В СЕРЕДИНЕ ТРИДЦАТЫХ

Дневники ссыльного редактора

ДBE ТЕТРАДИ дневниковых записей Алексея Андреевича Кириллова были обнаружены его женой через неделю после гибели мужа среди книг семейной библиотеки, которую вернули после обыска, произведенного ночью 4 октября 1936 года.

Алексей Кириллов, родившийся в 1903 году и выросший без отца в крестьянской семье деревни Басурманиха Нижегородской губернии, был одним из первых комсомольцев, а позже коммунистов своей деревни, которого (после окончания средней школы в городе Балахна) послали учиться в Ленинградский Коммунистический университет. Еще, будучи студентом Комвуза, А. Кириллов начал систематически работать в советской печати в годы ее становления: в комсомольской газете «Смена», затем в «Красной газете» и в «Ленинградской правде», где он заведовал рабселькоровским отделом. Позже он стал заместителем редактора «Вечерней Красной Газеты» и директором Университета культуры журналистов.

В конце 20-х годов Кириллова посылали редактировать газету «Звезда» в Новгороде и газету «Ударник» в городе Чудово.

Некоторое время он был инструктором Ленинградского горкома ВКП(б) и заведовал кафедрой партийно-массовой работы Института агитации.

Свой дневник А. Кириллов начал вести на второй же день своего прибытия в Красноярск —19 февраля 1935 года — и вел его с порядочными перерывами в течение 14 месяцев, прекратив записи после 19 апреля 1936 года, перед тем как наступили самые тяжелые события последних месяцев его жизни.

Первая тетрадь дневника

19 февраля 1935 года

Начало новой эры в моей жизни. Красноярск

Приехал вчера, по-здешнему рано утром (около 7), а по-ленинградски — почти вечером (около 3 ч.)1

Долго мотался по городу в поисках Черкасова.¹

Почти изучил Красноярск. Маленький (после Ленинграда!) провинциальный городок. Однако, говорят, около 100 тысяч населения!

Центральная улица: магазины, кино, приличные дома. Все остальное — почти деревня. Особенно так называемая «Кача» — район, похожий на ленинградскую Охту. Здесь приплюснутые одноэтажные, низенькие домики. Все удивительно серо и однообразно. Город спрятался между горами. Енисей течет по окраине...

Не без труда «отвоевал» себе койку в Доме крестьянина. Общая комната коек на 20. Серо и грязновато.

Встретил Черкасова. Он энергичен, бодр. По-прежнему чертыхается... Сегодня почти весь день просидел у него в кабинете в ожидании. Нравится его манера руководить... Давал точные указания, что надо сделать по ликвидации аварии в затоне. Парторгу затона давал план бюллетеня — с точностью старого редактора. Я тут же написал для этого бюллетеня передовую о героизме рабочих, сутки подряд проработавших в затоне.

...Надо мне идти в крайком — «определяться». Чертовски глупое настроение! Трудно взять себя в руки — легко опуститься, потерять твердость духа. Но ничего! «Держись, Кириллов Алексей!» Все не выходят из головы дети... Кажется, я никогда о них столько не думал...

«И прошлое встает передо мною...»

Ударом хлестнуло по сердцу: увидел в витрине кино портрет Кирова. Здесь уже идет фильм.

Два дня тому назад, в дороге, он мне снился (уже в который раз после смерти!) живой, конечно, такой, каким я знал его. Куда-то мы с ним собирались на охоту…

20 февраля 1935 года

Обстоятельства усложняются.

Сегодня написал Акулинушкину такое письмо:

Уважаемый тов. Акулинушкин!² К сожалению, я был лишен возможности видеть Вас лично и поэтому обращаюсь к Вам с этим письмом как к руководителю партийной организации и как к старшему товарищу.

И надеюсь получить от Вас товарищеский партийный ответ.

Жестокий удар, обрушившийся на нашу партию, втройне тяжел для меня. Во-первых, я долго и много соприкасался в работе с покойным Сергеем Мироновичем и до сих пор не могу думать без ужаса о случившемся. Во-вторых, я работал в Ленинградской организаций, несущей непосредственную ответственность за смерть Сергея Мироновича. В-третьих, мои идейные колебания в момент 14 съезда ставят меня в ряды людей, особо отвечающих за преступление гнусной банды убийц. Решение ЦК о переброске из Ленинграда людей, хотя лишь частично причастных к деятельности оппозиций, мудро и справедливо.

Я без малейших сомнений покинул Ленинград, хотя самые лучшие годы моей работы были связаны с ним. Я ни о чем не просил ЦК (его представителя) в момент отправки и не распинался в том, что Мое участие в зиновьевской оппозиции было ничтожным и по времени, и по значению. В свете всего случившегося и ничтожное становится существенным.

Хочу лишь подчеркнуть, что до 14 съезда я все время был на ответственной партийной работе и никогда не обманывал доверие партии.

Но вот сейчас здесь, в Красноярске, я вынужден обратиться к Вам, тов. Акулинушкин, с просьбой хотя бы о моральной поддержке.

Прощаясь со мною в Ленинграде, А. И. Угаров³ сказал мне: «Поезжай, поработай хорошенько, сумей и там показать себя на деле!»

И вот у меня в руках путевка в Казачинский РИК «на техническую работу».

Сумею ли я как член партии, имеющий только одну специальность (журналиста), показать себя на работе делопроизводителя? Даст ли эта работа мне возможность отдать партии то, что имею, что приобрел за годы пребывания в партии, за годы работы в Ленинградской организации, за годы партийно-журнальной деятельности?

Я сознаю свою вину перед партией. Но надо ли за это только наказывать, бить меня, или надо заставить максимально работать для партии?

Тов. Акулияушкин! Дайте мне возможность работать! В частности, я бы с радостью ухватился за предложение поехать в Игарку зав. культбазой водного транспорта. Я вижу здесь перспективы работы, хоть и в очень тяжелых условиях.

Если же ничего сделать нельзя, дайте мне устный или письменный ободряющий ответ!

Скажите, когда можно будет рассчитывать на получение возможности работать в меру своих сил, а затем — по специальности — на газетной работе?

Я бы очень просил разрешения на сотрудничество в местной краевой печати. Если это возможно, дайте согласие.

И еще одна просьба. Когда приедет в Красноярск моя жена с детьми и матерью, дайте ей возможность работать в Красноярске. Она член партии с 1930 года, ни в каких оппозициях не состояла, ее партийная совесть абсолютно чиста. Она преподаватель вуза и только что получила квалификацию (преподавателя политэкономии). Если ее оторвать от этого дела,— это будет для нее очень тяжелым и незаслуженным наказанием.

Тов. Акулинушкин, как члена партии, прошу Вас ответить на это письмо.

Член ВКП(б) с 1921 года А. Кириллов.

20/II 1935 г.

Уф! Прочитал и стыдно стало самому. Может быть, выбросить это письмо? Не знаю, завтра решу. Утро вечера мудренее.

Эх, Люська! Тяжело, тяжелые мысли... Когда же об этом я буду только вспоминать?!.

Но надо идти узнавать насчет подводы в Казачинск.

А Люське письмо писать не могу, не знаю как!»

21 февраля 1935 года

Сегодня письмо кажется глупым, и, по-видимому, его не пошлю. Да и время ли сейчас? Мыши кажутся слонами. К черту! Послезавтра еду, и никаких писем! Буду работать хоть сплавщиком. Погода ясная, и черные мысли отходят с ночной тьмой... Сажусь писать мажорное письмо Люське.

22 февраля 1935 года

Завтра еду в Казачинск. С извозчиком договорился. Ехать, кажется, придется долго — свыше 200 км Енисейским трактом.

Буду изучать Сибирь такой, какая она есть. Делаю абсолютно необходимые мелкие закупки (вроде мыла). На крупные, к сожалению, нет денег. А надо бы кожаные сапоги! Еду в бурках, а на весну только ботинки, малоприспособленные sдля сибирских грязей. Впрочем, может быть, обстоятельства позволят раньше встретиться с дорогим семейством? Все заботы о переезде сюда падают на Люську, Милая, как ей будет трудно! Ну, ничего, с ее характером (более напористым, чем мой) она вывезет,

Сегодня ходил и думал о Казачинске. Решил: если там есть газета, буду там играть какую-нибудь «техническую» роль. Потом — писать. Все равно что. Ранние мемуары? Вроде «13 лет в Ленинграде», или «Портреты и встречи», или «Мои воспоминания об этапных моментах борьбы за партию в Ленинграде». Жаль, что не вел записи в 27-м — 28-м годах. Сколько было ценнейшего материала!

Начну работать над повестью. Попытаюсь писать краевые очерки, собирать данные об ихтиофауне. Буду просить Штейна прислать все прочитанные журналы и газеты... Это надо сделать обязательно — иначе я пропал. Думаю, что в Казачинске не достать «Драматургию и театр» или «Сов. искусство».

23 февраля 1935 года

...Еду. Позади 50 верст сибирского пути — «Енисейского тракта». Жутко «. звучит... Целый день пути — и только 50 верст! Еще три дня до Казачинска. Остановились ночевать в доме одной колхозницы, в деревне Миндрела... Мать - вдова, девочка лет 13 и мальчуган 10 лет. (Почему-то вспомнилось свое детство.) Очень симпатичные ребята, оба учатся. Мать жалуется: в колхозе живется неважно. На 600 трудодней дали только 4 центнера пшеницы и 1,5 ячменя. Все же хлеб есть. Живут.

Вечер. На столе уныло кипит самовар. За окном поднялась настоящая сибирская пурга. Как-то будет завтра ехать?..

24 февраля 1935 года

Сижу в «заезжем доме» — на первом «станке». За окном несусветная метет метель.

Трудно ехать, лошадь едва идет. Идти за лошадью еще труднее — убродно, снег в полколена. В заезжей встретился с возчиками-украинцами. Сцепились в споре по поводу того, где живется лучше: у нас или в Америке (один из них до 31 года жил в США). Стал им говорить о безработице — не верят: — В Америке пшеница десять копеек — где тут безработице быть!..

Кончился второй день пути. Пурга мела весь день. Кругом бело и пусто: «Ни луны, ни собачьего лая...» Я закутался с головой в собачью доху и почти не вылезал всю вторую половину дороги. Извозчик для увеселения все рассказывал, кого в этих местах убили и ограбили: — Эвон там, за кустами, нашли его с перерезанным горлом. А товарищ его босиком убежал и достигнул села. Ну, взял милицию да и прямо в Веселуху (деревню, сплошь состоящую из грабителей). Там убийцу и опознали. Чуть удержались, чтобы на месте его не убить...

Подобных случаев без конца. Каждый мостик отмечен каким-нибудь «убивством».

Веселенькое дело...

25 февраля

Еще один день позади. Еще один «станок». Дорога совсем испортилась. Все время идет снег. Одни ухабы. Не столько едешь, сколько идешь.

Тайга. Только сейчас я ее увидел впервые...

Днем остановились в деревне, у одного колхозника. Удивительно скверно живут. Переселенцы из Белоруссии. В хате что в Ноевом ковчеге — и чистых, и нечистых. Штук пять ребят. Теленок. Куры. Огромная семья кроликов. Пока мы пили чай, поминутно запросто заходил в избу поросенок. Увесистый пинок хозяйки его почти не смущал.

— Сколько получили на трудодень?

— Около шести килограммов.

По-здешнему мало, но жить можно. Можно уже скоро думать о более чистой хате. А то пол у них прямо на земле, с дырами. О двойных рамах понятия не имеют. Дверь — сразу во двор (впрочем, это здесь почти везде). Парадокс: чем больше леса, тем сквернее постройки. У нас на Волге бани добротней строят!

И еще: в одной деревне почти половина домов сломана. Спросил: почему? Оказывается, хозяева разбежались, а дома пошли на дрова! А кругом лес! Но выгодней (или легче?) пилить бревна домов.

27 февраля 1935 года

В Казачинск приехал вчера вечером, вымылся в бане и переночевал у моего спутника Демшина.

Сегодня с утра был в райкоме у секретаря, кажется, Рыбалкин его фамилия. Он учился в. Ленинградском Комвузе. Ничего пока о нем сказать не могу.

Потом был у председателя РИКа — Щукина. Встретил меня на редкость хорошо. Заботится о моей квартире. Где-то хотят подремонтировать дом и отдать мне. Что ж! Буду жить в «целом» доме!

Временно остановился на квартире в семье колхозников. Здесь целая куча озорных ребятишек, много квартирантов-курсантов. Номинально мне принадлежит отдельная комната, а реально — здесь хозяйничают ребята.

Завтра начинаю работать в райзо. Плановиком! Пока не представляю, что буду делать. Посмотрим.

Казачинск встретил меня более чем неприветливо. Ураганный ветер, снег, пурга... Вышел на Енисей — «свету божьего» не видно!

Все село заметено снегом. Половина домов — полуразвалившиеся хибарки. Вот такое «палаццо» будет отведено и мне. Послал домой телеграмму: «Прибыл Казачинск, настроение хорошее». Боюсь и думать о «доме».

Но надо встряхнуться: как-никак завтра на работу.

Месяц сижу без газет! Зашел сегодня подписаться на почту... Выписал Ц. О. «Правду», «Известия», «Советское искусство», «Литературную газету». Все это по моим теперешним средствам (200 рублей в месяц) слишком дорого, но надо будет сделать ряд подписок еще. Нельзя отставать. Отсталых бьют!..

1 марта

...Итак, я прожил три дня в Казачинске. Нельзя сказать, что эти дни были непродуктивны. Вчера и позавчера были партсобрания всех казачинских коммунистов. Особенно замечательно первое: прорабатывалось «Письмо ЦК» о «зиновьевцах», собрание кончилось в... 5 утра!

...Сильного впечатления местная организация не произвела, хотя есть как будто очень неплохие ребята. На обоих собраниях выступал, кажется, удачно. Огромное внимание на этом собрании было уделено райпрокурору Маркову. Его обвиняют в склочности, в кляузах, в «бузе». Боюсь судить по первым впечатлениям, но хорошего в нем вижу мало, хотя он парень умный и грамотнее многих.

С интересом слежу за председателем РИКа Щукиным. Почему-то ко мне он очень хорошо относится. Парень малограмотный, не особо владеющий русским языком (не могу определить его национальность: акцент азиатский, неправильно употребляет падежи и род существительных: «мой корова» и т. п.). Но человек искренний и с умом.

...Два дня сидел в райзо. Вчера планировал весенний сев, сегодня почти ничего не делал: заседали по этому плану, потом мне дали заполнить анкеты на... коров. Что буду делать завтра, не знаю. Помоги мне, боже, не одуреть и не впасть в тоску на этом поприще!

Все еще не решил окончательно, что делать с семьей. Здесь дают мне неплохой дом на берегу Енисея. Можно будет зажить спокойной, мирной жизнью? А в самом деле — не зажить ли годика на два? Боюсь! Предоставлю окончательно решить Люське: пошлю ей подробное изложение всех «за» и «против» — пусть подаст свой решающий голос.

2 марта

Сегодня написал Люське письмо, все рассказал о Казачинске. Пусть решает! Не сомневаюсь, решит за переезд. Тем более мое желание, высказанное обиняком,— за. Пусть будет так!

Начал знакомиться с колхозными делами. Высказал Щукину несколько предложений насчет очередных задач. В частности, необходимо немедленно проработать новый устав по всем колхозам и довести до них планы по качеству, чему здесь совсем не придается значения.

Сегодня же впервые увидел казачинское солнце. Честное слово, много при-

ятнее жить, когда на улице светло и под сапогами начинают танцевать брызги! А что будет здесь весной, когда тронется Енисей!

На реке усердно ловят рыбу. В одной протоке Енисея, закупоренной донным льдом, тухнет вода. Множество рыбы идет в речку, а там ее можно брать почти буквально руками! Говорят, некоторые колхозники уже наловили пудов по сто!

...Временами забываю Ленинград. Скоро же!

6 марта 1935 года

Где Люська? Почему нет до сих пор известий о выезде семьи? Очень беспокоюсь. Послал сегодня Мише Черкасову телеграмму — может, у него узнаю.

Стараюсь быть бодрым. Вспоминаю по этому поводу чудесный анекдот, рассказанный одним сотрудником редакции, о мальчике-пессимисте и мальчике-оптимисте.

В рождественскую ночь мальчику-пессимисту положили в башмачок подарки: ружье, трубу и заводной автомобиль. А мальчику-оптимисту — горстку лошадиного помета... Решили испытать: будет ли он по-прежнему оптимистом? Утром спрашивают: — Ну как, дети, что вам ночью подарил Дед-Мороз?

В ответ мальчик-пессимист, скорчив плаксивую рожу, прослюнявил: — Ну, что это за подарки! Ружье не стреляет, труба не трубит, автомобиль сразу поломался!

— А тебе что подарили? — спросили мальчика-оптимиста. Радостно блестя глазами, тот ответил: — А мне живую лошадь подарили, да вот, понимаете, она удрала!

Хочу быть мальчиком-оптимистом...

