3

[Аннотация:]

Воспоминания Никиты Кривошеина дороги тем, что это взгляд на мир глазами русского европейца. От них веет добротой, смиренным принятием всего того, что пришлось пережить. Это мужественное, честное и в то же время доброе и деликатное свидетельство о тех страницах

истории России и русского народа, которые пропаганда — и советская, и нынешняя — стремится вычеркнуть из нашей памяти. В этих воспоминаниях есть цельный образ прошлого, которому дана нравственная оценка. Так можно без стыда подводить итог своей жизни. Сохранение исторической памяти невозможно без нравственного усилия, без воспитания души. К этому нас и побуждает чтение воспоминаний Никиты Кривошеина.

5

Предисловия

* * *

Почему старый друг Никита попросил меня написать нечто вроде предисловия или «послесловия» к своему сборнику «Дважды Француз Советского Союза»?

Потому ли, что в начале октября 1956 года, в самый первый день моего пребывания в СССР, был стук в дверь моего «блока» на Ленинских горах (зона Г, комната 636) и я услышал два голоса: «а где он, новый французик?» Это были Никита Кривошеин и Андрей Волконский. Два «дважды француза», два репатрианта не по своей воле (как герой Мольера)... Для меня этот стук в дверь был подарком судьбы: два друга, два инопланетянина, две России...

Я познакомился с родителями Никиты, Игорем Александровичем и Ниной Алексеевной. Строгий рыцарь в очках и добрая, смеющаяся хранительница очага... Но какого очага?! Читая её мемуары «Четыре трети нашей жизни» (намного позже), я понимал, как можно выползти из сложного лабиринта победительницей, шутницей и запевать Magnificat жизни, хотя жизнь щедро сеяла парадоксы, расставляла капканы, злые шутки.

Игорь Александрович был человеком сдержанным, я бы сказал самодержавным. Владел собой, как целой державой. И ронял в разговоре детали из трёх, четырех частей жизни. Сколько можно иметь жизней за свою жизнь? Мне кажется, что весь род Кривошеиных нам задает этот вопрос. А мы, скромные обладатели одной всего-навсего жизни – рот разеваем.

От огромного особняка Кривошеиных до барака в Дахау, от Шарашки из «Круга первого» под Москвой до крохотной веранды на Николиной Горе и до квартирки

6

в Париже, в XIII округе – сколько было комнат в этой анфиладе, сколько просцениумов для этой пьесы? А герой был один, не меняющийся, не вращающийся по ветру. Говорят, что т. Сталин шестнадцать раз смотрел «Дни Турбиных» Михаила Булгакова. Что же его завораживало в этих врагах народа? Героизм тучного капитана Най Турса? Или попросту честь, вдохновляющая обитателей этого дома?

Конечно честь! Хотя слово это, которым и Никита Игоревич объясняет прямизну некоторых судеб при всех изгибах история может только изгладить. Честь, как и соль, может разбавляться.

Судьбы русской эмиграции, её увлечения евразийством, Казем Беком (русским Дуче), Сталиным, Родиной... её противоречивые жестикуляции, её «укрытия» в мизерных квартирках Булонь или на нарах лагеря в Германии, где погибает Мать Мария (Скобцова), колебания эмиграции перед зазывалой советского кафешантана – все это великолепие в отрепьях, вся эта приличность, порой смешанная с мишурой – мелькают на страницах взрослого летописца Никиты.

Во взрослом Никите Игоревиче осталось многое от мальчика Никиты. Его ирония, его остроумие и шутливость, его озорство чуть притупились, но искренность суждений и даже удивления – остались.

Мальчуган оккупированного Парижа, обитатель Ульяновска в нищие сталинские времена, молодой советский студент с «буржуазным воспитанием», который постучал в мою дверь в МГУ – прошел столько школ, что он мог оплатить свой членский билет многим ассоциациям ветеранов.

Но главная школа – другая. Её называют Лубянка. И тут повеяло другим ветром, новым декабризмом что ли, мушкетерами, но не втроем, а в одиночестве... «дал ли Никита на кого-нибудь показания?» – спросил отец у адвоката нового декабриста. «Нет, не дал». Читал Киплинга и Мал-

7

ларме, выписанных из сказочно богатой библиотеки этого «вуза» нового типа.

О нем, о его «университетах», о Мордовии (не балаганного Депардье), а о всех друзьях узника, о русском Париже, о малой парижской Москве – здесь читатель узнает многое. Иногда автор вещает как Сорбонский учитель, но, слава Богу, ненадолго, и над собой смеётся.

