Себя я помню с четырех лет. Барак на тридцать с лишним комнат, высокие белые березы под окном, качели, нянька Устинья...

Еще смутно помню одноэтажную больницу из красного кирпича. Я стою на подоконнике, нянька поддерживает меня и кричит матери в форточку: «Где работаешь?»

«У Ветрова», — отвечает мать, что значит нигде. И я вижу, как мама плачет. «Не берут, жена врага народа», — добавляет она.

В десять лет я увидела своего отца в Ухте, куда он был определен на поселение после восьми лет заключения. Очень скоро его отправят дальше на Север, где начиналось строительство электростанций.

Помогала меня воспитывала нянька — бывшая монашка.  Она  добровольно  отправилась  с  нами.  Ее  заповеди были просты: уважай старших, не рассказывай ничего о себе, «не трепли зря языком», прощай обидчиков, при

зревай больных, сирых и нищих.

В тринадцать-четырнадцать лет я считала, что мы живем в какой-то резервации. Куда нас занес ветер?.. Кругом  сторожевые  вышки,  колючая  проволока...  Зачем? Ведь мы никуда не убежим. Это были впечатления детства.

 Шло время, и я вдруг с удивлением стала понимать, что мы живем в окружении не убийц и воров, а людей высокой культуры, образованных, интеллектуальных, порядочных, то есть людей чести, ума и достоинства.

«Как же они попали сюда?» — мучил вопрос, на который я не могла ответить. Потом, потом придет этот ответ.

К семнадцати годам я пойму, что значит этот «кошмар параллельного мира»*.

Я уеду в Москву с измененной биографией, и отца, и своей, окончу МГУ и, казалось, забуду все, что видела и знала про Интлаг, Ухтлаг. Все это будет позади. Жизнь заполнится другим.

Но это только казалось. К тридцати пяти годам все, что происходило там, на Севере, вдруг всплыло в памяти и сознании с такой силой, что я взялась за перо. Мне не нужно было искать героев из той жизни, они уже были прописаны в памяти. Я должна была только перенести на бумагу все то, что происходило на моих глазах.

Это не мемуары, не оценка прошлого, а насущная потребность вспомнить и лишний раз убедиться в высоких нравственных  принципах,  которые  определяли  поступки моих столь разных по возрасту и положению героев. Всех их объединяет время действия. Если для автора и его сверстников — это счастливое время юности и взросления, то для страны — тяжелые годы войны, беззакония, время страшных репрессий и, наконец, возрождения.

И все-таки кто они, герои этой книги?

Школьные друзья, в том числе Евгений Урбанский, который через несколько лет появился на экране в образе коммуниста Губанова.

Мой отец — заключенный с восьмилетним стажем, а затем поселенец до реабилитации 1956 года. Да, да, тот самый «красный инженер», о котором писала «Правда» в

1928 году. Один из первых строителей Каширской ГРЭС.

Труппа заключенных артистов Интлага, среди них — артист Ленинградского академического государственного театра оперы и балета имени С. М. Кирова, Народный артист РСФСР Н. К. Печковский.

Митя и Павел, ушедшие на войну. Они вернутся живыми: Митя, увешанный орденами, Павла же отправят на Север в лагерь как сдавшегося немцам в плен.

Моя сводная сестра Люся и ее друзья, дети заключенных, ушедшие на фронт и почти все погибшие под Сталинградом.

Маруся,  цыганка-переселенка,  потерявшая  на  войне мужа и сына, ее боль, ее скорбь и верность прошлому.

Сюня — воспитанница Варшавского института благородных девиц, так и не сумевшая приспособиться к «новой» жизни.

Это  книга  и  об  авторе,  о  чистой  и  светлой  радости любви, верности.

 ______

*  См.: Глазов Н. А. Кошмар параллельного мира. Новосибирск, 1999.

Земля прозрачнее стекла.
И видно в ней, кого убили.
И кто убил: на мертвой пыли
Горит печать добра и зла.
Поверх земли мятутся тени
Сошедших в землю поколений.