Сижу «на службе», составляю различные планы. Шесть-семь часов подряд щелкаю костяшками счетов. Ну что ж! И то наука: ведь я до сих пор на счетах как следует не умел считать... Постепенно втягиваюсь в «нагрузки». Вчера делал на собрании здешних колхозников доклад о решениях VII съезда Советов е и изменениях в Конституции. Говорил полтора часа. На этот раз почти удовлетворен своим выступлением, хотя и чувствую, что еще не вполне задел за живое колхозников. А 9-го и 11-го марта буду делать доклады о новом колхозном уставе на партсобрании и на колхозном. Вот тут-то я уж их «расковыряю»!

Дела в казачинском колхозе не очень блестящи. Скверно с животноводством, большой падеж молодняка. Урожай в 10 ц с га считают нормальным. Плоха организация. До сих пор еще молотят, огромное количество хлеба не обмолочено. Не закончено распределение урожая.

Колхозники жалуются: нет соли. А я, как нарочно, в своем докладе упомянул о бедственном положении польских крестьян, которые, экономя соль, варят картошку по несколько раз в одной и той же воде.

— И мы тоже! — воскликнули казачинские колхозницы.

Это, конечно, возмутительно. Ведь соль, говорят, здесь добывается всего в 50 километрах от Казачинска. Безобразное головотяпство!

Я говорил им о низком качестве урожая, о плохой обработке земли. Привел пример: из Казачинска навоз вывозят на Енисей. Какие же это хлеба думают казачинцы посеять на льду Енисея?

Несколько колхозниц выступали с очень толковой критикой.

Ходил в библиотеку.

Прочел там Ростана. Еще раз перечитал «Сирано де Вержерака» — гениальная вещь! И как отчаянно бледны все прочие его вещи по сравнению с «Сирано»!..

Вот что значит написать одну удачную вещь!

Судьба Грибоедова... Судьба на сегодня Афиногенова («Страх»), Юрия⁴ («Неделя») и многих других...

7 марта 1935 года

Ура! Получил от Люськи телеграмму: «Пятые сутки едем». Телеграмма из Омска — завтра будут в Красноярске.

Да здравствуют новые заботы по переселению моих дорогих деток в Казачинск! Ах, если бы это уже свершилось!

Думал: что делать?

Давно носил мысль: написать А. И. Стецкому, попросить совета. Авось ответит и хотя бы ободрит. А может, поступит формально и пошлет письмо «по инстанциям». Тогда удовольствия я иметь не буду.

Вот письмо:

«Алексей Иванович!

Это пишет Вам Кириллов, которого когда-то Вы знали по работе в «Ленин-

градской правде». Одно очень неприятное обстоятельство заставило меня обратиться к Вам с личной просьбой о товарищеском совете.

В момент 14 съезда, учась в Ленинградском Комвузе, я имел колебания по некоторым вопросам и голосовал за ленинградскую делегацию на съезде. Изучив материалы съезда, я решительно порвал со своими колебаниями, сразу после съезда принял активное участие в борьбе с сильной еще тогда в Ленинграде оппозицией (я был прикреплен к «Большевику» и в 3-х цехах вел проработку материалов съезда). Все последующие годы я был на газетно-партийной работе и вел активную борьбу с осколками зиновьевщины в Ленинграде. На обеих партчистках я подробнейше рассказывал о своей грубой ошибке в момент 14 съезда партии.

Когда случилось у нас в Ленинграде это огромное несчастье и в свете этого чудовищного преступления стала рассматриваться вся работа всех, имевших то или иное Отношение к оппозициям, я просил в своем коллективе (работал я тогда в качестве замредактора «Вечерней Красной Газеты») обсудить и мой большой грех. В коллективе мне сказали, что у них нет против меня никаких данных и нет основания мне не доверять. То же самое было сказано и в руководящих партийных организациях. Потом встал вопрос о переброске из Ленинграда всех, замешанных в оппозициях. Представитель ЦК т. Цесарский сказал мне, когда я выбрал себе Красноярск: «Поезжай, будешь там работать в вузе».

В Красноярске я получил путевку в Казачинский райисполком, «на техническую работу». Здесь я усердно занимаюсь переписыванием статистических сводок и планов.

Конечно, для большевика никакая работа не позор, я я буду работать на любом участке. Но меня волнует одно: я лишен возможности работать в тех областях, по которым у меня есть навыки и специальность. Я имею в виду газетную и театральную работу. Работая в газете, в последнее время я более двух лет отчасти специализировался на театральных вопросах, очень люблю это дело и хотел бы вообще уйти временно на театральную работу. Почти согласился с Предложением пойти замдиректора б. Маряинского театра.

Теперь, как никогда, на работе я должен показать себя, оправдать доверие, оказанное мне парторганизацией. Сумею ли я сделать это, работая на совершенно новом для меня (и, говоря искренно, малоинтересном) деле? Теряя прежние навыки, квалификацию,— не оторвусь ли я от жизни и верну ли партии то, что получил от нее и в процессе партийной учебы, и в процессе порядочной партийной работы? Эти вопросы мучают меня, и я не знаю, что предпринять.

Самое тяжелое: хочу работать и не могу работать!

Я был бы уже счастлив, если бы вот здесь, в Казачинске, дали мне редактировать (т. е. одному делать с начала и до конца, до набора включительно) местную газету.

Дорогой Алексей Иванович!

Очень прошу вас: дайте товарищеский совет, ответьте — могу ли я вообще ставить так вопрос? Или мне надо успокоиться и честно делать то маленькое дельце, на которое меня сейчас поставили?

Никому я не жаловался и с просьбами не обращался. Вздумал написать Вам, потому что хорошо помню: Вы чутко относились всегда к любому из моих вопросов в процессе работы в «Ленинградской правде». Кстати, работая последние, годы в Ленинграде, в газете и аппарате горкома, всегда встречал такую чуткость со стороны Сергея Мироновича.

Моя работа после 14 съезда:

1.   секретарь партотдела «Ленинградской правды»,

2.   зав. рабселькоровским отделом «Ленинградской правды»,

3.   ответственный редактор новгородской «Звезды»,

4.   ответственный редактор чудовской газеты «Ударник»,

5.   инструктор горкома ВКП(б) и зав. кафедрой парт, массовой работы Института агитации,

6.   зам. редактора «Вечерней Красной Газеты» и директор Университета культуры журналистов.

Жду от Вас товарищеского совета. Совершенно не претендую на какие-либо официальные выводы.

А. Кириллов».

Посмотрим, мальчик-оптимист, что из этого выйдет!..⁵

8 марта 1935 года

Незабываемая ночь в июле 1928 года...

Работал я тогда секретарем партийного Отдела «Ленинградской правды» (попутно заведовал библиографией и вел «Листок РКИ», а также «принимал» поэтов. Козев, сотрудник отдела, кричал: «Прячь ножницы, поэты идут!»).

Июльский Пленум ЦК. На собрании партактива Ленинграда отчет о Пленуме делает Сталин. Я, как всегда, на своем месте, т. е. за столиком, рядом со стенографисткой. Впервые вижу Сталина. Почти такой, как на портретах. Только шадрины на лице и почему-то ниже ростом. (Когда я позже стоял рядом с ним, показалось, что он чуть ниже меня.) Коренастый и крепкий. Говорит с изрядным грузинским акцентом. Говорит без ораторских приемов, спокойно, страшно «назидательно».

Говорит, как рубит:

«Во-первых, она неправильна потому...» Это его ответ на вопрос, заданный после доклада: «Правильна ли сегодняшняя передовая «Ленинградской правды»?

Эту статью, написанную Петром Петровским (тогдашним редактором), Сталин распушил до основания. Она отражала взгляды правой оппозиции, тогда еще наружу не вышедшей. Сталин же сказал: «В Политбюро ЦК' по всем вопросам единство...»

— Вы спрашиваете, что же в ней правильного, — в заключение сказал он о передовой. — Правильно в ней то, что она призывает нас к борьбе за выполнение решений ЦК. Что ж! С паршивой овцы хоть шерсти клок!..

Когда кончился актив (часов в 11 ночи), было решено стенограмму выступления напечатать в завтрашнем же номере газеты. А это значило: надо сейчас же достать и править стенограмму речи. Обычно этим делом занимался я.

Около 12 ночи я уже на Каменноостровском, на квартире у Сергея Мирооновича. Шофер остался ждать меня у подъезда. Когда я приехал, к работе над стенограммой еще не приступали. В кабинете сидел Товстуха (секретарь Сталина), потом сюда вошла Сталин и Сергей Миронович.

— Сейчас я начну править стенограмму, — сказал Сталин. Он взял первый лист и стал вписывать новый текст. Больше никто к стенограмме не прикасался. А если Товстуха, читающий готовые листы, делал какую-нибудь правку, то Сталин обязательно брал этот лист и опять тщательно проверял все вновь.

Я был поражен, впервые видя такую тщательнейшую отшлифовку каждой "мысли. Тогда это мне даже показалось «педантизмом». Только позднее я понял, что это и есть сталинский стиль литературной работы. И поэтому так чеканны, просты и глубоки сталинские формулировки!

Время близилось к двум часам ночи. Все молча сидели и смотрели, как работает Сталин, не зная, чем помочь ему. Мироныч брал со стола из коробки папиросы и по своему обыкновению пускал дым не затягиваясь. Я тоже, боясь задремать, курил эти же папиросы.

— Нет, так у меня долго не выйдет, — сказал Сталин, видя, что за два часа работы готовы не более 8—10 листов.

Я предложил: — Давайте, я пошлю сейчас шофера за машинисткой. Он мигом вернется.

Но Мироныч решил взять свою машинистку. Он позвонил по вертушке Свешникову, и через минут пятнадцать еще не проснувшаяся как следует машинистка с машинкой вошла в кабинет.

Я свез в набор первые листы. По пустынному и прекраснейшему ночью Каменноостровскому мы с шофером Соловьевым летели стрелой.

В редакции меня ждали с величайшим нетерпением. А я всех «обрадовал» сообщением, что последние листы будут готовы лишь к семи утра.

Поехал опять на Каменноостровский. Бегом поднялся по лестнице, позвонил. Дверь мне открыл сам Мироныч.

В кабинете Сталин стоял чуть расставив ноги, слегка наклонив голову к машинистке. В правой руке — листы стенограммы, в левой — трубка. Он диктовал очень медленно, не раз переделывая уже сказанное. Наверно, целый час стоял он в этой позе, не сходя с места. Затем делал несколько шагов, чтобы опять застыть в неподвижности. Так передиктовал Сталин всю стенограмму.

До семи утра я еще раза два ездил в редакцию, возвращался, взбегал по лестнице, звонил. И вновь мне открывал дверь сам Мироныч.

Мне казалось, что ему очень хотелось спать, но он все время шагал по кабинету или стоял, даже не присаживаясь.

Уже высоко взобралось солнце, когда я в последний раз ехал по Каменноостровскому к Неве. Запомнилось: на мосту мы обгоняли машины, наполненные пьяными, возвращающимися с островов, с ночной гулянки. Раскрашенные проститутки что-то пьяно кричали омерзительное, должно быть, обижаясь, что мы их всех обгоняем и так бешено несемся.

Я почти ничего не чувствовал. Я устал и был полон впечатлений вечера и ночи...

В свете чудовищного преступления, жертвой которого стал Мнроныч, в этой истории меня сейчас поражает одно: как мы плохо тогда охраняли Сталина! Ведь я приезжал к парадной, входил на лестницу и не видел ни души. Я звонил — Мироныч открывал мне дверь, и прямо против двери, через маленькую прихожую, стоял Сталин.

У Кирова я вообще был несколько раз, и всегда к нему пройти было необычайно просто, и часто дверь открывал он сам.

К сожалению, все это лишь запоздалые воспоминания...

11 марта 1935 года

Сегодня воскресенье — здесь выходной день. По этому случаю с утра метель. Сейчас — после обеда — ураганный ветер с пургой. Занятнее всего, что почти все время проглядывает солнышко.

Утром сходил на базар, взял фунт маела за 10 руб. (это 5 процентов моего месячного дохода). Потом взял у хозяина квартиры его допотопное ружье и лыжи и пошел в лес, невзирая на метель. Ружье оригинальное: в нем все время что-нибудь «западает» или «выпадает». Вез перочинного ножичка для «текущего ремонта» с ним в лес не ходи. Не менее оригинальны и лыщи, так называемые «сибирские». Их длина не более метра, а ширина около четверти метра. Крепление ременное. Особенность этих лыж: по мягкому снегу они проваливаются, по жесткому — не скользят! В лес так на них и не попал...

Настроение гадкое. Скучно! Что-то делается в Красноярске?..

Вечер. На улице мрак и метель.

Только что прочел «Цусиму». Вот в Ленинграде так и не, успел, а здесь прочел. Вообще здесь я больше читаю и перечитываю.

Вспоминаю Ленинград.

Почему-то все воспоминания — вокруг Кирова.

Незабываемая ночь в июле 1928 года...

Только сел писать, и вдруг телеграмма: «Сегодня самолет сбросит тебе пакет аэродром. Приезжай скорей. Кириллова».

Черт возьми! Да ведь сейчас 9 часов вечера, а самолет летел утром! Не могли мне доставить вовремя телеграмму! Полетел мой пакет в Игарку, если только, на мое счастье, самолет не сел на ночевку из-за плохой погоды. Завтра узнаю!

12 марта

...Предположение, что самолет сел на ночевку, всю ночь мне не дало как следует уснуть. Чуть свет я побежал на «аэродром», т. е. на Енисей. Река была пустынна, и только пурга бушевала на ней. Вспомнил: мне говорили, что летом самолеты садятся за деревней, в поле. Побежал туда. Ветер и пурга били мне в лицо, дорога была убродна, и я вспотел, как собака. Поле оказалось так же пусто, как и река.

Дал Люське телеграмму: «Самолетик-то ау!»

Весь день бродил, как укушенный, и вдруг над улицей вижу — самолет! Он явно идет на приземление, делая круг над селом.

Бегом пустился на Енисей и, утопая по колени в снегу, весь мокрый, подбежал к самолету. Получил пакет. Люська пишет: разум подсказывает решение остаться в Красноярске.

Да, да!.. Это, безусловно, верно. Если не брать курса на «мирную сельскую жизнь» (а эта перспектива чревата многими опасностями при моем характере), надо пока перебиваться так.

Разлука — стимул к работе. У меня — да...

Сегодня же получил телеграмму: «Четырнадцатого утром самолетом буду Казачинске Людмила».

Вот это здорово!..

Всё здесь обсудим и окончательно решим. Лишь бы благополучно закончилось для нее это воздушное крещение!..

14 марта

С самого раннего утра я ожидал Люську. Выбежал на улицу часов в 7: какова погода? Погода летная. В 10 ч. 30 мин., сидя в райзо (сидел как на угольях), услышал гул самолета. Молниеносно вылетел сам на улицу. Увы! — это был самолет с низовьев Енисея, а не из Красноярска.

В 11 ч. — снова шум мотора. Опять я моментально на улицу. Самолет из Красноярска. На нем должна быть Люська. Но что это? Самолет и не думает делать круг над селом. Еще минута, и мотор уж затихает вдали, над Енисеем. Нет Люськи!

Понуро возвратился к своим «планам». А через час телеграмма: «Самолетом вылететь не удалось. Изобрети способ увидеться. Жду. Людмила». Легко сказать «изобрети»! Способ у меня один: клянчить об отпуске дней на 10 и ехать за чей-то счет (если за свой — кишка не выдержит) до Красноярска. Четыре дня туда — четыре обратно. Ночевка в «заезжих». Что ж! Попробую...

15 марта 1935 года

Написал письма Сашке Штейну и М. Чумандрину. Умоляю их выслать мне читанные газеты и журналы, т. к. я их здесь не имею.

Посмотрим, как они ответят.

Вчера на собрании в колхозе делал доклад о новом уставе. Сделал сносно. Почему-то всех особо заинтересовал вопрос об исключении из колхоза. Видно, этот вопрос здесь имеет кой-какую историю. Высказывались мало и неинтересно.

Безобразный факт: сегодня встал и не нашел воды для умывания — на печке стояло ведро со снегом. Спросил: почему нет воды? В ответ услышал: «У нас установлена норма — две кадушки на неделю, больше нельзя, конюх лошадь не дает. Вода вчера вся вышла, а ехать по воду можем только завтра...»

Такое головотяпское решение правления колхоза граничит прямо с вредительством.

Жить на самом берегу Енисея и получать такой «водяной паек» — это плохая агитация за колхоз!

Увижу председателя колхоза. — заставлю немедленно отменить эту чертовщину.

К вопросу о животноводстве: в Казачинском колхозе из 37 поросят пало 32.

Из Протокола № 6 общего собрания членов Вилимского колхоза от 11/III-35 года:

Вопрос т. Матвеева докладчику: «Чем объяснить понижение численности поголовья рогатого скота на 1 января 1935 года?»

Ответ докладчика! «За счет выполнения мясоналога в 1934 году и 50% за 1935 год».

За такой «ответ» надо бы с докладчика спустить шкуру! Хорош агитатор!

О качестве работы наших колхозников: на днях «случайно» нашли в поле 8 кладей необмолоченного хлеба.

Казачинцы все продолжают возить навоз на Енисей...

11 апреля 1935 года

Почти месяц перерыва в записях.

За это время сумел съездить в Красноярск. Но как мучительно трудно было это организовать! Ходил по пятам за Щукиным и Белобородовым, упрашивал отпустить меня на 10 дней (8 дней одна дорога). Сколько возни с лошадьми! Наконец, при горячем участии агронома Н. Ефимова (с которым, кажется, я уже подружился), все уладилось...

