^¹ В 1937 году наша семья из пяти человек проживала на станции Кротовка Куйбышевской области. Отец был беспартийным и работал секретарем райпотребсоюза, мать — домохозяйка, нас, детей, было трое: старший — я, брат Лев — 10 лет и пятилетняя сестра Маргарита.

В конце 1936/37 учебного года наш 96 класс Кротовской железнодорожной школы № 26 сдавал экзамены. На 25 мая, согласно расписанию, была назначена предэкзаменационная консультация по физике. Все были в сборе и ждали преподавателя. Неожиданно вместо него в класс вошел директор школы, а с ним человек в форме НКВД. Директор объявил, что консультация переносится на другой день, а вместо нее состоится беседа с представителем политического отдела Куйбышевской железной дороги Артуняном. Все обрадовались, так как надеялись услышать интересную информацию от военного. Директор сел за парту, а политработник, став хозяином положения, настойчиво начал предлагать провести не беседу, а собрание. Сейчас я понимаю, зачем избрали президиум,— нужен был официальный документ — протокол.

Артунян стал спрашивать у ребят о их взаимоотношениях с преподавателями, о настроениях, о дисциплине, срывах уроков. После долгого молчания слово взял наш групкомсорг Дронов Володя, припомнивший один январский случай. Вот что он рассказал: «Однажды группа ребят нашего класса — я, Конецкий; Сметанников, Ванцев, Кудинов—пошли в кино на вечерний сеанс. Посмотрев фильм, расселись на сиденьях последнего ряда с тем, чтобы выяснить конфликтные отношения между ребятами  из нашего класса и параллельного, так как они постоянно дерутся, оскорбляют и грубят девочкам, угрожают и т. д.. А я как раз прочитал книгу «Воспоминания американского школьника», где были описаны такие же взаимоотношения между ребятами,— так они там организовали свою группу и одерживали одну победу за другой. Поэтому я предложил в целях самообороны создать свою тайную группу. Поговорив об этом,

мы больше никогда нигде о ней не вспоминали до сегодняшего дня». «А что в этом плохого? — добавил Володя.— Ничего страшного и вредного. Нам ведь себя и девчонок надо было защищать...» «Все ли пять человек этой тайной группы члены ВЛКСМ?» — спросил военный. Ответили — да… На этом собрание закончилось. Представитель НКВД вместе с директором ушли.

В этот же день около шести часов вечера к нам домой явился милиционер с двумя соседями — понятыми и предъявили ордер на обыск квартиры и мой арест. При обыске нашли значок «Ворошиловский стрелок», пожелтевшие письма родителей, забрали много фотографий. Я распрощался навсегда с родителями, братом и сестрой и под конвоем милиции был доставлен на вокзал, где увидел под такой же охраной своих одноклассников. Нас четверых на разбитых площадках товарняка привезли в Куйбышев, где рассадили по разным камерам линейного отделения КПЗ. Через три-четыре дня в закрытых фургонах доставили в Кряжскую следственную тюрьму, что в 10—12 километрах от Куйбышева.

В камере, куда я был помещен, сидели 120—130 человек вместо 30—40. В одиночках находились 10—12 политзаключенных. Смрад, духота, вонь. Кормили один раз в сутки, давали постную, сваренную из рыбных или овощных отходов похлебку—и полусырую, смешанную с гнилой картошкой 300-граммовую пайку хлеба. На оправку и к умывальникам водили раз в сутки, во дворе тюрьмы под стеной разрешалась прогулка в течение 8—10 минут. Примерно раз или два в месяц надзиратели устраивали тщательный «шмон» для изъятия запрещенных предметов — бумаги во всех видах, острых вещей, газет Книг читать не разрешалось. С одежды отрезали пуговицы, отбирали даже самодельные (из хлеба) фигуры шахмат.

