В те времена

Ночью в комнату общежития, где жил корреспондент Александр Лазебников, кто-то тихо вошел и слегка тронул его за плечо. Тот недовольно проворчал, повернулся на другой бок и задремал. Легко представить, как ему хотелось спать: поздно пришел из театра, где вместе с командующим Тихоокеанским флотом Николаем Герасимовичем Кузнецовым смотрел «Наталку-Полтавку» в постановке театра из Киева, а накануне, не сомкнув глаз, всю ночь писал и передавал в Москву корреспонденцию о подвиге советского летчика.

Случилось ЧП — несколько японских истребителем нарушили воздушную границу. Погода была тайфунная, но молодой летчик Слепцов не растерялся, смело поднял свой ястребок в воздух и вынудил японский истребитель приземлиться. Вскоре Лазебникову предоставили возможность присутствовать на допросе нарушителя границы, им оказался капитан Маэда. Тут же корреспондента познакомили и с «виновником» пленения японского офицера — Костей Слепцовым, веселым, ясноглазым учлетом.

На другой день Лазебников с изумлением увидел во флотской газете свою корреспонденцию, но почему-то за подписью ТАСС. Он же представлял газету «Красный флот», где был начальником отдела культуры и быта. Напечатали ли там-то его материал? Волнуясь, он ждал сообщения из редакции. Событие-то необычное...

Сон снова прервал настойчивый толчок в плечо. Александр открыл глаза. Возле кровати стоял человек в кожаной куртке.

— Я за вами,— проговорил он.— Собирайтесь! Вот ордер на арест.

Лазебников мгновенно пришел в себя. Поднялся, мельком глянул на ордер. Теперь стало ясно, что никакого Русского острова, куда утром намечалась поездка на корабле, он уже не увидит. Обулся, взял свой чемоданчик и, стараясь не потревожить соседей по комнате, вышел на улицу. Двое молча шагали по пустынному Владивостоку. Начиналось утро 21 мая 1938 года...

Через три дня Лазебникова из Владивостока отправили в Москву. Этап проходил мучительно долго — больше шестидесяти дней в арестантских вагонах, на пересыльных пунктах, в тюрьмах. Из-за ржавой решетки тюремного вагона он с тяжелой грустью всматривался в милые сердцу долины, перелески, реки Приамурья. Он полюбил эти места, работая в свое время в военной газете «Тревога». Все тут исколесил, пробираясь в дальние таежные гарнизоны, участвуя в «боях» и походах во время учений.

Незабываемы были встречи с Василием Константиновичем Блюхером. Виделись они в далеких урочищах, на побережье океана, где скрытые от чужих глаз несли службу воины-дальневосточники. И всегда видел у Блюхера на груди только один орден — боевого Красного Знамени. Этот орден он получил в Китае, где был военным советником. Там же тяжело заболел. Но, несмотря на все хворобы, мужественно нес службу, командуя ОКДВА. На праздновании годовщины армии в 1931 году Блюхеру были вручены орден Ленина и орден Красной Звезды. Александр с восхищением смотрел на этого человека с забинтованной головой, как всегда, подтянутого, элегантного, энергичного. Ничем не выдавал он страданий, которые причиняла болезнь. Наверное, об этом знали только жена — Галина Кольчугина да армейский доктор, лечивший командарма.

Позднее Лазебников не раз встречался с маршалом Блюхером и в Москве, и на маневрах. И никак не мог представить, что «черный буран» репрессий захватит своим крылом и этого военачальника. Узнал он об этом лишь много лет спустя, находясь на далеком севере, в одном из лагерей ГУЛАГа.

А в тот день юбилея в Хабаровске и Александру вручили награду — именное оружие. На серебряной планочке, прикрепленной к пистолету, была выгравирована надпись: «Снайперу пера Александру Лазебникову от Реввоенсовета Особой Краснознаменной Дальневосточной Армии. 6 августа 1931 года».

С этой наградой в кармане через несколько лет «Саша-корреспондент» в составе группы альпинистов штурмовал Эльбрус. Тогда его постигла неудача: вместе с мулом сорвался с горной тропинки. Сашу извлекли из ущелья. Потом в медпункте фельдшер-грузин наложил шину на ногу. Очнувшись, сразу же взялся за

карман: пистолета в нем не было. Мучительно, тревожно выдавил:

— Потерял...

— Зачем тебе пистолет? — заговорил фельдшер. — Тебе жизнь спасли, а ты — пистолет, пистолет...

— Он у тебя?

