« ДОЧЬ КУЛАКА »

В глубоком лесу на севере Кировской области (бывшей Вятской губернии) были наспех построены два барака. В них и разместили около четырехсот человек раскулаченных. Вокруг — болота. Немало мучений и бед перенесли люди, прожив в ссылке почти 13 лет.

Отец мой с семьей был раскулачен только за то, что до ноября 1929 года жил и работал вместе со своим отцом и старшим братом Иваном, которого и признали кулаком.

Мне шел шестой год, но я помню, как мы все спали (в семье было 11 человек), и в пять часов утра пришли к нам люди и начали обыск в доме. Инспектор райфинотдела И.А. Торопов вместе с Ф.Т. Сусловым и его сыном Алексеем Федоровым на основании ордера начали до мелочи описывать все имущество: две избы, хлев, два амбара, сарай, мастерская, баня, кобыла гнедая, кобыла светло-сивая, тарантас прочный, молотилка с конным приводом, 9 мешков муки. В протоколе обыска зафиксированы и более мелкие предметы: серебром 6 рублей 40 копеек, цепочка желтого цвета, четыре кольца 84-й пробы, крест желтого цвета, юбок разного цвета 8 штук, шалей разных 4 штуки, скатертей 7 штук, часы.

В этот же день нас увезли из деревни в ссылку, имущество тоже увезли куда-то. Возможно, в Нылгу на продажу с публичного торга, как записано в акте.

Когда доставили нас на станцию, кругом были солдаты с винтовками. Я крепко держалась за шубу мамы, дергала ее за рукав, спрашивала, куда нас повезли. Мама мне говорила, чтобы я не плакала, а сама, как рассказывала впоследствии, только и думала о том, что настанет утро, нас выведут в поле и расстреляют. А ведь мама тогда была с шестимесячной беременностью. Уже в ссылке, 2 июня 1930 года, она родила сына, которого назвали Леонидом.

Вместе с нами забрали и 75-летнего деда Григория Григорьевича. Но на станции Агрыз подошел к нему милиционер и спросил, остался ли у него на родине кто-нибудь из родных. Дед ответил, что есть дочь Матрена с детьми. Тогда милиционер приказал, чтобы дед шел к ней. Глубокой ночью старый дедушка ни с чем вернулся к дочери. Но поскольку та жила без мужа, сама еле перебивалась с детьми, измученному дорогой деду пришлось жить, переходя от одних родственников к другим.

Мы ехали в товарных вагонах под охраной. Кормили людей пшенной кашей с подсолнечным маслом. В туалет ходили в ведра. Где-то в пути я потеряла родителей, оказалась на другой подводе. Но народ был дружный, вместе с комендантом нашли мне мою маму.

В конце марта привезли нас в лес, в местечко Толстяки. Спецпоселок № 2 Нагорского района, куда нас определили, надо было еще построить барак.

На верхние полки помещали семьи без детей. Давали по одной доске на человека. Нашу семью поселили вниз, так как я была маленькой, а мама беременной. Железная печка дымила, маленькие дети плакали. На улице еще был мороз. Не то чтобы обогреться, но и вскипятить чай на всех было проблемой. Об обедах я уже не говорю.

Через два дня выдали продукты по нормам на неделю. В двадцати километрах от бараков нашли место для строительства будущего поселка. Самая ближняя деревня Гавриловка находилась в 40 километрах от этого места. Сначала построили шалаши-чадовки из мелкого березняка, потом приступили к строительству бани. В ней люди жили, пока не соорудили два больших барака. К осени семьи переехали в них.

В сентябре 1930 года в бараке начали учить детей всех возрастов в одном первом классе. И хотя мне было только шесть лет, но по моему желанию меня тоже приняли, сначала вольным слушателем. Через месяц меня зачислили в ученики.

Школу я окончила только с отличными оценками и похвальной грамотой. Хорошо помню своих учителей — Анастасию Сергеевну Погодину, Мина Васильевича Комина, Михаила Усатова, директора школы Павла Михайловича Штемпелева. Многие дети мечтали в будущем стать учителями. Этого же хотела и я. Но смерть отца оборвала мои планы. Надо было идти работать.

А на педагога в тот период учился брат Дмитрий. Правда, в Свердловскую область ему не разрешили выехать на учебу, мотивируя тем, что детям ссыльных выезд в другие области запрещен. Было на нас, детях ссыльных, еще одно пожизненное пятно — по исполнении 16 лет выдавали паспорта с указанием статьи о судимости. Взглянув в мой паспорт, люди обычно спрашивали, за что я сидела. К счастью, я этот паспорт потеряла. Когда построили два больших барака на месте будущего трудпоселка № 4, ссыльные начали строить четырехкомнатные деревянные дома, по две комнаты на обеих сторонах, посредине коридор. Их строили очень быстро, дней за десять. Каждой семье давали по комнате.

