В.ЛАПШИН

Я РОДОМ ИЗ ВАСИЛЬСУРСКА

ПРЕДИСЛОВИЕ

В этом очерке рассказана суровая жизнь и становление личности одного из многих, не таких уж редких людей, родившихся при царской власти, росших и учившихся при советской власти, в сталинскую эпоху, в военное и послевоенное время, а также в период власти Хрущева, Брежнева и других и дожившего до перестройки. Очерк охватывает детство, юность, учебу, недолгую семейную жизнь, а затем арест, следствие, скитания по лагерям и тюрьмам, годы ссылки в условиях крайнего Севера и, наконец, возвращение в Ленинград. Все это рассказано, может быть, недостаточно литературно, но искренне и правдиво, так как глубоко пережито автором.

... Я не политик и не решусь взять на себя какие-либо обобщающие выводы. Я, рядовой труженик, хочу поделиться своими мыслями о том, как жили люди моего поколения, о чем мечтали, как воспринимали окружающий мир.

Родился я в городе Васильсурске Нижнегородской области 23 марта 1906 года у мещанина Лапшина В. С и его супруги Лапшиной Н. С. Васильсурск — древний город, основанный в XV веке как крепость на пути к Казанскому ханству. Город расположен в месте слияния судоходных рек Волги и Суры и в название его вошли имя царя Василия и реки Суры.

После завоевания Иваном Грозным Казани город потерял свое значение крепости и стал развиваться как удобный торговый и перевалочный пункт. Здесь имелся удобный затон для отстоя и ремонта в зимнее время пароходов, барж и разного рода мелких судов. При старом административном делении на губернии, уезды, волости и так далее Васильсурск имел статус уездного города. Были в нем воинское, жандармское управления, казначейское и почтовое ведомства. Город стоял на торговом и почтовом тракте и служил перевалочным пунктом на пути: Москва, Нижний Новгород, Казань и далее в Сибирь. Имелся в Васильсурске большой острог и два малых, в народе называемые "ременными". Почтовый тракт еще при Екатерине II был засажен на всем протяжении березами, которые сохранились до наших дней. В летнее время это был красивый, окаймленный могучими деревьями зеленый коридор, место гуляния местных жителей.

Васильсурск, расположенный на правом, возвышенном берегу Волги, утопал в зелени цветущих по весне садов и славился фруктами, стер-

лядыо, осетрами, изобильной родниковой водой. Леса окружали город. Место слияния Суры и Волги было очень красиво. Горный берег порос сосной и лиственными деревьями, а под ними расстилались пойменные луга, и называлось это место "Шишкин мыс". А чуть ниже по берегу Волги лес подступал к городу сплошным массивом, состоявшим из одних берез и окаймленный лугами. Это место именовалось Швейцарией, другого названия ни взрослые, ни дети не знали.

Противоположный берег Волги, так называемый луговой, имел большую песчаную косу. Волга у Васильсурска делала крутой поворот, и коса служила местом вытягивания неводов и пляжем.

В 12-ти км вниз по Волге находилось поместье графа Шереметьева (село Юрино). Там был замок с башнями, громадный парк с гротами, изящными мостами, оленями и ланями, гулявшими на свободе. Это мне самому довелось видеть летом 1919 года.

В 10 км вверх по Суре располагался мужской монастырь и принадлежавшие ему пахотные земли. Часть крестьянства окраин Васильсурска имела малые наделы земли и обрабатывала на определенных условиях и монастырские земли.

Вверх по Суре стояли русские деревни, а вниз по Волге было много чувашских деревень, откуда доставлялись крестьянские товары на базары Васильсурска. Васильсурск был также дачным местом, где по рассказам старших бывали Левитан, Шишкин, Горький. А я припоминаю генералов с лампасами, разъезжающих в машинах, "моторах", за которыми мы, мальчишки, гонялись с азартом, почему-то с удовольствием вдыхая выхлопные газы. Помню генерала, вышагивавшего в сопровождении двух громадных догов, своим видом внушавших нам страх. Генерал часто катался с собаками на моторной лодке, бывшей по тем временам диковиной.

Марийцы и чуваши были малограмотными, ходили только в лаптях, но обували их так искусно, что это было красиво. Они обматывали ногу от колена до ступни портянкой и перевивали ее поверх лыковыми веревками, отчего нога становилась как бы одного диаметра.

Васильсурск был крупным городом и даже ходила в народе поговорка: "Василь-город, Кузька-город (Козмодемьянск) и Чебоксар-город - всем городам город."

Все улицы в Васильсурске были выложены булыжником, а тротуары были деревянными.

Вдоль берега Волги располагалось до 6-7 пристаней пароходных обществ: Каменское, Русинское, Волжское, Камское, Кавказ-Меркурий и другие. Каждое пароходство имело свою пристань. По берегу Волги шла широкая мощеная булыжником дорога, вдоль нее были оборудованы площадки для складирования перевалочных грузов. Здесь временно хранили рожь, пшеницу, конопляное и льняное семя, патоку, сахарныи песок, урюк, изюм и многое другое. Мешки покрывались для сохранности большими брезентами. Нас, мальчишек, привлекали только изюм и урюк,

иногда семечки. Мы старались незаметно от сторожей-матросов забраться под брезент и наполнить карманы урюком, это удавалось очень редко, и то только отчаянно-храбрым, а я к таковым не относился и только стоял "на стреме". После завершения операции мы бежали к кленам - месту наших игр у церковной ограды, и делились добытыми сластями. Случалось, мы попадали в руки сторожей, те надирали нам уши и сообщали о наших подвигах родителям, от которых мы получали солидную порку.

Население города было немногочисленно, все знали друг друга в лицо, начиная от больших и кончая малыми. Были в почете драки, которые велись "полюбовно": дрались только два человека, остальные стояли кружком, при первой крови драка прекращалась. Иногда учинялась война между "нагорными" и "подгорными" ребятами, но она не носила злобного характера. Правда, помню войну между подгорными ребятами и литовцами, эвакуированными в наши края во время войны 1914-1916 г.г. Но их задели только один раз, поскольку они воспользовались сильным оружием: пращами. Раскручивалась веревка с камнем, камень со свистом в нас летел, охлаждая воинственный пыл.

В близлежащих деревнях был обычай ходить дракой деревня на деревню, причем с особым ритуалом. Первыми выходили младшие, и когда побеждала одна из сторон, на помощь ей выходили старшие, вплоть до дедов с седыми бородами. Иногда дело доходило до драки с кольем, выдернутым из тына.

Среди мальчишек особым шиком было узнавать пароходы по свистку, к примеру, такие, как мощные буксиры, тянувшие за собой вереницу барж - "Добрыня Никитич", "Илья Муромец".

В анненских лугах, что вверх по Суре, горная сторона поросла орешником, откуда, если не лениться осенью, приносили много лесных орехов. В затоне и на островке было много тальника, из которого плели корзины и верши. Росло там много кустов черной смородины и ежевики. На противоположном берегу Волги, напротив "Швейцарии", располагалось Луковое озеро. Название его говорило о том, что там на лугах рос дикий лук. В озере водилось множество рыбы и весной, когда происходил так называемый "замор", рыбу ловили сачками. Делалось это так: прорубали во льду озера лунки, к ним спешили косячки рыб, чтобы глотнуть свежего воздуха, и сами лезли в подставленные сачки.

На луговой стороне Волги расположились сенокосные угодья. Здесь в изобилии росли калина, черемуха, ежевика, черная смородина. Ягоды собирали в больших количествах. В лесах было много грибов.

Вверх по Волге, в 12 км от Васильсурска находилось село Разнежье, жители которого выращивали свиней на природном корме. По весне выпускали в лес боровка и свинку, которые начинали питаться подножным кормом. Вокруг было много дубовых лесов, а следовательно, желудей. Свиньи бродили по лесу, кормились, плодились и их загоняли домой с приплодом с первым снегом.

На полпути между Нижним Новгородом и Васильсурском стоял Ма-

карьевский монастырь, который в старину был знаменит по всей России своей ярмаркой, куда съезжались купцы из многих стран. Позднее эта ярмарка переместилась в Нижний Новгород. Ежегодная ярмарка устраивалась и в Васильсурске в августе месяце на зеленом лугу правого берега Волги, недалеко от деревни Хмелевка. Ярмарка была праздником для всех. Все одевались нарядно и спешили за покупками. На ярмарке было решительно все, что может понадобиться городскому, так и сельскому жителю. Нас, детей и мать, отец усаживал в тарантас, сам садился на облучок, и мы отправлялись на ярмарку. В первую очередь по приезде детям покупали по игрушке. Потом приобретали глиняный, облитый глазурью горшок, споласкивали его водой и наполняли душистым липовым медом. Покупали пышные с румяной масляной корочкой калачи и пару астраханских арбузов и, выбрав на зеленом лугу свободное место, усаживались в круг и подкреплялись, уплетая за обе щеки куски арбуза и ломти калача, намазанные медом. Казалось, нет на свете ничего вкуснее. А после трапезы родители отправлялись за хозяйственными покупками, оставляя нас играть на лужайке при лошади.

Мой дед по отцовской линии был крепостным из деревни Беловка. Когда-то давно переехал он в Васильсурск, выстроил дом и занимался извозом, имея двух-трех лошадей. Этот род занятий перенял и его сын, мой отец.

Моя бабушка по материнской линии жила у затона. По словам матери, долго не выходила замуж. Но вот появился "николаевский солдат", отслуживший в армии 25 лет, и взял мою бабушку замуж. Об их жизни я знаю мало. Знаю, что они были бедны, в зимнее время при лучине трепали просмоленную паклю, которая шла на конопачение швов строившихся в затоне барж, мыли полы на пароходах. В семье было 4 девочки и один мальчик. В мое время бабушка жила у сына, который, имея какое-то образование, работал кассиром в казначействе, носил мундир, картуз с кокардой и часы с цепочкой. Когда моя мать приглянулась моему отцу, а он был из семьи посостоятельнее, чем семья матери, заслали сватов и поженили их. Жизнь матери была не из легких, в тяжелые минуты она говорила: "Не люблю я отца, а любила другого, которого незадолго до моего замужества зарезали ножом в драке". В семье было 9 детей, 3 умерли в малолетстве. Мой отец не закончил даже 4-летнего образования - не любил учиться. Рассказывали так: соберется он будто в школу, а сам учебники забросит и идет гулять. Помучились с ним немного да и отступились. А вот его брат был более образован, бродил по свету, был монахом в Афоне. После революции приехал на родину, но общался с нами мало и вскоре умер.

В городе были приходские 4-классные школы отдельно для мальчиков и девочек, церковно-приходская 4-классная школа, реальное училище и гимназия.

Наш дом был деревянный в 3 окошка, стоял на главной улице неподалеку от церкви. Существует он и сейчас, но только перенесен в сад на гору после оползня.

На главной улице находилась церковь, полицейское управление, дом исправника, лавки, магазины, дома купцов и прочих именитых людей. Ближе к Волге стояли чайные и трактиры. Позади нашего дома был двор, а в нем крытый сарай, верх которого предназначался для хранения сена, а низ для телег и саней. Выше в гору были конюшня и курятник с погребом под общим навесом. За погребом на пологой площадке был в разбит небольшой огород. В конце огорода стояла приземистая топившаяся по-черному баня. Перед баней был вырыт колодец с чистой прохладной водой. В огороде сажали свеклу, морковь, огурцы, тыкву, подсолнухи. Урожаи были отличные, так как удобрения - навоза от скота, было предостаточно.

Отдельно на горе был у нас сад, огороженный дощатым забором. Там росли 60-70 яблонь и две сосны, посаженные дедом. Вдоль забора стояли вишни. В середине сада был сооружен шалаш, служивший защитой от дождя, там же ночевал сторож, охраняя сад, когда поспевали фрукты. Яблони были многих сортов, их по словам отца привозил дед из имений помещиков, куда он заезжал по делам, будучи ямщиком.

По нашей улице проходил главный водопровод. Мощный родник, а может быть, и несколько родников были сведены в общий деревянный трубопровод. Вода лилась в огромный чан, закрытый досками, к которому подъезжали на лошадях водовозы и наполняли водой бочки. Женщины набирали воду в ведра, подставляя их под струи, лившиеся из желоба. Воды было много, она самотеком переливалась во второй таких же размеров, но уже открытый чан, из которого поили скотину. Вода была вкусная, настолько холодная, что если ее пить без передышки, начинало ломить зубы. Очевидно, она содержала и какие-то полезные минеральные соли, потому что ценилась приезжими. Было правилом, что при остановке пароходов матросы с ведрами бежали за нашей водой и несли ее на пароход. Помню и арестантов из острога, приезжающих за водой. Они были в серой одежде, в круглых шапочках и сопровождали их два полицейских с кокардами на картузах, в черных шинелях с шашками на боку. Иногда бочку с водой арестанты тянули лямками на телеге сами, без лошади.