— Да, вот здесь,— фельдшер потянулся к сумке.— Он нам бы пригодился в горах. Сам знаешь, тут всякое бывает.

Александр несколько минут молчал. Трудно было расстаться с такой памятью об армейской юности. Но, тяжело вздохнув, тихо проговорил:

— Возьми как награду за службу в горах. Другого у меня ничего нет. Позабочусь, чтобы на оружие тебе официально оформили документ.— И, взяв пистолет, решительно протянул его фельдшеру:— Прошу об одном: оставь мне табличку с дарственной надписью.

И вот сейчас, трясясь в расхлябанном вагоне, Александр вспомнил этот случай, подумал, что там, в Москве, наверно, уже произвели обыск в его квартире, нашли эту памятную табличку. И, вероятно, приобщав ее к другим — «компрометирующим» материалам А в чем, собственно, он виноват, какое совершил преступление? Прошло уже много дней, а никто не сказал ему, в чем же он провинился. И провинился ли?

Все же что предъявят ему следователи? Обвинения, которые были инкриминированы попутчикам, как он узнал от них, были удивительно однообразны: шпионаж, подготовка террористических актов, вредительство. А он? Допустил ошибку в корреспонденции о летчике-японце Маэда? Давать или не давать ее в газету — это решалось в редакции.

И снова он день за днем, словно на замедленном экране кино, «просматривал» свою жизнь. Память во вращала его к далеким двадцатым годам, окунала в сложные, не во всем понятные последние годы. Требовательно, взыскательно взвешивал все на весах со мести, словно не себя судил, а двойника Лазебникова, также сидевшего на полу у холодной стены вагона, напряженно стиснувшего руками бритую голову...

Александр родился за десять лет до революции в городе Екатеринославе. Потом семья переехала в Баку. Нефтяная лихорадка привлекла сюда многих переселенцев. Но семья рядового служащего ничего от этого не выиграла. Жить здесь пришлось в такой же

коммунальной квартире. Саше больше нравились берега вольного, широкого Днепра, чем покрытого нефтяными пятнами неспокойного Каспия.

Сашу прямо-таки очаровали соседи — две сестренки Люция и Лена, а особенно их мама Варвара Михайловна и отец — Прокофий Апрасионович, комиссар бакинского совнаркома. Его обычно называли Алеша Джапаридзе. Смыслом всей жизни его была революция. И соседи редко видели «дядю Алешу» дома. Хотя он очень любил детей и каждую свободную минутку отдавал им, по-дружески говорил с мальчишками и девчонками. А однажды даже рассказал им, как сидел в тюрьме и отбывал ссылку в далеких краях. Как-то раз дядя Алеша бесстрашно бросился, чтобы защитить худенького Сашу, которого избивали взрослые сыновья аптекаря. Был он справедливым человеком, во всем справедливым. И остался на всю жизнь в памяти Лазебникова большой, красивый человек — Алеша Джапаридзе.

В 1925 году Лазебников поехал учиться в Москву. В институт поступить не удалось, стал работать на фабрике «Красный Октябрь». Дело нравилось, коллектив дружный. Понятно, что никуда не хотелось уходить. Но однажды попросили Сашу перевести статью из газеты французских комсомольцев «Авангард». Зная с детских лет французский язык, он сделал это и отнес статью в юношескую газету. Там почитали, перевод понравился, и вскоре Сашу пригласили работать в газету «Молодой ленинец», а через два года взяли в «Комсомолку». И это оказалось его призванием. С пылом юности он окунулся в беспокойную жизнь газетчика: спускался под землю, чтобы рассказать о строителях метро, поднимался в небо — со страниц газеты звал молодежь на самолет, ездил к пятисотнице-свекловоду, часто бывал на фабриках и заводах, в воинских частях и институтах.

Рядом с репортажами — жанром, в котором особенно преуспел Лазебников, стали появляться его статьи-размышления, очерки, беседы с крупными деятелями культуры и науки — например, с Роменом Ролланом, Георгием Чичериным... Были удачи — их список составляет несколько страниц, но немало было и рядовых материалов, и даже «проколов». «Неутомимый репортер» — так называли его товарищи — учился на ошибках, смело шел вперед, познавал жизнь и людей.

