пьеса «Январь», провалившаяся в оценках зрителей, которую сами артисты считают халтурным произведением.

Для того, чтобы получить разрешение на постановку этой пьесы Яркин и Бурлаченко выпустили ее в сопровождении симфонического оркестра, а получив разрешение, выехали на линию и показывали в сопровождении гармошки. Очевидно, считая, что для ж/дорожников сойдет и это.

Яркин организовал подпольную пошивочную мастерскую, во главе которой поставил дельца Щербакова. Эта мастерская не была зарегистрирована, налогов не платила.

Зам. преддорпрофсожа Кировской ж/д Иванов».

Подшиты к делу и сообщения о том, что «театр должен был поставить 238 спектаклей, а поставил 186» (думаю, здесь слово «поставить» следует заменить словом «дать»), что «директор Яркин позволяет себе выпивать», что «за 37 год уволено из театра 40 человек, вновь принято 58»...

...что «Котов восхвалял Троцкого»,

...что «коммунисты Коган и Плешаков знали, что у Польяк отец немецкий пастор, приговоренный в 1930 году к расстрелу (но расстрел заменили десятью годами) и не сообщили об этом»...

...что «первый муж Долбенко Франк арестован и выслан. И когда к 8 марта ей в подарок хотели дать книгу «Беломорканал», Коган стала возражать: «Такая книга для Долбенко не премия, а издевательство, поскольку напоминает об арестованном муже»,

...что «Поздняк участвовал в комсомольской оппозиции

...что «Власов оставил в купе свой партийный билет на станции Кивач».

Был собран компромат почти на всех работников театра. И тоже подшит к делу.

Жертв выбирали из этого списка:

«Краткие сведения о работниках театра Кировской жел. дороги».

«Томашевский Роберт Карлович 1890, в г. Риге, по национальности немец. Отец его арендовал аптеку и жил на доходы от нее. Сам он с 1909 по 1916 работал в немецких фирмах дрогистром (аптекарская специальность). Служил в царской армии с 1916 по 1917 год в чине чиновника военного времени (равным чину прапорщика) и был награжден Георгиевским крестом, как сам заявляет, «по блату».

В 1920 году пытался выехать в Латвию. В театр попал благодаря личному знакомству с директором Яркиным на должность администратора-кассира.

По сообщению актеров театра, Томашевский проявляет особый интерес к новостройкам, элект-

ростанциям, железнодорожным узлам, где он стремится бывать якобы для продажи спектаклей.

Курышев Григорий Власович. В 1884 г. в б. Саратовской губ., в семье священника. Курышев был в Великом Устюге у своего приятеля анархиста, сосланного туда. Там он встретился с женой Николаева, убийцей тов. Кирова. Положительно отзывался о нелегальной взаимопомощи ссыльных. В разговоре с работниками театра Курышев заявил, что профсоюзы - отжившая организация.

Патрикеев Сергей Михайлович род. в 1906 г. в Шелтозерском районе, Карелия. Отец его занимался торговлей в Петрозаводске, имел свою лавку. Брат служил офицером в старой армии, сейчас работает на пивоваренном заводе в г. Петрозаводске. Зять тоже служил в старой армии. Имеет награды: Георгиевский крест, медали Станислава или Владимира и английский крест, который получил якобы в России. Сейчас работает в осавиахимовской организации. В анкетах, заполняемых им ранее, обо всем этом не указывал. С братом и зятем находится в постоянной связи.

Мишель Вольдемар Вольдемарович род. в 1912 г. в г. Ленинграде, в 1924 г. вместе с отцом был в Берлине, куда по его словам отец был командирован. Бабушка и дядя находятся в Швейцарии, отец Мишеля переписывается с ним. Отец его был судим и отбывал наказание (принуд. работы). Мишель с отцом поддерживает связь, болен. В начале сентября женился. Сейчас процесс его болезни обострился. Находится на больничном лечении. Администрация театра заявляет, что Мишель молодой, растущий, способный актер.

Савина-Лерх Елена Иосифовна род. в 1905 г. в Ленинграде в семье кустаря парикмахера, изготовлявшего парики. Семья Савиной лишалась избирательных прав с 1927 по 1932 год. Отец имел треть магазина в Гостином Дворе и торговал игрушками.

Лапин Василий Дмитриевич род. 1901 г. в селе Токсово Ленинградской обл. в семье крестьянина-кулака, который имел свою лавку. После Октябрьской революции брат Лапина занимался торговлей, был лишен избирательных прав и выслан в г. Кировск. Администрацией театра принят в театр актером в первых числах сентября.

Ершов Николай Андреевич род. 1905 г. в г. Старая Русса в семье почтальона. В 1918 г. семья находилась на территории, занятой белыми. В 1924 г. Ершов исключен из комсомола за то, что пытался противопоставить себя комсомольской организации. В 1935—1936 г. работал в театре Вивьена актером и зав. постановочной частью, имел в бутафории, как он заявляет, для бутафорских целей - контрреволюционную литературу. По предложению директора театра в г. Ростове должен был уничтожить ее и «уничтожил», так что часть ее была обнаружена агентом НКВД в магазине, пущенная, как оберточная бумага для пирожных.

Мирзоева Анаида Арсеньевна род. в 1898 г. в г. Тбилиси (Тифлис) в семье железнодорожного врача. Мирзоева длительный период времени проживала и работала актрисой на территории грузинского меньшевистского правительства.

Аскаров Юсуф-али Вонелъевич род. в 1917 г. в Ленинграде, по национальности перс, сын иностранно-

го подданного. Отец его был староста персидской колонии города и окрестностей Ленинграда и по занимаемой должности был тесно связан с персидским консульством. Кроме этого он занимался торговлей. Аскаров комсомолец. Принят в театр в начале сентября 1937 года.

Погодицкий Владимир Павлович род. 1895 г. в г. Кронштадте, в семье потомственного почетного гражданина, коллежского асессора, казначея морского ведомства. Сам Погодицкий служил в старой армии в чине поручика. После Октябрьской революции перешел на сторону советской власти и был избран батальонным адъютантом. С 1919 по 1922 г. находится на службе в Красной Армии, исполняет обязанности командира батальона и одновременно занимается кулътработой, выступает актером и организовывает самодеятельность. Имеет не плохие характеристики того времени. В театре работает с 1936 г „ к работе относится добросовестно.

Анухин Иван Борисович род. 1899 г. в г. Ленинграде в семье портного штучника кустаря. С 1921 по 1925 г. отец занимался торговлей в Александровском рынке. В 1935 г. или в 1936 г. лишился избирательных прав, но в этом же году был восстановлен. Анухин поддерживает с отцом тесную связь. В театр принят в начале сентября 1937 г.

Яркин Дмитрий Арсеньевич р. 1887 г. в г. Ленинграде, в семье рабочего. В 1928 г. до суда был арестован на 4 месяца, по суду оправдан. Привлекался, как участник уголовн. деяний владельцев театра «Сатиры».

Итак, «объективка» составлена. «Краткие сведения» дают простор для версий.

...Нарком путей сообщения Лазарь Каганович требовал подозревать всех, от стрелочника до начальника дороги.

Директор театра Яркин на всякий случай в черном списке.

...Идет процесс против Бухарина, вечного защитника крестьян-кулаков. На этот случай сгодится Василий Лапин.

...Ну, а иностранцы всегда кстати. Два немца, перс...

...И, наконец, если продолжать версию «пропаганды контрреволюционной литературы», Николай Ершов, зав. реквизитом театра Вивьена, всенепременно понадобится.

Гадательный список... Жирным черным карандашом на полях этого списка кто-то наметил шестерых:

Мишель Вольдемар

Томашевский Роберт

Погодицкий Владимир

Анухин Иван

Патрикеев Сергей

Лапин Василий

Кто-то взвешивал «за» и «против», а, может быть, игра случая? Так, пальцем в небо?

...Очень трудно мне пишется. Словно гири на руках. Словно кто-то под локоть: кому это сегодня интересно? У каждого десятого в этой стране кто-то сидел. Но у меня был один отец. Его убили.

Много таких? Много. Вот поэтому и пишу. Хочу разобраться. Или помочь разобраться тому, кто напишет

когда-нибудь истинную историю нашего государства.

Что за чертополох вырос на этой кровавой земле? Кто — мы? И почему любой первый шаг к свободе у нас — шаг к пропасти?

Я спросила у одной своей сверстницы, ее отец тоже был арестован и тоже попал в мясорубку, читала ли она его «дело»?

— А зачем? Все дела на одно лицо. Все — вранье. ...Адель Игнатьевна Крылович, мамина подруга, когда ей было уже 87 лет, говорила мне, как всегда ультимативно:

— Наталья! Не ходи в КГБ!

— В ФСБ, Адель Игнатьевна. Теперь эта организация называется ФСБ.

— А хоть бы и БДТ, суть не меняется. Не лезь ты к ним!

— Да ведь сейчас другие времена...

— Палачам во все времена нужны люди с головой! Сколько через прокрустово ложе прошло? Сколько голов слетело! Остальные — ноги поджали, голову в плечи втянули, чтоб соответствовать!

«Другие времена!...» А война по сей день наше самое светлое воспоминание и знаешь почему? Люди если и гибли, то от вражеской пули! Не всякому такое счастье.

Послушайся, не ходи! Я тебе про твоего отца сама все расскажу. Я и Оне (так мою маму все звали, уменьшительное от Анисьи) говорила: удивляюсь, как Василий до 38-го года дожил, как его раньше не прихлопнули! Еще в институте. Чуть какая дискуссия — Васька на трибуне. Есть Бог или нет? — Есть, говорит. Я, ты знаешь, сама верующая, да помалкивала.

Стенгазету институтскую сорвал, всех перепугал. Оня плакала. Мы были уверены, что его выгонят.

А уж выпьет — тут держись Иосиф Сталин! За язык его забрали, вот что. Я тоже Сталина не любила. Это мать твоя идеалисткой была. Но не любила, да помалкивала.

И зачем их в 37-м понесло в Транспортный театр? Василию режиссерскую работу пообещали и для Они репертуар хорошо складывался. Но ведь знали, что там творится! Нет, понесло...

Оня была громоотводом в Васиной судьбе...»

«Громоотвод»! Маленькая, легкая, как перышко, моя мама. Ночью подушка мокрая от слез, а днем — нет ее веселее.

«Что за счастливый характер!» — говорили. Характер — был. Писала во все инстанции: «Не виноват, не виноват, вызовите меня, выслушайте!»

