Кто прячет прошлое ревниво,

Тот вряд лис будущим в ладу...

А. Твардовский

На торжественном заседании 2 сентября 987 года, посвященном 70-летию Великого Октября, Генеральный секретарь ЦК КПСС М.С. Горбачев, анализируя период 30-х годов, сказал: «...и сейчас еще встречаемся с попытками отвернуться от больных вопросов нашей истории, замолчать их, сделать вид, что ничего особенного не произошло. С этим мы не можем согласиться. Это было бы пренебрежением к исторической правде, неуважением к памяти тех, кто оказался невинной жертвой беззакония и произвола». Поэтому я хочу напомнить об одной из забытых страниц нашей истории - о «женах». О них до сих пор почти не вспоминали. Но прежде объясню, что такое «жена». Начиная с 1937 года, так стали называть тех женщин, чьи мужья были обвинены в измене Родине, получили статью, предусматривавшую расстрел, конфискацию имущества и заключение в исправительно-трудовые лагеря всех членов их семей. Таких женщин было немало. В своей «Повести о пережитом» Б. Дьяков пишет, что в Акмолинском отделении Карлага (26-я точка) «жен» было около 8 тысяч человек. Я жил тогда в этом лагере и могу добавить, что карагандинские лагеря пополнялись членами семьи, эвакуированными из мест заключения, расположенных в европейской части нашей страны.

Меня не раз спрашивали: «А в лагере вы были с мужем?» И я отвечала: во-первых, мужа и жену в один и тот же лагерь не заключали. Во-вторых, если бы я была, предположим там с мужем, то называлась бы по-другому, ибо имела бы свою статью (муж ведь жив), и по окончании срока могла надеяться на совместную с ним жизнь. Что же касается нас, «жен», то в действительности это были уже не жены, а вдовы, поскольку мужей не было в живых. Судимости мы не имели, в лагеря

высылались в административном порядке на пять и восемь лет.

В одну из осенних ночей 1937 года в мою семью пришли чужие люди в форме НКВД и рано утром увезли моего мужа - Колдомасова Георгия Ильича, члена КПСС с .1918 года, участника гражданской войны, а в момент ареста - начальника центрального отдела оперативного учета и отчетности НКСХ РСФСР. Ему было 40 лет. С собой он взял зубную щетку, мыло и полотенце и ушел в осеннем пальто, сказав, что вернется через день - два, после выяснения недоразумения с ним. Ушел и не вернулся.

Тогда, уже много лет (с 1928 года) я работала переводчицей - референткой в Научно-исследовательском институте железнодорожного транспорта (НИИЖДТе) с самого его основания, то есть сначала в Институте реконструкции тяги, затем в объединенном институте (НИИЖДТе). После ареста мужа меня уволили из института и на работу уже нигде не принимали. Дети - им было три года и пять лет - заболели скарлатиной, и я разрывалась между тюрьмой и больницей.

О том, что берут «жен», я слышала, но думала, что только в чем-то виновных, поэтому я, беспартийная, занятая семьей, работой и учебой, была относительно спокойной за себя. Но через четыре месяца пришли за мной и, «пропустив» через Лубянку, заключили в Бутырскую тюрьму. Там я провела два месяца, ждала, когда меня вызовут на допрос, который так и не состоялся, и все время плакала: о детях, о муже, о себе.

Перед глазами то и дело вставала картина моего ареста. Когда в 5 утра раздался звонок, я поняла, что это за мной. Двое военных, предъявив ордер на мой арест, сообщили, что детей забирают в детдом, затем один из них подошел к кроваткам, где спали дети, и стал срывать со стены коврики. Я поспешила вынуть из шкатулки документ, по которому брат моего мужа брал в случае чего опекунство над детьми. Заготовить такой документ мне посоветовала одна женщи-

на, стоявшая со мной однажды в тюремной очереди на передачу.

