^¹ПИСЬМА В. М. КИРШОНА И. В. СТАЛИНУ

Немного — всего 36 лет жизни отпустила судьба писателю и драматургу Владимиру Михайловичу Киршону (1902—1938)^¹. Его творческая деятельность продолжалась десятилетие — с середины 20-х до середины 30-х годов. Он был активным участником литературной борьбы своего времени, когда нарождалось и пускало корни новое искусство, когда еще не погас огонь революционной романтики. Острая публицистическая направленность пьес В. М. Киршона, их исключительная злободневность, а также общественная активность драматурга сделали его имя весьма популярным в среде творческой интеллигенции. В своих произведениях он воспевал героику созидателей новой жизни, активно участвовал в утверждении и пропаганде коммунистических идей. Несмотря на все это, В. М. Киршон не избежал печальной участи многих известных людей: в 1937 г. он был обвинен в пособничестве троцкизму, исключен из партии и арестован, а в 1938 г. его не стало.

После писателя не сохранилось ни дневников, ни записных книжек, ни черновиков произведений. Поэтому публикуемые письма В. М. Киршона И. В. Сталину заинтересуют как исследователей, анализирующих творческую лабораторию драматурга, так и всех читателей, кому не безразлична недавняя отечественная история.

В Архиве Президента Российской Федерации обнаружено 9 писем драматурга вождю (одно письмо опубликовано в газете «Российские вести». 1996. 8 февраля). На письмах имеются многочисленные делопроизводственные пометы, подчеркивания, а также резолюции адресата; они оговариваются в подстрочных сносках или примечаниях. В публикации сохранены особенности стиля, орфографии и пунктуации источника.

№1

В. М. Киршон — И. В. Сталину и Л. М. Кагановичу

31 мая 1933 года

ЦК ВКП(б) — и т. т. СТАЛИНУ КАГАНОВИЧУ

Дорогие товарищи!

Я считаю себя обязанным сообщить Вам о новых попытках разжигания групповой борьбы между литераторами — коммунистами.

Несмотря на то, что Оргкомитет¹ работал весьма слабо, решение ЦК² сказывалось, все больше давало результаты, и групповщина, действительно, все более изживалась. Благодаря этому тов. Тройский смог констатировать на одном из заседаний фракции, что старая групповщина сломана и что от политики недоверия И отстранения от работы Афиногенова, Авербаха, Макарьева и меня — ряда бывших РАППовских работников³ можно и должно перейти к политике привлечения к работе. Это выступление тов. Гронского было сочувственно принято всей фракцией, не вызвало ничьих возражений и явно стимулировало процесс консолидации коммунистических кадров.

Однако, делу консолидации был нанесен резкий удар созывом литературного совещания при «Правде» — вскоре после упомянутого

выше заседания фракции. На это совещание товарищей вызывали явно по групповому признаку — с устранением нескольких членов Оргкомитета. Именно на этом собрании был оформлен временный блок т.т. Безыменского и Панферова с т.т. Фадеевым и Либединским⁴ для отсечения и меня и ряда других РАППовских работников. Под прикрытием разговоров о консолидации здесь проводилась политика срыва общей консолидации в Оргкомитете и группового собирания сил перед съездом под общим руководством тов. Мехлиса⁵.

Недаром на последнем заседании фракции 27 мая, где тов. Фадеев предложил просить ЦК немедленно снять тов. Гронского и вновь объявить ряд товарищей, и меня в том числе, законченной группой, тов. Панферов заявил, что совещание в «Правде» было созвано совершенно правильно, и что именно оно положило начало тому «единству», которое осуществлено сейчас.

С тех пор, как тов. Фадеева избрали заместителем председателя Оргкомитета, началась непристойная и недопустимая перед съездом⁶ кампания борьбы за руководство вместо честной партийной подготовки съезда. Началась беспринципная, без всяких оснований, «проработка» отдельных товарищей. По отношению ко мне лично, например, это можно видеть в совершенно наглядной форме не только в попытках всячески дискредитировать меня, как литературного работника, но даже и в отношении к спектаклю «Суд». Стоит лишь посмотреть политически шельмующую меня и издевательскую по отношению к пьесе статью Васильковского о «Суде», напечатанную тов. Динамовым в «Литературной Газете» (№ 24 от 23 мая)⁷. Число подобных примеров может быть умножено.

Когда я или кто-либо другой критиковал еще совсем недавно деятельность Оргкомитета и тов. Гронского, на котором лежит основная ответственность за работу, то это объявлялось групповщиной. А теперь, забыв, что речь идет об авторитете поставленного партией руководства, созывают фракцию с представителями «Литературной Газеты». «МОРП»а⁸. аппарата Оргкомитета, на которой в отсутствии тов. Гронского проводится его «проработка», причем работники ЦК и одновременно Оргкомитета, т.т. Кирпотин⁹ и Динамов, на которых лежит также немалая ответственность за работу Оргкомитета, во всем обвиняют Гронского и также выступают за его немедленное снятие.

Со всей решительностью нужно сказать, что работа Оргкомитета была слаба. Однако, в деле собирания сил коммунистов последнее время проводилась политика объединения коммунистов, независимо от их принадлежности в прошлом к той или иной группе. Сейчас, вместо политики консолидации. в Оргкомитете начинает вестись политика развертывания борьбы, начинает торжествовать курс, взятый тов. Фадеевым, курс на отсечение ряда товарищей от общей работы во фракции.