В 1954 году, по ее письму Н. С. Хрущеву, начали пересмотр дела шестерых расстрелянных. 1954 год. Декабрь. Из показаний Анаиды Мирзоевой:

29 января 1938 года группа актеров не пришла на репетицию. И по театру прошел слух, что они ночью арестованы. За что — никто не знал...

За что — никто не знал

Не знали этого и шестеро арестованных. Не знали и сами следователи НКВД. Здесь-то и начинается «театр Иосифа Сталина — явление уникальное во времени и пространстве. Спектакли шли непрерывно... Сценой служила вся страна — от Красной площади до Колымских лагерей».^¹

Арестовывали — по одной версии, вели следствие — по другой, расстреливали — наскоро сляпав третью.

...Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно, смирно и кругом...

Ну, с Богом! Откроем, наконец. «Дело № 8935», которое я впервые увидела в 1953 году, целую жизнь назад...

И что же я прочла? Первый раз — ничего. Листаю. Будто бы и читаю, но смысл не улавливаю. Вижу слабеющий от страницы к странице почерк отца. На листах допросов — его подпись.

Это уж на второй раз я набралась духу, вооружилась блокнотом, ручкой, даже ксероксом - и передо мной предстал театр абсурда.

26 января 1938 года зам. начальника УНКВД ЛО Ст. майор Госбезопасности утвердил «Постановление об избрании меры пресечения и предъявления обвинения», в котором сказано, что Лапин В. Д. «достаточно изобличается в том, что является участником к-р кулацко-повстанческой группы».

И такое обвинение — каждому.

29 января арест. Отец заполняет анкету.

Хорош 21-й вопрос! Палач печется о здоровье жертвы перед пытками и казнью. Впрочем, не так уж бессмысленно: били по больному.

На 22-й вопрос отец не отвечает, никого из родных, кроме жены и дочери (очевидное) не называет, пытается отвести от них беду. Держится!

Потом запросили Токсово, домоуправление, участкового, но к этому времени произойдет смена версии, в это время важнее уничтожать «шпионов»: немцев, поляков, латышей, литовцев и т. д.

«С этой публикой не церемоньтесь, их дела будут рассматриваться в «альбомном порядке» (?)... без наличия компрометирующих материалов. Всю операцию закончить не позднее 15 марта 1938 года».^¹

И вот тогда «руководителем к-р фашистской террористической группы, существовавшей при Транспортном театре», НКВД назначает (именно так) Мишеля Вольдемара Вольдемаровича, 1912 г. рождения, уроженца Ленинграда, немца, гражданина СССР, беспартийного.

Из него выбьют одно за другим признания: о «контрреволюционной террористической группе в театре», об отце — Владимире Андреевиче Мишеле,

«немецком шпионе», и о пасторах лютеранской церкви, «ведущих контрреволюционную пропаганду».

Вольдемару Мишелю 25 лет. Он был болен и физически слаб.

Из воспоминаний его сводного брата, Гарольда Владимировича Мишеля: «Знакомая нашей семьи, врач, приглашенная однажды в тюрьму на Шпалерке, случайно увидела, как волокли по коридору избитого Володю. Он узнал ее и крикнул: «Я не виноват! Передайте, что я не виноват!»

Через какие же пытки прошел Вольдемар Мишель, еще вчера любимец публики, баловень женщин, «подающий надежды молодой актер»?

Он был студентом-стажером в театре Красной Армии у Вивьена.^¹ Мальчиком ездил в Берлин. Отец сына—в заграничную поездку. А сын отца — в тюрьму... Осуждать его мы не вправе. Кто из нас поручился бы за себя, окажись на его месте?

17 февраля 1936 года был арестован и Владимир Андреевич Мишель. Он работал в Карелии, на Сунастрое бухгалтером.

Заведено было дело № 8935-38 (под тем же номером!).

Биография Мишеля-старшего типична для российского немца: закончил Петершуле в Петербурге, трудился (наверняка на совесть) на Свирьстрое, Волховстрое, затем в Кондопоге на Сунастрое.

На первом допросе его спросили: «Кто из ваших сослуживцев арестован в 1938 году», и Владимир Анд-

реевич называет десяток имен от главного инженера строительства Петра Николаевича Травкина до прораба Михаила Ивановича Фролова...

- Родственники за границей?

- Да, брат.

- Где ваш отец?

- Умер в Петербурге в 1899 году.

- Почему вы не уехали с матерью и братом в Швейцарию?

- Я еще до 1914 года принял русское гражданство...

- За границей были?

- Да, в 1924 году.

И т. д.

О сыне Вольдемаре на первом допросе — ни слова! Зато потом на него обрушат сыновние показания, но Владимир Андреевич будет настаивать на том, что о контрреволюционных взглядах сына ничего не знает, о его контрреволюционной деятельности — тоже.

Однако и Мишеля-старшего сломают — и он «признается», что завербован германской разведкой, неким Мюллером Карлом Карловичем.

При реабилитации Владимира Андреевича Мишеля этот факт будет проверяться. И подняты досье на всех Мюллеров, работавших в разведке. Ни с одним из них не был связан В. А. Мишель.

Владимир Андреевич, этим Мюллером подписав себе смертный приговор, на все вопросы о сыне отвечал: «Не знаю». «Не слышал». «Мне об этом неизвестно».

В. А. Мишель расстрелян 26 июня 1938 г., на три месяца позже сына.

И так же, как он, посмертно реабилитирован.

Вполне возможно, что показания Мишеля-младшего сфальсифицированы, а подпись его под ними — ре-

зультат непосильных истязаний. Не может же человек в здравом уме говорить, как записано в протоколе:

«Среди актеров театра я клеветал на руководство ВКП (б)... Восхвалял Германию с ее фашистским строем. В результате у нас в театре сложилась контрреволюционная группа в составе (всех перечисляет), ставившая цель свержения существующего строя».

Или:

«В октябре 37 года на к-р сборище было решено, что часть актеров из нашего театра должны уволиться и поступить в Академический театр (!), где во время праздников бывают члены правительства, и там совершить теракт».

Из протокола допроса Томашевского:

— Каким путем намечались террористические акты?

— Террористические акты намечались из револьвера (!!).

Из протокола допроса Анухина:

— У кого из вас было оружие?

— Ни у кого...

На Лапина не было компромата. Он пришел в театр в конце 37-го года! Его, по всей вероятности, готовили в руководители «кулацко-повстанческой группы». И тогда появляются в ходе следствия два свидетельских показания: Власова (хорошо сказала о нем в 1954 году Савина-Лерх: «Он работал в театре секретарем партячейки») и Яркина, директора театра, датированные 5 февраля 1938 года:

«Мишель и Лапин систематически вели антисоветскую пропаганду. Они выпустили стенгазету, в которой вместо портретов вождей были нарисованы череп и

кости. Они разложили весь коллектив театра, который не смог культурно обслуживать железнодорожников».

Оба (и Яркин и Власов) в 1954 году от этих показаний откажутся. Власов скажет: «Я вообще Лапина плохо знал». А Яркин заверит следствие, что никогда таких показаний не давал, «потому что этого просто не было».

Каллиграфическим почерком записано «признание» Лапина на последнем допросе:

«Я, как бывший сын кулака, еще с первых дней Октябрьской революции не был согласен с политикой партии и советского правительства. А поэтому с первых дней революции я питал враждебное отношение к советской власти и при каждом удобном случае проводил среди окружающих меня людей контрреволюционную агитацию.

Мои враждебные чувства к советской власти обострились еще больше в период раскулачивания. Я доказывал, что коммунисты под разными предлогами неимоверно эксплуатируют рабочих. Раньше эксплуатацию проводили, как я клеветнически утверждал, под видом соц. соревнования и ударничества, а теперь перешли к высшей степени эксплуатации под видом стахановских методов работы.

Крестьянство разорено и насильно загнано в колхозы, а «лучшая» его часть раскулачена и выслана. Я клеветнически утверждал, что партия своей политикой приводит рабочий класс и крестьянство к нищете и голоду в стране. И в случае возникновения войны рабочие и крестьяне не поддержат советскую

власть и будет восстановлен капиталистический строй».

Далее В. Д. Лапин «заявил», что поддерживал террористические тенденции В. Мишеля и его «призывы не брезговать совершением крушений поездов, а также терактов против руководителей партии и правительства».

«В первую очередь нужно устранить Сталина...».

Какая выстроенность «Монолога»! Первая строка «Я как бывший сын кулака...» и последняя «устранить Сталина» — какая завершенность! Ничего не скажешь, отработан жанр следственной (тех лет) литературы.

«Сын кулака» — из «их» (не отцовского) лексикона. «Как я клеветнически утверждал» — тоже из их иезуитского набора.

Но «крестьянство разорено и насильно загнано в колхозы» — несомненно, слова отца. Он так думал и так говорил. А говорил — значит кто-то слышал. Кто-то слышал, значит, кто-то доносил.

Эту адскую смесь правды и самооговора отец подписал. Об этом, судя по его слабеющему почерку, позаботились заплечных дел мастера.

...Заплечных дел мастера! Они нередко и сами — волна за волной — шли под расстрел: много знали, чем-то не потрафили...

А документы (эти записки из сумасшедшего дома) выжили! Памятник надо ставить советскому бюрократизму за то, что сохранил он их для потомков. Не будь этого, — какой «пересмотр»? Какого «дела»?

А так — вот она заветная папка с новым порядковым номером, теперь общим для всего прекращенного дела: П-14113. 91 лист, 14 допрошенных.

Был 1954 год. Декабрь.

14 актеров бывшего транспортного театра и его директор давали свидетельские показания. 12 из 14 говорили, что арестованные были очень разными и по возрасту и по характеру людьми, что никто никогда не видел их вместе, никогда не слышал от них антисоветских высказываний, что все они были хорошими актерами.

Нора Довлатова, по-женски капризно (и легкомысленно) повторяла: «Патрикеев мне не нравился». А Елене Краснер, которая Патрикеева знала еще по театральному училищу, Патрикеев как раз нравился. Дело вкуса.

Но вот двое из 14 сохранили инерцию доносительства. Их никто уже к этому не принуждал. Сила привычки.

«Про Мишеля ходили разговоры, что он связан с французской разведкой» (!).

«Анухин иногда высказывал нездоровые суждения. Например, в отношении совзрителя».

«Мишель обливал грязью книгу Николая Островского «Как закалялась сталь», заявляя, что содержа-

ние этой книги не реальное, а приключенческое, герои надуманные.

Как я припоминаю, мать Мишеля проживала в это время в Париже (?) и он поддерживал с ней связь...».

