Л. И. КРАСАВИНА, член КПСС с 1924 года

«ЗА НЕДОКАЗАННОСТЬЮ...»

Биография у меня самая обычная. Родилась в 1901 году. Отец — забойщик Тетюхинских рудников Приморья, мать — работница, погибла на шахте при обвале. С семи лет помогала взрослым на отсеве руды, в 11 лет взяли разнорабочей на рыбную фабрику, потом — в железнодорожные мастерские. До 15 лет я оставалась, как и отец и брат, неграмотной.

Революция все изменила в моей жизни. В 1917 году я вступила в союз рабочей молодежи, а с 1918 года участвовала в подпольной борьбе большевиков. Входила в Рабочий Красный Крест. После оккупации японцами Приморья ушла в партизанский отряд в районе Анучина. Меня назначили разведчицей-связной. Командиром отряда был Г. П. Шевченко, комиссаром — Я. К. Кокушкин.

Переехав в Москву, я закончила рабфак имени Бухарина. Вышла замуж за Константина Давидовича Авербаха, члена партии с 1918 года, участника гражданской войны, и уехала в Берлин, где муж работал в торгпредстве. В аппарате этого учреждения стала служить и я. С 1931 года после возвращения в Москву работала в парткоме Электрозавода, через четыре года меня послали учиться в Промакадемию. По окончании ее с дипломом инженера-строителя была направлена в Наркомстрой.

И вот случилось то, что уже нельзя уложить в понятие «обычной» жизни. Наступил страшный 1937 год. Муж был арестован и расстрелян. Угроза репрессий преследовала и меня.

В апреле 1941 года я вернулась домой с работы. Детей дома не было. Зазвонил телефон. Управдом попросил срочно зайти. Я сначала отказалась, но

пришлось пойти. Но он не стал со мной разговаривать, был чем-то занят, и я тут же вышла. По-видимому, ему только нужно было показать меня сотруднику НКВД, который следовал за мной. На улице он меня окликнул по фамилии. Я остановилась. Подойдя, незнакомец спросил, где сейчас мои дети, и предложил немедленно пойти с ним в отделение милиции. В страшном испуге бросилась я туда, решив, что со старшим десятилетним мальчиком случилась какая-то беда. Энкаведешник едва поспевал за мной, так я бежала, оказалось, к своей гибели. В отделении он предъявил мне ордер. Я была потрясена арестом, но еще больше бесчеловечной жестокой инсценировкой с моими детьми. Несмотря на мои просьбы зайти домой, чтобы повидать детей, взять кое-какие вещи, меня посадили в стоявшую у милиции машину, и через несколько минут я оказалась на Лубянке, где меня с ходу втиснули в бокс.

Первый допрос сопровождался матом, дикими оскорблениями. Сначала обвинили в недоносительстве, затем появились 10 и 11 пункты 58-й статьи. Никаких фактов, никаких доказательств. Я отрицала какую-либо свою вину. Тогда мне стали угрожать, что я никогда не увижу своих детей. Не помогло. Когда же мне объявили, что я японская шпионка, я не выдержала и крикнула: «А вы фашисты!» Сильным ударом мне сразу выбили три зуба, потом колотили головой о стену, около которой я сидела на табуретке, а когда я упала, дубасили ногами. Очнулась я ночью в подвальной одиночке с разбитым ртом и невидящими глазами. Стоять на ногах не могла. Больше меня на Лубянке не вызывали.

Когда я смогла уже ходить, перевели в Бутырку, оттуда через месяц этапировали в Саратовскую тюрьму. Здесь в одиночной камере находилось 20 человек. Спали сидя, лежать не было места. Стало чуть полегче через несколько дней, когда двух полуживых вынесли, а трех куда-то увели. Следствия никакого не было,

В ноябре 1942 года начальник тюрьмы объявил мне приговор какой-то «тройки» о заключении меня на семь лет в лагерь с последующим поражением в правах на три года.