Деда я помню как главу семьи во время обеда. Ели из общей деревянной миски, деревянными ложками черпая жидкое, и только после стука деда ложкой по миске брали со дна куски мяса. За нарушение порядка виновник получал ложкой по лбу.

Постоянные разъезды летом и зимой заставляли ямщиков прибегать к водке, как к согревающему средству, непременному спутнику на всех остановках. Это довело моего отца до пьянства.

Дед спал в маленькой комнате на деревянной кровати, мы в большой комнате на полу: отец, мать, младшие ближе к матери, старшие - дальше. Зимой спали вповалку, самый маленький ~ в зыбке, подвешенной к потолку.

В связи с дедом запомнился мне один случай: я подошел к столу, где

старшие играли в карты. Меня подшлепнули и прогнали. Я заплакал, а дед взял меня на колени, гладил по голове и ласково что-то говорил.

По большим праздникам в доме собирались гости, кто они были - не помню, но только радости от них было мало. На столе появлялась непременно водка с закуской. Шумная беседа переходила в пьяные выкрики и выяснение отношений. Дети прятались по углам. Иногда все заканчивалось тем, что мать брала самого маленького на руки, меня за руку и шли мы ночевать к соседям.

Когда деда уже не стало, были праздники и поспокойнее. Мать пекла пироги с капустой, с луком и яйцами, все садились за стол вокруг большого самовара и пили чай, который разливала мать. Она любила пить его горячим. Разольет, подаст всем чашки с чаем и шутливо говорит: "Ну вас, дайте и мне испить горячего чайку." Сахар брали по кусочку и пили вприкуску. Отец больше выпивал с друзьями в чайных и трактирах. Когда был зол, бил кнутом лошадь, матерно ругался и громко кричал. Матерная ругань не считалась чем-то зазорным, а воспринималась как способ особой эмоциональности выражения. Отец был скорее добрым, чем злым, детей никогда и пальцем не тронул. Любил громко кричать: "Васька, принеси хомут!" или что-нибудь в этом роде, и я его боялся. Мать иногда называла его: "Наш зевластый!" Сбрую коня с медными бляхами отец содержал в чистоте. Бляхи были начищены, ремни смазаны дегтем и просушены в бане. На масляницу, когда катались на лошадях, отец сажал нас, детей, в сани и вез на Волгу до деревни Хмелевка и обратно. Хвост у лошадей подкручивался, в гриву вплетались цветные ленты, а под дугой звенел колокольчик.

Дети играли в лапту, в чижика, в разбойники, в городки, шар-масло, горелки, прятки и так далее. В состоятельных семьях был принят крокет, мы же были только наблюдателями. Сооружали из прутьев и досок шалаши, играли в пароходы. Запомнился мне один случай, когда я играл в пароход один. Игра заключалась в том, что я заворачивал как пароход, давал гудок, подходил к пристани, причаливал, давал гудки, отплывал и чувствовал такую радость и упоение, что не опишешь. Они запомнились на долгие годы.

Катались мы на коньках собственного изготовления. Делали их так: выпиливали и остругивали деревянную планку, сверлили в ней две дырки и привязывали веревками к валенкам. Иногда снизу прибивали железную полоску. На Волге на таких коньках кататься было плохо, но зато с гор, а у нас их было предостаточно, катались с удовольствием. Первые стальные коньки "Нурмис", которые привертывались к ботинкам, я получил от дяди в 12 лет и катался тогда по закраинам Волги, когда там не было снега. Мы соревновались друг с другом, кто храбрей, катаясь в тех местах, где лед был тонкий, выкатывались на лед на большой скорости, и он позади нас прогибался и со звоном проваливался. Редко, правда, но бывало, что проваливались и мы. Это не было опасно, так как у закраин вдоль берега места были не глубокие. Что до меня, то я не

рисковал и держался более прочного льда, мои же рисковавшие друзья, попав в воду, чтобы избежать дома порки, бежали к спасительнице бабке-козлихе (Охомовой), у которой всего имущества было покосившаяся избенка да две козы. Ее внук катался с нами. она была добрая и ласковая и разрешала мальчишкам собираться в своей избушке и играть в подкидного, в свои козыри, Пиковую даму, чего у нас дома не разрешалось. На деньги не играли никогда. Ими расплачивались, лишь играя в "козлы" (бабки). 10 бабок стоили одну копейку. За 10 копеек у Жерихина можно было купить румяную сладкую плюшку, а за 1-2 копейки - с икрой копченую воблу, у которой жирная спинка светилась на просвет янтарем. Перед тем, как есть, надо было обязательно взять ее за хвост и побить о камень, а потом уже чистить шкурку. Тогда вобла становилась мягкой.

Из клепок рассыпавшихся бочек мы мастерили себе лыжи. на базаре продавались широкие дубовые лыжи, которые гнулись, не ломаясь. К носкам таких лыж привязывали веревки и, держась за них, катались с очень крутых гор, но это было уже значительно позднее.

Все молочные продукты мы покупали на базаре, так как коровы у нас не было. Их привозили крестьяне из деревни Отары.

Мои сестры играли в куклы, делали пироги и булки из песка, торговали понарошку в лавках. Разменной монетой были черепки посуды и обертки от конфет.

Хлеб выпекали в каждой семье почти ежедневно. Квашня с закваской стояла на печке для очередного замеса. Дома любили студень, печенку и ливер. Все это продавалось торговками на берегу у пристаней. По улицам ходили торговцы красным товаром (сатин, ситец и так далее). Купцами были татары, китайцы, которые несли за спиной тюк товара. У китайцев, кроме того, можно было купить бумажные фонарики, веера. Продавалась на улице икра разных сортов, продавцы носили ее на головах в небольших бочонках. На повозках, запряженных лошадью, ездили старьевщики, покупая старые вещи и медный лом. Этот промысел существовал более всего для детей, так как расплата производилась не деньгами, а сладкими вареными грушами. Крик: "Собираю старье!" для ребят был сигналом к очередному приставанью к матери дать чего-нибудь для обмена на груши.

Летом мы бегали босиком по берегу, ловко прыгая с камня на камень, иногда крепко зашибая большой палец на ноге. Много купались, ловили рыбу удочкой. Хорошо клевали на красного червя ерши и окуни. А поймать с пристани 40-50 штук чехони за час-полтора считалось нормой. А вот стерлядь рыбаки ловили варварским способом, на шашковую снасть.

Став старше, я ловил рыбу на подпуск, 30-40 крючков на одной веревке. С лодки за 15-17 часов с вечера до утра выловить 8-16 кг рыбы было делом обычным. Были хорошие уловы с берега на удочки с колокольчиком ночью, во время сенокоса, когда лещи подходили близко к берегу во время нереста.

Памятны мне и большие праздники: Рождество, Крещение, Пасха,

Святки. Каждый из них был событием. Например, в Святки ходили по домам ряженые, устраивали представления с плясками, песнями, прибаутками. Помню соседа дядю Петю, который рядился чертом с хвостом и копытами, а за спиной держал берестяной кузов с сидящим в нем чертенком с рожками, то есть маленьким мальчиком, лицо которого было вымазано сажей. Семья Корниловых — отец с сыновьями, - в трусиках и тапочках зимой по снегу катали обручи от бочек, заставляя женщин креститься и шарахаться в сторону. А в доме у Масленниковых кто-то из них, дурачась, прыгнул на печку, где спала бабка, та, проснувшись и увидев голого мужика, напугалась до смерти. Распевали такие стихи: "Вот позвал меня наш барин и велел мне чай сварить, а я от роду не знаю, как проклятый чай варить!.." Далее шло описание того, как чай варился в горшке с солью и перцем, за что варивший и получал от барина нагоняй и потасовку. Ходить ряжеными считалось грехом, поэтому многие очищались от греха, купаясь в проруби во время праздника Крещения. К руке купавшегося привязывали кушак, мужик опускался в прорубь, окунался и вылезал. Надевал валенки, на него набрасывали тулуп, и бежал он или ехал на лошади до дома.

Перед Крещением на Волге изо льда делали колонки и алтарь. В день праздника верующие со священником приходили к алтарю и служили молебен.

Масляница памятна блинами из муки разных сортов с маслом, медом и прочим, и катанием на лошадях. Потом наступал Великий пост, значит, ели хлеб, капусту, грибы. Пасха была самым любимым праздником. На Пасху украшали церковь фонарями с цветными стеклами. Фонари собирали на земле, ставя в них свечки и прикрепляя фонари к канатам, делали это вместе дети и взрослые. Потом канаты с зажженными фонарями тянули на колокольню и там закрепляли. Во время Крестного хода палили из ружей.

На Рождество самое интересное для ребят наступало утром: после сна под подушкой отыскивался подарок от деда Мороза. Мы славили Рождество в домах родственников, а иногда заходили и в некоторые богатые дома и тогда получали денежку. Был я и послушником в церкви, принимал просфоры на святительство и записки "за упокой" и "во здравие" и относил их в алтарь. Выносил чаши с причастием, к которому прикладывались верующие. А вот носить большой подсвечник за священником, дьяконом и старостой с подносом не пришлось. При этой церемонии на мальчика с подсвечником надевали ризу.

Интересно было поцеловать понравившуюся девочку со словами: "Христос воскресе!", на что она обязана была ответить: "Воистину воскресе!", разрешив себя поцеловать. Однако в большинстве случаев девочки убегали от меня.

В школу я пошел учиться с 8 лет. В 1914 году летом началась война, отца мобилизовали. Несколько дней его часть стояла в Васильсурске на площади против острога. Стояли там повозки, кони, чучела, на которых

солдаты учились исполнять команду: "Коли!" и прочие воинские упражнения. Помню, как отец из солдатского котелка кормил меня супом с вермишелью. Суп был сильно поперчен и очень вкусен.

Остались мы дома впятером, мать и четверо детей. Перед войной у нас были лошадь и корова, их продали и купили двух коз. Сено и веники для коз на зиму заготовили сами. В огороде сажали овощи, ягоды и яблоки из сада продавали. Мать пекла белые калачи и продавала их, разложив на столике прямо у дома или спускаясь на пристань к пароходам. Я покупал у одной пожилой женщины цветы, главным образом, пионы, и продавал их пассажирам проходящих пароходов. Дело это было мало прибыльное, так как было много конкурентов.

Сестра Катя была старше меня на 5 лет, но я себя считал старшим и помогал матери рубить дрова, чистить хлев и курятник. За водой ходили женщины.

В детстве я был хилым мальчишкой, так как меня частенько трепала малярия. Чтобы подработать, меня подрядили в помощь геодезисту -носить рейку для съемки местности вверх по Суре. Мне было 11 лет. За день, набегавшись с рейкой, уставал я страшно, да еще и малярия мучила. Проработал я так неделю или две, не помню. Расплатились со мной деньгами и дефицитной махоркой. Как взрослый, скрутил я цигарку, чиркнул спичкой, вдохнул дым и закашлялся. Так было плохо, что с тех пор я не пытался больше курить, деньги и махорку отдал матери.

Отец на войне был в пехоте, в окопах "кормил вшей". В 1916 году его приставили кучером к генералу, которого он возил на тройке. В 1917 году отец вернулся домой. С его приездом жить стало легче. Отец начал работать грузчиком на пристанях. Мы купили лошадь и корову.

В 1918 году я закончил начальную школу. Учился я хорошо и был удостоен похвального листа и медали. Учили нас арифметике, истории, географии и закону Божьему. С первого до последнего класса преподавателем была одна и та же учительница, а закон Божий вел священник из кладбищенской церкви. Он водил нас в церковь, знакомил с назначением церковной утвари, с иконами и с текстами из Евангелия. Перед уроком мы вставали и пели молитву "Отче наш".

Когда совершилась революция, в Васильсурске особых перемен не произошло. Начались они только летом 1918 года: прошли по улицам с красным флагом несколько мужчин. Арестовали исправника, жившего недалеко от нас, посадили в пролетку и куда-то увезли.

Когда наступал Колчак и чехи подошли к Казани, на "Швейцарии" установили пушку. Из Нижнего Новгорода пришел пароход "Ваня коммунист", на бортах которого были установлены пулеметы. Сошли с него матросы в бескозырках, увешанные пулеметными лентами. Один из них матерно выругался, вытащил наган, направил дуло в землю и выстрелил. Торговки, сидевшие у пристани, подхватили товар и бросились врассыпную. Стали появляться плакаты про буржуев со стихами Демьяна Бедного. В клубе, в двухэтажном доме напротив почты, делались какие-то доклады. Так тихо и спокойно пришла советская власть.

Я поступил в реальное училище, проучился там два года. Запомнил уроки музыки, когда учитель играл на скрипке, а мы хором пели "Журавль" и "А мы просо сеяли".

