Эруанд Арташесович Лалаянц, (род. в 1925 г.) — кандидат экономических наук. Автор более 40 научных публикаций. В «Звезде» печатается впервые. Живет в С.-Петербурге.

В России надо жить долго.

Корней Чуковский

Солнечное летнее утро 15 июля 1972 года. Я прохожу после завершающего шмона, то бишь обыска, с двумя мешками в руках через проходную и оказываюсь по ту сторону «зоны», или официально — «исправительно-трудовой колонии строгого режима» под номером ЖХ-385/19.

Если это был не концлагерь, то что, господа большевистские мастера казуистики, в таком случае является концлагерем?

Итак, я на свободе, или на языке политзэков в «большой зоне». Останавливаюсь, чтобы оглядеться. Впереди передо мной в сотне метров стена леса, но между деревьями все же виднеются одноэтажные постройки. Справа вижу железнодорожную колею и стоящую невдалеке группу людей: видимо, они ожидают поезда-подкидыша, который по узкоколейке подвозит до станции Потьма, расположенной уже на магистральной железной дороге, ведущей в Москву.

Закончился трехлетний срок моего отсутствия в этой самой «большой зоне», и на душе, конечно, некоторое облегчение, но одновременно и тревога перед неизвестным и наверняка враждебным будущим.

В бухгалтерии я получил 150 рублей, причитавшихся мне за два с половиной года работы в лагере. Столько осталось после вычета 50 % из «заработка» в пользу лагерной администрации, официально потраченных на мое содержание — за питание, баню и прочие бытовые услуги. Впрочем, я удивился, что получил на руки и эту сумму. Затем я направился к железной дороге.

Минут через тридцать из дверей лагерной проходной вышел дежурный офицер и явно стал что-то высматривать вокруг. Увидев меня, так мне во всяком случае показалось, он сразу же повернулся и исчез за дверью. В то утро я был единственным заключенным, освободившимся из лагеря, и, возможно, это было для офицера важным событием его дежурства.

Толпа людей, ожидавших поезда, состояла из родственников, приезжавших на свидание к заключенным, и различных служащих, как вольнонаемных, так и кадровых офицеров и прапорщиков МВД, из всякого рода охранных и хозяйственных учреждений, обслуживавших систему лагерей, — а их было на территории западной Мордовии, по-видимому, более десятка. Здесь работало также большое число людей, связанных с производственными процессами в зонах, — вместе с семьями они составляли значительную часть населения этой части Мордовии под названием Дубровлаг.

Подошел поезд, состоявший из паровозика и трех или четырех вагончиков. Через час поезд добрался до Потьмы — зловещего места, через которое за десятилетия большевистского режима прошли многие тысячи политзаключенных. Я расшифровывал название этой железнодорожной станции как «политическая тьма». Вот такой черный юмор. Мне рассказывали, что в годы первой мировой войны в Мордовии якобы были созданы лагеря для германских и австро-венгерских воен-

нопленных, а после 1917 года эти же лагеря стали первыми концлагерями большевистского режима, использовавшимися непрерывно до конца 80-х годов.

В Потьме, оказавшейся небольшим поселком, я стал обладателем билета в купейный вагон поезда, проходившего с востока по направлению к Москве. Билет я взял до Волховстроя, так как мой дальнейший путь был предопределен записью в «справке об освобождении», которую я получил в бухгалтерии лагеря вместе с упомянутой суммой в 150 рублей. В справке было указано, что я должен прибыть в Новую Ладогу, а Волховстрой оказался ближайшей железнодорожной станцией от Новой Ладоги.

До отправления поезда оставалось еще некоторое время, и я пошел побродить по поселку. Натолкнувшись на столовую, конечно, не мог не зайти туда. До сих пор помню, как впервые за три года в этой столовой съел стакан сметаны. Затем зашел в промтоварный магазин, где купил польскую сорочку. Тут же за магазином, располагавшемся в одноэтажном бараке, я снял с себя старую сорочку, в которой в январе 1970 года был доставлен в лагерь, и надел новую. Мой внешний вид сразу же изменился к лучшему. Было около 4-х часов дня, когда я сел в поезд. Моими соседями по купе оказалась молодая семейная пара. Они приняли меня, по-видимому, за обычного пассажира, подсевшего на маленькой промежуточной станции. Откуда было им знать, что они только что проехали «ворота в ад», чем в действительности являлась знаменитая на весь Союз станция Потьма, куда доставляли заключенных и затем определяли в различные зоны усиленного, строгого и даже особого режима.

Я перекинулся с соседями ничего не означавшими фразами, сказал, что пойду в вагон-ресторан, и, забросив на полку мешки, покинул купе. Мне надо было отвлечься, так как перепад между лагерем и даже той призрачной свободой, которую я приобрел, был впечатляющим. Пройдя несколько вагонов, я добрался до ресторана и обнаружил, что он совершенно пуст. Это меня вполне устраивало, так как давало возможность побыть в столь необходимом одиночестве, которого я был три года лишен. Я сел за столик. Мимо, мелькая, проносились рязанские деревеньки и железнодорожные станции. Эти впечатления в быстро несущемся поезде были для меня совершенно необычными, и за годы тюрьмы и лагеря я от этого совершенно отвык.

За буфетным столиком громко разговаривали две упитанные буфетчицы. Одна из них подошла ко мне. Я заказал бутылку лимонада, какую-то закуску и антрекот. В ресторане я просидел, наверно, не менее двух часов. В купе возвращаться не хотелось. На душе стало спокойнее. Я знал, что здесь за мной никто не наблюдает, что ко мне не подойдут, чтобы обидеть, не погонят куда-нибудь. И все-таки где-то в глубине души копошилась тревога за неясное будущее.

К вечеру поезд прибыл в Москву на Казанский вокзал. Еще в лагере, продумывая маршрут, я предполагал, что, оказавшись в Москве, найду там сына, который жил с моей бывшей женой. Однако, выйдя из вагона, я почувствовал такую усталость и физическую слабость, что вечерняя поездка по Москве в поисках улицы и дома, где жил сын, оказалась мне не по силам. И я решил отложить эту встречу до лучших времен и ехать прямо в Ленинград.

По подземному переходу я направился с Казанского на Ленинградский вокзал. Тащить мешки становилось все труднее. В одном из мешков были книги, и он был особенно тяжелым, так что я несколько раз останавливался, чтобы отдышаться. Лагерные годы сильно ослабили меня.

На Ленинградском вокзале в билетной кассе, к моему удивлению, в очереди было всего два Человека и вскоре я прокомпостировал свой билет. В купе я был опять приятно удивлен, обнаружив, что оказался один, без соседей. Утром я отправился на Гражданский проспект к Павле Ивановне — моей тете, младшей сестре моей матери. Но, добравшись до ее квартиры, к сожалению, обнаружил, что на звонки никто не открывает дверь. Возникла ситуация, которую я не предусмотрел.

Прежде всего нужно было отделаться от мешков. Пришлось позвонить в соседнюю квартиру. Представившись племянником Павлы Ивановны, я встретил у соседей вполне доброжелательное отношение и согласие оставить у себя мои вещи до вечера. На такси я добрался до Невы, вышел у Военно-медицинской академии и пошел пешком в сторону гостиницы «Ленинград». У гостиницы стояло много туристических автобусов и прохаживались туристы, по-видимому, иностранцы. Все это казалось чем-то нереальным. Ведь всего сутки до этого я еще находился за колючей проволокой в концлагере.

К зданию гостиницы я, однако, не решился подойти: а вдруг за мной слежка? Я понимал, что это крайне маловероятно, так как из Мордовии вряд ли успели сообщить в ленинградское УКГБ, что в Ленинграде может оказаться антисоветчик Ла-

лаянц, но ощущение повышенной осторожности слишком глубоко проникло в подсознание... А вскоре я убедился в обоснованности своих опасений.

Через мост перехожу на Петроградскую сторону. Улица Куйбышева напоминает мне войну. В январе-феврале 1942 года перед эвакуацией я несколько недель в одном из домов проработал сантехником, чтобы получать рабочую продовольственную карточку. Тогда это, вероятно, если не спасло мне жизнь, то, по крайней мере, укрепило физически, что весьма пригодилось позже, во время полуторамесячных скитаний по России (мой маршрут в феврале-марте 1942 года был таков; из Ленинграда по Дороге жизни до станции Жихарево, затем до Свердловска, далее Казань—Арзамас—Ртищево—Саратов и, наконец, Уральск, где я и обосновался). В тот февраль 1942-го, когда трамваи в городе не ходили, я ежедневно из дома с площади Искусств пешком шел через Марсово поле, через Троицкий мост на улицу Куйбышева, а вечером этим же маршрутом — обратно. Эта дорога хорошо мне запомнилась.