Лазебников задумался: может быть, ему припомнили факт, связанный с V съездом комсомола? Что же там случилось? Съезд был насыщен событиями, о которых сразу же заговорила молодежь. Генсеком ЦК комсомола избрали Сашу Косарева. Лазебников помнит его еще секретарем райкома комсомола, часто встречались, много беседовали. Косарев постоянно был полон интересных идей, журналисты прямо-таки тянулись к нему. На съезде звучали голоса руководителей партии и правительства. Было положено начало движению «легкая кавалерия», в чем-то схожему с более поздним «Комсомольским прожектором». Много говорили об интернациональной солидарности молодежи. Стало известно, что секретарь Берлин-Бранденбургской организации КПГ Отто Браун бежал из Моабитской тюрьмы. Ему помогла в этом Ольга Бенарио — дочь депутата рейхстага. Она пришла на свидание в тюрьму с букетом ярких цветов. В нем был искусно спрятан детский пистолет. Им-то и напугала Ольга надзирателя, что помогло Брауну выйти из тюрьмы и быстро уехать на ожидавшем его автомобиле. Где сейчас Браун? Молодежь заволновалась: никто не знал. Известно было, что за сообщение о месте его пребывания полицей-президент Цергибль обещал награду в 100 тысяч марок.

Перед окончанием съезда председатель радостно сообщил:

— У нас сегодня дорогие гости: Отто Браун и Ольга Бенарио!..

И в этот момент на сцену вышли радостные герои-антифашисты Отто и Ольга. Буря восторгов потрясла зал. Делегаты долго аплодировали стоя. Потом немецкие друзья передали пламенный привет от коммунистов Германии советской молодежи. Лазебников и Корзинкин — корреспонденты «Комсомолки» — быстро записали выступления, на ходу взяли интервью у зарубежных товарищей. И быстро направились на Никольскую улицу, где находилась студия «Радио «Комсомолка». Отсюда велись молодежные передачи. Петр Корзинкин сел к микрофону и начал говорить на весь мир:

— Внимание! Внимание! Говорит Москва. Господин полицей-президент Цергибль! Сообщаем вам, что коммунист Отто Браун, бежавший из тюрьмы Моабит, находится в столице Советского Союза

Москве. Обещанные сто тысяч марок шлите по адресу: Москва, Международная организация помощи революционерам.

После передачи репортеры поспешили в «Комсомолку» и стали диктовать машинистке рассказ о съезде. Вдруг вбегает секретарь редактора.

— Ребята, вам звонили из Наркоминдела. Просили позвонить.

Что бы такое? Пошел звонить Петя Корзинкин. Вернулся встревоженный.

— Нас приглашает Чичерин.

— Зачем?

— Не знаю. Спросили только, кто сегодня делал передачу для «Радио — «Комсомолки». Сказал, что мы с тобой.

Быстро добрались до старинного особняка на Кузнецком мосту. Секретарь наркома проводил репортеров в просторный кабинет. Вскоре появился Георгий Васильевич. Поздоровавшись, сразу же заговорил:

— Молодые люди, я получил вербальную ноту от германского посла. Он поставил меня в известность, что Советский Союз гостеприимно принял двух государственных преступников — Отто Брауна и Ольгу Бенарио, и попросил объяснений. Посол ссылается на передачу радиостанции имени Коминтерна, но я об этом ничего не знаю. Вот и побеспокоил вас — может быть, вы поможете мне ответить на ноту германского посла.

Корреспонденты сидели молча, не зная, куда деваться. Чичерин спокойно заметил, что в ряде случаев молодым журналистам не вредно советоваться с более опытными товарищами. Пусть это будет для вас уроком...

Да, этот случай послужил уроком, но разве такой факт мог послужить поводом для ареста? Вероятно, нет.

Весной 1937 года Александр написал очерк о военвраче Иване Михайловиче Великанове. Предыстория же появления этой публикации такова. В Днепропетровске произошло отравление покупателей кабачковой икрой, продававшейся из бочек. В Наркомат здравоохранения пришла тревожная телеграмма. Было предложено испробовать вакцину Великанова.

Действительно, полученная Великановым и его помощниками вакцина уже успешно применялась при

лечении больных в институте имени Склифосовского. Тогда профессор Юдин дал ей высокую оценку. Воен врач Великанов срочно вылетел в Днепропетровск и своим лекарством помог спасти многих людей.

Выступление газеты вызвало отклик читателей, в редакцию пришло немало писем. Но вскоре из «Красной звезды» позвонили редактору Бубекину и стали в раздраженном тоне выговаривать ему, что «Комсомолка» разгласила какую-то военную тайну. Может быть, на этом и закончилась бы история с вакциной, если бы через некоторое время журнал «Огонек» не напечатал материал Лазебникова о враче Великанове. Журналист позвонил в институт, где работал Иван Михайлович, и услышал довольно странные слова:

— Так это вы рекламируете врага народа Великанова? — И телефон замолк...