Было у нас сапожное дело. Нас учили делать деревянные гвозди и прибивать набойки. Умели мы делать дратву с закруткой свиной щетинки. Венцом наших сапожных работ было изготовление чувяк для себя.

Мы были обязаны обрабатывать школьный огород, на котором сажали картошку и овощи. Школьных завтраков не было, каждый ученик приносил что-нибудь из дома или покупал у сторожа школы. Как использовались овощи с нашего огорода, не знаю, а вот картофель давали ученикам. Делалось это так: на большой перемене ученики одного класса усаживались в кружок, вносили таз с мятой вареной картошкой, сдобренной конопляным или льняным маслом и все приступали к еде, зачерпывая деревянной ложкой, принесенной из дома. Но выращенной нами картошки хватало ненадолго и пришлось снова перейти на завтраки из дома.

Помню, как впервые в жизни попробовал я дольку апельсина, которым меня угостила моя тетка, работавшая в школе вместе с мужем сторожами. Позже она подарила мне балалайку, на которой я быстро научился играть, и которая принесла мне положение среди взрослых девиц. Дело в том, что летом молодежь по вечерам собиралась на завалинках, щелкала семечки, распевала песни и частушки, а в зимнее время устраивала "вечерки" в какой-нибудь избе с танцами и играми с поцелуями. Для вечерки подбирали дом с большой комнатой, выносили из нее лишние вещи, по стенам ставили скамейки, приглашали гармониста. Парни заранее знали, где и у кого будет вечеринка. После нее провожали своих избранниц до дома. Утром девицы мыли после вечерки пол, натирая его песком до желтизны и все вещи ставили на прежнее место. Но так как гармонистов не хватало, да и были они заносчивы и не во всякую компанию шли, тут-то и обращались к балалаечникам. Мне было лестно, когда девицы просили меня поиграть на вечерке.

Школа реорганизовывалась, введено было раздельное обучение мальчиков и девочек. На базе гимназии создали 5-9-й классы и назвали это школой второй ступени.

Шла гражданская война, не хватало хлеба, наступала разруха. В Поволжье пришел голод, а с ним и тиф. Мы собирали лебеду по обочинам дорог. Зерно лебеды мелкое, с булавочную головку, из него варили кашу. Собирали черемуху, сушили, мололи на мельнице и пекли лепешки. Толкли в стуле просо, а шелуху мешали с картошкой и употребляли в пищу. Мать делила хлеб всем поровну, только себе брала самый маленький кусочек. Я очень это переживал, глядя на нее. Менять на хлеб и картошку было нечего - скотины, птицы больше не было. Оставалась лошадь, отец мог на ней что-то подзаработать, да был еще тарантас на железном ходу. Как ни жаль, отец решил с ним расстаться и сменял его на картошку.

Вскоре я заболел брюшным тифом. Помню, как я лежал в большой

комнате, смотрел на цветок на окне и просил сестру срезать мне бутон, так как в нем лежит материал мне на штаны. Или просил ее сходить к соседской девочке и попросить ее вернуть цветные карандаши, которые она взяла у меня из-под подушки. Потом было выздоровление. Ужасно хотелось есть. Передо мной стояла миска с пшенной кашей, и рядом сидевший отец уговаривал меня: "У тебя сейчас кишочки тонкие, как папиросная бумага. Если ты много поешь, кишочка лопнет, и ты умрешь". Потом заболела мать, за нею отец. Его увезли в больницу. Однако все выздоровели. Это было в тот год, когда национализировали монастырские земли и собирались передать их крестьянам. Мой отец тоже изъявил желание крестьянствовать, и был наделен тремя десятинами земли. При распространенной тогда трехпольной системе земледелия, одна треть оставалась под парами, одна была занята озимыми и одна - яровыми. Сеяли рожь, овес, просо, картофель. При самом обильном урожае собирали ржи не более полутора тонн, на зиму этого не хватало, и отцу приходилось подрабатывать извозом.

Как я уже упоминал, дом наш стоял под горой, а сад, огороженный забором, был разбит на горе. Сады были почти у каждой семьи. Осенью приезжали купцы, закупали яблоки на корню. Обрывая их только руками, паковали в деревянные ящики, перекладывая ряды яблок соломой. Паданцы в упаковку не шли. Ящики с яблоками на пароходах отправляли в город.

Набеги за яблоками случались редко и то только затем, чтобы продемонстрировать свою смелость перед товарищами. Иногда мы с отцом Ночевали в шалаше. Отец уходил утром на работу, а я оставался караулить сад. Помню, что мне было скучно одному. Я ел яблоки, выбирая самые румяные и вкусные, и выдумывал себе разные занятия. На росшем в углу сада вязовом дереве срезал подходящий сучок и делал себе лук, стрелы изготовлял из сосновой доски и становился охотником или индейцем из прочитанных книг. Вокруг царила таинственность, тишина и грусть.

Наш сад примыкал к саду Жевлюкова и был отгорожен от него плетнем. Я заметил в соседнем саду моих лет девочку с хорошеньким личиком. Она прихрамывала на ходу. Мы с ней долго присматривались друг к другу и ходили по саду, неуклонно приближаясь к плетню. Задали друг другу какие-то малозначительные вопросы и замолчали. Я был очень застенчив и оттого ненаходчив. Только иногда, взглядывая украдкой на красивое личико девочки, восхищался им. Я пережил томительные и счастливые минуты. Так и не найдя слов для беседы, мы молча разошлись. Желание снова увидеть девочку мучило меня, ее хромота не отпугивала. Мне действительно случилось увидеть девочку в саду еще раза два, но снова подойти к ней я так и не решился. Вскоре она исчезла из сада, но в моих мечтах жила еще очень долго.

Круг прочитанных мною в детстве и юности книг целиком зависел от литературы, имевшейся в наличии в библиотеке Васильсурска. Я любил

все без исключения русские сказки, Гоголя, Загоскина, Сенкевича. Увлекался, конечно, подвигами Ната Пинкертона. А вот Чехов в те времена казался мне скучным.

В детстве у меня было страстное желание, чтобы отец завел лошадь с жеребчиком. Я часто мечтал о том, как я буду любить жеребенка и ухаживать за ним. Но отец был практическим человеком, понимавшим, что для работы лучше иметь коня, а не матку.

В 1919 году в нашей семье кроме родителей были старшая сестра Катя, потом я, сестра Дуся, брат Костя и сестра Шура. Интервал по возрасту между детьми составлял около 3 лет. Между Катей и мной был еще мальчик Коля, умерший в детстве, между Костей и Дусей был мальчик Миша, тоже умерший в детстве от скарлатины. Мать кормила детей грудью очень долго, даже после того, как они уже резво бегали. Прикармливала детей жвачкой: нажует хлеба, завернет в марлю и сунет малышу в рот, чтобы сосал. Потом малыши приучались пить сначала разбавленное, а затем цельное коровье молоко.

Однажды, играя в футбол, я вывихнул правую ногу в лодыжке.

Доскакал до дома на одной ноге и повез меня отец не в больницу, а к бабке. Бабка, с молитвой растирая связки ноги постным маслом, кость на место не поставила, и боль продолжалась. А на третий день я взобрался в кухне на скамейку и спрыгнул с нее. Почувствовал хруст косточек и свободу поворота ступни: кость встала на место, боль прошла.

Порезы мы лечили травой или нюхательным табаком, присыпая им ранку. Собирали в лугах цветы травы таволги, сушили и держали в банке про запас от всякой хвори. От болей в животе заставляли детей кувыркаться через голову на полу по нескольку раз. От глистов принимали цитварное семя, заедая вареньем и обязательно стоя на пороге входной двери.

... В 20-х годах сестра Катя училась в Казани на курсах машинописи, потом уехала к тетке в Нижний Новгород, поступила на работу и вскоре вышла замуж за А. П. Мухина, который работал в ЧК, а впоследствии был на партийной работе.

Я продолжал учиться. Реальное училище расформировали, меня перевели в 5-й класс 2-й ступени. Учили тогда по так называемому "дальтон-плану'', когда приучали учеников изучать материал урока самостоятельно в группах, а потом разбирать на уроке вместе с учителем. Наиболее трудные уроки проводил сам учитель. В школе существовал ученический комитет, председателя которого приглашали на педсовет.

В 1923 году я был принят в комсомол, в 1924 году стал председателем учкома и вместе с учителями ездил в районный город Лисково на учительскую конференцию.

Авторитетным наставником мне стал муж старшей сестры. Моим первым политическим учебником была "Азбука коммунизма" Преображенского-Бухарина, рассматривавшая структуру государства и общества с позиций, о которых я и понятия не имел.

У комсомольцев школьной ячейки возникло желание изучать материалы в подлинниках. Для этого оставались после уроков в школе, коллективно читали источники, а потом обменивались мнениями. Прочитали "Коммунистический манифест", что-то поняли, но вот когда начали читать "Капитал" Маркса, столкнулись с такими трудностями, что решили перейти к более живой работе.

В клубе собиралась молодежь города. Слушали доклады приезжих лекторов, пели революционные песни, ставили спектакли, выпускали стенгазету. А вот носить галстук и танцевать считалось проявлением буржуазной идеологии. Танцы пытались заменить играми, хороводами, но это было скучно.

Я писал статьи и даже стихи, подражая Демьяну Бедному. Был пионервожатым. Ходили мы с пионерами с барабанным боем на реку купаться, в лес на прогулки и в кино, которое тогда еще было "немым".

В 1925 году я окончил школу. Было у меня большое желание поступить в технический ВУЗ, но я побоялся не пройти большого конкурса при поступлении. И подал я заявление на педагогическое отделение университета. Старшая сестра с мужем жили во Владимире, где А. П. Мухин был на партийной работе. И предложили они мне приехать к ним и сдавать экзамены в местный техникум. Жили они на частной квартире у железнодорожника, занимая одну комнату и имея уже двоих детей.

Конкурсные экзамены я сдал на "хорошо" и был принят в техникум. В прошлом это была школа подготовки рабочих для производства промышленника Мальцева. В большом просторном помещении были классы с партами, столярная мастерская с верстаком и станками по дереву, мастерская со станочным оборудованием для обработки металлов, литейная для черных и цветных металлов, модельная кузница. Паровой котел и паровая машина обеспечивала привод станочного оборудования мастерских. Станки с трансмиссией приводились в движение ременной передачей. Техникум готовил специалистов широкого профиля.

Через полгода А. И. Мухину дали комнату в доме Советов, где была Коридорная система, дам жили партийные и советские работники. Мы отделили ширмой спальню, дети спали в комнате, я у двери на сундуке. Сестра не работала, занимаясь хозяйством и детьми. Я учился, получал стипендию 8 рублей и помогал сестре по хозяйству. Когда сестра с мужем ходили в кино, я оставался с детьми. Научился играть в шахматы.

При первом медосмотре у меня обнаружили поражение верхушек легких и прикрепили меня к тубдиспансеру. В первые летние каникулы я поехал в Васильсурск и попал под опеку матери. Стал хорошо питаться, загорел, купался, окреп, набрался сил. Легкие зарубцевались, это подтвердил снимок, сделанный осенью в тубдиспансере.

В 1927 году мужа сестры перевели на работу в Горький и я перевелся на третий курс техникума в Горьком и в 1928 году закончил его по рпециальности теплотехник.

Я продолжал жить у сестры. Они получили к тому времени две

комнаты в коммунальной квартире на площади Ленина, где проживало 7 семей и была одна общая кухня. Работая в комитете народного образования, муж сестры имел два пропуска во все кино и театры города. Когда сестра была занята, он брал меня с собой, и мы за один вечер успевали посмотреть две кинокартины в разных кинотеатрах.

Учась в техникуме, практику я проходил на Молотовской льнопрядильной фабрике и на ГРЭС под Балахной. После окончания техникума меня направили на Богородскую кожевенную фабрику. Работа мне не понравилась, я уволился, вернулся в Горький и поступил в проектную контору, где занимались проектированием промышленных предприятий и гражданским строительством.