Я позвонил из телефонной будки Елене Семеновне Розановой. В свое время она была нашей соседкой в коммунальной квартире в том самом доме на площади Искусств. С тех пор много воды утекло, и она получила однокомнатную квартиру на Васильевском острове. Она была вдовой расстрелянного в 1918 году белогвардейцами народного комиссара финансов и иностранных дел Туркестанской Советской Республики, по партийной принадлежности, впрочем, не большевика, а левого эсера. Узнав от моей тети, что я арестован, Елена Семеновна написала в лагерь письмо, в котором сообщила номер телефона в своей новой квартире. В то первое ленинградское утро после освобождения я и решил позвонить этой женщине, которой в жизни пришлось очень многое пережить.

На этот раз мне повезло. Елена Семеновна оказалась дома, и мы договорились, что я к ней приеду. Добравшись до нее, я оказался впервые за три года в домашней обстановке. На стенах висели фотографии людей, которые уже давно ушли из жизни, но оставались в памяти хозяйки этого жилища. До Отечественной войны таких старых петербуржцев, несмотря на годы гражданской и террор тридцатых годов, было еще много. К 70-м годам их почти не осталось.

Встреча с Еленой Семеновной была очень теплой. Она сказала, что моя тетя на даче в Белоострове. Приняв душ, напившись чая, я душой несколько успокоился.

Лишь поздно вечером я наконец увидел Павлу Ивановну. Обсудив с ней ситуацию, мы решили, что пока. я поживу на ее даче, а тетя попытается прописать меня в своей квартире. Однако эта попытка оказалась безуспешной. 15 августа я попал на прием к начальнику УВД города генералу А. И. Соколову, тот категорически отказал мне в прописке в Ленинграде и потребовал, чтобы я немедленно уехал в Волховский район Ленинградской области, где мне предписывала жить справка об освобождении. Я не остался в долгу и объяснил генералу, что его отказ не свидетельствует о его мудрости. Впрочем, какой государственной мудрости можно было ожидать от таких людей? В годы войны этот генерал был командиром дивизии, а позже, видимо, его служебная карьера продолжалась в МВД. В Мариинском дворце он принимал в цивильном костюме, имел вид хваткого деревенского мужичка. Таких мужичков я много встречал и в роли председателей колхозов, директоров совхозов, и в качестве партийных начальников различных рангов. Эти люди четко исполняли инструкции, в которых все запрещалось. Впрочем, со своими родственниками они могли быть человечны по принципу — «ну как не порадеть роддому человечку». Режим, который опирался на таких людей, был политически обречен. Этот режим поломал судьбы многих миллионов людей и был бесчеловечен онтологически.

В последующие месяцы я написал несколько писем в Верховный Совет СССР по поводу прописки в Ленинграде и трижды (15 декабря 1972 года, 14 ноября и 17 декабря 1973 года) получал из паспортного стола ленинградского УВД отказы. Уже к концу 1972 года мне стало ясно, что надежды на скорое возвращение в Ленинград надо оставить. К тому же факты свидетельствовали, что я нахожусь «под колпаком» у КГБ. В августе, еще до визита к начальнику УВД, я решил встретиться с начальником отдела в научно-исследовательском институте, в котором я работал до ареста. У Павлы Ивановны сохранился мой портфель, где находились различные материалы — статьи, методики, мои записи по теме, которой я занимался в институте. Я принес их домой, чтобы поработать вечером, а на другой день рано утром меня арестовали.

Конечно, там не было каких-либо секретных документов. Исследовательская тема касалась вопросов экономической эффективности капиталовложений в промышленность, причем проблема рассматривалась в самом общем теоретическом плане, по крайней мере, на первом этапе исследования. Видимо, поэтому эти материалы не привлекли внимания чекистов, проводивших обыск в моей квартире в день ареста, и не были изъяты.

Поскольку материалы могли представлять интерес для института, я решил их отдать моему бывшему шефу, тем более, что это был предлог с ним встретиться и расспросить о моих бывших коллегах, о том, какой резонанс произвел мой арест в институте и т.п. По телефону мы договорились встретиться у Инженерного замка — мой бывший начальник жил неподалеку, на улице Жуковского.

Уже вечерело, когда мы уселись на скамейке в сквере, напротив памятника Петру Великому. Я передал ему бумаги, мы начали разговор, когда вдруг из-за спины вынырнул какой-то тип и, шатаясь, оказался перед нами. Затем сверкнула фотовспышка, и, так же пошатываясь, человек удалился. Все было неожиданно, и я не сразу понял, что произошло. Потом, конечно, до меня дошло, что встреча была засечена. Так как ничего предосудительного я не совершил, все могло восприниматься спокойно и даже с черным юмором, однако в контексте всей моей ситуации этот эпизод выглядел все же зловещим. На реакцию моего бывшего начальника я тогда как-то не обратил внимания. Во всяком случае, он словами никак не отреагировал на случившееся.

16 августа я решил, что пора уезжать из Ленинграда, так как дальнейшая задержка в городе могла обернуться неприятностями: власти легко могли объявить меня «лицом без определенного местожительства» со всеми вытекающими последствиями, вплоть до предъявления мне обвинения в уголовном преступлении. Ведь продолжала существовать статья Уголовного кодекса за бродяжничество.

Итак, чашка кофе в «стекляшке» — кафетерии на углу Суворовского и Невского, и я сажусь в электричку на Московском вокзале, идущую до Волховстроя.

В то лето на Руси стояла небывалая жара и повсюду полыхали лесные пожары. Напоминаю — это было лето 1972 года. Поезд медленно тащился мимо горевших лесов, и в вагоне ощущался запах гари. С большим опозданием, через четыре часа с лишним, мы наконец добрались до станции назначения. По дороге я разговорился с соседом по скамейке, жителем Новой Ладоги. Он рассказал об этом городке. Картина вырисовывалась не очень оптимистическая. Особенно это относилось к жилищной ситуации. Строительство новых домов в городе велось очень медленно, что отчасти объяснялось трудностями со снабжением водой. И хотя рядом находится Ладожское озеро, обеспечить нужным количеством питьевой воды город было трудно. Упиралось это, в частности, в неразвитую канализационную систему. Информация этого человека не улучшила мое настроение.

Только под вечер я оказался в Волхове. На мое счастье, при вокзале была небольшая комната для транзитных пассажиров и там нашлась койка, на которой я смог переночевать. Я неплохо выспался, что показалось мне хорошим предзнаменованием, и действительно, начиная с этой ночи и в течение всех долгих скитаний по России, сначала за сто первым километром, а позже в многомесячных командировках, всегда так или иначе получалось, что каждую ночь у меня оказывался кров над головой и даже постель с чистым бельем.

В Новой Ладоге я прежде всего нашел гостиницу, чтобы иметь хотя бы на несколько ближайших дней кров. Гостиницей оказался дом приезжих, располагавшийся в старом одноэтажном строении. В этом доме еще в 1950 году, в студенческие годы, я останавливался, когда приезжал сюда читать лекции о международном положении в качестве внештатного лектора Ленинградского обкома ВЛКСМ. Через 22 года он снова приютил меня и напомнил о своем возрасте скрипом высохших от времени полов.

В двухместном номере моим соседом оказался механик с рыболовецкого судна, ремонтировавшегося на верфи здешнего рыболовецкого колхоза. Здесь надо пояснить, что Новую Ладогу для поселения я выбрал сам, еще находясь в лагере. За несколько месяцев до освобождения лагерное начальство осведомилось у меня, куда я хочу направить свои стопы после 15 июля. По приговору суда после отбития лагерного срока мне не предусматривалось каких-либо других наказаний, вроде ссылки или высылки, поэтому юридически я имел право поселиться где угодно на территории СССР, кроме, разумеется, городов с так называемым «паспортным режимом», в число которых входили Москва, Ленинград, столицы союзных республик и курортные города. Никто не мог мне толком объяснить, впрочем, что такое этот самый «паспортный режим», ведь все инструкции по этому поводу были засекречены, что давало возможность местным властям творить свой произвол. Эти тайные инструкции приравнивались к закону, и их нарушение по причине их незнания не освобождало граждан от ответственности, в том числе и уголовной. А как мог знать гражданин такой закон, если он был секретным?