А Лазебников, припоминая это в арестантском вагоне, подумал: неужели все дело в Великанове? Но ведь Бубекин ничего ему не говорил по поводу очерка о военвраче, хотя встречались на работе часто. Наверно, редактор не успел рассказать об этом случае. Тем более что и его самого вскоре арестовали.

Еще недавно были вместе на стадионе «Динамо», где проходил интересный футбольный матч. Болельщики увлеченно следили за поединком спортсменов. В перерыве по радио загремела музыка. Журналисты продолжали спорить, кто же победит? Лазебников вспомнил своего редактора, ярого болельщика футбола, в тот день — радостного, увлеченного... А вскоре его арестовали.

В те дни, когда проходила чистка аппарата редакции, Лазебникову не раз задавали один и тот же вопрос о связях с врагами народа.

— Не понимаю, с какими врагами? — простодушно спрашивал Александр.

— С Бубекиным, Бобрышевым, Костровым?

Да, они были редакторами «Косомольской правды»! И естественно, что сотрудник редакции всех их знал, много раз с ними беседовал о материалах для газеты, ездил по их заданиям в командировки. Но никогда не слышал от них ничего противозаконного, антипартийного. Они были отличными журналистами-руководителями, и Саша жалел, что мало пришлось поработать вместе. И не только с ними. В то время вступила в строй плеяда ярких юных журналистов. Но судьба их

оказалась нелегкой. В 1937—1938 годы были арестованы и брошены в лагеря пятнадцать работников «Комсомолки». Все они потом полностью были оправданы, но, к сожалению, не все дожили до реабилитации.

Пострадал тогда и Ефим Бабушкин — руководитель отдела информации, в котором работал Лазебников. В свое время Бабушкин учился в летной школе вместе с Валерием Чкаловым: они были дружны. Когда Бабушкина уволили из редакции, Чкалов, прослышав об этом, зашел к тогдашнему редактору «Правды» Мехлису.

— Возьми на работу моего старого друга Бабушкина,— предложил Валерий Павлович.

— Слышал о нем, но он будто не совсем чист.

— Чист, чист перед всеми.

— Дай письменную рекомендацию.

Здесь же, в редакции, Чкалов написал на листке бумаги: «За Ефима Владимировича Бабушкина ручаюсь своей головой».

Через несколько дней Бабушкина, уже работавшего в «Правде», арестовали. Вернувшись из Горького, где встречался с избирателями, Чкалов пошел к Сталину, чтобы похлопотать об его освобождении. Но не успел он сказать о нем и несколько слов, как Сталин опередил:

— Валерий Павлович, у вас только одна голова, не разбрасывайтесь ею.

В то время множество людей попало под жернова массовых репрессий. Хватил лиха и Александр Ефимович Лазебников. Первый удар был нанесен, когда его — без всяких оснований — уволили из «Комсомольской правды». Член редколлегии газеты Юрий Жуков отказался тогда завизировать приказ с этим решением, но Сашу все-таки уволили с формулировкой «без права работать в большевистской печати».

То было в декабре 1937 года. Александр сидел дома с нерадостными мыслями. Телефон не звонил, друзья заглядывали редко, писать что-нибудь было трудно. Не мог себя заживо хоронить. Но что поделаешь? Жизнь, она все ставит на свое место.

Неожиданно раздался телефонный звонок от известного в ту пору авиационного генерала Якова Смушкевича (Лазебников был знаком с ним: писал о нем очерки).

— Здравствуйте. Дело есть. Звонил мой порученец; в редакцию, ему ответили: «Кто интересуется врагом народа?» Так стало известно, что вы не работаете. А работать надо. Я позвонил начальнику Политуправления Рудневу, моему другу-моряку, вместе воевали в Испании. Сказал, что вы зайдете к нему...

И стал Александр Лазебников корреспондентом газеты «Красный флот». Побывал на Черном море, на Каспии. С бригадой политработников поехал на Дальний Восток. И вот его везут обратно. В пути, на горестных перекрестках судьбы, Александр встретился со многими людьми. Интересные были личности. Невесело шли разговоры с теми, о ком писал в газете, виделся в дни беспокойной корреспондентской жизни: в разных уголках страны.