Рано утром приехал брат мужа, а я уехала в поджидавшей меня машине, так и не простившись с детьми, боясь их разбудить. Потом узнала, что дети жили у разных родных, чуть не погибли - за три дня до начала войны они из Смоленска поехали погостить в Москву к тетке, уехали налегке, было лето, а через три дня после их отъезда Смоленск был почти полностью разрушен фашистами.

Нелегкое детство было у моих детей. Если малышами они росли просто сиротами без отца и матери, то школьниками стали понимать, что должны стыдиться своих родителей и даже их ненавидеть - ведь «дедушка Сталин» никогда не ошибается. С малолетства в детсадах того времени детей приучали любить вождя - выучивать стихи и петь песни о нем, «за нег о» их заставляли есть кашку, его портреты были на каждом шагу. Даже на торцах семиэтажных домов малевалась его фигура, занимавшая пространство с первого этажа по седьмой. И если некоторые говорят теперь, что Сталина любили, то любили его по привычке, заложенной в детстве и поддерживаемой в дальнейшем.

Спустя два месяца после моего появления в Бутырке меня вызвали и объявили, что по решению особого совещания я получила 8 лет исправительно-трудовых лагерей, куда высылаюсь в административном порядке как член семьи изменника Родины. Тогда же мне сказали, сто лично меня никто ни в чем не обвиняет и по отбытии срока могу писать в анкетах, что судимости не имею.

Услышав приговор, я настолько поразилась, что плакать перестала и, несмотря на то, что теряла все в своей жизни, рада была уехать подальше от этой чудовищной несправедливости. В связи с этим хочу привести несколько выдержек из книги Г.З. Анашкина «Ответственность за измену Родине и шпионаж» (М. «Юридическая литература», 1964 г.).

«Постановлением ЦИК СССР от 8 июня 1934 года Положение о преступлениях государственных было дополнено статьями об измене Родине...

Законодательное закрепление Законом от 8 июня 1934 года понятия измены Родине... можно было бы рассматривать как положительный факт кодификации уголовно-правовых норм, предусматривавших ответственность за особо тяжкое преступление, если бы этот закон не имел ряд серьезных недостатков и не содержал в себе много ошибочных положений...

Закон не только устанавливал ответственность изменников Родины, но в противоречии с основными принципами советского уголовного права предусматривал наказание для членов семьи изменника, совместно с ним проживавших, даже при условии, что они не только не способствовали готовящейся или совершенной и измене, но и не знали о ней.

Норма об ответственности родственников, неприкосновенных к измене, была совершенно необычной для советского права. Она противоречила духу, всем демократическим принципам советского законодательства.

Эти принципы ясно и четко были отражены в статье 6 Основных начал уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик 1924 года, которая устанавливала, что уголовное наказание применяется лишь в отношении лиц, виновных в совершении преступления».

В апреле 1938 года из Бутырской тюрьмы в переполненном фургоне, на котором было написано слово «хлеб», нас привезли на вокзал и поместили в товарный вагон, где на досках, положенных в два этажа, сидели или лежали женщины, тоже «жены», как выяснилось. Ехали мы целый месяц, не зная куда. Снаружи вагон запирался на замок, его открывали лишь для того, чтобы передать нам пишу, в основном это была селедка с черным хлебом и вода. Коммунальные удобства состояли из круглой дыры, пробитой в полу вагона, через которую было видно железнодорожное полотно. Однажды, когда нас пришли покор-

мить, я обратилась к одному из пришедших с вопросом, по какой части страны мы едем, попросила карандаш и бумагу для письма матери. Он ответил, что едем по Уралу, и дал карандаш и бумагу. Написав письмо, я опустила его в отверстие пола, надеясь, что кто-нибудь его найдет. Моя мать это письмо получила. Это было счастьем для нее еще потому, что в 26-й точке Акмолинского отделения Карлага, куда нас привезли, полтора года мы жили без права переписки. А по большим праздникам, таким, как годовщина Октября, День 1 Мая, День 8 Марта и др., когда их праздновала вся наша страна, нас запирали в ШИЗО - штрафной изолятор, где мы сидели до вечера. В лагерь мы приехали в начале мая. На пустыре стояли бараки на 300 человек каждый, посредине бараков тянулись сплошные нары, один этаж над другим.