С коммунистическим приветом В. Киршон

31.5.1933

В правом верхнем углу имеется помета, вероятно, помощника И. В. Сталина, исполненная красным карандашом: «От т. Киршон». Подчеркивания по тексту письма его же.

АПРФ. Ф. 3. Оп. 34. Д. 256. Л. 1—1 об. Подлинник. Машинопись, подпись и дата — автограф.

№2

В. М. Киршон — И. В. Сталину

28 марта 1935 года

Дорогой Иосиф Виссарионович!

По Вашему указанию я работаю над «Фантастическими» произведениями (пьеса и сценарий) о будущей войне¹. Произведения эти должны быть, как Вы сказали, «полезны для нас и поучительны для противника».

Вы рекомендовали мне темой избрать войну с японцами. Мною подготовлен весь необходимый материал, изучены нужные вопросы и военные проблемы, я достаточно познакомился с людьми армии и приступил уже к непосредственной работе. Я предлагаю, однако, написать эти веши, противником изобразив Германию. На это есть ряд причин:

1.  Соображения политического порядка.

2.  Я был в Германии, знаю немцев, знаю национал-социалистов и поэтому при изображении их не сфальшивлю, в то время, как при создании образов японцев мне придется «сочинять».

3.  Уже готовится ряд картин и литературных произведений, посвященных японцам и борьбе с ними.

4.  При изображении противника будет очень легко показать немцев, и почти невозможно — японцев (их пришлось бы показывать корейцами, которые все же имеют незначительное сходство с японцами).

Все эти соображения заставляют меня просить Вас разрешить мне объектом моих «фантастических» произведений избрать западный фронт.

С коммунистическим приветом: В. Киршон.

28 марта 1935 г.

Подчеркивания красным карандашом, вероятно, рукой помощника И. В. Сталина. По тексту документа коричневым карандашом написано:

«Г. Киршону. Мой совет: действовать по собственному усмотрению и не требовать «указаний» от меня. Привет! И. Сталин. 4/1У.35».

На обороте листа в нижнем левом углу имеется помета простым карандашом: «Поступило из НКВД 17/1Х. 1938г.».

Там же. Подлинник. Машинопись, подпись — автограф.

№3

В. М. Киршон — И. В. Сталину

2 марта 1936 года

Дорогой товарищ СТАЛИН!

Я бы никогда не позволил себе вторично просить Вас ознакомиться с моей пьесой, если-бы не обстоятельства связанные с ее выпуском в свет.

Я писал эту вещь поставив себе задачей дать пьесу мобилизующую, полезную для обороны страны.

Мне кажется, судя по обстановке, ее целесообразно поставить в короткие сроки с тем, чтобы уже в ближайшее время пьеса стала выполнять свою функцию. Однако, традиции театральной медлительности таковы, что театры взявшие мою пьесу предполагают ее выпустить только будущей зимой.

Вот почему я обращаюсь к Вам и прошу Вашей поддержки.

Я прошу также Вашей поддержки еще в одном вопросе, крайне остром для меня. Дело в том, что по указанию тов. Хрущева¹ в театре МОСПС снята и запрещена к постановке моя пьеса «Город Ветров»², которая в свое время уже шла в этом театре и других городах Союза.

Коммунисту писателю очень неприятно когда в его произведении есть идеологические ошибки, когда же произведение целиком запрещается это уже совсем тяжело и с этим трудно мириться, если сам не считаешь свою вещь антипартийной. Простите что отнимаю у Вас время.

С коммунистическим приветом В. Киршон

Подчеркивания по тексту и помета в верхней части листа «От т. Киршона» исполнены красным карандашом.

Там же. Подлинник. Машинопись, подпись — автограф.

№4

В. М. Киршон — И. В. Сталину

20 апреля 1937 года

Дорогой товарищ Сталин!

Сегодня, 20-го, была партийная группа Союза советских Писателей, на которой постановлено поставить перед райкомом и моей парторганизацией вопрос об исключении меня из партии¹. Это страшно написать, страшно подумать о том, что, вступив 15-ти лет в комсомол, и 15-ти лет вступив в Красную Армию в самое трудное для советской власти время, в 1918-м году, я оказываюсь в положении человека, о котором перед двадцатилетием Октября ставят вопрос, как о недостойном пребывания в партии.

Основные обвинения против меня — связь с Ягодой² и связь с Авербахом. Это было, это совершенная правда. Я несу за эти связи полную ответственность. Я часто бывал в доме Ягоды, я видел обстановку там, я сам подпал под влияние этой среды, пользовался меценатством Ягоды.

Я до последнего времени думал, что Авербах — честный партиец, поэтому я открыто высказывал эту точку зрения ряду товарищей: Юдину³, Ставскому, Щербакову. Он чудовищно обманывал меня, он всегда говорил только как преданный большевик. Его деятельность в некоторые периоды, особенно после ликвидации РАППа⁴ я расценивал как борьбу групповую, — литературную. никак не предполагая, что это — антипартийная подлая деятельность врага. Я не мог предположить, что близкий человек Ягоды мог быть врагом. Я оказался слепцом, групповая и личная оценка помешали мне раскусить предательство и враждебную деятельность.

Я поддерживал связь с Ягодой, но верьте мне, товарищ Сталин, что я предполагал в нем преданного члена ЦК, руководителя органа по борьбе с контрреволюцией. Он ведь никогда не говорил со мной ни о каких делах. Это был его принцип. Могли я предположить, что комиссар государственной безопасности ведет преступную подлую деятельность. Я идиотски переоценивал этого человека, который умел быть таким привлекательным, что даже Алексей Максимович⁵ был им обманут.

