Комитет

Государственной безопасности СССР

Управление по Ленинградской области

11 марта 1990 года

№. 10/28—517

Ленинград

Клещенко Анатолий Дмитриевич, 1921 года рождения, уроженец д. Поройки Молокского района Ярославской области, русский, беспартийный, внештатный сотрудник газеты «Смена», проживал: Ленинград, пр. К. Либкнехта, д. 28/1, кв. 69.

Арестован 13 февраля 1941 года Управлением НКВД по Ленинградской области.

Обвинялся по ст. 17—58—8 (подстрекательство совершению террористического акта), 58—10 ч. 1 (антисоветская агитация и пропаганда), 58—11 УК РСФСР (организационная деятельность, направленная к совершению контрреволюционного преступления).

20 мая 1941 года Военный Трибунал Ленинградского Военного округа приговорил Клещенко А. Д. к лишению свободы сроком на 10 лет с последующим поражением в политических правах сроком на 5 лет.

Постановлением Пленума Верховного Суда СССР от 20 августа 1957 года приговор Военного Трибунала Ленинградского Военного округа от 20 мая 1941 года в отношении Кле-щенко А. Д. отменен, и дело за недоказанностью обвинения прекращено.

Клещенко А. Д. по данному делу реабилитирован.

Из книги «Писатели Ленинграда»

Клещенко Анатолий Дмитриевич (14.III.1921, д. Поройки, ныне Ярославская область — 9.ХП.1974), поэт, прозаик. Учился заочно на филологическом факультете Ленинградского университета, был сотрудником отдела литературы и искусства газеты «Смена». С 1941 по 1956 год жил и работал на Северном Урале, потом в Красноярском крае. Скончался во время поездки по Камчатке.

Гуси летят на север: Стихи. Л., 1957; Тибетские народные песни: Пер. с кит. Стихи. М.—Л., 1958; Добрая зависть: Стихи. Л., 1958; Избушка под лиственницами: Рассказы. Л., 1959 и др. изд.; Распутица кончается в апреле: Повесть. М.—Л., 1962; Когда расходится туман...: Повести и рассказы. М., 1963;- Без выстрела. Л., 1963; Дело прекратить нельзя: Повесть. М.—Л., 1964; Камень преткновения; Распутица кончается в опреле; Когда расходится туман: Три повести. М.—Л., 1966; Сила слабости; Плечо пурги: Две повести. Л., 1966; Это случилось в тайге: Повесть. Л., 1969; Это случилось в тайге: Повести. Л., 1976; Ожидание: Стихи. Л., 1979.

ТОТ АВГУСТ 1941 ГОДА

Перед войной репрессии партийных и советских работников, крупных военачальников, интеллигенции, рабочих и крестьян не прекратились. Пришлось и мне пройти все круги сталинского ада в тюрьмах, лагерях и ссылке.

Нас было четверо, все 1921 года рождения. Мы любили стихи и сами начинали писать. Особенно увлекались поэзией Есенина, Гумилева, Клюева, Мандельштама, других поэтов, считавшихся в то время антисоветскими и запрещенными. Всех нас за это-то распространение стихов Есенина и других поэтов в начале 1941 года по доносу и арестовали.

Поместили нас в разные камеры-одиночки в «Большой дом» — так называлась тюрьма, которая находится на Литейном проспекте. Следствие вел молодой лейтенант (фамилии его не помню, но при желании можно установить), на допрос он вызывал только ночами, а днем спать в камере не разрешалось. Дежурный по тюрьме приводил в кабинет следователя и начинался допрос — требовалось признание в антисоветской деятельности. Следователь видел бессмысленность дела (не мог он этого не видеть), по ходу допроса часто говорил, что органы КГБ не ошибаются, что, когда лес рубят, то щепки летят, когда ловят рыбу, то берут и маленькую рыбешку, и вообще, коль мы попали в «Большой дом», то лучше во всем признаться и отправиться в исправительно-трудовой лагерь, чем томиться в одиночной камере.

