ОБ АВТОРЕ

Рассказываю о Галине Сергеевне Коваленко по праву дочери ее друзей: Талдыкина Петра Герасимовича и Рыжавской Елизаветы Викторовны.

Впервые встретилась я с Галиной Сергеевной в период «оттепели», в 1956 году, когда она вернулась из лагерей в Москву. Очень тепло отзывалась о ней моя мама: «Галя вынесла все: и гибель мужа в сталинском застенке, и 20-летнее заключение в тюрьмах и лагерях. Но самое страшное — гибель единственной дочери на фронте...»

Галя Коваленко родилась 20 февраля 1900 года в селе Тарасовка Звенигородского уезда Киевской губернии (ныне Черкасская область) в семье безземельного крестьянина. В 14 лет, проучившись в сельской школе всего 3 года, Галя «пошла в люди». В 1919 году она вступила в большевистскую партию. После изгнания с юга Украины белогвардейской армии и интервентов возглавила отдел Охраны материнства и младенчества при Херсонском горздраве. В 1920 году вышла замуж за Дмитрия Ивановича Рыбака. В 1921 году переехала с мужем в Москву. В этом же году поступила на рабфак 1-го МГУ им. Покровского, который и закончила в 1925 году и тут же поступила на медицинский факультет. В 1928 году при обсужде

нии объявленной новой политики партии в сельском хозяйстве высказала свое мнение о постепенном введении колхозов. Выступление было расценено как троцкистское. Тут же вынесли решение об исключении ее из партии и из университета.

15 апреля 1936 года она была арестована...

Ее дочь в 1941 году со 2-го курса МГУ (она училась на биофаке) ушла добровольно медсестрой на фронт. Надя Коваленко-Рыбак погибла в январе 1943 года под городом Нижндевицком Воронежской области.

В 1956 году Галя вернулась в Москву.

Скончалась Галина Сергеевна Коваленко 18 марта 1991 года.

Владина Талдыкина

ЛАТЫНЬ

...15-го апреля 1936 года меня арестовали. Муж в это время был в заграничной командировке. 14-летняя Надюша осталась одна. После возвращения мужа арестовали. Дочери сказали, что он осужден на 10 лет без права переписки, а на мой запрос после освобождения ответили, что он умер от рака.

Судила меня Военная коллегия Верховного суда под председательством Никитченко. Дали десять лет тюремного заключения и пять лет поражения в правах по статье «за участие в контрреволюционной организации, ставящей себе целью свержение правительства». Началась моя трагическая эпопея с помещения в Ярославскую тюрьму.

Через два с половиной года нас, «ярославцев», вывезли на Колыму, в августе 1939 года. На Колыме, в Магадане я работала сперва на стройке первого многоэтажного кирпичного жилого дома на улице Сталина. Затем, когда началась пурга, строительство остановилось, нас сняли и погнали в Промкомбинат, где только что был возведен каркас для будущей швейной фабрики. А так как общежития не было, то нас поместили в этот же недостроенный каркас. На Промкомбинате я проработала до 1943 года — была резчиком в закройном отделении пошивочного цеха. Когда не хватало материала, закройное отделение стояло; тогда нас посылали на уборку снега к бухте Веселой. Летом — на торфе. Но однажды нам предложили пойти в металлоцех. Я согласилась, так как всегда любила осваивать новые специальности. Там я работала на никелировке и на регенерации олова, в котором нуждалась оборонная промышленность.

Как получилось, что я пришла в медицину?

Нас гоняли в спецпропускник на другой конец Магадана по ночам — чтобы не потерять рабочий день. Когда мы однажды шагали туда вместе с секретаршей начальника лагеря, она сказала мне, что начальнице нравятся письма и фотографии моей дочери Нади, которая бы

ла тогда на фронте. Все письма проходили через руки начальницы — в них любовь, горе, радости, тоска и надежда. Начальница сказала: «Мне нравятся письма дочери этой строптивой Коваленко». И я сразу подала заявление с просьбой отправить меня на фронт в любом качестве.

Когда же пришло страшное сообщение о гибели моей девочки, начальница вызвала меня и сказала, что мне отказано в посылке на фронт «постатейно». «Но мы можем вам помочь, — добавила она, — другим путем. Нам отказано в присылке с материка среднего медперсонала, и Санитарному управлению Дальстроя предложено организовать на месте подготовку своих кадров. Мы просмотрели все дела, проверяя образование. Нам некогда учить латыни, а вы, кажется, занимались в МГУ на первом курсе медицинского факультета. Если вы согласны, мы направим вас в больницу для заключенных на двадцать третий километр...» Я согласилась.