Дорогой товарищ Сталин, вся моя сознательная жизнь была посвящена партии, все мои пьесы и моя деятельность были проведением ее линии. За последнее время я совершил грубейшие ошибки, я прошу покарать меня, но я прошу ЦК не гнать меня из партии. Клянусь Вам, я все силы приложу к тому, чтоб дать партии и стране все лучшее, на что я способен.

То, что говорили обо мне на нашей партийной группе, в значительной части неправда. И Фадеев, и Юдин, и Безыменский, и Панферов к подлинным ошибкам прибавили еще многое от старой групповой борьбы⁶. Меня сделали виновным во всем, что за 15 лет было плохого в литературе. Вся моя работа и даже творчество назывались вредным.

Дорогой товарищ Сталин, я никогда не был в оппозициях. Вам известно, что я рвал с Авербахом всякие отношения и резко боролся с ним и тогда, когда он поддерживал платформу Троцкого⁷, и тогда, когда он пытался тащить РАПП к Шацкину⁸ и Ломинадзе. Эти факты известны всем. Верьте мне, что еслиб только знал я, понимал бы, что Ягода и Авербах — враги, я бы первый немедленно сообщил бы это.

Ужасно сознавать, в какую клоаку я попал. Это — страшный урок.

Товарищ Сталин, помогите мне.

В. Киршон

В верхнем левом углу имеется резолюция, исполненная синим карандашом: «Членам ПБ. Ст[алин]». В верхней части листа проставлены пометы: «Разослано 22.IV.1937 г. № п3617» и красным карандашом: «От т. Киршона». По тексту подчеркивания красным карандашом. Набранные курсивом слова подчеркнуты автором письма.

Там же. Подлинник. Машинопись, подпись и дата — автограф.

№5

В. М. Киршон — И. В. Сталину

23 апреля 1937 года

Дорогой товарищ Сталин!

Я отправил Вам письмо о том, что партгруппа Президиума Союза Советских Писателей решила поставить вопрос об исключении меня из партии.

С тех пор прошло трое ужасных суток. Сегодня предпринимаются уже дальнейшие шаги для того, чтобы политически и морально уничтожить меня. В «Правде» П. Юдин прямо объединяет меня с троцкистом, врагом, Авербахом¹. В «Советском искусстве»² с грязью смешивается моя новая пьеса «Большой день», которая не лишена многих серьезных недостатков, но которая совсем недавно оценивалась весьма положительно этой самой газетой, и которая идет в 100 городах Союза, вызывая, по свидетельству периферийных газет, чувство любви к родине и ненависти к врагу.

В том же «Советском искусстве», в редакционной статье, клеветническое и антисоветское произведение «Ложь» Афиногенова³ отожествлено, зачислено в один ряд с моими пьесами «Суд» и «Чудесный сплав»⁴, с которыми Вы знакомы.

Меня хотят выбросить из жизни, как большевика, как советского автора.

Дорогой товарищ Сталин! Неужели это так должно быть? Неужели я совершенно потерял доверие партии и мне даже будет отказано в возможности исправить мои тяжкие ошибки?

Ваш В. Киршон

23 апреля 1937 г.

Последний абзац письма на полях отчеркнут красным карандашом. В тексте подчеркивания автора письма.

Там же. Л. 13. Подлинник. Машинопись, подпись — автограф.

№6

В. М. Киршон — И. В. Сталину

27 апреля 1937 года

Дорогой товарищ Сталин!

Это уже третье письмо. Я отнимаю у Вас время, лезу к Вам со своей особой. Но поймите меня, товарищ Сталин, — решается вопрос всей жизни. Сейчас уже меня обвиняют не в связи с Ягодой и Авербахом, а в преступной троцкистской деятельности. Вся моя работа в РАППе и после ликвидации ее объявлена враждебной, троцкистской. На меня уже смотрят, как на врага. Слово «товарищ» по отношению ко мне уже не употребляется, во всей печати идет, нарастая, как снежный ком, жестокая кампания. «Комсомольская Правда» в редакционной статье единственно, что нашла сказать обо мне, это то, что я «предприимчивый автор антихудожественных драматических произведений». Это ведь не критика, это — уничтожение.

Дело дошло до того, что и руководство Союза не брезгает для того, чтобы прикончить меня, возмутительными подтасовками. Несколько месяцев тому назад в Управлении по охране авторских прав, которое находится в ведении секции драматургов, была ревизия. Там не обнаружено злоупотреблений. Но, не соглашаясь с формами постановки дела в управлении, ревизионная комиссия постановила привлечь к суду директора и поставить на вид Киршону, Вишневскому и Гайдовскому¹, ответственным за те или иные решения Управления и не уследившим за некоторыми, незаконными с точки зрения комиссии, действиями. Теперь, партгруппа Союза ставит вопрос о привлечении к суду меня. Это публикуется в «Правде»2.

Итак, меня уже изображают и троцкистом, не только бездарным, но и враждебным писателем, уголовным элементом. Круг замкнулся. И сегодня, в 7 часов вечера, собирают в такой обстановке, после всех призывов и статей к моей ликвидации, общее собрание драматургов для моего отчета. В нормальной обстановке это была бы жестокая самокритика. Сейчас это будет чудовищное избиение, сведение всех счетов, вымещение на мне всех действительных и несуществующих обид. Никто не посмеет сказать ни слова в мою защиту, его обвинят в примиренчестве к врагу. Меня будут бить все до одного, а потом это тоже выдадут как яркий факт общего ко мне отношения. От всего этого можно сойти с ума. Человеку одному трудно все это выдержать.