Арсений Тарковский

Моего отца арестовали ночью 29 января 1933 года. Было мне тогда два года, и я не могла понимать, что это значит.
По мере взросления все отчетливее хотелось понять: так где же мой отец, почему он не с нами? До полного понимания случившегося было еще очень далеко.
Мать и нянька, жившая в нашем доме, скрывали от меня правду. Я узнала ее в восемь лет от матери моей подруги, когда та запретила мне приходить в их дом. Отец сидит в тюрьме?.. Сидят в тюрьме воры, убийцы — так понимала я. Долго я жила с сознанием виновности моего отца перед всеми нами.
Иногда, просыпаясь ночью, я слышала, как истово молится нянька: «Спаси и сохрани мученика Федора». Мне было непонятно это: зачем молиться за вора или убийцу?..
В 1941 году я увидела своего отца на станции Чибью у Полярного круга. Передо мной стоял человек в таком обличье, что трудно описать словами: едва прикрытое какими-то серыми тряпками тело. Тряпки эти заменяли
и куртку, и брюки.
Я привыкала к отцу мучительно долго. Но никогда, никогда я не осмеливалась спросить его: «Почему тебя так долго не было с нами, что ты сделал плохого? Скажи мне,
я сохраню твою тайну».
В семнадцать лет я покинула свой дом. Перед отъездом отец долго беседовал со мной.
Там, в Москве, я не должна была говорить, что он находился в заключении, иначе двери всех учебных заведений закроются передо мной.
— В анкете, в графе «отец», — учил он, — пиши «умер». Ведь я «враг народа», потому мы и живем здесь.
— Нет, нет, — плакала я, — ты не умер...
— Поверь мне, — сказал отец, — так надо, тебе легче будет жить.
Я поступила в МГУ, выполнив наказ отца. Но все время своей учебы я думала о тех долгих годах, когда отца не было с нами. Это давило, пугало и не давало покоя.
Я уже хорошо знала, что произошло с отцом. Теперь меня мучило сознание, как он, инженер Каширской государственной районной электростанции, попал в сети ОГПУ? Что он пережил? Как уцелел в суровых условиях Севера?
Не знаю почему, ответ я хотела найти на его тюремной фотографии, той, что имеет два ракурса — анфас и профиль. В каком-то фильме я видела нечто подобное.
Но это было невыполнимо. Где можно увидеть эту фотографию, фотографию, на которой отец снят сразу после ареста анфас и в профиль? А она все снилась и снилась мне...
Шли годы... Я окончила Университет, вышла замуж, стала матерью.
В 1956 году отца реабилитировали. Закончился его двадцатитрехлетний плен. Теперь он мог ехать куда угодно. Он выбрал Шатуру: воспоминания об этом маленьком городе под Москвой, где он был арестован, жили в нем.
Я радовалась этому, но отец грустил. Он понимал, что жизнь прошла, и ничто не может повернуть ее вспять.
А я все думала об арестантской фотографии отца: анфас и в профиль. Это было какое-то наваждение, я должна была увидеть эту фотографию, только тогда, мне казалось, я пойму, что с ним случилось, пойму его состояние
в первые часы пребывания на Лубянке.
Отец умер рано, в пятьдесят девять лет, не успев насладиться свободой. И вот тогда клубок памяти о нем стал стремительно разматываться. И опять идея найти его тюремную фотографию не давала покоя.
Взяв с собой справку о реабилитации отца, я пошла на Лубянку. Зачем? Я хотела узнать, в чем же вина моего отца перед страной, народом, почему он двадцать три года носил ярлык «враг народа».
Мне любезно разрешили познакомиться с «делом» отца, «Делом об электростанциях № 59/2634». Назначили время.
Через месяц пригласили в районный отдел ФСБ. Маленькая комнатка, вежливый сотрудник. Он спрашивает меня, сколько времени мне нужно, чтобы ознакомиться с
«делом» отца. Я прикидываю: час, два...
— Выписать кое-что можно? — спрашиваю.
— Да, конечно, — отвечает сотрудник. — «Дело» состоит из семи томов.
— Из семи томов? — удивляюсь я. — И все про моего отца?
— Нет, это «Дело об электростанциях». Вы слышали когда-нибудь о процессах тридцать третьего года?
— Нет, то есть что-то слышала. Но какое отношение это имеет к делу отца?
— Знакомьтесь с «Делом» и все поймете.
— Я ограничена во времени, ведь семь томов?..
— Нет, — произносит сотрудник ФСБ, — я буду рядом, в соседней комнате, что вам будет непонятно — помогу.
— А фотография моего отца в «Деле» есть?
— Да, конечно. Тут фотография не только вашего отца, а и всех членов организации, — поправился он. — Теперь это прошлое. Валидол вот в этом шкафчике, что висит на стене. В этой комнате многие теряли сознание.
Сотрудник вышел. Минут через десять он вошел в комнату, держа в руках тома «Дела» моего отца.
— Вот, читайте, — произнес он, положил все семь томов на стол и вышел.
На полу лежала небольшая белая бумажка, она явно выпала из какого-то тома. Я нагнулась и подняла ее. Это была фотография.
«Не может быть, не может быть...» У меня поплыло перед глазами. Это была фотография отца, та самая тюремная, где он изображен анфас и в профиль. На ее обратной стороне стояла дата: «Калакуцкий Федор Алексеевич 30/I-1933 г.».
Да, это был мой отец. Он был изображен и в профиль, и анфас. <...>