Как-то летом 1930 года я встретил учившегося со мной в техникуме Л. П. Шахирова. Разговорились, и выяснилось, что у нас обоих было большое желание учиться дальше. И вот в сентябре я уволился с работы и с письмом матери приехал к дяде в Ленинград. Семья дяди жила в доме на углу проспекта Огородникова и проспекта Газа. Остановился я у них и написал 4 открытки в отделы кадров 4-х заводов. С трех получил отказ, а на четвертый был принят на работу контролером ОТК с окладом 90 рублей. В том году был создан вечерний институт для рабочих заводов среднего и точного машиностроения. Он был рассчитан на ускоренную подготовку кадров. Принимались лица, имевшие среднетехническое образование. В качестве рекомендации требовалось направление отдела кадров по месту работы. Я получил такое направление и был зачислен в институт. Начался очередной трудный этап моей жизни. Жил я у дяди, платя за квартиру, а питался в столовой. Тогда была карточная система, и я использовал только те талоны, которые у меня вырезали в столовой. Выкупить и использовать остальное я просто не мог из-за отсутствия свободного времени. Живя на одном конце города, я ездил на работу на другой. Занятия были ежедневные; в выходной магазины были закрыты. Дома утром я пил чай с хлебом. На заводе ел в столовой на обед реденькие щи с капустой и рыбный форшмак. По городу ходили трамваи с прицепом, ходили редко и были переполнены. Люди стояли на подножках, на уступах между вагонами и сзади на "колбасе". На езду в трамвае в один коне!.» уходило от двух до двух с половиной часов. Столько же обратно. Поэтому я возвращался домой в 12 часов и позже. От плохого питания и систематического недосыпания я стал худеть и слабеть и к весне ослаб настолько, что у меня начались обмороки. Первый обморок случился дома утром. Я встал, пошел завтракать, а что было дальше - не помню. Когда очнулся, стал оглядываться и соображать, где я и что со мной. Второй раз то же самое случилось в цехе: я ударил по пальцу тяжелой деталью и потерял сознание. Товарищи на носилках снесли меня в медпункт, где я и очнулся. Полежав, вернулся на работу. А в третий раз обморок со мной был 1 мая, когда я пошел на демонстрацию. Возле завода у меня закружилась голова и, обхватив рукой ближний столб, я "сник". На демонстрацию, конечно, не пошел, а отправился домой.

Дядя, глядя на меня, частенько говорил:

- Ну, на кого ты похож, ведь сдохнешь, не доучившись.

Но я был молод, трудолюбив и очень упрям. Летом, получив отпуск, я уехал в Васильсурск, где отдохнул и поправился. А вернувшись в Ленинград, у дяди я прожил недолго. Он пил запоем и к тому времени был уволен с работы. Тащил из дома и продавал все, что попадало под руку. У меня занимал деньги, и когда я однажды по просьбе его жены отказал ему в этом, он устроил мне скандал и выгнал из дома. От завода мне дали место в общежитии, там было очень хорошо: на работу ездить не надо — перешел улицу и все. Стал я отсыпаться, и мне полегчало.

В общежитии было три комнаты, две мужских и одна женская, на 10-12 человек каждая. Жила одна молодежь, очень дружная. Хулиганства, пьянства, драк и прочего не было. У каждого - кровать, тумбочка и чемодан под кроватью. Один парень из нашей комнаты женился, а жить ему было негде, так мы с общего согласия выделили молодоженам уголок за ситцевой занавеской.

В общежитии я прожил один год. В 1933 году закончил институт и получил звание инженера-технолога по холодной обработке металлов. Это было время, когда ускоренно готовили инженеров узкой специализации. Существовали тогда жилищные кооперативы, и я мог бы в него вступить, но не хватало денег на пай: зарплата моя была маленькая.

Стали появляться промтоварные магазины под названием ОРСы, где по талонам рабочим выдавали обувь, ткани и готовую одежду. Однажды я получил там кожаные ботинки и бумажные штаны. Радость моя была беспредельна, было чувство, будто я приобрел по меньшей мере бостоновый костюм, существовавший лишь в моих мечтах. Стали появляться радиоприемники. В 1929 году я приобрел заем на велосипед, уплатив какую-то сумму, а в 1934 году я получил его.

Ленинград устраивал меня не только как место моей учебы и работы, но и Невою, где можно было купаться, бродить вдоль берегов вдыхать  специфический речной воздух и мечтать. Я любил реку не облагороженную, а естественную, с галькой и песком, с деревьями, кустарником и травой. Живя в Ленинграде, я изучал его окрестности, а счастливо, полученный велосипед был мне в этом деле большим подспорьем. Мне  хотелось объехать все протоки Невы и все ее острова. Я ездил в Петергоф,  Пушкин, Павловск, Гатчину, Ораниенбаум, знакомился с церквями, объехал Финский залив: Стрельну, Лахту, Сестрорецк. По Невскому я ходить не любил: чувствовал себя одинокой песчинкой. Друзей у меня не  было: Леня Шахиров жил со своими братьями в Сосновке. Любил я  ходить в музеи, был во всех них, и не раз, но больше всего любил Эрмитаж. В то время все комнаты дворца были открыты для обозрения.

По Невскому проспекту ходили трамваи, свободно разъезжали люди на велосипедах, автомобильное движение было редким. Мостовая была выложена торцовыми деревянными шашками и часто ремонтировалась из- за скорого их износа.

В 1933 году произошло мое знакомство с семьей Вашкинель. В своей трехкомнатной квартире одну комнату они стали сдавать, в ней и поселились трое парней, ранее жившие в общежитии завода, одним из них был я. Но прожили мы в этой комнате недолго: хозяевам вскоре понадобилось, чтобы мы ее освободили. Тогда я снял комнату на ул. Блохина на Петроградской стороне, в двухкомнатной квартире. Полагаю, что кроме платы за комнату был у хозяев и другой, специфический интерес: родственница, "девица на выданьи". Однако дружба моя с ней не заладилась.

В то время я купил себе мандолину и сидя по вечерам дома, самостоятельно научился неплохо играть на ней. Когда мне случалось бывать у Лени Шахирова, вместе с его братьями мы играли ансамблем: гитара, мандолина и балалайка,

Шел 1934 год, карточная система еще существовала. Помню, однажды по карточкам получил я вместо сахара карамель с начинкой, придя домой, сделал из двух кусочков черного хлеба, проложив между ними карамель, бутерброд. Ел его с таким удовольствием, что надолго запомнил это ощущение. Потом повторял такое кушанье не раз, но того удовольствия уже не испытывал. Но что-то ему подобное было в 1919 году, когда я ел сваренный матерью кисель из отрубей.

Я всегда был активным комсомольцем, как в школе, так и после. В 1929 году, работая техником в проектной конторе, я был намечен для поездки в США. Немалым мотивом было то, что муж сестры А. П. Мухин работал в обкоме, а сестра была там же машинисткой. Мне была лестна такая перспектива, но в душе я полагал, что можно было бы подыскать и более достойного кандидата. Я ведь только что закончил техникум и не владел ни одним иностранным языком. К моему облегчению в последний момент в командировку отправили молодого инженера Удалова, владеющего английским.

А жизнь шла своим чередом. Происходящие события оставляли отпечаток в умах людей, вызывали одобрение, но и возражение, и протест, который из страха не мог быть выражен открыто. Доверительно говорить можно было только с проверенными людьми, зная, что они не донесут в органы власти.

Сомнения начали у меня появляться с начала коллективизации, когда стало расти возвеличивание Сталина.

В 1932 году А. П. Мухин был зачислен студентом МВТу им. Баумана и уехал в Москву вместе с семьей. Вскоре его зачислили в 25-тысячники и отправили начальником политотдела в Аткарский район Саратовской области. Моя младшая сестра Евдокия, вышедшая к тому времени замуж за техника-механика Г. Т. Кокорина, жила в Свердловске. Сестры списались и договорились, что младшая с мужем и детьми приедет в их колхоз на работу.

Летом 1933 года я поехал в отпуск к сестрам. На станции меня встретил А. П. Мухин на машине, которой сам управлял. Ехали мы с

ним через одну деревню, жителей нет, дома заколочены. Я спрашиваю Мухина, почему так? Он ответил:

- Здесь кулаки жили, их всех выселили.

Я не понял: как это можно, чтобы вся деревня была - сплошные враги и ни одного честного человека.

Вскоре, обвинив во вредительстве, арестовали мужа младшей сестры, Г. Т. Кокорина. А дело было так: во время молотьбы подплавился подшипник молотилки и тогда Кокорин временно поставил деревянный, чтобы машина проработала до конца смены. Вот это и квалифицировали, как вредительство. А тут еще выяснилось, что умерший давно отец Кокорина до революции имел в городе Кирове бакалейную лавку. И осудили Кокорина на 5 лет лагерей. Я знал Геннадия давно, еще когда мы оба были студентами, и был поражен совершенной по отношению к нему несправедливостью. Начальник политотдела Мухин хранил молчание и был безучастен.

Отпуск окончился, и я уехал в Ленинград. Младшая сестра, оставшись без мужа, поехала с детьми к матери в Васильсурск.

В стране один за другим разворачивались процессы: Промпартии, Шахтинский, по следам убийства Кирова. Все это без подробностей, но с большой шумихой отражалось в прессе. Были громкие, требующие крови лозунги, типа: "Ответим убийцам тройным красным террором!" Последовавшая затем волна арестов порождала страх и сомнения. В газетах Сталина называли "мудрым", "гением", приписывая все успехи одному ему. Эти восхваления были настолько наивны, что не убеждали, а вызывали недоверие. Я, будучи членом бюро комсомольской ячейки цеха, в обеденный перерыв отважился спросить одного коммуниста: почему так возвеличивают Сталина и все достижения приписывают только ему? Тот ответил:

- Сейчас партия создает товарищу Сталину авторитет вождя, показывая людям, что она едина, нет в ней разногласий и колебаний в проводимой политике.

Работая в комсомольской ячейке, ведая культмассовым сектором, я тем не менее мало выступал на собраниях, не выявлял, не разоблачал "врагов народа", чем вызвал недовольство комсорга завода товарища Гинзбурга. Он решил на общезаводском комсомольском собрании "проработать меня". Он «сказал, что, возможно, я сын кулака и пробрался на завод с целью получить направление в институт и что-то еще в этом роде. От обиды я молчал, не произнес ни слова. Один комсомолец выступил и пробормотал что-то непонятное, остальные молчали. Гинзбург внес предложение исключить меня из комсомола, за что все проголосовали. Это было в 1935 году. Через несколько дней в "Комсомольской правде" появилась маленькая заметка под названием: "Комсомольская ячейка завода "Русский дизель" исключила В. В. Лапшина из комсомола за двурушничество".

Однако райком комсомола не утвердил постановления ячейки завода и

вызвал меня для переговоров. Но я был обижен несправедливостью и на переговоры не пошел. Кроме того, я считал себя переростком, чтобы быть в ячейке.

Позднее мать написала мне, что в сельсовет приходила бумажка с запросом, не из кулацкой ли я семьи. Сельсовет ответил отрицательно.

С заводскими ребятами я дружил, проводил занятия в кружке "Техническая учеба", был активистом в Выборгском доме культуры, преподавал черчение в ПТУ завода. Мне было 29 лет, пора было обзаводиться семьей. Свой выбор я остановил на семье Вашкинелей. Набравшись храбрости, явился к родителям и попросил руки их дочери Марины. После поговорил с нею самой, и в выходной день февраля 1935 года устроили мы свадебный вечер. Родных с моей стороны никого не было, только товарищи с завода, остальные гости - родные и друзья Марины.

Утром будили нас звоном разбитого кувшина, наполненного разменной монетой. Вскоре я перебрался со своим имуществом к родителям Марины, которые выделили нам с нею комнату. Стали обзаводиться вещами. Купили фотоаппарат "Фотокор", снимки делались на стеклянных пластинках. Фотолабораторией мне служило пространство между дверьми парадного хода. В 1936 году у нас с Мариной родилась дочь, которую мы назвали Галей. Приехала Марина из больницы с больным ребенком. Оказалось заражение - пупочный сепсис. Врачи не смогли помочь, и девочка умерла. Похоронили ее на Богословском кладбище.

Исполняя сыновний долг, я посылал родителям ежемесячно 5-10 рублей. Однажды послал отцу бумажный костюм, по теперешним понятиям не более чем спецовку. Мои посылки были скорее символическими, чем реальной помощью, но они радовали родителей, и мать в разговоре с соседями роняла горделиво:

- Наш сын не забывает нас.

Летом 1936 года мы с Мариной поехали в Васильсурск. в саду был большой урожай яблок. Заработки отца стали меньше и постоянная выпивка волей-неволей прекратилась. Однажды отец попросил меня купить и принести ему бутылку водки. Я принес и стал наблюдать за ним. Он дрожащими руками откупорил бутылку, налил стакан, залпом выпил, и, не закусив, только утерся рукавом. Вот здесь-то я впервые почувствовал тревогу и жалость к беззащитному, старому, больному человеку. В детстве я испытывал к нему только неприязнь и, глядя на него, дал себе зарок никогда не пить вина, чтобы не стать таким, как он. Этот зарок я сдержал, хотя и не был безупречным трезвенником. Последняя фотография отца, сидящего с трубкой в зубах под яблоней, мне особенно дорога. Больше я его никогда не видел, так как был в "местах не столь отдаленных", странствуя из тюрьмы в тюрьму и по ссылкам с 1936 по 1954 год. Умер отец в 1941 году, страстно желая перед смертью еще раз увидеть меня.