Суд состоялся 20 мая 1941 года в Военном Трибунале на Дворцовой площади. Приговор: по 8 и 10 лет исправительно-трудовых работ. После суда в «черном вороне» нас привезли в тюрьму и поместили в разные, но уже большие камеры, в которых находилось больше 100 человек. Среди них в камере было много ученых — академиков, докторов наук, профессоров, разных специалистов, работников искусств, и утром, после того как убирались щиты, на которых мы опали ночью, можно было услышать: «Кто желает изучить английский язык, подходите ко, мне», «Кто хочет послушать лекцию по истории древней Руси — ко мне», «Кто интересуется точными науками — ко мне».

О том, что 22 июня 1941 года началась война, мы не знали. Узнали значительно позже, когда нас всех ночью эвакуировали в «Кресты» в июле 1941 года. А в августе в товарных вагонах, совершенно, не приспособленных для перевозки людей, отправили на восток — сначала в Свердловск, затем в «Севураллаг» (Серовский район, ст. Сосьва). Везли нас несколько месяцев (на запад шли войска, военная техника), подолгу находились в тупиках, давали соленую тюльку и по чти не было воды.

В статье Е. Богословской «Орден Отечественной и справка о реабилитации», помещенной в газете «Час пик» № 11 за 7.05.1990 говорится, что 2500 человек заключенных 8 октября 1941 года были отправлены из Ленинграда в Сибирь — это последняя партия. До конечного пункта — в Томскую тюрьму прибыло на 754 человека меньше — по пути следования были расстреляны. Погибло много в пути и в нашем этапе.

Шла война, мы находились в лагере, в нашей просьбе в Президиум Верховного Совета СССР направить на фронт было отказано ввиду того, что мы судимы по 58-й статье. Пробыли в тюрьмах, лагерях и ссылках по 16 лет. Реабилитированы в 1957 году. В живых сейчас остался только я.

Один из нас, Анатолий Клещенко, после освобождения стал писателем, пользовался большим уважением Анны Ахматовой, Даниила Гранина, Ольги Берггольц, Юрия Германа. Он умер в 1974 году и похоронен рядом с Ахматовой в пригороде Ленинграда — Комарове.

Успел написать и опубликовать за 17 лет пятнадцать книг.

А с 1941 по 1948 год мы находились на Урале. Осужденные по 58-й статье — так называемые «враги народа» — использовались только на тяжелых работах — лесоповале, в шахтах, на строительстве — по шестнадцать часов в сутки при минимальном режиме калорий. Потому-то и осталось нас в живых очень мало. В настоящее время я состою в «Ассоциации жертв необоснованных репрессий». Наша организация зарегистрировала Исполкомом Ленсовета, носит характер историко-просветительский, имеет утвержденные устав и программу. Нас немного, по учету всего 260 человек. Я упорно хочу разыскать кого-нибудь из того августовского этапа 1941. Но пока отозвался всего один человек — Арон Гилярович Гинзбург.

Некоторое время мы с Анатолием Клещенко находились на одном лагерном пункте, а в 1944 году из Тесьмы его этапом отправили в Верхнюю Туру. В ожидании этапа он написал стихотворение, которое посвятил мне.

Прошло 46 лет. Разбирая недавно свои бумаги, я наткнулся на эти стихи. И захотелось мне послать свои воспоминания и стихи — далекие и дорогие.

Да, вспоминать тяжко. И все же...

Будем же помнить о прошлом во имя будущего!

Вот эти стихи.

Николай Мартыненко

Значит, до свиданья. Недалек

Новый путь чрез этот лес сосновый.

Только разгорелся уголек

При знакомстве старом —

дружбы новой.

Только этот год в конце концов

Свел в яругах зацветавшим летом

Двух неоперившихся птенцов,

Практика с романтиком-поэтом.