Литературные противники по старой групповой борьбе (а виноват в ней во многом я сам) выдвигают против меня немыслимые, несправедливые обвинения, которые печатают в прессе, и на которые я не могу ответить.

Я уже писал Вам о своей тяжкой вине, — я был связан с врагами и не распознал их, я вел групповую борьбу на литературном фронте, а за спиной моей стоял враг, который направлял эту борьбу в своих целях, я оказался политическим слепцом и подпал под влияние разложенной враждебной среды предателя и преступника Ягоды, но в одном нет моей вины: я никогда ничего не делал против партии. Если приносил ей вред, а я совершил немало антипартийных действий и поступков, то несознательно.

Товарищ Сталин, я не раз позволял себе обращаться к Вам, и всегда получал от Вас поддержку, которая была громадным счастьем для меня. Сейчас, в эти самые тяжкие дни моей жизни, я снова обращаюсь к Вам. Родной товарищ Сталин, по человечески поймите меня, — неправда то, что хотят мне приписать. Я ведь воспитан партией, как могу я помышлять против нее!

Поймите, товарищ Сталин, как страшно, когда человек до конца преданный партии, обвиняется в деятельности против нее.

Товарищ Сталин, не дайте совершиться несправедливости! Накажите меня строжайше, но пусть не делают из меня врага, пусть не уничтожают меня, как писателя и человека. Разве это нужно партии?

Товарищ Сталин, ответьте мне, пожалуйста, я совершенно убит всем происходящим.

С коммунистическим приветом В. Киршон

В правом верхнем углу имеется помета красным карандашом: «От т. Киршона». Подчеркивания в тексте автора письма.

Там же. Л. 14. Подлинник. Машинопись, подпись — автограф.

№7

В. М. Киршон — И. В. Сталину

6 мая 1937 г.

Т. СТАЛИНУ, В СЕКРЕТАРИАТ ЦК ВКП(б)

Дорогие товарищи! Теперь, когда сформулирована мотивировка партийной группы Президиума Союза советских писателей об исключении меня из партии и прошло четыре дня собрания московских драматургов, на котором были мне предъявлены обвинения, я представляю Вам объяснения по основным пунктам, выдвинутым против меня.

В выступлениях товарища Вишневского, в которых он заявлял, что я связан с троцкистом Авербахом с 1923 года, он изображает дело так, будто я поддерживал Авербаха тогда, когда он открыто защищал платформу Троцкого. Это неправда. В этот период я был знаком с Авербахом, но с 1923 по 1925 год находился в Ростове н/Дону на партийной работе, никогда троцкистом не был, вел активную борьбу против троцкизма.

Когда я окончил Свердловский университет, мне была дана партийная характеристика, подписанная ректором Университета, тов. Кирсановой¹:

«активен, хорошо разбирается в вопросах партжизни, выдержан, дисциплинирован».

Общее собрание партийной ячейки при заводе «Коммунар» гор. Ростова, в которой я состоял по май 1925 года, находясь на партийной работе в Ростове н/Дону, дает мне такую характеристику:

«Тов. Киршон пользовался авторитетом среди членов ячейки, был членом бюро, работал прикрепленным к ячейке РЛКСМ, руководил комсомольским кружком, вел правильную ленинскую линию и давал направление в работе ячейки».

И, наконец, в характеристике, данной мне Донским комитетом партии за подписью тов. Чудова², указано:

«Партийная устойчивость вполне определилась и уклонений от большевизма не было».

Уже по приезде в Москву, в 1927 году, я выпустил брошюру против оппозиции, с предисловием тов. Ярославского³. Эта брошюра выдержала два издания.

Одновременно с этим, свою работу в РАППе я начал с того, что повел решительную борьбу с троцкистами и зиновьевцами — Лелевичем⁴, Бардиным, Родовым — старым руководством РАППа, которое пыталось использовать РАПП в оппозиционных целях. Тов. Кнорин⁵, тогда заведовавший агитпропом Московского Комитета, может подтвердить, что я был первый из РАППовских работников, который пришел в МК, заявил, что в РАППе сидят троцкисты, и просил Московский Комитет помочь их вышибить и выгнать из литературы.

Я был одним из организаторов этой борьбы не только в Москве, но, после разгрома этой группы в центральном правлении, отправился с той же целью в Ленинград, где были вышиблены троцкисты Горбачев, Камегулов⁶ и другие. Все это можно установить документально и опросом свидетелей и участников этого дела. Авербах тогда заявлял себя сторонником партийной линии, поэтому я с ним стал работать.

За время моей работы в РАППе я много раз выступал против врагов партии — «левых» и правых. Большинство моих литературных статей были напечатаны в «Правде», я выступал по вопросам литературы на ХVI-м партийном съезде⁷, на нескольких московских и районных партийных конференциях. Я вел активную партийную работу, задачей своей поставив проведение линии партии в области литературы и на других участках искусства.

В конце 1929 года я получил такой отзыв о моей работе, подписанный теперешним секретарем Союза советских писателей и тогдашним секретарем комфракции РАПП, тов. Ставским:

«Тов. Киршон активно участвует как в руководстве РАППом, так и в жизни низовых рабочих кружков нашей организации. Во всей своей работе четко, выдержанно и активно проводит линию партии и директивы партийных организаций. В работе комфракции тов. Киршон принимает самое деятельно участие. Кроме того, тов. Киршон ведет активную, на партийных позициях, борьбу на идеологическом фронте на других его участках».

