К.И. КУНИЦЫН

СУД

Константин Иванович Куницын (1903—1985), член КПСС с 1926 года, трудовую деятельность начал батраком в 1912 .году, с 1920 года — член сельскохозяйственной коммуны. После окончания в 1930 году коммунистического университета — на партийной   работе в Малосердобинском, Ширококарамышском районе Саратовской области. В декабре, 1937 года репрессирован. В октябре, 1940 года освобожден, в связи с прекращением дела, восстановлен в ВКП(б). С 1941 года на советской и партийной работе в Пензенской области. Ниже публикуется отрывок из воспоминаний, написанных в 60-х годах.

В конце второй декады мая в тюрьме стало известно о том, что приехала военная коллегия.

Товарищи по камере знали, что 3 июня мне исполняется 35 лет, и они с раннего утра поздравляли меня с днем рождения, даже преподнесли общий подарок  — шахматы, сделанные из хлеба.

Это праздничное настроение неожиданно было прервано лязгом замка — открылась  дверь, и охранник объявил:

— Куницына с вещами.

Сомнений ни у кого не было — меня вели в суд. Попрощавшись с каждым, я всех поблагодарил за внимание, и, в свою очередь, подарил им час назад полученные шахматы, заявив при этом, что мне они, видимо (подумал про себя: «На том свете»), не потребуются.

Меня одного с вещами привезли в НКВД, и опять, как в первый день моего приезда в Саратов, поместили в такую же камеру — мешок, в которой нет ни окна, ни единого предмета. Пол цементный, стены серые, ободранные. Я подумал: «Ну, вот, круг завершается, с этой камеры началась моя жизнь в Саратове, видимо, в этой камере она и оборвется».

Через некоторое время вошли двое, объявили:

— Мы из хозчасти, приказано взять у вас все вещи.

Я достал папиросы и положил их во все карманы, а вещи передал им. После этого шансы на то, что проживу больше чем 35 лет, уменьшились в два раза.

Я рассуждал, что меня скоро поведут на суд, а после суда мне никакие вещи, а особенно  продукты, уже не потребуются,

Оставшись один, я подумал:

— Ну, вот теперь и итоги можно подвести — прожил 35 лет, половину из них, т. е. всю сознательную жизнь, верно служил делу партии, делу народа. За все это время у меня не было никаких расхождений с генеральной линией партии, у меня не было даже я искры сомнений в правильности этой линии, и в любое время готов был за партию, за власть, которой служил, отдать всю свою жизнь. И вот теперь... Какой парадокс, какая горечь! Именем этой власти собираются отнять у меня жизнь. Вспоминая и анализируя последний год, я пришел к выводу, что мог бы и избежать этой участи, мог бы и не быть здесь, если б занял другую, пассивную, позицию для спасения личной шкуры, поступившись ради этого правдой и борьбой за эту правду. Мне вспомнилась встреча с Маленковым. Запомнились наполненные гневом глаза его, когда с подчеркнутой досадой сказал мне:

— Слепцы вы, не пишите, и без вас напишут.

Это было сказано после того, как я отказался писать о вражеской деятельности Криницкого. Запомнилось старание секретаря обкома Аболяева — ставленника Маленкова — не только снять меня, но и исключить из партии, и, конечно, немедленно посадить. Я не мог не заметить, что Стромин, начальник краевого УНКВД, отрицательно покачал головой, говоря почти шепотом, что на меня нет никаких показаний.

Это охладило пыл Аболяева. и он пошел на компромисс — внес предложение только снять меня, а о партийности решать вопрос в районе. Если я не стал писать в ЦК ВКПб) товарищу Андрееву о неправильном моем исключении, не стал бороться с этой неправдой, а уехал куда-нибудь, никто меня не стал бы искать. Слишком много подобных мне товарищей было на виду у органов, которыми они без труда могли заполнить тюрьмы, не проявляя лишних хлопот на розыски.

27 декабря 1937 года КПК при Саратовском крайкоме отменило решение о моем исключении. В тот же день обо мне было доложено Аболяеву, и он дал директиву НКВД покончить со мной. Ордер на мой арест был выписан 28 декабря. Еще раз повторяю, что займи я другую позицию, ареста не было бы.