Для справки: мать Мишеля, Мария Адольфовна, прожила всю жизнь в Ленинграде и умерла в блокаду от голода вместе со вторым сыном Борисом, родным братом Вольдемара.

«Когда мы были в Петрозаводске, Патрикеев встречался со своим братом, бывшим белым офицером. Они вели разговоры антисоветские».

Для справки: брат Сергея Патрикеева — Яков Патракеев^¹ (оба уроженцы Карелии) был арестован в марте 1938 года в Петрозаводске и расстрелян. Не по доносу ли подобных «доброхотов»?

Умер Сталин, но дело его живет! И дятлы «тук-тук-тук...» Неужели это неистребимо? Иногда кажется, какой бы алфавитный хоровод ни затеяли ГПУ, НКВД, КГБ, ФСБ, — всегда останется смысл аббревиатуры КГБ (КоГо Бы?) и досье на каждого из нас тоже останется. И будет дополнено.

Мало ли — пригодится...

В поисках отца

«Не здесь ли, в тюремных камерах,

и обретается великая истина?».

Александр Солженицын.

Когда на ленинградской Неделе совести я услышала рассказ Марка Наумовича Ботвинника об аресте, его первую фразу: «Меня взяли 15 января 1938 года», я вдруг поняла: еще живы люди, которые могли оказаться в одной камере с моим отцом! Я еще могу узнать о его последних днях...

И пусть я несколько отклонюсь от темы, но имена людей из Леты, оценка ими происходящего, быт и уклад тюремных камер гораздо больше и правдивее поведают о шести (только ли шести?) погибших, чем вымученные дела НКВД, в том числе и «Дело 14113».

Из картотеки ленинградского «Мемориала» выписала всех, кто был арестован в январе-марте 1938. Живых осталось немного.

300 камер было на Шпалерке...

М. Н. Ботвинник^¹

КАМЕРА № 25

Конвойный подходит к решетке, напоминающей решетку зоопарка, за которой сидят хищники и к кото-

рой сейчас прижимаюсь я. Тихо хлопает в ладоши и так же тихо произносит: «Тихонечко ложитесь спать!»

Бешеный шум, рев раздается после этих слов. Все бегут, тащат доски, кидают их на пол. Я, за минуту до этого впихнутый в камеру, и впрямь попадаю в обстановку зоологического сада. Лица, заросшие бородой, свирепы, движения поспешны.

Буквально через пять минут все доски, точнее щиты, уложены на асфальтовый пол. Из угла несутся люди с мешками, набитыми соломой. Ставятся перпендикулярные скамейки, на них снова щиты, так — в несколько этажей.

Ко мне подходит староста камеры майор Мирончик, берет меня за руку и ведет по узкому проходу к мутному окну. Люди уже лежат. Он показывает мне узкую полоску свободного места. Ложусь. Ужасно душно, труха сверху сыплется мне в рот. Я все еще нахожусь в состоянии полуреальности. Лежу и вспоминаю случившееся вчера.

Благополучный мальчик в благополучной семье, студент истфака Ленинградского Университета, я с I курса стал интересоваться древней историей. Забегая вперед скажу, что дело, по которому я был привлечен, так и называлось — «дело античного кружка». Следователь, собственно говоря, и обвинял нас в том, что инте

рес к древности сам по себе показывает, что мы не приемлем современности!

Еще вчера я сдавал историю педагогики, экзамен неприятный для меня. Потом до полуночи был в гостях у своей возлюбленной, и вернулся домой после 12-ти.

Семья была традиционная. Отец очень не любил моих поздних возвращений. Был он в генеральском чине, военный медик. К тому же тяжело больной.

Слегка виноватый, открываю дверь французским ключом и... тут начинается сказка. Абсолютная сказка.

В крохотной передней стоит солдат с винтовкой, и тут же подбегает ко мне человек в кожанке, тоже военный, и говорит: «Руки вверх!» Ощупывает карманы. «Оружие есть?»

Вижу бледные лица отца и матери. Идет обыск. Отец у меня спрашивает: «Ты был в каком-нибудь заговоре?» Я говорю — нет. Мать, юрист по профессии, адвокатка, успокаивает: «Будем хлопотать, если ничего не было, выпустят». И напутственно: «Там рассказывай все как было, не запирайся, будь как можно откровеннее».

Ну, я не очень был наивен, все-таки уже 20 лет, третий курс, но вот с таким материнским напутствием я ушел.

И дома, и по дороге в тюрьму обходились со мной вежливо. До приемного зала Шпалерки. Там началось…

Разденьтесь догола! Раздвиньте ягодицы! Если что-то прячете, лучше сразу отдайте!

Бессмысленность всего этого ошеломляет.

Меня сажают в так называемый собачник (в этой же приемной зале шкафы, в один из них меня впихива-

ют). Там невозможно ни стоять, ни сидеть. Присел, скрючившись, поджав коленки к подбородку. Узнаю по голосу еще одного из наших. Всего 7 человек той ночью арестовали.

Однодельцев рассаживали в разные камеры. Я попал в 25-ю. На третьем этаже. Камера большая, не менее 50 метров. И вместо одной из стен — решетка, и когда смотришь из коридора черно от людей. 250 человек.

Теперь и я в этом зоопарке или, как говорили у нас, «в метро». Лежу, задыхаюсь, дышать нечем. Потом я понял, почему так торопливо люди укладывались на сон. Дорожили каждой минутой отдыха. Ночью могли любого на допрос поднять.

Ложились головами друг к другу, ногами к проходу. Дежурный заключенный знал, где кто лежит. Подойдет, скажем, к Иванову, дернет за ногу, и тот выползал. Иногда дежурный ошибался, за одну ногу дернет Иванова, за другую Петрова, выползают сразу двое. И зря разбуженный потом долго не может уснуть, потому что эти негромко сказанные слова: «На допрос» — взвинчивают нервы до предела.

Никогда не забуду эту первую ночь в тюрьме! Я долго мучился, задыхался, сверху труха то и дело сыпалась. Совсем было хотел подняться и стоять в проходе. И тут то ли сознание потерял, то ли в сон провалился.

Позже, когда присмотрелся к тюремному быту, поразился организованности людей. Наутро щиты были так же быстро разобраны и сложены в четырех углах, превратившись в столы. Вдоль них — скамейки, на которых вплотную сидят люди. В середине камеры «прогулочная площадка», ходят по кругу. Совсем как Ван-

Гоговская прогулка заключенных. Идут, чтобы дать работу мышцам.

И тут появляется китаец. В 38-м году в каждой камере было по 2-3 китайца. Имена китайские начинаются на Ван, поэтому всех их звали Ванями. Китайцы отличались чистоплотностью, аккуратностью. Это были в основном петербургские прачки. До 38 года в подвалах петербургских домов были китайские прачечные. Теперь все эти китайцы были объявлены японскими шпионами. В тюрьме им поручалась раздача алюминиевых мисок, кружек, ложек. Они всю посуду содержали в большой чистоте и выдавали ее новичкам. На завтрак притаскивали два огромных бачка: один с утренней баландой, другой с кипятком.

В общем, жизнь в камере была на удивление организована. В значительной степени это определялось составом. Организующим началом были военные.

В это время кончались военные процессы. Больше года назад прошел процесс Тухачевского и шла дальнейшая «чистка». Снята была верхушка армии. В соседней, как видно, одиночной камере сидел Рокоссовский, в будущем дважды Герой Советского Союза. А рядом — комдив Рокоссовского генерал Зыбин, бывший до революции кузнецом. Человек бешеной силы, которого, как потом мне рассказывали, даже следователи не смели избивать. Однажды следователь попытался его бить, тогда железные пальцы кузнеца схватили того за ухо и оторвали ухо!

Что с Зыбиным сделали дальше, никто не знает. Его забрали из камеры.

Я все время силился понять, по какому принципу, за что арестовывают такое количество людей? И зачем?

Из 250 человек населения 2/3 камеры, а, может, и больше составляли националы. Это сейчас кажется, что аресты 37 года ставили целью снятие верхушки, а также наиболее ярких талантливых людей из интеллигенции. На самом деле, как мне кажется, это была планомерно проводимая очистка города от тех элементов, которые, с точи зрения Сталина, могли бы стать опорой оккупантов в приближающейся войне. Это, конечно, не оправдание жестокого террора, но это в какой-то степени объяснение. Попытка понять бессмысленность этой войны со своим народом.^¹

Летом 37 года забирали поляков. По рассказам старых камерников, поляки довольно долго сопротивлялись. По два, по три месяца велось следствие, шли допросы. Я попал в основном с массой латышей. Они, решив, что сопротивление бессмысленно, прошли в колоссально быстром темпе.

За те три месяца, что я провел на Шпалерке, сменилось несколько волн националов. Почти одновременно с латышами шли немцы. Запомнился старый часовщик. Он вернулся с допроса веселый и сказал: «Вот вы говорили, что на допросах избивают, издеваются, что следователи звери. А со мной говорил хороший человек, очень вежливо. Он мне рассказал, что немецкое консульство в Ленинграде — очаг шпионажа и надо выслать немецкого консула.

Вы нам поможете, если подпишете, что были завербованы консулом для шпионажа. Ничего вам плохого не будет. Не буду вас обманывать, мы из Ленинграда вас вышлем для вашей же безопасности. Но вы сами назовете место, где бы хотели жить. Я сказал, что в Симферополе. И следователь пообещал».

Немец был доволен. И таких оптимистов, которые не хотели видеть очевидное, было немало.

При мне был доставлен в камеру большой начальник — руководитель профсоюза транспортников Дорпрофсожа Карповский.

Он ко мне испытывал доверие как к самому молодому.

—Я вижу, вы мальчик, — говорил он. — Я вас хочу предупредить — ни с кем здесь не разговаривайте, мы находимся среди врагов, зря у нас никого не посадят. Я здесь по ошибке. Вас, школьника, взяли, может быть, из-за родителей. Нас пытать не будут».

Это все он говорил до первого допроса, откуда его волоком притащили и бросили. С тех пор он молчал.

Поразительным днем было 5 февраля 38 года. В камеры хлынуло невероятное количество айсоров. Это кавказский народ, потомки ассирийцев. Во всем мире они работают чистильщиками сапог.

А на Шпалерку попали в качестве иранских шпионов. Были они все неграмотны. Эти шпионы не могли написать своей фамилии под протоколом допроса.

Кто еще был в нашей камере? Техническая интеллигенция. Ее обвиняли во вредительстве, в диверсиях.