Ехал почти без приключений, тараканьим маршем — 50 — 60 км в сутки. Впрочем, приключения все же были. На дорогу агроном дал мне свою теплую шубу, а у меня ее сперли в деревне Таскиной. И. еще: у возчика моего, колхозника Федота, случился... пожар! Высекал он огонь (до сих пор пользуется огнивом вместо спичек) — искра попала в кошель с табаком, а кошель был водворен в карман. Ехал я на задней лошади и слышу: паленым пахнет! Глянул вперед — над Федотом облако дыма. Горят его штаны, а он идет себе с трубкой в зубах и ничего не замечает. Общими усилиями «пожар» был ликвидирован.

...Выехал я из Казачинска зимой, а приехал в Красноярск почти летом. У нас заваль снегу, а там все уже чисто и ходить уже можно чуть ли не раздетым. Вернулся сюда — и вновь зима! Вот сегодня на улице сугробы выше головы, знатный мороз, ни малейших признаков весны. Даже тетерева еще не докуют.

Семью застал 'в Красноярске почти в полном благополучии. Крохотная квартирка (бывшая банька), с окошечком на уровне земли, всего 8 — 10 кв. метров, но зато вполне самостоятельная, с электричеством и водопроводом. Ребята целый день во дворе и окрепли. Люська выглядит несколько лучше, чем в Ленинграде. Много работает в Политотделе... У нее большие материальные возможности для организации хорошего парткабинета, Создание которого ей поручено...

На все свои ленинградские письма ответов еще не получил. Неужели все окажутся сволочами? Этому трудно поверить...

Надо будет послать напоминание...

Живу в новой квартире. В доме совершенно один. Это и хорошо, и плохо. Много отнимает времени топка печей, мытье посуды...

Все жду, когда начну писать...

Думаю, ищу центральную ось.⁶

Страшно расстроила местная «пресса». Вышли два первых номера казачинской газеты «Колхозная правда». Никогда не видел ничего до такой степени

неграмотного. В одной передовой статье газеты № 1—63 грамматические ошибки! Это не газета, а сплошной учебник по ликвидации элементарной грамотности!

Вчера прочитал № 2 газеты и пошел к секретарю райкома Рыбалкину скандалить — ведь это преступление выпускать такую чушь! Просил его: дайте мне в порядке партнагрузки техническое ведение газеты.

Неужели в этом откажут? Ведь это глупость, несусветная чушь! Если бы такой отказ был для меня достаточно авторитетным, честное слово, я бы пал духом и натворил бы глупостей. Впрочем, всего можно ожидать...

Ведь приходил ко мне парторг здешнего колхоза Игнатьев, просил, чтобы я прикрепился к колхозной ячейке для постоянной работы. Очевидно, мои доклады их удовлетворили. Я послал его в райком заручиться там согласием на такое прикрепление. Но больше он ко мне с этим не приходил: очевидно, там отказали... Это глупо и непартийно!

Ладно, пойду на работу. Эти записи только настроение портят.

16 апреля 1935 года

... Езжу по колхозам, составляю приходно-расходные сметы и делаю доклады о съезде колхозников. Сейчас сижу в Дементьевском колхозе. Буду выступать перед аудиторией, половина которой по-русски ни слова не понимает: одни татары, среди которых женщины абсолютно незнакомы с русским языком, а мужчины немного говорят по-русски. Деревня эта потонула в тайге — кругом лес почти непролазный... Председателя не застал, говорил с бригадиром. По его словам, к весне все готово: семена, инвентарь, люди, лошади.

В этом колхозе только две обобществленные коровы и две телки. Живут, по-видимому, бедно: у многих нынче не хватает своего хлеба. Подсобных заработков не имеют. Почему-то забросили выработку терпентина, которой раньше занимались. А вокруг масса возможностей для приработка — все из леса. Даже смолы и дегтя не добывают. Рядом с деревней тысячи га малины — при желании на одной малине можно бы заработать тысячи рублей.

Сегодня ночевал в Новотроицком колхозе — это уголок Украины, не по пейзажу, конечно.

24 апреля. Деревня Ерзовка

Послан сюда уполномоченным по весенней посевной кампании. Ирония судьбы! 24 апреля, а я дорогой чуть не обморозился — собачий холод, не менее 20 градусов, бешеный ветер, и дорога вполне зимняя.

Только утром получил из Красноярска письмо, что все благополучно, что Люська довольна работой и занята ею по горло. Я ей бешено завидую.

И вдруг перед самым моим отъездом в Ерзовку телеграмма: «Меня безобразно оклеветали. Приездом начальника, надеюсь, все выяснится».

Как обухом по голове!..

Что такое с Люськой? Какое еще новое испытание нам подготовила судь-ба? Очень расстроен. Главное — ничем не могу помочь. Проклятое бессилие!

Но некогда расстраиваться — надо браться за работу. Мой сельсовет — из двух колхозов: Ерзовский и Тюльковский. Колхозы только что разделились и все еще между собой скандалят из-за сена, телег, сбруи. Посмотрел в Тюльковке лошадей — одры! Их надо немедленно на отстой. Благо до посева здесь остается почти месяц — тайга диктует свой календарь!

Завтра займусь изучением Ерзовского колхоза.

После выхода третьего номера районной газеты, такого же безграмотного, как первые, написал обзор и отправил его в «Красноярский рабочий». Это будет взрыв бомбы! Подождем результатов.⁷

За это время получил только одно письмо не от родных — от художника Саши Виханского, теплое, дружеское. Тронут. Остальные молчат. Снова послал через Сашу письма друзьям-газетчикам. Требую прочитанных газет и журналов. Неужели опять не ответят?

25 апреля 1935 года

Сижу в конторе колхоза Ерзовки.

Ну и порядочки здесь! Наблюдаю, как все правление колхоза наряжает баб белить новое помещение конторы. Никто не идет. Председатель матерится.

— Брошу, — говорит, — все к... матери. Пойду в райзо — отдам печать, пускай судят...

Парень этот почти совершенно неграмотный, нерешительный.

Как такому руководить колхозом?

Из головы не идет вчерашняя телеграмма...

Бегло осмотрел семенные запасы колхоза... Надо срочно обменять невсхожие семена пшеницы.

Плохо поставлена охрана: один амбар совершенно «общедоступен». Нет кузнецов — не готовы телеги и сбруя. Шорник обещался к 12 мая все сдать. Наметил в ближайшее время: 1) проверить, как обстоит дело с полевыми станами... 2) выбрать лошадей на немедленный отстой, 3) выделить на предстоящие праздники (пасха и 1 Мая) усиленную охрану.

Трудовая дисциплина — гвоздь. Об этом сейчас буду говорить на собрании колхозников.

26 апреля. Ерзовка

Вчера вечером было колхозное собрание. Трудная публика!

Во-первых, по случаю завоза водки в кооперацию к праздникам полдеревни напилось. С самого утра был пьян завхоз, потом выбыли из строя счетовод, секретарь сельсовета и другие колхозники. На собрании устроил им разгром, но не знаю — поможет ли? Бабы кричат:

— Не возите водки!

...На собрании окончательно убедился: председатель — унылая личность, растяпа, паникер, все время кричит об «отставке».

Понравилось выступление одной колхозницы об организации детского праздника 1 Мая:

— Была я на съезде колхозников... Вперед нас выпустили челноковских пионеров. Все с красными флагами, пели и высказывали нам... Слезы у меня брызнули. А вы жалеете для детей пуда муки!

Очень горячо говорила. Сегодня же еду в Тюльковку — мой второй колхоз. А потом — в Казачинск — ждать самых скверных вестей от жены. Что же там могло произойти?!

10 мая. Ерзовка

Много времени прошло!

Прошли первомайские праздники, отметил их тем, что сделал два доклада: в Ерзовке и Тюльковке.

Ездили с агрономом Ефимовым верхами, была чудесная погода. Потом ездил с Щукиным и Рыбалкиным в Челнокове — принимать новый колхозный устав. Впервые написал об этом в местную газету, которая по-прежнему остается неграмотной из-за цолной неграмотности ее редактора. За эти дни уже «прошел» Енисей — лед тронулся 30 апреля.

Из дома скверные вести. Точнее — почти никаких вестей. Получив от Люськи тревожную телеграмму, я ждал разъяснения. Запросил телеграммой: «Как дела?» На этот вопрос получаю глупейший ответ: «Тоже скучаю». А первого мая пришла от них поздравительная телеграмма. Затем 5 мая, когда я находился в Челнокове, передали по телефону еще одну телеграмму: «Приезжай договариваться переезде семейства. Не работаю».

И вновь ни малейшего разъяснения! Что это значит? И как я могу сейчас отсюда уехать?! Послал ответ: «Посевная, выехать не могу». Молчат. Черт знает какое настроение!

Вчера вновь поехал в Ерзовку. «Поехал» — это только говорится, а точнее, пошел, не стал клянчить лошади. До Тюльковки — 15 километров шел пешком пять часов! На дороге грязь непролазная: одну ногу вытащишь — другую засасывает. Ноги совершенно мокрые. А по снегу идти еще хуже: ноги проваливаются. В довершение всего — дождь всю дорогу!

А сейчас — все это в прошлом, ибо чудесный солнечный день (точнее — 6 часов утра), легкий мороз, поют косачи, и бодрость на душе.

Вчера вечером с активом обсуждали устав...

Семена, как и следовало ожидать, оказались невсхожими. Дали наряд — менять. Пахать начнут не ранее 18 мая. А директива края — к 25 мая закончить сев! Ох эти краевые «планирования»! Агроном Ефимов получил из края телеграмму-приказ: «На такой-то площади произвести снегозадержание».

Он ответил телеграммой: «Задержали на всей территории района один метр. Ждем дальнейших указаний».

А тем временем будем следить за землей, чтобы не упустить ни одного дня.

Первого мая ходили в Тюльковке на тетеревиные тока. Подыскали под-

ходящий ток, поставили так называемый «скрад» (замаскированный шалаш). Завтра пойдем бить «косачей»...

В Казачинске ходили за утками. Втроем убили двух чирков. Прилетели гуси. Скоро поедем их караулить на остров...

Здесь ребята ловят петлями глухарей...

Писем из Ленинграда нет.

Временами злюсь бесконечно, а временами все забываю. Обидно! Друзья-газетчики молчат, несмотря на мои красноречивые напоминания. В чем дело? Неужели там уже создали против меня такое «общественное мнение»?..

Скучаю по театру — не в смысле посещения, а с удовольствием пошел бы сейчас работать в любой ленинградский театр. Почему я этого не сделал раньше? Впрочем, результат был бы тот же!..

Не вижу отсюда жизни искусства и еще острее скучаю. Наконец-то на почте приняли подписку на «Литературную газету», «Советское искусство», «Театр и драматургию». Все это очень бьет по карману, но, если будут высылать, все равно буду выписывать постоянно.⁸

20 мая. Ерзовка

За эти дни произошло нечто ужасное. Страшно записывать. Мучительно думать об этом...

Утром II мая я возвращался из Ерзовки в Казачинск. Прежде чем идти домой, зашел в райисполком. Здесь узнал поразительную новость: от Люськи в мое отсутствие была телеграмма: «Встречай в Пискуновке».

Оказывается, она с вещами выехала в Пискуновку — это 15 км от Казачинска (т. к. дальше теплоход не идет), и там будет ждать меня, переехав на нашу сторону, а наша сторона — это лесная глушь — ни домов, ни дороги, сплошная тайга и болота. Телеграмма эта попалась, к счастью, Ефимову, и он в тот же день, не заходя домой, выехал в Пискуновку, а по дороге добыл возчика. Полтора дня он ждал теплохода, возчик матерился, но агроном почти силой его удержал. Наконец прибыл запоздавший теплоход, и вещи наши были доставлены на хранение в надежное место. Ефимову с Люськой пришлось переночевать на противоположной стороне Енисея у родственников агронома...

...Только что пришел с поля. Сегодня двадцатое, через пять дней официальный срок окончания посевной. А у меня засеяно в Ерзовке около 12 га и примерно столько же в Тюльковке.

Начали сеять 15—16 мая. местами в снег, все сверхранним севом. А сейчас вот уже второй день чертова погода — снег и дождь. Сегодня с утра покрыло землю снегом на вершок. Через каждые 10 минут идет или снег, или дождь! В поле — грязища! Пахать и сеять — нельзя! Нельзя и простаивать; Что делать?..

РАЗГАДКА ТАИНСТВЕННЫХ ТЕЛЕГРАММ

Жена приобретала для парткабинета Политотдела книги для создания библиотеки. Работала она с увлечением, горячо, и дело подвигалось, хотя книг в книжном магазине не было, и приходилось их приобретать у букиниста или в комиссионном магазине, где и было куплено полное собрание произведений В. И. Ленина 1-го издания. При выдаче одного из томов Ленина помполиту для его подготовки к очередному политзанятию, которыми было поручено руководить Люське, из книги выпала старая, пожелтевшая от времени листовка о профсоюзной дискуссии за подписью Троцкого.

Людмила обратилась за советом к замначальника Политотдела Шекку: что делать с этим документом? Шекк ответил: «Давай мне, я спрячу ее в стол, под ключ».

Когда на другой день Кириллова проводила очередное политзанятие с помполитами, где как раз прорабатывалась тема «Профсоюзная дискуссия», Шекк вынул из стола листовку и показал ее всем присутствующим. Это и послужило, как видно, поводом к тому, что в Оргбюро было подано от помполитов и Шекка заявление, что Кириллова «распространяет троцкистские листовки» (кстати, в 1-м издании произведений Ленина текст этой самой листовки напечатан в конце тома в виде приложения).

В отсутствие начальника Политотдела Черкасова, который как раз в эти дни находился в командировке в Москве, сам Шекк поставил на партийном собрании политотдельцев накануне 1 Мая вопрос об исключении Кирилловой из партии «за распространение контрреволюционного троцкизма».

Обо мне на собрании говорили, что я несколько раз исключался из партии (это явная ложь!), что сейчас я в ссылке и тому подобную подлую чушь. А Люську окрестили «контрреволюционеркой» и вынесли решение об ее исключении из партии...

Для Люськи и детей начались страшные дни. Дети политотдельцев кричали нам в окно: «Вы Кирова убили!» Разбили оконное стекло, бросая в него камни. Мою старенькую мать и сына-школьника по дороге в школу тоже забрасывали камнями. Жены политотдельцев замахивались на Люську топором. А когда она попыталась обратиться за защитой в ГПУ, куда принесла эти самые камни, там ее выслушали в полной растерянности и ничего не сказали.

Люське удалось установить, что человек, продавший в комиссионный магазин том Ленина с вложенной в него листовкой, — бывший партиец, исключенный из партии за темное прошлое, однако никто в Политотделе никаких оправданий в расчет не принимал. Не помог и начальник Политотдела Черкасов, который по возвращении доказывал, что в 1925 году Кириллов вместе с ним в Комвузе боролся против зиновьевцев и троцкистов.

Сейчас дело за решением Политуправления. Неужели там просто «проштампуют» это чудовищное, издевательское постановление?! Тогда — только ЦК. Но до тех пор от меня потребуют «отмежевки» — в лучшем случае, в худшем — gпросто «заклеймят», и точка!

Я стараюсь быть бодрым и готовлюсь драться за право быть в партии, за право быть на земле.

Как раз на этих днях опубликована речь Сталина о кадрах, о заботе по отношению не только к большим, но и к «маленьким» работникам, о бережном отношении к человеку.

Прекрасная, глубоко взволновавшая меня речь. Теперь-то уж я понимаю на своей шкуре, как дорого действительно человеческое отношение к людям. Но где, в какой инстанции я найду его? Неужели мне придется идти «за правдой» до Москвы? А до тех пор терпеть унижения, муки, оскорбления!..

Люська уехала в Красноярск. Подаст апелляцию, заберет семью и приедет в Казачинск. Что ждет ее здесь? Более гнусного положения, кажется, не бывает.

Кому это нужно, черт возьми?!

Провокационно-фашистское поведение Шекка, судя по моим личным наблюдениям и по характеристике Черкасова, меня не удивляет.

Но парторганизация?! Как она так легко согласилась с этой убийственно «простой» версией?..

Как жалко в наш век тратить нервы, силы на такую борьбу! Неужели это обстоятельство надолго выбьет меня из жизненной колеи?

Жду самого худшего, готовлюсь.

Пока — дух мой бодр.

Несколько дней провел на полях Ерзовского и Тюльковского колхозов. Против меня словно заговор «сил небесных» и «земных»: с неба дождь и снег, на земле — страшная организационная беспомощность руководителей, особенно в Ерзовке. Приходится вмешиваться в мелочи. Вот сегодня «позабыли» на полевой стан завезти питание. Приехал в деревню сам — скандалить: почему не везут рыбу и картошку.

Сегодня же: вижу, пахарь на двухлемешном плуге пашет на глубину 6—8 см. Остановил, указал. Горе-пахарь со мной согласился: да, действительно мелко. Стали переставлять лемеха плуга — возились больше часа и сломали! Почему же плуги не были выверены заранее?

В Тюльковке несколько лучше. Но и там норм вспашки не вырабатывают. Отчасти .это объясняется разбросанностью массивов, выборочной (из-за ненастья) вспашкой...