Познакомился с бывшим наркомом сельского хозяйства Бурятии Маркизовым. Фамилия эта была достаточно известна в стране. В одном из городов, переходя из вагона в тюрьму, заключенные увидели большую фотографию. На ней девочка протягивала букет Сталину, а он улыбался ей. Это была Геля Маркизова, отец которой сейчас шагал рядом с Лазебниковым. Сзади его, прихрамывая, с темной повязкой на глазу, тащился Иван Алексеевич Акулов. Александр не раз беседовал с ним, когда Иван Алексеевич был секретарем ЦИК СССР, прокурором страны. В конце колонны молча шли усталые женщины: у одних — младенцы на руках, рядом с другими, держась за их юбки, покорно плетутся детишки. То были члены семей репрессированных.

...Поздно вечером пришли в эшелон, остановившийся в тупике московского вокзала. Ночью автофургон перевез подследственных в тюрьму. Почти сразу же Лазебникова вызвали на допрос. И так стало повторяться почти каждую ночь. Допрашивали два следователя — Смоляков и Арсинович. Смоляков начал разговор с таких слов:

— Из-за тебя меня мобилизовали. Я, горный инженер, должен возиться с такой сволочью.

— Ничего,— успокоил его Лазебников,— уголь добудут и без вас. И, наверно, больше дадут.

Не знал он тогда, что слова тут следует выбирать, а то получишь внезапный удар. И подследственный получил его. Но быстро пришел в себя. После минутной паузы последовал второй вопрос:

— По чьему заданию писал в газете о врагах народа?

Что тут ответить...

В следующую встречу Смоляков напомнил об «одном из них» — певце Иване Семеновиче Козловском. Услышав, что следователь назвал известного артиста «контрреволюционно настроенным», Александр улыбнулся. Нет, не словам следователя — от них можно было тогда услышать какие угодно определения,— а случаю, о котором однажды ему рассказал Козловский. Как-то директор Большого театра предложил избрать его председателем месткома. На это артист ответил: «Согласен, но при одном условии — партию Ленского будете петь вы».

— Чему улыбаешься? Отвечай! С кем из врагов народа встречался?

Следователь упорно повторял эту фразу. Лазебников стоял уже несколько часов, его пошатывало, перед глазами плыли черные круги, голос следователя доносился откуда-то издалека. Смоляков выливает ему на голову графин воды. Корреспондент молчит. Следователь торопится. Чтобы ускорить признание подследственного, он показывает протокол дознания, сверху его лежит металлическая пластинка. В прорези ее видна строка: «...отдельные задания в организации выполнял А. Лазебников». Это показания секретаря ЦК комсомола Лукьянова.

— Теперь что скажешь?! — кричит следователь Арсинович.

— Я близко не знаю Лукьянова, и он не знает меня. Мы просто знакомы,— стараясь быть спокойным, от =вечает Лазебников.

— Откуда ему известна твоя фамилия?

— Часто печатался, и меня знают тысячи читателей.

Еще долго заставляли признаться, что состоял в диверсионной молодежной организации, которую возглавляли Лукьянов и Бубекин. Но Александр больше ничего не говорил и не писал. Его перевели из одиночки в общую камеру. В ней было много людей. Генералов, дипломатов, наркомов, журналистов. Александр услышал здесь разные истории. Особенно его взволновал случай с работником ЦКК партии Сафроновым. Допрашивал его молодой следователь с орденом Ленина на груди, и старый коммунист не раз

просил: «Снимите орден, чтобы Ильич не видел этого». Его стали бить, но он все время повторял: «Чтобы Ленин этого не видел». Во время допроса зашел в кабинет Ежов. Следователь доложил ему, что показания дает резидент английской разведки.

— Николай Иванович, это я, Сафронов,— подал голос «резидент», надеясь, что Ежов узнает его, они же не раз встречались по работе. Но, не глянув на него, Ежов холодно сказал:

— Любыми средствами добывайте признание... Были здесь и два брата Межлаук — известные государственные деятели. Иван Иванович только что вернулся из Парижа, где руководил подготовкой советского павильона для всемирной выставки.

В Москве Ивана Ивановича Межлаука вызвал Молотов. Принял радушно: «Иван Иванович, еще не придумана награда, которой можно достойно отметить ваши заслуги». А на второй день Ивана Ивановича втолкнули в машину в двух шагах от аптеки и увезли.

Арестовали и его брата — Валерия Ивановича! Межлаука, заместителя председателя Совнаркома, председателя Госплана СССР. Репрессировали весь персонал советского павильона на Парижской всемирной выставке. Это же 115 человек! Что же такое?..

Однажды ночью, в мае 1938 года,— вспоминал позднее Лазебников,— в камеру на Лубянке ввели человека в тулупе и в валенках. Послышалось несколько голосов:

— Вы с воли?

— Нет, из минской тюрьмы.

