Один и тот же человек в одно и то же время
при одних и тех же обстоятельствах
в одних книгах есть, а в других — нет...

Николай Николаевич Урванцев в довоенную пору был настолько сложившимся крупным исследователем в своей области, что ни один значительный труд по природе Арктики, особенно включая Таймыр и Северную Землю, без ссылок на него не обходился. Нередко в изданиях Главсевморпути можно было встретить портреты Николая Николаевича. Это относится также к обобщающим монографиям геологов В.А. Обручева, А.Д. Архангельского и А.Н. Мазаровича, географа Л.С. Берга, не говоря уж о «Морях Советской Арктики» В.Ю. Визе. Между тем времена были такие, что еще в середине XX века, например, на карте Таймыра красовались обширные белые пятна с выразительной надписью: «Не исследовано».

Для будущего полярника, ощутившего в молодости то, что в художественной литературе иногда называют «зов Арктики», имя Урванцева находилось в одном ряду с именами Шмидта, Самойловича, Ушакова, Папанина, Визе и многих других, с кого стоило брать пример. А теперь попробуйте представить состояние этого молодого человека, ставшего уже первокурсником, когда у него в руках оказалась книга Г.А. Ушакова «По нехоженой земле», вышедшая в издательстве Главсевморпути в 1951 году.

Было чему удивляться зеленому юнцу, еще не искушенному в перипетиях общественной жизни эпохи Великого Диктатора… Я с удивлением сличал текст Ушакова с изданиями Визе «Моря Советской Арктики» (1948 г.) и «На «Сибирякове» и «Литке» через ледовитые моря» (1946 г.) и, напрягаясь всеми извилинами еще не вполне сформировавшегося мозга, пытался постичь, что за чертовщина творится на страницах этих изданий: один и тот же человек в одно и то же время при одних и тех же обстоятельствах присутствует, а на других — нет! И этим человеком был известнейший полярный геолог Урванцев, заслуги которого, хотя и в общем виде, были для меня достаточно очевидны. Думаю, что в таком состоянии я был не одинок.

Только спустя два года наш заведующий кафедрой, немолодой заслуженный профессор, внес определенную ясность: «Урванцев находится в заключении…» К тому времени я уже догадывался, что подобное несчастье совсем не зачеркивает былых заслуг человека, оказавшегося за колючей проволокой, и наш профессор утвердил меня в этом.

Следующее прикосновение к теме Урванцева произошло несколько лет спустя. В своей первой Арктической экспедиции я оказался на Диксоне в самом конце полевого сезона, когда здесь собирались многочисленные экспедиции чуть ли не со всего Таймыра, в основном ленинградцы из института геологии Арктики. Под обвалом новой, конкретной информации начинающему исследователю приходилось непросто, но было необычайно интересно, когда книжные знания вдруг приобретали зримый, отчетливый облик. Неудивительно, что в разговоре всплыла фамилия Урванцева.

— А где он сейчас? — не мог не спросить я.

— Жив-здоров, работает в нашем институте, ведет свою тему, восстановлен по всем статьям после ХХ съезда КПСС. Глыба, мамонт былых времен, даже если некоторые его прежние достижения мы трактуем по-иному. Выбирается временами в поле, сохранился неплохо, хотя в Норильске ему приходилось по-всякому. Как-то Николай Николаевич мылся в бане с разрисованным татуировкой уголовничком. Тот долго рассматривал голого Николая Николаевича, а потом поинтересовался:

— Это ты тот Урванцев, который открыл Норильск?

Когда Николай Николаевич удовлетворил любопытство вопрошавшего, с его стороны последовало неожиданное предложение:

— А не можешь ли ты закрыть его?..

Конечно, уже в ту пору имя Урванцева стало обрастать легендами. Кстати, вскоре после ХХ съезда не только Урванцев вышел на волю — в 1959 году на прилавках оказалось третье издание книги Ушакова с примечательным указанием «исправленное и дополненное (печатается в первой редакции автора)».

Признаки «реабилитанса» в советской истории проявлялись порой весьма своеобразно…

«...У меня есть «одноделец» — некто Урванцев»

Разгром геологического направления в работе Всесоюзного Арктического института (ВАИ) показателен на примере двух ведущих полярных геологов тех лет. Один из них — М.М. Ермолаев свой первый арест считал ошибкой органов, запутавшихся в общей лавине арестов — искали какого-то Ермолаева 1872 года рождения, а доставили к следователю родившегося на 33 года позже! Поэтому первый вопрос следователя арестанту был: «Как вы сюда попали?» Можно понять службиста, оказавшегося в непростом положении: с одной стороны, налицо ошибка, а с другой — своему руководству надо было давать объяснение. Не случайно, впервые на допрос Ермолаев был вызван только через полтора месяца после ареста, и первоначальное обвинение касалось не его деятельности в Арктике или работе в ВАИ, а участия в деятельности Антропософского общества еще в 20-е годы! Только с декабря 1938 года арестанту стали задавать вопросы о работе в ВАИ.