В 1936 году сестра Марины Татьяна вышла замуж за немецкого подданного Эриха Демеша, работавшего на заводе "Красная заря" вместе с ней. Супругам Демеш дали квартиру на ул. Чехова. Иностранцы тогда

широко привлекались к работе в СССР. Им платили валютой и советскими рублями.

Эрих Демеш был сыном мелкого чиновника. Приехал он в СССР на заработки, получал советские рубли. Его работой я не интересовался, так как он был не моей специальности, но при первом посещении им нашего дома я интересовался жизнью Германии. Он отвечал неохотно, по-русски говорил плохо. Он сказал еще: не будем разговаривать на эти темы, так как в НКВД меня предупредили о недопустимости таких разговоров.

Ближе к осени я получил приглашение в дом на Литейном. Дежурный в вестибюле осмотрел меня с ног до головы. Затем в сопровождении солдата меня проводили на последний этаж и впустили в комнату, где за столом сидели два следователя. Они стали спрашивать меня, какие разговоры ведет Демеш, я рассказал все, о чем он говорил со мной в первый раз, пересказав чисто семейные разговоры. Меня спросили:

— Он национал-социалист?

Я ответил:

— Не знаю.

Было задано еще несколько вопросов. Потом мне дали подписать бумагу о неразглашении происшедшей беседы с указанием на статью, по которой я буду осужден за несохранение тайны. Вернулся я домой поздно, расстроенный. Это не ускользнуло от Марины, которая принялась меня расспрашивать, а, видя мое нежелание отвечать, стала сердиться. Тогда я все рассказал ей, но просил молчать. Марина же рассказала сестре Татьяне, та - Эриху. Через несколько дней Татьяна сказала, что за Демешами следят и сопровождают в машине. Прошло несколько месяцев. Эрих хлопотал о выезде из России вместе с женой. Однажды они были на вечере в посольстве, затем было выдано разрешение на выезд, а вскоре последовал арест Демешей и заключение их в следственную тюрьму.

Примерно через месяц после их ареста, 17 ноября 1936 года, вызвал меня директор завода и сказал:

— Поедете с товарищами на склад моделей и некоторые обмеряете.

Я говорю:

— Надо же взять инструмент.

А директор отвечает:

— Ничего не нужно брать, посмотрите так.

Вышли мы из проходной, сели в легковую машину. Думаю - вот господа какие, до склада тут и пешком всего две минуты. Проехали склад, я ничего не понимаю. И тут только заметил, что шофер в военном обмундировании. И почувствовал я неладное...

Подвезли меня к "большому дому", повели на последний этаж. В комнате опять два следователя - один мягкий, вежливый, а другой злой и грубый. Начался допрос: где родился? Кто родители? И многое другое. 3наю ли я человека по фамилии Штиц? Знаю, он работает в ОТК завода. Мне говорят — это не тот. Отвечаю: а другого я не знаю. И так далее.

Разговор велся с перерывами, с отсылкой в коридор - "посидеть подумать".

Допрос закончился только поздно вечером. На лифте меня спустили в подвал. Смотрю - кругом трубы отопления, задвижки стыков труб парят. Я был настолько напуган и подавлен, что в голову лезли мысли о пытках, в том числе о "парилке". О ней в народе ходили такие слухи: в то время, когда у людей еще было золото, монеты золотой чеканки отбирали, а если их добровольно не отдавали, или их просто у человека не было, то его сажали в тюрьму и пытали "парилкой". Она представляла собой ящик, в котором можно было только стоять, и температуру в котором доводили до того, что человек падал в обморок.

Пришел охранник сел за стол и не глядя на меня, вынул нож и стал точить его на бруске, а мне велел раздеться донага. Я окончательно пал духом. Отлегло немного от сердца только тогда когда охранник не спеша ощупал всю мою одежду и стал отрезать от нее крючки и пуговицы. Закончив эту процедуру, он велел мне одеться. Держа рукой штаны, чтобы они не упали, я последовал в сопровождении охранника к железной решетке. Лязгнула дверь - и я очутился во внутренней тюрьме "большого дома". Почему "большого"? В народе говорили: потому что с его крыши Соловки видать. Прошли мы коридоры с камерами, лестницы, обтянутые железной сеткой, и подошли к камере-одиночке, куда меня и поселили.

Три шага в длину, два в ширину. Кровать, привинченная к стене, табуретка, в углу унитаз. Под потолком решетчатое окно с глухим деревянным козырьком снаружи. Виден малый кусочек неба.

Потом было бритье головы наголо, снятие отпечатков пальцев, описание особых примет на теле, фотография анфас и профиль.

Первое время охранник, дежуривший в коридоре, ежеминутно бесшумно подходил к "волчку" и заглядывал в камеру. Днем лежать, а тем более спать на койке было нельзя, дремать сидя - тоже. При нарушении - окрик: "Встать!", "Не спать!", "Не стучать!" - это если звук шагов покажется ему стуком. Обед, завтрак, ужин через окошечко в двери.

Прошло три дня, и начались ночные допросы и стойки в коридоре. Днем же в камере я пребывал без сна, поднимаемый окриком "Не спать!"

Первый допрос вел некто Курбатов. Был он в военной форме. Спрашивал о семье Вашкинелей, кто к ним ходит, о чем говорят, как относятся к советской власти. И всякое другое. Разговор был без нажима. Я сказал следователю:

- А я вас знаю.

Он удивился:

- Откуда?

- Вы работаете у нас на заводе юристом. И нравитесь моей знакомой, Вале Кислинской.

Больше я этого следователя не видел. Следствие теперь вел Кожак. Меня вконец измотали ночные допросы, и стойка, и лишение сна днем.

Ежедневно меня одного выводили на прогулку во внутренний дворик на 10-15 минут.

Я даже не знал, что на арест нужен ордер. Следователь сообщил, что я обвиняюсь по статье 58-1а. Я спросил, а что это, и он сказал, что это измена родине, а буква "а" означает — в мирное время. Называя меня "советским человеком", следователь просил помочь разоблачить Демеша. Я самым честным образом пытался вспомнить что-нибудь порочащее, но ничего не нашел. Я считал Демеша честным, хорошим человеком. Следователь называл какие-то фамилии, которых я никогда в жизни не слыхал, а потом повернул на шпионаж, будто я мог выдать секреты о продукции завода. Мои ответы, что завод не военный, выпускал двигатели немецкой марки, которые не могли быть объектом шпионажа, показались следователю убедительными. Ничего не получилось и с экономическим шпионажем, что-то было записано в протоколе вроде того, что по моим словам, незаметно для меня Демеш мог судить, сколько завод выпускал двигателей.

Систематическое недосыпание и жуткая обстановка (дикие крики по ночам) окончательно парализовали мою волю. Тем более что следователь говорил мне: раз уж мы вас арестовали, то отсюда не выпустим. Всего-то делов — отсидите в лагере годик-другой. Так что подпишите протоколы. И я подписывал. Было их три-четыре, не больше.

Через три месяца мне сообщили, что мое дело передано прокурору. Прокурор вызвал меня и спросил:

- В протоколах все верно?

Я сказал:

- Никакой я не шпион, в протоколах все вранье.

Вернули меня обратно, но уже в общую камеру. Вот тут-то я и постиг всю механику следствия. Камера была человек на сорок, не параша стояла, а был унитаз, зарешеченная стена позволяла просматривать камеру насквозь. Сидели в основном интеллигентные люди: инженеры, врачи. Были партийные работники высокого ранга и пониже, но все — "враги народа", террористы, шпионы. Все объяты страхом, морально подавлены и растеряны, каждый думает: я-то знаю, что я не виновен, но вот сосед - может, и виноват. Многое рассказывалось в камере о предъявленных обвинениях. Вот одно из них: человека обвинили в том, что, будучи террористом, он изготовлял и прятал бомбы в разные ему известные места. Сотрудники ходили по указанным местам и, естественно, ничего не находили. При очередном допросе "террориста" ругали: "Ты что, смеешься над органами?" Рассказчик говорил об этом чуть не со слезами на глазах.

- Что мне оставалось делать? Я сказал, что бросил бомбу с Дворцового моста в Неву.

После этого с бомбами отстали... Приходили в камеру побитые и окровавленные. Военных держали в тюрьме по улице Лебедева, а женщин и подростков в тюрьме на Арсенальной.

И вот наступил для меня последний допрос. За столом сидело несколько человек и один из них какой-то большой начальник, возможно, это был

сам начальник НКВД Заковский. Он сказал мне: рассказывай о контрреволюционной деятельности Демеша, он враг и фашист. Мы сейчас устроим вам с ним очную ставку.

Уже умудренный опытом пребывания в общей камере, я решил: была — не была, буду резать правду-матку. Я сказал: то, что я знаю о Демеше записано в протоколе, а выдумывать я не могу и не хочу. Посыпалась на меня ругань: сволочь, дрянь, негодяй! Я стоял, опустив голову, молчал и только проговорил:

- Я сказал правду. Я считаю, что Демеш не виноват, ругайте меня как хотите.

Все поднялись и ушли. Меня снова привели в общую камеру. Через час раздался крик дежурного:

- Лапшин с вещами!

Опять повели меня в одиночную камеру и посадили к инженеру Обуховского завода, обвинявшемуся во вредительстве. Разрешили получать передачи и читать книги из тюремной библиотеки. Месяца через два меня перевели в следственный корпус Крестов в такую же одиночку. В них сидели по 2-3 человека.

Шел 1937 год. Ширилась волна арестов, тюрем не хватало, стали уплотнять одиночные камеры. Дошло до того, что в одиночке как сельдей в бочке набивали до 17-18 человек. На ночь располагались так: два человека валетом на кровати, два человека валетом под кроватью, остальные на асфальтовом полу поперек камеры на боку, впритирку один к другому. Последний из прибывших стоял или сидел на "параше". Те, что лежали на полу, через некоторое время по команде переворачивались на другой бок.

Для меня самым мучительным, кроме голода, было опорожнение желудка, позыв к которому бывал в 10-11 часов утра. А на отправку выводили рано утром и вечером перед отбоем. В виду большого скопления людей в камере и нехватки воздуха, "парашей" пользовались только «по-малому».

Народ в камере беспрестанно менялся, меня же словно забыли. Но вот ближе к осени часть мужчин перевели в женскую тюрьму, что на Арсенальной. Попал туда и я. Камеры там были большие, на 30-40 человек каждая. Как-то случайно от вновь пришедших я услышал о том, что они проходят по делу Демеша. Узнав, что и я по тому же делу, они набросились на меня, утверждая, будто я виновник того, что они в тюрьме. Это были инженер Смонкин и слесарь Миша Грибко, работавшие на заводе "Красная Заря". После моих объяснений гнев их как будто улегся.

Вскоре их увели.

Был в тюрьме человек с язвой желудка, он почти ничего не ел, его и тошнило, и рвало. В прошлом он был нашим разведчиком в Финляндии. Там его схватили, он отсидел сколько-то в тюрьме, а потом его нелегально через границу переправили в СССР. И тут же арестовали по подозрению, что он работал на финнов.

Были работники НКВД, держались они особняком, сторонились заключенных, выказывая презрение к ним. Те отвечали им тем же.

Сидел один старичок — раскулаченный. Был он осужден "тройкой" и сослан. Из ссылки бежал на родину, был пойман и снова посажен.

В этой тюрьме режим был свободней, появились обрывки газет, особенно "Ленинградской правды", где в подвалах печатались материалы Заковского о происках врагов народа, о шпионах и прочее. Может быть, эти клочки подбрасывались нам специально?

Однажды подошел ко мне мужчина и протянул клочок газеты с вопросом:

- Это не ты?

-Я прочитал: "Экономист завода «Русский дизель» был завербован немецкой разведкой, вел наблюдение за правительственной машиной с целью диверсии, являясь участником контрреволюционной группы". Далее приводились какие-то фамилии, о которых я не слыхал. Но в подписанных мною протоколах не было ни слова о терроре, тем более о какой-то правительственной машине! Так вот и околпачивали людей.

В начале 1938 года меня снова перевели в Кресты, но уже в другой корпус. А в июне того года большую группу заключенных вызвали в большой зал в центре тюрьмы. По одному заводили в комнату, где зачитывали приговор. Вылетали оттуда как пробки, шепча на ходу: десять, пятнадцать, двадцать пять...

Дошла и моя очередь. Мне объявили: "Вы осуждены Особым совещанием при НКВД СССР под председательством Ворошилова по подозрению в шпионаже к заключению в исправительно-трудовые лагеря сроком на 5 лет. Можете идти".

Так закончились мои мытарства по тюрьмам Ленинграда, длившиеся ровно 22 месяца. Перед отправкой в лагерь мне дали свидание с женой. Я регулярно получал от нее впоследствии передачи, забота о них легла на ее плечи и плечи ее матери Юзефы Августовны. Позднее я узнал, что отец Марины тоже был арестован и осужден на 5 лет лагерей, а ее исключили из комсомола и осудили на ссылку в Читу. И уже только после моего освобождения я узнал, что Демеш был выслан в Германию, а Татьяна, отказавшись ехать с ним, после шести месяцев пребывания в следственной тюрьме была освобождена из-под стражи.