Мачеха суровая, не мать,

Их обоих, не щадя нимало,

Жизнь сгибала, била, но сломать

Не могла, хотя не раз ломала.

Может быть, за дружеским столом

Доведется встретиться обоим

И с улыбкой вспомнить о былом,

Столько лет ходившим под конвоем.

На десятый год или восьмой

После незаметной этой даты

Оба вспомним сосны за Тесьмой,

Как врагов поверженных солдаты.

(Сосьва, 1944)

ПОЭТ ТАЙГИ И ВОЛИ

Я познакомилась с ним в 1952 году в затерянном среди тайги поселке. Местное население было изрядно разбавлено отбывшими срок в лагерях и административно высланными. Большинство из нас работало на металлургическом комбинате, в который входили шахты, обогатительная фабрика и завод. Клещенко сторожил на дальних еланях на реке Черной сено. Он заявлялся в поселок лишь раз в месяц на отметку в комендатуру да за продуктами и охотничьими припасами. Не каждый молодой человек, а Клещенко шел 31 год, станет жить один в тайге за 25 километров от поселка. Это создавало вокруг него некий романтический ореол, тем более никто не знал толком, кем он был раньше. В первый год после лагеря Клещенко работал в поселковом клубе художником. Все были безмерно удивлены, когда он бросил эту непыльную работенку, и подался в тайгу сторожить сено. И с чего взбрыкнулся парень?

Изредка Клещенко приносил из тайги измалеванные на продажу «ковры» с лебедями и томными красавицами, а иногда, тоже маслом написанные, небольшие картинки по заказу. Писал он грамотно, но безвкусно, это и самому ему

претило. Когда мы познакомились ближе, я не удержалась и спросила, зачем он учился живописи, если не чувствует к ней призвания. Рассмеявшись, Клещенко сказал, что получилось все случайно. Отец засаживал его за мольберт, пытаясь отвлечь сына от дурной компании во дворе.

Смеялся Клещенко по-мальчишески открыто и заразительно. В такие моменты всегда настороженно хмурое выражение его лица исчезало, оно становилось привлекательным. Перемена бывала столь быстрой, что, казалось, сдергивается маска. Этому странному парню нельзя было отказать в известном обаянии, хотя внешность его и не вызывала симпатии. Он был чуть выше среднего роста, узкоплеч и по-блатному щеголеват. В беседе он тоже не всегда был приятен, становясь без видимых причин вдруг то заносчиво язвительным и злым, то насмешливо льстивым. Скоморошество это воспринималось весьма своеобразно. То, что собеседникам в речах Клещенко не нравилось, они почитали пустым ерничеством; то, что задевало сокровенные струны души, — расценивали как откровение.

Он быстро и легко, если хотел, становился своим везде. С местными охотниками мог увлечённо, часами, говорить о собаках и ружьях, с любителями рыбной ловли — о рыболовных снастях, а с теми, кто интересовался литературой, — о книгах. Я удивлялась и завидовала тому, как много он успел прочесть. По возрасту нас разделяло всего около трех лет, но мне тогда имена А. Белого, А. Платонова, Кафки не говорили ничего...

Как-то пришел, когда я чинила унты. Вдоволь поиздевавшись над моей «безрукостью», Клещенко в конце концов сжалился и залатал расползавшийся мех быстро и очень ловко. Он вообще умел делать многое из того, что не давалось «гнилой интеллигенции» — пилил и колол дрова, шил бродни, делал лыжи, солил рыбу. А вот со стиркой у него получалось плохо, хотя он даже пытался механизировать этот, по его словам, «бабский труд». Он прибивал свои рубашки за подол гвоздем к перекинутой через ручей лесине, так чтобы они полоскались в воде. Удивительно ли, что стирка стала моей монополией.