Большую роль в жизни камеры играла интеллигенция гуманитарная. Ее силами у нас в камере читались лекции! Был такой профессор Башинджагян, сын известного армянского живописца.^¹ Языковед, зам. директора института Марра, фанатичный приверженец марровской теории. До сих пор помню его блистательные языковедческие изыски! Он рассказывал о происхождении языка, культуры. Его лекции меня захватывали. Я даже говорить стал с легким ар-

мянским акцентом. Леон Георгиевич просто пленил меня!

Был еще то ли кинодеятель, то ли режиссер Леонид Яковлевич Литвак.^¹ Он пересказывал содержание многих зарубежных фильмов, которые когда-то видел.

Надо было отвлечь людей от мрачных мыслей скрасить им невыносимую тюремную жизнь.

В соседней камере бывали концерты. Пел оперные арии Викторин Райский, премьер Мариинского театра.^²

Через неделю после меня в камеру поступил Михаил Григорьевич Ярошевский, ныне преуспевающий профессор, автор учебника психологии. Его дело было похоже на наше. Тоже кружок из 8-ми человек. Руководителем являлся сын известного невропатолога Давиденкова. Коля Давиденков.^³ Были там студенты: филолог Люблинский, историк Коля Гольдберг. И еще Тосик Предтеченский, сын профессора нашего факультета. Очень милый мальчик. И хотя обвинение, как и в нашем случае, было дутое, но эти ребята тоже хотели что-то осмыслить, понять смысл этих нелепых публичных процессов — Тухачевского и Зиновьева.

Ярошевский при первом допросе от показаний отказался. Попросил следователя: «Я прошу, не бейте в печень, она у меня больная». И его стали бить именно в печень. Началась желчная рвота. И он подписал протокол. Подписали и все остальные.

На суд они попали уже после снятия Ежова, когда стало важно показать вредительство самого Ежова и его сподвижников. Во время суда они все отказались от своих показаний. И через неделю были освобождены! Вышли они в 39 году. Мы — в 40-м.

Мой отец был военным врачом, у него была обширная переписка с заграницей. Больше всего я боялся, чтобы мое дело не легло на него.

Я сопротивлялся, насколько мог. Прошел «конвейер», это страшная вещь. Меня допрашивали несколько следователей неделю подряд, не давая передышки.

Но сломался я тогда, когда следователь стал вырывать у меня волосы, прядь за прядью. Это меня ошеломило. К тому же все мои однодельцы подписали протокол, и я решил сдаться.

После этого я стал жить в камере спокойно.

В нашей 25-ой, по-видимому, в конце 37-го года сидел композитор, довольно популярный в то время. Поль Марсель Русаков.^¹ Его песня «Когда простым и нежным взором...» была популярна. Родился он в Париже. Этого было достаточно, чтобы он получил свой срок за шпионаж.

Он сочинил приятную мелодию. Стихи написал очень любимый студентами-китаистами преподаватель Васильев.^²

Когда я попал на Шпалерку, ни того, ни другого в камере уже не было. А песня, гимн, как ее называли, жила.

За решеткой небо голубое,

Голубое, как твои глаза.

Сердцу больно. Разве успокоит

Эту боль вечерняя слеза...

Мы расстались, может быть, навеки,

Милая, любимая моя.

В этом поседевшем человеке

Не узнаешь ты теперь меня.

Там за решеткой жизнь,

Там за решеткой воля,

Здесь сумрак сводов, сумерки души

В тоскливые часы, в часы сердечной боли

Мне видится твой взор в ночной тиши.

Одни уходили, никто не знал, куда. Другие приходили. А гимн 25-ой камеры жил...

Борис Павлович Соколов^¹

КАМЕРА № 9

Какие люди сидели в одной камере со мной! Старостой камеры № 9 был премьер Мариинского театра Викторин Попов-Райский. Был он очень красив, высокого роста. Держался мужественно. Авторитет у него был беспрекословный.

Я помню, как Райский рассказывал о своих встречах с С. М. Кировым, который не раз приходил к ним в театр.

Держали Райского в наручниках, мучили сильно. С допросов притаскивали волоком.

Обвиняли его и Вительса^² в шпионаже.

Держался Райский хорошо. Потом его уверили, что Вительс уже расстрелян, и он какую-то бумагу подписал против него. И вдруг однажды увидел Вительса среди тех, кого вели в баню. Значит, жив!

Очень мучился этим.

Любили мы, когда он для нас пел. Под сурдинку (т. е. тихо).

Очень много в камере было националов: армян, греков, евреев, немцев... Интернационал. Но что интересно? Ни разу не встретил ни одного грузина. Видно, боялись взять случайно кого-либо из родственников Сталина.

Были «бывшие».

Последний при царе консул в Персии Соботинский. 90 лет. Член царского сената Занн. Такого же возраста... Они все подписывали, что им предъявляли.

Гвардейский полковник Гвоздовский подписал обвинение, в котором говорится, что он на углу Невского и Садовой стоял с бомбой, готовясь кого-то убить. Потом ему сказали, чтобы в показаниях он заменил адрес предполагаемого террористического акта. И тут он заупрямился.

Нет уж, я как-то привык с бомбой стоять именно на углу Невского и Садовой!

Был в камере американский бродяга Чарльз Леонович Браун. 47 лет. Родился в Гватемале. В 12 лет убежал в Сан-Франциско, с тех пор бродяжничал. Сидел во многих тюрьмах. Перешел советскую границу, думая, что попадет в социалистический рай, получит пенсию. Попал в тюрьму. Русского языка не знал. Я был его переводчиком: он говорил по-английски и по-немецки.

Еще один актер у нас в камере сидел — Николай Константинович Вальяно.^¹ Был он с длинной бородой, весь заросший.

Новички его пугались, а он им: «Не боись! Колька-грек защитит!»

Был он душой камеры. Изображал бравого солдата Швейка. Мертвого рассмешит. Особенно мы любили сценку допроса. Он ее разыгрывал в двух лицах: следователя и Швейка.

— Признавайся!

— Признаюсь!

— В чем ты признаешься?

— Во всем признаюсь!

— В чем именно?

— В чем вам угодно? И т. д.

Били нашего Швейка сильно. После допроса отлежится, отдышится — и за свое. ...В тюрьме я поверил в людей».

Александр Карлович Тамми^¹

КАМЕРА № 19

— Лапин? Василий? Помню такую фамилию. Был он в нашей камере. — К Александру Карловичу Тамми я бросилась со всех ног.

Он и на фотографии узнал отца. Но ничего о нем рассказать не мог. Помнил, что, вызывая на допросы, называли эту фамилию (вообще память на фамилии вызываемых понятна: не меня ли?).

— Мы были из разных кланов, размещались в раз-

ных углах. Камера рассчитана на 10 человек, сидело в ней сто. Нары были в три этажа, поворачивались на другой бок все одновременно. Я был все время с партийцами. Старостой нашей камеры был Петр Васильевич Дашкевич^¹. Я у него заместителем.

Дашкевич — председатель Облплана, участник взятия Зимнего, старый большевик. А я работал в Обкоме комсомола. Меня арестовали в один день с Мартьяновым, 2-м секретарем Обкома комсомола. В день моего рождения — 28 декабря 1937 года. Рядом с нами был сын Кодацкого^² (председателя Горсовета), Роман Владимиров, секретарь горкома комсомола.^³ Могучая была кучка.

...Лежим мы на нарах, я Дашкевичу говорю: «Давайте Сталину обо всем напишем».

— Наивный ты, Саша, ну какой оркестр без дирижера играет? Меня-то расстреляют, а ты можешь выпутаться. Сын у меня остается. Ты дай мне клятву, что ты с ним поговоришь...

Ну а интеллигенция жила своим кланом. Помню был директор Дома культуры с Васильевского Острова, фамилия вроде Кнебель. Он нам рассказывал наизусть Флавия «Иудейская война». И кто-то однажды попросил повторить рассказ про смерть Ирода.

Вот этот короткий отрывок.

6) Прибывъ на обратномъ пути въ Iерохинъ, онъ въ своемъ мрачномъ настроенiи, желая какъ-будто бросить угрозу самой смерти, предпринялъ безбожное дело. Он приказалъ собрать знатнейшихъ межей со всехъ месть Iудеи и запереть ихъ въ такъ называемомъ ипподроме (ристалище); затемъ онъ призвалъ къ себе свою сестру Саломiю и мужа ея Алексу (28,6) и сказалъ имъ: «Я знаю, что iудеи будутъ праздновать мою смерть, какъ юбилейное торжество; однако мне могутъ устроить и трауръ и блестящую погребальную процессiю, если только вы пожелаете исполнить

мою волю. Какъ только я умру, тогда вы оцепите солдатами техъ заточенныхъ и прикажите какъ можно скорее изрубить ихъ, дабы вся Iудея и каждая фамилiя противъ своей воли, плакала бы надъ моей смертью»

Непостижимо! И то, что заведующий Домом культуры знает наизусть Флавия, вероятно, знает и латынь, и иврит, а попал в «ежовые рукавицы» человека с «незаконченным низшим образованием» (так напишет, заполняя «Анкету арестованного» в 1939 году бывший нарком Николай Ежов). И то, что Флавия слушает вся камера. И кто-то (вдруг — Лапин?) просит повторить рассказ про смерть Ирода.

И вновь слушают и беспартийные, и старые большевики.

А потом Александр Карлович Тамми даст мне еще один адрес своего однокамерника — Соловьева Вадима Михайловича. И я напишу ему письмо в Новосибирск, а ответ получу из Кисловодска.

31/5 93 г.

Уважаемая Наталья Васильевна!

Сейчас я отдыхаю в Кисловодске в клинике Ленина по бесплатной путевке и бесплатному билету (по праву репрессированного).

К сожалению, ничего не могу написать относительно Вашего отца. Меня арестовали и попал я в камеру № 19, когда Вашего отца уже не было в живых, 20 июня 1938 года.

Мир праху его!

Дашкевича и Тамми я застал. Они всегда сидели рядом.

Помню Боголепова Виктора Платоновича, адмирала Черноморского флота.

А больше всех мне запомнился сын поэта Гумилева — Орест Николаевич Высотский^¹. Я с ним сдружился. Он, как и я, был студентом.

В 1987 году я прочел его статью о Н. Гумилеве. И разыскал его, он жил в Кишиневе. Мы с ним встретились в 1988 году, через полвека!

В прошлом году весной он скончался от неудачной операции, через несколько недель после смерти своего брата известного историка Льва Николаевича Гумилева.

Наши ряды редеют с каждым годом. Все, что связано с теми годами, несмотря на неимоверные страдания тех лет, вызывают у меня чувство благодарности к Богу за то, что он провел меня через эти испытания и дал мне их силы пережить.