«В июле 1939 года… — пишет М.М. Ермолаев в своей книге «Воспоминания», — по «местному телеграфу» мне поступило срочное сообщение о том, что у меня есть «одноделец» — некто Урванцев» (2001, с. 239).

Урванцев в качестве и.о. директора ВАИ (поскольку Р.Л. Самойлович оказался на зимовке в Арктике) затем в отпуске сдавал дела новому директору П.П. Ширшову, что подтверждается актом от 5 августа 1938 года. А спустя неделю в протоколе заседания парткома ВАИ отмечено: «11 августа 1938 г. дело об Н.Н. Урванцеве (бывшем и.о. директора ВАИ) было направлено в следственные органы». Ровно месяц спустя Николай Николаевич был арестован, и неудивительно, что в своей книге «Михаил Михайлович Ермолаев. Жизнь исследователя и ученого» (СПб, 2005) A.M. Ермолаев (его сын) и В.Д. Дибнер сделали логичный вывод: «Эта цепь событий подтверждает еще раз, что сам институт фактически был инициатором арестов» (с. 257).

Еще более полугода у отважных чекистов ушло на то, чтобы (по Ермолаеву) «соединить нас с Урванцевым. Но доказать нашу совместную деятельность оказалось для следователя неожиданно сложно: дела подобного рода создавались обычно по территориальному признаку — московское, ленинградское, арктическое. Но Арктика — велика. Мы с Николаем Николаевичем работали в совершенно различных местах, на расстоянии тысяч километров… Никогда и нигде мы не были связаны ни территорией, ни темой.

Как же «шили» нам дело? Устраивали очные ставки. Пытались доказать, что мы действовали совместно после вербовки нас неким совместным центром, меня в Германии, его — в Японии, ни я, ни он, конечно, там никогда не были… Ко мне и, наверное, к Урванцеву тоже подсаживали провокаторов…

В общем, «красивого дела», которое на этот раз было нужно, не получалось. Наш следователь злился, нервничал, — видно, сроки поджимали. Пришлось ему ограничиться обычным стандартом: мы оба «признались» в антисоветской деятельности, в общении с подозрительными людьми, которые классифицировались как вербовщики, но имена которых мы не знали или забыли. Я думаю, не нужно объяснять, почему мы признавались или подписывались… Все было предрешено. Чудовищная программа разработана заранее неким «ведущим конструктором». Да не подпиши мы — они подписали бы за нас, сами. Такое тоже бывало…

…И «публичный суд» состоялся! И коллеги наши сидели в зале… Но, увы… Нас даже ни о чем не спросили. Произошло все противоестественно мгновенно.

Зачитали предъявленное обвинение, сообщили о полном признании обвиняемых. Суд заявил, что ему все ясно, и удалился на совещание. Буквально через десять минут они вернулись и зачитали приговор…» (2001, с. 241). По делу № 00806 Н.Н. Урванцев получил 15 лет тюремного заключения, его «подельнику» досталось — 12… Тем не менее упорство подследственных не было напрасным — спустя три месяца Военная коллегия Верховного суда СССР 22 февраля 1940 года прекратила означенное дело «за отсутствием состава преступления». Это короткое время пребывания на свободе продолжительностью около полугода Ермолаев решил провести в Пятигорске вместе с женой, отправившейся туда в научную командировку. Там-то он вскоре и получил телеграмму от сестры, предвещавшую перемены к худшему: «Николай серьезно заболел тчк Немедленно возвращайся». Это предвещало повторение пройденного…

Действительно, 11 июня 1940 года последовало решение Верховного суда: «Приговор Военного Трибунала Ленинградского военного округа от 11/11/1939 г. и определение Военной коллегии Верховного суда СССР от 22/2/1940 г. по делу Урванцева Николая Николаевича и Ермолаева Михаила Михайловича — отменить и дело о них передать на новое рассмотрение со стадии предварительного следствия, сохранив в отношении их лишение свободы в качестве меры пресечения». (Книга А.М. Ермолаева и В.Д. Дибнера, 2005, с. 281.) Повторный арест Ермолаева состоялся 25 августа 1940 года и, видимо, его «подельника» Н.Н. Урванцева примерно в то же время. В следственных документах при повторном рассмотрении выяснилась и причина, давшая повод чекистам вернуться к своим жертвам. По их заключению, после решения судебных инстанций в конце 1939 года «Ермолаев М.М. по его осуждению содержался в одной камере с Н.Н. Урванцевым, что в результате привело к сговору между ними об отказе от ранее данных показаний об их контрреволюционной деятельности». (Там же, с. 288.) В итоге решением Особого Совещания от 30 декабря 1940 г. по статье 58 пунктам 7 («подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения и кредитной системы»), 10 («антисоветская пропаганда и агитация») и 11 («участие в контрреволюционной деятельности») оба полярных геолога получили по 8 лет ИТЛ. Ермолаев провел их в основном на строительстве Воркутинской магистрали, а Урванцев после непродолжительного пребывания в Донбассе и Алтае вернулся к знакомым местам в Норильске и на Таймыре.