Новую Ладогу я выбрал по причине ее сравнительной близости к Ленинграду и в связи с тем, что там находился небольшой судоремонтный завод, принадлежавший Министерству речного флота РСФСР, а следовательно, не засекреченный, куда я, даже со своими биографическими данными, надеялся устроиться. Сведения о

Новоладожском судоремонтном заводе я получил в тетином письме незадолго до освобождения. Опыт работы в судостроении до ареста определил выбор этой отрасли промышленности, так как я твердо решил работать только в промышленности.

Новая Ладога расположена примерно в 130 километрах от Санкт-Петербурга г в устье реки Волхов, там, где река впадает в Ладожское озеро. На другом берегу Волхова, как раз напротив Новой Ладоги, находится деревня Немятово. Хотя эти' места и расположены не так уж далеко от Санкт-Петербурга — это уже российская глубинка. Перепад в социально-психологических условиях между областным центром и Волховским районом в то время, когда я туда приехал, как, впрочем, и сейчас, через 25 лет, огромный, что, в частности, жестко фиксировалось именно системой паспортного режима. Наверно, из Нью-Йорка с Атлантического побережья американцу много легче перебраться жить на Тихоокеанское побережье, чем россиянину преодолеть упомянутые 130 километров.

Устроившись в гостинице, я отправился на завод. Здание конторы завода представляло собой двухэтажный деревянный дом. На втором этаже я нашел планово-экономический отдел. Там работал начальником человек, которому из Ленинграда позвонил один мой приятель, работавший в конструкторском бюро речного флота. По проектам этого бюро на заводе строились небольшие речные суда — буксиры, грунтоперегружатели. Разговор с начальником отдела, однако, закончился безрезультатно. Он сказал мне, что у него нет свободных вакансий, но причина отказа была, конечно, в другом. Узнав, что я приехал в Новую Ладогу, отбыв наказание за политическое преступление, начальник растерялся, а затем его лицо отразило настоящий испуг. Это был человек лет 55-ти, и сталинщина глубоко пропахала его мироощущение, тем более, что и брежневщина в 1972 году политически быстро скатывалась если не к 1937 году, то к обстановке последних лет жизни Сталина.

Наш разговор совпал по времени с концом рабочего дня, и мы вместе вышли на улицу, прошли до берега Волхова и зашли в ресторан «Волна», где на прощание поужинали. Расставаясь, заводской экономист вдруг сентиментально заявил, что ему меня жалко, но он ничем не может помочь. Позже, когда я уже стал работать на этом заводе, выяснилось, что он являлся здесь весьма влиятельным человеком, но устроить меня на работу, видимо, ему было действительно невозможно. Он посоветовал сходить на завод «Мезон» на другом конце городка, где, по его сведениям, именно в те дни набирали людей на работу. На другой день я отправился на конденсаторный завод, являвшийся филиалом ленинградского «Мезона».

Здесь надо пояснить, что процесс закрепления в городе представлял собой цепочку последовательных бюрократических «событий», то есть сначала надо было найти какую-то организацию, где меня захотели бы взять на работу и где после этого я получил бы документ-письмо в милицию, в котором было бы указано, что данная организация предоставляет работу. На основании этого письма милиция должна была выдать паспорт, который заменил бы справку об освобождении из лагеря. Получив паспорт, я мог бы уже подыскать в городе какое-то жилье, причем только в частном секторе, так как на общежитие надеяться было бесполезно. После нахождения жилья (обязательно получив согласие хозяина прописать меня хотя бы временно) я должен был бы сдать паспорт в милицию и уже затем, обладая паспортом со штампом о прописке по определенному адресу, получал возможность окончательно оформиться на работу.

Оказавшись в Новой Ладоге, я как бы начинал в 47 лет свою жизнь «с нуля». Было бы пустым хвастовством утверждать, что три года, проведенные в заключении, не надломили меня. Я не был сломлен окончательно, но чувство затравленности меня не покидало.

Мое общественное положение было крайне уязвимым. Диплом об окончании восточного факультета Ленинградского университета имел минимальную практическую ценность в плане трудоустройства. Могли пригодиться документ об окончании факультета усовершенствования при Кораблестроительном институте по специальности «экономика судостроения» и факт окончания еще в годы войны Ленинградского военного училища связи. Но, по существу, единственным «ценным» документом, который сохранился у меня, оказался военный билет офицера запаса, причем в военкомате в Ленинграде мне вернули мой старый военный билет, изъятый при аресте. Сохранилось и воинское звание капитана запаса, что заставляло провинциальных кадровиков и милиционеров вежливее разговаривать со мной. На конденсаторном заводе я пошел прямо в приемную директора завода. Тот принял немедленно после того, как обо мне доложила секретарша, и, к моему удивлению, отнесся спокойно к рассказу о моих последних годах. Он сказал, что может взять меня на работу в качестве инженера по научной организации труда (НОТ) либо слесарем по контрольно-измерительным приборам (КИП). Я, конечно, дал согласие

на работу по НОТ и после недолгого разговора с начальницей отдела кадров был представлен сотрудницам экономического отдела. Те приняли меня вполне благосклонно. Следствием визита на конденсаторный завод было получение весьма важного в той ситуации документа—письма в городской отдел милиции, в котором указывалось, что я буду принят на работу на этот завод. Тем самым, как я уже говорил. решался вопрос о получении паспорта. Посещение милиции и фотоателье завершило этот день, результаты которого меня обнадежили, но, как показало дальнейшее развитие событий, зря.

Через два дня я получил фотокарточки и отдал их в милицию. Теперь надо было подождать еще несколько дней, пока в милиции изготовят паспорт.

Поиски крыши над головой я начал с домов на берегу Нового канала. Новая Ладога занимает территорию на обоих берегах Нового канала, построенного, кажется, еще во времена Екатерины II. Причем основная часть города находится на южном берегу, а меньшая часть, состоящая из частных домов, на северном. Вот к этим частным домам я и направился. Перейдя через понтонную переправу, я стал дом за домом обходить единственную улицу в этой части города. Везде я получал отказы, причем иногда они были недружелюбны. Этим людям не нужны были те гроши, которые я мог заплатить за жилье. В частных домах в этом районе города жили в основном рыбаки местного рыболовецкого колхоза. Многие из них на вполне законных основаниях во время навигации зарабатывали до 1000 рублей в месяц, что по тем временам было большими деньгами, и 20 рублей, которые они получили бы с меня за комнату, не представляли для них никакого интереса.

День уже клонился к вечеру, а я так и не смог найти ни одного домовладельца, который согласился бы предоставить мне жилье. В душу стало проникать чувство безнадежности. Я перешел обратно через понтонную переправу и вновь оказался на основной территории городка. Бесцельно пошел по главной улице города, который уже ощущался чужим и даже враждебным. Я думал о том, что же делать дальше, если я не смогу «зацепиться» за Новую Ладогу. Куда деваться? Одно было ясно, что обратно в Ленинград мне путь был заказан.

И в этот отчаянный момент я увидел женщину, подметавшую тротуар перед небольшим каменным домом, в котором располагался продовольственный магазин. Без особой надежды я спросил, не знает ли она кого-нибудь, кто мог бы сдать комнату. И вдруг эта пожилая женщина неожиданно тепло откликнулась на мой вопрос и сказала, что знает одну старушку, которая может сдать небольшую комнатку в своем доме. Дом этот представлял собой обыкновенную избу, очень древнего вида, но зато стоявшую на улице с претенциозным названием «улица Мира». С хозяйкой дома я договорился быстро. За клетушку не более 6 квадратных метров она согласилась брать 20 рублей в месяц, причем пообещала временно на три месяца прописать меня в милиции. В последующие дни были оформлены необходимые документы, и я получил наконец в милиции паспорт со штампом временной прописки в Новой Ладоге. После этого можно было снова идти на завод и начинать оформление на работу. С момента приезда в Новую Ладогу прошла неделя.

23 августа я явился в отдел кадров конденсаторного завода с паспортом и трудовой книжкой, за которой накануне пришлось съездить в Ленинград в научно-исследовательский институт, в котором я работал до ареста и где этот документ хранился, все эти годы. Но когда я пришел к начальнице отдела кадров, то с изумлением узнал, что в работе в качестве инженера по НОТ мне отказано, как, впрочем, и в качестве слесаря КИП.