Да, кстати, и о Боге здесь много интересного. Племянник замечательного Архиепископа Василия, не мог обойти эту тему... Да и «внутренний голос» говорит здесь не меньше, чем славная унаследованная традиция. Религиозные споры всегда чреваты терроризмом. И это даже случается на святой Горе – автор не афонский монах и не аскет-подвижник, но и тут, хотя он иногда близок к опасной черте, его охраняет Всевышняя Рука. Наверное, помогает святыня-ладанка с мощами Преподобного Серафима. Медальон этот был передан дедушке Никиты от Императрицы Александры Федоровны... она с супругом была на канонизации св. Серафима в Дивеево в 1903 году. Был там и молодой Боря Бугаев (Андрей Белый), он и его матушка молились святому, и своему новому петербургскому другу Александру Блоку Борис написал : «Серафим! Серафим! Только там мир, где тигры и леопарды ластятся, усмиренные у ног, только там счастье, Серафим, где пунцовый огонек твоей лампадки».

Вот чудная и чудная лампадка, и хорошо, что она светится и в интервью, и в лекциях для молодой публики состарившегося мальчика Никиты.

А Французик из КлермонФеррана, чей отец упомянут в фильме «Грусть и сочувствие»*, когда Никита с матерью

________

* Отец Жоржа Нива — один из персонажей фильма «Грусть и сочувствие», режиссёр Марсель Офюльс ( «Le Chagrin et la Pitie» 1971 г.), французский фильм об оккупации 1940–41гг., запрещенный во Франции к прокату.

8

отправляются в СССР вслед за Игорем Александровичем (высланным из Франции) ещё очень мало знал о России, но читал афиши наклеенные на стенах города о великих чистках 1937 года в Москве, и отчаянно спорил с товарищами марксистами. То было время скандальной книги Виктора Кравченко «Я избрал свободу».

Избрать свободу... легко сказать, трудно сделать.

Избрать родину... легко сказать, мучительно сделать.

А избрать и свободу и родину...

Жорж Нива,

французский филолог, славист,

профессор Женевского университета.

Франция

9

* * *

Воспоминания Никиты Кривошеина, переводчика- синхрониста, в 195760 гг. узника Дубравлага, охватывают тот период истории, о котором мы, казалось бы, знаем вполне достаточно. О России во второй половине ХХ века рассказано, написано и снято очень много... Только помогает ли это нам понять свою страну и свой народ?

Историческую память в начале XXI века формируют свидетельства тех, кто смотрит на жизнь Советской России с фасада и предпочитает не уклонятся от шаблонов и идейных установок советской пропаганды – здесь и тоска по империи, и гордость за успехи, и счастливое детство, и многое-многое... Другие воспоминания, тех, кто «не был, не участвовал, не состоял», сегодня тоже не малочисленны, но они сразу попадают на дальние полки и не составляют реальной альтернативы тому, что воспитывает ностальгию по советскому.

Воспоминания Кривошеина из тех, что сразу будут поставлены на те дальние полки. В образе страны, который читатель увидит в этой книге, нет ни капли сочувствия к советскому. Никита Игоревич говорит как свидетель и участник событий, которые могут показаться странными, нетипичными. Но здесь необходимо сделать важную оговорку: это только сегодня так кажется. Все современники прекрасно понимали, что аресты, допросы, тюрьмы не были чем-то неожиданным или исключительным. Так жила вся страна не только в 30-е, но и в 40-е, и в 50-е годы.

Все эти десятилетия Советская Россия жила за «железным занавесом», однако в воспоминаниях Никиты Кривошеина тесно переплетаются судьбы тех, кто жил не

10

только в России, но и во Франции. И даже так: кто жил и в России, и во Франции. Его семья оказалась среди обманутых Сталиным эмигрантов, поверивших в возможность вернуться на Родину. Его семья вернулась из Франции в Советский Союз в 1947. Назад во Францию он уехал в 1971. За эти годы и он сам, и его отец узнал, что такое ГУЛАГ.

«Время истекшее придает большую добавочную стоимость любым воспоминаниям о встречах с матерью Марией», – замечает Никита Игоревич, когда говорит о монахине Марии (Скобцовой). Эти же слова можно приложить и ко всем его воспоминаниям. Бережное, трепетное в чем-то даже «священное» отношение автора к образам прошлого дает читателю возможность увидеть ценность, особенную «добавочную стоимость» тех из них, что хранятся не в папках, коробках или фотоальбомах, а в сокровенной глубине сердца.

В воспоминаниях Никиты Игоревича есть удивительное чувство истории. Несколькими штрихами он тонко очерчивает характер эпохи, и делает это убедительно и ярко, как умелый рассказчик. Вереницей проходят образы замечательных русских людей, которых сегодня, увы, уже невозможно встретить. Их имена по большей части забыты, но рассказчик призывает: надо помнить и о них, надо найти для них место в нашем сердце, в нашей памяти. Епископ Василий (Кривошеин), монахиня Мария (Скобцова), протоиерей Андрей Сергиенко, священник Вячеслав Якобс, католический священник Станислав Кишкис, Константин Андроников, Вадим Козовой – множество разных людей проходит перед читателем. Такой калейдоскоп встреч и расставаний, мимолетных впечатлений, как будто бы случайных деталей создает удивительно целостную картину жизни.