Идет дождь. В избе кашляют простуженные ребятишки Балашкина...

Муторно на душе и невозможно забыть главное, случившееся с Люськой.

24 мая 1935 года. Ерзовка

Кажется, что я уже бесконечно давно живу «посевной» жизнью. С утра до вечера, а иногда и всю ночь — в поле. Вот сегодня 24 мая — завтра срок окончания сева. А у меня и до половины Далеко. Кто виноват? Конечно, прежде всего объективные причины. Почти все десять дней, что идет сев, дождь сменяется снегом и адскими холодами. Если с утра нет дождя, значит, мороз. Все это страшно тормозит сев. Работают урывками. Только второй день идет нормальная работа.

Конечно, и от нас зависящие причины имеются. В Ерзовке ни к черту не годное руководство. Председатель Крашенинников ни на что не способен, кроме скандалов по самым пустяковым поводам. Это прямо зощенковский тип...

— Вот что, товарищ уполномоченный по севу! — заявил он мне. — Судите меня, что хотите делайте, а я за посевную не отвечаю. Мне семейные обстоятельства не позволяют: я с женой разделяюсь!..

Сегодня ночевал на заимке, на голой земле. Страшный холод, замерз и поэтому встал особенно рано. Спрашиваю конюха:

— Кормишь лошадей?

— А чем я их кормить буду, раз овса не везут!..

— Как так? — спрашиваю.

Оказывается, председатель колхоза заявил, что фуражный овес съеден весь и кормить больше нечем. Все съели и... точка! Этот уже просится под уголовный суд.

А меня зверски обманули, уверив, что фонд в 40 центнеров выделен на посевную.

Под стать председателю и завхоз Царев, пьяница и, по-моему, жулик. Сгноил колхозную пшеницу и школьный овес.

Сейчас все дела по посевной переложили на Валашкина. Интересный тип: совершенно неграмотен, но умен, с феноменальной памятью и смекалкой. Вся посевная «математика» у него в голове. Сам о себе говорит: «Этой бы голове да науку!..» О нем как-нибудь напишу подробнее...

На меня возложили обязанность распространения государственного займа. Приходится уговаривать каждого до седьмого пота!

Нет актива, нет помощников. Уполномоченный по району — юнец, неспособный связать двух слов. Ему подписки не провести и за два года!..

...Из-за непогоды и занятости на охоту не хожу. Только попутно...

А третьего дня вдвоем возвращались лесом, и вдруг слышу неистовый крик председателя Тюльковки: — Кириллыч! Стреляй, стреляй!

— Где, куда, по чему?

...И мне почти в лицо крыльями — гуси...

12 июня 1935 года

В лесу между Матвеевкой и Вараковщиной

Послал письмо в «Правду» с просьбой защитить двух коммунистов от нависшей беды, внеся в него некоторые редакционные исправления (несколько изгнал панику, хотя основания для оной — налицо).

За это время закончил в Ерзовке свои посевные дела. Несколько дней мирно жил в Казачинске.⁹

Пошел к секретарю райкома Рыбалкину и рассказал ему о беде с Люськой. Тот, конечно, испугался. Сказал: «Большое счастье для нее и для тебя будет, если восстановят...»

Я и сам это знаю...

Хочу отправить Люську в Москву, но это связано с целым коробом трудностей. Надо иметь деньги, т. е. надо что-то продать из нашего бытового «минимума». Очень трудно достать билет — придется, может быть, две недели сидеть в Красноярске. И потом — сколько сидеть в Москве? Все это заставляет сильно задуматься. А делать что-то надо, ибо надвигается катастрофа...

Я уж стараюсь об этом меньше думать!

Чехов говорил о рыбной ловле: «Замечательное занятие! Главное — думать не надо. Это вроде тихого помешательства... И самому приятно, и другим — безопасно...»

Да, главное — думать не надо!

Вот и я занимаюсь рыбной ловлей, чтобы «не думать». (И все же думается!)

Ходил на Зырянку — ловить хариузов. Какая красивая горная река! Мелкая, бурлящая стремительным потоком, с высоким берегом, на котором — девственная тайга. Впечатление портит лишь обилие комаров. А вот скоро тучами полетит мошка. И тогда — прячься под «намордник», или миллионы крошечных чудовищ набьются до отказа в уши, нос, рот, глаза... От них нет пощады и нет иных средств борьбы, кроме непроницаемой сетки. Они доводят до исступления скот. До смерти заедают в тайге молодых жеребят. Звери спасаются от них, забираясь в речки...

Вчера председатель райисполкома Щукин получил известие, что в Матвеевском колхозе — выходы. Даже некоторые лучшие ударники выходят из колхоза. Виноват якобы бригадир Томиловской бригады Татаев, который грубо обходится с колхозниками. Вот я и поехал это выяснить на почтовых конях в Вараковщину, а потом — пешком в Матвеевку. Уже имел разговор с предсельсовета, с сестрой и матерью одной вышедшей из колхоза ударницы, Ольги Зобовой. Да, они винят бригадира. Говорят: работала она всю посевную как вол. а бригадир крыл ее матом... Однажды премировали ее пимами, а бригадир сказал: «Теперь уж тебя всюду погоним, раз пимы тебе дали...»

Сейчас иду в Тюльковку — буду говорить с самой Зобовой, с бригадиром и другими колхозниками.

...А дети в деревне питаются скверно. Был в яслях: кормят малышей одной картошкой и капустой. Нет молочной пищи. Колхоз яслям ничего не дает, правление не заботится. А ведь колхоз метит в «зажиточные»!1..

13 июня 1935 года. Вараковщина

Вчера пришел сюда. Знакомился с ходом паровспашки и мобилизацией средств.

Худо идет подписка на заем. Вечером проводил совещание актива. Ночевал у председателя колхоза Шевчука...

Председатель сельсовета — партиец Ислентьев сказал: «Зобовы — первые склочники. Если Ольгу третировали, то случайно. Хотя она работать может, но очень бузливая». Вот тут и разберись!

А про брата Зобовой здесь говорят, что он «держится на партийном билете».

Сегодня опять иду в Тюльковку, а затем в Матвеевку.

Скверно шагать: на обеих коленках по гнойному нарыву. Не знаю — отчего? Малокровия как будто нет у меня... Может, потер брюками от ходьбы?

Вараковщина — красивые места!

На высоком берегу прекрасной реки Кемь, в кедровой роще, деревня стоит, уютная, радостная. Вот это красота Сибири!

Если бы меня стали посылать «подальше» — вот сюда бы поехал!

Ну, авось до этого все-таки не дойдет...

15 августа. Ерзовка

...Много, много дней я не прикасался к этой тетради. И вот я вновь в «родной» (!) Ерзовке!

На уборочную приехал.

Печальна эта уборочная! Урожай скверный: в Ерзовке пшеницы — 3 центнера с 1 га, а в Тюльковке — около 2-х, т. е. почти только на одни семена!

Летом была засуха, особо охватившая именно эти места. В других колхозах района... значительно лучше. В самой середине лета здесь вдруг ударил мороз, погубивший огурцы и частично картофель и, вероятно, отразившийся и на хлебах.

А я почти все время мучился с ногой. Гнойный прыщ на колене разросся в огромный нарыв и болел два месяца!

За все лето искупался всего один раз... Ездил по колхозам. Выл в Рождественском, в Кемском, Закемном колхозах, в татарских — Отножке и Ганурине.

Мучились с бабушкой и Люськой над поливкой огорода. Сейчас едим свои овощи. Мало-мальски рыбачил, но не очень успешно: все еще не нашел настоящих рыбных мест и лучших способов лова. Охотился всего один раз — за Енисеем, на озерах. Убил пять уток и кулика...

За мое отсутствие вся Ерзовка переболела дизентерией. Никто не умер, но все здорово вымучены, особенно ребятишки.

Ребенок Валашкина, у которого я квартирую, похож на мертвеца, такой бледный.

В колхозе — нелады, трудовая дисциплина совсем расхлябана. На уборке работают плохо. В сущности, и убирать-то — почти нечего, но в сроки никак не уложиться. Начались дожди. Вчера выехал из Казачинска — там еще засуха, а здесь всюду грязь, хотя расстояние от Казачинска всего 20 километров. Теперь, наверное, дожди будут здорово донимать. Одно утешение: грибы вырастут.

...Тоскую без настоящего дела... «Контрабандой» оказываю некоторую помощь нашей задрипанной районной газете.

Возникла у меня идея: написать историю одного колхоза. Посоветовался с агрономом. Выбор наш пал на Рождественский колхоз. Составил «заявку», дал ее в райком и предрику Щукину. Щукин ее одобрил. Не знаю, как отнесутся в райкоме. Неужели и это не разрешат? А взялся бы я за это дело с охотой. Просидел бы зиму — авось что-нибудь, хорошее сделал бы.

Люська на днях едет в Красноярск на разбор ее дела. Все лето прошло в ожидании!

Сейчас иду на поля.

30 августа 1935 года. Ерзовка

Дождь, самый поганый, мелкий, ненастный...

Мучаюсь с уборкой.

Указания райкома: «убирать во всякую погоду...»

Сегодня с утра скандалил с колхозницами: не идут жать. Говорят: — Ты нас заставлял в дождь сеять — пшеница не уродилась. Теперь заставляешь в дождь убирать — хочешь остатки сгноить?!.

Крашенинников — шляпа. Все время бегает и кричит о том, что ему «на все наплевать», ибо его хотят «извести».

Убрано едва 60 процентов, а послезавтра — уже сентябрь. Хлеб сырой, возить хлебопоставки приходится под огромным нажимом. Сушим на овине.

Здесь да и в Тюльковке полный разброд. Руководителей никто не слушает. На днях в Тюльковке колхозница публично и громогласно послала председателя «туда»... Надо бы все же с таким покончить...

Но почти ничего не делается для создания человеческих условий работы для колхозников.

Работают «от темна до темна», а вечером им приходится ужинать и управляться по дому впотьмах. Почти ни у одного колхозника нет керосина.

Сегодня я сам целый час уговаривал боронить Ваську Городилова — не идет, говорит: «Босиком холодно, а сапоги все разбиты».

Кооперация не забрасывает сюда ни одной пары обуви. Добиваюсь, чтобы все оставались ночевать в поле, но ведь все «общественное питание» заключается в ведре картошки в мундире. Даже чаю нет. Картошка — на обед, на ужин, на завтрак...

А некоторые колхозники работают хорошо. Худякова навязывает до 600снопов — это великолепный рекорд. В Тюльковке недавно вязали за день всего по 138 снопов! Надо добиться премирования Худяковой.

Люська уехала в Красноярск. Сидит там и ждет, когда из Москвы перешлют ее дело. Послал ей ободряющее письмо. Дома как будто все в порядке. Ребята сыты — едят овощи с нашего огорода, выращенные, главным образом, трудами бабушки. Гайка (сын) записался в 4-й класс...

Ерзовка все так же грустна и снаружи и внутри, как прежде... Вот она вся передо мной! Желтый клочок земли с разбросанными на нем черно-грязными хибарками. А вокруг, на холмах, лес, который раздавил деревню своими туманами и сыростью. И живет эта деревня по-лесному, в дикости. Сплошные сплетни и ревность...

На днях Балашкин сказал мне: — Андрей Сафонов с женой развелся. Из-за отреза сатина подрались, что смеху было!..

А развелись они на почве глупейшей, необоснованной ревности. И я, оказывается, отчасти виноват в этом, потому что однажды послал Андрея возить снопы с женой Балашкина, а Катерина (жена Андрея) сразу «поженила» их...

Другой колхозник — Кокорин не пустил свою жену ехать в больницу на одной лошади с Петькой Царевым — опять ревность! Увидав, что они вместе копны гребут, заявил жене: — Лучше бы тебя оштрафовали за отказ от работы!

Председателя колхоза в Тюльковке бабы чуть не побили за то, что он «своей Салтычихе легкую работу дает»! А жена председателя при мне чуть ли не выпорола его за то, что он снялся на карточку рядом с какой-то колхозницей.

Откуда эти «отелловские» страсти?!

«Живем в лесу — молимся пенью...»

Идет дождь... Тоска, все к черту!.. Пойду в поле, пусть и меня мочит вместе со всеми!..

3 сентября 1935 года. Ерзовка

Вчера дождь и сегодня с утра дождь. Никто не идет работать в поле, а директивы крайкома — «в любую погоду»!..

С огромным скандалом буквально «выгнал» людей жать вручную. Пошел за ними в поле — бабы ругаются: — Если сгноим хлеб, с тебя будем спрашивать.

У Царевых умер отец — строгал доски ему на гроб. (Было бы лучше, если бы эти доски предназначались на мой гроб!) Никто не поддерживает! Даже Балашкин говорит: — В дождь какая же уборка! Осталось еще дней на 5 — при условии хорошей погоды. А пока что несчастная Ерзовка киснет в лужах и под тучами.

Мрачная, серая таежная деревня... Стоит правдиво описать ее хотя бы в рассказе.

От Люськи из Красноярска письмо: на 31-е назначен разбор дела. Если благополучно, даст телеграмму. Сегодня третье число. Телеграммы нет. При всем оптимизме могу предполагать самое худшее!

Суровый, печальный год! Чем все кончится?! Может быть, сойду с ума — к этому есть задатки. По крайней мере, сейчас могу определить характер своего умопомрачения, ибо дикая фантазия порой захлестывает мышление.

Скорее бы окончить в Ерзовке — ив Казачинск!

Там есть такое прекрасное лечение, как рыбная ловля. Ничего не думать — это так хорошо!..

Крашенинников — это замечательный тип председателя-растяпы...

Балашкин предлагает его «взять к ногтю»... «Социализма без жертв не строится» — это его любимая поговорка.

У Балашкина много энергии, инициативы, исключительные математические способности и — полнейшая неграмотность! С огромным трудом читает по-печатному. Много дикого, чисто «ерзовского». Вчера прочли в газете: в Рождественском мужа за избиение жены присудили к 6 месяцам, и Балашкин долго выражал ему свое соболезнование: — Видимо, теперь уж и бить нельзя! Ну, все равно муж свое возьмет!..

8 сентября. Ерзовка

Кажется, что скоро отсюда выберусь... Последние дни. А каких усилий это стоит! Вот вчера крепко поругался с мужиками: не хотят оставаться г-на заимке, а из деревни на работу выходят поздно — в девятом часу!..

но обозлился на Крашенинникова. Когда мужики запротестовали против ночевки в поле, он заявил: — Мне что! Не я оставляю, а уполномоченный.

Попробуй с таким председателем бороться за трудовую дисциплину!..

Позавчера бригада из 5 женщин не пошла на вязку пшеницы, которая гниет на полосе. Предложил их оштрафовать... Выл грандиозный скандал... Никогда я еще не слыхал такой дикой ругани из женских уст!.. Дикая таежная жизнь, которая еще очень пахнет первобытными временами... Здесь жить культурно будет только следующее поколение.

Вчера на Каменке — тюльковской речке — обнаружил камни, чрезвычайно тяжелые по весу, содержащие, вероятно, большой процент металла. Говорят, что здесь, рядом с Тюльковкой, таких камней целая гора. Надо бы дать образец на исследование.

Не здесь ли кроются корни грядущей культуры?..

Исполнял обязанности врача. У Игната на заду огромный чирей — мешает ему работать (он машинист). Ставил ему компрессы — чирей прорвался. Сейчас Игнат работает. Почему я не доктор?..

Страшно беспокоюсь за Люську. От нее никакого известия... Черт! За что такая мука?..

Сижу — читаю «Советское искусство». Воспринимаю как нечто потустороннее сообщения о новых театральных работах, о выставках, о концертах к т. д.

Ношу с собой Флобера и немецкий самоучитель. Может быть, все это скоро для меня будет лишнее?

«Самоубийство прекрасно»...

9 сентября 1935 года. Ерзовка

Намолотили 200 пудов хлеба (пшеницы и овса), и он гниет в мешках: сырой, не годится на сдачу государству. Что делать? На овине не сохнет — только преет. Растет долг. Растут у меня шансы на получение выговора. Крашенинников (председатель)... делает все возможное, чтобы в самое горячее время куда-нибудь удрать...

14 сентября 1935 года

Письмо от жены ошарашило меня. Правда, я и не ждал здесь иного результата: ведь и весной дело решалось здесь же! Но все-таки тяжело видеть такое отношение к человеку, если хоть маленький есть просвет надежды, что он не враг. А ведь такой просвет надежды у комиссии должен быть — иначе зачем и разбор? Впрочем, слишком тяжело говорить об этом «разборе», в сущности, комедии разбора. Кому это нужно, чтобы двух членов партии, молодых, жаждущих работы, до конца преданных своему делу, вдруг, как щенят, брали за шиворот и выкидывали за борт жизненного корабля?! А ведь так, Алешенька, выходит дело-то!

Ну, ладно, еще есть надежда на ЦК. Неужели и там? Что тогда? Несмотря на самые мрачные мысли, жить хочется, хочется больше, чем всегда!

И как бы Флобер ни оправдывал самоубийство — оно мне бесконечно гадко!

Я писал Стецкому — он не ответил. Писал в «Правду» — там ведь находится отклик на всякую мелочь, на грубый окрик администратора, на неправильный выговор, — не получил ответа. Именем советского журналиста я просил ответить (ведь я 12 лет работал в советской печати, сам отвечал на тысячи рабкоровских писем, боролся с «молчальниками»...). Неужели для меня не нашлось двух слов ответа. Ну, сказали бы: «Молчи, мол, гадина...» И то ответ!..