Я сказал, что согласен на любую другую работу, и мне предложили пройти медицинскую комиссию на предмет годности в качестве рабочего-металлизатора. Что представляла собой эта работа? В здании старинной церквушки находился цех, где рабочие покрывали специальным металлическим слоем ленты, использовавшиеся для изготовления конденсаторов. Вход в цех был прямо с улицы, и я зашел туда, чтобы на месте получить представление о характере работы. Конечно, я тогда сравнивал любую работу с работой в концлагере, так что условия в этом цехе показались вполне приемлемыми, и я рискнул согласиться. В течение нескольких последующих дней медицинская комиссия признала меня годным для работы в конденсаторном цехе. Но когда я пришел снова к начальнице отдела кадров со справкой, оказалось, что мне отказано и в этой работе. Произошло это 1 сентября. За предыдущие дни кто-то наложил запрет на прием меня на работу даже в столь непривлекательное производство, как изготовление конденсаторов, на работу, которая, безусловно, не являлась секретной, хотя завод «Мезон» и был, по-видимому, «закрытым» производством. Времени и желания выяснять причины столь явного произвола у меня не было, тем более, что деньги, которые я получил в лагере, кончались.

В этой ситуации я решил обратиться к председателю Новоладожского горис-

полкома Виноградову, который одновременно являлся, как оказалось, председателем районной комиссии по трудоустройству освободившихся из заключения при Волховском райисполкоме. Поскольку в справке об освобождении из лагеря было сказано, что я обязан обосноваться именно в Новой Ладоге, то юридически новоладожские власти обязаны были оказать помощь при трудоустройстве. Юридический казус заключался, однако, в том, что предприятия не были обязаны исполнять указания упомянутой комиссии.

Разговор с мэром города был недолгий. Он предложил мне погулять пару часов, пока он переговорит с руководителями заводов города, после чего я снова должен был к нему зайти. Через два часа он сказал, что договорился с директором судоремонтного завода и тот примет меня для разговора. Если на этом заводе ничего не получится, то мэр предложил зайти к нему еще раз.

В заводоуправлении судоремонтного завода меня, по-видимому, уже ждали. Секретарша доложила обо мне директору, и я сразу же был принят. В кабинете находилось два человека. Один из них оказался директором завода Балабушкиным, а другой — заместителем директора по кадрам Шляховым. Мне предложили сесть и стали распрашивать о различных аспектах биографии, в частности, о моем образовании. Выяснив, что я окончил военное училище радиосвязи и что-то смыслю в радиотехнике, директор предложил мне выйти минут на десять из кабинета и подождать в приемной. Затем меня пригласили к нему и предложили пойти в помощники к радиомастеру завода с оформлением на должность матроса-моториста буксира с окладом в 65 рублей. Такая зарплата была положена матросу, когда он работал «на берегу». Во время навигации, когда матрос плавал на судне, его зарплата вместе с премиальными достигала 150 рублей.

Было ясно, что мне предложена смехотворная зарплата и за этим предложением явно проглядывает ожидание, что я откажусь, и тогда с них, как говорится, «взятки гладки». Прямо отказать мне в работе директор, видимо, не мог политически, так сказать.

Оба начальника выжидающе смотрели на меня. Мне же было ясно, что надо соглашаться. И я сказал, что согласен. Физиономии сидевших напротив меня выразили нескрываемое разочарование, но деваться им было некуда. Итак, 11 сентября я приступил к работе в радиомастерской завода.

Радиомастерская находилась внутри помещения механического цеха. Это было здание еще дореволюционной постройки. К одной из внутренних стен цеха прилепилась узкая железная лестница, которая вела в мансарду, где под крышей размещалась мастерская. Войдя в помещение, я увидел большие столы, заставленные различной радиоаппаратурой, и маленького горбатого человека, стоявшего ко мне спиной с паяльником в руках. Я поздоровался, и на мой голос человек повернулся и взглянул на меня. Видимо, он был уже предупрежден накануне о моем появлении и не выразил большого удивления.

Толя П. — мой новый начальник оказался молодым мужчиной 24-х лет. Он окончил телевизионное ПТУ и по распределению попал на завод. Позже я узнал, что он был профессионалом весьма высокого класса и, несмотря на свой физический недостаток, пользовался на заводе и даже в городе известностью как мастер своего дела. У него были клиенты и друзья среди капитанов судов, и даже начальник городского отдела милиции приглашал его к себе домой отремонтировать телевизор, чем Толя очень гордился.

Сначала Толя поручил мне проверку судовых радиоприемников и устранение в них мелких неисправностей. После конца навигации с судов в радиомастерскую поместили всю радиоаппаратуру на профилактический ремонт, что совпало по времени с моим устройством на завод. Хотя с тех пор, как я окончил военное училище, прошло 28 лет, знаний, полученных тогда, хватило для того, чтобы я быстро вошел в курс дела.

Толя был деликатным человеком, а стоило ему выпить, он добрел, начинал смеяться, делался разговорчивым и коммуникабельным. Пьянство, особенно среди мужчин, в городке было не редкостью, и речники не составляли исключения. Бывало, спросишь Толю утром в начале рабочего дня: «Ну как, вчера поддал?» Он в ответ: «Нет». Спросишь опять: «Ну так уж совсем нет?» Он улыбнется лукаво и отвечает: «Ну взяли на троих три бутылки пива и бутылку портвейна, встали из-за стола трезвые». Когда я получил место в общежитии, он был единственный, кто иногда меня там навещал. Помню, когда я ему сообщил номер комнаты, в которой жил. то оговорился и сказал «номер моей камеры». Толю эти слова привели прямо-таки в дикий восторг. У него были весьма смутные представления о тюрьме, и меня он явно воспринимал в романтическом ореоле не потому, что я был политзэ-ком, а просто потому, что сидел за решеткой. Я вспоминаю этого глубоко несчастного человека с большой благодарностью, потому что он, калека, отнесся ко мне в

те тяжелые годы более человечно, чем многие люди из моего окружения. Видимо, он лучше понимал мое положение.

С начала 80-х годов его судьба покатилась под откос. Его уволили с завода, и он уже больше не смог устроиться на работу по специальности. Работал сторожем, зарабатывал очень мало. Умер он, по-видимому, в 1994 или 1995 году в возрасте всего 47 лет. Перед смертью женился и пытался наладить свой быт, но здоровье уже было подорвано.

Вернусь, однако, к событиям 1972 года. Прошло месяца два, и неожиданно надо мной сгустились зловещие тучи. Как-то утром в ноябре Толя сказал, что меня, вероятно, переведут в «караван». Так романтически называлась команда из матросов, которые после окончания навигации привлекались в различным работам на территории завода в качестве такелажников, уборщиков и для других грязных и тяжелых работ. Заместитель директора завода по флоту В. Попов якобы заявил директору завода, что я ему не нужен. А радиомастерская структурно входила в технадзор завода, подчинявшийся заместителю директора завода по флоту. Однако это была не вся правда. Осенью 1979 года, то есть уже через 7 лет после описываемых событий, у меня был откровенный разговор с В. М. Поповым, когда мы оба волей судеб оказались уже в Петрокрепости. Он действительно предлагал меня перевести в караван, но делалось это под нажимом главного электрика Хмелева, который хотел освободить место радиомеханика для своего дружка. Выручил меня тогда директор завода Балабушкин, который заявил, что хотя лично ему я не нужен, но он взял меня на работу под давлением горисполкома, а формальных поводов к увольнению или переводу на другую работу без моего согласия у него нет.

Осенью 1972 года я вступил в профсоюз и, таким образом, закончил свое оформление в качестве советского рабочего. А в конце года, после неоднократных просьб, я получил место в общежитии плавсостава — в деревянном двухэтажном доме, как раз напротив заводской проходной.

Общежитие освободило меня от временной прописки в частном доме, и я получил ее уже не на 3 месяца, а на год. Кроме того, за общежитие стал платить всего 4 рубля в месяц.

Первая зима в Новой Ладоге показала, что, по существу, это была та же ссылка, хотя и в облегченном варианте. Конечно, разница со ссылкой в Красноярском крае была: я мог по выходным дням даже ездить в Ленинград, но и здесь у меня не было собственного жилья, и я был фактически выселен из своего города. Условия существования для меня были «ниже порога бедности». Приезжая в Ленинград на субботу и воскресенье, я продолжал останавливаться у Павлы Ивановны. На кухне ставилась раскладушка, и две ночи проходили в более или менее цивилизованных условиях. Я мог принять ванну и вечером посидеть у телевизора. Тем не менее я понимал, что нахожусь в положении бедного родственника.