В таких условиях без вины виноватым без единого приглашения на следствие пришлось отсидеть пять месяцев. И только в первой половине октября 1937 года я был вызван в кабинет начальника тюрьмы, где он вручил под подпись обвинительное заключение, в котором я и мои товарищи обвинялись по 58-й политической статье (пункт 10—11) в организации тайной группы и агитации в школе против советской власти. Так в шестнадцать лет мы стали «врагами народа». Через несколько дней после вручения «обвиниловки» под усиленной охраной нас с вещами вывели из камер, усадили

в счерный ворон» и повезли в Куйбышев. Машина остановилась у здания, на котором мы увидели надпись «Транспортная коллегия Верховного суда СССР». Началось закрытое судебное заседание (родителей не допускали). Присутствовали председатель, два заместителя, прокурор, защитник и по два охранника на одного подсудимого. После краткого опроса подсудимых, выступления прокурора, который требовал, чтобы мы признались в предъявленном обвинении, и речи защитника (все это продолжалось примерно 30 минут) суд удалился на совещание. Не прошло и часа, как суд принял решение и приговорил В. Дронова, В. Конецкого, М. Сметанникова к десяти годам, С. Ванцева и меня — к восьми годам лишения свободы с отбыванием срока в ИТЛ. Родители, кроме моих (отец был уже репрессирован, мать больна), узнав о таком суровом приговоре, подали кассационную жалобу в Москву на имя председателя Верховного суда СССР, а копию лично М. И. Калинину. Продержав после суда в Кряжской тюрьме еще около трех дней, нас подготовили для этапа в Ульяновскую кассационную тюрьму, где мы в таких же тяжелых условиях находились в ожидании результата поданной жалобы.

Вспоминаю, какой тяжелой была транспортировка из тюрьмы в тюрьму. «Столыпинские вагоны» так набивали людьми, что двери не закрывались, и только ударами винтовочных прикладов и с помощью самой двери заключенных вбивали и втискивали в вагон. В пути кормили одной селедкой, воды подолгу не давали, разговаривать конвой запрещал. Перед Ульяновском все должны были обязательно пройти через Сызранскую пересыльную тюрьму, где в течение двух-трех дней делали медицинскую обработку, оттуда распределяли в тюрьмы и лагеря Поволжья и Севера. Выгрузив из вагона в Сызрани, наш этап под конвоем с собаками повели к зданию тюрьмы. Не доходя метров 300 до ворот (очевидно, тюрьма не успевала принимать людей), мы увидели несколько кучек сидевших и лежавших на земле заключенных. В стороне от дороги стоял офицер НКВД и по бумаге громко называл фамилии.

Наконец, дождавшись очереди на прием, наша команда вошла в ворота тюрьмы. Совершенно случайно при входе во двор я увидел идущего с ведрами бывшего нашего соседа дядю Тихона. Успел его громко спросить, не знает ли он что-нибудь про моего отца? В то же

мгновение конвоир сбил меня с ног прикладом. Дядя Тиша крикнул, что отец в товарном спецэшелоне, который стоит неподалеку на запасном пути у стен тюрьмы и отправляется на Север. Такая заочная встреча произошла у меня с отцом в последний раз.

Время шло. В конце мая 1938 года уже в камерах Ульяновской тюрьмы мы дождались ответа на просьбу о помиловании. Приговор транспортной коллегии Москвой был отменен из-за отсутствия состава преступления, и наше дело направили теперь уже в народный суд по месту жительства, поменяв политическую статью 58 на хулиганскую 74.

Снова этап, пересыльная Сызранская тюрьма, Куйбышев и, наконец, родная Кротовка. Состоялся открытый народный суд. Было предъявлено новое обвинение в хулиганских действиях: кто-то когда-то где-то разбил электролампочку в классе, порвал стенгазету, нагрубил директору и прочие школьные пустяковые дела. Мы попросили, чтобы школа предоставила суду наши учебные табеля как документ, характеризующий личность учащегося. Наша просьба была удовлетворена, а в табелях у всех значилось: «Поведение — хорошее». Кроме того, на суде присутствовали большинство учащихся и преподавателей (кроме директора). Суд приговорил каждого из нас по статье 74 (хулиганство) к одному году лишения свободы, но поскольку мы этот срок отбыли, нас из-под стражи освободили. Вскоре умерла мать, отец сидел, брат и сестра скитались кто где.