Друзья молчат. Они не знают моего положения, да и узнают — откликнутся ли...

...Мне стыдно, что на меня порой находит отчаяние, но что я могу сделать? Укажите мне выход!..

Вот ведь случись непоправимое — и сколько найдется людей, готовых прийти на помощь. Даже, пожалуй, комиссию создадут и напишут выводы, в которых, в принципе обсудив мой поступок, скажут много слов о необходимости большего внимания к живому человеку и т. д. и т. п.

Да, к живому!..

14 сентября 1935 года

Из пятого письма жене в Красноярск

Люська! Вот я все еще сижу в Ерзовке. Хотя хлеб сжат, но еще не весь заскирдован, а «незаскирдованный хлеб — неубранный хлеб» (ЦО «Правда»). И вот я скирдую, т. е. все так же бегаю из колхоза в колхоз, с гумна — на поле, и все еще не могу окончательно вернуться в Казачинск. Ну, ничего не поделаешь! Дома бываю через каждые 2—3 дня. У них все благополучно, все живы-здоровы...

Теперь вся забота — о тебе.

Я чувствую себя идиотом, мне скверно из-за того, что ничем не могу помочь тебе! Первый раз в жизни попал в такое беспомощное состояние. Помогут ли тебе мои писания в ЦК ВКП(б)? Ведь однажды я уже писал в ЦО «Правду» и даже не получил никакого ответа. Впрочем, может быть, письмо почему-либо не дошло, затерялось. Думаю, что твое дело для комиссии ЦК покажется в ином свете. Должны же ведь люди взглянуть на вещи трезво!..

Действуй, не думая о доме...

На днях я встретился со змеей, которая не хотела уступить дорогу... И через какие-нибудь десять минут увидел другую змею и на этот раз жестоко расправился с ней, повесив ее труп на ветки дерева. После этого я уже думал только о змеях. И пока шел до полевого стана, убил еще двух...

В этот же день в Ерзовке на гумне убили змею под снопами — чуть не запустили ее с хлебом в молотилку! А Проня, растапливая овин, убил змею в овине — она, оказалось, лежала рядом с ним, у костра.

Вечером от грустных мыслей не осталось и следа: в голове кишели змеиные стаи, и всю ночь во сне я стравливал на борьбу двух огромных змей.

А сейчас я уже спокойно вспоминаю этот змеиный кошмар, и, встреться мне сегодня опять змея, — едва ли она отвлечет меня от моих дум.

Так мы привыкаем и к кошмарам...

...Обедая в доме у колхозников, я уже принимаю, как должное, когда хозяин подает мне ложку, предварительно облизав ее «из вежливости». И общая миска меня не смущает... Как скоро ко всему можно привыкнуть!

Слушая на днях по радио «Пиковую даму», я воспринимал ее как голоса из другого мира. Иногда хочется верить в нереальность всего своего прошлого (или происходящего?)...

А ведь будь наши дела получше, с каким восторгом мы упивались бы тайгой! Сколько бы прекрасного (незамечаемого сейчас) нашли бы и в природе, и в людях! И даже само племя ерзовитян приобрело бы, наверное, в наших глазах много иных, прекрасных качеств. Ведь не одной же матерщиной живы эти люди!..

Читаю Флобера — «Ноябрь» — романтическую историю одной ненужной жизни. Написано так мастерски, что хочется реветь...¹⁰

Сейчас все зависит от исхода нашего общего с тобой дела. Поэтому, естественно, все мысли мои концентрируются на нем, и мое бессилие... душит меня. Но... больше выдержки, больше терпения, и мы победим в этой, правда совершенно нелепой, битве. Жалко сил, напрасно потерянных, жалко напрасно истрепанных нервов!

Ну, ничего, мужайся, моя славная, милая! Что бы ни было, ты в моих глазах все та же, ведь я знаю тебя не по анкете! Будь умницей!

Следующее письмо отправлю тебе, наверно, завтра или послезавтра из дома.

А сейчас иду молотить!

Целую тебя. Жду дальнейших сообщений.

23 сентября 1935 года. Ерзовка

Почти весь день сегодня ходил по полям, а в голове были детали будущего романа.

Сердечно рад такому переключению мышления!

Скорей бы начать писать!..

Получил телеграмму: Люська едет из Красноярска. Ни с чем! Комиссии из Москвы, очевидно, ей не дождаться: она приедет не скоро. Здесь новости: и в Тюльковке, и в Ерзовке сняли председателей колхозов. У обоих — растрата...

Все еще слабо идет дело с хлебопоставками. В Тюльковке скверный урожай ржи и пшеницы: ржи едва хватит на поставку, а пшеницы — далеко не хватит. Пожалуй, даже на семена не соберут...

Колхозники говорят: «За что лето работали?!»

Да, незавидная работа была, и печальны плоды ее...

24 сентября 1935 года. Ерзовка

Сегодня целый день ходил с романом в голове... Ни о чем другом думать не могу. Это хорошо! Все более выясняется линия Андрея... Оживает тема театра... Хочется так и начать: «В Оперном театре шла новая постановка оперы «Кармен»... А может быть, и не так?.. Типы завсегдатаев театра...

Андрей и Яков — братья. Яков старше на несколько лет... Яков — батрак, потом рабочий валяльно-сапожной фабрики. Андрей хил здоровьем — из его батрачества (в 10 лет) ничего не выходит... Революция открывает Андрею двери в университет...

Яков проходит через горнило солдатчины, империалистической и гражданской войны, приходит в деревню... полубольшевиком. С жаром бросается в общественную работу, всегда и везде ведет за собой деревню. В годы коллективизации — первый в районе колхоз создан им. Классовая борьба в колхозе в своеобразной форме: его обвиняют в «кулацком уклоне», победа кулаков, суд, тюрьма, освобождение и реабилитация...

Неясен финал — жив ли Яков? Может быть, он должен умереть? Но это будет жутко... Надо еще думать...¹¹

Андрей любит поэзию и сам неплохо пишет стихи, но быть профессиональным поэтом ни за что не хочет... Почти случайно он становится репортером столичной газеты и здесь надолго «закрепляется». С ним — репортером, мы и будем впредь встречаться как с ведущим лицом романа...

Надо думать над линией редактора Персиянинова — этот образ будет не менее труден, чем образ Якова. Если выйдут Яков и Персиянинов — победа! Андрея, я чувствую, сделаю легко!

Ох, сколько еще надо думать! И как хочется скорее начать писать! Но пока не обдумал центральной оси — нельзя писать. Может быть, роман еще распадется до его начала?..

А может быть, и выйдет?

29 сентября

Все еще Ерзовка! И конца-края не видать. Много еще молотьбы, хотя хлеба совсем немного.

— Что это, — спросил, — у вас мякина посреди гумна лежит?

— Это,— говорят,— не мякина, а «ворох» — хлеб обмолоченный.

Взяв этот «хлеб» в горсть, я с трудом нашел в нем несколько зернышек ржи. Все остальное — масса из перебитой полугнилой травы, головок осота и прочих сорняков. Молотят день, а намолачивают всего 15—20 пудов! В обоих колхозах и ржи и пшеницы даже на госзаготовки не хватит. А что остается на семена, не говоря уже о пропитании колхозников?

Отсюда и соответствующие настроения, которые не переломить обещаниями государственной помощи.

Говорят, что такими «обильными» урожаями тайга награждает здешний край чуть ли не ежегодно! Только прошлый год выдался урожайным, а в позапрошлом — по всему району был настоящий голод. Неблагословенная земля!

Наступила глубокая осень...

Зеленеют только сосны и ели, да еще кое-где лиственницы сохранили свой летний наряд.

Вот эти лиственницы — приманка для глухарей: они летят к ним кормиться и так увлекаются поеданием зеленой хвои, что подойти к ним на выстрел — легкое дело.

Вчера, возвращаясь с Балахонки, я забрел в лиственничную рощу и вдруг увидел то, что заставило бы вздрогнуть даже не охотника. В сотне метров от меня, на зеленом сучке, — глухарь. Он был размером с крупного гуся, сидел, вытянув шею, не обращая внимания на окружающее. Думаю — он до одурения обожрался хвоей...

Я сразу лег и своим излюбленным способом — на четвереньках — стал подвигаться к дереву, от сосны — к сосне, и подошел к глухарю на выстрел. Думаю, что если он меня все-таки заметил, то, наверно, принял мою ракообразную фигуру за очень смешного зверя. Из-за сосны я поднял ружье и выстрелил. Глухарь тяжело взмахнул крыльями и полетел. Сердце мое остановилось. Неужели уйдет? Нет, пролетев саженей десять, глухарь резко пошел вниз, сел на землю и, захлопав крыльями, побежал. Потом ткнулся носом в траву... Когда я подбежал, он был уже мертв. Огромная голова, с клювом, зеленым от хвои, переливаясь пепельно-синими оттенками, совсем поникла.

Я привязал его ремешком и, перевалив через плечо, потащил домой. Думаю, он весил с полпуда.

Вообще здесь изобилие дичи. Пока иду от деревни до гумна (версты 4), часто встречаю у самой дороги множество косачей-тетеревов. Умей лишь стрелять!..

Приехала из Красноярска Люська. Комиссия из Москвы «задержалась». Придется Люське вновь ехать, тащиться двести верст по непролазной сибирской грязи... Сейчас она выглядит сносно... Только на висках много волос засеребрилось...

Агронома Николая берут в армию. Уедет из Казачинска единственный человек, с которым я по-товарищески был крепко связан.

Опять один!..

Эти дни о романе думал мало...

Вторая тетрадь дневника

3 октября 1935 года. Ерзовка

Дела наши неважны... Ездил в райком, оставил докладную записку, в которой доказывал необходимость скидки с Ерзовки и Тюльковки недостающей ржи и пшеницы... В крайнем случае просил разрешения недостающее количество ржи заменить хотя бы овсом, но не пшеницей, т. к. иначе в Ерзовке не останется к распределению между колхозниками ни ржи, ни пшеницы.

Вчера получил ответ: «Тов. Кириллов, заменять продовольственные культуры фуражными не можем. Разговаривать о какой-либо скидке тоже не можем. Надо все меры принять, чтобы к 5 октября выполнить план хлебопоставок полностью... а уж потом вести разговоры о том положении, в котором находятся колхозы Ерзовского сельсовета с хлебом. Первая заповедь — выполнить обязательство перед государством. Зам. секр. РК ВКП(б) Левдиков. 2/Х-35 f.».

9 октября 1935 года

Досиделся в Ерзовке до снега... Уже почти зима... Еще позавчера было лето — чудесный летний день... Диалектический «прыжок» произошел буквально на глазах. А мы все еще возимся на гумне!..

В обоих колхозах отвратительно с дисциплиной... Не хотят работать... Уз-нали, что на трудодень придется получать очень мало,— и даже под угрозой штрафа не идут на работу.

На гумно сегодня вышли в 11 часов! Вчера и позавчера совсем не молотили!..

...На собрании в Тюльковке меня потрясла поразительная «мужицкая» трусость актива.

Когда был поставлен вопрос о смене Петерякова, никто слова не молвил! А ведь в разговоре со мной у колхозников Петерякову места даже в ворах не было!

А на днях разбирали вопрос о пропаже школьного льна на заседании школьного совета, нашли виновных, указали, кто и где лен и холст из этого льна продавал. Но когда этот вопрос поставили на собрании колхозников, никто опять слова не вымолвил...

Получил короткое письмо от художника Саши Виханского. Вот, кажется, человек, который еще не потерял меня из виду... Остальные забыли о моем существовании. Да и я забыл о них! Вот разве что вспомню в романе для «натуры», для типажа!

Думал, как показать С. М. Кирова в публичном выступлении... Надо будет проработать одну из его речей... Может быть... ту ночь вместе со Сталиным?.. Надо показать его исключительную личную скромность... Он никогда не позировал художникам... Звереву, пишущему его портрет, пришлось через жену Сергея Мироновича на время «выкрасть» его гимнастерку. Когда Киров ее спросил, гимнастерка была срочно «изъята» у Зверева. Забавно?

11 октября 1935 г. Ерзовка

С утра идет снег. Он покрыл землю и, кажется, больше не хочет таять.

Сегодня наконец разрешили вместо пшеницы, которой нет, вывозить для сдачи государству овес. Надо скорее кончить...

Сегодня написал Саше Виханскому большое, письмо.

Размечтался о Ленинграде. С каким бы удовольствием съездил бы сейчас туда на один день!

Вчера весь день бродил с Яковом в голове... Деревня у меня (в голове) начинает «вытанцовываться». Намечаются главные вехи и главные действующие лица...

26 октября 1935 года

Между тем в Казачинске за последние дни произошли серьезные события. Исключили из партии около 20 процентов всей организации!

Исключили Щукина — «за связь с чуждым элементом»: его жена была в прошлом женой офицера, и еще что-то нашли.

Исключили Манылова (зав. районо), Любочко — уполномоченного комитета заготовок, Кима (Госбанк) и многих других.

Исключили и меня «за явное нарушение устава при вступлении в партию».

Все еще не верю в реальность происшедшего и потому не даю воли чувствам и нервам...

Во время заседания бюро райкома, примостившись в ожидании вызова у печки, записал эпизод с похоронами моего героя Якова. В создании романа вижу сейчас цель моего существования...

28 октября 1935 года. Казачинск

Как-то муторно на душе. Ни за что не хочется браться. В голове какая-то каша, и единственное, на что я способен, — это подшивать валенки (что я и делаю два дня подряд). Только еще конец октября, а мы уже начинаем понемногу замерзать. Вчера утром в комнате температура была 9 градусов, и я до света вскочил топить печку. На улице 18 градусов и снег по колено. А в прошлом году мы с Люськой 30 октября ездили в Мельничий Ручей (под Ленинградом) за грибами и набрали полную корзинку!

Жду, когда на Енисее встанет лед, — буду ловить рыбу. Что делать еще? Может быть, пьянствовать? Но этого я не умею делать...

Нет керосина, и по вечерам боюсь сидеть позже 9—10 часов вечера: сожжешь последние капли. Ходил, просил керосина у Щукина — говорит: керосина совсем нет! Как работать? Придется сидеть со свечами, но это очень дорого. Разве с лучиной?

А ведь скоро, возможно, предстоит путешествие в «милый» Красноярск. Вот вчера сходил на Зырянку — это 10—12 верст — и намял сапогом ногу до крови. А в Красноярск (туда и обратно) — свыше четырехсот верст! Надо бы придумать какую-нибудь «универсальную» обувь. Разве что в пьексах пойти? Но в них ведь можно обморозиться.

Дома проводим «режим экономии». Бюджет к этому обязывает. Спасают тещины посылки и деньги. Все это невесело!

Конца этому — не вижу.

29 октября 1935 года. Казачинск

...Чуть свет поднялись с Люськой пилить дрова. Сегодня 26 градусов мороза. Щиплет нос примерно так, как в Ленинграде при 10—12 градусах. Над Енисеем густой молочный туман. Льда еще не видно. Однако скоро, наверно, пойдет.

Вчера проводил в кружке любителей театра читку пьесы Вольфа «Трагедия крестьянина». Думаем поставить ее к Октябрьской годовщине. Силы исключительно слабые, и пьеса для них тяжела. Но может, одолеем?

Рыбников рассказал историю, случившуюся с завхозом Водорезовского колхоза. Лодка, в которой плыли колхозники на другой берег Енисея (ветер, мороз 19 градусов), перевернулась. Завхоз долго держался в ледяной воде, не тонул, но, вконец обессилев и потеряв всякую надежду на спасение, ушел под воду и ногами уже коснулся дна Енисея. Но тут он вдруг вспомнил, что у него в кармане пиджака ключи от амбаров и документы на колхозные деньги.

«Не дам, — решил, — пропасть этому!»

Усилием воли он заставил себя оттолкнуться от дна реки и еще раз на мгновение всплыл на поверхность. Тут-то и выловили водорезовского завхоза, уже потерявшего сознание. Но его удалось откачать.

12 ноября 1935 года. Казачинск

Итак, прошли Октябрьские праздники.

7-го сходил на митинг. На площади, занесенной снегом, собрались служащие учреждений и школьники. Было произнесено несколько речей...

8-го съездил на лыжах в Зырянку. Устал и пропотел отчаянно. Так и прошел праздник!

А потом сидел дома, слушал радио и чинил дочке валенки. Так прошел первый день.

Скучно, не правда ли? Ни оперы, ни балета. Ни даже водки!...

13 ноября 1935 года. Казачинск

Читаю в газетах: где-то выпал первый снег... У нас в Казачинске уже месяц зимние морозы до 35 градусов... Пока еще не мерзнем, «самоснабжаемся» дровами за счет старых заборов и оградок. Покупать дрова покуда не рискуем — не на что.

В редакции предложил свои услуги в качестве фельетониста (конечно, без гонорара). Написал первый фельетон в стихах. Очень хотелось бы оживить

газету. С каким удовольствием я сейчас взялся бы редактировать даже вот этот маленький листочек! Почему я не могу делать то, что люблю и на что способен больше, чем люди, поставленные на это дело?

Долго ли я буду «морально безработным»? .