В самой Новой Ладоге, между тем, постепенно расширялся круг моих знакомых и появились какие-то интересы, помимо работы. В городе был один кинотеатр, в котором часто шли интересовавшие меня фильмы. Была и городская библиотека, которую я посещал регулярно, чтобы почитать свежие газеты. В Ленинград я уезжал не каждые выходные. Часто я оставался в Новой Ладоге, особенно с наступлением тепла. На пароме можно было переправиться на другой берег Волхова в деревню Немятово. За деревней начинался густой лес, в котором я любил бродить. Желание побыть в одиночестве никогда не покидало меня. Три года в тюрьме и лагере, да и теперь в Новой Ладоге, на заводе и в общежитии, меня все время окружало многолюдье. В лесу я оставался один. Без людей, конечно, тоже бывает тяжело, но ведь сказал Жан Поль Сартр, что ад — это другие люди.

В городе функционировал один-единственный ресторан «Волна». При входе, в первом зале, находилась обыкновенная столовая, зато, пройдя через нее, можно было попасть во второй, банкетный зал. где стояли столики, покрытые накрахмаленными скатертями, и посетителей обслуживали официантки. Банкетный зал выходил окнами на реку Волхов, так что открывалась красивая перспектива широкой в этом месте реки. На столах лежали меню с якорями на обложке, что свидетельствовало о подчинении ресторана Северо-западному речному пароходству. Наверно, поэтому и фирменное блюдо в меню называлось «мясо по-капитански». Это был кусок поджаренной говядины с разнообразным гарниром и даже ягодой чернослива. Стоило это блюдо всего 1 рубль, что по тем временам было совсем не дорого. К «капитанскому» мясу я брал стакан томатного сока и бутылку минеральной воды. Все это было по карману даже матросу, тем более, что иной раз этим и ограничивался мой рацион за день. Впрочем, чаще я обедал в заводской столовой, где на обед хватало и 60 копеек.

В ресторане я просиживал не менее часа. Торопиться было некуда, впереди предстоял еще долгий вечер, а возвращаться в пропахшую табаком и дешевым ал-

королем общагу не очень-то тянуло. Однажды в «Волне» я обратил внимание на мужчину, сидевшего за соседним столиком и воодушевленно что-то рассказывавшего своим компаньонам по застолью. Лицо его показалось мне знакомым, и, внимательно вглядевшись, я убедился, что это был мой бывший коллега по НИИ, в котором я работал до 1969 года. В 1967 году Александр Александрович Бубякин был вынужден уволиться из этого института из-за пристрастия к зеленому змию. Это был несомненно одаренный человек, опубликовавший ряд научных статей и закончивший диссертацию по проблеме, имевшей отношение к строительству судов, которые эксплуатируются в ледовых условиях Севера. Он был исключен из КПСС, и я помню, как в институтском коридоре успокаивал его словами, что можно жить и вне партии. Уволившись, он исчез с моего горизонта, и вот через пять лет я его встречаю в Новой Ладоге. Он меня узнал, сказал, что работает здесь на турбазе, и мы договорились, что на другой день я зайду к нему на дебаркадер, где у него была каюта.

Сотрапезниками его оказались отдыхающие на турбазе, среди которых он должен был проводить спортивную работу в качестве инструктора.

Дебаркадер стоял на Волхове, и на следующий же вечер я навестил Александра Александровича. Стены его каюты были оклеены множеством фотографий, относившихся к различным этапам бурной биографии. В прошлом А. А. был фронтовым офицером, а после войны закончил кораблестроительный институт. После окончания института он получил престижное назначение в качестве представителя «Судоимпорта» в Данию, на фирму «Бурмейстер ог Вейн», где принимал суда, строившиеся на верфях этой фирмы для советского морского флота. После нескольких лет работы в Дании А. А. вернулся в Ленинград и, проработав некоторое время в Морском регистре, оказался в стенах НИИ. После увольнения из института А. А. направился на Северный Кавказ и стал инструктором по альпинизму в одной из северокавказских автономных республик. Ко всем остальным своим достоинствам он обладал еще и званием мастера спорта по альпинизму. Так как Смольнинский райком партии не утвердил его исключение из партии, а ограничился строгим выговором, то через год его кавказские коллеги по спорту сняли это партийное взыскание. Вернувшись в Ленинград, А. А., однако, смог устроиться лишь на турбазу.

За бутылкой сухого вина мы вспомнили события пятилетней давности. Вскоре я перебрался в общежитие, и А. А. помог перенести туда мой жалкий скарб. Мне довелось с ним увидеться еще раз, и притом в последний в жизни, через несколько дней, когда он пригласил меня к своему приятелю в деревню Немятово, охарактеризовав его как новоладожского нефтяного короля. Этот приятель оказался заведующим складом горючего в местном рыболовецком колхозе. В деревне у него была по тем временам настоящая усадьба. Большой жилой дом и несколько хозяйственных построек составляли целый хозяйственный двор. А. А. представил ему меня как человека, вступившего в конфликт с правительством, что со стороны хозяина было встречено с благожелательным пониманием. Видимо, к трениям если не с правительством, то с местными правоохранительными органами ему было не привыкать. В застольной беседе и прошла последняя встреча с А.А. В начале 1973 года турбазу из Новой Ладоги перевели куда-то на Карельский перешеек. Я слышал позже, что Бубякин устроился-таки на работу в одно из кораблестроительных КБ конструктором ив 1981 году умер от инфаркта.

Между тем здоровье мое тоже давало сбои из-за отвратительных условий существования. В марте 1973 года я на несколько недель оказался в больнице для плавсостава. Было очевидно, что прожить на 65 рублей невозможно. Я продолжал продавать вещи и книги, которые, к счастью, сохранила Павла Ивановна после изъятия у меня квартиры в 1970 году. Только за счет этих средств я еще как-то держался. Но, видимо, моей работой заводское руководство было довольно, а политически я ушел, так сказать, «глубоко на дно». Поэтому несколько неожиданно появился приказ директора завода о переводе меня на работу в качестве оператора по топливу. Это несколько улучшило мои финансовые дела — зарплата увеличилась до 85 рублей. Получать лишние 20 рублей в тех условиях было весьма существенно. Кроме того, во время навигации мне выплачивались за пребывание на судах так называемые «разъездные» — ежемесячно 15 рублей. В функции оператора по топливу входил учет и контроль за использованием дизельного топлива и машинного масла на судах, приписанных к заводу, а их набиралось около 30, в том числе 16 буксиров и примерно такое же число судов большего водоизмещения, включая несколько «Волго-Балтов». Официально я был назначен по приказу 3-м помощником капитана — помощником механика. Эта работа сразу же изменила и мое общественное положение, так как была связана с постоянными контактами с командным составом судов и заводским начальством.

Администрация, переводя меня на эту работу, безусловно руководствовалась отнюдь не стремлением улучшить мое материальное положение, а сугубо прагматическими интересами. Директор нуждался на этой должности в человеке, обладавшем определенным уровнем квалификации. Я должен был ежемесячно ездить в Ленинград в службу судового хозяйства Северо-западного речного пароходства с отчетами. Эти отчеты, которые я составлял, видимо, казались директору достаточно сложными, и в этом смысле я оказался вполне подходящей кандидатурой. В Ленинград меня отправляли в командировку на два дня. Обычно я брал ее либо на понедельник и вторник, либо на четверг и пятницу, что давало возможность провести в Ленинграде 4 дня подряд, включая выходные дни. Подчинялся я непосредственно заместителю директора по флоту В. М. Попову. Узнав, что я печатаю на машинке, он навесил на меня всю деловую документацию отдела флота. За это с начала 1974 года мне стали приплачивать ежемесячно еще по 20 рублей в виде квартальной премии, так что общий доход поднялся до 120 рублей. На эти деньги в Новой Ладоге уже можно было сносно существовать.

Завод жил в напряженном рабочем ритме, ремонтировал и строил суда. Его суда во время навигации ходили по Волге до Астрахани, возили арбузы и помидоры в Ленинград, а с северо-запада Ладожского озера из карьера «Кузнечное», расположенного в заливе Тайволахти, везли щебень для строек Ленинграда. Буксиры тянули плоты со Свири через приладожские каналы до Петрокрепости. Завод давал работу большому числу людей и был основой благополучия города.

Проверка расхода и условий хранения топлива требовала, чтобы и я иногда выходил в рейс на судах, как на буксирах по приладожскому каналу от Новой Ладоги до Петрокрепости (до деревни Марьино), так и на теплоходах «Волго-Балт».

