КУРБАТОВА Евгения Гавриловна

репрессирована 14 июня 1943 г.,

реабилитирована 8 сентября 1989 г.

Родилась я в Иркутске. Потом в конце 20-х годов семья переехала на Дальний Восток, во Владивостокскую область. У папы была дефицитная в те годы специальность телеграфиста. А мама белье стирала на красноармейский полк да с детьми управлялась, семеро нас было. Мы тоже подрабатывали, в основном тем, что на огородах у китайцев клубнику собирали. За день работы - 50 копеек. Здесь я пионерской, комсомольской работой занималась.

...В 1933 году вышла я замуж за красноармейца и затем мы всей семьей уехали в Краснодарский край, в Белоглинский район, в село Новопавловка.

Село было как вымершее: многие дома заколочены. Мы вначале не могли понять: как же так? Такой урожайный край и на тебе - полное запустение. А все просто объяснялось: хлеб у крестьян дочиста выбрали, вот и начался мор от голода. А тут еще к

хлебной кампании добавилась другая - поиски врагов народа. Вот и опустели избы.

Вместе с сестрой Валей устроились учителями в местную школу. Но работать долго не пришлось. Мама наша богомольная была и здесь тоже стала ходить в церковь. И нам из-за этого предложили с сестрой поискать другую работу.

Я стала учительствовать в совхозе "Гигант" Сальского района Ростовской области. Поступила заочно в Ростовский педагогический университет. Курсы медсестер закончила. Назначили меня заведующей детским домом города Сандаты Сальского района. В октябре 1940 года приняли в партию. Дочка родилась. Но с мужем жизнь как-то не сложилась, разошлись мы.

А тут страшное известие: война. У нас в совхозе на запасном пути бронепоезд стоял. Я и попросилась туда медсестрой. Взяли. Но повоевать не пришлось. Под речкой Миус попали мы под бомбежку и обстрел немецкой артиллерии. Бронепоезд был разбит, до 80 процентов личного состава мы потеряли. И пути все разрушены. Командир Ткаченко вместе с комиссаром Угликом приняли решение: распустить всех оставшихся в живых. Вот так война для меня закончилась, вернулась я в село. А вскоре его немцы заняли. Началась жизнь в оккупации. Я своего отношения к фашистам не скрывала, это мне и вышло боком. Однажды стояли мы за водой у колодца. Подошли немецкие летчики. Хохочут, попросили у меня воды напиться. А я демонстративно воду вылила из ведра и ушла. Один из летчиков пообещал за это бомбу мне на дом сбросить. Но бомбу не сбросили, а вскоре пришли за мной двое полицейских - оба бывшие мои ученики. Глаза прячут, говорят, что начальник полиции требует.

Посадили меня в камеру с евреями-беженцами из Одессы. Была у них девушка - сумасшедшая, профессорская дочь. А помешалась она оттого, что у нее на глазах на восьми машинах привезли евреев и расстреляли. Ночами она кричала, не давала никому спать. Так в камере и умерла. Вызывали нас на допросы. Думаю, что каких-то серьезных обвинений против меня не было, но все равно держали, не выпускали.

А через четыре с половиной месяца - наше наступление. И всех заключенных было решено расстрелять. Меня спасло, наверное, то, что некоторые полицейские меня знали, и следователь, который допрашивал, тоже местный был. А может полицейский, который повел меня и пленного сержанта Красной Армии на расстрел в лесополосу, не захотел грех на душу брать. Привел, выстрелил дважды вверх и говорит:

— Бегите, прячьтесь, чтобы вас никто не видел.

Прибежала я, забралась в подвал. А на следующий день наши войска в совхоз вошли. Меня сразу направили на работу в госпиталь.

И вдруг спустя какое-то время вызывают меня в НКВД. Следователь показывает письмо, в котором говорится, что меня потому не расстреляли фашисты, что я выдавала им советских людей.

А кого я выдать могла? Партизан у нас в селе не было, да меня ни о каких тайнах и не спрашивали. Но тем не менее, попала я в камеру. Потом предъявили обвинение: измена Родине. Статья 58-1 "б" - "переход с оружием на сторону врага".

Я говорю:

— Помилуйте, с каким оружием я переходила?

Посмеялись, но переквалифицировали на 58-1 "а". Хотя обвинение осталось то же: измена Родине. Суд вынес приговор: десять лет заключения, да еще три года поражения в правах без конфискации имущества. Хотя все равно все вещи забрали. Особенно книги жалко.

Повезли меня этапом сначала в Красноярский край. Попала я в большую группу молодых женщин-заключенных. Все было перемешано в наших арестантских телячьих вагонах: и уголовные и политические, и виновные и невиновные… Запомнилась такая сцена. На одной станции, пока формировался состав, нас согнали вместе (мужчин и женщин) в какой-то барак. У одного из наших политических скрипка с собой была. Вдруг сверху с нар лохматый, грязный такой уголовник слезает и говорит:

— Ну-ка, дай ее сюда!

Мы подумали: сломает сейчас скрипку этот лохматый. А он осторожно раскрыл футляр, вытер об себя свои грязные руки, платок подложил между скрипкой и щекой и заиграл что-то из классики. Как он играл! Никогда не забуду. Потом говорили, что не блатной он вовсе, а скрипач известный...

В Красноярском крае есть такая станция Злобино… Нас туда на пересылку привезли. Там мы сахар и цемент разгружали.