Благодарю Вас за Ваше письмо, да хранит Вас Господь!

С уважением, В. Соловьев.

Да хранит Вас Господь! Если бы. ...Мой отец тоже был верующим. Может быть, это ему помогло достойно принять смерть?

И — какое скрещение судеб! — он в дни юности любил и читал со сцены стихи Николая Гумилева.

Если есть вокруг человека аура, то так хочется допустить, что свет и след этой любви скрасил тюремную жизнь Оресту Высотскому, попавшему в камеру № 19 вскоре после того, как из нее увели на расстрел Василия Лапина.

18 марта, день расстрела

Это был выходной. В Ленинграде во всех театрах шли утренние спектакли.

В театре Радлова показывали пьесу «Баку» Никитина. Члена подпольного комитета Емельяна играл Николай Лапин, младший брат отца, ученик Радлова.^[i] Братья были очень привязаны друг к другу.

И хотя разница между ними была всего в пять лет, дядя Коля испытывал к Василию сыновние чувства. Их отец умер рано, когда Коле было 13, Васе 18 лет.

Не согласен, не согласен,

Не согласен жить без Васи!

— смеясь твердил Николай.

...18 марта сразу в двух театрах шла пьеса братьев Тур и Шейнина «Очная ставка». Роль следователя Ларцева в театре имени Пушкина играл Николай Симонов, в Ленкоме Юрий Толубеев, товарищи отца по институту.

Ларцев — лицо не вымышленное, образ писался с одного крупного чекиста Федора Ларцева. И приходился он моему мужу родным дядей. Такой парадокс. На семь пар чистых и семь нечистых нас не развести...

Бывало, что по обе стороны тюремного глазка оказывались жертвы Системы.

...18 марта на улицах Москвы и Питера шло ликование по поводу возвращения завоевателей Северного Полюса. В театре Иосифа Сталина смена декораций и освещения: только что чернили бухаринцев, теперь — в лучах славы папанинцы, среди них Петр Ширшов. Он выступает с пламенной речью перед ленинградцами:

«Не трудно работать когда знаешь, что о тебе заботится сам товарищ Сталин!»

Ширшов станет основателем Института океанографии АН СССР, а его жену, киноактрису Гаркушу-Ширшову арестуют без предъявления ордера на арест, и она умрет в Магадане в 1948 году.

Поистине театр Иосифа Сталина — уникальное явление!

...Я не знаю, как расстреливали людей в 1938 году. И где. В подвалах ли Серого дома пулей в затылок. Или вывозили в Левашово.

Первый раз я была в Левашове 18 марта 1990 года. Стоял туман. И зеленый забор, к которому я жалась, был жутковат своей бесконечностью. За ним — кладбище. Здесь погребено 46771 человек. Наконец-то

дверь. Закрыта наглухо. Висит объявление: «Мемориальное кладбище будет открыто в 1990 году».

...Через три месяца солнечным июньским днем я шла по той же дороге. Цепочка людей тянулась к кладбищу. Рассказывали друг другу одно и то же: «Нам сказали десять лет без права переписки — и все».

Говорили, что расстреливали по 40 человек и бросали в ров. Эти рвы до сих пор приметны...

Может быть, расстрелы в 1938 году в Левашове проходили так же, как и в 1921-м в Бернгардовке? И здесь будет к месту отрывок из документального рассказа Ореста Высотского «Гибель Николая Гумилева».^¹

«...Чуть посветлело окно, резче проступили черные прутья решеток, когда в тюремном коридоре послышались шаги многих кованых сапог, приглушенные голоса, где-то щелкнул дверной замок, раздался громкий, надрывный крик, сразу смолкший - то ли закрыли дверь, то ли кричавшему заткнули рот. В камере сразу проснулись, молча прислушиваясь к происходящему за дверью.

— Давай все на выход, поживей?

В тюремном дворе, мокром от шедшего ночью дождя, тарахтели два грузовика, и в сыром воздухе стоял удушливый запах бензинной гари. В кузове первой машины уже сидели на корточках арестанты, во вторую полезли только что подошедшие. Было раннее сырое утро, над крышами низко висели лохматые тучи.

— Николай Степанович, куда нас везут? Неужели?.. — тихо спросил князь Туманов.

— Не знаю Константин Давыдович, не знаю. Все может быть, — так же тихо ответил Гумилев.

Дорога вошла в ельник с одинокими соснами. Передняя машина остановилась в сотне шагов, из нее начали выпрыгивать люди. Из задней конвоиры тоже приказали вылезать. Дождь перестал, на дороге были лужи.

Возле передней машины началась какая-то суета, несколько конвоиров пошли туда, издали донесся пронзительный крик, точно кричал подстреленный заяц.

Когда вторая группа со связанными руками, скользя по грязной дороге, подошла к передней машине, там было уже все кончено. Возле большой, вывороченной с корнем сосны желтела свежей глиной большая яма. От нее к стоявшим толпой людям подошел человек в кожаной куртке, засовывая наган в кобуру, вынул бумагу, и с заметным латышским акцентом начал читать постановление Петроградской Чрезвычайной Ко-

миссии от 24 августа 1921 года о раскрытии в Петрограде контрреволюционного заговора.

Николай Степанович стоял со связанными руками за спиной, чувствуя противную тошноту, подступающую к горлу, струйки холодного пота, текущие по спине. И все окружающее казалось странным, страшным сном, от которого он вот-вот проснется.

...И вдруг сердце замерло от восторга, как замирает у ступившего на край стены, где только воздух. — «Вот оно — искупление, Господи..!» — мелькнула мысль, почти неосознанная — и Гумилев, высоко вскинув голову, пошел к яме...

У русского народа издавна особенно трогательна любовь к мученикам, погибшим не в бою, не в борьбе с врагами, а именно безвинно. Не случайно первыми русскими святыми стали преподобные Борис и Глеб, зарезанные по приказу Святополка Окаянного. Склонность к жертвенности, готовность идти на заклание — это самая большая активность, самый высокий героизм. Точно в яркой вспышке молнии, появляется в ней сила духа. Это есть, по словам профессора Льва Николаевича Гумилева — пассионарность».

Склонность к жертвенности? Не знаю, не знаю.

...Сколько человек было расстреляно 18 марта 1938 года? Сорок? Среди них и шестеро работников театра железнодорожного транспорта: Вольдемар Мишель, Владимир Погодицкий, Сергей Патрикеев, Иван Анухин, Роберт Томашевский и Василий Лапин.

Последняя роль — последний поклон

Ото всей родительской библиотеки, конфискованной при аресте отца, мне в наследство досталась «Белая стая» Ахматовой, маленькая книжечка стихов, изданная в Петербурге в 1922 году.

С нею я и вышла на сцену (храни меня, мой талисман!) С.-Петербургского Дома актера. 17 марта 1995 года.

И — первое в этом сборнике стихотворение:

Думали: нищие мы, нету у нас ничего,

А как стали одно за другим терять,

Так, что сделался каждый день

Поминальным днем...

— стало началом поминального вечера.

Накануне я ходила по улицам детства. Настраивала себя. И расстраивала себя, твердя:

Петербург! У меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса...

Опять пришла на перекресток трех улиц: Воинова (Шпалерная), проспекта Чернышевского и набережной Робеспьера (вот уж кого надо бы давно лишить петербургской прописки!).

Постояла на том месте, где обычно, перебежав улицу, останавливалась мама и оборачивалась, чтобы по-

прощаться со мной. А я с 3-го этажа посылала ей вслед воздушный поцелуй.

В детстве я часто рисовала дом напротив и мамину летящую походку. Ей нравились мои рисунки. Иногда она секунду-другую позировала мне. И даже разыгрывала маленькие спектакли.

Это был театр одного зрителя.

А вот отца вспомнить не могу. Т. е., эпизоды, с ним связанные, память мне возвращает из прошлого, а его лица не помню, его походки и фигуры — тоже.

В скверике нашего проходного двора, сидя на скамейке, долго перебирала в памяти тех, кого бы пригласила на вечер: Ядвигу Фабиановну Позднякову с Геней, Леночку Чулкину с мамой, даже дворника Анания Суркова — Бог с ним! Тоже ведь

нелегко было мужику смотреть по ночам на чужую беду. И что он понимал, когда под утро говорил своим: «Еще одного троцкиста поймали!» Характеристику «жильцу дома Василию Лапину» дал вполне приличную, напраслины не возвел, и на том спасибо!

Никого из мной перечисленных в доме № 38 по Воинова сегодня нет. Но пригласительные билеты в почтовые ящики «их» квартир я опустила...

А потом обошла театры, где бывала с мамой-папой.

И закончила свою «кругосветку» цирком на Фонтанке. Цирк!!!

Как я его любила! До начала представления заходили мы с отцом за кулисы к клоуну Карандашу. А уж оттуда я пробиралась в зал, поближе к куполу. Именно там, а не в первых рядах, было мое любимое место.

Звучал выходной марш Дунаевского — и! Начинались чудеса.

Смешно, но при звуках этого марша я и сегодня жду чуда...

Как-то раз отец встретил знакомого у входа в цирк - и вот уж третий звонок, а мы все стоим! Я его дергаю за руку, а он мне: «Иди пока одна. Скажи, что ты Наталья Лапина и тебя пропустят». Я не очень-то поверила, но пошла. Через главный вход. Контролерша наклонилась ко мне, а я ей — шепотом: «Я Наталья Лапина».

— Ну, иди! — сказала она. И я прошла. И так важно прошла, словно я Любовь Орлова...

— Вот видишь, — посмеялся папа. — Ты уже свой человек в цирке.

...Давно я не была здесь за кулисами. С тех самых детских лет. А уж как мне нравилось именно закулисье!

Попросила позвать клоуна.

— Какого?

— Любого.

Вначале подошедший, не вникнув в смысл мною сказанного, стал ерничать. Потом, прочитав пригласительный билет, посерьезнел и склонил голову в низком поклоне. Понял, умница, что меня привело, какие чувства...

Не знаю, пришел ли кто-либо из мной приглашенных. Важно, что я пригласила всех, кого пригласил бы отец.

Вопреки опасениям — большой зал Дома актеров был переполнен. И сразу отлегло от сердца. А то ведь суета сует нас всех поглотила, а время ожесточило, очерствило.

Выходит — не всех.

В основном пришло поколение, пережившее эту трагедию, молодых было мало. Да и что они знают о том времени? Только то, что хотят знать. Ни-че-го. «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног» — вот и отряхнули, в который уж раз! А может быть, зря я так? Были все-таки и молодые.

В вечере участвовали артисты, поэты, студенты Петербургской театральной академии. За бесплатно.