— Кто же вы?

— Шпион.

— Мы все тут шпионы и террористы.

— Я — настоящий.

И рассказал, что был заслан через границу добывать сведения о Красной Армии. Его снабдили ядом, оружием, документами, явками. Одному из подследственных конвоир как-то сказал: «Ну, у вас теперь настоящий шпион сидит». А когда выводили на прогулку, следователи выходили во двор, чтобы посмотреть «действительного шпиона».

Наконец наступил тот день, когда следователь Арсинович сказал:

— Собирайся на Колыму, фашист проклятый.

Оказавшись в заключении, люди ждали суда. Справедливого, публичного. Чтобы все знали и видели. Чтобы слышен был голос адвоката. А они были лишены всего этого. Вершили судьбу «тройки» и «особые совещания». Так поступили и с ним: объявили приговор — восемь лет за контрреволюционную деятельность. Но где? Не в зале суда, а на «бутырском вокзале» — в помещении, где уже готовились к отъезду в лагерь...

После его освобождения коллеги Александра, чтобы не бередить старые раны, не расспрашивали его о гулагской жизни. Да и сам он обычно неохотно рассказывал об этом. Но однажды по какому-то поводу Александр зашел в «Правду». В моем кабинете было несколько журналистов. Как обычно, разговор шел на разные темы. Лазебников все больше молчал. Один из товарищей спросил его:

— Скажи, Саша, когда ты был там, в тайге,— скучал по газете, по журналистской жизни?

Ответил тот не сразу:

— Что я могу сказать? Восемнадцать лет терзаний и мук — это восемнадцать лет мыслей о свободе. И, конечно, восемнадцать же — о любимом деле...

...Когда их «этап» приблизился к зоне, уголовники, находившиеся там, закричали:

— Прокуроров ведут! Доберемся до вас.

Крики объяснялись тем, что многие из нового пополнения были в военной форме — красноармеец Мартынов, военный инженер Абель (брат известного разведчика Р. Абеля), Санников — слушатель академии. Предстояло тут, в глухой тайге, жить и строить ветку железной дороги. В первую же ночь охрана застрелила трех заключенных. «За попытку к бегству». Но стреляли в них, как оказалось, в упор. Так что не выполняли ли охранники чей-то приказ?

В лагере находились и дети. И было слышно, как за перегородкой во сне вскрикивали «малолетки» — сыновья «врагов народа». Александра тянуло к мальчишкам, по-дружески говорил с ними, старался поддерживать в трудную минуту, рассказывать им о подвигах на фронте...

Лагерные дни казались вечностью. Работали из последних сил. С рассвета до темноты валили лес, пилили бревна, носили шпалы и рельсы, строили трассу. Промокшие, полуголодные. И не ступи шаг

в сторону — конвой начеку. Работали и в адские стужи, и в бесконечные, злые ливни, и в снежные смерчи, валившие человека с ног и заметавшие его сугробами. Так день за днем: построения, работа, поверки, нары. Когда колонна готовилась в путь, слышались угрожающие слова конвоира: «Шаг вправо, шаг влево — считается попытка к бегству. Конвой применяет оружие без предупреждения». Люди, чувствуя себя беззащитными, нередко от всего этого сходили с ума.

Выручали лишь добрые люди, их вовремя сказанное теплое слово. А даже в этой «окаянной яме» таких людей, настоящих товарищей, было немало. Саша крепко подружился с Тоби Теважуховым, водителем мотовоза. Еще в карантине разговорились. Тоби узнал, что Саша бывал в Кабардино-Балкарии, в его родных местах, и с этого дня они стали друзьями — «не разлей вода». Как-то ночью на нарах Саша услышал голос Тоби: «К тебе приехали на свидание».

Лазебников спросонья удивленно глядел на Тоби, не понимая, что произошло. Ведь еще ни один человек «с воли» не проникал сюда. А Тоби тихо проговорил:

— Я уже разработал план твоего свидания. С дядей Ноем. Есть у тебя такой?

— Да.

— Я привезу утром на трассу в кабине мотовоза. Там и поговорите...

Встреча потрясла Сашу. Больше увидеться им не пришлось. Вскоре дядя погиб на фронте, защищая Севастополь...

Однажды, подходя к бараку, где была столовая, Александр обогнал сгорбившегося старика в калошах, дырявой телогрейке. Он еле переставлял ноги. Лицо старика с тусклым взглядом, большими бровями показалось Саше знакомым. В столовой подошел к нему, вгляделся: да это же машинист Лучин! Александр взял его за руку.

