И вот... 20 августа 1937 года в 3 часа ночи меня вызывают к директору. В чем дело? Если какая авария, обычно звонили по телефону. Захожу в кабинет директора, а там вместо него в кресле сидит уполномоченный НКВД, а около него два солдата. Меня обыскивают и объявляют, что я арестован. Везут на квартиру. Жена и теща поняли, что я арестован. Моя теща в годы становления Советской власти многое перенесла от полиции и белогвардейцев. Муж, уроженец г.Архангельска, был в Усть-Цильме уездным почтмейстером, начальником уездной почты. Сдружился с политссыльными и оказывал им всяческую помощь. За это его перевели в дальнее глухое село. Тут он обжился, освоил коми язык, женился на самой красивой девушке, моей теще.

Когда в 1918 году солдаты возвратились домой и стали создавать Советскую власть, он в этом принимал активное участие. А потом из Архангельска белые пришли, стали делать обыски и арестовывать сторонников Советской власти. Муж моей тещи, пока белых не прогнали, все время скрывался в лесной избушке, простудился и помер.

Всю ночь я не смыкал глаз. Еще и года не прошло, как была принята новая Конституция. Я как пропагандист, бывший член ЦИК СССР, на собраниях рабочих и служащих разъяснял содержание Конституции, рассказывал о победе социализма в СССР, о дальнейших перспективах социалистического и коммунистического строительства, о правах и обязанностях граждан СССР.

Незадолго до ареста я был в селе Ныроб, где до революции отбывал ссылку Ворошилов Климент Ефремович. Он ночевал в Чердынской тюрьме. Может в этой же камере? Вспомнил Мамонтовых - сына Николая Алексеевича и его отца Алексея Осиповича, крестьян из села Усть-Нем. В 1919 году они были в разведке от красных. Их разоблачили и посадили в Чердынскую тюрьму 8 января. Четыре месяца их пытали, но ничего не добились и 5 мая 1919 года на рассвете обоих расстреляли. Может, и они сидели в этой же камере?..

А за что меня арестовали и посадили? Очень мне было жаль несчастных мою жену, тещу и детей. Какое горе для них! Придется ли еще когда-либо увидеться с ними?

Утром узнал, что в ту ночь был арестован весь партийный актив Чердынского района. Их погрузили на грузовик и под конвоем увезли в Свердловскую тюрьму НКВД. Меня отдельно посадили в легковую машину и увезли туда же. Посадили во внутреннюю тюрьму НКВД с одним молодым челове-

ком. Представился как работник печати. Он сказал, что массовые аресты руководящих партийных и советских работников идут по всему Советскому Союзу. Никто не может объяснить, чем это вызвано. В Свердловской области тоже арестованы все руководящие работники области, городов и районов. Говорят, что секретарь Свердловского обкома ВКП(б) Кабаков расстрелян. Второй секретарь, узнав об этом, сам застрелился в своем служебном кабинете, председатель облисполкома Головин после ареста сразу ослеп от нервного потрясения.

Примерно через месяц меня перевезли в знаменитую Екатеринбургскую пересыльную тюрьму, где я оказался в одной камере с главным инженером Уралмаша Клодтом. Это был старый дореволюционный инженер. Его особое совещание НКВД осудило на 10 лет. По его словам, весь руководящий состав Уралмаша арестован, директор расстрелян. «В эту тюрьму, - говорил он, - сажают только осужденных. Значит ты, - говорит он мне, - тоже осужден заочно. Будут этапом отправлять к месту отбытия наказания, тогда объявят, кем, когда и на сколько осужден».

Клодт в первые годы Советской власти уже сидел в тюрьме. Тогда он был главным инженером машиностроительного завода в Харькове. «Целый месяц в тюрьме сидел в отдельной камере, днем под конвоем водили на работу, а вечером опять сажали в тюрьму. И кормили хорошо. И газеты свежие приносили. А потом ночью освободили и велели идти домой. До дому было далеко, и я пошел к сестре, которая жила ближе. Когда она меня увидела, упала в обморок. Она думала, что меня расстреляли, и к ней вернулся покойник. Оцепенел и зять, ее муж». Так о себе рассказывал мой сосед.

Жена его каждый день приносила передачу. Ее я не видел, но он говорил, что она редкая красавица и поклялась приехать к нему в лагерь, когда он там устроится.

Под нами в камере сидели женщины. По словам надзирателей, это были жены расстрелянных. Днем они пели жуткие песни.