Как-то он встретил меня после смены и мы поднялись на фабрику на гору. Оттуда открывался вид на лежавший в распадке поселок. Петляя между заснеженных сопок, убегала на юг, к скованной льдом быстрой Ангаре, а за нею в Канск, трасса. Триста километров отделяло, нас от железной дороги, три с половиной тысячи — от Ленинграда, города где про-

шли наши детство и юность. Там, на Невском, наверно, уже продавали мимозу, а здесь морозы стояли еще в 35 °С. Вероятно, мы оба думали если не об одном, то о чем-то схожем, потому что он вдруг положил мне на плечо руку:

— Скоро весна. В тайге будет сказка. Ты манок на ряб ков не потеряла?

Ресницы и брови его были белыми от изморози.

Уходя через пару дней к себе на Черную, он сунул мне при прощании толстую, в дерматиновой обложке тетрадь. И, пытаясь усмехнуться, не произнес, а скорее, выдохнул:

— Вот... Это — я... Не продашь?

Ночь я не спала—читала и перечитывала его стихи. Так вот кем он был — этот непутевый парень! Вот почему бросил клуб и ушел в тайгу сторожить сено... Тетрадь говорила, что передо мной не любитель, кропающий стишки, а сложившийся поэт, со своим, пусть негромким, зато без показной приподнятости чувств, голосом. Настолько-то я в литературе разбиралась. Стихи Клещенко были просты и безыскусны так же, как окружающая нас северная природа.

Анатолий Дмитриевич Клещенко родился в деревне Поройки Ярославской области. Семья его вскоре перебралась в Ленинград, но, вероятно, в душу мальчика успела запасть осенняя грусть туманов над опустевшим полем, запах дыма, ширь малиновых закатов над рекой... Стихи о природе он начал писать рано. Ему никогда не хотелось стать летчиком или капитаном дальнего плавания, только — поэтом. После окончания школы Клещенко поступил на филологический факультет Ленинградского университета и стал членом литературной группы при газете «Смена». На ее страницах начали появляться его стихи: но «толстые» журналы признавать поэтический талант Кленщенко не торопились. Путь на Олимп оказался не так-то прост.

В ту пору Клещенко увлекался Есениным и вершиной поэзии почитал его «Москву кабацкую», пребывал в полной уверенности, что настоящее искусство и богема неразделимы. О том, что поэзия не бражничество и не только талант, а неустанный поиск и изматывающий труд, он начал догадываться, когда пришел в литературное объединение при- Союзе писателей, которым руководил А. И. Гитович. У него Клещенко учился требовательности к себе, литературной честности. В объединении он познакомился с В. Шефнером, А. Чивилихиным, В. Лифшицем, однако дружбы в те годы между ними не возникло. Клещенко еще не вышел из периода, когда самоутверждение личности преобладает над мно-

гими чувствами. Он предпочитал читать свои стихи в компании окололитературной молодежи, где его почитали как поэта, лишь немногим уступающего Есенину. Друзья скандировали Вертинского и скорбели, что родились слишком поздно, а настоящая литература умерла.

Между тем литературные дела Клещенко складывались все успешней. Его начали печатать в ленинградских журналах. Летом 1940 года «Литературный современник» опубликовал его стихотворение «Вийон читает стихи». Но все перечеркнул неожиданный, в феврале 1941 года, арест. В мае он и еще трое из скорбевших, что родились слишком поздно,— В. Мартынов, М. Майсаков и Н. Мартыненко — предстали перед Военным Трибуналом.

Клещенко, опасаясь побоев, подписал все предъявленные ему обвинения, а они были страшные. Его обвиняли в создании контрреволюционной молодежной организации нацистского толка, которая ориентировалась на фашистскую Германию и искала связей с троцкистско-зиновьевским подпольем. И хотя на суде Клещенко пытался отказаться от своих показаний, по статье 58 пункт 8 часть 17, 58—10 и 58—11 он и В. Мартынов были осуждены на 10 лет исправительно-трудовых лагерей. М. Майсаков и Н. Мартыненко получили по 8 лет.