В нерабочее время моя жизнь проходила среди весьма своеобразной публики. Ежедневно в общежитии я сталкивался с пьянством, матом, хамством. Все это, вместе с множеством тараканов, въелось в повседневный быт окружавших меня людей. Этот быт моментами был подобен театру абсурда. Например, вдруг в три часа ночи меня будит стук в дверь. Открываю и вижу в коридоре Фабрия, помощника капитана на одном из буксиров. Он спрашивает, нет ли у меня одеколона. Спросонья я задаю контрвопрос: с какой стати ему в три часа ночи пришла мысль бриться. Выясняется, однако, что одеколон нужен ему не для бритья, а чтоб опохмелиться.

Вечерами в зимнее время, когда плавсостав после окончания навигации жил в общежитии, часто возникали драки, особенно после возвращения матросов из города с танцев. Вслед за ними в общежитие являлось несколько городских парней для выяснения отношений, начавшегося еще на танцплощадке. Тут и возникала драка. По коридору перекатывался клубок дерущихся. Утром можно было видеть на полу пятна крови. Впрочем, эти драки обходились без серьезных увечий, и я не слышал ни разу о том, например, что применялось какое-либо оружие, холодное или огнестрельное. Все же это было еще начало 70-х.

Теплилась в общаге и потаенная сексуальная жизнь, хотя официально доступ дамского персонала, особенно ночью, был запрещен. На втором этаже проживала холостая молодежь, которая этот запрет иногда игнорировала. Не обходилось причем и без скандалов.

В Новой Ладоге я столкнулся с большим числом людей, которые опустились на самое социальное дно, замыкая собой общественную иерархию, в противоположность удачливым и процветающим. И когда сегодня встречаешь повсюду на городских улицах бродяг и бомжей, неправильно изображать их социальным явлением постсоветской эпохи. Подобные люди существовали и при советской власти. Может быть, их было меньше и они старались затаиться в щелях общества, тогда как сейчас открыто выбрались наружу. В судьбах отверженных глубинные константы жизни проявляются жестко и зримо, всегда. В Новой Ладоге, за сто первым километром от Ленинграда, как в отстойнике, скапливались люди, которым по разным причинам оказался закрытым доступ в расположенный вблизи огромный мегаполис. Поистине, близок локоть, да не укусишь. Впрочем, и другие города Ленинградской области, такие, как Волхов, Кириши, Луга, да и Тосно или Петрокрепость, сыграли такую же роль в жизни многих людей. Селились в этих местах еще в молодости, надеясь со временем перебраться в Ленинград, обзаводились работой, семьей и в конце концов отказывались от своих надежд. Да и сам я к концу трехлетнего пребывания в Новой Ладоге чуть не обосновался там навсегда.

Конечно, на заводе меня окружали разные люди, в том числе и трезвого образа жизни, но так уж получилось, что в общежитии с репутацией бывшего зэка я попадал в число отверженных людей, и круг моих знакомых воленс-ноленс замыкался, по крайней мере в Новой Ладоге, этими людьми. Многие из них плавали на судах матросами, младшими офицерами речных судов, работали рабочими на заво-

де. Многие пили, причем некоторые пили «по страшному». В этом динамичном процессе происходило как бы окончательное расслоение на тех, кто останавливался в своем падении и кто окончательно опускался на социальное дно.

Молодой инженер, который был моим первым соседом по комнате в общежитии, получил отдельную квартиру, будучи молодым специалистом и имея жену с ребенком. Другой сосед, тоже молодой специалист, был призван в армию, и я на некоторое время остался один в комнате. Но месяца через два, вернувшись после работы, я застал в комнате двух мужчин, из которых один оказался руководителем отдела флота, а другой был мне незнаком. На столе стояла бутылка водки и лежал кусок колбасы на обрывке магазинной бумаги. Я постепенно подключился к их разговору, выяснилось, что незнакомец лет 35-ти станет отныне моим новым соседом. Его приняли на работу в качестве судового электромеханика, фамилия его оказалась Хрущев. Самое забавное заключалось в том, что и внешне он очень напоминал бывшего первого секретаря партии. Хрущев-сосед был родом из Свирицы — поселка на реке Свирь. соединяющей Ладожское и Онежское озера. Там он и прожил свою предыдущую жизнь. Когда-то Свирица была оживленным небольшим городком, но к середине 70-х годов захирела после того, как свернули свою производственную деятельность судоремонтные мастерские, дававшие работу местным жителям. Люди стали оттуда выезжать. Позже я читал, что в середине 80-х в Свирице собирались построить большой речной порт для перевалки грузов, следующих речным путем из Финляндии и обратно, чтобы разгрузить грузовые потоки через Ленинград и его речные причалы.

Хрущев также работал в свирипких судоремонтных мастерских радиомехаником и одновременно учился на заочном отделении электромеханического факультета Ленинградского института водного транспорта. Учился он долго, но лет за десять институт все же закончил и получил диплом инженера-электромеханика. В Новой Ладоге его родная сестра работала той самой начальницей отдела кадров конденсаторного завода, с которой я познакомился в процессе трудоустройства. Своему братцу она помогла устроиться на весьма престижную работу («как не порадеть родному человечку») в качестве судового электромеханика на «Волго-Балт». Электромеханик на судах такого типа — это самая аристократическая из всех судовых профессий, кроме, пожалуй, капитана судна. Но даже по сравнению с капитаном жизнь электромеханика более спокойная. Капитан при подходе к большим портам, будь это днем или ночью, обязан вставать на вахту, а электромеханик вахт не несет и всегда ночью спит в своей каюте. Неисправности в электрооборудовании ночью случаются редко, если электромеханик — человек добросовестный и днем тщательно и регулярно проверяет состояние своего хозяйства.

Но все это не относится к таким людям, каковым был Хрущев. Уже через несколько дней после устройства на работу он ушел в рейс в качестве электромеханика-стажера. Месяца через полтора неожиданно вновь оказался на соседней койке. Выяснилось, что его списали с судна. По рассказам капитана «Волго-Балта», Хрущев проводил все дни, лежа на койке в своей каюте. Когда его приглашали помочь экипажу физической силой, Хрущев заявлял, что «он не для этого так много учился». Возможно, что именно его отказы участвовать в общих работах и настроили против него капитана и остальную команду. На берегу Хрущева определили в ремонтный участок, но и здесь он задержался недолго. От него сразу же решил отделаться главный электромеханик завода Ю. Хмелев — человек осторожный и основательный, сразу же почувствовавший в Хрущеве возможный источник беспорядка. Обнаружив однажды отсутствие Хрущева на рабочем месте, Хмелев пошел в общежитие и нашел там «индивидуалиста» похрапывающим на койке. Тут же был вызван начальник отдела кадров и составлен акт о прогуле. После этого Хрущеву не оставалось ничего иного, как подать заявление об увольнении по собственному желанию. Осенью 1975 года, уже собираясь уволиться с завода, я случайно встретил Хрущева в Волхове около вокзала. Он был в жизнерадостном настроении и сообщил мне, что обосновался где-то в Ленинградской области и работает на заводе инженером. О случившемся в Новой Ладоге он не сожалел.

На заводе я встречал людей и с более драматическими судьбами. Так, однажды зимой 1974/75 года кто-то постучался в дверь комнаты в общежитии и затем открылась дверь, и я увидел уже упоминавшегося Фабрия. Мы разговорились, и Фабрий предложил сыграть в шахматы. Оказалось, что он так же любит эту игру, как и я. До этого формального знакомства я однажды видел его, когда плыл на глиссере «Заря» по Новоладожскому каналу в сторону Петрокрепости. На палубе шедшего навстречу буксира стоял мужчина с сильно загорелым торсом. Вместе с густой черной шевелюрой и черными усами это производило весьма импозантное впечатление.

Выяснилось, что его судьба сложилась нелепо. Он был дипломированным капи-

таном, закончил мореходное училище в Мурманске и несколько лет плавал, так сказать, по морям и океанам. Дальнейшее, по его версии, заключалось в следующем: однажды в драке с иностранными моряками в Мурманске он кого-то из них сильно покалечил и получил за это 4 года лагерей. Освободившись из заключения, он хотел направить свои стопы на Черное море. Но доехал лишь до Москвы, где, видимо, прокутил все имевшиеся деньги.