И вот пришла ночь, когда надзиратели скомандовали: «Собраться с вещами и выходить в коридор». Во дворе тюрьмы уйма народу. Выстраивают и ведут на вокзал. Кругом конвоиры с собаками. Сажают в вагоны с решетками и везут в Кировскую тюрьму. Одновременно поезд с заключенными прибывает из Ленинграда. В среде ленинградцев много военных в шинелях. Они рассказывают об ужасах, которые там творятся. Говорят, арестовывают комсостав Красной Армии, начиная с маршалов, а также руководителей партийных и советских органов. Всех нас везут на строительство железной дороги Котлас-Воркута.

В Котласе, при посадке заключенных в баржи, меня отводят в сторону и объявляют, что я попал на этот этап ошибочно, меня надо доставить в Сыктывкар.

Под конвоем повезли меня в Мураши. А оттуда в сопровождении милиционеров от сельсовета к сельсовету пешком 360 километров. Уже почти три месяца прошло со дня моего ареста. Уже ноябрь. Слякоть и снег. А я в летнем пальто и в кепке. Ботинки совсем развалились.

На ночлегах ко мне приходят сельские активисты, приносят не только еду, но часто и водку, чтобы обогреть. Сочувствуют и рассказывают о том, что в Сыктывкаре уже всех руководителей арестовали и выслали в лагеря, также и районных активистов и сельских тоже. По ночам арестовывают и увозят в Сыктывкар в тюрьму лучших людей. В Ношуле арестовали даже избача, 17-

летнего комсомольца Игнатова Якова Михайловича. Что творится? Где источник произвола и беззакония?..

В Ношуле, пока я спал, неизвестные доброжелатели починили мне ботинки и принесли теплую рубашку, рукавицы и теплые носки.

В Сыктывкаре поместили в общую тюрьму. В общей камере сидели уже осужденные, ожидающие отправки в лагеря. Мое появление среди них было сенсацией. Наперебой мне рассказывали, кто арестован, кто осужден и кто уже отправлен в лагерь. Репрессированы не только руководители Коми АССР и районов, но и врачи, учителя, все коми писатели во главе с Виктором Савиным.

Через некоторое время перевели меня во внутреннюю тюрьму НКВД, в подвал, и посадили вместе с бывшим наркомом земледелия Коми АССР Иваном Константиновичем Фоминым в одну камеру. Он мне разъяснил обстановку: «В НКВД Коми АССР то ли по указанию сверху, то ли по своей инициативе сфабриковали две так называемые контрреволюционные организации - правобухаринскую, куда записали актив русской национальности и некоторых коми, возглавляемую секретарем обкома ВКП(б) Семичевым^¹ и буржуазно-националистическую, куда записали активных коммунистов коми национальности. Здесь уже сидел один из «националистов» и говорил, что вождем той организации решили сделать вас»....

И вот я у следователя Петухова. Он зачитывает обвинение:

Статья уголовного кодекса РСФСР 58-я, пункты - шпионаж, террор, подготовка вооруженного восстания для отделения Коми от СССР в самостоятельное государство, антисоветская агитация и еще чего-то, всего шесть пунктов.

Я ошеломлен. Такая злобная клевета!

А Петухов показывает мне толстую папку, набитую бумагу и говорит: «Отпираться бесполезно, только себя замучить. Нам известна вся ваша контрреволюционная деятельность. Здесь, в этой папке, десятки показаний членов вашей контрреволюционной буржуазно-националистической организации, прошедших через наши руки и осужденных. Они честно сознались и подтвердили все предъявленные им обвинения и то, что вы были вождем, лидером этой организации. Дело это уже изучено и оформлено».

«Тут есть письма и открытки Василия Лыткина^², который под видом научной командировки ездил в Венгрию и Финляндию и по вашему поручению устанавливал связи с тамошними фашистами. Он пишет, что его хорошо приняли. А разве фашисты хорошо примут советского человека?». Я пытаюсь объяснить, что этот Лыткин мой друг и это обычная переписка друзей...

Петухов перебивает: «Да, да. Вы друзья. Члены одной контрреволюционной организации. Он ваш посол, в Хельсинки договаривался, как Коми край присое-

динить к Финляндии. НКВД не проведешь. Мы вас разоблачили. Отрицать и отпираться бесполезно. Кто чистосердечно признается, тому делаем снисхождение, сохраняем жизнь, а кто отпирается, тому даем «вышку» (то есть расстрел). Максим Горький сказал: «Если враг не сдается, его уничтожают».