На мою апелляцию против исключения из партии, посланную в Красноярский краевой комитет ВКП(б), пока никакого ответа. Очевидно, их это мало волнует...

Дома как-то муторно...

Люська вот уже больше полугода безработная. Если так будет продолжаться — она совсем закиснет без Дела (ибо латанье порток и готовка обеда не дело же, в конце концов!).

Пока несколько радует только сын. Он много рисует и заметно растет... Его «Колхозный базар в Казачинске» — картину, которая творилась три недели, послали в Ленинград в Дом художественного воспитания детей. Каков-то будет от Левина ответ?¹²

Дочка много учится. Страшно увлекается арифметикой, с быстротой, не свойственной ее дошкольному возрасту, решает любые задачки. В кого бы это?..

16 ноября 1935 года. Казачинск

Вчера вечером открыл новую страницу казачинской жизни; в колхозе проводил организационное собрание театрального кружка. Было человек 20 молодежи. Некоторые «горят» сценой, особенно девочки.

18 ноября 1935 года. Казачинск

...Прочел две книги «маститого» сибирского писателя Петрова: «Саяны шумят» и «Золото». С Петровым здесь носятся как с писаной торбой.

Убожество, скажу я вам, необыкновенное!

Серая скука, слагающаяся из повторения пройденного другими писателями, натянуто вялых рассуждений, приправленных бульварщиной...

Почему же его ставят на пьедестал?

А настоящих писателей, давших незабываемые образы Сибири, — Шишкова, Вс. Иванова, — здесь не знают. Книг их в здешней бедней библиотеке не видел. Чудно!..

23 ноября 1935 года. Казачинск

Три дня тому назад произошло событие, порядком меня ошарашившее.

К концу дня заходит Велобородов, говорит: «Иди скорее к Рыбалкину».

Чуя что-то особенное, бегу в райком. Рыбалкин задает мне вопросы о моем вступлений в кандидаты, в члены партии и т. Д. Оказывается, крайком не утвердил решения о моем исключении! Вот чего не ждал!

Хотя знаю, что дело еще будет тянуться долго, и конец его неизвестен, но в этот день я почувствовал себя воскрешенным.

За последний год это первый случай, когда сердце мое забилось не по причине какого-нибудь очередного удара, обрушившегося на мою голову!

Веду в колхозе репетиции... Есть над чем работать. Особую надежду подают двое — Аня и Саша. Он — демобилизованный красноармеец, еще не снял военной гимнастерки. Она — комсорг колхоза, обладает артистической искрой, у нее недурной голос и слух, крупные и неправильные черты лица и, кажется, пылкий темперамент. Пока репетируем маленькие водевили. Потом перейдем на Горького...

Целыми днями сижу над колхозными уставами. Даже ночью могу на память процитировать любой пункт устава. Сегодня еду в Галанино — принимать устав.

Енисей все еще не встал, несмотря на 36-градусные морозы. Впрочем, сегодня потеплело — около 20 градусов мороза.

Позавчера спас от гибели местное медицинское светило — доктора Полякова.

Шел с репетиции в 12 ч. ночи — мороз 30 градусов. В стороне от дороги увидел в сугробе тело. С трудом привел в полусознание и потащил «на буксире» в сельсовет.

Это оказался мертвецки пьяный, почти окоченевший доктор Поляков. Еще полчаса-час, и он, наверно, замерз бы. Говорят, он хороший врач (когда не пьян), бывший беспризорник, а потом рабочий и рабфаковец.

Печальная судьба человека, "Гибнущего в своей еще недолгой жизни уже вторично!

Пишу для местной газеты статьи и фельетоны. Контрабандой!.. (Псевдонимы: «Клавдия Андреева» и «Иван Купоросный».) Часто — без подписи.

27 ноября 1935 года. Казачинск

Вечером пошел в типографию помочь ребятам в выпуске речи Сталина. Стай набирать. Вспомнил свои первые уроки наборного дела в Чудове...

Мой фельетон в последнем номере казачннской газеты местным «меценатам» понравился. Все уверены, что писал его недавно поступивший в редакцию новый сотрудник Гутов. Его поздравляют: «Вот, — говорят, — до тебя такого в газете не бывало!»

Енисей встал вчера или позавчера. В воскресенье пойду на ту сторону рыбачить.

Есть письмо от Виханского. Он работает всерьез над своей картиной. Бросил педагогическую работу... Настоятельно требует, чтобы я работал над своей книгой. А я — все еще молчу!

29 ноября 1935 года. Казачинск

Вчера вечером хотел работать, а потратил все время на письма. Написал большое письмо дяде Якову, а также Николаше (агроному). Забавное положение! Приходится обоих утешать, ободрять. Дядя болен физически и духовно.

У Николаши серьезно больна старшая дочь Генка, а сам он (в армии) страшно скучает.

Я — в роли утешителя — это забавно! А впрочем, может быть, и естественно. Ведь всякая рана, переболев, перестает быть ощутимой... Иногда мне кажется, что в меня влили обезболивающее. А порой до боли хочется протестовать!..

Но где, как, перед кем?..

Зима охватывает нас, окружает кольцом, с разных фронтов. Вот засыпало нас снегом — кругом непролазно. Вот замерзла река, по утрам я больше не слышу ее, уже не слышно треска мчащихся льдин.

Вот стало очень темно по утрам, и сейчас, в 9 часов, еще хмурится за окном остаток ночи.

Вот и морозы ударили так, что стены хаты моей лопаются, трещат, как попавшие в костер патроны.

Необъятна тишина ранних вечеров. Уже к девяти часам все село такое сонное, тихое, будто вымершее. Скрип снега под ногой слышен в противоположном конце сёла... А ветер так яростно и тоскливо воет в телеграфных проводах, что прямо страшно слушать...

Кругом бело от снега и черно от оголенного Лева!

Зима в Казачинске. Как не похожа она на зиму в Ленинграде!

Блеск ранних электрических огней, шум людных панелей, театров, кино, катков!..

Все это было так давно...

Я, возбужденный, вскакивал в трамвай или в редакционную машину, ехал в Дом Печати, или в редакцию, или в театр.

Встречи, впечатления, выступления, музыка...

Ура! Я, кажется, тоскую по Ленинграду!

30 ноября 1935 года. Казачинск

Вчера мы схоронили Генриетту (пятилетнюю дочку агронома). Утром я отправил ему ободряющее письмо, а к вечеру узнал, что девочка в больнице умерла... Страшно болеть в Казачинске!

По колено утопая в снегу, мы с Люськой проводили ее на кладбище, в поле, где весной стреляют уток. Я почти плакал. А вечером писал Николаше другое письмо, в котором не было ни слова утешения. По-моему, в таких случаях самые искренние утешения звучат фальшиво. Я бы, например, прогнал всякого, кто меня в такой момент стал бы утешать.

Страшна мерзлая сибирская земля!..

3 декабря 1935 года. Казачинск

Ледяное дыхание «ерзовского» ветра каменит лицо. А что будет, когда дойдет до пятидесяти?

МЫ дома еще не замерзаем. Пока «самоснабжаемся» дровами. Но все «резервы» приходят к концу. А Леспромхоз дров не продает.

Прошел Кировский день.

Здесь его отметили скупо и скромно. Вечером происходило траурное заседание общественных организаций, на котором с безграмотным докладом выступил редактор. В зале даже портрета Кирова не было. Местная газета собиралась вообще обойти эту дату молчанием. Я почти со скандалом протиснул в нее маленькую статейку.

7 декабря 1935 года. Казачинск

Вчера было 52 градуса. Впервые в жизни попали в такую температуру. И знаете — ничего!

Утром пошел в райзо, нос сначала закрыл шарфом. А потом уже шел с открытым носом и даже так «обнаглел», что потом больше часа пилил с Люськой дрова. Сегодня уже значительно теплее — только 42 градуса. После вчерашнего это уже воспринимается как оттепель.

Гай завтра отправляет в Ленинград очередную партию рисунков, в том числе «Ледоход на Енисее»... Как мне хочется, чтобы из него вышел толк на этом поприще!..

10 декабря 1935 года. Казачинск

Бешеная нагрузка! И все — с уставами. Вот уже второй вечер не ухожу из райзо. А сейчас — в колхоз на репетицию. А днем, в самый разгар работы, пришли из редакции с просьбой помочь перелить валики.

Я в Чудове видел, как это делается. Помог!

А вчера вечером Щукин попросил написать резолюцию по его докладу на пленуме райкома. Ночью я ее написал, и, кажется, неплохо...

12 декабря 1935 года. Казачинск

Сегодня я приглашен на колхозный бал!

Выпустил к этому дню в колхозе приличную стенгазету.

С Люськой полночи работали. Завтра, вероятно, силами местной колхозной молодежи покажем пьесу. Готовились к ней плохо — мешала молотьба.

Теперь будем работать с кружковцами серьезнее.

Установилась ровная, почти приятная температура: от 30 до 40. Вчера, возвращаясь домой, я вполне наслаждался ласковым, прохладным воздухом и удивительно голубым лунным светом. Даже от луны шел какой-то странный теплый ток!

Пришел домой, взглянул на градусник — 39 мороза!

13 декабря 1935 года. После бала

Был бал. Неплохой ужин. Накрытые столы, студень, холодная говядина, котлеты, пироги. Стаканы с медком, в которые колхозники обильно подливали водку.

Потом пели, плясали, дрались, ходили в милицию. Говорят, что драка закончилась только сегодня.

Почему мне так грустно?

15 декабря 1935 года. Казачинск

Все эти дни «гнал» уставы. И, как это часто бывает, без толку. Конечно, у нас, как оказалось, не соблюдена форма, и нам все уставы придется прорабатывать заново! Характерный штрих: на многих собраниях не хватало кворума, я не принимал этих уставов, а Щукин велел их принимать и отсутствующих по уважительным причинам записывать в число присутствующих. Конечно, эта махинация меня не устраивает, я на это не иду. Я и так могу «заработать» на этом деле! Вот сейчас крайком не утверждает уставы, а у РИКа есть удобный выход — все свалить на меня. Такой хороший, всех устраивающий выход из затруднительного положения! Можно даже в газете статейку напечатать: «Пробравшийся в ряды... такой-то, будучи таким-то, творил безобразия с уставами и т. д. и т. д.»

Сколько я бьюсь, чтобы заставить их быть более внимательными к этому делу, — никого не касается! Когда я предлагаю что-нибудь сделать по указаниям ЦИКа и Края, — находят десятки обходов!

Ну что же, посмотрим!

Мороз 34 градуса. Температура держится на одном уровне. Вчера сделал «открытие»: у нас под кроватями айсберги льда и снега. Недаром мне так холодно ночью, когда случайно сдвинется одеяло. Стены промерзли насквозь и изнутри покрылись коркой льда и снега.

Ребятишек отныне зовем «челюскинцами». Гай хрипит и кашляет, а Ийка пока еще здорова. Проснувшись, они, не вставая с постели, уже играют в снежки, сгребая снег со стены.

Надо бы издавать газету «Не сдадимся!».

Дотапливаем последние «внутренние ресурсы», т. е. забор. На дрова нет денег, да и купить их негде. Трагично! Жить в лесу и погибать от холода! На себе много не натаскаешь: снег слишком глубок, да и некогда!

Редактор вчера обещал выплачивать мне «гонорар» дровами. Это было бы кстати!

Однажды он мне уже выплатил керосином.

16 декабря 1935 года. Казачинск

Точно кто бил меня!..

Люська кашляла всю ночь: очевидно, крепко простудилась. Теперь и забор мне пилить не с кем... Болит голова, и нервы начинают сдавать. Надо бы получить отпуск и хорошенько заняться физическим трудом.

Когда устаешь физически — ни о чем не думаешь!

Читаю «Юность Маркса» Галины Серебряковой. Неубедительно и нехудожественно. Зачем писать на такую ответственную тему, не будучи в состоянии художественно ее раскрыть?..

26 декабря 1935 года. Казачинск

Закончился слет ударников района, на котором я имел честь секретарствовать.

В школе был проведен заключительный вечер. Вот я пришел оттуда, сижу в райзо.

Мне очень тошно.

Мечтаю о...

Почему я не могу жить?

Кому нужно мое небытие? Ведь я мог бы работать — и я, и Люська — мы оба на что-нибудь годимся. А пока — она чинит, латает изношенную одежду, а я — тоскую по работе и... прозябаю.

Когда я вижу, что дело, которое мне доставляло бы радость и удовлетворение, портят неграмотные, неспособные люди, я теряю вкус к жизни.

Я готов вырвать эту работу у них из рук!

Но... мне этого не дано!

На слете колхозников я, слушал слабый доклад о речи Сталина, и мне было больно, что не я докладчик и не Люська. То же я чувствую при виде испорченной газеты, неграмотной резолюции.

Поймите же, наконец, черт вас возьми, что я согласен голодать и мерзнуть, но работать так, как умею и как жажду!

Почему я пятнадцать лет не имел себе отказа в этом и тогда чувствовал себя человеком!

1 января 1936 года. Казачинск

Новый год.

Три дня тому назад... меня позвал к себе Щукин.

— Иди получай партбилет, — сказал он. Я даже не поверил.

— Сейчас было партбюро. Мы решили вернуть тебе партбилет...

На другой день меня вызвал Рыбалкин (в райком):

— Ответа на наш запрос мы так и не получили... Решили вернуть тебе билет на свою ответственность.

Я сказал: — В этом не раскаетесь! Итак, я снова могу начать жить!..

9 января 1936 года. Казачинск

За эти дни: 1) состоялся «культурный слет», 2) был сыгран спектакль «Дорога цветов», 3) получено из Ленинграда восторженное письмо в ответ на рисунки сына Гая, 4) Люська попала под лошадь, 5) мне, кажется, предложат изменить «профессию».

Но по порядку.

С интересом смотрел на здешние «культурные силы». Много перспективной молодежи обоего пола, но очень мало культурных людей.

В этом я особенно убедился, когда после слета была показана, по моему выбору, кинокартина «Пышка» по Мопассану, глубоко художественная и волнующая своей искренностью. Она здесь не дошла до зрителей. Очевидно, слишком тонка для их восприятия.

Очень жаль!

В спектакле «Дорога цветов» я был режиссером и играл роль Завьялова. Люська сыграла роль Веры Газгольдер. Теперь нас вообразили профессиональными актерами! Спектакль, говорят, прошел прилично. Здесь это целое событие.

Третьего дня, в перерыве совещания, обедал в столовой. А Люська пришла в магазин за хлебом, зашла посидеть со мной и отправилась домой. Только что вышла она из столовой, как какая-то гражданка закричала: «Бегите, там вашу жену лошадь убила!»

К счастью, все окончилось более или менее благополучно. Вчера я уже привез Люську домой, потому что она испугалась вшей, расплодившихся в казачинской больнице, а компрессы мы сами умеем ставить.

Вчера же пришел к нам новый сотрудник редакции Гутов и сказал: «Можно поздравить тебя с новой профессией: тебя хотят поставить директором школы».

Новость меня не возмутила и не обрадовала.

10 января 1936 года. Казачинск

Люська поправляется.

Был буран и тепло. Сегодня к вечеру ветер стих и похолодало. Но я с дровами и смело гляжу в будущее!

Со всеми делами забросил занятия театрального кружка — надо будет их возобновить.

В будущее воскресенье повторим в Нардоме «Дорогу цветов».

Мечтаю поставить что-нибудь «грандиозное» — вроде Шекспира.

14 января 1936 года. Казачинск

Удивительно, до чего иные люди любят портить настроение!

После хорошо прошедшей постановки «Дороги цветов» мне «в порядке благодарности», должно быть, приписывают, что я чуть ли не похабщину развожу в Казачинске.

А ведь в Москве и Ленинграде эта «похабщина» идет без замечаний. И я отнюдь не налегал на скользкие места, а, наоборот, смягчал их.

Да ну их!..

Вчера читал лекцию для всех учащихся в системе партучебы о работе над книгой. Дал им большой материал и, по-моему, удовлетворил запросы здешней аудитории.

Но вот приходит Сапрыгин и говорит, что у меня получилось, будто бы Ленин когда-то учился у Каутского...

А между тем я иллюстрировал по ленинскому сборнику, как Маркс конспектировал книги, в частности показал его великолепный Конспект Каутского «Аграрный вопрос».

Разве нельзя говорить, что Ленин в селе Шушенском читал и конспектировал Каутского (которого я, конечно, охарактеризовал как врага марксизма)?

И вот эти мелочные, дикие придирки так охлаждают, убивают желание работать!

Глупый у меня характер: когда критикуют без дела — руки опускаются. Сгоряча дал себе зарок — больше не ставить спектаклей и не читать лекций. Неумное решение, и я, наверное, то отменю, но на сегодня настроение вот такое!

Сегодня вновь сажусь за уставы.

Бог мой, что делается! Если бы эту эпопею с уставами переложить на музыку, получилась бы оперетта вроде «Веселой вдовы».

А пока... мне грустно, и зло берет! Зачем люди издеваются над этим большим и важным делом? Все директивы противоречат одна другой. Предлагают делать сегодня — одно, завтра — другое.

Щукин совсем растерялся, конечно, ничего членораздельного мне сказать не может.

Буду делать как велят в последних указаниях — в Ерзовке насаждать полезащитные ограждения и т. п., но напишу письмо в крайком с просьбой перестать шутить.

