Екатерина Александровна Кустова назвала свои воспоминания "Моя Одиссея". В них она рассказала грустную повесть своей жизни, такую похожую на миллионы других...

Итак, записки политзаключенной № 250219, ныне реабилитированной:

"Я - член семьи изменника Родины, вся моя жизнь перечеркнута крест-накрест черными жирными буквами ЧСИР. За время своего заключения в ГУЛАГе побывала в четырех тюрьмах - Вологодской, Свердловской, Кунгурской и Петропавловской. Срок свой закончила в Карлаге. Возможно, ничего нового о тех мрачных годах я не расскажу, но считаю своим долгом вписать в историю народа и свою строку. Народа, поруганного и опозоренного советским режимом.

Сегодня мы, бывшие узники 58-й, реабилитированы, то есть официально признаны невиновными перед своим народом и страной. Но кто сотрет, кто изгладит из нашей памяти горечь и унижение тех лет? Ведь тогда были мы молоды, искренне верили в свою советскую Родину, готовы были самозабвенно трудиться, носили у сердца комсомольские и партийные билеты.

Молодым надо знать правду о том, что было. В учебниках истории о нашем времени они прочтут всего несколько строк. За 74 года советской власти история народов страны оболгана и искажена, опошлена настолько, что и этим нескольким строкам в учебниках не верят наши дети и внуки. Но пока есть мы, живые свидетели тех кровавых, голодных и беззаконных лет, мы обязаны не молчать.

Я - человек из народа. Без титулов, званий, положения. Простo женщина. Жена своего мужа. Мать своих детей. Обычный человек. И то, что случилось со мной, случилось с миллионами таких же, как я.

Мы с мужем, моей матерью и двумя детьми восьми и трех лет жили в Вологде. В ту пору у нас в городе стали строить льнокомбинат, и я решила учиться на мастера. Поехала в Смоленск. К тому времени у меня уже была специальность – техник-землеустроитель. В начале августа 1937-го года вдруг получаю телеграмму от мужа: "Немедленно выезжай домой". Что стряслось? Приезжаю и узнаю - мужа сняли с работы, он был заведующим городским земотделом. Рассказывает, что некоторые сослуживцы арестованы.

- А вдруг и тебя? - спрашиваю с тревогой. Он только плечами пожал:

- Меня-то за что?

Больше мы на эту тему не говорили.

Прошла неделя, и вот 22 августа, ночью, в нашу дверь постучали. Явились двое из НКВД, арестовали мужа, сделал обыск скорее для проформы, кое-как порылись в книгах и ушли. Помню, я спросила, за что уводят мужа, но в ответ они промолчали. Муж только печально усмехнулся.

Дети спали. Мы с матерью проплакали до утра.

Наутро я пошла к знакомым, но они неприятно поразили холодностью приема, словно отгородились от меня, как от прокаженной. Словом, дали понять, чтобы оставила их в покое.

Первого сентября я поехала доучиваться - мне оставалось учиться три-четыре месяца. На курсах рассказала, что со мной случилось. Сказала, что мой муж коммунист, в партии с 1924 года, закончил комвуз, и что его арест - несомненная ошибка. Я была комсомолка и чистосердечно рассказала о своей беде комсомольскому секретарю. Но ни он, ни завкурсом не посочувствовали мне, а, напротив, меня тут же отчислили с курсов и исключили из комсомола как жену врага народа. На обратном пути домой, в Москве, я пошла в наркомат легкой промышленности, надеясь восстановить справедливость, но мне сказали, что если мужа выпустят, то в комсомоле меня восстановят, тогда и

на курсы вернут. В общем, мол, поезжайте домой, может, вас уже ищут.

Это меня ошеломило. "Ищут"? Меня-то за что "искать"?

Взяли меня ночью 18 ноября. Когда собиралась, энкаведешник сказал: "Берите все, что нужно", но я взяла только две смены белья, подумала о матери, о детях, что смогут вещи поменять на кусок хлеба. Как потом узнала, все вещи конфисковали, а детей увезли в детприемник...