Продолжение встреч

В последующие годы история Арктики для меня продолжала материализовываться порой «весомо, грубо, зримо…», чего я не могу сказать о своей первой встрече с Николаем Николаевичем в Научно-исследовательском институте геологии Арктики (НИИГА) спустя несколько лет в Ленинграде. Арктическая легенда в реальности как-то не соответствовала облику немолодого, сдержанного, не слишком разговорчивого человека. Обстановка самая обычная для геологической организации: груды образцов на полках и в шкафах, стратиграфические таблицы и карты разной готовности по стенам и особый дух дискуссионности и готовности вступить в словесную схватку по поводу и даже без повода. Определенная робость с моей стороны понятна: с одной стороны — начинающий младший научный, с другой — заслуженный мэтр, доктор наук, профессор во всем блеске былых заслуг и заслуженного авторитета. Тем более что, строго говоря, я не созрел для встречи с исследователем такого уровня ни по своей теоретической подготовке, ни по знанию района работ.

Однако встреча с мэтром даже в соседней области знания всегда полезна просто возможностью установления личного контакта, для чего был свой повод: буквально накануне я обзавелся у знакомого букиниста книгой Н.Н. Урванцева «Два года на Северной Земле» и рассчитывал получить автограф. Собственно, тем дело и ограничилось, хотя и заставило удивиться Николая Николаевича:

— Где это вы достали? В свое время за нее и срок можно было получить…

Он знал, о чем говорил. Автограф (видимо, не случайно) оказался рядом с эпиграфом к книге: «Никто пути пройденного у нас не отберет». Уже в коридоре я задумался: что это — жизненное кредо исследователя? Или просто констатация очевидного, когда никакие ОГПУ, НКВД и КГБ, вместе взятые, не в состоянии зачеркнуть описанное в этой книге? Или обращение к нам, молодым, поступать так, чтобы нельзя было лишить нас наших достижений? Было над чем поломать голову…

Возможно, поэтому остальные, чисто внешние портретные впечатления, многократно описанные в литературе, в памяти не сохранились, и я останавливаться на них не буду. Важнее было другое — теперь в моем распоряжении было два источника в описании одних и тех же событий. Но к тому времени я уже догадывался, что Ушаков не сам пошел на фактическую «ампутацию» своей книги, заведомо понимая, что в среде полярников найдется достаточно людей, знавших истинное положение дел. Задавать об этом вопрос Урванцеву я не стал…

Читателю теперь понятно, каким образом я постигал полярную науку в подаче обоих корифеев, тем более что в 1962 году я сам поработал на Северной Земле. Хватив свою долю полярного лиха, я смог в полной мере оценить достижения первопроходцев.

Самым страшным в их описании (причем совпадавшим в деталях) был их совместный маршрут в обход острова Октябрьской Революции, который пришелся на июль–август 1931 года, в разгар летнего таяния, когда к своей зимовочной базе на острове Домашнем Ушаков и Урванцев добирались буквально по остаткам припая, отдав оголодавшим собакам в упряжках последние консервы, а сами при выходе к базе ограничились оставшейся кружкой риса на двоих.

Впрочем, жизнь показала, что подобная ситуация в том или ином варианте возможна и в наше время, но переносится легче, если ты оказался готов к ней по описаниям предшественников.

Книга Ушакова и книга Урванцева

В отличие от эмоционального текста Ушакова описания Урванцева суше, сдержаннее, но, главное, Николай Николаевич стремился их наполнить конкретным содержанием и, что важно, количественными оценками. Действительно, если сравнить тот жуткий летний маршрут 1931 года с остальными (как он это сделал в своей книге издания 1935 года), то при общей протяженности 640 километров (отнюдь не самый длинный) именно этот маршрут оказался самым продолжительным, заняв 51 день при средней протяженности ежедневного перехода всего 12 километров, что почти вдвое меньше, чем в остальных дальних маршрутах. Результативность маршрутов 1930–1932 годов определялась ликвидацией белых пятен, оставаясь на одном уровне. Жаль, что ни тот, ни другой из участников маршрута не приводит потерь собственного веса.