В этом городке за колючей проволокой с четырьмя вышками по углам жили одни лишь «жены», и мы иронически прозвали его «АЛЖИР», использовав первые буквы определения: «Акмолинский лагерь жен изменников Родины». Он стоял на берегу большого «пера, куда зимой мы ходили резать камыш, им отапливались бараки.

Вскоре я попала в бригаду саманщиц. Нашим бригадиром была Матронина, энергичная и уважаемая женщина, инженер по профессии. Мы делали саманы - большие кирпичи из глины, соломы и коровьего навоза. Утром, выходя за зону, я радовалась, что работа поможет отвлечься от горя, и мои страдания теперь как-то переносимы в среде таких же женщин, как я. Мне было тогда 32 года.

Кстати, как удивительно в экстремальных условиях работает иммунитет человека. Однажды, стоя в котловане и подавая замес наверх в тачку, подъехавшую ко мне по доске, я проткнула себе вилами ногу. Полилась кровь, и я решила, что мне пришел конец - заражение крови, столбняк или еще нечто подобное казалось неминуемым, но все обошлось.

Работа на саманах продолжалась недолго. Хоть и была я в прошлом спортсменкой и военнослужащей - в 1922 году окончила в Смоленске Военно-окружную школу физического образования (ВОШИФО), получив звание старшего инструктора (об этом и моей работе в штабе 16-й армии и штабе Запфронта в Смоленске с 1919 по 1923 г. я получила справку из Центрального Архива Советской Армии, когда собирала документы для пенсии), - тюрьма и все, что произошло со мной, меня подкосило, и в один прекрасный день я очутилась в операционной с диагнозом грыжа.

Акмолинский лагерь представлял собой дружный и работящий коллектив. В большинстве своем это были жены старых большевиков, военачальников, ответственных партийных работников, ученых. Я жила замкнуто, к «элите» - кружку женщин с известными фамилиями, возглавляемому Евгенией Серебровской (1), - не принадлежала. Скажу лишь о тех, с кем встречалась.

В моем бараке жила Вера Крестинская (2). Дружила я с Катей Мехоношиной (3), ее я безуспешно недавно пыталась разыскать. В этом же бараке жили жена и дочь Енукидзе (4).

Обособленно держались грузинки, среди них была и жена писателя Бориса Пильняка (5). У некоторых были необычайно длинные волосы: в распущенном виде они закрывали всю фигуру и у одной из них даже лежали на полу, - все мы ходили смотреть на это «чудо природы». Однажды из их барака послышался «великий плач» - грузинок решили остричь, но всеобщее горе их было так велико, что волосы им оставили.

Были тут и члены семьи и родственники Маршала Советского Союза Михаила Николаевича Тухачевского (6). Недавно я позвонила его сестре, Елизавете Николаевне, рассказала, о чем пишу, и попросила дополнить сведения о семье Тухачевских, поскольку в книге писателя Л. Никулина «М.Н. Тухачевский» (М., Воениздат, 1963 г.) об этой семье сказано очень мало.

18 июля 1987 года я получила от нее две страницы, текст которых передаю полностью:

«В 1937 году после ареста и расстрела Михаила Николаевича Тухачевского, моего брата, через небольшие промежутки времени была арестована вся наша семья. Жены братьев и мужья сестер тоже были арестованы. Из мужчин нашей семьи никто не вернулся.

Наша мать, Мавра Петровна, и жена Михаила Николаевича - Нина Евгеньевна - сначала получили административную высылку в Астрахань. Затем Нину Евгеньевну из Астрахани отправили в один из лагерей (Потьму), а в 1941 году из лагеря перевезли в Москву и расстреляли, как сообщили ее дочери Светлане в 1957 году.