В тюрьме попала в небольшую камеру с двухъярусными нарами, битком набитую женщинами, в основном такими же молодыми, как я. Все по 58-й статье. Враги народа и жены врагов, месяца через два-три вызывают на допрос. За столами сидят вновь испеченные чекисты с "чистой совестью, горячим сердцем и холодной головой". Задают стереотипные вопросы. Носила передачy мужу? Да, конечно. Зачем, он же враг народа? Это вам он враг, а мне муж, отец моих детей. Пишут что-то радостно. Дальше. За чаем муж ругал политбюро? За каким еще чаем, какое еще политбюро? Опять рады, что-то пишут. Такой вот допрос.

Правда, в те годы нас, жен, они не трогали, грубости себе не позволяли никакой, а вот тех, кого по 58-й взяли, тех с допросов приводили чуть живых, с распухшими ногами, избитых.

Наконец, меня повели и ознакомили с заключением по делу: такая-то, зная о контрреволюционной деятельности мужа, обвиненного по статье 58 пункты 10, 11, 7, 8 своевременно не донесла в органы советской власти, за что и должна быть заключена "до особого распоряжения".

Так я стала ЧСИР - членом семьи изменника родины, вместо имени получила кличку и номер.

Больше на допрос не звали. Как-то предложили: кто хочет работать на обслуге? Я согласилась. Моей обязанностью стало носить с кухни обеды по камерам. Носила я еду и в мужское отделение. Там камеры были набиты битком. В спецкорпус вообще

не впускали. Бывало, позвонишь, охранник заберет ведра и через некоторое время вернет пустые. И все. Но про спецотделение и заключенные шептались, что там истязали холодом, жарой, голодом. Мужа своего я не встретила, зато увидела нашего поэта Непеина, директора строящегося льнокомбината. Последний лежал на полу в полубессознательном состоянии после допроса.

В конце лета нам объявили приговор Особого совещания, по которому мы, жены, получали по восемь лет. Некоторые, правда, получили немного меньше и, что меня потрясло, они словно отгородились от нас, давая нам понять, что они "невиновнее" нас.

И пошли мы по "этапам большого пути" из тюрьмы в тюрьму. Охранники с нами не церемонились, и если нам приходилось ждать на вокзале "вагонзак", нас усаживали прямо на землю.

Наконец, Акмолинск. Отсюда - в 26-е отделение. Здесь саманные бараки с двухъярусными нарами, с матрацами и одеялами. Было холодно, нас гоняли заготавливать камыш на топку. На работе мы изредка встречались с вольными из местных, они спрашивали, кто мы такие. В ответ на наше "жены, сидим за мужей" они только усмехались: им было сказано, что мы проститутки и прибыли на перевоспитание.

Постепенно нас рассортировали по разным "точкам". Я попала сначала в Спасск, а позже - в ЦПО, рядом с Долинкой. Н первые дни - в барак-клоповник, а потом перевели в спецзону под конвой. Начальство придумало выводить нас на работу под музыку - играл оркестр. Это было так унизительно, мы все плакали. Но потом привыкли - увы, ко всему привыкаешь...

К зиме стали отбирать среди нас специалистов, меня, как землеустроителя, отправили на Чурубай-Нуру, в Центральный хутор. Жили в зонах. Проволока, вышки. На работу под конвоем.

...Освободили 18 ноября 1945 года, день в день через восемь лет. Но еще год я работала вольнонаемной, так как не давали выезда домой.

Как мы выжили? Подорвано здоровье, каждая из нас прошла через моральные унижения, оскорбления, о которых страшно вспоминать. Но мы оставались людьми и, наверное, это было самым главным из того, что нам удалось в себе сохранить. И все же...

И все же я не устаю спрашивать себя: как можно было за такое короткое время околпачить, запугать, унизить народ настолько, что он безропотно пошел в лагерную западню? Ведь тех, кто гнал нас за "колючку", было куда меньше тех, кто и есть народ. Почему мы позволили кучке фанатиков и человеконенавистников сломать народный хребет и превратить нас в рабов? Что же с нами произошло? И неужели мы еще раз позволим сделать с собой такое?