Г.Я. Седов, например, в сходных условиях на Новой Земле весной 1913 года похудел на 16 килограммов. Судя по фотографии из книги Николая Николаевича, что-то похожее имело место и у обоих североземельцев — это к вопросу, какой ценой давалась ликвидация белых пятен на карте Арктики.

Это разные книги изначально, потому что книга Урванцева написана в лучших традициях ХIХ века, видимо, в значительной мере благодаря своим учителям В.А. Обручеву и М.А. Усову, придававшим большое значение подготовке специалистов не только в области геологии, но и в сопутствующих дисциплинах (топографии и прикладной астрономии), необходимых для первопроходца.

Оценивать результативность маршрутов в описаниях Николая Николаевича — сплошное удовольствие, тем более что сами результаты в виде карты и маршрутных таблиц у вас перед глазами, не считая характеристик спутников, а через них — и самого себя, отнюдь не идеального, на что хватает смелости далеко не у всех авторов. Откровенно говоря, порой возникает образ эдакого интеллигентного зануды-брюзги: и Журавлев-то у него тут и там окурки разбрасывает и спирт не вовремя пьет, и неряха Ходов краской даже посуду заляпал, да и сам начальник Георгий Алексеевич никак эту компанию не приструнит, не введет в русло дисциплины… Только потом, перелопатив массу текста, догадываешься, что человек оказался на грани нервного истощения настолько, что едва не утратил способность спать и тем самым просто восстанавливать силы, в чем честно признается, когда кризис миновал: «Состояние моего здоровья стало вполне удовлетворительным, маршруты излечили от зимней бессонницы радикально, так что можно было спокойно оставаться на вторую зимовку. А то весною расшатанные нервы внушали серьезные опасения относительно второй зимовки» («Два года на Северной земле», 1935, с. 245).

Серьезность ситуации в зимовочной группе из четырех человек подтверждает радист Э.Т. Кренкель из экипажа дирижабля «Граф Цеппелин», для которого было запланировано посещение острова Домашнего: «Нам предстояло взять на борт геолога Урванцева и доставить его в Ленинград» (1973, с. 192). А все вместе это называется преодолением самого себя, что опять-таки дано далеко не всем, что Урванцеву удалось.

Книга Г.А. Ушакова «По нехоженой земле» (разумеется, третье издание 1959 года и последующие) совсем другая, написана с других позиций и с другим эпиграфом, кстати, объясняющим очень многое в его книге:

…Главное в нас, это наша Страна Советов, Советская воля, советское знамя, советское солнце…

Это просто другая идеология, чем у его предшественника Урванцева, и не исключено, что именно по этой причине партийные верхи заставили Ушакова пойти на «ампутацию». Спорить тут не приходится, потому что каждый сам выбирает свою идеологию. Важно, что она написана с позиций уважения к своим товарищам по экспедиции, что автор подчеркивает неоднократно и на многих примерах, и в первую очередь по отношению к самому Николаю Николаевичу — в силу того вклада в результаты экспедиции.

Чтобы не заниматься рецензированием обеих книг, только отмечу, что они вместе не просто дополняют одна другую, а дают редкую возможность анализа событий глазами разных участников.

Из описаний Ушакова и Урванцева меня в полном смысле заинтриговал ледник в фиорде Матусевича — по тому, что мы видели с воздуха в процессе аэровизуальных наблюдений, это была экзотическая разновидность очень редких в Арктике шельфовых ледников. Описания обоих такой вывод как будто подтверждали, но оставался ряд вопросов, которые можно было решить лишь при личной встрече, что и привело меня к Георгию Алексеевичу Ушакову, проживавшему в то время в знаменитом Доме полярников на Суворовском бульваре в Москве, неподалеку от Арбата.

Ещё одна встреча

Разумеется, я захватил с собой последнее, третье издание его книги, где ситуация в фиорде Матусевича была описана им довольно детально. Георгий Алексеевич сам начал разговор в связи с «ампутированным» первым изданием книги, где Урванцев отсутствовал.

Это была явно особая тема для Георгия Алексеевича, изрядно портившая ему жизнь в то время. Суть его даже не объяснений, а скорее жалоб сводилась к партийному решению на достаточно высоком уровне. Что это такое, я уже понимал, поскольку сам имел неприятности в своем желании при распределении попасть в Арктику, что не совпадало с намерениями других инстанций. Вот тогда-то секретарь нашей комсомольской организации и сказал мне: «Я тебя полностью понимаю, но если райком скажет исключить, то исключу…» Однако обошлось, и мой скромный опыт позволил мне войти в положение Георгия Алексеевича.

Я постарался отойти от этой больной темы, тем более что сам он отзывался о своем напарнике с самой лучшей стороны, хотя было ясно, что там, на Северной Земле, их отношения складывались непросто, что, кстати, между строк можно проследить и по книге Николая Николаевича.