— Матвей Кузьмич, здравствуйте, это я, Саша Лазебников. Помните, брал у вас интервью зимой! 1933 года. А потом написал о вас в «Комсомольской правде».

Старый машинист закивал головой: мол, да, да, вспоминаю. А Лазебников — хотя здесь и не принято было — задал такой вопрос:

— Вас-то за что, Матвей Кузьмич?

— За то самое, что и других: ни за что.

Видно было, что Лучину трудно говорить, и Александр Ефимович проводил его в инвалидный барак, где Кузьмич доживал свои дни. Нельзя было даже сравнивать этого немощного старика с тем крепким, широколицым машинистом, с которым журналист впервые встретился в Кашире.

А произошло это так.

До отправления поезда осталось несколько минут, и Лазебников побежал к своему вагону. Вдруг на паровозе заметил медную табличку. Любопытство репортера заставило его остановиться. Прочитал: «Этот паровоз вел траурный поезд, в котором перевезено тело вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина 23 января 1924 года от платформы Герасимовской до станции Москва-пассажирская».

Александр подошел к паровозу, спросил, где же теперь тот машинист, который вел тот поезд. Стоявший у окна человек в ватной спецовке пристально посмотрел на пассажира, а другой, помоложе, чуть-чуть улыбнулся и кивнул на него: да это тот самый, мол, и есть. И тут же Александр познакомился с машинистом Матвеем Кузьмичем Лучиным, его помощником Кузьмой Гаврюшиным и попросил их взять к себе в будку.

В окно бил декабрьский ветер, паровоз давал гудки, но Александр слышал только неторопливый, глуховатый голос Матвея Кузьмича, который вел поезд и, не отвлекаясь от своих дел, отвечал на вопросы корреспондента.

После с Лучиным была беседа в редакции, а в новогоднем номере «Комсомольской правды» рассказывалось о Лучине. На первой странице газеты был напечатан большой портрет Матвея Кузьмича у окна паровоза У27. Скромный труженик, он всегда стремился действовать, оправдывая высокое звание рабочего. Помнится, тогда сказал, что давно предлагают пересесть на новый паровоз «ИС», но Кузьмич отказался: трудно было расставаться со старым «трудягой». «Вот дотяну до 35-летнего стажа машиниста, тогда, наверно, и уйду на пенсию. Будет это в 1937 году».

Но эти планы не сбылись... Осенью 1937 года, приведя состав в Москву, Матвей Кузьмич сошел с паровоза, осмотрел его, бережно вытер медную табличку и пошел домой. С тех пор никто из родных и товарищей больше его не видел.

И вот Лазебников встретил Матвея Кузьмича далеко от Москвы, среди заключенных, строивших железнодорожную ветку Пукса — Наволоки. Александр чувствовал, что Лучину плохо, часто навещал его в инвалидном бараке, помогал ходить в столовую. Кузьмич слеп, терял голос.

— Ты моложе меня,— как-то сказал он Александру,— зайди на Кузнецкую, поклонись супруге Василисе Павловне...

Вскоре Лучин умер. Похоронили его возле дороги на старой вырубке. Могил здесь становились все больше и больше... Не раз проходил мимо Александр Ефимович и вспоминал этого доброго труженика. И тогда же решил еще раз написать о нем. «Слово о машинисте Лучине» появилось много лет спустя в «Советской России».

В середине дня 22 июня 1941 года по трассе разнес лось: «Война!» Конвоиры быстро повели лагерников в зону. В бараке Лазебников сразу же написал заявление с просьбой отправить его на фронт. Таких заявлений был несколько. Их прочитали вечером на разводе, но никого из «врагов народа» на фронт не взяли. Ушли в штрафные батальоны несколько заключенных, сидевших за должностные преступления. Их провожали под звуки духового оркестра из вольнонаемных. Та кого здесь еще не бывало.

...Каждый день в час подъема мимо лагеря пролетал поезд на Москву. Его звуки сдавливали сердце: когда же придет твой поезд? Каждый думал об этом. Летчик майор Константин Гриценко всем существом своим рвался на фронт. Услышит шум самолёта — и бросается к окну. Срок его кончался, дали рядом с лагерем работу, а на фронт дорогу закрыли. Он всем показывал письмо сына: «Пишу на коробке пулеметной ленты. Готовимся к бою. Я всегда помню, что ты сказал мне в тот день, когда ушел: «Будь человеком, Олег». Не горюй, отец, ты будешь еще рядом со мной. А сейчас обнимаю тебя. Вернусь с победой».