Здесь как никогда более уместно слово — участвовали, т. е. брали часть пережитого на себя. И зал тоже участвовал, сопереживал.

Разыскивая отца, я узнала о судьбе многих других репрессированных артистов. Восстанавливая историю одного театра, столкнулась с судьбой десятков других. С закрытием Ленинградского финского театра, например. Из 18 актеров 13 были арестованы...

Вспомнили на вечере о солисте Всесоюзного радио Борисе Дейнеке.

...В 30-е годы каждое утро звучала песня:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек,

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек...

День начинался с этой песни, которую исполнял Борис Дейнека. Потом голос его замолк. Он был арестован и сидел в ухтинских лагерях. После реабилитации умер в подмосковной деревне, больной и одинокий, не было у него никого «от Москвы до самых до окраин», всех потерял.

Вы помните, как ликующе звучала эта песня в кинофильме «Цирк»?

Молодым везде у нас дорога.

Старикам везде у нас почет.

А эту сцену с чернокожим мальчиком, которого передавали с рук на руки зрители цирка, напевая ему «Колыбельную»? Среди «зрителей» — Соломон Михоэлс, известный еврейский актер, исполнивший в фильме эпизодическую роль.

Михоэлс возглавил, точнее будет сказать — организовал, антифашистский еврейский комитет в годы вой-

ны, собравший миллионы долларов для победы над Гитлером.

Окончилась война — и Михоэлса уничтожили.

По заслугам каждый награжден...

В тюрьме на Шпалерке эту песню пели иначе:

Молодым в тюрьму у нас дорога.

Старикам в тюрьме у нас почет.

...Кульминацией вечера, мне кажется, было выступление ленинградского коллекционера Максима Павловича Малькова, который принес с собой старую патефонную пластинку с голосом Викторина Райского и Льва Вительса, солистов театра имени Кирова, расстрелянных в 1938 году... Они были ведущими оперными актерами. Пели в очередь партию Онегина...

Пятьдесят семь лет — и каких лет! — хранил коллекционер голоса двух знаменитых баритонов. Для непосвященного скажу, чего это могло бы ему стоить: поэтесса Ида Напельбаум, например, получила десять лет сталинских лагерей только за то, что в ее комнате висел портрет расстрелянного Николая Гумилева, ее учителя.

...Когда пластинка звучала, многие плакали — и не скрывали слез.

«Стало быть, дух наш жив, если мы еще способны отдавать последний поклон безвинно убиенным», — писала газета «Невское время».

На этом можно было бы поставить точку. Но! На вечере в С.-Петербургском Доме актера, где я была ведущей, об отце с матерью я вспоминала как бы между прочим. Мне казалось неудобным, слишком личным, говорить о своих родителях, когда расстреляны четыре миллиона, а в лагерях, в ссылке, на поселениях были десятки миллионов людей, и мои отец с мамой среди них — две песчинки.

Однако ко мне подошли с вопросами об Анисье Рыбкиной и Василии Лапине.

Василий Васильевич Леонов, артист Театра на Литейном, подарил книгу о первом выпуске Института сценических искусств, изданную в Ленинграде в 1925 году, в которой я увидела их имена... Софья Борисовна Прусиновская вспомнила моих родителей в спектаклях...

Четыре миллиона раз раздавался выстрел — и обрывалась чья-то жизнь, единственная и неповторимая...

Портрет в мозаике

Меня как реку,

Суровая эпоха повернула.

Мне подменили жизнь.

В другое русло

Мимо другого потекла она.

И я своих не знаю берегов.

Анна Ахматова

При аресте отца энкаведэшники унесли все его театральные фотографии, все альбомы.

Переворачивая их страницы, допытывались:

— Это кто?

— Это я в роли князя Звездича...

— А это?

— Я в роли... и т. д.

Побросали альбомы в мешок и унесли как улики.

А потом в «деле № 8935» я прочла: «фотографии и письма уничтожены за ненадобностью».

Так что остался из артистического прошлого отца один только рисунок Николая Симонова с его же надписью: «Васька Лапин в пьесах Достоевского. Колька Симонов».

Симоновских рисунков у родителей было много. Мама, например, — чертенком в десятках вариантов. Все подевались куда-то... Да и этот, чудом сохранившийся рисунок, весь помят, с подтеками, видно, на него что-то ставили, не придавая ему значения.

На обороте написано: «Не забудь уплатить за стирку Аркадьевне 6 р. 10 к. Она просила».

Лапин и Симонов жили в одной комнате общежития, были дружны.

В Институт сценических искусств, точнее в студию Академдрамы, Симонов пришел из Академии худо-

жеств, так что красивая легенда о том, что на приемные экзамены он явился в засаленной холщовой рубахе, обсыпанной мукой, могла иметь место только в театральном варианте.

В Самаре, где Симонов родился, он закончил гимназию, учился в художественно-промышленной школе.

«Читать или не читать? А если читать, то в чем?» — произнес перед экзаменационной комиссией Николай Симонов.

Фраза эта — не более, чем эпатаж, а всего вернее — очередной розыгрыш.

Розыгрыши, шутки, чаще ребяческие, были в ходу у студентов ИСИ.

Так, на фотографии Симонов и Лапин, шутки ради встают в одну позу, как бы обрамляя группу однокурсников.

Еще жива решетка, возле которой в институтском дворе они фотографировались.

«На Литейном на проспекте

В доме 46...»

— была такая у студентов ИСИ песенка, я знала ее слова, да забыла, а спросить не у кого теперь...

На Литейном, 46 находился ИСИ. В этом здании сейчас «школа Тутти». Я заходила. У самого входа плакат: «Будьте, как дома, — вытирайте ноги!» Рисунки ребят, куклы, как видно, ими сделанные. И зеркала, зеркала еще той давней поры. В них смотрится уже другая юность.

У меня не было фотографии курса, и Адель Игнатьевна Крылович мне ее подарила. Глядя на сокурсников, сказала: «Мы были настоящими». Помнила уже не всех. И опять спросить не у кого...

Николай Симонов. Еще до окончания института он был принят в труппу Академического театра драмы (в Александринку).

Это был театр традиций и непререкаемых правил. Для молодых, начинающих актеров, например, вход в артистическое фойе был запрещен... Симонов запрет нарушил. И разразился скандал.

Уцелел. А потом в 31-м году сам подал заявление об уходе из труппы. Тесно Симонову было прокрустово ложе советского театра! Попробовал организовать свой театр в Самаре. Через год вернулся. Смирился, смирил себя.

К Николаю Симонову (в силу родительских привязанностей) я испытывала почти родственные чувства. Издалека, разумеется. Его могучий талант, бешеный темперамент, ослепительность его улыбки долгие годы держали меня в состоянии восторженного преклонения.

«Если бы Коля не пил, его можно было

бы считать святым человеком», — сказала Анна Григорьевна Белоусова, жена.

Слишком масштабен он был для нашей «советской действительности». Просто чудом не попал под колесо репрессий.

Все больше времени Симонов проводил в мастерской. Рисовал много и неистово.

Был замкнут. Ушел в единоличье чувств.

...Последней из поколения родителей умерла недавно Валентина Константиновна Соболева.^¹ Работала в Саратовском театре и в Ленинградском БДТ.

Пришла я в 93-м в Петербургский Дом ветеранов сцены, понадеявшись на авось. И вдруг вижу — фотовыставка: 90-летие В. К. Соболевой.

Той самой?!

Валентина Константиновна была больна, но меня приняла и прошлое вспоминала с видимым удовольствием.

— Оня Рыбкина? Это была самая веселая девочка на курсе. Очень изящная и талантливая. Вивьен ее любил, хвалил часто. Подойдет, погладит по головке. А мы ревновали, потому что сами не смели к нему подойти.

— Вася Лапин? Ну, как же! Я его прекрасно помню. Такой милый, такой вспыльчивый! Он ведь был в меня влюблен...

Вот уж поистине жизнь человека делится на три периода: предчувствие любви, действие любви и воспоминание о любви.

По тому, как Валентина Константиновна оживилась и помолодела в свои девяносто лет при имени Василия Лапина, я порадовалась за отца.

Хотя он был ею в юности отвергнут, я это тоже знала.

Две частушки их студенческой поры (думаю, отцом сочиненные) запомнила:

Пароход идет, а навстречу льдина.

Хороша, да холодна наша Валентина,

Пароход идет. Скоро станция,

Закормили нашу Рыбку иностранцами.

Сошлись, как видно, две половинки разрозненных пар.

Валентина Соболева рассказала, что в институте они с Лапиным репетировали Пиранделло, но спектакль почему-то не состоялся.

А в БДТ однажды вместе играли в спектакле «Клоп» Маяковского.

По тюремным анкетным данным (мой единственный верный источник) я в послужном списке отца БДТ не обнаружила. Однако, перелистывая страницы журнала тех лет «Рабочий и театр», действительно нашла объявление о том, что в 1930 году в филиале БДТ состоялась премьера «Клопа», в котором были заняты Соболева, Лапин, Модестова и др.

Всякий раз отцовское или мамино имя, встречавшееся на страницах журнала, радовало меня, как встреча с родным человеком.

Спектакли, роли, рецензии...

Актер — в горьковском «На дне», Митя Торцов в «Бедность не порок», Алексей в «Детях Ванюшина»... Все это у режиссера Энритона вначале в театре Строителей, потом в Народном доме.

Рецензии в прессе то хвалебные: «Труппа подобрана достаточно тщательно, удачно...», то разгромные: «Режиссура насквозь подражательна».

В 1932 году Василий Лапин поступил на режиссерское отде-

ление театрального института, в так называемую «вузовскую надстройку». Потом работал в Витебске главным режиссером ТРАМа. Ну, а потом — театр Красной Армии, Дальний Восток, Киев, Транспортный театр...

Мне почему-то кажется, что театр не был истинным отцовским призванием. Больше всего он любил книги, музыку, природу. А может быть, в обратном порядке: природу, музыку, книги.

Был скорее созерцателем, чем деятелем, в отца своего Дмитрия Лапина, деревенского грамотея, оставившего после себя гармонь да полный сундук книг.

Родился Вася Лапин в «северной Швейцарии», в Токсове.

Семью Лапиных (трех сестер и пятерых братьев) токсовские любили. Все братья были баянистами, а дядя Леша играл еще на скрипке. Они часто выступали на вечеринках. И когда шли по деревне со своими ин-

струментами, про них говорили: «Вон артисты Лапины пошли».

В 15-летнем возрасте, когда Василия послали учиться в Петроград в коммерческое училище, он вел дневник. (Спасибо тете Лиле, папиной сестре, — сохранила).