Не расходясь с Авербахом по вопросам литературной линии, когда Авербах потянул РАПП к Шацкину и Ломинадзе, я потребовал от секретаря комфракции, тов. Ставского, созыва коммунистов РАППа и предложил выступить с осуждением Шацкина, Стэна⁸, Ломинадзе, Авербаха. На пленуме РАППа, происходившем тогда, я выступил против этого антипартийного левацкого уклона и предложил написанную мной резолюцию, которая была напечатана в «Правде». Не взирая на личные мои отношения с Авербахом, я выступил против него, когда увидел, что он толкает нашу организацию от партии.

Мне приписывают сейчас целый ряд рапповских лозунгов и теорий, безусловно являвшихся грубо политически ошибочными, враждебными политике партии. Теперь для меня ясно, что враждебная деятельность Авербаха и некоторых иных из налитпостовцев⁹, оказавшихся врагами (Селивановский, Макарьев и др.), находила свое выражение тогда именно в этих лозунгах и тактике, проводимой на основе этих лозунгов, принесших вред партии на литературном фронте.

Я ни в какой мере не снимаю с себя ответственность за то, что я поддерживал тактику налитпостовцев под руководством Авербаха. Ни лозунг «живого человека», ни «генеральная линия РАПП», ни теория «союзник или враг», ни требование для всех писателей писания методом диалектического материализма, ни теория о том, что пролетарская культура не есть культура социалистическая — не выдвинуты мной. Я не являлся теоретиком РАППа, ни одной враждебной теории авербаховщины я не выдвигал. Это все тоже можно установить документально.

Я не могу также согласиться с необъективностью т.т. Юдина, Вишневского и др., которые делают меня одного ответственным за всю деятельность РАППа и журнала «На лит. посту». Вы ведь, товарищи, прекрасно знаете, что до ликвидации РАПП, и даже некоторое время после этого, налитпостовская группа работала, как единое целое. Между Авербахом, Фадеевым, Либединским, мною, Б. Иллешем¹⁰, Чумандриным, Сутыриным, Ясенским, Ермиловым, Афиногеновым и др. никаких принципиальных разногласий не было. Вы прекрасно знаете, товарищи, что и серьезные разногласия внутри РАППа в целом начались только с 1930 года. Ведь еще в 30-м году товарищ Панферов писал в секретариат РАПП:

«Некоторые дураки, которые в настоящее время размножаются почкованием, заявляют, что Вы меня не пускаете в Ленинград в силу того, что якобы у меня имеются какие-то разногласия с РАПП. Все это чистейшая чепуха. Желаю Вам, едущим на конференцию, успехов в борьбе за линию напостовцев».

Я ни в какой мере не снимаю с себя ответственность за то, что разделял рапповские теории, активно проводил их в жизнь, участвовал в той работе, которая, как говорится в постановлении ЦК, превратила РАПП в тормоз для дальнейшего развития советской литературы, в той работе, которая направляемая рукой врага, приносила вред. Но необъективно и неправильно утверждение, что эту работу проводил только я. Нас была большая группа писателей — коммунистов, которые были уверены, что они борются за линию партии, которые тяжело переживали свои ошибки и пытались их исправить. Мы считали себя литературным течением, не понимая, к чему в политике приводило проведение вредных лозунгов, даваемых Авербахом. Мы, ослепленные групповщиной, шли за ним, рассматривая его, как литературного лидера нашего течения, не относясь к нему с достаточной большевистской бдительностью, веря ему на слово, доверяясь его заверениям, что он стоит на партийных позициях.

Я считаю, что наша партгруппа поступает неправильно, когда за весь рапповский период и за совместную работу с Авербахом в этот период делает ответственным меня одного. Я считаю, что если товарищи не хотят просто меня уничтожить, а хотят разобраться, объективно рассмотреть все мои ошибки, это не следует делать несправедливо, взваливая на меня буквально все, совершенно отделив меня от всех остальных.

Ведь стоит просмотреть статью тов. Вишневского в «Советском искусстве» от 29/IV с. г. обо мне, чтобы убедиться, что в ней почти не имеется обвинений, направленных непосредственно против меня. Там говорится: Авербах заявлял то-то, Киршон не выступал против, или присоединялся и т. п.. В качестве «перепевов троцкизма» тов. Вишневский приводит выступления мои на ХVI-м партийном съезде и на московской областной партийной конференции. Я не могу согласиться с тем, чтобы это было справедливо.

Несправедливо также всю мою деятельность объявлять вредной, антипартийной и т. п. В активе своем я считаю борьбу с троцкистами и зиновьевцами в РАППе, активную борьбу с воронщиной¹¹ и «Перевалом»¹², с меньшевистской переверзевской группой¹³ и, наконец, с антипартийной группой «Литфронт»¹⁴, значительная часть участников которой теперь арестованы, как враги народа. Яростную борьбу с троцкистами проводил я также и на Международном конгрессе в защиту культуры в Париже, в 1935 году¹⁵. Т.т. Щербаков, Кольцов¹⁶ и другие, бывшие на этом конгрессе, могут об этом рассказать.

23 апреля 1932 года Центральный Комитет Партии принял историческое постановление о ликвидации РАПП. Первая обязанность коммунистов, руководивших РАППом, была — немедленно принять все меры для проведения в жизнь решения ЦК, активно участвовать в работе Оргкомитета, созданного после ликвидации РАПП, по большевистски разъяснить всем писателям и всей стране те грубейшие ошибки и извращения, которые и привели к необходимости ликвидировать РАПП.