Примером может служить дело с предриком Беркутовым. После того, как его сняли и исключили из ВКП(б)

11 сентября, он 12 сентября, погрузив все свои вещи и семью в машину, перевез их в Балашов, сам же в этот день уехал на Дон, на свою родину. Он не стал писать ни в ЦК, ни куда-либо еще о том, что его неправильно исключили из партии. На Дону он прожил больше двух месяцев. Если б он там жил дольше, никто его не стал бы разыскивать. Но он соскучился по семье, приехал в Балашов, и тут же на вокзале его арестовали. Ордер на арест у балашовских работников лежал уже два месяца, а розысками его они не занимались. Сам приехал. Несмотря на то, что предстоящий суд наверняка приговорит меня к расстрелу, я считал, что все мои поступки и действия за последний год были правильными. Я не мог при разговоре с Маленковым выполнить его волю и писать о мнимой вражеской деятельности Криницкого и других руководителей края, писать страшную неправду на людей! Не мог согласиться с тем, что меня исключили из партии, в которой состоял всю сознательную жизнь. Поэтому после исключения я начал бороться. Если бы этот последний год моей жизни повторился вновь, то поступил бы точно так, как в роковом 1937 году.

Эти размышления — вернее анализ прошлого, анализ прожитого и пережитого вдруг прервал лязг замка камеры. Дверь открылась и в камеру-мешок вошли сразу четыре человека, все в форме НКВД. Один из них в чине майора, которого я впервые видел, скомандовал:

— Встать!

Я подумал: «Вот они, предвестники моей смерти, вот они архангелы от самого сатаны. У них лишь крыльев нет, зато у всех висят пистолеты». — И уже вслух, как бы отвечая на команду, сказал: «Ну, что ж, можно и встать, коль сам пан, то бишь полковник Вишневецкий пожаловал ко мне для разговоров».

Из вошедших четверых я знал двоих: заместителя начальника управления края, НКВД полковника Вишневецкого, которого я видел у Маленкова, и следователя, который завершил следствие по делу.

Следователь таким же корректным тоном предложил мне подписать «обвинительное заключение», листах на 12—15, которое он держал в руках. Я в руки его не взял, но на первой странице очень быстро прочитал то, что меня интересовало: обвиняюсь по статье 58/8, 11

и подлежу суду Военной коллегии по закону от 1 декабря 1934. года и что обвинительное заключение утверждено Генеральным прокурором Союза ССР.

На самом верху первого листа на левой стороне, то есть там, где обычно ставят штамп на официальных бумагах, — было написано очень крупным печатным шрифтом: «Утверждаю: Генеральный прокурор Союза ССР» и подпись размашистая — Вышинский,

Вверху этой же бумаги на правой стороне стояла подпись начальника УНКВД Стромина под словом «Согласен».

Для меня было достаточно двух фраз: судят по закону от 1 декабря 1934 года и обвиниловка утверждена Вышинским.

Поняв, что шансов пережить 35 лет почти не осталось, я сказал, что читать и подписывать эту бумагу не буду.

Следователь и полковник Вишневецкий вежливым тоном стали утверждать, что этого требует только формальность: «Вы своей подписью ничего не отрицаете, ничего не подтверждаете. Вы подпишите, что обвинительное заключение прочитано».

Я снова категорически заявил, что эту бумагу читать и подписывать не буду. Вишневецкий выделялся из всех присутствующих не только положением, но и ростом, красотой, прекрасным костюмом. За несколько минут пребывания в этой сырой, пропахшей плесенью и каким-то специфическим, очень неприятным запахом камере у него появилась брезгливость, и он быстро дал указание майору:

— Ну, вы тут разберитесь с этим идиотом, я уйду, если он не будет подписывать, составьте акт.

Оставшиеся трое несколько минут наседали на меня уже с матерщиной, требовали подписать. А так как я наотрез отказался, то следователь сам прочитал бумагу, чтобы сократить время, перескакивая с пятое на десятое, пропустив всю преамбулу, всю историю возникновения и развития контрреволюционной правотроцкистской террористической организации (как понял я из отдельных фраз его).

Прочитав, он опять попытался дать карандаш мне для подписи, но я вновь отказался. Тогда майор сказал:

«Ладно, пусть не подписывает, его часы сочтены. Напишем в акте — от подписи отказался по невменяемости».