17 декабря 1916 года.

Я мечтаю о побеге. Опротивело мне все: занятия, и общество, и городская жизнь - все, все? Чертовский городишко! Сидишь в думной городской комнате - и предаешься мечтам о дальней родине, где все как бы высшим Богом создано. Где все так мило душе: маленькие домики, разбросанные тут и там, спящий под снежным покрывалом нахмурившийся сосновый лес — все оставляет в воображении самое милое впечатление. Я бы вечно смотрел и не насмотрелся на них.

А как подробно он пишет о дороге домой, о встрече с матушкой, с сестрами и братьями любимыми! Как восторженно о дивной песне пекаря, «столько тоски, столько печали в ее напеве!»

25 декабря. Вот и Рождество, - думал я, лежа в кровати. Я слышал пробуждение сестер, отправлявших маму и папу в церковь. Начал будить братьев. Радуясь наступлению Рождества, они с первого моего крика начали вставать. Когда я вышел на кухню, то увидел на плите два кофей-

ника, которые усиленно шипели, как бы предчувствуя скорое свое уничтожение. Пекарь, освобожденный от работы, пил кофе, заваренный исключительно для него.

Чистота, уютность, теплота кухни пронзили меня. В окно уже сверкали холодные лучи солнца, и я заключил, что сегодня хорошая погода. И я не обманулся. Погода была чудесная. На небе ни тучки. Пушистый снег серебрился на солнце. Ветер не шелохнется. Однако мороз достиг 23 градусов. Везде, куда ни посмотришь, мелькают огоньки, в окнах видны накрытые столы, каждая семья разговлялась. Никому кажется не было дела до мороза.

Однако надо было заглянуть в харчевню. Столы были уже накрыты: зажаренный окорок на краю стола, всевозможные колбасы, сыры, масло, рыба, кулич, крендель находились на нем. Большой горшок хорошего топленого молока на другом столе совсем смутил меня, я чуть не хлебнул из него, не дождавшись очереди. Через четверть часа мы уж сидели за столом.

После кофе я играл на баяне, ходил на лыжах, а вечером рассказывал о театре.

Вася рассказывал о братьях Адельгейм. Это были знаменитые трагические актеры.

«Очень хорошо сыграл Марка Великолепного Роберт Адельгейм, — записывает он в дневнике. — Власть женщины над человеком очень впечатляет».

А чуть позже:

«Смерть Иоанна Грозного с Раф. Адельгеймом очень скучный спектакль».

Но зимний лес! Но разноцветье трав! Об этом немало страниц в Васином дневнике.

...Однажды 15-летний мальчик увидел восход солнца на Питкяярви. И этот восторг души никак не мог соотнести с жизнью в городе, которая гасила все краски природы.

Пройдет всего год — и рухнет мир красоты покоя, не станет этого родникового уголка природы, все будет вздыблено и порушено, а толковые хозяева с корнем вырваны, высланы, уничтожены.

Может быть, поэтому и решит Василий от реальной жизни уйти в театр, в игру - как в последнее пристанище? Подобному, кстати, немало примеров.

В Токсове у Лапиных было большое крепкое хозяйство. Держали даже ресторан «Горная роза». Ресторан, не сомневаюсь, детище бабушки, название - явно от деда.

Ну, и конечно, бабушка, Александра Алексеевна Лапина, была раскулачена. С нею к той поре из семи детей оставался один Дмитрий. Они попали «в тот мощный поток, протолкнувший в тундру и тайгу миллионов пятнадцать мужиков, который пролился, всосался в вечную мерзлоту».^¹

Отец, к тому времени уже ленинградский актер, на свой страх и риск поехал на Кольский полуостров вслед за матушкой. Не знаю, уж как это ему удалось, но привез ее, больную, в Ленинград, поселил в свою шестиметровую комнатку на Невском. Там она и доживала жизнь и умерла в блокаду в 1942 году.

...Несколько раз бывала я в Левашове, где теперь и крест поставлен, и колокол звонит по погибшим. Но присутствия отца я там не ощущаю. Только в Токсове (раньше лишь озеро называли Кавголовским, все остальное — Токсово). Залюбленное туристами и дачниками место, а потому заплеванное ими, и все-таки прекрасное! Все здесь напоминает мне мечтателя и поэта Васю Лапина, который из леса всегда приходил с пустой корзинкой...

А бегали по грибы и по ягоды все лапинские. Бабушка Шура была строга и запаслива. Все в дом!

И на Койранкангас (в переводе с финского — Собачья роща) — бегали за брусникой.^¹ Пока не поползли темные слухи, что на этой пустоши расстреливают людей, которых привозят из города.

Что-то жуткое происходило вокруг.

Последняя запись в дневнике Васи приходится на начало года, переломившего жизнь:

21 января 1917 года.

Сегодня мой день рождения. Мне минуло 16 лет.

Прощай же детство, прощай свобода дней беззаботных! Красуешься ты, как радуга в лазури...

Занавес!

Как тяжело ходить среди людей

И притворяться непогибшим.

Александр Блок

Почему так нелюбопытна, скажу честнее — равнодушна я была к прошлому своих родителей, пока мама была жива? Эгоизм молодости? Да, конечно. Но, думается, мама и сама меня к этому приучила, оберегая от "Васиного наследства", как неизменно называла она арест отца. Прошлое было за семью печатями и для меня, и для других тоже. Сохранились письма, фотографии маминых друзей и кумиров, учителей (по театру) и учеников (по Дворцу пионеров). Столько горячих слов ей сказано было! Столько несбывшихся пророчеств!

Из какого-то письма выпал засушенный цветок. Покружил над столом и рассыпался один из его лепестков.

Сколько же лет ему и чему он давний свидетель?

«Наивный мир, наивных лет...».

Как-то, к слову пришлось, мама сказала, что работала в одной концертной бригаде с Клавдией Шульженко. Я не стала расспрашивать, а она не стала продолжать.

Своим горячо любимым драмкружковцам она никогда не говорила о дружбе с Николаем Симоновым, Михаилом Екатерининским... Скромность? Незажившая рана? Мне кажется, осторожность. Врать не умела, всей правды сказать не могла.

Лишь однажды плотину прорвало. 13 января 1965 года. В этот день в «Комсомольской правде» были опубликованы письма Рихарда Зорге жене. И фотография молодой женщины с подписью на ней: "Екатерина Максимова — жена отважного советского разведчика. Героя Советского Союза Рихарда Зорге. Снимок сделан в начале 30-х годов".

— Это же Катюша, — говорила мама потрясенно, — Это наша Катюша Максимова!

С того дня она собирала каждую строчку о знаменитом "Рамзае". Именно тогда я услышала многое о их совместной с Катюшей юности в Петрозаводской гимназии, о их учебе в Ленинграде.

Рассказ об Анисье Рыбкиной будет рассказом о театральном Петрозаводске начала нынешнего века, о судьбе трех подруг, о трех кострах, которые погасило наше инквизиторское время.

Петрозаводск был городом театральным. С первыми пароходами, лишь только лед сойдет на Онего, приезжали из Петербурга артисты. В разные годы здесь пе-

ребывали Е. П. Корчагина-Александровская, Н. В. Смолич, П. И. Лешков, Л. С. Вивьен, Н. В. Петров, П. С. Рашевская, Б. А Бертельс, Н. Н. Ходотов (уроженец Петрозаводска) — всех не перечислишь.

Оня Рыбкина, Катя Максимова, Сонечка Неелова — приходили встречать их на пристань с букетиками весенних ландышей, восторженные гимназистки, не ведающие, что уже предначертано судьбой: Оне Рыбкиной — стать женой «врага народа», Сонечке Нееловой — сгореть от скоротечной чахотки, а Катюше Максимовой — полюбить легендарного Зорге, себе на погибель...

Но это - потом. А сейчас - какое бездонное небо! Какое бездонное Завтра!

Все трое были одержимы театром. Все влюблены в Корчагину-Александровскую, при одном воспоминании о ней расплывались в улыбке. И в Леонида Вивьена, о котором газета «Олонецкое утро» писала: «Если можно сделать какой-нибудь упрек Вивьену, то разве

только тот, что он для комической роли московского шалопая Пети Бежина чересчур изящен». (Речь шла о спектакле «Столичный воздух».)

...От весны к весне девочки подрастали. Уже были прочитаны Шиллер и Шекспир, Гамсун и Метерлинк. Островский и Чехов, Ахматова и Блок...

Сидят у окошка с папой.

Над берегом вьются галки.

- Дождик, дождик! Скорей закапай!

У меня есть зонтик на палке.

Там весна. А ты зимняя пленница,

Бедная девочка в розовом капоре.

Видишь, море за окном пенится?

Полетим с тобой, девочка, за море.

Эти стихи Блок написал о них.

Зимы долгие в Петрозаводске, вечера длинные. И все мечты и мысли о новой весне — так бы и полетели ей навстречу!

В двух городских домах допоздна спорили о театре, разыгрывали домашние спектакли, устраивали музыкальные вечера.

У Максимовых, где вокруг Катюши собиралась молодежь. И у известного в городе врача Максима Филипповича Леви. Здесь встречались люди посолиднее.

Оня Рыбкина бывала там и там. Ее все любили за веселый нрав, за легкий характер.

У Кати в доме она — «ведущая артистка». У Леви — сидит рядом со старшим братом Иваном Неволиным (Рыбкиным) пай-девочкой. В доме Леви бывали в гостях все заезжие знаменитости. Зато у Катюши ежегодно 10 февраля устраивались вечера памяти Веры Федоровны Комиссаржевской, их любимой артистки.

И то, что Николай Ходотов привозил Веру Федоровну в Петрозаводск и она видела водопад Кивач и Онежское озеро, наполняло подружек восторгом. Жаль только, что все это было за год до их рождения, в 1902 году.

Девочки были одногодки, учились в одном классе и, как веревочкой, были связаны мечтой быть такими, как Комиссаржевская. Они дарили друг другу фотографии с трогательными надписями.

Оня Рыбкина — Кате Максимовой:

«Когда-нибудь, нескоро, милая Катюша, когда мы будем большими актрисами, мы может быть, опять встретимся. Верь в себя, Катюша!»

Соня Неелова — Оне Рыбкиной:

«Мы будем много страдать. Никто не узнает себя, не узнав страданий».

Первое не сбылось. Второе — сполна.

Однако несколько счастливых лет судьба подарит им.

В 1918 году в Петрозаводск приехал Николай Васильевич Петров с труппой петербургских актеров...