Однако, руководимые Авербахом, те, кто входили в главенствующую в РАППе налитпостовскую группу, стали фактически на путь сопротивления решению ЦК. Группа не стала работать с Оргкомитетом, не только не выступила с развернутой прямой критикой ошибок РАПП, но, всячески стараясь смазать основное в решении ЦК, — то, что рамки РАПП «тормозят серьезный размах художественного творчества», главным образом подчеркивала значение и роль прежних достижений РАПП. Мы, а я один из первых, стремились тогда к тому, чтобы, вопреки решению ЦК, сохранить налитпостовскую группу, вновь привести ее к руководству литературой, посадив во главе отстраненного партией от работы в литературе Авербаха.

Обязанностью моей, как редактора литературного журнала «Рост»¹⁷, было — в ряде беспощадных статей разоблачить вреднейшие теории налитпостовства и вреднейшую его практику. Я должен был показать, как проводимая нами теория «союзник или враг», постоянная вреднейшая травля инакомыслящих в литературе, беспринципное объединение в налитпостовской группе самых разнородных элементов только на том основании, что они поддерживали нас, некритическое отношение к ошибкам «своих» литературных единомышленников и групповая защита явно ошибочных и враждебных партийной политике лозунгов, выдвигаемых Авербахом, — привели к тому, что РАПП превратилась в организацию, не объединяющую советских писателей вокруг партии, вокруг советской власти, а разъединяющую их, мешающую их творческой работе на благо родине.

Вместо этого в журнале «Рост» я печатал статьи, которые смазывали значение рапповских ошибок, неправильно ориентировали читателя, мешали большевистскому проведению в жизнь решения ЦК. Статьи эти, наряду с другими сотрудниками, писали некоторые рапповские критики, разоблаченные впоследствии, как враги народа.

Я, однако, не могу согласиться с тем, что этот факт является достаточным для того, чтобы объединить меня со всей этой сволочью, которая маскировалась и двурушничала тогда, и которая была разоблачена значительно позже. Враги маскировались весьма тонко. Литературная групповщина, а они заявляли себя сторонниками нашей группы, мешала мне разоблачить их еще тогда. Однако, я должен указать на то, что все эти лица (Селивановский, Макарьев, Трощенко¹⁸) печатались одновременно, и значительно после того, как я уже не редактировал «Рост», и в ряде других органов печати, в частности в журнале «Литературный критик»¹⁹, редактируемом тов. Юдиным, в «Октябре», редактируемом т. Панферовым, в «Красной нови», редактируемом тов. Ермиловым, «Литературной газете» и т. д.

Это, однако, не снимает с меня вину. Я не сумел разоблачить и раскрыть врагов, я не понял, что это враги, но я проводил групповую политику, а эту политику использовали враги.

Вскоре часть товарищей из бывшей до ликвидации РАПП единой налитпостовской группы, а именно — Фадеев, Либединский, Чумандрин, Ермилов поняли, что дальнейшие попытки сохранить налитпостовскую группу противоречат решению ЦК, поняли, что дальнейшая деятельность под руководством Авербаха приносит вред советской литературе, мешает объединению всех писателей, коммунистов и беспартийных, вокруг линии партии. Они потребовали от Авербаха — сломать группу, а когда Авербах не сделал этого, они ушли, навсегда порвав с авербаховщиной. Я остался с Авербахом, я продолжал думать, что возвращение его в литературу принесет пользу, я по-прежнему остался на групповых позициях налитпостовства. Остатки налитпостовской группы — я, Афиногенов, Сутырин, Макарьев, Корабельников²⁰, Ясенский, Серебрянский еще несколько раз собирались с Авербахом, обсуждали положение на литературном фронте, критиковали деятельность Оргкомитета. Одновременно Авербах и я пытались повлиять на Алексея Максимовича Горького в том направлении, чтоб он содействовал выдвижению Авербаха опять на литературную работу. Авербах делал все, чтоб настроить Алексея Максимовича против членов Оргкомитета, мешать ему сработаться с ним. Я помогал Авербаху.

После того, как партия отправила Авербаха на Урал секретарем райкома Уралмаша, налитпостовская группа уже не собиралась. Была, правда, сделана еще одна попытка вернуть Авербаха, — хотели, чтоб он приехал на съезд и на съезде показал, что он — не конченный для литературы человек, но это предложение, внесенное мной на партгруппу президиума Оргкомитета, было отвергнуто, и с тех пор Авербах никакого влияния на мою работу в литературе не имел. Я активно включился в работу Союза Писателей и работал активно и дисциплинированно и при тов. Щербакове, и при тов. Ставском. Совсем недавно т. т. Ставский и Лахути²¹ сказали мне, что в беседе с т. Андреевым²² они заявили ему, что я работаю активно, вместе со всей партгруппой, и по большевистски поддерживаю руководство Союза. Однако, личных отношений с Авербахом я не порвал. Не порвал я их и после того, как Авербаха сняли с завода, и он вернулся в Москву. До последнего времени я не только не сумел разобраться в нем и разоблачить, но и когда товарищи недавно говорили мне, что предполагают в Авербахе врага, я не верил им и заявлял, что это не так.

Когда в 1929 году на заседании ЦК, где разбирались вопросы, посвященные пленуму РАПП и, в частности, тот факт, что фракция наша осудила авербаховскую попытку толкнуть нас к антипартийной группе Шацкина — Ломинадзе, тов. Молотов²³ сказал: «В этом случае партийность у них взяла верх над групповщиной». Я недооценил тогда этого значительнейшего замечания. Если бы я сделал из него все выводы, не произошло бы всего того, за что я несу теперь ответственность перед партией.