Вскоре после объявления приговоров, зеков партиями в "воронках" стали переправлять на железную дорогу и грузить в столыпинские вагоны. Комплектовали вместе с уголовниками, имеющими не одну судимость. Уголовники вели себя нагло, любой растратчик считал себя выше осужденного по 58-й статье.

Четыре полки купе, отделенного от прохода по вагону решеткой, набивались плотно. Было тесно и душно. Воровская шушера при попустительстве охраны занималась грабежом. Отнимали обувь, одежду, продукты, взамен совали рвань. А если кто-то пытался сопротивляться, выступал

вожак. Взмахивая рукой с растопыренными пальцами перед носом жертвы, он угрожающе хрипел:

- Пикнешь — глаза выколю!

Дорогой почти не давали воды, страшно мучила жажда.

Привезли нас в Котлас, выгрузили из вагонов и повели по городу под усиленной охраной с собаками на поводке. Жители города пугливо сторонились, старушки, отойдя в сторону, истово крестились. Придя на место сбора, мы были погружены в кузова автомашин. Сидели на полу рядами, плотно. У кабины садился один, между его ног спиной к нему другой и так до заднего борта. По углам кузова с винтовками садилась Охрана. Везли нас в Коми АССР, вверх по реке Вычегда до деревни Жежим, где была зона, окруженная колючей проволокой, с торчащими сторожевыми вышками.

Внутри зоны были выстроены мужские и женские бараки с нарами на четверых, кухня с небольшой столовой, баня, карцер, помещение для УРЧ и "хитрый домик кума". Зеки занимались лесоповалом, вывозкой бревен к реке, а сплавом до Архангельска были заняты уже вольнонаемные. Пайка хлеба составляла уже не 600, а 800 граммов плюс приварок. Платили небольшие деньги, на которые можно было купить в ларьке, предусмотренном внутри зоны, карамель, сухари, иногда пряники. По рассказам старожилов, лагерь сформировался года полтора назад следующим образом: привезли зеков в лес, заставили расчистить площадку, поставить столбы с колючей проволокой и вышки для охраны и большие палатки со сплошными нарами в два этажа. Потом начали пилить лес и ставить дома для охраны, а для себя - бараки.

Жизнь в лагере была ужасна. Питание скверное, пищу, иначе - баланду, разносили в корытах, писали на бересте. Особенно тяжело было зимой! Отопление - железной печкой, места возле которой принадлежали сильным. Всем руководили уголовники, они неизменно ходили в начальниках.

Видел случаи: несут пищу в корыте, а кто-то одуревший от голода подскакивает, хватает горсть, судорожно пихает в рот, а его осыпают градом палочных ударов.

Голодая, народ слабел и вымирал. Под утро с нар тащили мертвецов. А к весне началась повальная пеллагра - полный авитаминоз. Много унесла она людей. От нас, прибывших так недавно, осталось 10 %.

Все зеки были разбиты по бригадам. Я попал в бригаду шоферов на должность автомеханика и должен был обеспечивать бесперебойную работу 10 автомашин ЗИС - 5 и 5 тракторов. Зимой я съездил с бригадой в Усть-Кулош и получил дополнительно 5 автомашин, работавших на газе, который получали из специального бункера, установленного на машине. Мы изрядно намучились, доставляя эти машины, из-за снежных заносов и недостатков в конструкции машин. На некоторых участках мы двигались как черепахи. Клали под колеса бревна, продвигались на длину бревна. Потом бревно переносили, снова подкладывали под колесо, двигались на

его длину и все повторялось сначала. При нормальном движении машины чурки в бункере горели хорошо, и газ непрерывно поступал в двигатель. При остановке же чурки не горели, и газа не было. А на морозе, того и жди, могло "прихватить" двигатель, тогда выпускай воду из радиатора, а машину бросай. Запасных частей, конечно, не было, чтобы хоть как-то обеспечивать работу, мы построили кузницу, сделали кузнечный мех, колун для чурок и цилиндрическую пилу для резки. Ремонтировали машины на морозе, пока не соорудили в гараже печь, накрыв ее толстой железной плитой. Работать стало легче. В гараже всегда оставался дежурный для присмотра за печкой. Допускали в сторожа только с бытовой статьей.

Однажды под утро раздался крик: "Гараж горит!" Пожар потушили быстро, так что машины не пострадали, зато сторож схлопотал новый срок в 5 лет, а ему тогда оставался всего месяц быть в заключении. К вольнонаемному начальнику гаража претензий не было, а вот меня посадили на две недели в карцер с выводом на работу на лесоповал. Карцер - это домик без отопления, голые нары и пайка хлеба 600 грамм. Днем в лесу обрубай сучья, а ночью ходи, чтобы согреться, так как при холоде уснуть все равно невозможно. После карцера меня перевели на другор участок.

... На новом лагерном участке стояли те ж6 бараки с нарами, но царила жуткая антисанитария и было огромное обилие крыс, которые бродили по бараку безбоязненно. Мне отвели на нарах место внизу. Однажды ночью, почувствовав шевеление за спиной, я повернулся и из-под одеяла выскочила крыса. Очевидно, она пришла погреться возле моей спины. Другая крыса однажды пыталась грызть на моей ноге ноготь.

Мой сосед занялся охотой на крыс. Он сделал дротик с наконечником из гвоздя и поражал им мерзких грызунов.

В баню нас водили каждые 10 дней, всю одежду отправляя в парилку, чтобы избавиться от вшей. Для сушки обуви существовала сушилка. Вечером после работы обувь сдавали дежурному по бараку, который был обязан ее просушить и утром выдать владельцу. Ремонтировали Мы одежду и обувь сами. Кое-какое обмундирование нам выдавали: шапку, телогрейку, ватные штаны, валенки или ботинки на срок. Заменить что-либо досрочно было трудно: сжег штаны - ходи как знаешь.

В бараках печи топили хорошо, но от испарений, пота и тесноты воздух был — хоть топор вешай.

Кроме обрубки ветвей я еще грузил деревья на автомашину, закатывая их вручную по слегам.

Дело шло к весне, погода становилась теплее. Оседал и таял снег, и под mm появилась вода. Вот и месишь эту слякоть в худых валенках целый день. Пробиваясь однажды к костру, чтобы просушить портянки и погреть ноги, я был остановлен стариком, а может, и нет - все были бородаты, который сказал мне"

- Вот что, парень, не стремись сушиться: распаришь ноги - скорее заболеешь.

Послушался я его совета и удивительно, что, работая от весны до начала лета, не простудился ни разу.

После вскрытия реки меня перевели в бригаду сплавщиков леса. Когда первые весенние воды прошли, и река стала мелеть, часть сплавных деревьев стала оставаться на берегу. Наша бригада ходила по берегу и скатывала эти бревна в воду. Молевый сплав хуже, чем сплав плотами, так как на дне реки остается много "топляков", представляющих серьезную помеху судоходству.

О времени сплава у меня сохранились очень приятные воспоминания. Весна, солнышко, зеленая трава, цветы! Охранник с ружьем залег где-то в кустах, не видишь его, а птицы щебечут, река бурлит, несет на себе груз леса, облизывая берега. Ты будто на свободе и ни забот, ни дум, и на душе радость общения с природой. Это чувство испаряется и улетучивается, как только возвращаешься в лагерь.

Не раз писал я заявления в прокуратуру, в Верховный Совет СССР, но никогда не получал ответов. Пришла мне посылка от Марины - сапоги и еще кое-что. Но я сапог не одевал, так как знал, что стоит их один раз показать, и их украдут.

В начале лета меня вызвали в УРЧ и сказали: готовься к Отправке. Куда? Да разве скажут!.. Одновременно со мной отправляли болгарина Дако Иорданова. Он коммунист. В Болгарии был приговорен к расстрелу, бежал в СССР, принял наше подданство. Он знал Димитрова и других видных болгарских коммунистов. Был арестован, сослан в лагерь. Большим был оптимистом, говорил:

- Это долго продолжаться не может, вот увидишь - разберутся во всем!..

Оформили нам документы, выдали приличный по тем временам сухой паек, посадили на машину и с охраной доставили, в Котлас на пересыльный пункт. На пересыльном пункте в большом помещении народу было немного. По углам кучки людей играли в карты. Мы с Дако уговорились спать по очереди, но после утомительной дороги заснули оба. У меня под головой был небольшой деревянный чемоданчик. Проснулся я от треска фанеры моего сундучка, из которого тянули сапоги и очки, а больше там ничего и не было. Кому пожалуешься - охрана снаружи, да ей и бесполезно что-либо говорить.

Следующая остановка была в Горьком. Несколько дней провели мы вдвоем с Дако в одиночной камере. Сидел я и думал: если бы сестры, жившие в Горьком, знали, что я здесь!.. Не увидели бы, так хоть бы передачу принесли.

Следующая остановка была в Москве, в Бутырках. На второй день пребывания там вывели из камеры, посадили в легковую машину и повезли на Лубянку. При выходе из машины два охранника подхватили

меня под руки и повели. Я подумал: как архиерея ведут, боятся, чтобы не сбежал!..

Привели меня к полковнику, разговор пошел о моей специальности и месте прежней работы и закончился словами:

- Поедешь работать туда, где будет хорошо.

Привыкший к покорности, я ни о чем не спрашивал. Да и знал наперед, что не получу ответа.

Привезли меня в тюрьму и стали приводить в порядок. Побрили, помыли, лагерное обмундирование сменили на приличный костюм и снова с Дако и двумя охранниками в купе пассажирского поезда повезли в Казань и доставили в специальное конструкторское бюро. Тогда в Караваево достраивались авиационные заводы, самолетный и моторный. Шел 1939 год. Жили мы и работали на 4 этаже, не имея права покидать отведенное нам помещение. Для прогулок существовал балкон, затянутый металлической сеткой. Здесь были собраны крупные специалисты в области самолетостроения: Глушко, Гаромский, Стечкин, Колосов и многие другие. Все ходили с конвоиром.

В предоставленном нам помещении было все, что нужно для жизни и работы: оборудованные чертежные залы, спальни с кроватями под белым накрахмаленным бельем, столовая, души, библиотека. Была она с таким великолепным набором книг, какой не всякая библиотека имеет. Периодически она полностью обновлялась. Питание было хорошее. К чаю ~ печенье, булочки, пряники. Ежедневно каждому давали по пачке папирос "Беломорканал". Убирали помещение вольнонаемные уборщицы, причем ночью - рабочие комнаты, днем - спальни. Такой распорядок исключал возможность общения. Была у нас какая-то минимальная зарплата, которую желающим клали на сберкнижку, я же переводил деньги матери в Васильсурск и с нетерпением ждал окончания срока, истекающего в ноябре 41 года. Жена моя после окончания института была послана на работу в Архангельск, где работала в разных местах. Там она вышла замуж, родила девочку, разошлась с мужем и уехала в Ленинград. Написала мне обо всем письмо. Я очень переживал, но написал ей ответ, советовал ехать в Горький к моим сестрам, которые помогут ей устроиться. Скоро конец моего заключения, я вернусь, и вместе воспитаем девочку. Не успел я получить ответ от нее, как началась война. Обстановка резко изменилась. Газет нам читать не давали, но отдельные сведения извне все-таки проникали к нам. На небольшие работы стали допускать вольнонаемных сотрудниц. В уже почти готовые цеха эвакуировался самолетостроительный завод из Москвы, переехал к нам и Воронежский Моторостроительный завод. Начался усиленный монтаж станочного оборудования, предназначенного для выпуска серийного авиадвигателя. КБ работало над мощным двигателем под руководством главного конструктора Добротворского и над реактивным двигателем под руководством главного конструк-

тора Глушко. Готовые моторы устанавливались на самолеты соседнего завода и эшелонами отправлялись на фронт.

Я работал над технологическими процессами по обработке деталей двигателей и после окончания срока был расконвоирован, то есть от тюрьмы до завода ходил один. А отлучаться куда-либо воспрещалось под страхом возобновления конвоирования. Освобождение же мое откладывалось вплоть до особого распоряжения.

Многие заключенные просились на фронт, но им отказывали, говоря: таких на фронт не берут, у нас народу много и без вас.