Осенью 1963 года в здании президиума Академии наук на Ленинском проспекте в Москве состоялась встреча научной общественности столицы и полярников по случаю пятидесятилетия открытия Северной Земли. Вел ее на правах первопроходца Георгий Алексеевич. Архитектура старинного зала, блеск люстр, сияние геройских звезд и многоцветье орденских колодок — все, вместе взятое, создавало торжественность момента. В самый разгар подготовки к торжеству среди собравшихся словно прошелестело: «Урванцев, Урванцев…» В толпе скромно пробирался, близоруко щурясь по сторонам, человек не первой молодости, несмотря на возраст, достаточно поджарый и не обремененный в отличие от многих присутствующих избыточным весом.

«Что значит экспедиционная закалка!» — услышал я в толпе присутствующих. Определенно, этого гостя знали и, главное, от него чего-то ожидали…

Урванцев подошел к парадной лестнице, где наверху встречал гостей Георгий Алексеевич, и вдруг прыжками побежал наверх. Два полярника крепко обнялись и долго хлопали друг друга по спине, демонстрируя радость встречи. Хотя собрание отмечало полувековой юбилей последнего значительного географического открытия в высоких широтах, все внимание присутствующих досталось двум первопроходцам архипелага, достойно занимавшим свои места в президиуме. Для присутствующих они оставались просто первопроходцами, завершившими дело первооткрывателей, без различия судеб и официальных признаний.

Заканчивая собственные личные впечатления (в высшей степени ограниченные) в свое оправдание все же замечу, что, возможно, они будут полезными для характеристики человека, оставившего свой след в изучении высоких широт, еще и потому, что его судьба весьма показательна для своего времени. В то же время известно, что Николай Николаевич не отличался открытым характером и не стремился к излишней популярности, на что имел, по-видимому, свои причины, о которых речь пойдет ниже.

Ушаков и Урванцев нв Северной Земле

Теперь о роли Ушакова и Урванцева в успешном проведении исследований на Северной Земле в 1930–1932 годах на основе совместного научного тандема, в котором их реальные заслуги практически неразделимы. В первую очередь это относится к истокам и планам самой экспедиции, отличающимся лишь в деталях. Хотя идея исследований архипелага у Ушакова возникла несколько ранее, он сам признает, что, «занимаясь 11 лет изучением геологии Таймырского полуострова, Урванцев не мог не интересоваться Северной Землей, являющейся как бы естественным продолжением этого полуострова. Он сам собирался через год организовать на Северную Землю экспедицию» («Два года на Северной земле», 1959, с. 11).

Распределение исследовательских обязанностей в экспедиции определялось научной подготовкой обоих участников. Вот что об экспедиции пишет Урванцев: «Кроме производства геологических исследований я взял на себя определение астрономических и магнитных пунктов, топографическую съемку и общее научное руководство работами. Георгий Алексеевич должен был возглавить всю экспедицию в качестве ее начальника и взять на себя метеорологические, ледовые и биологические наблюдения» (1935, с. 17).

Не следует занижать научную подготовку Георгия Алексеевича, поскольку он посещал пять семестров университета во Владивостоке. Несомненно, продолжительное общение с известным исследователем Дальнего Востока Владимиром Клавдиевичем Арсеньевым (1872–1930) также обогатило его. Кроме того, Ушаков превосходил Урванцева своим зимовочным опытом, как и умением в использовании собачьих упряжек. В связи с этим сам Николай Николаевич признает: «Оленья упряжка и езда мне были хорошо знакомы, и поэтому освоить езду на собаках не составило большого труда» («Таймырский край мой северный». Москва, 1978, с. 142).

Если установление западных пределов основного массива архипелага в первой декаде октября 1930 года с созданием продовольственного склада под будущие маршруты состоялось при участии основного состава экспедиции (за исключением радиста Ходова), то две важнейшие рекогносцировки весной 1931 года выпали на долю Ушакова, что во многом определило развитие событий на будущее.

10–20 марта Ушаков с Журавлевым в условиях скверной погоды, продвигаясь вплотную к берегу справа (топонима острова Октябрьской Революции в ту пору еще не существовало), прошли на восток до мыса Ворошилова, откуда увидели группу островов Диабазовые на Севере. «К северу по-прежнему лежала мгла и мешала рассмотреть берег» («По нехоженой земле». 3-е изд., 1959, с. 148), что не позволяло Ушакову реально претендовать на открытие ни острова Комсомолец, ни пролива Красной Армии. Вернувшись на экспедиционную базу на острове Домашнем, он рассказал об увиденном Урванцеву, выделив в качестве ориентира мыс Ворошилова. «Он полагает, что здесь и находится северная оконечность Северной Земли, — отметил в своей книге «Два года на Северной земле» Урванцев. — Прикинув на карту даже грубоориентировочные данные пути, с этим остался не согласен» (с. 142). Такой вывод был сделан прежде всего из-за разницы в положении по широте — по данным Российской гидрографической экспедиции Северного Ледовитого океана под начальством Б.А. Вилькицкого. Поэтому позднейшие ссылки Ушакова на открытие пролива Красной Армии именно в мартовском маршруте 1931 года не выглядят обоснованными. Однако верным остается то, что Ушаков с Журавлевым первыми прошли практически по всей его длине.