Меня назначили в той же тюрьме работать в швейной мастерской, где собрали детей от 6 до 13 лет,

брошенных родителями или бежавших из детдомов и ставших мелкими воришками. Я умела шить (научилась самоучкой), поэтому к ним и приставили. Шили мы солдатские рубахи для фронта. Работали дети с 6 утра до 6 вечера. Одни быстро овладевали нехитрым мастерством, а другие отлынивали от дела из-за нежелания трудиться или по малолетству портили машины и материал. Их наказывали сокращением питания, то есть голодом. Я очень страдала, глядя на этих несчастных детей, думая о своих. Я ничего не знала о них и ни о чем другом, кроме них, не могла думать, а помочь ничем не могла ни чужим, ни своим.

Потом меня перевели в город, в колонию, где была устроена швейная фабрика. Через год отправили в другую колонию — здесь осужденные изготовляли снарядные ящики и два-три раза в неделю ходили на Волгу по колени в ледяной воде разгружать баржи с лесом.

В один из дней, когда не было материала для работы, наша бригада поехала на прополку бахчей вблизи города Энгельса. Вечером на обратном пути полуторка с 30 заключенными и двумя конвоирами на полном ходу свалилась в глубокий кювет. Шофер, один конвоир и две женщины разбились насмерть, многие оказались покалеченными, поломав руки, ноги, ребра. Злая судьба моя на сей раз обошла меня, оставив целой и невредимой. Но тут-то и началось. Из всей бригады я одна оказалась «врагом народа», остальные бытовички. А оперуполномоченному обязательно надо было найти виновника аварии. Кого же он мог найти, как не осужденную по 58-й? Хотя я находилась вместе со всеми и рядом со мной сидел конвоир, только что вернувшийся из госпиталя без ноги, опер изо всех сил пытался доказать, что в этом страшном происшествии виновата я.

Последовали карцер, ежедневные в течение двух месяцев допросы. Я уже была еле жива. И если бы не взявшие меня под защиту конвоир-фронтовик и директор фабрики инженер Н. И. Засухин (им я благодарна до конца жизни), опер обязательно упек бы меня еще лет на 10—15, а сам получил бы повышение. Из карцера я не вышла, а выползла законченным дистрофиком.

С 1943 года и до конца срока я находилась в Сталинградской области в Ольховском лагере в 110 километрах от железной дороги. Ни деревца, ни кустика, но кому-то пришло в голову объявить о строительстве здесь оздоровительного лагеря для заключенных-доходяг. Потом от этой затеи почему-то отказались, и нас, привезенных для строительства лагеря, использовали на обслуживании животноводческого совхоза.

После освобождения из лагеря я долго скиталась без работы. Никто не прописывал, а без прописки на работу не брали. Только с помощью писателя А. А. Фадеева, знавшего меня по участию в гражданской войне в Приморье, удалось устроиться штамповщицей в механосборочный цех небольшого заводика в Спас-Загорье под Малоярославцем. Там я работала до реабилитации, до восстановления в партии меня и мужа в 1956 году. Помыкаться пришлось, пока получила московский паспорт и жилье. К этому времени мне исполнилось 55 лет и мне установили пенсию как участнице гражданской войны в 50 рублей (тогда — 500), смогла разыскивать детей. За все годы заключения я ни от кого не получала ни строчки. Жива была только снаружи, а внутри были боль и смерть. Сын оказался в Магадане по той же 58-й статье. В заключении провел 14 лет. Первый срок ему дали шесть лет, второй — восемь лет. Освободили его с формулировкой «за нецелесообразностью дальнейшего содержания в лагерях». Начались новые терзания по трудоустройству сына. Выручили друзья-дальневосточники, он стал работать на Горьковском автозаводе, в Горьком живет и работает теперь.

КРАСАВИНА Людмила Ивановна родилась в 1901 году в поселке Тетюхи Приморского края. В комсомоле состояла с 1917 года. Трудовую жизнь начинала работницей на руднике с семи лет. В годы гражданской войны — партизанка в Приморье. Член КПСС с 1924 года. Закончила рабфак и Промакадемию. В 1941 году была репрессирована и находилась в лагерях и ссылках до реабилитации в 1956 году.