Я полагал, что наша группа отстаивает наиболее правильный творческий метод, я не видел ничего антипартийного в том, что мы сохранимся, как творческое течение. Это было глубоко ошибочно. Наша налитпостовская группа все более и более замыкалась, отрывалась от «конкретных задач современности», от партийной жизни. Критика и самокритика душились, как в ней самой, так и административным путем во вне ее. Для меня творческие убеждения нашей налитпостовской группки становились довлеющими. Мне, коммунисту-писателю, литературные взгляды и практика группки, которые я разделял и много лет сам проводил, логика групповщины помешали разглядеть враждебные физиономии некоторых моих соратников. Отрыв от жизни не позволил понять, что и самые теории, по существу, вредны партии. Групповщина взяла у меня верх над партийностью.

Я и после того, как партия сказала — конец всякой групповщине в литературе, — продолжал оставаться на групповых позициях, не понимая, что это может далеко завести. Я полагал, что отстаиваю свои прежние творческие позиции, а Авербах использовал эти групповые настроения. Я был заражен групповщиной, и это сделало меня слепцом, помешало мне разглядеть врага, который вел по пути сопротивления решению ЦК, противопоставления себя Оргкомитету, непризнания большевистской критики «Правды», вредной деятельности вокруг великого писателя Алексея Максимовича Горького.

Я отвечаю за всю свою деятельность рядом с Авербахом. Но в одном я неповинен: я не помышлял против моей партии. Я знаю, что заслужил суровую кару за то, то являлся в литературе пособником скрытого врага, зато, что сам вел деятельность, мешавшую проведению в жизнь решения ЦК, за то, что не помог партии разоблачить врагов. Но напрасно хотят некоторые товарищи сделать меня сознательным пособником троцкистов. Это неправда. С детских лет воспитанный комсомолом и партией, я не раз бился с ее врагами и никогда бы не пошел с ними. Если бы подозревал я, что Авербах — враг, что есть у него скрытый план борьбы против партии, я был бы первый, кто разоблачил бы его. Я был и всегда останусь верен партии.

Я никогда не вел никакой нелегальной, конспиративной и т. п. работы, как об этом сейчас говорят и пишут. Собрания налитпостовцев проходили совершенно открыто, выступал я против работников Оргкомитета открыто, — или в печати, или на собраниях партгруппы Оргкомитета. Мне казалось, что люди, входящие в Оргкомитет не сумеют правильно проводить линию ЦК. Я поэтому открыто добивался их замены. Достаточно просмотреть статьи, документы и другие материалы, чтоб убедиться в том, что я это делал открыто, ни от кого не скрываясь. Моя вина, что я не понял, что за мною действовала скрыто вражеская рука.

Дорогие товарищи, я знаю, что произведения мои недостаточно художественно высоки. Но одно в них есть, что для меня является наиболее ценным. Каждое из них посвящено борьбе партии на разных участках и этапах. Каждым своим произведением я пытался дать в области театра произведение, нужное партии, пропагандирующее ее идеи. Ни в одной своей вещи я не отразил враждебных влияний. Эта основная моя работа в литературе не была использована никем, в ней отразилось понимание мной задач партии и ее линии.

На собрании драматургов мои коллеги по перу утверждали, что я — абсолютная бездарность, автор антихудожественных пьес, ничтожный и фальшивый писатель. Они утверждали, что успех моих пьес объясняется тем, что якобы я их сам везде проталкивал, что участники моей «банды» их расхваливали и т. д., и т. п. Пусть все эти высказывания останутся на их совести. Одно только отнять у моих пьес нельзя — я не извращал, не искажал нашу действительность, я смотрел на происходящее глазами партийца, и, по мере своих слабых художественных возможностей, в пьесах своих боролся с врагами партии и страны. Я никогда в жизни не писал наспех, я всегда тщательно и добросовестно работал над материалом, писал пьесу в течение 1 ¹/₂, а иногда и 2-х лет.

Я просидел от начала до конца все четыре дня собрания московских драматургов. Я выслушал все, что обо мне говорили, я прочел все, что пишут обо мне в газетах. Я очень много пережил за эти дни, потому что таких страшных вещей в нашей стране еще не говорили ни об одном товарище. Так говорили и писали только о врагах. Все это нечеловечески трудно выдержать. Таких тяжелых дней не было еще никогда в моей жизни.

На этом собрании было много самой неприкрытой клеветы, сведения личных счетов, обливания грязью человека, который не может, не в состоянии на все ответить. Наряду с серьезными и ценными товарищами из Союза Советских писателей, меня били люди, озлобленные зато, что их враждебные произведения запрещают, а мои пьесы идут. Меня били и старые противники по групповым спорам. Еще до начала собрания меня изобразили врагом, которому не место в рядах честных советских писателей, и поэтому на собрании обо мне говорили только, как о враге, причем тех, кто и не хотел говорить, товарищи из президиума вызывали, несмотря на то, что они даже не записывались.

Товарищи из руководства побуждали беспартийных драматургов говорить покрепче. Так например, товарищь Юдин перед выступлением написал тов. Погодину²⁴: «Я рассчитываю на то, что ты выступишь мужественно». Я не знаю, много ли нужно мужества для того, чтобы еще сильнее ударить человека, избиваемого всеми. В своих выступлениях люди доходили до чудовищных обвинений. Их можно было бы привести десятки. Чего стоит, например, обвинение меня в самоубийстве поэта Николая Кузнецова²⁵, который повесился в 1924 году, в то время, как я, не имея никакого отношения к литературе, был на партийной работе в Ростове н/Дону.