Вскоре привезли новых ссыльных — украинцев и молдаван — и стали заселять их в освободившиеся бараки. Начались страшный голод, болезни, смерти. Одну партию привезли на веренице лошадей в 40-градусный мороз. Они были одеты в легкую одежду и

летнюю обувь. И им, и нам стали давать по 200 граммов хлеба детям и по 650 — взрослым при условии выполнения норм выработки.

Теперь каждый день мы шли в школу мимо больницы, у которой был дровяник, а в нем — горы трупов. Семьи молдаван и украинцев вымирали полностью или выживали по одному - два члена семьи. Мы, дети, делили свои кусочки хлеба с детьми приезжих, а они нас учили своему языку и своим песням. Невероятно, но голодные, раздетые, разутые мы способны были петь...

Был голод, но никто ни у кого не воровал. В хлеб добавляли траву и опил, питались ягодами и грибами, о существовании белого пшеничного хлеба мы даже не подозревали.

Мама ходила на работу в лаптях. Я помню, зимой, когда она приходила домой, то не могла даже их снять сама — лапти примерзали к онучам, и мы помогали ей разуваться.

Из-за тяжелых условий некоторые из молодых убегали на родину, но их разыскивали, снова арестовывали и возвращали обратно. Моя двадцатилетняя сестра Мария убежала во время сенокоса. Месяца два мы о ней ничего не знали. Затем пришла от бабушки посылка с сухарями, а в ней — письмо от сестры. Мария просила прощения за то, что убежала, не спросясь. Это сообщение наша семья держала в тайне от коменданта.

На родине сестра работала в колхозе, ее даже премировали за ударный труд. Познакомилась она там с парнем, и уже была назначена свадьба, но, видно, появились завистники, которые и выдали ее местопребывание. Ее посадили в тюрьму, а потом этапом перевезли в поселок и тут снова посадили в тюрьму, похожую на баню с маленьким зарешеченным окошком. Потом сестру отправили работать на лесозаготовки.

...На всю жизнь запомнились пожары, когда горел лес на огромной территории. Сестер Анну и Марию, работавших долгое время на их тушении, ранило подгоревшими елями. Марию привезли в больницу в очень тяжелом состоянии. Ссыльные проявили мужество и отстояли поселок от огня.

К 1938 году была образована неуставная сельхозартель, хлеб делили на заработанные трудодни. Водился скот. За комнаты были полностью выплачены деньги, и они стали собственностью ссыльных. Жизнь налаживалась. Но тут началась Великая Отечественная война.

В начале войны спецпоселенцев в армию не брали. Только 2 мая 1942 года мобилизовали всех, пригодных для военной службы. С осени 1942 года в поселок стали приходить похоронные. Мой 19-летний брат Дмитрий, который до ухода на фронт два года проработал учителем в Синегорской и Шкарской начальных школах Нагорского района, геройски погиб 27 августа 1942 года.

Воевали такие, как он, спецпоселенцы в основном на Ленинградском и Волховском фронтах, в Синявинских болотах, и почти все там погибли.

В том же 1942 году людей начали отпускать на родину. Некоторые уже не хотели уезжать, шла война, и жить всюду было тяжело. Но в поселок в сороковых годах привезли большое количество эстонцев, их надо было где-то разместить. Мне пришлось пережить с эстонцами зиму 1943 года. Мама, уезжая на родину, оставила мне козу, которая давала молока по три литра в день. Этим молоком я постоянно делилась с эстонцами. Потом, собравшись вслед за мамой, я оставила козу одной эстонской семье. В благодарность они подарили мне пальто. В то время мне исполнилось 19 лет.

От нашего хозяйства на родине осталась лишь маленькая избушка, где до ссылки стоял станок для битья шерсти. Туда, на площадь в девять квадратных метров, разрешили въехать маме с детьми и внуками (мама, сестра Анна с малолетними детьми, я и мой 12-летний брат). Муж сестры был на фронте.

Счетоводом в колхозе тогда работал тот самый Ф.Т. Суслов, который был понятым во время обыска в нашем доме до ссылки. Он один нашел приезд нашей семьи в деревню неблагожелательным. Остальные помогали нам на первых порах кто чем мог. Давали картошку, муку, жалели погибших в ссылке отца, дядю и тетю. Так мы вновь начали жить на родине.

Мама в течение всей ее жизни не получала пенсию за погибшего сына и жила на моем иждивении. Для получения пенсии нужны были справки с места его работы, а мы стеснялись запрашивать в место нашей ссылки. Я лично боялась огласки, что иду родом из раскулаченной семьи. Сейчас это кажется глупым, а тогда — несмываемым пятном в биографии.

Я член КПСС с 1946 года, награждена медалью «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.» Но в моей партийной биографии до сих пор значится: «дочь кулака», слова, которые заставляли мучиться всю жизнь.

Аграфена Михайловна Кулакова