На культслете я поставил вопрос об организации здесь Университета культуры.

К моему удивлению, кажется, об этом здесь начинают говорить всерьез-

20 января 1936 года. Казачинск

Сижу над уставами.

Болят зубы, и настроение скверное.

Все идет черепашьими темпами. Год назад был принят новый устав. Вновь

и вновь едут в район уполномоченные с тем, чтобы еще чего-нибудь «наколбасить». Безобразие!..

И никто не хочет этим делом всерьез заниматься. От краевых организаций (дающих «общие директивы» с дюжиной «матов») до наших — районных.

Напрасно я ликовал с Университетом культуры! Пока что — все замолкло...

Я боюсь идти в райком и скандалить. Чертовски неприятно драться за такое дело и испытывать на себе подозрительные взгляды:

— А тебе-то, мол, что больно надо? Очень для нас подозрительны твои старания! Как бы чего да вышло?..

Прочел несколько вещей из «Человеческий комедии». Читал с упоением, £понимаю восторг Энгельса... Не знаю, найду ли еще Бальзака в здешней библиотеке. Когда читаю Бальзака, Золя, Флобера, не могу понять, как можно читать книги, подобные «Юности Маркса» Серебряковой…

Когда у нас будет свой Бальзак, способный написать о Марксе еще лучше, чем написано о главаре деворвентов или о переживаниях бедного Армана?!

Было на днях районное партийное собрание. Я выступил с речью о культуре, о коммунистах с книгой и... о водке.

...В Ерзовке за год около 10 процентов всех доходов потрачено на «культурные нужды» колхозников... Но расшифруем эти расходы: оказывается, все w-суммы пошли на женский день 8 Марта, на 1 Мая и Октябрьскую годовщину, о потрачены они были на приобретение — водки!

26 января 1936 года. Казачинск

Местное «светило» (из ссыльных, конечно) выдрало мне корень зуба, и получилось воспаление.

Неделю хожу как дурак. Два дня лежал.

Но нет худа без добра: за эти два дня прочел том Бальзака и «Кола Брюньона» (Роллана). Последнюю книжку читал с особым азартом, смаковал. Чувствую порой фальшь перевода, мечтаю прочесть ее на родном языке, но пока, увы, это невозможно...

В нашей — казачинской — газете случился такой казус. Спешно, в день ее выхода — 21 января потребовалась моя статья, т. к. хватились, что нет в номере ничего о Ленине!

Я быстро набросал статью, дал ее редактору.

На другой день Гутов (сотрудник) приходит ко мне и сообщает: — В твоей статье нашли грубую политическую ошибку...

— Какую же? — поинтересовался я.

— У тебя написано: «Сталин бросил крылатый лозунг о зажиточной жизни...»

— Хорошо! Но что же тут предосудительного?

— Нельзя писать «крылатый», потому что «крылатый» — это значит «легкомысленный».

Мне стоило громадного труда... доказать в райкоме истинный смысл слова «крылатый».

— Я такого слова не встречал, — был выдвинут против меня самый веский аргумент.

Верю, господи! Помоги моему неверию!..

И все-таки в очередном номере газеты идут мой фельетон и передовая статья о сессии ЦИКа!

Редакция уплатила мне очередной гонорар — 3 литра керосина.

18 февраля 1936 года. Казачинск

Люська получила на 28-ое вызов в парттройку ЦК. Есть слухи, что она пробудет в Красноярске только один день!.. Если это так — ее судьба меня пугает. За один день любая «тройка» может только «подтвердить»: ведь надо разобрать столько заявлений!..

Надеюсь, что это все-таки будет не так...

Преподаю на курсах счетоводов и бригадиров русский язык. Ребята здорово неграмотны, особенно татары.

Но есть очень восприимчивые.

16 февраля, по случаю дня рождения Гая, устраивали вместо елки — пихту! (Он родился в 1925 году.)

26 марта 1936 года. Казачинск

Вот сколько времени не писал!

Уже второй раз в с. Рождественском уполномоченным по посевной. Великая честь!

Сейчас прочел новую комедию Арбузова «Дальняя дорога».

Я предсказываю этому драматургу большое будущее...

Правда, в этой комедии он повторяет героя из «Шестеро любимых», но это все милые люди.

Язык с некоторыми затеями, но, по-моему, они простительны и совсем не глупы.

Мотивы комедии — любовь и честь — они не новы, но всегда актуальны.

Вызвали в райком, предложили преподавать партактиву общеобразовательные дисциплины — географию, русский язык, математику. С готовностью согласился.

Жаль, что у моих учащихся очень разный уровень грамотности. В диктанте амплитуда колебаний по ошибкам — от 1 до 61!!!

Продолжаю активную деятельность в газете.

Почти в каждом номере статья К. Андреевой и фельетон Ив. Купоросного. Конечно, и тот и другой — мои псевдонимы, давно расшифрованные.

Тема последней статьи «Искусство и .дети» — о проведенной здесь «Школьной олимпиаде».

А фельетон — о муже, побившем свою жену в день 8 Марта.

На днях получил из Ленинграда газеты со статьями о Павлове и по поводу дискуссии о музыке (отклики на статью в «Правде» о творчестве Шостаковича). Судя по газетам, Ленинград все тот же. «Вечерка» как будто сделала шаг назад. Сера и скучна. Люди все те же. Турок (редактор «Кр. веч. газ.») делает свое дело.

Весна!

На улицах днем на солнышке морозы снижаются до 10—12 градусов.

Тает, дороги начинают портиться.

Солнца много чрезвычайно, воздух бодрящий, скоро запоют косачи; и мы уже готовимся к невиданному наводнению. Все признаки весны налицо, кроме типичных для Ленинграда (гриппов, ангин, катаров верхушек легких и т. п.).

Мы перенесли суровую для нас зимовку без жертв. Мы веселы и с надеждой глядим в будущее.

По моей просьбе из моей деревни (Басурманихи) прислали тройку вяте-рей13, и я нынче собираюсь обильно добывать рыбу.

Да здравствует весна!

19 апреля 1936 года. Рождественское

Итак, я нынче в Рождественском уполномоченным по посевной.

Это, конечно, не Ерзовка. Но и здесь придется испытать много «удовольствий».

Колхоз большой — около 180 хозяйств. Пять бригад.

Нужно засеять 1270 га. Одной пшеницы — около 800 га. Семена есть. Инвентарь готов и в хорошем состоянии. Но плохо с лошадьми. Половина лошадей — ниже средней упитанности. А нормы надо давать максимальные (на однолемешный плуг 1,1 га, на двухлемешный — 1,5 га). Иначе в срок не справиться.

Надо засеять в 11 дней. Но даже по самым высшим нормам у нас «планируется» только в 12.

К черту планы!

В ходе подготовки к севу Рождественский колхоз потерял знамя передового. Инициатива — моя. Может быть, это подстегнет посевную? Будем бороться за возвращение знамени!

В недостатке тягла видят главную причину отставания. Но ведь скверно с трудовой дисциплиной. Бригадиры не выслушивают колхозников, колхозники не слушаются бригадиров.

На днях произошел жуткий случай. Крупно поскандалил» на заседании правления колхоза. Особенно досталось первой бригаде.

Бригадир первой бригады — Ворыгин, Яков. Нервный, чувствительный к окрикам человек. Немного глуховатый. Между прочим, на меня он произвел впечатление очень умного и душевного человека. Как-то я разговорился с ним: узнал, что он страстный любитель чтения. Просил у меня «Поднятую целину».

И вот этот Ворыгин, придя домой после собрания, написал записку: «В смерти моей никого не вините. Народу служить я не в силах», вышел во двор и под навесом повесился!

Жена, заметив что-то странное в поведении мужа, вскоре вышла за ним во двор и увидела его в петле, уже почерневшего, без признаков жизни. Очевидно, она не растерялась, потому что быстро вызвала соседей, которые перерезали веревку и вытащили Якова из петли.

На счастье, по соседству ночевал в заезжей наш ветеринарный фельдшер, бывший офицер царской армии, Черниховский. Это он «отходил» Якова, привел его в чувство, заставил жить...

Плетенка из прутьев.

На днях получил из родной деревни грустную весть: дядя Яков умер. Чахотка, кипучая жизнь, борьба, травля, дикая, чудовищная травля лучшего человека деревни со стороны всякой сволочи, которую охотно поддержали какие-то районные бюрократы, — сделали свое дело.

Письмо писал сын дяди Якова — Андрюша:

«Над его могилой все соседи говорили, что он боролся за колхоз и умер за колхозное дело».

Какая жестокая ирония! Человек бился за колхоз, организовал его, сделал первым в районе, а умер... исключенным из колхоза, опозоренным, доведенным травлей до крайности!..

А вся его жизнь, с самого детства, - была полна лишениями и борьбой с несправедливостью. Но он всегда был оптимистом, даже перед смертью. Ведь когда он приехал к нам в Сестрорецк подлечиться (от туберкулеза), я вскрикнул, увидав его. Передо мной стоял сущий мертвец. Но его первые слова при встрече были: — Я еще поборюсь!..

И улыбка озарила его пепельно-серое лицо.

Через два месяца он возвращался к себе достаточно окрепшим для спокойной, тихой жизни, но не для борьбы. А он верил в жизнь. Верил даже за три дня до своей смерти, когда диктовал сыну последнее письмо. Как мало я сделал для его спасения! Как бы я хотел оживить, заставить жить память о нем!

Кто ответит за смерть этого прекрасного, чистого душой человека, истинного гуманиста, большевика?

Неужели я не запечатлею его образ в книге?

Вечер 19 апреля. Село Рождественское

Пришел с совещания в правлении колхоза.

Долго говорили: как быть с «культурным станом»?

В уставе записано: в 1936 году построить «культурный стан».

Но сейчас дела затирают, ни у кого нет охоты с этим возиться!

С трудом, «политично» доказал, что стан надо строить сейчас же. С завтрашнего дня приступят к делу.

Плохо с фуражом для коней. А в других колхозах разве лучше? Здесь хоть у самих есть хлеб, а в Пяткове, в Кемском, в Ерзовке — там у колхозников нет ни фунта хлеба. А одной свободой — жить трудно!.. Так что, вообще говоря, я не в самых худших условиях!

Заключение

Дневник Алексея Кириллова обрывается записью от 19 апреля 1936 года.

На все летние месяцы 1936 года он был послан Казачинским райкомом уполномоченным по посевной, а затем и уборочной кампании в село Рождественское— крупнейший колхоз района. Уже само назначение это было воспринято Алексеем как знак растущего к нему доверия партийной организации Казачинска.

Летом 1936 года Алексей одним из первых в районе прошел обмен партийных документов, несмотря на его отказ «отмежеваться» от исключенной из партии жены.

В течение всего лета Кириллов попадал домой ненадолго, так как жил в дальнем селе Рождественском, где, кроме обязанностей уполномоченного, взял на себя и другие, добровольные. Так, например, выяснив, что избач еще никогда не держал в своих руках произведений Пушкина, Алексей переслал с оказией записку с просьбой передать ему через посланца из нашей личной библиотеки (которую мы полностью перевезли в Казачинск из Ленинграда) четыре книги: однотомник Пушкина, «Поднятую целину» Шолохова, «Энергию» Гладкова и «Капитальный ремонт» Соболева. Именно эти книги 4 октября 1936 года будут названы казачинским партактивом контрреволюционной «троцкистской» литературой.

Короткий отпуск, предоставленный Кириллову по окончании посевной кампании, совпал с большим весенним паводком в Казачинске, начисто смывшим все посадки в огороде, главном источнике пропитания для нашей семьи. Вот и пришлось Алексею употребить весь свой отпуск на его восстановление.

В августе 1936 года по инициативе А. Кириллова был предпринят геологический поход по Енисею, который он и возглавил, с целью разведки полезных ископаемых (угля, слюды) вокруг Казачинска. Втроем — с сотрудником редакции казачинской газеты «Колхозная правда» Гутовым и казачинским комсомольцем Иваном Полушиным — они успешно преодолели пороги на Енисее, поднялись на 12 км вверх по реке.

4 октября, в субботу, на уроке в 5-м классе даю ребятам задание — сочинить сказку или записать услышанную. Пишут с увлечением все два часа занятий. А вечером, в тот же день, мы ставим с ними инсценировку чеховского рассказа «Хамелеон», благо у нас был собственный песик Женька для главной роли, и даже удалось разыскать в Казачинске полицейский мундир для роли пристава.

Полутемный школьный зал (электричества тогда здесь не было), керосиновая лампа едва освещает только сцену. Все мои ребята собрались, а больше никого — ни одного учителя, ни одного ученика из других классов. Почему? Зловещий признак?

Наш Женька в своем новом амплуа актера ведет себя прекрасно, хотя несколько напуган ребячьим шумом и потому поджимает хвост. Но по ходу рассказа так и должно быть, так что он вполне «в образе». Я сама — в роли гримера, режиссера и суфлера, хотя артисты в подсказке не нуждаются: роли свои выучили назубок.

Между зрителями и актерами полное взаимопонимание, полное единство: и те и другие наслаждаются происходящим и на сцене и в зале.

Спектакль закончился, но никому не хочется уходить. Все сгрудились вокруг новоявленного актера — Женьки, нечистопородного, но очень сообразительного черного песика с одним белым пятнышком на шее.

Когда я поздно вечером, в полнейшей темноте, по ничем не освещенному Сибирскому тракту, под зловещее осеннее завывание телеграфных проводов добралась до нашей избы, Алексей был уже дома. Только я вошла, как подъехала телега с начальником Казачинского отделения НКВД, Степаном Прокопьевичем Демидчиком, и еще одним незнакомым мне человеком, и начался у нас обыск. Все книги и тетради, все, что было у нас на стеллаже и на столе, было забрано и погружено в телегу. Остальные вещи, а их в комнатах было очень немного, не интересовали.

А мать Алеши, старенькая Мария Парфеновна, так ничего и не поняв, собралась угощать обыскивающих чаем, но они отказались. Телега уехала, а нас обоих бил озноб. Выла уже ночь, надо было ложиться и попытаться уснуть. Алеша сказал, что его только что исключили из партии, обвинив в распространении в с. Рождественском троцкистской литературы — тех самых книг из нашей библиотеки, которые я летом переслала ему для просвещения избача («Поднятая целина» Шолохова, однотомник Пушкина, «Энергия» Гладкова и «Капитальный ремонт» Соболева).

Невообразимая, чудовищная, дикая нелепица этого обвинений и всего происшедшего так ошеломила меня, что я даже не стала расспрашивать Алексея о подробностях этой жестокой расправы. .

Ведь, в сущности, произошло то же самое, что и со мной.

Насколько могу вспомнить по прошествии свыше 50 лет, я тогда была так ошарашена этой наглой клеветой, что совсем fie могла защищаться, а молчала, только очень боялась сойти с ума.

Но вслед за этой ночью наступили такие события в жизни нашей семьи, что угроза безумия представилась мне еще реальнее.

На другой день после обыска, в воскресенье, я с самого утра засела за проверку сочинений моих пятиклассников, в числе которых 1 сентября 1935 года оказался и мой одиннадцатилетний сынишка Гай... Я всегда придерживалась правила, что детские сочинения необходимо возвращать авторам без задержки — иначе теряется весь смысл обучения.

Занятая проверкой этих работ, я совсем отвлеклась от вчерашнего и поэтому не придала особого значения просьбе Алексея вместе с Ним прогуляться в тайгу.

— Что ты, Алеша, ведь я до самой ночи не успею проверить эти сочинения. Пойди один...

И он пошел туда в одиночестве.

Именно во время этой одинокой прогулки окончательно созрело у Алексея решение спасти семью ценой своей гибели. Прощальное письмо уже было написано и лежало в его кармане.

На другой день, 6 октября, в понедельник, мы оба отправляемся на работу к 9 часам утра; я — в школу, он — в райзо.

В учительской меня задерживает завуч — дает прочесть приказ по школе. Читаю: «За непедагогическое отношение к ученикам (есть «любимчики»), за жевание бутерброда при входе в класс, за то, что не отметила роль большевиков в Пугачевском восстаний — считать Людмилу Александровну Кириллову уволенной из школы с 6 октября 1936 года».

Стопку проверенных сочинений кладу на стол, хочу встать, но ноги подкашиваются, сижу и заставляю себя слово в слово списать чудовищный документ. Показалось мне, что снится кошмарный сон наяву и что если не запишу — сама потом не поверю, что именно так было написано.

Завуч этот часто появлялся в школе в нетрезвом виде, а сидя как-то на моем уроке, когда я диктовала школьникам отрывок из «Капитанской дички», любезно заметил после звонка: «Я к вам учиться прихожу».

Из школы я сразу зашла в соседнее здание (райзо) к Алексею, т, к. испугалась, что одна не дойду домой.

За всю свою жизнь я никогда не теряла сознания, но на этот раз что-то неладное происходило с ногами — они вроде отнимались и как-то нехорошо дрожали. Сказала Алеше о моем увольнении, о диком приказе по школе и попросила, чтобы проводил меня до дому.

Он сразу вскочил, прибрал какие-то бумаги на своем столике, положил их в ящик и пошел со мной.

По дороге домой решили, что я сегодня же пойду в Казачинское отделение НКВД, к его начальнику, Степану Прокопьевичу Демидчику, и от Имени нас обоих буду просить: если нас считают врагами — пусть нас судят, если же нет — пусть наконец прекратится травля, которой мы подвергаемся и конца которой не видать.