Как ни покажется на первый взгляд странным, в зоне Клещенко не только не перестал писать стихи, но и сформировался как поэт. После кратковременного шока жесткая обнаженность лагерного быта, обострив восприятие мира, заставила его опять уже более осмысленно, искать самовыражения в поэзии.

Впереди было девять долгих лет. Клещенко огляделся и решил стать русским Франсуа Вийоном. Таким, каким увидел его еще до ареста и описал в стихах:

.. .тонкий и хилый

Вор, и шут, и кабацкий поэт...

Не знаю, где хранил Клещенко свои стихи в лагере. Работая художником в клубе, он прятал тетрадь среди кистей и красок, на Черной — в лене... Когда я ему возвратила ее и сказала,, что потрясена и что по-моему половину, а то и две трети наверняка можно печатать, он усмехнулся. А потом небрежно уронил, что он, как-никак, а был членом Союза писателей.

Можно ли его упрекнуть за эту небольшую ложь?

Великий скорбный путь, вымощенный арестантскими костьми, — Беломорканал

Между тем режим в поселке стал ужесточаться, поползли слухи, что скоро у нас будет зона. Клещенко прибегал теперь с Черной на лыжах почти каждую неделю. Мы решили с ним сделать подборку стихов для книги (а вдруг, когда-нибудь?) и переправить при первой же возможности в Ленинград моей маме: если что произойдет, там стихи сохранятся верней.

Смерть Сталина ничего не изменила в нашем положении, но все-таки мы вздохнули посвободней — появилась надежда... Правда, робкая, потому что оставался Берия. Как известно, пересмотр дел «политических» и их реабилитация начались после XX съезда КПСС. Нас было много, и мы должны были, набравшись терпения, ждать...

Мы вернулись в Ленинград осенью 1956 года. А через год в издательстве «Советский писатель» (Ленинградское отделение) уже вышел первый сборник стихов А. Клещенко «Гуси летят на север». Он был составлен почти полностью из вещей, написанных в Сибири.

Нет, Клещенко не был встречен победными фанфарами. По приезде он не раз обошел ленинградские журналы, предлагая свои стихи, и повсюду натыкался на глухую стену. Неизвестного никому автора печатать не хотели. Ему говорили, что портфель редакции полон, что природа и охота, конечно, темы вечные, но читателю нужнее сегодняшний день. У него не отнимали надежду — предлагали занести что-нибудь еще...

Клещенко нервничал: долги росли, я после тяжелой болезни никак не могла оправиться, а у нашей трехлетней дочери открылся процесс в легких. Только потом я поняла, каково, пришлось ему, никогда не заботившемуся не только о других, но и о себе, оказаться вдруг в. роли кормильца и главы семьи. Не знаю, чем бы все могло кончиться, если бы не помог А. И. Гитович. Он убеждал секретаря Ленинградского отделения Союза писателей, работников журналов и издательств в том, что они обязаны помочь Клещенко — это их гражданский долг. «Он не успел стать членом Союза,— говорил Гитович, — значит, надо дать ему «зеленый свет» и принять как можно скорей. Ведь то, что было с ним, могло случиться с любым из нас...»

Только благодаря А. И. Гитовичу, в 1957 году вышел первый сборник стихов А. Клещенко, а через год — второй, «Добрая зависть», и Анатолия приняли в члены Союза писателей. Это было уже, определенное социальное положение, появились и деньги. Можно было передохнуть, частично отдать долги...

Второй сборник стихов собирался наспех и оказался художественно слабее первого. Друзья не могли не заметить этого, но промолчали. Кроме шести стихотворений и небольшой поэмы «Браконьеры» все вещи, вошедшие во второй сборник, были написаны в первый год в Ленинграде, когда Клещенко только начал осваиваться в новой для него жизни.