Итак, начался длительный кошмар, который назывался следствием. Ночью допрос, днем спать не дают, охранники смотрят в дырку и грубо будят, если задремал и заснул. Каждый допрос начинается одинаково: «Если сегодня не сознаешься, больше не будем церемониться и отправим на луну» (то есть расстреляем). Сообщили, что бывший председатель Коми облплана Михаил Петрович Минин^¹ не выдержал пыток и скончался на следствии.

Петухову не удалось заставить меня «сознаться» в контрреволюционной деятельности. Начал терзать меня Голубев. Посадит на низенькую табуретку, чтобы неудобно было сидеть, приставит револьвер к виску и кричит: «Признайся, собака, пока не застрелил. Попал к нам, не вырвешься из ежовых рукавиц» (фамилия наркомвнудела - Ежов). Так изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц. Никакие объяснения не слушают, только требуют признания. Я настолько истощал, что ничего не стал соображать. И стал молчать, ждать конца. Смерть не стала страшить, она стала желательна.

Как-то несколько дней не вызывали. Потом повели к наркому Ковалеву^². Там же сидел Андреев, его заместитель.

— Почему на следствии перестали разговаривать? Молчите как глухонемой? - спрашивает Ковалев.

— А с кем я там буду разговаривать? Следователь на меня все время кричит, угрожает «вышкой», меня не слушает. С кем же я буду разговаривать? Расстреляйте, если на это получили право. Отправляйте в лагерь, если есть у вас какие-то основания, или отпустите, если нет оснований.

Опять пауза на несколько дней. Потом опять новый следователь... Галишевский, поляк, бывший уполномоченный НКВД по Сыктывдинскому району, знакомый, с которым у меня были самые лучшие, можно сказать, дружеские отношения в мою бытность председателем облисполкома. Галишевский был смущен:

— Никак не думал, что когда-нибудь мы встретимся в таких условиях. Я знаю, что вы не контрреволюционер, но мне поручено вести следствие и «оформить» на вас материал для суда. Пусть этот разговор будет между нами. Надеюсь, вы меня не выдадите? Если я откажусь от ведения следствия, то будет делать это другой. Вы познакомились с Петуховым и Голубевым. У нас есть следователи еще более свирепые. Но я составлю материал так, что вы получите минимальный срок. Рассчитывать, что вас выпустят отсюда чистым, не приходится. Уже год вас держали, что-нибудь припишут и осудят.

— Давайте оформляйте, пока не сошел с ума. Или расстрел или лагерь. Замучили меня ваши предшественники.

Галишевский «оформил» дело. Я подписал и Коми НКВД послало его в Ленинградский военный трибунал. Вскоре оттуда вернули, ввиду необоснованности обвинения.

Послали «дело» на особое совещание при Министерстве внутренних дел СССР^¹. И оттуда вернули по тем же мотивам.

После отказа судить в двух инстанциях ввиду необоснованности, по нормальной логике дело должно было быть прекращено, и меня должны были освободить.

Новый следователь, сменивший Галишевского - Александров, хотя и не грубил и не угрожал расстрелом, твердо заявил, что [того], кто был арестован НКВД, чистым не принято выпускать: «Вам было предъявлено шесть пунктов тяжкого обвинения, пять из них выпали как недоказанные, но один пункт остался - антисоветская агитация. В этом мы можем обвинить любого, кого прикажет начальство. Вы выступали против образования Северного края, критиковали секретарей крайкома С.А.Бергавинова и Д.А.Конторина».

И вот 4 марта 1939 года состоялась инсценировка закрытого заседания Верхсуда Коми АССР. Все было заранее подготовлено и решено... Этот Шемякин суд осудил меня на 8 лет в лагеря НКВД. Я обжаловал, но Верховный суд РСФСР отклонил мою жалобу. Написал письма И.В.Сталину и М.И.Калинину. Ответа от них не получил. Мои письма до них не дошли.

В Верхне-Човской колонии заключенных, куда меня повезли после суда, встретил коми писателя Вениамина Тимофеевича Чисталева (Тима Вень)^² и коми ученого-лингвиста Василия Александровича Молодцова^³. С последним произошел такой разговор:

— Василий Александрович! Здравствуй, дорогой! Как сюда попали?