Мавра Петровна Тухачевская в 1941 году была вывезена в Казахстан в аул Чалкары (Голодная степь), где умерла 23.XII - 1941 года. Старшая сестра Софья Николаевна получила вы-

сылку в Чимкент и там умерла.

Остальные женщины нашей семьи: жена брата Николая Николаевича Мария Викентьевна, жена брата Александра Николаевича Зинаида Федоровна, сестры - Ольга Николаевна, Елизавета Николаевна и Мария Николаевна были отправлены в лагеря. Сестры Ольга и Мария сначала были направлены в Томскую тюрьму без права переписки, а через два года их перевезли в лагерь на станции Яя Новосибирской области. Елизавета Николаевна и жены братьев - Мария Викентьевна и Зинаида Федоровна были заключены в лагерь жен - 26-ю точку под Акмолинском, ныне Целиноградом. Все мы получили по восемь лет лагерей, но и после отбытия срока нас задержали в лагере еще на год, и уехать оттуда разрешили в 1946 году.

В Москве у родственников находились наши дети. Мы понимали, что под Москву, где мы могли жить, ехать нам рискованно, но желание увидеть детей и близких пересилило разум: сестры приехали под Москву в 1946 году, а я, после некоторых колебаний - в 1947 году.

Мы поселились в городе Александрове - я, сестры Ольга и Мария и наша золовка Зинаида Федоровна, там мы работали. Жена брата Николая уехала в Среднюю Азию.

В 1948 году всех нас четверых, живших в Александрове, арестовали вторично и этапом отправили на Колыму, а золовку Марию Викентьевну, жившую в Средней Азии, выслали в Красноярский край.

На Колыму мы ехали ровно год,

живя по несколько месяцев в пересыльных тюрьмах: Самара - Новосибирск - Иркутск - Хабаровск - и, наконец, - бухта Ванино на берегу Татарского пролива, где мы остались зимовать, потому что закончилась навигация. На Колыме пробыли по 6 лет каждая и в 1956-1957 годах вернулись в Москву. Нас реабилитировали.

Дочь Михаила Николаевича и Нины Евгеньевны Тухачевских - Светлана - в 1937 году после ареста матери была отправлена в Верх-Исетский детдом, где окончила школу и поступила в Свердловский институт. Но через год она была арестована вместе с подругами - Владимирой Уборевич и Викторией Гамарник и выслана в лагерь на Печору на 5 лет. Светлана умерла в 1984 году в Москве.

Дети нашего брата Николая Николаевича - Мария 4 лет и Андрей 2 лет были взяты в детдом при аресте их матери Марии Викентьевны.

В 1951 году сын и дочь брата Александра Николаевича, а также дочь сестры Марии Николаевны были арестованы и получили высылку. Сыну Александра Николаевича Юрию и дочери Марии Николаевны Марианне, учившимся в институте, оставалось защитить диплом, но сделали они это уже после реабилитации.

Сейчас все дети и внуки нашей семьи живут и работают в Москве, и лишь полковник Андрей Николаевич Тухачевский, сын моего брата Николая, временно откомандирован в другой город. Жена брата Александра - Зинаида Федоровна умерла 12 лет тому назад.

Е. Арватова-Тухачевская,

17/VII-1987 г.

Но продолжу свой рассказ о нашей лагерной жизни. Мы верили, что рано или поздно восторжествует справедливость и «во всем разберутся». А пока мужественно переносили несчастье. «У тебя ведь остались дети, ты будешь им нужна» - утешали мы женщину, потерявшую самообладание. Всегда нужно было быть бодрой, энергичной. Это позволяло стойко переносить такой срок, как восемь лет, кроме того, у нас были еще «минусы» городов. Я, например, после освобождения еще 10 лет прожила в Караганде.