По происхождению он был из переселившихся на Украину итальянцев. Об этом свидетельствовали его внешность и фамилия. Но мать его жила почему-то в Карелии, у Онежского озера. Вот туда он направился из Москвы. Ехал всю дорогу без билета и добрался в конце концов до Волховстроя, а оттуда уже кто-то посоветовал ему завернуть в Новую Ладогу. Он устроился на судоремонтный завод и, проплавав одну навигацию на буксире, надеялся, что в следующую навигацию его переведут на более крупное судно и на более высоко оплачиваемую должность. Как рассказывал капитан-наставник Никулин, на квалификационной комиссии перед началом навигации Фабрий обнаружил прекрасные профессиональные знания, явно превосходя в этом отношении остальной командный состав: капитаны и помощники капитанов судов, приписанных к заводу, в подавляющем большинстве имели образование, в лучшем случае, речного училища, а чаще, закончив только курсы командного состава после окончания ПТУ. Образование и морской опыт Фабрия на этом фоне были вне конкуренции.

Тем не менее квалификационная комиссия определила Фабрия и на вторую навигацию на ту же должность 3-го помощника капитана буксира. Это был крах надежд Фабрия на более престижную работу и более высокую зарплату. Впрочем, продержись он еще одну-две навигации на буксире, он несомненно был бы переведен на судно более высокого класса. Ведь, в конце концов, он не был в прошлом политзэком.

Но он пал духом и запил, так как вообще был склонен к длительным запоям. Его списали на берег с соответствующим понижением заработка до 65 рублей и стали использовать в качестве подсобного рабочего на заводе. Видимо, такое социальное падение подействовало на него. Он сделал, возможно, последнее усилие выбраться наверх и попытался бросить пить. Именно в это время состоялось наше знакомство. И вот, после одной из шахматных партий я предложил ему распить бутылку сухого вина. Допускаю, что взял при этом грех на душу, хотя и бессознательно. Но тогда я еще не знал всех подробностей его ситуации: может быть, нельзя было ему пить даже сухое вино.

7 марта 1975 года по вызову райвоенкомата я поехал в Волхов (как офицер запаса я состоял на воинском учете в этом военкомате). На ближайшей же электричке я собирался ехать в Ленинград. На вокзале неожиданно встретил Фабрия. Вместе мы сели в вагон, и по дороге он мне много о себе рассказал. Впереди было три выходных дня, так как 8 марта — женский праздник — приходилось в тот год на пятницу. Фабрий сообщил, что у него с собой 100 рублей, на которые он собирается купить что-нибудь из одежды в комиссионном магазине в Ленинграде. Когда мы распрощались на площади у Московского вокзала, я никак не предполагал, что эта поездка станет для него началом конца.

Позже Фабрий рассказал, что все праздники он пропьянствовал в общежитии речников на проспекте Обуховской обороны. Одежды он не купил, просадив все деньги в винном магазине. В последующие недели Фабрий окончательно опустился, пропив все свое имущество, включая форменную фуражку. Примерно через месяц кто-то мне рассказал, что видел в Волхове около вокзала, как два милиционера вели под руки Фабрия в пикет милиции. Меня окружали люди, судьба которых поражала, с одной стороны, трагизмом, с другой — нелепостью, отсутствием всякой ответственности за свою жизнь, свою судьбу, за свое здоровье.

Однажды, зайдя в радиомастерскую, я увидел там нового человека. Оказалось, что его приняли на работу в качестве радиомеханика по протекции главного электромеханика завода. Позже мне стали известны подробности его биографии. В Отечественную войну он воевал в партизанском отряде в Ленинградской области. За пьянство его исключили из партии. Поступив на работу на судоремонтный завод, Виктор некоторое время держался, причем по работе к нему претензий не было. Свои обязанности он выполнял добросовестно. Затем он запил и прогулял несколько дней. Тем не менее его простили. Но вскоре у него случился семейный скандал. Жена не впустила его пьяного в дом, который, кстати, был у него собственный, деревянный, двухэтажный. Каким-то образом у него под рукой оказался бензин, и, облив этим бензином крыльцо дома, он поджег деревянные ступеньки. Хотя пожар был быстро погашен, жена вызвала милицию. После суда он получил срок и его отправили этапом в лагерь в Кировскую область. Правда, просидеть ему пришлось недолго, так как месяцев через восемь подоспела амнистия и его, как

бывшего партизана, досрочно выпустили. Когда он вернулся в Новую Ладогу, горисполком даже дал ему комнату в коммунальной квартире, но пожил он после этого недолго. О его смерти рассказывали разное, но я воздержусь от подробностей.

Другой бедолага работал в береговом ремонтном участке завода сварщиком. Поступил он туда после освобождения из лагеря. До заключения жил в Ленинграде и промышлял подделыванием различных документов. Он мог изготовить фальшивый больничный лист, поставить в паспорте поддельный штамп о прописке, об устройстве на работу и, наоборот, удалить специальным раствором ненужную запись или штамп в документе, причем делал это так виртуозно, что после его манипуляций оставался совершенно чистый лист бумаги. По его рассказам, клиентуры было предостаточно. В большом городе всегда много людей, которым нужно обойти рифы паспортного режима. Однако мошенник был милицией пойман и получил несколько лет лагерей. Потом, уже работая на заводе сварщиком, он в аварии повредил позвоночник и попал в больницу. Больше я его не встречал.

Летом 1975 года ко мне подселили парня из Курска, приехавшего в Новую Ладогу после службы в армии, чтобы устроиться матросом. Вечером мы пили чай, обсуждая его перспективы. На другой день я ушел утром на завод, а когда вечером вернулся в общежитие, то обнаружил, что замок моего чемодана варварски взломан, из него исчез новый модный галстук, а из тумбочки похищена электробритва. Я был поражен наглостью и коварством вора. Комендантша общежития рассказала, что «курский соловей», как я его прозвал, забрал свои документы и покинул Новую Ладогу, а также сообщила его фамилию. Я решил найти вора.

Через месяц в киоске «Ленгорсправки» мне выдали его адрес в общежитии Кировского завода. В ближайший же выходной день я нагрянул утром по этому адресу, у вахтера узнал номер комнаты, в которой поселился «курский соловей», и без стука вошел в нее. На одной койке лежала женщина, на другой спал вор. Проснувшись и увидев меня, он судорожно натянул одеяло на голову.

Я был сильно разъярен и потребовал, чтобы он вернул украденное. Порывшись в тумбочке, он покорно достал электробритву с оторванным проводом и галстук, покрытый жирными пятнами. Брать испоганенные вещи было бесполезно. Завернув бритву в галстук, я запустил этот сверток ему в физиономию со словами «больше мне не попадайся». Впрочем, когда я выходил из здания общежития, меня разобрал смех.

Из руководства завода наиболее тесные деловые контакты у меня постепенно установились с заместителем директора завода по флоту Василием Михайловичем Поповым. Когда я познакомился с ним на собрании, где меня приняли в профсоюз, поздней осенью 1972 года, он произвел впечатление уверенного в себе человека, пользующегося авторитетом среди плавсостава. Хотя вначале Попов был даже против моего пребывания в отделе флота, познакомившись со мной в процессе работы, он стал относиться ко мне с возрастающей симпатией. Это проявлялось неоднократно в различных производственных ситуациях и вне производства. В конце 1973 года я узнал, что на склад завода поступило несколько полушубков для командного состава флота. Стояли морозы, а мое старенькое демисезонное пальто, в котором я побывал во всех тюрьмах и пересылках и которое затем два с половиной года хранилось в лагерной каптерке, к концу 73-го года уже сильно поизносилось и вообще плохо грело. Поэтому приобретение полушубка превратилось для меня в «голубую мечту». Я попросил Попова помочь. Он пообещал и действительно перед самым Новым 1974 годом всего за 40 рублей, по государственной цене, да еще с какой-то скидкой, я стал обладателем «романовского» черного полушубка. Была, конечно, санкция директора, но заступничество Попова было, по-видимому, решающим обстоятельством. Этот полушубок я носил потом долгие годы и в последний раз в 1987 году, в мартовские морозы, совершил в нем путешествие в Западную Сибирь по маршруту Свердловск—Тобольск—Сургут—Ноябрьск и обратно в Ленинград.

К концу 1974 года у Попова отношения с остальным заводским руководством обострились якобы из-за того, что он иногда подолгу «пропадал» на подчиненных ему судах, где у него было много друзей среди капитанов, не ставя при этом в известность директора завода. Так, во всяком случае, объяснялся в общем-то неожиданный для подчиненных перевод Попова в конце 1974 года на работу в Петрокрепость на Опытный завод Миннефтегазстроя — на предприятие в другом городе и другого министерства. В последние дни, уже когда он, как говорится, собирал чемоданы, он подписал мне письмо-рекомендацию в Институт востоковедения Академии наук, поддержав мою просьбу о защите диссертации в этом институте.