Все трое тут же вышли, лязгнул замок. Я опять, остался один со своими мыслями. Судить будут по закону от 1 декабря. Сила этого закона была известна. Диктовал его сам Сталин, а писал Енукидзе, которому суждено было погибнуть от им же написанного закона. Шансов на жизнь почти не оставалось, но как страшно хотелось жить! Ведь не может военная коллегия поголовно всех расстреливать. Это же будет кровавый потоп. Первого, кого хотелось бы мне утопить в этой человеческой крови, — проститутку Вышинского, который пытался поучать правоведов чуть ли не всего мира. Теперь своим размашистым росчерком, не вникая в суть дела, а может быть, и, не читая всех обвинительных заключений, начертал: «Утверждаю», — неся смерть людям. Смерть! За что? По какому праву?

Мне почему-то страшно захотелось увидеть семью, увидеть родных, близких, друзей... Сказать им, особенно сыну, что я не враг народа, что никаких преступлений перед партией и народом не совершал. Сама смерть не страшила, за многие бессонные ночи, перебирая все в, мыслях и реально представляя, что меня ожидает, я был к ней подготовлен.

Меня страшило объяснение смерти: «Расстрелян как враг народа». И вся моя семья, все родные и, особенно, сын на всю жизнь останутся, как прокаженные. «Сын врага народа!».

От этих мыслей сжимало под ложечкой, голова наполнялась страшной тяжестью. А если был бы жив Ильич? Ничего подобного в стране не было бы. Вспоминая все грандиозные труды его, я остановился на одной мысли Ленина: «Партию можно временно ввести в заблуждение, но обмануть ее, обмануть класс нельзя». Это высказывание вдруг изменило весь ход мыслей моих. Все, что сейчас происходит в стране, — заблуждение временное, и партия найдет в себе силы, чтобы избавиться от этого заблуждения, восторжествует правда. Я продолжал ходить по камере, взвешивая события сегодняшнего дня: 99 процентов за то, что живу последний день, и один процент, что останусь жить. Продолжая ходить по камере, уже вслух говорил сам с собой:

— Жить, жить, как хочется жить!

В это время открылась камера, двое конвоиров приказали одновременно — «Руки назад» и повели меня на третий этаж.

Нас встретил работник НКВД и велел отвести меня в первую попавшуюся комнату. Через несколько минут этот же работник зашел в комнату и приказал вести в суд. Я очутился в огромном кабинете, в глубине его, шагах в десяти от двери стоял небольшой письменный стол.

Как только охранник и я переступили порог, было приказано остановиться. За столом сидели трое — все в военной форме. В середине — председатель суда с четырьмя ромбами на петлицах, по бокам — члены суда, один из них имел три ромба, другой два.

Слева от меня была глухая стена, в ней не было ни окон, ни Дверей, с правой стороны в стене было три окна с опущенными шторами. Справа же недалеко от судей сидел против самого дальнего окна начальник краевого УНКВД Стромин. Он был в белом кителе и тоже имел на петлицах три ромба.

Председательствующий, глядя в дело, задал вопрос:

— Куницын?

Я отвечал:

— Куницын.

— Константин Иванович?

—Да, Константин Иванович.

— Год рождения?

— 1903.

— Работал секретарем Ширококарамышского РК ВКП(б)?

— Да.

— Виновным себя признаете?

— Нет, не признаю.

— На вас есть показание.

— Первый раз об этом слышу.

В это время один из членов суда, внимательно смотревший на меня, незаметно перевел взгляд на Стромилина, начальника УНКВД, который сидел с левой от них стороны.

Председательствующий, все время смотря в дело, задал вопрос:

— Вы Непомника знаете?

— Да, знаю.

— Так вот, он показывает, что вы были завербованы в контрреволюционную организацию Криницкого.

— Это ложь! Разрешите мне рассказать вам, как были организованы эти показания.

Председательствующий, перебивая, в грубой форме приказал охране увести меня. Когда повели из кабинета под руки, я сказал суду:

— Непомника убили на допросе.

Меня привели в одну из комнат. Работников не было. На столах лежала масса всяких газет и журналов. Пробежав по ним глазами, убедился, что власть существует советская, а вот расправляются с нами по-фашистски. Я посмотрел в окно, там по залитой солнцем улице шли массы людей. Вот если собрать их и сказать, что собираются казнить невиновного. Никто не поверит. Но должно наступить время, когда партия откроет правду народу и будет проклят тот, кто организовал эту бойню.

Мне принесли два стакана чая и два бутерброда: один с колбасой, другой с паюсной икрой.

Я подумал: «Вот мерзавцы, хотят перед смертью подкормить», — и с силой двинул от себя еду, разбив один стакан.