Ушакову с Журавлевым также принадлежит заслуга в первом пересечении архипелага в апреле того же года от базы на Домашнем по долинам рек Подъемной и фиорду Матусевича с последующей привязкой к астропункту на мысе Берга. Два этих маршрута создали предпосылки для последующих походов на собачьих упряжках, в процессе которых была положена на карту вся Северная Земля. Она стала итогом тесного сотрудничества обоих первопроходцев архипелага.

Урванцев-популяризатор, и не только...

Не касаясь профессиональных публикаций в изданиях Всесоюзного Арктического института и предшествующих экспедиционных отчетов, Николай Николаевич изложил свои взгляды на геологию Арктики в ряде статей, предназначенных для широкого читателя. По этой причине их можно назвать научно-популярными, но по сути они гораздо глубже, поскольку обращены к профессиональным полярникам Главсевморпути, связанным всей своей жизнью с Арктикой, и уже поэтому сохраняют свое значение и ныне, правда, сегодня в значительной мере историческое.

Одна из них — «Геологические работы на Крайнем Севере» из сборника «За освоение Арктики».

В числе других с ней в 1935 году знакомились на Курсах Политуправления ГУ СМП партработники, направлявшиеся на работу в Арктику. Автор на основе собственного опыта и известной информации выделил «четыре района, на которые в первую очередь необходимо обратить самое существенное внимание.

Это — Чукотский полуостров, Ленско-Хатангская впадина с месторождениями нефти, затем Енисейско-Ленская платформа и Урало-Новоземельская гряда». Соответственно в первом из перечисленных следовало ожидать месторождений олова, золота и полиметаллов. Помимо нефти второй из отмеченных районов выглядел перспективным на каменный уголь и соль, тогда как третий был уже известен проявлениями угля, графита, а также полиметаллов с содержанием благородных металлов, включая платину. Наконец, «Урало-Новоземельская складчатая зона связана преимущественно с месторождениями полиметаллов (свинец, цинк, медная руда и т.д.)».

Интересно, что среди перспективных на будущее районов освоения полезных ископаемых за Северным полярным кругом Урванцев не отметил нефти Западной Сибири. По мнению Николая Николаевича, успешное проведение геологических исследований должно определяться тремя обстоятельствами:

1) высокой производительностью исполнителей (и соответственно ограничениями в численности);
2) особым снаряжением и одеждой;
3) специализированным транспортом, включая механический.

При этом, как ни странно, Урванцев не оценил дистанционных аэрометодов в геологии, включая аэрофотосъемку, хотя начало этому направлению было положено в Арктике уже работами Р.Л. Самойловича во время полета на дирижабле «Граф Цеппелин» в 1931 году.

Несомненный региональный интерес представляет статья «Хатанга — новый горно-промышленный район» (журнал «Советская Арктика», № 1 за 1935 г.). Поначалу он выглядел весьма перспективным, но его промышленное освоение уже в середине 40-х годов XX века прекратилось. Тем не менее в будущем интерес к нему может возобновиться.

Особое внимание Николай Николаевич уделял механическому транспорту в геологических экспедициях за Северным полярным кругом. Свою точку зрения он изложил в статье «Бездорожный механический транспорт в освоении советской Арктики» (журнал «Советская Арктика», № 3 за 1937 г.), в частности на основе собственного опыта 1933–1934 годов, когда на восточном Таймыре было перевезено тонны груза на суммарное расстояние 5374 километра в условиях полярной ночи по ненаселенной местности. Им также проведено сравнение достоинств различных механических средств, например вездеходов и аэросаней. При этом Николай Николаевич также интересовался опытом использования механического транспорта в иностранных экспедициях, в частности в первой Антарктической экспедиции Р.Э. Бэрда в 1928–1930 годах, к советскому изданию книги которого он написал «Предисловие», в котором высказал ряд оригинальных мыслей.

Прощальной для него оказалась статья в «Советской Арктике» (№ 10 за 1937 г.) под названием «Геолого-исследовательские работы на Крайнем Севере в третьей пятилетке», содержавшая некий прогноз на развитие геологических исследований в советской Арктике. Прогноз, прямо скажем, не состоявшийся по крайней мере по двум причинам: первая — из-за начавшейся войны 1941–1945 годов, вторая — из-за подвигов органов в части изъятия специалистов в одной из самых наукоемких областей человеческой деятельности. Тем не менее статья по-своему отражает взгляды Урванцева на ближайшие перспективы в геологическом освоении советской Арктики и уже поэтому интересна с точки зрения их оправдываемости.