5 июня пьесой Горького «На дне» открылся Народный театр драмы.

В связи с этим событием по Мариинке, главной улице Петрозаводска, были устроены гулянья, собралось едва ли не полгорода. Духовой оркестр под управлением Солнышкова исполнял Чайковского, Грига, Брамса. Об этом сообщала местная газета. Она будет из номера в номер писать о театре по-домашнему тепло. Вот, например:

«4 июня шел спектакль «Гроза». Странницу Феклушу играла Корчагина-Александровская. И публика осталась ею так довольна, так довольна, — по самое горлышко».

Приехавшие из Петербурга артисты остались и на зиму (первый зимний театральный сезон в Петрозаводске!). В северной столице в это время начался голод, многие актеры поспешно уезжали за границу.

В Петрозаводске все располагало к творчеству: и спокойная, сравнительно с Петроградом, обстановка, и постоянные аншлаги в театре (Петров поначалу удвоил, а потом и утроил жалованье артистам), и взаимная любовь, которая с первого же спектакля установилась между артистами и зрительным залом.

Стоит вспомнить об одном случае, возможно, единственном в истории театра.

Давали комедию «Бабушка» (по пьесе Кайяве) с Корчагиной-Александровской в главной роли. Доиграть второй акт артисты не смогли. Гомерический хохот сотрясал и сцену, и зрительный зал. Вот что написал рецензент местной газеты:

«...В последнем действии Н. В. Петров при сотрудничестве Е. П. Корчагиной-Александровской и А. И. Смирнова нашел «ритм пьесы» и воплотил в жизнь искрящийся, серебристый, беспечный французский юмор. Его игра оказалась столь богатой солнечным весельем, что публика пережила, точно молниеносную, острую эпидемию смеха.

Хохот до слез передавался из зала на сцену. Участвовавшие в пьесе актеры поддались могучей психологической волне и... рассмеялись так же искренне, не будучи в силах играть.

Вслед за ними та же участь постигла и самого Н. В. Петрова. Настала минута общего неудержимого припадка смеха, разразившегося громом аплодисментов.

С этим художественным достижением следует поздравить его виновника Н. В. Петрова. Пусть такое слияние станет частым — в смехе, в слезах, или других ощущениях — безразлично. Это ведь и есть то самое, чего публика ждет от современного театра».

Так артисты и не закончили этот спектакль. Но всем, кто был на сцене или в зрительном зале, он на всю жизнь запомнился и напоминание о «Бабушке» всегда возвращало людям хорошее настроение.

О Николае Васильевиче Петрове однажды обронила Фаина Раневская: «Он не «носил себя», а всегда носился как юноша...»

Именно так. Многие актеры знали его по тем временам, когда он был неизменным ведущим вечеров в известном артистическом кафе Петрограда «Бродячая собака», и по старой памяти называли Колей Петером. Пестрой была жизнь Коли Петера. На Петрозаводск пришлась светлая ее полоса.

Был Н. В. Петров что называется, «заводной».

В доме М. Ф. Леви вместе с хозяином устраивал домашние капустники. Потом возникла идея творческого союза, названного «Тарантой».

О рождении «Таранты» артисты известили Москву телеграммой наркому просвещения Луначарскому, который впоследствии говорил Петрову:

«Среди бесконечного количества дел, организационных вопросов, выступлений и переписки я был, откровенно говоря, озадачен вашей телеграммой. Но раз

родилась «Таранта», я должен был ее поздравить. И послал телеграмму в Петрозаводск». «А что же это все-таки за «Таранта»? — смеясь, спрашивал Луначарский много лет спустя.

Действительно, что это такое?

«Таранта» — творческий союз. Театр в театре. «Таранта», провозгласив борьбу с провинциальной скукой и обывательщиной, устраивала вечера после спектаклей, в которых зритель становился участником происходящего. Ему задавались вопросы: «Что Вы ждете от сегодняшнего вечера?», «Что бы Вы пожертвовали

человечеству?», «Что бы взяли от человечества взамен?», «Ваш девиз?».

Ответы обсуждались, и авторы самых удачных из них принимались в члены «Таранты».

Так, ими стали композитор Юрий Шапорин, командующий Онежской флотилией Э. С. Панцержанский^¹ и все студийцы, которых окрестили «хоботками».

При театре Н. В. Петровым была создана студия. После конкурсного отбора туда были приняты 30 человек. Анисья Рыбкина, Софья Неелова и Екатерина Максимова в их числе.

Студия Николая Петрова сыграла большую роль в становлении театра в Петрозаводске, в воспитании его зрителей.

Из восьми предметов, которые преподавались студийцам, четыре (теорию и технику драмы, технику движения, практику драмы, общий режиссерский класс) вел сам Петров.

Кроме него педагогами были Евгений Сергиев (актер и режиссер театра) и Юрий Юрьин (драматург, актер и режиссер). Юрий Николаевич Юрьин возглавит и театр, и студию после отъезда Петрова из Петрозаводска в Кострому в 1919 году.

Юрьина любила петрозаводская публика... Когда он заболел, газета «Известия олонецкого губсовета» в каждом номере сообщала о самочувствии артиста.

19 октября 1918 года писала: «На будущей неделе поправившийся артист будет играть Расплюева в «Свадьбе Кречинского».

Именно Юрий Николаевич Юрьин благословит трех выпускниц студии: Екатерину Максимову, Софью

Неелову и Оню Рыбкину на учебу в Институт сценических искусств. Каждой он подарит свою фотографию с афтографом:

«Ты по-настоящему талантливый человек, но если это дает права, то еще больше накладывает обязанностей. Жду от тебя многого, не обмани меня».

В 1922 году Анисья Рыбкина и Софья Неелова будут приняты в Институт сценических искусств.

Годы учебы в институте были счастливым временем!

Посланцы Карелии, студенты разных вузов, жили коммуной в Карельском землячестве на Кирочной (ул. Салтыкова-Щедрина).

Им присылали посылки из Петрозаводска ("В помощь

голодающему красному студенчеству"): сущик, моченую бруснику, сухари.

На пиршество собирались друзья из разных вузов. Душой вечеринок, разумеется, были "артисты", заслуженные-застуженные, народные-голодные.

Кирочная, 40 — памятный адрес!

Катюша Максимова приедет в Питер на год позже. Ее не отпустят «учиться на артистку» родители. Александр Флегонтович Максимов скажет свое решительное «нет». И понадобится год уговоров, просьб, слез Катюшиных, чтобы к будущей весне он изменил это решение.

А тогда, провожая подруг, она отдала им свой бесценный талисман — фотографию с автографом Мэри Пикфорд — на счастье!

«Приеду через год — вы мне ее вернете».

(Однажды она написала знаменитой кинозвезде письмо, и та ей прислала из Голливуда свою фотографию.)

«Приеду через год...» Так все и случилось. А потом на выпускном спектакле в ИСИ был у них почетным

гостем Юрий Николаевич Юрьин. И не только потому, что спектакль шел по его пьесе «То, чего не было», а и потому, что он стал теперь мужем Катюши Максимовой. Через год она уехала с ним в Москву. И они вместе работали в Театре революции (ныне им. Маяковского).

Юрьин был серьезно болен. И его направили лечиться в Италию. Он туда поехал с Катей и с дочкой от первого брака Наташей.

В Петрозаводск приходили Оне Рыбкиной письма и открытки с острова Капри. От Кати: «Рыбочка, милая, здесь изумительно, живу чудно... Начинаю приходить в себя от всех дорожных впечатлений. Юр. очень кланяется тебе». От Юрьина:

«Дорогая Рыбка! Катюша, Наташа и я шлем тебе и твоему мужу привет с Капри.

...Здесь море совсем изумрудное, а солнце такое, что можно взбеситься. Мы чувствуем себя, как первые люди в первую фазу Эдемского житья (до человекопадения)...»

К сожалению, не помогли Юрьину ни море, ни солнце, ни Катюшина любовь...

Через много-много лет (когда мамы уже не было в живых) я получила письмо от дочери Юрьина, Натальи Юрьевны Юрьиной, она писала о Кате.

«Екатерина Александровна была, конечно, удивительной женщиной, по преданности, по уму, по мягкости и теплоте, которую ощущали и я, и отец мой.

Когда отец умер, и мы похоронили его на Капри, Екатерина Александровна вернулась в Россию. Она всю жизнь считала меня близким и родным человеком. Я приезжала к ней в гости в Москву, с Екатериной Александровной было всегда так интересно, она так много знала! Это была женщина величайшего душевного благородства!»

После смерти Юрьина Екатерина Максимова навсегда оставляет сцену. О причине этого поступка можно лишь гадать.

Мария Алексеевна Модестова, тоже петрозаводчанка, тоже актриса, хорошо знавшая Катю, сказала мне: «Она была особенная. Какая-то сосредоточенная, углубленная в себя. Она никогда не умела развлекаться».

Екатерина Максимова пошла работать на завод «Точизмеритель». Аппаратчица, мастер, а затем начальник цеха — вехи на ее новом пути.

«Катюша! У тебя есть свое лицо, интересное, своеобразное, волнующее», — писал ей когда-то Юрий Юрьин.

И, вероятно, решение уйти из театра можно объяснить своеобразием Екатерины Максимовой, тем, что она жила по законам своей нравственности.

В ее полуподвальной комнате на Нижне-Кисловском продолжали кипеть споры о Мейерхольде и Маяковском, звучать стихи любимого ею Блока.

Есть минуты, когда не тревожит

Роковая нас жизни гроза.

Кто-то на плечи руки положит,

Кто-то ясно заглянет в глаза...

И мгновенно житейское канет,

Словно в темную пропасть без дна.

И над пропастью медленно встанет

Семицветной дугой тишина.

И напев заглушенный и юный

В затаенной затронет тиши

Усыпленные жизнию струны

Напряженной, как арфа, души.

...В 33-м году Катя вышла замуж за Рихарда Зорге.

Вскоре после его ареста в Токио арестовали и Екатерину Максимову. Ходили слухи, что ее допрашивал Берия. Потом ее сослали в Красноярский край.

Последнее письмо от нее датировано 18 мая 43-го года:

Дорогая мамочка! Вот я и воскресла вновь. Пострадать пришлось много, но я очень здоровый и крепкий человек... кончится война, вернется Ика (так она звала Рихарда), встретимся в Москве. Все будет хорошо.

Когда Александра Степановна в очередной свой приезд к Катюше в Москву, еще до войны, пожалеет по-бабьи дочку (все одна да одна, где он, твой Ика?), та ответит: «Я его очень люблю, мама». И прочтет:

Я сам свою жизнь сотворю,