— Засудили на три года за «национализм». Когда проводили латинизацию шрифта^⁴, я выступал против. Следователь говорит, что латинский шрифт интернациональный. Кто против этого шрифта, тот «националист», вот и припаяли три года. А вас за что?

— ня за то, что проводил латинизацию шрифта. Правда, не по своей воле. Было решение высших органов, в целях удешевления печатной продукции, в 17 автономных областях и республиках, где до революции не было своей письменности ввести единый латинизированный алфавит. А то выдумали свои алфавиты, печатают их в малом количестве и они получаются до-

рогие. При ВЦИК была создана комиссия по латинизации алфавита. В той комиссии членом был и наш коми представитель Минин Михаил Петрович. И эта комиссия не разрешала отливать собственные шрифты. Поневоле приходилось заказывать латинизированные.

— Ну и что говорит следователь?

— Он говорит, что я «националист» и вводил латинизированный алфавит, чтобы оторвать коми народ от русского.

— на сколько вас осудили?

— На восемь лет.

— Почему так много?

— Мне за латинизацию дали три и еще пять добавили за то, что выступал против включения Коми автономной области в состав Северного края.

— Странно! Кто против латинизации, судят, кто за латинизацию - тоже.

— Им все равно. Лишь бы судить.

В колонии мы составили звено по изготовлению клепки (дощечек) для ящичной тары. Бывший Вологодский епископ Николай^¹ находился в Сыктывкаре, и его тоже посадили в колонию. Высокий старик. Он подносил материал. Я — станочник, резал, а Молодцов В.А. и Чисталев ВТ. сортировали и укладывали эти дощечки в штабеля. Работали мы в захудалом сарайчике, на сквозняке. Несколько месяцев. Сначала заболел В.А.Молодцов и помер. Потом заболел В.Т.Чисталев, уложили его в больницу, и тоже помер. На их место дали мне других укладчиков. Но и я заболел крупозным воспалением легких. Тоже уложили в больницу с температурой свыше сорока градусов. Рядом со мной лежал шофер, здоровый на вид парень Молчанов, тоже с воспалением легких. Его унесли, сказали помер. И сквозь сон слышу. «Этот тоже кончается, не доживет до утра». Это голос врача Даниловой. Другой голос мужской. Он говорит: «Я его знаю. Вместе учились». Потом меня куда-то перетащили. Сделали укол. И дальше провал, ничего не помню.

Потом, через несколько дней, когда я стал приходить в сознание, узнал, что сотворилось чудо! Мне оставалось жизни несколько часов. В это время пришел в больницу врач Митюшев Иван Васильевич, чтобы от Даниловой принять больницу. Но увидел меня и приемку прекратил. Отложил до завтра и взялся меня лечить. От большого потения много из организма вышло соли, организм потерял способность сопротивляться болезни. Иван Васильевич, не теряя времени, влил в меня физиологический раствор поваренной соли и спас меня от смерти.

Когда я стал поправляться, Митюшев обо всем рассказал сам:

— Если бы я попал в больницу не в тот день, а на другой, было бы уже поздно. Мое несчастье стало для тебя счастьем.

Он рассказал, как он попал в колонию. По специальности он хирург. При операциях сильно волновался и, чтобы успокоится, малость выпивал. И потом это вошло в привычку. И запил. Несколько дней не выходил на работу. За это осудили на год.

После того, как я поправился и выписали меня из больницы, назначили нормировщиком мебельной мастерской. Тогда в Сыктывкаре мебельной фабрики еще не было и нужды учреждений и жителей города обслуживала эта мастерская. Заведовал мастерской Бердников, бывший заведующий айкинской ремесленной школы.

Когда в колонии заключенных накопилось слишком много, всех здоровых в конце 1939 года отправили в Устьвымлаг. Попал туда и я. Работал сначала возчиком, потом рубщиком на пару с крестьянином из села Керчомья Усть-Куломского района Напалковым Николаем. По его словам он был осужден за то, что выступал против коллективизации. Следователь говорил ему, что он «сер» (эсер).

Мы оба выросли в лесу, дело было привычное, норму рубки перевыполняли, получали лучшее питание и одежду. Поэтому и выжили.

С нами вместе был бывший второй секретарь Московского горкома ВКП(б), бывший второй секретарь ЦК ВЛКСМ, бывший начальник штаба особой Дальневосточной армии, а в гражданскую войну командир 10-й стрелковой дивизии, освобождавшей Крымский полуостров от Врангеля, Богомяков Михаил Николаевич. И много таких «бывших» партийных и военных работников. Им было хуже. Мало кто из них выжил.