Лишь в одном случае автор публикует документы – письма епископа Василия (Кривошеина) в связи с арестом и высылкой из Советского Союза Александра Исае-

11

вича Соложеницына. В этих письмах, охватывающих короткий период февраля-мая 1974 года, и возмущение позицией митрополита Крутицкого и Коломенского Серафима (Никитина), выражавшего полный «одобрямс» действиям властей, и увещание к митрополиту Антонию (Блуму) не уходить в связи с этим с поста экзарха, и более широкие размышления о «церковном и политическом» в контексте своей эпохи.

Думаю, так говорить могут лишь те, кто изгнал из своей жизни страх. Память – это достояние свободных людей. Тот, кто не свободен, вынужден довольствоваться идеологическими штампами, мифами или долгим молчанием.

Бывая в разных странах, общаясь с самыми разными людьми, я часто слышал один и тот же вопрос: каким был Советский Союз? как в нем жили люди, почему сегодня одни продолжают любить советское прошлое, а другие от него стремятся отвернуться, преодолеть?

Эти вопросы долгое время ставили меня в тупик. Слишком уж разный у нас с собеседниками опыт – культурный, социальный, политический... В двух словах о таком не расскажешь.

Но однажды мне показалось, что я нашел ключ к ответу на этот вопрос. Я рассказываю простую и понятную историю о том, что значит прожить всю жизнь в страхе и молчании.

Мои бабушки никогда ничего мне не рассказывали ни о своей жизни до октябрьского переворота, ни о своей жизни после. Практически ничего. В годы перестройки, когда я уже был студентом, я задавал эти вопросы, но ответом было, как правило, молчание или, в лучшем случае, короткие фразы, напоминавшие строки из краткой автобиографии.

Я расстраивался, выжидал, через некоторое время подходил и задавал эти вопросы снова... и бабушки снова молчали. Со временем я понял, что это было намеренное молчание. Они боялись. Но боялись уже не за себя. Они

12

боялись за меня. Боялись, что я узнаю что-то такое о «прошлой жизни» своей семьи, что может помешать моей жизни в будущем. Лучше меньше знать. Молчание было проявлением заботы о слишком любопытном внуке.

Мои собеседники после этого рассказа тоже погружались в молчание. И действительно, трудно себе представить, в какие глубины души проник страх в советское время.

Я мечтаю о том, чтобы у моих детей и их сверстников были такие «общие дедушки», как Никита Игоревич Кривошеин. Они умеют и любят вспоминать прошлое и, глядя детям в глаза, рассказывать о том, какой была Россия в ХХ веке.

Люди, свободные от страха, были редким исключением в Советской России. Их голос в общем хоре свидетельств о послевоенной России звучит тихо и очевидным диссонансом... Но можно сказать и наоборот: хор поет слишком громко и слишком плохо, но можно услышать отдельные красивые голоса.

Воспоминания Никиты Кривошеина дороги тем, что это взгляд на мир глазами русского европейца. В контексте нынешних общественных дискуссий эти слова звучат странно и, возможно, для кого-то подозрительно. Однако и ширь, и глубина подлинной русской культуры раскрывается только в ее соположении с Европой, ее историей и культурой, ее людьми, а теперь и «ее» русскими. От воспоминаний Никиты Кривошеина веет добротой, смиренным принятием всего того, что пришлось пережить. При чтении меня не покидало чувство глубокой благодарности автору за это мужественное, честное и в то же время доброе и деликатное свидетельство о тех страницах истории России и русского народа, которые пропаганда –и советская, и нынешняя –стремится вычеркнуть из нашей памяти.

Зачем забывать прошлое? Ответ на этот тяжелый и печальный вопрос прост: за ненадобностью. За нынешней

13

свободой слова скрывается прагматизм, диктующий жесткое идеологизированное отношение к прошлому. Он может рухнуть лишь тогда, когда прекращается атака в лоб, противопоставление одних аргументов и фактов другим... Так может продолжаться до бесконечности. Из этого порочного круга можно вырваться только через личное свидетельство. И это свидетельство не может быть только на словах. Оно должно быть самой жизнью: страданиями и радостями, утратами и приобретениями, солидарностью и дружеской поддержкой, молитвой и надеждой.

Христианское мироощущение пронизывает и связывает все воспоминания. Венцом жизни, в которой было место радости и печали, надежде и разочарованию, становятся слова примирения – слава Богу за всё. Человеческая память так устроена, что помнить хорошее – это естественно, а плохое естественно забывать. Но помнить следует разное. Только так происходит воспитание души.