А это было трудно. Он оказался в роли пассажира, отставшего от своего поезда, где ехал на третьей полке, и вскочившего на ходу в международный экспресс, где все купе заняты.

— Слушай, — сказал он мне однажды вечером, — бросим всю эту муру к черту. Уедем на Енисей или на Ангару, купим дом, будем опять рыбачить вместе, охотиться...

Я растерянно молчала.

Неужели он не понимал, что это невозможно? А дочь, а мои старики, которые скоро етанут совсем беспомощными? Да и я сама... после болезни я просто не выдержу той нагрузки, которая на меня неизбежно там упадет... Он понимал.

— Но что же делать? Я стихами зарабатывать не могу.

Возможно, я совершила ошибку, когда сказала:

—     Попробуй прозу.

—     Хорошо тебе говорить. Я же этой жизни не знаю. Но мне не. хотелось его отпускать.

Ты знаешь многое, чего здесь не знает никто. Материала на всю жизнь хватит.

Каждый день я сидела теперь за машинкой — проза не стихи.

Первая книга рассказов А. Клещенко вышла в 1961 году. В нее вошло 9 рассказов и повесть, название которой — «Избушка под лиственницами» — было вынесено на титульный лист книги. Эта повесть была его первой прозаической вещью. В ткань ее органично входят стихи, кроме того, она во многом автобиографична. Избушка на реке Светлой, это — сторожка на Черной, а художник Виктор — сам автор.

Проза у Клещенко пошла. Он много и с удовольствием стал работать, с легкостью переносясь воображением в привычный для него мир тайги и небольших таежных поселков, где все за дальностью расстояний и времени стало полным поэзии, простым и понятным.

Быт наш все еще не был устроен — мы кочевали с места на место, снимал на разные сроки дом или полдома, как получалось, то в деревне на Валдае, то в Комарове, то в Приозерске. Последние полтора года перед окончательным переездом в Ленинград жили на хуторе в трех с половиной километрах от Приозерска. Дом стоял в лесу на берегу Вуоксы. Ближайшие соседи были на той стороне озера. Летом на лодке, а зимой на финских санях я или дочка ездили туда за молоком. Клещенко все свободное время рыбачил. Пожалуй, нигде он так много и успешно не работал, как там. Под

Приозерском он написал большую, очень поэтичную повесть «Распутица кончается в апреле», несколько рассказов, задумал приключенческую повесть «Без выстрела», начал работать над другой — «Когда расходится туман».

Весной 1961 года мы получили наконец свое жилье, но с хутора на Вуоксе уехали только в конце августа.

Итак, Ленинград, двухкомнатная квартира на улице Ленина. Казалось, все окончательно устроилось. Мы жили в одном доме с В. Шефнером и часто бывали в его милой семье. Клещенко охотно печатали все ленинградские журналы — он стал там постоянным автором. Он работал по-прежнему много, но без прежнего подъема. Я пыталась внушить себе, что это просто усталость и только... Но мы оба понимали и другое — без конца эксплуатировать таежную экзотику нельзя, еще немного и пойдут повторы. Надо было выходить на какой-то другой уровень мироощущения, найти в творчестве иной ракурс. Однако вырваться из сложившихся в лагере и ссылке нравственных концепций Клещенко не удавалось. Со дня нашего возвращения в Ленинград прошло более 5 лет. Он изменил внешность, отпустил бороду, но на улице к нему все еще иной раз приходили люди оттуда:

— Давно от Хозяина?

Я тоже их узнавала... Нет, помочь ему войти в мир, не задетых колесом массовых репрессий друзей и знакомых я не могла, потому что сама продолжала чувствовать в нем себя скованно.

Мы все больше и больше отдалялись друг от друга. Я по-прежнему еще какое-то время печатала его рукописи. И по ним, а не от него, узнавала, что он входит в" новую жизнь. Но он слишком юным попал в лагерь, а заложенные в юности нравственные основы преодолеть, вероятно, не удается никому.