Сын вскоре погиб на фронте. Как помочь отцу? Неужели можно примириться с тем, чтобы опытный летчик дробил камень, а не летал на боевых машинах? Лазебников посоветовал майору: съезди к райвоенкому Тетерину. И майор Гриценко смог уехать в Москву. Там его провели к маршалу Вершинину, старому его товарищу по летной школе.

— Не бойся, Костя, теперь ты под защитой Военно-Воздушных Сил,— сказал маршал, обнимая Гриценко.— А пока будешь учиться, овладевать новыми самолетами.-

Гриценко быстро овладел новой техникой. И вскоре был отправлен на фронт.

Таежные поселки были одинаковые, но люди несли в них службу по-разному. Когда бригаду конвоировал Однороженко, заключенные радовались и говорили между собой: «Человек!» Обо всем этом через много лет Лазебников расскажет в газетах и книгах.

Узнав, что в соседнем лагере находится швейцарский революционер Фриц Платтен, Александр решил вместе с товарищами всячески поддерживать его. Но как это сделать в условиях лагеря?

Надо было найти надежного человека. А таким именно оказался руководитель участка, где работал Платтен (он плел корзины), Горбатенко. Так у заключенных открылась редкая возможность: каждый раз, когда туда, на участок, уходили люди, через Горбатенко швейцарскому интернационалисту посылались знаки человеческого внимания — махорка, несколько сухарей, конверт с маркой. Когда же на инвалидный участок уходил плотник «дядя Миша», его просили передать Платтену привет и подарки — чеснок, кулек сухофруктов, книгу. Чудо-плотник, создавший через реку сказочный мост, Родыгин Михаил Афанасьевич стал надежным другом Платтена. Однажды медсестра Мария Малышкина, имевшая разрешение на бесконвойное хождение, ушла в лес. Ее долго не было, объявили о побеге. А она поздно вечером пришла с котелком малины.

— Кому собирала? — спросил начальник участка.

— Не себе. Больному.

— Кому?

— Платтену.

— Что же мне не сказала,— произнес Горбатенко.— Я бы принес ему ягод полное лукошко. Иди и передай: болеть нельзя, скоро домой поедет.

Но не пришлось ему ехать домой. Умер в тайге.

Лазебников выжил. Но его судили еще и в лагере, добавили 10 лет. Только в 1956 году реабилитировали за отсутствием состава преступления.

Оказавшись на свободе, Александр Ефимович посчитал своим долгом разыскать родственников друзей

по лагерю, которые не вернулись домой, по возможности, утешить их. Сделать это было нелегко. Приехал, к примеру, в Каунас. Знал, что здесь когда-то жил Линартас — сосед по лагерю. Ходил по городу и думал: кого найдет «Горсправка» — мать, жену, сестер? Найти ему так никого и не удалось.

В горестных раздумьях вернулся домой, в Москву. А вечером позвали к междугороднему. Звонил некто Кузнецов с Урала.

— Я тяжело болен,— сказал он задыхающимся голосом,— дайте мне спокойно умереть. Я виноват перед вами. Перед многими виноват и перед тобой тоже. Когда вас судили второй раз, уже в лагере я давал неверные, ложные показания. Каюсь. Простите меня...

Вскоре стало известно: Кузнецов умер, он облучился, будучи начальником лагеря, где добывали урановую руду. Совесть заговорила у него в последние часы.

Лазебникова не сломили никакие испытания, не лишили его жизнелюбия, милосердия, веры в справедливость. Не поддался унынию, не очерствело его сердце. Более того, у него росло желание рассказать о пере житом, описать все честно, правдиво.

Его приняли в коллектив редакции «Советская Россия». Работалось нелегко, сказывалось, что восемнадцать лет был оторван от общественной жизни страны, от своего дела. Но первые же его репортажи хорошо приняли в редакции. Я помню их и сегодня: «Семен рассказывают правду», «Встреча с русским другом»! «Мальчик из Нарвика»... И еще, и еще. И далее, и далее! Александр Ефимович как бы обрел «второе дыхание».

* * *

Бег времени неудержим, новые чувства и мысли волнуют поколения. И все же... Есть связь поколений, человек не живет без прошлого и будущего. Есть потребность знать факты и события минувшего не только по устным воспоминаниям, сухим документам, но и по живым слепкам прошедших дней — газетам и книгам.

...Поздним вечером я сижу над тронутыми желтизной газетными репортажами, статьями и очерками журналиста Александра Ефимовича Лазебникова. Не легкий путь выпал на его долю, но он вышел из всех испытаний с чистой совестью.