Директором завода при мне был Александр Алексеевич Балабушкин. Как мне позже стало ясно, он меня защищал от своеволия различных мелких заводских начальников. Это, в частности, проявилось уже осенью 1972 года, когда меня по его

распоряжению оставили работать в радиомастерской. Затем он решил в декабре 1972 года вопрос о предоставлении мне места в общежитии, а в мае 1973 года перевел в технадзор. Сам он пережил подъемы и падения в карьере, и его собственный опыт «гонимого», видимо, позволил лучше понять мою судьбу. Несомненно, этому человеку я должен быть благодарен за то, что, как ни было тяжело, я успешно пережил три новоладожских года.

4 ноября 1974 года на торжественном вечере, посвященном окончанию навигации, в ресторане «Волна» его сердце не выдержало и он скончался. На место этого хорошего человека был назначен главный инженер Мигунов. Это был типичный бюрократ брежневской эпохи. Некоторое время он не интересовался моей персоной и я продолжал спокойно работать, тем более, что заменивший Попова новый заместитель директора по флоту Виноградов мне симпатизировал. Мои отчеты для пароходства оценивались там положительно, что для Виноградова было, в конце концов, решающим соображением. Тем более что по характеру это был добрый человек.

Между тем приближалось 15 июля 1975 года, когда по закону должна была быть «погашена» моя судимость, что давало юридическое право получить новый паспорт, уже без записи, что он «выдан на основании справки об освобождении», превращавшей этот документ фактически в волчий билет. Такой документ сразу выдавал бывшего зэка и давал любому чиновнику возможность глумиться. Действительно, в августе 1975 года я получил в милиции новый паспорт.

В это же время я чуть не застрял в Новой Ладоге. Один из друзей Толи, работавший капитаном судна и имевший служебную комнату от завода, женился на ленинградке и решил перебраться в Ленинград. Толя попросил его прописать в свою комнату меня. Авторитет Толи был столь велик, что его приятель согласился. В перспективе это означало, что комната могла вообще сохраниться за мной, если бы я решил остаться в Новой Ладоге, по крайней мере, еще на несколько лет. Я сообщил об этом заместителю директора по кадрам Шляхову, который ведал служебной жилой площадью. Тот не сразу дал согласие, но и не ответил отказом. Это был, по-видимому, один из критических моментов в моей жизни в Новой Ладоге.

Я решил все-таки покинуть эти места и 11 августа послал по почте заявление в ЦК КПСС, к которому приложил автореферат своей диссертации 1969 года, которую я не успел защитить из-за ареста, и пасквиль из «Ленинградской правды» от 18 января 1970 года, который объективно показывал всю вздорность моего «уголовного дела». В заявлении я писал, что судимость погашена, что в соответствии с Заключительным актом Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, который был, кстати, опубликован 2 августа 1975 года, в день моего рождения, я имею человеческое право на трудоустройство по специальности экономиста-востоковеда и прошу помочь с жильем. Писал, что готов поехать в любой город в пределах СССР. чтобы там мне была обеспечена возможность заниматься научной работой, перечислил такие города, как Ташкент, Хабаровск, Владивосток. Все это оказалось в очередной раз лишь «гласом вопиющего в пустыне». И лишний раз доказало, что брежневская клика заключала международные договоры из пропагандистских целей, не желая их выполнять на деле.

17 сентября 1975 года в Новую Ладогу приехал второй секретарь Волховского горкома КПСС Кузьмин, который позже стал первым секретарем этого горкома. В кабинете директора завода и в его присутствии Кузьмин сказал мне, что ни один из вопросов, поставленных мною в заявлении от 11 августа, не может быть решен положительно. На другой же день, 18 сентября, я подал заявление об увольнении с завода. К столь решительным действиям меня подтолкнул и разговор с Кузьминым, и угроза Мигунова в начале сентября, что я не буду больше ездить в Ленинград с отчетами в пароходство. Я, однако, настоял на том, чтобы в сентябре в последний раз съездить. Мигунов нехотя согласился. После того, как я подал заявление об увольнении, он даже не вызвал меня для разговора. По-видимому, он был рад моему увольнению. Позже мне рассказывали, что на районной партийной конференции или каком-то подобном партийном сборище он сообщил о моем увольнении. Возможно, он счел это большим своим политическим успехом по очищению заводского коллектива от антисоветских элементов.

В конце сентября, когда до увольнения оставалось два или три дня, неожиданно состоялся телефонный разговор, сыгравший, можно сказать, судьбоносную роль в моей дальнейшей жизни. В конце рабочего дня, когда я сидел за своим столом в помещении технадзора, вдруг раздался телефонный звонок. Звонил В. М. Попов. Мы узнали друг друга по голосу, и Попов выразил удивление, что я все еще работаю на заводе. Я сказал, что буквально на днях увольняюсь. Попов, который звонил из Петрокрепости, предложил мне приехать туда, пообещав помочь с устройством на работу и с жильем. Мы договорились встретиться в бли-

жайшее время. Он собирался приехать в Новую Ладогу порыбачить со своими друзьями.

Этот разговор воодушевил меня — он открывал передо мной какие-то перспективы. До этого я понимал, что, покидая Новую Ладогу, я отправляюсь в неизвестность.

1 октября 1975 года вечером я вышел из общежития, чтобы напоследок прогуляться по темному осеннему городу. Стояла промозглая сырая погода, над землей стелился туман и слабо мерцали редкие светильники на фонарных столбах. Было всего десять часов вечера, но вокруг было пустынно и люди попрятались по своим жилищам. Я дошел до площади перед церковью, обогнул ее и побрел обратно в общежитие. Я прощался с этим городком, в котором прошли три года жизни. Прошли тускло, но ведь и будущее представлялось без особых просветов. Было очевидно, что меня ждут впереди еще невероятные трудности, но хотелось надеяться, что самые страшные годы позади и я нахожусь на спуске со своей Голгофы.

2 октября я встал, когда еще не пробило и шести часов утра, чтобы попасть на первый автобус, отправлявшийся в Ленинград. В коридоре из кухни на меня дыхнуло смрадом. С большим облегчением я вышел на улицу и глотнул свежего воздуха. Через пять часов я уже был на квартире Павлы Ивановны на Гражданском проспекте. Вплоть до марта 1976 года я и обосновался в этой квартире на раскладушке в кухне. Стояла холодная зима, и каждую ночь я сильно страдал от холода, проникавшего через окно, пребывая в состоянии перманентной простуды.

Тем не менее, главное заключалось в том, что время за сто первым километром закончилось. Начинался новый этап жизни.

Весной 1996 года я оказался вновь в Новой Ладоге и был поражен драматическими переменами, которые произошли в городе за последние годы. Судоремонтный завод переживал тяжелейший кризис. Сворачивалось производство и ремонт судов, так как флот в составе нескольких десятков судов ушел из Новой Ладоги и был передан Невскому судостроительно-судоремонтному заводу в Шлиссельбурге (бывшей Петрокрепости). С ликвидацией флота не стало и плавсостава. Двухэтажного здания общежития, в котором я жил, больше нет. На его месте — пустырь. На улице, ведущей к заводской проходной, в 80-е годы было построено новое здание заводской столовой в современном стиле из стекла и бетона. Я увидел разбитые стекла в окнах, гуляющий ветер по пустым помещениям здания и разбросанный повсюду хлам. По зданию бегали мальчишки, которые доламывали то, что еще сохранилось от оборудования столовой. Паром на другой берег Волхова в деревню Немятово уже давно не ходит, как и глиссер из Новой Ладоги в Петербург.

В городе много безработных и люди, с которыми я разговаривал, не видят перспективы. Если все это результат рыночной реформы, то в Новой Ладоге она реализуется явно неудачно.

Я понимаю, почему сокращается производство танков, снарядов или военных кораблей, но я не понимаю, зачем губить отечественное гражданское производство, почему надо прекращать производство речных буксиров или земснарядов, которые прекрасно выполняли свои функции на реках и озерах России, и почему такие суда надо теперь покупать за доллары за границей. А если долларов на эти цели не будет хватать?

Видимо, мне пришлось жить в Новой Ладоге в далеко не самые тяжелые годы ее истории.