В городе Зеленодольске под Казанью судостроительный завод выпускал суда-охотники за подводными лодками. Началось производство новой продукции — судовых двигателей, для которых предполагалось использовать отработавшие свой ресурс и снятые с самолетов авиационные моторы. Не хватало звена - муфты между двигателем и мотором. Для разработки новой конструкции и ее производства по распоряжению заместителя министра НКВД Чернышева в КБ судостроителей перевели конструктора Шарапова и меня. Шарапов разработал конструкцию муфты, а я техпроцессы на детали. Всю документацию передали на завод для изготовления, а основную деталь — барабан с внутренним Зубом, мне пришлось разрабатывать самому, так как требовалась настройка станка по точным инструментам. Опытные образцы муфты в работе показали свою надежность и высокие эксплуатационные качества. Муфта была принята в серийное производство.

По окончанию работы над муфтой мне поручили корректировку техпроцессов по обработке шин. К тому времени на подсобных работах на заводе стали появляться группы военнопленных румын и немцев.

Тем временем стало хуже с питанием, его перестало хватать. Завод выхлопотал для сотрудников кусок земли, на котором разрешено было сажать картошку и овощи. Каждый из нас мог достать не более 2-3 картофелин для посадки. Мы сажали в ящики с землей, стоявшие в бараке, где было тепло. Ростки ломали, а картофелину снова сажали в грунт. Таким образом с одного клубня получалось 30-40 стебельков для посадки. И вот к осени каждый из нас имел по 50-60 кг собственной картошки. Была еще морковь и тыква. Я пробовал добавлять в свой рацион ботву от моркови, но из-за болей в желудке от этого кушанья пришлось отказаться.

Прошли годы 42, 43-й. В бараке мы спали на койках. Газет нам не давали. Так и жили: поверка, работа, возвращение в барак, отбой, сон и опять все сначала.

Доходили до нас слухи, что реактивный двигатель Глушкова, первенец космической техники, удачно прошел стендовые испытания. Его опробовали также в качестве ускорителя основных двигателей в хвостовом оперении самолета Петлякова. Впоследствии Глушко переехал в Москву, где началась его работа в области уже собственно космической техники.

После перелома в ходе войны судостроительный завод стали готовить

к отправке в Ленинград. Уезжали мы в товарных вагонах, где были нары с подстилкой из соломы и железная печка.

По приезде в Ленинград нас в "воронках" привезли в Кресты. Тюрьма эта пустовала и по рассказам служила временным хранилищем умерших от голода во время блокады.

Стены камер были покрыты инеем, и было очень холодно. Спали мы в одежде, в пальто и с шапкой на голове.

Из Крестов нас вскоре отправили в принадлежащее заводу помещение, геплое и годное для жилья. Город был в руинах от обстрелов и бомбежек. Из окон "воронка", когда нас везли на Завод, мы видели разбитые здания, неубранный строительный мусор, окна, заделанные фанерой.

Судостроительный завод по изготовлению торцевых катеров выпускал катера не только собственной конструкции, но и американские. Руководила работами небольшая группа американских инженеров. На этом заводе у меня в отделе работала Зинаида Павловна, чертежница, которая стала впоследствии моей женой. Она была ленинградкой, пережила эвакуацию, голод, лесозаготовки.

Через год после окончания войны меня отпустили из заключения и вернули мне паспорт. На заводе я работал в прежней должности. Начал я поиски семьи Вашкинелей. Через паспортный стол узнал адрес сестры Марины Татьяны, от нее мне стало известно, что Марина снова вышла замуж и живет в Днепропетровске. Вскоре пришло письмо и от самой Марины. Она писала, чтобы я считал себя свободным. Вот тогда мы с Зиной и поженились.

Примерно через год работы на воле меня вызвали "в отдел кадров завода и сообщили, что дальнейшее проживание в Ленинграде мне не разрешено. Предложили уволиться с работы.

Шел 1948 год, а вместе с ним набирала силу и новая волна репрессий. Да и прекращались ли они когда-нибудь? Всех отбывших лагеря по 58 статье стали снова забирать и ссылать кого куда. Я решил поехать в какой-нибудь маленький городишко, и там по-семейному спокойно жить и трудиться. С помощью министра Б. Е. Бутова, когда-то работавшего директором завода в Зеленодольске и хорошо знавшего меня, я получил направление в город Зеленодольск в качестве начальника технического отдела на тамошнем, хорошо мне известном, заводе, и вскоре переехал с женой на новое местожительство. Там работали еще две семьи бывших зеков, так что кругом были знакомые, и жизнь наша налаживалась. Но ни счастье, ни спокойствие не были нам еще суждены: в январе 1949 года вечером пришли за мной два эмвэдешника, арестовали и переправили в тюрьму в Казань.

Было нас в камере 3-5 человек. Никого из нас никуда не вызывали и ни о чем не спрашивали. Только прошел слух, что будут нас и других таких же отправлять в ссылку по этапу. Куда? Неизвестно.

При аресте у нас конфисковали радиоприемник ВЭФ, один из лучших тогда существовавших. Жена распродала вещи, которых и было-то стол,

кровать, да два стула, и уехала к отцу в Ленинград, где хватила немало горя. Во-первых, ей отказали в прописке, во-вторых, устроили за ней настоящую слежку, с хождением по пятам и даже грубыми приставаниями. И только после протеста ее отца, старого большевика, ее прописали и сняли слежку.

Однажды вызывает меня следователь и вежливо спрашивает, о чем говорят в камере. Не получая ответа, он начинает взывать к моей совести до противного надоевшей фразой: "Вы же советский человек". На это я ответил: "Доносами не занимался, и заниматься не буду, хоть расстреливайте".

Следователь еще долго уговаривал меня, приводя аргументы типа - вот мне же приходится. Я упорно молчал. Тогда, потеряв терпение, он зло посмотрел на меня и сказал:

- А расстрелять - расстреляем. Когда нужно будет.

И отправил в камеру.

Тот же прием повторили затем и с инженером из Хабаровска. Он рассказал об этом, вернувшись от следователя в камеру. Больше никого не вызывали.

Некоторое время спустя, нас перевели в другую камеру, человек на 30, где были уголовники, которые дрались, играли в карты и занимались грабежом. В этой камере я встретился с зеленодольцем Персеем Веленбур-гером. Его жена носила передачи, а моя Зина к тому времени уже уехала в Ленинград, и я испытывал голод, вынужденный довольствоваться тюремным рационом. Возможно, съев свою порцию баланды, я поглядывал на Персея "глазами голодной собаки". Во всяком случае, он отдавал мне иногда остатки своей порции, а иногда и всю целиком.

Следующая остановка-пересылка была в Свердловске. Там я попал в огромную камеру человек на 100 со сплошными нарами в два этажа.

После комплектовки этапа, опять повезли нас в столыпинских вагонах. Доехали до Красноярска. Там подбирали группу инженеров для работы в Норильском горно-обогатительном комбинате, который находился в ведении НКВД.

По приезде в Дудинку, нам сказали: "Вы свободны, отправляйтесь в комбинат и устраивайтесь на работу. Но вы обязаны каждую неделю ходить в милицию на отметку''.

Надо сказать, что когда мы отправились из Красноярска, стоял июнь месяц, листья деревьев распускались. По мере продвижения по Енисею природа заметно менялась. Когда мы оставили позади Казанские пороги, берега реки уже представляли собой суровые величественные горы, покрытые лесом, сибирской тайгой. После Енисейска и других сибирских городов населенные пункты стали попадаться все реже, появились признаки тундры. Лиственные леса сменились хвойными, хвойные уступили место тундре с коричневой почвой и низкорослым кустарником. У берега то и дело виднелись глыбы нерастаявшего льда, оставшиеся после ледохода. Казалось, что людей здесь нет, только лес и тундра. И теснились

в голове грустные мысли: неужели никогда не увижу я родных мест и дорогих мне близких людей? Ведь нам объявили: поселение будет вечным!..

В Дудинке пароход пристал к огромной глыбе льда. А 15 июня, я хорошо запомнил эту дату, задула пурга, посыпались круглые хлопья снега.

В Дудинке была одна главная улица с речным вокзалом, зданием милиции, клубом и больницей. Нас разместили в местной гостинице.

Вдоль берега располагались жалкие жилища под названием "балки", а то и, просто землянки. Называлось это место "Шанхаем". Рубленых домиков было мало.

Запомнился мне мой первый завтрак в гостинице. Я достал картошки, но варить ее было не в чем. На кухне стояла плита и гревшийся титан с водой. Я нашел в углу кухни консервную банку и сварил в ней картошку, поставив ее в топку титана. С удовольствием поел сам и товарищей угостил, заслужив похвалу за находчивость.

В Дудинке были порт, ремонтный завод, лесопилка, автогараж и продуктовые склады. Она была перевалочным пунктом Норильского 1 комбината. Обслуживались предприятия Дудинки, в основном, зеками, которые жили в лагере. Были и вольнонаемные - на руководящих послах. Люди, отбывшие наказание, охотно оставались в Дудинке, так как зарплата была хорошая, доплачивали и северную надбавку. Ссыльным надбавки не полагалось.

Соблазнившись зарплатой, я пошел на должность старшего механика гаража. Для ссыльных выделили барак, кое-кто стал устраиваться на частные квартиры, временно продолжая жить в гостинице.

В этот год к ссыльным стали приезжать жены с детьми. После переписки со мной пустилась в путь и моя жена. Денег на дорогу я ей послал немного. Дома ее уговаривали подождать, но она твердо решила ехать ко мне в Сибирь, и, собрав немудреный скарб в плетеную мной корзину, отправилась в путь.

То ли она постеснялась занять побольше денег, то ли плохо рассчитала, но по прибытию в Красноярск денег ей хватило только на билет, а впереди было еще 7 дней пути. Как после она рассказывала, при отъезде их Красноярска были растерянность и слезы. Но у нее, такой тихой и болезненной женщины, как я потом убедился, была железная воля.

На пароходе ехала женщина геолог из Ленинграда. Она направлялась в геологическую партию, база которой была на Енисее ниже Дудинки. Жена поведала ей обо всем, женщина отнеслась к Зине сердечно. Она подбадривала ее на всем пути и кормила. При приближении парохода к пристани в Дудинке, обе вместе искали глазами меня среди машущих руками встречающих. Узнав меня, Зина не могла сдержаться и расплакалась.

Попутчица Зины помахала нам рукой, не сходя с парохода, и поехала

дальше. Забрав корзину, мы с Зиной направились в общежитие, где я жил. Там нам выделили уголок, который затянули ситцевой занавеской.

Однако наша спокойная семейная жизнь продолжалась недолго. Появились "ухажоры". Когда я уходил на работу, они оставались в общежитии, сначала бухгалтер, потом инженер-конструктор. Они начали ухаживать за Зиной, потом просто приставать. Пришлось искать квартиру. Нашел я продающийся «балок», более похожий на землянку, и купил его. Отдал за него новый шерстяной костюм и все имеющиеся в наличии деньги. Поселились мы в нем и целый месяц существовали на голодном пайке: картошка, хлеб, капуста.

Обстановка в Дудинке была сложная. Хулиганство на улицах, поножовщина. Милиция не в состоянии была со всем этим справиться. Любой парень мог безнаказанно подойти к женщине, а женщин здесь было очень мало, прижать ей ко лбу зажженную папиросу и так затушить. Банда могла ворваться в больницу и с ножами в руках потребовать у врачей лечить их подрезанного товарища. Если его спасут, могли хорошо заплатить, а нет - случались расправы.

Видел я однажды похоронную процессию. Парни, стриженые под бокс, в сапогах гармошкой, с крестами. Покойник в хорошем костюме, на груди золотой крест. А на второй или третий день этот покойник был выкопан, костюм и крест исчезли.

Бывало, что среди бела дня несколько парней с ножами гонялись за кем-то и не отступались, не прикончив свою жертву. Меня однажды какой-то верзила заставил уйти из магазина только за то, что я попросил его встать в очередь. Люди при этом молчаливо наблюдали, зная по опыту, что всякое вмешательство может означать нож в бок.

Прожили мы в Дудинке недолго, так как справиться с отчаянными, водителями машин и тракторов я не смог, да, кроме того, крупно поспорил с главным механиком порта, моим начальником. Дело в том, что плохо было с запчастями. Отсутствовали поршневые кольца. Главный механик приказал под старые кольца подкладывать жестянки. Я отказался, мотивируя это тем, что может заклинить поршень и тогда не миновать аварии, а мне - нового срока. Тогда главный механик уволил меня с работы.

В отделе кадров я добился направления в Норильск. Там остановился у товарищей, меня послали работать начальником технического отдела в ремонтный завод на руднике открытых работ, находившийся в зоне, где зеки свободно ходили и жили в бараках. А для таких, как я, был двухэтажный дом-коммуналка с коридорной системой. Комнаты были похожи на тюремные камеры. Была большая общая кухня и уборная на улице.

Город Норильск к тому времени был закрытым многоэтажным городом. Некоторые улицы не уступали улицам Ленинграда. Город располагался в котловане, окруженный горами с металлическими рудами и горой, в которой залетает каменный уголь. До революции руды здесь не добыва-

лись, но один предприимчивый купец добывал здесь уголь, перевозил на оленях к реке Енисей и продавал на проходившие пароходы.