Мы не верили в приговор, переживали его как бы поэтапно и каждый год осаждали начальника политотдела лагеря Мишина вопросом: «Когда же нас выпустят?» И он отвечал: «Амнистия ожидается на будущий год». Мы с новой энергией и надеждой принимались за работу, но проходил год, и все повторялось сначала. Когда же прошло четыре года и мы стали упрекать Мишина в обмане, он ответил: «Срок есть срок. Половину отсидели, осталось уже немного». За такое отношение к нам мы прозвали его Валерианом Валериановичем. Возможно, благодаря ему многие из нас остались в живых.

Вторая половина моего заключения проходила в так называемом смешанном лагере, где, кроме «жен», были и

осужденные «за себя», уголовники с небольшими сроками, а также «доходяги» - инвалиды и старики. Карлаг считался по сравнению с Севером «курортом». За неимением подходящих мужчин на ответственные «посты» назначались молодые энергичные женщины из «жен», преимущественно с высшим образованием. Им можно было поручить инвентарь и дело, зная, что они не подведут. Так, например, когда я работала учетчицей на сенокосе, то в дальнее поле ездила на лошади, без конвоя. «Не может быть! - воскликнет иной, побывавший в лагерях. - Без конвоя на лошади?! Да любой заключенный сбежит ведь». Возможно, но к нам это не относилось. Если честного человека назовут вором, то вором он от этого не станет.

Вспоминаю одну зиму. Была пурга, когда я на минуту вышла из барака, то сразу же потеряла его из виду - на расстоянии руки виден был лишь хоровод снежинок. И все же я пошла вперед, далеко отошла от барака и лишь случайно наткнулась на мужской барак, одиноко стоявший в степи. В один из таких буранов погибла одна из наших женщин. Ежедневно она приезжала за хлебом из соседней точки в наше центральное отделение, где я была, поехала и в тот буранный день, несмотря на запрещение выходить из бараков. Потом ее нашли в овраге вместе с санями и лошадью.

Не раз мне приходилось уходить за зону с десятком страшных на вид оборванцев для учета их работы. Все они хорошо относились к нам, зная, что мы отбываем срок без статьи. Иногда кто-нибудь из них спрашивал: «Что это вы надсаживаетесь, как ишаки? Амнистия ведь вам не маячит!» На

что я отвечала: «Как привыкли работать, так и работаем. Мы всегда оставались теми же советскими женщинами, какими были, и винили во всем лишь одного человека.

В этом отделении Карлага я получила тропическую малярию, проболела три года и оглохла на одно ухо от хины. Там же заразилась туберкулезом от женщины, спавшей рядом со мной. Она вскоре умерла, а у меня до сих пор осталась «память» - две маленькие, уже неопасные каверны в легком.

Освободилась я в 1946 году.

Случайно узнала, что в Караганде Горному техникуму требуется заведующая библиотекой и ей предоставляется комната в общежитии. Мне показалось разумным остаться в этом городе, где был техникум и мединститут и где дети могли бы учиться, а я работать. Я так и сделала. Вскоре ко мне приехали дети, им уже было 13 и 15 лет. В Караганде они окончили десятилетку и смогли учиться дальше. Мы долго привыкали друг к другу.

В 1956 году после реабилитации мужа и восстановления его членом КПСС (посмертно) я вернулась в Москву. Мне шел тогда 51-й год. А спустя семь лет, когда подошел мой пенсионный возраст, Московский государственный университет, где я работала главным библиографом одного из факультетов, вошел с ходатайством в Совет Министров РСФСР об увеличении мне персональной пенсии, получаемой за мужа, до размера моей трудовой. Ходатайство было удовлетворено.

Галина Колдомасова,

персональный пенсионер

республиканского значения.

Примечание

В статье упомянуты (1-4,6) партийные, военные и государственные деятели, которые в 30-е годы были членами ВЦИК и ЦИК СССР, - Серебровский А.П. (1884-1938), Крестинский Н.Н. (1883-1938), Мехоношин К.А. (1889-1938), Енукидзе А.С. (1877-1937), Тухачевский М.Н. (1893-1937), а также советский писатель Пильняк Б.А. (1894-1941).