В связи с моей деятельностью нелепо называли имена всякой сволочи (Пикель²⁶, Карев), с которыми я никогда не имел ничего общего. С Каревым я никогда не встречался и вообще с ним не знаком, а Пикель однажды написал по поводу моей пьесы «Суд», вслед за «Правдой», похвальную статью и этого уже оказалось достаточным для того, чтобы связывать его со мной, несмотря на то, что можно назвать десятки драматургов, о которых впоследствии разоблаченные враги питали хвалебные статьи.

Меня обвиняли во всем, даже в уголовщине, хотя и далеко нерасположенные ко мне люди говорили, что это уже чересчур, что таких обвинений предъявлять не стоит, что они ни на чем не обоснованы. В общем, меня уничтожали, втаптывали в грязь, били куда попало и чем придется. Первые мои ощущения были ощущения страшного раздражения, возмущения и протеста. Но, слушая все больше и больше, я понял, что целый ряд выступавших в основном были правы, и что за множеством всяческой клеветы и измышлений звучит голос суровой и правдивой самокритики.

Я понял, что за последнее время я зазнался, оторвался от партийной и советской общественности, я жил слишком легко, я не терпел критики, я зажимал ее, я прислушивался к голосам подхалимов, а тех, кто пытался критиковать меня, отталкивал от себя.

Связь с преступником Ягодой поставила меня в привилегированное положение и я, закрывая глаза на то, что не имею на то никаких прав, пользовался этими привилегиями, вращался в среде разложенных, не признающих никаких советских законов, наглых людей. Я стал портиться, как коммунист и как человек.

Меня много лет не критиковали, не били по-настоящему, не требовали отчета. В такой вреднейшей обстановке я жил последние годы. В драматической секции Союза советских писателей я работал мало, плохо и бюрократически. Следствием всего этого и я вилась та жестокая критика, которую я получил.

Все это очень горько и стыдно писать. Но писать нужно, потому что я понял это и должен сказать об этом партии. Я прошу также разрешения рассказать об этом и в печати.

Дорогие товарищи, я совершил тяжелые проступки. Я знаю, что я заслужил наказание. Но я получил страшный урок. Я нашел в себе силы пережить все это. Я исправлюсь, я все силы приложу для того, чтобы дать партии все лучшее, на что я способен.

В. Киршон

6/V 37.

В правом верхнем углу имеется помета синим карандашом: «От т. Киршона».

Там же. Л. 62—74. Подлинник, Машинопись с правками автора: слова, набранные курсивом, а также дата и подпись — автограф.

№8

В. М. Киршон — И. В. Сталину

14 мая 1937 года

Дорогой товарищ Сталин!

Вчера было заседание парткома организации Союза Советских Писателей. Меня исключили из партии с ужасными формулировками. Обо мне уже сказано, как о руководителе контрреволюционной группировки в литературе (это на основании литературной групповщины, которая была после постановления ЦК о ликвидации РАПП), сказано, что я переродился, сказаны такие вещи, после которых не место не только в партии, но и на советской земле.

Я совершил еще одну роковую ошибку. В 1921 году, через год после вступления в партию, когда мне было 18 лет, на профсоюзной дискуссии я голосовал за троцкистскую платформу¹. Через несколько дней, когда нам в кружке объяснили вредность этой платформы, я осудил свое голосование. Это был для меня эпизод, который не только не оставил какого-нибудь следа, но которому я просто не придавал значения, потому что всю остальную жизнь активно боролся против троцкизма и других контрреволюционных групп за линию партии. Именно поэтому я последнее время, на вопрос о том, был ли я в каких-нибудь группировках, не указывал факта этого голосования, ибо никакой группировки тогда не было и это носило случайный характер. Я могу привести тому много свидетелей. С Авербахом же я познакомился только через несколько лет после этого.

Дорогой товарищ Сталин! Благодаря своим безобразным поступкам, общению с проклятыми врагами народа, политической слепоте, разложению, которому я поддался, я попал в страшный круг, из которого я не в состоянии вырваться. Товарищи мне не доверяют, не один голос не поднимается в мою защиту, потому что с слишком подлыми врагами я имел дело, потому что вел себя последнее время недостойно коммуниста.

Но, товарищ Сталин, поймите же трагедию человека, которого обвиняют в том, что он враг партии, и который в этом не повинен. У меня нет никаких сил больше выносить эту страшную тяжесть обрушившегося на меня. Я знаю, что все это я заслужил. Ведь я так был обласкан партией, я пользовался ее доверием, я с величайшим стыдом думаю о том, как гнусно я вел себя, доведя все до такого состояния.

Родной товарищ Сталин, сейчас все опасаются не разоблачить врага, и поэтому меня изображают врагом. Ведь Вы же знаете, что это неправда. Не верьте всему этому, товарищ Сталин! Помогите мне вырваться из этого страшного круга, дайте мне любое наказание. Полученный мною урок никогда не пройдет даром.

Простите меня, что я все пишу и пишу Вам, но это — от отчаяния человека, который остался совершенно один. Товарищ Сталин, мне 34 года. Неужели Вы считаете меня конченным человеком? Ведь я еще много могу сделать для Партии и Родины.

Товарищ Сталин, родной, помогите мне.

Ваш В. Киршон.

14 мая 1937г.

В правом верхнем углу имеется помета красным карандашом: «От Киршона». По тексту письма подчеркивания красным карандашом.

Там же. Л. 77—77 об. Подлинник. Машинопись, подпись — автограф.