Нас было человек восемь.

Занятия велись без отрыва от работы, в свободное от дежурств время. Преподавателями были врачи-заключенные.

Доктор Николай Сергеевич Минин — профессор, блестящий хирург и не менее блестящий преподаватель. До ареста заведовал Акушерско-гинекологической клиникой в Ленинграде.

Профессор Али Аскерович Атаев — бакинец, акушер-гинеколог. На первом всесоюзном съезде врачей в 1935 году его доклад шел первым. Осужден за связь с международной буржуазией, так как после окончания мединститута в Москве он проходил практику в Германии у профессора Штейнберга.

Виктор Константинович Манкевич — ларинголог, высокообразованный, культурный человек. До ареста заведовал Отделом здравоохранения Узбекистана.

Михаил Самойлович Уманский — патологоанатом, ранее работавший на Украине. Прекрасный был педагог. Он приехал в Магадан как вольнонаемный, но по доносу его арестовали за связь с троцкистами (он помог материально семье заключенного).

Окулист Лоскутов, которого все звали дядей Федей, на курсах не преподавал, но очень помогал ознакомиться с его специальностью. Прекрасный был человек. При гаранинщине получил второй срок — 10 лет за написанную им и кому-то неосторожно прочитанную басню...

Макс Давидович Вольберг — бывший заведующий институтом им. Склифосовского. От него мы получили практические навыки.

Рядом с такими специалистами мы очень многому научились. При смерти больного, которого лечил ее врач, сестра была обязана присутствовать на вскрытии умершего. Руководил этим патологоанатом Уманский. Попутно он многое нам объяснял, и мы получали великолепные уроки анатомии.

Во время курсов я работала в костно-туберкулезном отделении. Учиться приходилось каждый день после дежурства (ночного или дневного). Кроме того, каждый из нас был обязан сдать по одному ведру брусники, для чего нас отправляли в тайгу.

Потом меня перевели в детское отделение, где лечили детей заключенных. Иногда мне приходилось отвозить поправившихся детей в детский городок на Эльген.

Видя, в каком запущенном и истощенном состоянии к нам поступают с приисков больные, я решила попросить направить меня на какой-нибудь прииск. Заведовала больницей двадцать третьего километра врач-фронтовик (она рассчитывала найти здесь своего арестованного мужа). Она дала разрешение направить меня на оловянно-обогатительную фабрику на рудник Бутугычаг, в лаготделение «Детрин».

Что входило в мои обязанности? Осмотр больных, выдача освобождения от работы по состоянию здоровья, лечение. Я жила в маленьком медпункте.

Командировка «Детрин» была женской. В 1944 году туда привезли — впервые на Колыму — каторжанок. В основном это были женщины с Западной Украины, но были и ингушки, и русские. Обвиняли их в сотрудничестве с оккупантами или в связях с бандеровцами.

Однажды, проверяя чистоту, наличие кипяченой воды и отопление (это тоже входило в мои обязанности), я обратила внимание на то, что во дворе почти нет дров. Я сказала сопровождавшему меня дежурному надзирателю, чтобы он передал начальнику, что необходимо срочно заготовить дрова. Он заговорил совсем о другом — в прошлую зиму это место было заполнено трупами умерших и расстрелянных, которые лежали штабелями, как дрова. Я удивилась: «Почему же их не хоронили?» Он ответил, что в основном это были расстрелянные. Однажды в лагерь приехал Гаранин и велел вывести всех мужчин из бараков. Их построили. Он дал команду каждому второму или третьему выйти на три шага вперед. Их вывели за барак, через некоторое время оттуда раздались выстрелы...

Я была потрясена. Спросила: «Там же были люди, которые хорошо работали, выполняли

план?» Он ответил: «Гаранин с этим не считался. Там были и бригадиры, и выполнявшие план — расстреляли всех». Так Гаранин расправлялся всюду, куда бы ни приезжал.

Как фельдшера, меня вызывали иногда на «поднятие трупа». В глубине тайги делали бочкотару, там застрелился пекарь. Меня отправили туда. Пришлось ехать далеко. Дело было весной, когда обнажается почва и вода размывает обрывы. И я увидела обнажившиеся захоронения лагерников — черепа, гробы — некоторые с развалившимися стенками...

На «поднятии трупа» я должна была вместе со следственной комиссией составить акт о случившемся и установить, сам человек покончил с собой или застрелен кем-то. Надо было найти место вхождения и выхода пули. Если пуля осталась в трупе, я должна была найти ее и показать следствию. Были случаи, когда кончали с собой вохровцы. Но в таких случаях меня не вызывали.