Дома надеваю свою единственную еще приличную жакетку, всячески стараюсь придать себе бодрый вид, чтобы Алексей не сомневался в моей твердой решимости добиться справедливости, а он тем временем собирается в соседнюю деревню Ерзовку.

Алексей провожает меня за ворота, и я нарочно иду бодрым шагом, не оглядываясь, спиной чувствую его взгляд... Мне очень, очень хочется обернуться, но я себе этого не разрешаю: Как бы не усомнился Алексей в моей уверенности.

Могла ли я подозревать, что больше уже никогда не увижу его живым!

Пришла в Казачинское НКВД и жду приема в темном коридоре: велели подождать. Время ползет, ожидание томительно. Вдруг в коридоре за закрытыми дверьми началась какое-то тревожное движение, но меня все еще не вызывают и наконец объявляют, что зря жду — приема сегодня не будет. Так ни с чем и направляюсь домой. А тут еще, Как нарочно, адски заныл у меня зуб — наверно, открылся нерв. По дороге захожу в медпункт — положить мышьяк.

Вышла из медпункта, опять бреду по нашему зловещему «каторжному» тракту (весь Казачинск вдоль него расположился), и вдруг навстречу (с нашего конца села) энкавэдэшная машина, и все сидящие в ней мужчины, как по команде, отворачивают от меня свои лица. Что-то чересчур зловещее было в этом движении. Потом-то я узнала, что это они возвращались с того места на берегу Енисея, куда их срочно кто-то вызвал.

С острой болью от мышьяка добрела домой и спрашиваю мать Алеши, где он. Она отвечает: взял ружье и с собакой пошел на Енисей. Бестолково топчусь по избе, как вдруг со двора доносится громкий крик прибежавшего из школы сынишки: «Мама, папа застрелился! Мне в школе сказали, что он в больнице». Мать Алеши в голос запричитала, я велю сыну не спускать глаз с бабушки, а сама — к больнице, в том дальнем конце села, откуда я только что вернулась.

Что значит инстинкт самосохранения! Ни на минуту я не поверила, что Алексея уже нет в живых! Если б я тогда сразу осознала весь ужас происшедшего, вряд ли бы выдержала все последующее.

Уж как я добралась до больницы, вспоминаю с трудом. Помню, что на каком-то участке пути ноги совсем отказали и кто-то на телеге меня подвез...

На мой вопрос: где Кириллов? — дежурная по больнице самым невозмутимым, спокойным тоном ответила коротко и исчерпывающе: — В холодилке.

И я отправилась в мертвецкую в сопровождении фельдшера. Вся трава перед этим зданием была залита Алешиной кровью, и какая-то казачинская собака ее с жадностью слизывала у меня на глазах.

Алеша лежал на топчане обнаженный, и здесь же валялась кучка его окровавленного тряпья. Оказалось, что он предусмотрительно оставил на себе только самую рваную, никудышную одежду, чтобы хорошая осталась нам и не пропала. На лице его застыла кривая улыбка Какой-то безумной истерики, а в глазах все еще стояли невыплаканные слезы. К этим глазам я и приложилась, как в раннем детстве к иконе великомученика.

А разве он не был им?! Святой мученик идеи коммунизма...

Из больницы я сразу пошла в райком, к секретарю. Ведь это он сформулировал то чудовищное обвинение в троцкизме, которое доконало Алексея. Никогда не забуду, как округлились от страха глаза этого человека при моем появлении... Он что-то нечленораздельно бормотал в свое оправдание и так меня испугался, что сразу убежал.

...Необходимо помянуть добрым словом тех редких людей, которые помогли выжить осиротевшей нашей семье.

Именно таким честным и смелым человеком оказался Степан Прокопьевич Демидчик, тот самый, кто производил у нас обыск.

Ведь почти за 2 года пребывания Кириллова в Казачинске начальник НКВД успел его хорошенько узнать, тем более что их нередко вдвоем, на пару, посылали в колхозы.

Сразу после похорон Кириллова он меня вызвал к себе и вручил самую последнюю записку Алексея. Она была написана им уже на берегу Енисея перед самой смертью.

Револьвер был у него уже отобран при исключении из партии, и он дважды выстрелил себе в грудь из охотничьего ружья, нажимая на спуск ногой.

Сам текст записки свидетельствует, что Кириллов был убежден в человечности Демидчика: «Жене-Люсе. Мой милый друг, прости! У меня уже нет больше ласковых слов, я мертв. Беги отсюда! Пусть Степан Прокопьевич поможет тебе в этом. В нашей комнате, на столе, в нескольких тетрадях, последний мой финотчет — отдай его Даренко — и пара коротких записок. Все. Живи!»

Прощальное письмо, написанное еще 4 октября 1936 года (в субботу), адресованное Алешей мне и его матери, которую он нежно любил, — Марии Парфеновне Кирилловой, я обнаружила дома на столе, вернувшись из больницы после свидания с уже мертвым Алексеем.

«Любимая моя Люська!

Прежде всего — ты должна жить!

Ты должна жить, несмотря ни на что. Из двух неприятностей я выбрал себе самую легкую, а тебе завещаю тяжелую — жить!

Милая ты моя! Как мне тяжело совершить эту подлость! Ведь это будет первая и действительная подлость в моей жизни.

Мне предстоит еще сегодня видеть тебя, говорить с тобой. Как я буду смотреть на тебя? Хорошо, что сейчас вот здесь, в болоте у Кожевенного озера, я выплакал свои слезы. Иначе бы они задушили меня.

Я взвесил все.

Наша совместная жизнь разбилась по крайней мере на многие годы. Впереди я вижу только страдания — не для меня, а для тебя и детей наших. Я думаю, что мой бесчестный по отношению к вам поступок будет в то же время известным искуплением для вас. Тебе я оставляю наших детей. От тебя зависит сделать из них сильных, смелых и честных людей. Отдай им часть своей жизни — они стоят этого!

Теперь ты их надежда, их спасение.

Дитя мое! Постарайся как можно скорее оправиться от нанесенного мною тебе удара и не падай духом.

Тебе я поручаю и мать мою, мою любимую, дорогую мать. Умоляю тебя ради любви нашей, ради прекрасных совместных дней наших, — сделай все, чтобы удар для нее был не так жесток. Перенеси на нее любовь твою ко мне! Успокой ее старость, укрась, как можешь, ее недолгую жизнь. Какую я подлость, черт меня возьми, совершаю перед ней!

Дорогая мать! Простишь ли ты меня? Постарайся меньше плакать обо мне, моя бедная, моя любимая! Я, видно, свое отжил. Ты мне дала все, что в силах дать любящий без конца человек. Поверь мне, что ты вырастила меня честным и я до последнего дня честным оставался.

Обманываю вас я только сейчас, сегодня, когда разговариваю с вами, смеюсь и шучу, нося в кармане вот эти письма.

Я не мог поступить иначе, мать! Слишком незаслуженно пал позор на меня и, что всего хуже, он будет висеть проклятием на детях моих. Пусть хоть сейчас люди поймут, может быть, что не был я подлецом, и дадут жить по-человечески вам, оставшимся жить...

Живи, моя дорогая, ради памяти моей, ради внуков своих. Помоги, как можешь, быть им счастливыми и сама (по возможности) успокойся. Не думай о том, что я умер, а думай о том, что я хорошо жил, что я любил тебя так же горячо, как и ты меня любишь.

Люсенька! Я не хочу читать тебе нотации и длинные наставления. Когда будет тяжело — ищи поддержку в друзьях наших. Напиши Коле поскорее длинное письмо (телеграммы не надо). Постарайся, как сможешь, объяснить ему мой поступок так, чтобы у него не сложилось скверного впечатления об обстоятельствах моего исхода. Скажи, что в этом не виноваты ни я, ни партия (тем более!), что роковая удавка обмоталась вокруг моей шеи уже давно, и нужно было ничтожное усилие очень мелких людей, чтобы затянуть ее до отказа. Пошли ему мое последнее напутствие: жить счастливо, долго, не забывать тебя и детей моих, хранить обо мне, по возможности, добрую память.

Старайся держать с ним тесную связь, обязательно заставь его приехать к вам (куда бы то ни было) по окончании службы в армии. У него замечательно доброе сердце!

И Толе напиши от меня два теплых слова благодарности за всю заботу, которую он проявлял к нашей семье. Жаль, что не пришлось мне вернуть ему долг!

Как тебе сейчас выбрать путь — подумай сама. Вообще поскорее выбирайся из этого «благословенного» места. Держи связь с (сестрой) Таней и матерью. Может быть, удастся уехать туда — это было бы идеально для детей. Сделай все, чтобы Гая направить на путь художественной работы (избави бог его думать когда-нибудь о ремесле отца!). Если не это — пусть получает техническое образование. Ия — на твое усмотрение: из нее при всяких обстоятельствах выйдет толк.

Мое письмо, адресованное Наталье Дмитриевне, перешли. От себя можешь добавить любые комментарии.

Прощай, моя милая, добрая, честная! Самоотверженно неси крест свой — может быть, он будет тебе когда-нибудь радостен. И даже наверное так!

Не хочу делать никаких технических указаний, все само собой определится.

Постарайся об одном — меньше со мной хлопот, меньше травмы для ребят, меньше для вас слез!

Прости, мой печальный друг!

В последнюю минуту я еще, наверное, вернусь к тебе с последними словами в короткой записке. Ее, конечно, передадут тебе.

«На охоту» сегодня вечером или завтра утром (это вернее) я пойду на Зырянку. По той стороне, между Зырянкой и первой мельницей. Где мы ловили с тобой хариузов.

Иду делать мелкие хозяйственные расчеты. Надо привести в порядок свои дела.

Сейчас я успокоился, вымою лицо в озере, буду свеж, весел и «счастлив».

Кажется, что больше во мне не осталось слез».

Приписка, сделанная 6 октября.

«Спешу до тебя уйти в «Зырянку».

Все сказанное остается в силе.

Дорогая! Живи для детей!

Ты получишь возможность уехать отсюда — уезжай скорее!

Умница моя, милая, живи, живи, живи!

Твой Алеша.

11 часов утра.

Иду на Енисей».

Сразу после похорон меня вызвал к себе Демидчик и велел каждое утро, как на работу, являться к нему в кабинет. Ни о чем он меня не допрашивал — мы оба больше молчали, порой у него на глаза навертывались слезы, а я, вероятно, от сильного потрясения совершенно утратила способность плакать. В Казачинске меня поэтому прозвали «каменной бабой».

Демидчик мне тоже советовал бежать из Казачинска. Но я противилась: «Никуда отсюда я с семьей уезжать не собираюсь». И продолжала, как велел Степан Прокопьевич, каждое утро приходить в его кабинет. Откровенно говоря, я тогда совсем не понимала зачем. Только спустя много, много лет (после XX съезда партии!) я поняла, что именно таким образом, как бы вызывая к себе на допрос, он меня спасал от прокурора, короче говоря, от неизбежного тогда ареста и тюрьмы. Ведь несколько раз Демидчик меня предупреждал: «Вами очень интересуется наш прокурор».

Позже до меня дошли слухи, что и Демидчик вскоре исчез из Казачинска. Может быть, был репрессирован за проявленную к моей семье гуманность?

Хотя я тогда еще не понимала, какой опасности подвергала своих осиротевших детей и мать Алексея, оставаясь в Казачинске, в конце концов я все же последовала гуманному совету Демидчика и на случайной попутной грузовой машине в конце октября (другого транспорта не было) в тридцатипятиградусный мороз увезла свою семью из Казачинска. Вероятно, этот отъезд нарушил все планы казачинского прокурора, давно точившего на нас когти.

Приехали мы в Красноярск, где у нас не было никакого пристанища, и несколько дней провели на вокзале в ожидании билетов на поезд — через Новосибирск на Ленинград. Узнав о нашем несчастье, моя мама ответила нам телеграммой: «Приезжайте!»

И перед самой Октябрьской годовщиной 1936 года мы очутились в Ленинграде. Сразу же после праздника я обратилась в Управление ленинградской милиции за пропиской моей семье в комнате моей матери, но получила категорический отказ и распоряжение в 24 часа покинуть Ленинград. Но мне все же разрешили оставить детей у бабушки на то время, что я пробуду в Москве, куда я сразу же поехала, чтобы добиться в ЦК восстановления меня в партии.

Но старенькой матери Алексея остаться в Ленинграде не разрешили даже на несколько дней, и мне пришлось ее отправить к другу нашей семьи — в Уфу, где, я знала, ей будут рады. А поехать в свою родную деревню старушка наотрез отказалась, потому что очень дорожила честью своего любимого сына, а случившееся воспринимала как незаслуженный позор.

Мой приезд в Москву совпал с чрезвычайным VIII съездом Советов; утвердившим новую Конституцию, так что при разборе моего дела на заседании ЦКК под председательством Ярославского присутствовали представители Красноярского крайкома, только что учинившие жестокую расправу над А. Кирилловым.

Следователю т. Волкову я сразу же передала в руки эти самые дневниковые записи и прощальные записки Алексея и услышала от него, что он верит нам обоим и обязательно добьется моего восстановления. И действительно, мое дело рассмотрели в кратчайший срок, а решение вынесли такое:

1. восстановить меня в партии с сохранением партийного стажа с 1930 года,

2. на месте — в Казачинске — расследовать, выявить и наказать виновников гибели Алексея Кириллова.

Тогда же была выдана мне справка, по которой при моем возвращении в Ленинград нас всех — двоих детей, мать Алеши и меня — сразу же прописали в пятнадцатиметровой, сырой и темной комнате моей матери. После всего пережитого я была почти «счастлива» и этим.

Но... не прошло и двух месяцев, как в один и тот же день я получаю

два вызова: ВД Дзержинского райкома ВКШб) Ленинграда для обмена партийного билета и из Москвы — для вторичной явки в ЦКК «ввиду появления новых обстоятельств». Спрашиваю в райкоме: что делать сначала? Велят ехать в 1ЩК. Еду, Q ЦКК все, по-новому; вместо Ярославского. — Щкирятов, и следователь назначен мне новый, который беседовал со мной в издевательском трав и всего несколько минут, даже не пытаясь выяснить, что я собой представляю, «Новыми обстоятельствами» оказались, несколько номеров комвузовского журнала, изъятых у нас в Казачинске при обыске. Хранились они у нас только потому, что в них были напечатаны стихи Алексея, посвященные новорожденному сынишке, и даже целая поэма, посвященная мне — «жене Людмиле». В этих же номерах освещалась в ряде статей борьба камвузовдев с трацкистско-зиновьевской оппозицией. Но беда была в том, что журнал носил ставшее одиозным название «Зиновьевец», поскольку сам Комвуз в Ленинграде носил название «имени Зиновьева». А следователь, по всей вероятности, содержанием журнала абсолютно не поинтересовался и только тыкал пальцем в это такое пугающее название. Характерная деталь: после моего объяснения он даже провокационно предложил мне взять с собой эти журналы, что я отказалась сделать, но тут же, на глазах у следователя, вырвала и взяла себе страницы со стихами Кириллова.

Вся сцена, довольно бурная, продолжалась считанные минуты, после чего меня сразу вызвали к новому председателю ЦКК — Шкирятову и без каких-либо дополнительных объяснений отобрали партбилет. Только когда я уже очутилась за дверью, до меня дошел весь ужас происшедшего. Тогда я снова ворвалась к Шкирятову и в припадке безумного отчаяния накричала на него так, что он сам схватился за голову, заорав: «Везде враги, мы сами уж не знаем, кто друг, кто враг!»

И... с размаху швырнул мне в лицо только что отнятый у меня партбилет со словами: «Езжайте в Ленинград! Пусть там с вами разберутся!»

Я и вернулась с моим старым партбилетом в кармане. А ведь наступил уже зловещий тридцать седьмой год — самый разгар репрессий. Но по какому-то счастливому недоразумению или упущению нас больше не выгоняли из Ленинграда, хотя должны бы были опять аннулировать прописку, но этого, к счастью, так и не произошло.

А мои мытарства с восстановлением еще долго, долго продолжались уже в Ленинграде. Дважды меняли формулировки причин исключения, но не восстанавливали. В новой формулировке контрреволюционный троцкизм уже не упоминали, но оставалась «утрата бдительности».

А так как целых пять лет не было съездов партии (с 1934 по 1939 год!), то апеллировать я смогла только к восемнадцатому съезду, который изменил формулировку причины моего исключения на «непартийное поведение».

Больше я не протестовала...

Уже много лет спустя, после Отечественной войны, на которой погиб мой сын, рождения 1925 года, взятый на фронт из 9-го класса в 1943 году, была сделана еще одна попытка (вероятно, по чьему-то доносу) выгнать нас из Ленинграда в 1945 году, но она почему-то не удалась.

А Кириллов Алексей Андреевич был по моему заявлению в КПК при ЦК КПСС посмертно реабилитирован в 1963 году, что зарегистрировано в Ленинградском городском комитете партии 20 сентября 1963 года под номером 3382/003: «В связи с тем, что Кириллов Алексей Андреевич в 1936 году был исключен из членов КПСС общим собранием Казачинской районной партийной организации необоснованно, реабилитировать его в партийном отношении посмертно».