В этих воспоминаниях есть завершенность, цельный образ прошлого, которому дана нравственная оценка. Так можно без стыда подводить итог своей жизни. Сохранение исторической памяти – это необходимый труд для вочеловечивания нашей истории. И его невозможно совершить без нравственного усилия, без воспитания души. К этому нас и побуждает чтение воспоминаний Никиты Кривошеина.

Сергей Чапнин

14

* * *

Камерная молитва

(от автора)

С чего начинается моё христианство? С заучивания наизусть (задолго до освоения грамоты) главных молитв, с повторения их вслух перед образами утром и вечером, с каждовоскресного стояния на обедне в парижской церкви на улице Дарю со знаменитым хором регента Афонского, с книги «Мой первый учебник Закона Божьего» с ятями и твёрдыми знаками. Годам к десяти у меня сформировался навык постоянной молитвы в одиночестве. Я бесконечно благодарен родителям за такое детство, ставшее опорой всей дальнейшей жизни. Внутренний мир для меня всегда был куда более не прикосновенен, чем интимные чувства. Чтo Жан Жак Руссо со своей «Исповедью», чтo Бердяев с его «Самопознанием»! Для меня это скорее откровенничание, чем откровение. В августе 1957 года я послал неподписанную статью в газету «Монд» — о венгерских событиях. И вскоре оказался во Внутренней тюрьме КГБ СССР. Там, в центре Москвы, я прожил восемь месяцев, из них более шести в одиночке, правда с книгами — по три на десять дней. Как только сошёл нервно-физический шок от ареста и первых чуть ли не суточных допросов с убедительными угрозами, сама по себе вернулась способность молиться — почти как в детстве. Лубянка не Афон, но тихая сосредоточенная молитва возможна была и здесь — при ранней побудке, за чтением, на получасовой прогулке... В коммунистической Москве молитвы из памяти тоже ни-

15

когда не уходили, наоборот, закреплялись на редких литургиях, которые я до ареста посещал у Иоанна Воина на Якиманке. Не обозначить как, но очень скоро я оказался в состоянии почти бесстрашия, почти полноценной внутренней умиротворенности и странной, противоестественной уверенности, что я оборонён и вне опасности. Большой храбрости по ходу следствия я не проявил, но ни один человек из-за моих протоколов не пострадал. Моя поныне убежденность: только Господь — никто и ничто иное — даровал мне в эти дни кротость и мудрость, спасшие меня от предъявляемых хотя и лживых, но ловко сфабрикованных обвинений в шпионаже. Хэппи энд (только 3 года лагеря) я воспринял не как чудо (каким оно для меня было), а как нечто естественное... Вот так Господь помог, благодаря родителям, почувствовать христианство, а благодаря Внутренней тюрьме укрепиться в нём. В Мордовском лагере той интенсивной молитвенности уже не было. Зато были долгие беседы с литовским, великого богословского образования, мучеником Советов, каноником Станиславом Кишкисом, были исповеди и тайное причастие у светящегося молодого священника, отца Вячеслава Якобса, ныне митрополита Таллинского и Эстонского Корнилия... Отдельно я еще расскажу о моем дяде, владыке Василии, чьи «Богословские труды» недавно вышли в издательстве «Христианская библиотека». Он был совершенной духовной личностью, а потому и человеком органичной, внешне незаметной, естественной скромности. Почти полные 25 лет, прожитые мною в СССР, я был достаточно зряч, чтобы чётко видеть уродства, искажавшие не суть, но облик Церкви, — следствие её порабощения большевиками и полуколлаборационизма. Но выбор

16

моего дяди был для меня весом и значим, так как был определён его благодатной надеждой на возрождение живой церковной жизни. Уверен, что на небесах он радуется и объединению двух ветвей Церкви (РПЦ и РПЦЗ), которое произошло в 2007 году. Что касается меня, то я чувствую себя человеком двух культурным и двуязычным, «русским французом» — по слову профессора Швейцера, гениального кабинного переводчика. Формированию этого самосознания, его укоренению, конечно же, определяющим образом способствовала полувековая практика синхронного перевода, синхронного сосуществования во мне двух языковых и культурных миров и чередование жизни в двух странах. Там, где я есть, в родном Париже, хоть малую пользу в деле декоммунизации России мне приносить удаётся. Вместе с супругой Ксенией мы ведём франкоязычный православный сайт-блог «Рarlons d‘orthodoxie»*. Удаётся писать, принимать посильное участие в конференциях. Но всё реже совершаю кругосветные путешествия, в которых я провёл всю свою профессиональную жизнь.

Никита Кривошеин

___

* «Поговорим о православии».