Из Злобино нас повезли дальше на пароходе "Мария Ульянова". Но он вдруг дал течь. Причалили к берегу, нас всех согнали с судна. И тут смотрим: из деревни бабы, ребятишки к нам бегут. С хлебом, огурцами. И давай нам бросать. Конвоиры кричат на них, палят вверх. А они все равно не уходят. Положила нас охрана на землю, так до утра и пролежали.

Потом отправили нас в Норильск, на рудник Норильского никелевого комбината. Там в бухгалтерии мне сказали:

— Твоя статья тебе поможет.

И правда. Руководили рудником не уголовники, а политические. Начальник - Лев Александрович Савва. А главный инженер - Иосиф Михайлович Коган, в прошлом управляющий трестом "Енисей - золото", ученый, у него свои печатные работы были. Память феноменальная. Стоило ему раз человека увидеть - он его через десять лет вспомнить мог. Фактически он и руководил рудником. Был еще один умнейший человек - ученый по фамилии Годлевский (имени, отчества его уже не помню). Сколько он рацпредложений внес уже здесь, на руднике! А однажды вижу: плачет. Оказалось, получил он от своего соавтора только что изданную книгу. А в ней везде фамилия Годлевский черной краской замазана.

Но вначале попала я к старшему табельщику. Им был Афанасий Артемьевич Самарыга, в прошлом - заместитель Рыкова. Ему в 37-м году дали 12 лет. Худой - я таких не видела - кожа да кости. Поговорил со мной и взял к себе табельщицей. Диспетчером работал и Александр Иванович Марков, бывший нарком просвещения Мордовии.

Но долго поработать с ними не пришлось. Вскоре всех "политических" отправили на общие работы. Вместо нас поставили уголовников. Видно, начальство посчитало, что так надежнее. Попала я на переброску руды. Идет она по транспортерной ленте, а из нее нужно выбирать куски породы и бросать их вниз, в бункер. Морозы за 50 градусов, да еще с ветерком. Телогрейки нас от холода не спасали. И даже погреться, попрыгать некогда - транспортер-то все время движется. А останови его - смазка застынет, потом не включишь.

Каждый день, несмотря на морозы, конвоиры вели нас на работу. Одно время мы коллектор рыли. Молотком да долотом вечную мерзлоту долбили. Потом нас, женщин, перевели на разгрузку вагонов. Там меня "желтуха" свалила. В больнице ничем не лечили - не было лекарств. Но выжила.

Да, все хотели там выжить. Ради себя, ради своих детей и близких. У многих на материке были семьи. А сколько было разбито человеческих судеб. Врач Илья Захарович (не помню уже его фамилии) 17 лет отсидел в лагере. А когда ему сообщили, что он реабилитирован, его разбил паралич. Бурильщик Ингаян у нас работал - ас своего дела. Шесть дней ему оставалось до выхода на свободу. А тут один бурильщик отказался идти в забой - мол, глыба может упасть, нельзя бурить. Его отправили в шизо - штрафной изолятор. Вызвали Ингаяна. Он бы тоже отказался в свое время, а тут не пойти - неизвестно, чем все может

обернуться, накинут срок. Вот и пошел. Только забурил - обвал... Жена и двое детей у него на материке остались.

Охранники тоже разные были. Некоторые сочувствовали политическим, разрешали иной раз передохнуть во время работы, закрывали глаза на нарушения лагерного режима. Но были и настоящие звери. Один из них - начальник БУРа (барака усиленного режима). Александров издевался над заключенными, забивал до смерти. Трупы умерших и убитых им людей хоронить не давал. В этом у него была своя выгода - пока умершие числились живыми, он на них получал продовольствие и одежду. Еще он любил вырывать у трупов золотые зубы. Но кончил он плохо: уголовники его повесили. Виновных, по-моему, так и не нашли.

Сколько нас в лагере сидело - трудно сказать. Говорили, что больше миллиона человек. У меня был номер 63845, а я знала заключенного с номером 989841. И что самое страшное - рядом с нами отбывали срок подростки - мальчики и девчонки от 13 до 15 лет. Двое из них тоже по 58-й статье, остальные - в основном за воровство. Только воровство-то какое? Две сестренки с хлебного поля больной матери принесли в карманах зерна - получили по десять лет. Мальчишка куртку свою фезеушную продал, чтобы хлеба купить, тоже "червонец".

И все-таки даже в таких тяжелейших условиях люди старались не терять своих человеческих качеств. Даже у уголовников существовал свой неписаный кодекс чести. Если, скажем, женщина встречалась с кем-то из заключенных, к ней уже никто не приставал. Нас на руднике было 45, а мужчин - пять тысяч. Может быть, еще поэтому нас так берегли. Когда пригнали этап молоденьких девчонок, им мужчины, в том числе и уголовники, потихоньку подкладывали свои куски мыла. Выдадут мужчинам новые телогрейки - глядь: в них уже женщины ходят. Или смотришь: через забор валенок летит. В нем сахар и записка с фамилией адресатки. А обратно на мужскую территорию валенок бросают уже с постиранной мужской рубашкой.

В марте 1952 года меня освободили. Две тысячи рублей я получила. Отправила их своей матери и дочери. Домой ехать нельзя было -три года поражения в правах.

В 1966 году вернулась я в родной совхоз "Гигант". С год пожила, потом к дочери Рите в Запорожье уехала. Устроилась там почтальоном. А тут в Павлодар меня стали приглашать, здесь у меня сестра с братом жили. Решилась и в 1978 году с дочкой Надей приехала к ним. Сейчас живу с семьей Надиной, внуков воспитываю. Здоровье еще есть. Вот только зубы в Норильске оставила - выпали от цинги...