— Ты стал халтурить, — сказала я как-то. — Зачем так гнать?

— Будто не знаешь, — недобро усмехнулся он. — Здесь повсюду нужны деньги.

Вскоре он переехал в Комарово на литфондовскую дачу, мы с дочерью остались в городе. Большинство его новых друзей даже не подозревало о нашем существовании. Мы были из его прошлого, от которого он всеми путями стремился оторваться, забыть...

Он женился на работавшей в Союзе писателей двадцатилетней девушке. Со дня развода мы не встречались, но я следила за его творчеством, в свое время оно было мне так близко.

В 1964 году на прилавках книжных магазинов появился сборник рассказов А. Клещенко «Дело прекратить нельзя». В него вошли старые, не раз мною перепечатанные четыре рассказа и повесть, во время работы над которой мы расстались. Через два года в Лениздате вышли в одной книге две новые повести: «Сила слабости» и «Плечо пурги», а в 1969 году еще одна — «Это случилось в тайге» — и Клещенко перебрался в Петропавловск-Камчатский. Он уже бывал там прежде у Б. Странатковского, старого школьного приятеля, работавшего на рыболовном сейнере. Очевидно, в том окружении он чувствовал себя свободнее. Да и природа Камчатки не могла не привлечь его первозданностью.

Последние годы Клещенко работал охотинспектором и подолгу пропадал в тайге, где чувствовал себя полным хозяином. Осенью 1974 года он сильно простудился на промысле соболя. До ближнего поселка Ключи его напарник несколько десятков километров больного Клещенко тащил по таежному бездорожью на волокуше. Клещенко надрывно кашлял, очень ослаб. Но в больнице не оказалось нужного лекарства, а вертолет доставить его из Петропавловска-Камчатского не смог из-за разыгравшейся непогоды.

Похоронили А. Клещенко в Комарове.

В 1979 году в издательстве «Советский писатель» вышел однотомник стихов А. Клещенко «Ожидание», а в 1984 году — однотомник прозы «Долг».

Лиана Ильина

АНАТОЛИЙ КЛЕЩЕНКО

* * *

Мы язык научились держать за зубами,

а стихи — не стараться продвинуть в печать.

В Темняках,

в Магадане,

в Тайшете,

на БАМе —

проходили мы Школу Уменья Молчать.

Мы навечно останемся пылью и шлаком

для завязших у нас в неоплатном долгу,

но сказать, что согласья является знаком

даже наше молчание — я не могу!

БЕССЛАВНЫЙ СОНЕТ

Что говорить, гордиться нечем мне:

не голодал в блокадном Ленинграде

и пороха не нюхал на войне,

и не считал взрывателей на складе.

Я даже, дружбы и знакомства ради —

причин, к тому достаточно вполне —

представлен не был ни к одной награде,

но, видит Бог, не по своей вине.

Иных покрыла славою война,

иные доставали ордена

за нашу кровь, не оскверняя стали.

Мы умирали тихо, в темноте,

бесславно умирали — но и те,

кто убивал нас — славы не достали!

КАНАЛ ИМЕНИ СТАЛИНА

Ржавой проволокой колючей

ты опутал мою страну.

Эй, упырь! Хоть уж тех не мучай,

кто, умильно точа слюну,

свет готов перепутать с тьмою,

веря свято в твое вранье...

Над Сибирью, над Колымою

вьется тучами воронье.

Конвоиры сдвигают брови,

щурят глаз, чтоб стрелять ловчей.

Ты еще не разбух от крови?

Ты еще в тишине ночей

не балуешься люминалом

и не просишь, чтоб свет зажгли?

Спи спокойно, мы — по каналам

и по трассам легли навалом,

рук не выпростать из земли.

О тебе вспомнят наши дети.

Мы за славой твоей стоим,

раз каналы и трассы эти

будут именем звать твоим.