Для освоения местных полезных ископаемых много труда вложили Шмидт и Урванцев. Домик последнего сохранился в качестве музея на одной из улиц Норильска.

Медеплавильные заводы выделяли газы, которые в летнее время опускались в котлован, где расположен город. Вдыхая эти газы вместе с воздухом, люди ощущали на языке привкус меди. Много было людей полных, лица были желтоватого оттенка.

В самом городе зеков не было, они жили вокруг него в лагерях. Работали в местах добычи руды и на производстве. Весь начальственный состав был вольнонаемный. В городе был порядок, но в зоне, где жил я, существовали бандитские законы. Зеки ходили бесконвойно и порой бесчинствовали. У женщин, идущих из магазина, отнимали продукты. Как-то вечером у туалета изнасиловали женщину. Ссыльные старались ходить на работу и обратно группами, вооружась железными палками.

Моя жена поступила работать конструктором. Ей платили зарплату и северную надбавку, мне же надбавка не полагалась.

Проработал я в Норильске до сентября 1950 года, когда вышел приказ уволить с инженерных должностей в комбинате всех лиц, ранее осужденных по 58-й статье. Мне не разрешили работать даже на должности рабочего. Переехал я опять в Дудинку и на очередной отметке в милиции спросил, где я могу теперь работать, так как в Дудинке все производство в ведении комбината, откуда меня уволили. Мне предложили ехать в тундру к оленеводам, но что мы с Зиной могли делать там?..

Я узнал, что в 5 км от Дудинки есть поселок человек на 100, где имеется маленький рыбозавод, на котором работают немцы Поволжья, эстонцы и латыши под наблюдением коменданта. Вольнонаемных здесь было всего трое: комендант, директор завода и медсестра санчасти. Была бондарная мастерская и цех по переработке рыбы. Завод располагал двумя катерами и двумя баржами. Он принимал также рыбу от колхозников в округе Дудинки, перерабатывал, упаковывал в бочки и отправлял в Красноярск. Польшу и осетра коптили, а ряпушку и другую рыбу солили в пряном посоле.

На рыбзаводе я работал механиком по мелкому ремонту двигателей катеров и эксплуатации и ремонту местной электростанции. Зина работала нормировщиком. Зарплата была 50-70 рублей в месяц.

Комендант поселка был спокойного характера, выполнял свои обязанности по инструкции, но без особого рвения. Вскоре его перевели на другое место. Заменивший его человек прибыл из Красноярска. Чем-то там проштрафившись, он был послан на работу в нашу "дыру". Этот много пил, был зол и ненавидел всех работавших в поселке как личных недругов. Если нужно было поехать в Дудинку, следовало брать у него разрешение, а разговаривал он по-хамски. Я приходил к нему на отметку, так он, прежде всего, клал на стол пистолет, а потом уже начинал говорить.

Однажды Зина в коридоре барака, неся ведро с помоями, не уступила ему с директором дорогу. Он тут же вытащил наган. Директор схватил его за руку:

- Ты же срок за это получишь!..

В сентябре 1952 года я получил разрешения поступить на работу на должность инженера технолога на ремонтно-механический завод Дудинки. В апреле 1953 года комбинат был переведен из ведения НКВД в министерство металлургической промышленности. Мы с Зиной уволились с рыбозавода и переехали в Дудинку. Купили "балок". Отопление печное. Топливо собирал в округе, возил на санках. Однажды нашел бесхозные старые шпалы, погрузил, как говорят, пожадничал. Стронул санки с места и повез, но вот недалеко от дома возле горки застопорило. Я сделал рывок с напряжением, один, другой. Почувствовал боль в сердце. Ощущение было такое, будто что-то оборвалось внутри. Посидел, отдохнул, поехал домой. После уже вместе с Зиной по частям перевезли дрова. След от того напряжения остался - расширение левого желудочка сердца.

В дальнейшем мы скопили денег и покупали для отопления каменный уголь. Наш балок зимой заносило снегом под крышу, на поверхности оставалась только железная труба. Вот тогда в комнате наступало тепло. От стен балка тепло передавалось наружу. Снег подтаивал, образуя воздушную прослойку, и балок оказывался, будто под стеклянным колпаком. Стояла полярная ночь, целый день горело электричество. Дверь в сенях открывалась вовнутрь, чтобы можно было откапываться, когда дом заносит снегом. Бывали случаи, когда друг друга откапывали соседи, если выход находился в зоне господствующих ветров.

Здоровье Зины не отличалось крепостью, к тому же сильные переживания от трудной жизни подорвали его окончательно. В начале 1954 года она слегла, мало ела, худела на глазах. Я попросил главврача больницы Дудинки придти к нам домой, и осмотреть ее. Он работал когда-то в кремлевской больнице, проходил по делу "об отравлении Максима Горького", отсидел срок, был сослан. Он сказал:

- Надо госпитализировать.

Когда я пытался вручить ему деньги, он строго посмотрел на меня:

- Я со своих не беру.

В больнице он взял Зину под свое наблюдение. Ей нужны были витамины — лимоны, брусника. Ничего этого, конечно, не было. Зина продолжала худеть и почти ничего не ела. Я ходил в больницу каждый день, поднимал ее как пушинку, чтобы посадить на горшок. Ее тошнило, рвало, она уже только пила воду. Наконец, наступил день, когда ее перевели в отдельную палату. Тогда же туда принесли женщину эвенку, которая сама себе сделала аборт, получила заражение крови и теперь умирала. По рассказу Зины, она ужасно мучилась перед смертью. Зина рассказывала:

- Видя ее мученья, я вдруг почувствовала ужас от сознания собственной надвигающейся кончины...

Это так потрясло ее, что в ней появилась непреодолимая сила сопротивления смерти и заставить себя есть, чтобы жить. С трудом дождалась она утра. И когда пришли санитарки, чтобы нести ее тело в морг, она их огорошила просьбой принести ей жареной картошки. Прибежали удивленные врачи. Зина стала возвращаться к жизни.

К тому времени вышло постановление Верховного Совета об освобождении из ссылки лиц, имевших и отбывших заключение сроком до 5 лет. Я получил паспорт, продал балок, попросил товарищей помочь мне с отъездом. Перенесли Зину на носилках в кузов машины и поехали на пароход. Было начало августа 1954 года. Так же на носилках перенесли Зину в каюту парохода. На мостках причала была загородка, где стояли охранники, проверяя документы отъезжавших. Когда товарищи проносили Зину, я один чемодан отдал им, а сам со вторым подошел для проверки документов. Вещи обычно не смотрят, но тут охранники решили потрепать мне нервы. Взяли мои документы и мой чемодан и сказали:

— Мы вас на пароход не пропустим, вы через перегородку перебросили другой чемодан.

Я сказал:

- Вы же видели, что на носилках несли мою жену, это был ее чемодан.

Они отдали мне документы, а чемодан не отдавали, вероятно, рассчитывая оставить его себе. Вот один гудок, другой, начинают убирать сходни. Я стою чуть не плача. Тут охранники отдали мне чемодан и пропустили на пароход. А он уже медленно отворачивал от пристани. Я бросился на корму, бросил чемодан, прыгнул сам...

Дальнейший путь до Красноярска продолжался больше недели. У нас была отдельная каюта. Пищу приносили из ресторана. Зина сначала не могла ходить, потом понемногу стала передвигаться с моей помощью. Перед Красноярском я помыл ее под душем

В Красноярске Зине захотелось арбуза, я, не задумываясь, пошел на базар и купил его. Она ела арбуз с удовольствием, но по дороге в Ленинград у нее случилось расстройство желудка, что принесло мне немало волнений и хлопот.

Перед отъездом из Красноярска я дал телеграмму родителям Зины о «нашем приезде. Отец ее в это время был уже на пенсии и жил под Ленинградом на станции Всеволожская, где приобрел половину одноэтажного дома. Он встретил нас и на машине довез до Всеволожской.

Я начал устраиваться на работу. Везде объявления: требуются, требуются инженеры, мастера, рабочие. Захожу в отдел кадров, спрашиваю, отвечают; да, да. Очень нужен. Смотрят документы. Раздумье. И слышу: "Зайдите завтра, я сейчас занят" или еще что-нибудь в этом роде. А иногда и просто: "Вы нам не подходите".

Стал я искать работу на самых захудалых предприятиях, но и там повторялось то же самое. Бродил я долго и отчаялся. Пошел в "большой дом", рассказал, что никуда меня не принимают. И вот что мне там ответили:

- Мы к вам никаких претензий не имеем, а если вас не принимают на работу, то помочь вам ничем не можем. Это дело отдела кадров учреждений.

Тогда по совету моего зятя А. П. Мухина я обратился в райком партии, хоть и был беспартийный. Принял меня сравнительно молодой человек — инспектор, подробно расспросил, за что я был арестован и осужден, кем раньше работал и так далее. Куда-то кому-то позвонил и сказал мне:

- Идите на завод сантехоборудования. Там вас примут.

Завод этот был второразрядным, оклады были там минимальные и потому люди на нем долго не задерживались. Меня приняли в техотдел инженером технологом.

В общении с людьми я чувствовал подозрительность и холодность. И я замкнулся в себе. Работа, семья и никаких друзей. Да и что говорить о чужих, если родная сестра, работавшая в то время машинисткой в Горьком в обкоме партии усомнилась в моей невиновности, когда я приехал повидаться с ней! А когда я поехал к брату в Ригу, почувствовал за собою "хвост", который следовал за мной даже по пустынному берегу Рижского залива. По приезде в Ленинград меня встретил офицер и передал для дальнейшей слежки солдату. Тот сопровождал меня до Всеволожской и даже пытался спросить о чем-то.

В Риге у меня на ноге появилось рожистое воспаление. Да и психика моя тоже была травмирована. Выражалось это в том, что мне то и дело снился один и тот же сон, что я опять взят то ли в тюрьму, то ли в лагерь, то ли на какую-то проверку на неопределенное время. На душе тяжкая тоска и мучает вопрос: сколько раз можно сажать в тюрьму и когда это кончится?.. Каким облегчением было, просыпаясь, видеть себя дома! Слава Богу, это был только сон!..

Сон повторялся все реже и реже, но окончательно прекратился только лет через двадцать после ссылки.

Года через два на заводе освободилось место главного инженера-технолога завода. Я к тому времени был ведущим специалистом и занимался технологией изготовления трубной заготовки. Инженер завода хотел поставить на это место своего человека, я же поставил вопрос резко: если не назначите меня, я ухожу. И добился желаемого назначения. К этому времени по инициативе главного инженера Агранова Н. В. приступили к разработке новой технологии изготовления трубной заготовки конвейерным способом. Я лично разработал и вычертил главный узел конвейера - размоточно-отрезной механизм со стеллажом для труб. Множество специалистов не верили в эту идею, но я был уверен в успехе. В первый же месяц работы на конвейере производительность труда возросла в три раза. Это было изобретение, но мы тогда мало думали о бумажном оформлении и о наградах, важен был успех. Наше новшество подхватили аналогичные заводы Союза, и оно получило название "Ленинградский способ изготовления трубной заготовки". Как и водится, кто повыше

награды получили, а непосредственным исполнителям досталось немного: я получил малую серебряную медаль ВДНХ и часы...

... Два слова о судьбе Васильсурска. Жителей там стало немного, 4-5 тысяч. Как экономический и административный центр, он утратил свое значение. Средств на благоустройство у него не было, да и благоустройство это стало никому не нужно.

Перед самым Васильсурском Волга делает крутой поворот. Напор воды, ледоход, подземные ключи, освободившиеся от сковывающих их деревянных труб, обрушились на гору и привели к появлению оползней. Когда-то широкая набережная, крытая булыжником, очутилась под водой. Главная улица Покровка со своими домами разрушилась. Лишь то место, где когда-то стояла разобранная на кирпичи церковь, оставалось прочным, в то время как все остальное ползло и съезжало в реку.

Появились болота, затянутые тиной с квакающими лягушками. Возникли овраги и провалы, заросшие кустарником и бурьяном. Исчезли когда-то знаменитые яблоневые и вишневые сады, которые во время цветения белой простыней покрывали крутой склон горы. Сады погибли при оползнях, от сильных морозов и порубок. Я с трудом, и то приблизительно, узнал место, где стоял наш старый дом. Оно заболотилось и поросло бурьяном.

Родственники разъехались по городам, в основном в Горький, а дом, построенный на новом месте, стал служить для них дачей. От старого сада сохранились две-три яблони, вишни возле забора и кусты ягод. Новых посадок яблонь никто не делал.

За садом под горкой поселилась в бурьяне лисица. Привезенная на дачу собачка порой бежала за ней и тявкала на нее. Лисица отвечала собаке тем же. То ли ругались они, то ли просто беседовали...