На первое место в геологическом освоении арктических территорий Урванцев поставил геологические съемки, начав с оценки достигнутых результатов: «Общая площадь сухопутной (материковой и островной) части советского Севера до 62° с.ш. достигает 5,7 кв. км. Из всей этой площади изучено настолько, чтобы составить карту в масштабе 1:1 000 000, — не более 12 %, а карту 1:2 500 000 — около 16 %. Что же касается масштаба 1:200 000, то для него имеется материал лишь по отдельным разрозненным площадям в общей сумме менее 1 %» (с. 21–22).

Приведенные им цифры тем более показательны, что далее автор переходит к оценкам необходимых затрат сил и времени на эту работу в будущем. «На съемку всей территории советского Севера, за вычетом уже сделанного, потребуется в среднем около 250 геологических партий, а в масштабе 1:200 000 — около 800 геологических партий. Такая работа в течение одной пятилетки, конечно, не может быть выполнена, так как на это нужны огромные средства и такая армия высококвалифицированных геологов-полярников, какой еще у нас нет» (с. 22), тем более с учетом потерь в результате политических чисток. Тем не менее к 1942 году (конец пятилетки) в масштабе 1:1 000 000 можно было ожидать, что съемками будет покрыто более 1 800 000 кв. км (33 % всей территории).

Важно, что в представлении Урванцева, который оставался в то время ведущим полярным геологом, произошло значительное усложнение геологического районирования перспективных территорий всего за два года. Помимо отмеченных им в работе 1935 года добавились следующие: 1) Земля Франца-Иосифа и Шпицберген; 2) Обско-Гыданская; 3) Ленско-Янская и 4) Янско-Колымская области, причем в двух первых областях отмечены признаки нефтеносности, тогда как в двух последних — различные рудопроявления.

Как исследователь оказался зэком

Сам Николай Николаевич не оставил описаний своих мытарств как в годы заключения, так и обстоятельств (и причин) ареста, хотя его судьба была по-своему показательна. Судя по источнику «Репрессированные геологи» (2000 г.), общее количество представителей этой специальности, пострадавших от советской власти с 1919 года, достигает 970 человек, включая 197 расстрелянных и 83 умерших в заключении. Показателен, например, путь на голгофу В.К. Котульского из Геолкома, начавшийся с ареста в 1930 году и закончившийся гибелью в 1951 году на норильском этапе. Из других представителей старой школы отметим П.В. Виттенбурга, приговоренного в 1931 году к высшей мере, замененной десятилетним заключением. Участник экспедиции Г.Я. Седова 1912–1914 годов М.А. Павлов был арестован в 1932 году, расстрелян в 1938 году в лагере… Большой террор для Арктического института отмечен наибольшими потерями среди ведущих специалистов Чукотки (начальники экспедиции Б.Н. Артемьев, М.Ф. Зяблов, Н.И. Сафронов)… Помимо геологов-полярников жестокий удар был нанесен по специалистам Горного института в Ленинграде, когда 18 февраля 1938 года был расстрелян директор этого института (представитель известной геологической династии) Д.И. Мушкетов, а вместе с ним видные геологи Н.В. Бобков, Б.Д. Дидковский, Н.А. Зенченко, Г.Н. Фредерикс…

К сожалению, материалы 30-х годов XX века позволяют считать, что геологи-полярники порой сами давали повод для вмешательства партийных и чекистских органов, действовавших уже по своим правилам, далеких от интересов науки и страны в целом. Трудно сказать, чем руководствовался сам Николай Николаевич в своем выступлении на совещании партхозактива ГУ СМП 13–15 января 1936 года.

Показательным было его начало: «Основной задачей Арктического института является подведение научной базы под задачи промышленного освоения Арктики. Это значит, что в основу по промышленному освоению Арктики нужно положить такой принцип, который дал бы возможность в наикратчайший срок, с наименьшими затратами сил, средств и энергии людей освоить Арктику. Только такая научно-исследовательская работа имеет ценность, только такая работа в Арктике нам и нужна. Так ли работал Арктический институт? Товарищ Самойлович уже сказал, что далеко не так…» Тем самым Урванцев дал повод для самой убийственной критики, суть которой заключалась в недостаточно быстрых темпах освоения минеральных богатств Арктики на фоне партийных заклинаний «Пятилетку в четыре года!».