После выхода из лагеря я поехал в Сыктывкар и зашел к управляющему «Комилесом» Саватееву. Он знал, что я был организатором «Комилеса» и первым его управляющим. Он предложил мне должность начальника планового отдела треста. Но эта работа меня не устраивала. Мне нужна была временная работа, пока не разыщу свою семью. У меня не было переписки с семьей и [я] не знал, где она находится.

Поехал в свой Корткеросский район и поступил в леспромхоз бухгалтером. Вскоре узнал адрес семьи. Семьи заключенных преследовали, сильно их притесняли. Жена Ф.И.Булышева^¹ публично отказалась от своего мужа, чтобы спасти себя и детей. Моя жена Ольга Георгиевна была не такая. Она, в прошлом активная комсомолка, лучше всех знала мою честность и преданность Коммунистической партии, идеям В.И.Ленина и была уверена, что рано или поздно правда восторжествует, и меня реабилитируют.

Чтобы спастись от преследований, она уволилась с Красновишерского комбината и, не оставив своего адреса, уехала на Украину, в Житомирскую область на Малинскую бумажную фабрику, где директором был инженер, с которым вместе она училась в Ленинграде в лесотехнической академии. Тот принял ее на работу начальником ОТК.

Узнал адрес семьи, но выехать сразу не смог. Бухгалтер, который должен был меня сменить, переселенец с Украины, получил разрешение вернуться на родину. Директор отпустил его, а мне предложил подготовить замену себе из местных, из коми. Я так и сделал, но на это надо было время.

8 июня 1947 года [я] освободился из Корткеросского леспромхоза и уехал к семье. И после 10 лет разлуки приехал к семье живой и почти здоровый. Понятно, какая это была радость... Теща совсем стала стара. Жена сильно похудела. Все трое детей за десять лет так выросли, что на улице не узнал бы их. Старшая дочь училась в Киеве в политехническом институте. Сын работал слесарем на бумфабрике. Младшая дочь училась в украинской школе и говорила по-украински и по-русски. А коми язык знали теща, жена и старшая дочка. Поступил я на Малинскую фабрику старшим рабочим тарного цеха. Своя корова, свой огород. Началась семейная жизнь. Но... продолжалась она недолго.

В начале 1950 года меня снова арестовали. Увезли в г.Житомир и посадили в тюрьму. Наркомвнудел Ежов, который загубил много невинных людей, был расстрелян. Новым наркомом стал Берия^¹. Он оказался не лучше Ежова, дал распоряжение: тех коммунистов, которые были в лагерях и не умерли, в административном порядке выселить на вечное жительство в дальние районы Сибири и Казахстана. В Житомирской области было порядочно таких. Всех повезли в Киевскую тюрьму. А оттуда целый поезд в г.Новосибирск. Продержали несколько дней в тюрьме, часть привезенных из Украины заключенных (куда попал и я) увезли в Михайловский леспромхоз в качестве постоянного кадра этого предприятия. Работал в этом леспромхозе рабочим-лесорубом, потом кассиром.

12 августа 1954 года ночью приходит ко мне работник НКВД и объявляет, что решением Комитета Госбезопасности СССР я полностью реабилитирован, восстановлен во всех правах, могу завтра же в райотделе НКВД получить паспорт и ехать куда угодно или оставаться здесь по вольному найму.

Пока я находился в ссылке, семья моя вернулась в Правдинск, старшая дочь там работала инженером на бумкомбинате, сын трактористом в соседнем селе, младшая дочь училась в Ленинграде в лесотехнической академии, а жена лежала дома больная. Теща умерла еще в Малине, там ее и захоронили.

Мое возвращение в Правдинск через 17 лет было большим сюрпризом. Все знакомые считали меня погибшим. Оказывается, после того, как я уехал оттуда в Красновишерск, за одну ночь НКВД арестовало около 60 человек руководящего состава, в их числе директора Марченко с женой и никто из них не вернулся. Я оказался единственным, вернувшимся с «того света» живым. Еще много оставалось на комбинате старых знакомых и друзей. Меня охотно и с радостью приняли в свой коллектив на работу.

В феврале 1956 года состоялся XX съезд партии, который осудил культ Сталина и восстановил ленинские нормы партийной жизни. Пострадавшие от произвола и беззакония безвинные члены партии были реабилитированы, расстрелянные и погибшие в лагерях посмертно.