Эти бутерброды и очень грубый тон председателя суда, который не дал ответить на вопрос, вывели из себя. Меня лишили и последнего слова на суде, на которое во все времена, по всем историям, даже при самых жесточайших, при самых драконовских законах подсудимый имел право. Как мог показать Непомник о том, что меня завербовал Криницкий? Бедный Непомннк, его убили на допросе, и его подпись, видимо, еще полуживого, оказалась под списком 70 человек. Продолжая мысль, я рассуждал: допустим, что он жив, допустим, что его никто не бил, и написал показание он в здравом уме и полном сознании. И военная коллегия только на основании этого материала, этих показаний судит меня за принадлежность к контрреволюционной организации? Даже не искушенный во всех тонкостях человек может задать суду вопрос — а откуда Непомник, который долгое время работал секретарем Сердобского РК ВКП(б), может знать, кого завербовал Криницкий? Ведь контрреволюционная организация была сугубо секретная, сугубо замаскированная. О том,

кого завербовал Криницкий, мог знать только он один.

На суде этих вопросов никто не задавал.

Их задача заключалась в том, чтобы, не вникая в суть дела, штамповать все, что предопределено заранее, определено, кого казнить, кому оставить жизнь.

Оставалось одно: мужественно принять смерть. И я курил, курил непрерывно, пока судьи писали приговор. Прошло полчаса, а может быть, и больше. Я за это время выкурил три пачки папирос, все, что разрешили взять из своих вещей.

Меня охраняли двое. Они не спускали с меня глаз.

Внимательно посмотрев на них, я сделал заключение, что они больше меня взвинчены, видимо их проинструктировали, что они охраняют очень крупного преступника. Оба правыми руками держались за наганы, которые у них были в отстегнутых кобурах.

Вдруг в комнату вошло еще трое: один майор в форме НКВД с наганом в кобуре, двое младших командиров из пограншколы с обнаженными клинками. Майор вошел первым и громко крикнул:

— Встать!

Двое, которые охраняли меня, подошли ко мне вплотную и предложили следовать за ними, двое с обнаженными клинками шли сзади. Вели меня в тот кабинет, где судили. Когда вошли в кабинет, судьи уже сидели на своих местах. Как только переступили порог, двое крепко взяли меня под руки. Я пытался высвободить руки, но все попытки были тщетны.

Председатель суда встал и сразу же начал читать приговор.

— Именем СССР... Военная коллегия Верховного. Суда СССР в составе…, рассмотрев дело…, приговорила...

После слова «приговорила» он сделал паузу. Может, эта пауза была несколько секунд, может быть, минуту, но мне она показалась незабываемо долгой, так как за ней, за этой паузой, должно последовать или смерть, или жизнь. Я весь обратился во внимание, в слух.

Председательствующий после паузы продолжал:

— ...к десяти годам тюремного заключения со строгой изоляцией, пяти годам поражения в правах с кон-

фискацией всего имущества. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит!

Как только он сказал «к десяти годам», я, несмотря на то, что мне вынесли самый несправедливый приговор, что меня ожидали еще большие муки и страдания, всем своим существом улыбнулся! Я был несказанно рад тому, что остался жив. И первая мысль, которая появилась после этой радости: «Раз я остался жив, я обязательно выйду на волю».

После вынесения приговора меня вновь спустили в подвальную камеру-мешок, в ту, из которой вели в суд. Через некоторое время принесли все мои вещи и парашу. Я даже немного поел.

Глубокой ночью дверь камеры открылась, меня вывели и посадили в «черный ворон». Два тюремных охранника почему-то сели со мной рядом. Один из них сказал:

— Вы счастливый человек. Мы сегодня на суд привезли 47 человек, а назад в тюрьму везем вас одного.

Я ответил: «Спасибо, но счастья такого я не желаю вам и не только вам, но и вашим детям».

— Мы не знаем всех ваших дел, но то, что вы один из 47 остались живы, — это и есть счастье.

У меня уже проходил угар восторженной радости, я уже думал, что будет дальше и что это за строгая изоляция, к которой приговорен.

Меня привезли в тюремный двор и направили в пересыльный корпус. В камере, тоже одиночной, куда меня привели, сидели, как я потом узнал, три молодых немца из Поволжской республики, которые были осуждены и имели сроки: двое по 15 лет, а один, самый молодой, ему тогда было 18 лет, имел срок 10 лет...