В освоении северных районов были примеры как быстрого теоретического и практического освоения территорий (Кольский полуостров, Воркута, Колыма, Норильск и т.д.), так и других, где конкретные условия потребовали многих десятилетий (например, Баренцевоморский и Карский шельфы, Таймырский полуостров). Несомненно, Урванцев сыграл на указанном обстоятельстве, обрушившись на результаты исследований в других частях Арктики: «Работы по изучению Новой Земли носили явно гипертрофированный характер по отношению к остальным работам в Арктике. Это объясняется тем, что на Новой Земле начал работу Институт по изучению Севера, создавались кадры, которые сидели только на одной Новой Земле и только тут видели Арктику… А что наблюдается на Чукотке, почему на Чукотке толкалось много партий, а мало сделано? Потому что они базировались исключительно на местный транспорт, которого нет, и в результате люди или сидели на местах, или работали вдоль береговой линии, не заходя вглубь», и т.д. и т.п.

Иногда на этом фоне Урванцев высказывал странные мысли, как, например, в случае с геологом Серпуховым: «…люди пешком с грузом до пяти пудов за спиною провели большую работу. А что, если бы Серпухову дать другой способ передвижения? Если бы посадить его на вездеход или дать 4–5 хороших лошадей, то он дал бы в четыре раза больше». Пожелание в принципе правильное, но читатель «Территории», вероятно, помнит о кошмарных одиночных маршрутах героев О. Куваева четверть века спустя после выступления Урванцева.

Кроме того, наш современник должен знать, что проблема Серпухова заключалась в другом: обнаруженные им выходы оловосодержащих пород позднее не были найдены на местности не из-за происков троцкистов и зарубежных разведок, а из-за отсутствия надежной топографической основы. Такая ситуация повторялась не однажды и в других местах…

Судя по выступлению Ленинградского политотдела территориального управления ГУ СМП Ершова в поддержку Урванцева и начальника Политуправления ГУ СМП Бергавинова, взявшего под защиту Самойловича, геологи на этом совещании оказались заложниками каких-то сугубо партийных «шашней и козней», которые позднее очень дорого обошлись всем участникам: из названных в живых остался только сам Николай Николаевич… О времена, о нравы!..

Поэтому, мягко говоря, сдержанное отношение к Урванцеву некоторых его коллег (например, проходившего с ним на одном процессе М.М. Ермолаева) понять нетрудно, тем более что судьба отмеченных специалистов поначалу не складывалась в каком-то общем уголовном деле.

О дальнейших отношениях (или скорее отсутствии таковых) двух жертв эпохи большого террора и ГУЛАГа в цитированной выше книге А.М. Ермолаева и В.Д. Дибнера сказано следующее: «М.М. Ермолаев поддерживал близкие отношения со многими товарищами по несчастью, которым пришлось в прошлом делить с ним трудности тюремной и лагерной жизни. Однако, насколько известно, Николай Николаевич не входил в их число: время, проведенное во внутренней тюрьме на Шпалерной, не располагало к воспоминаниям» (с. 396). Увы, к сожалению, нам остается удовлетвориться лишь этим не слишком внятным объяснением…

Возвращаясь к самой личности исследователя Н.Н. Урванцева, думается, что на ней отразились,причем не лучшим образом, все перипетии и жестокости ХХ века. Все 30–40-е годы над ним висело обвинение в сотрудничестве с режимом «верховного правителя России» эпохи Гражданской войны адмирала А.В. Колчака, которое дорого обошлось полярникам (по иронии судьбы тоже Николаям Николаевичам) Евгенову и Зубову, гидрографу П.К. Хмызникову, видному исследователю Алтая В.В. Сапожникову и многим, многим другим. Одна из особенностей иезуитской сталинской эпохи состояла в том, чтобы несуществующая вина перед режимом позволяла десятилетиями держать человека в состоянии морального подчинения… Это могли выдержать далеко не все. Николай Николаевич выдержал, но такой ценой, о которой мы можем только догадываться…

Что касается претензий на первооткрывательство норильских месторождений других геологов (еще при жизни Н.Н. Урванцева), то это достаточно распространенная ситуация в среде геологов. В годы Гражданской войны, советской истории были такие изломы судеб людей, развития научных отраслей, которые могут быть в полной мере еще не изучены, но как бы то ни было, они явно не пошли на пользу отечественной науке. Например, в советское время учитывались идеологические и прочие обстоятельства, включая членство в партии.

Один пример: лавры первооткрывателей якутских алмазов достались партийцам, а не беспартийному геологу Ларисе Попугаевой… И это не единичный случай… Но это не умаляет роли ученого Н.Н. Урванцева, обеспечившего преемственность исследователей высоких широт разных поколений. Поэтому сегодня эпиграф его знаменитой книги о последних открытиях ХХ века «Два года на Северной Земле» звучит как завещание последующим поколениям первопроходцев: «Никто пути пройденного у нас не отберет».