В камере и с камерой

Один фотокорреспондент, мой коллега по работе в иллюстрированном журнале, очень не любил, будучи в командировках, заниматься добыванием авиабилетов или мест в гостинице. Во всех подобных случаях он норовил выставить меня вперед с постоянной своей присказкой: «Текст идет впереди!» В этой короткой фразе таилось много иронических оттенков: и то, что пишущий считается главным лицом, а автор фотографий его подсобник; что на редакционных летучках то и дело обсуждаются очерки, а работу фотомастера не замечают. Словом, игнорируют, да и гонорарчик уж больно скромненький.

В самом деле, все это имело место даже в иллюстрированном журнале (что уж говорить о газетах!), а у меня вызывало чувство особой солидарности с фотожурналистами. Потому что я видела: там, где пишущий дорасспросит, домыслит, снимающий должен лезть в самую гущу событий, остро видеть, быстро соображать: кадр не повторится! Все это вызывало уважение и расположение к фотожурналистам. А туг один из таких моих друзей сказал как-то:

— Я кое-что нацарапал про свою жизнь. Называется «Судьба репортера». Прочти, если не лень.

Я прочла... Навязалась гостем в его дом. И еще, и еще говорила с ним «за жизнь», которой, в общем, совсем не знала. А она, его жизнь, оказалась очень непростой, довольно зигзагообразной.

Если угодно, представлю его таким вот образом.

Отец его начинал портовым рабочим в городе Поти. Грузин. Мать — уроженка Тамбовской губернии, русская, дочь сельского священника, окончила Казанский университет.

Родился он в сибирском городке Канске, вырос в Грузии, в Тбилиси. Зовут его Семеном Киладзе.

Его сын, тоже Семен Киладзе, живет со своей семьей далеко от Тбилиси, в Канаде близ Торонто. И там его зовут не Семеном, а Саймоном.

Невестка Семена Киладзе-первого, Дебора Киладзе, англичанка с острова Барбадос, что в Карибском море, подарила своему свекру двух продолжателей рода Киладзе — девочку Рэчел и мальчика Тимми. Родители его нынешней жены, Тины Лежава,— известные в Грузии большевики Шамшэ и Елизавета Чежава. Они из тех дореволюционных интеллигентов, что окунулись в политическую борьбу, презрев свое личное благополучие и покой. Шамшэ Лежава в 1937 году был расстрелян как «враг народа».

Сестра Семена, Ольга Киладзе, вышла замуж за сына легендарного чекиста-контрразведчика Артура Артузова, настоящая фамилия которого Фраучи (он был шведом). От этого союза появился Сергей Фраучи, поначалу носивший фамилию деда и отца, но, поскольку вырос с матерью в Грузии, принял материнскую фамилию и в семье его тоже растут маленькие Киладзе.

Говорю обо всем этом — о невестках, внуках, племянниках — не для того, чтобы восславить род Киладзe, а с одной лишь мыслью: кто бы ни был человек сам по себе, со своим особым внутренним миром, уникальным, неповторимым, отдельно взятым, его личность, словно разными ветрами, овевает нечто генетическое и уходит в потомков, в ширь и даль времен. Овевает нечто инонациональное, даже если не включено оно непосредственно в плоть и кровь, а просто по тем или иным причинам стало близким сердцу. Все это родственно-дружеское окружение и составляет, если можно так выразиться, ауру человека, тот незримый обволакивающий его духовный слой, куда каждый внес что-то свое в безусловно отдельную его взятость.

Так подумалось мне после того, как разложила пасьянс из своих «биографических открытий» о Семене Киладзе.

А теперь представим себе человека на вершине его счастья, в пике его простых и понятных всем радостей. Он любит и любим. Он скрепил свой союз браком и ждет младенца, весь устремленный в страхи молодой жены, в мысли о будущем своей семьи. Ведь все это у него впервые! Он тоже молод, позади суровый, пропитанный кровью и соленым потом труд войны: контузии и ранения, госпитали и снова фронт. И наконец победная точка, черта, за которой воцарились мир и тишина.

У него, у пехотного капитана Семена Киладзе, эта черта прошла по Северной Померании в армии генерала Батова. Гвардейскую дивизию, в которой он служил, переформировали, и капитан сначала попал в трофейную бригаду, охраняющую Штеттинский порт, а потом в распоряжение армейского офицерского резерва, размещавшегося в курортном городке Бад-Полщин. Прелестный этот городок как-то обошли снаряды, и остался он по-мирному тих и мил.

Как и другие офицеры, Семен Киладзе жил на частной квартире у местного пастора, обзавелся красивым псом Рольфом, который поглощал все его свободное время. Собственно, пес этот и «выбрал» ему любимую. Когда в очередной раз Семен зашел в магазин за покупками, Рольф выказал свое особое расположение к одной из беседующих на улице полячек. Выйдя из магазина, Семен не сразу подчинил себе пса, что вызвало шутливый разговор. Знакомство состоялось. Молодые люди стали встречаться, и взаимные симпатии вскоре переросли в большое чувство любви. Приехал из города Грудзёндза отец невесты, справили свадьбу и уехали в Штеттин, куда капитан получил назначение. Здесь, с благословения своего командира, он поселился уже семейно со своей Боженой и ее матерью. Близилась осень 1946 года. Близилась и демобилизация офицерского состава. Но дело подвигалось так медленно, что никто не мог сказать, когда наступит черед капитана Киладзе и не совпадет ли это довольно некстати с родами у Божены. Если совпадет, куда они двинутся с грудным ребенком? В Тбилиси, где у Семена, как говорится, ни кола ни двора?

И вот, когда капитан сопровождал на сборный пункт в Берлин большую группу демобилизованных солдат, он встретился со своим земляком, подполков-

ником, который ведал кадрами во вновь образованном военном издательстве. Они решили, что Семену, по своей мирной профессии журналисту, сам бог велел работать в этом издательстве. Разумеется, после демобилизации. Это очень устраивало Семена, поскольку на первых порах материально обеспечивало его семью. Ну а потом, безусловно, домой, в Грузию. Семен перевез Божену с матерью в Берлин, а сам вернулся в Штеттин дослуживать.

Был уже октябрь, когда капитан Киладзе получил приказ о демобилизации, сдал дела и выехал в Берлин. Но в военном издательстве его ждал подвох: знакомый подполковник тоже демобилизовался и уехал домой. Семен пошел к новому начальнику, который объяснил, что нынче такое время, когда один приказ сменяется прямо противоположным: сейчас принимают на работу в издательство только военных. Ничего, подумал Семен, выход найдется. У Божены начались схватки, и он отправил ее вместе с матерью в больницу.

Последующие несколько дней были как во сне, тревожном и радостном. И вот — родился мальчик! Божена чувствует себя нормально. Ему разрешили посидеть в палате, увидеть жену и малыша. Человечку шел всего лишь третий день его жизни.

* * *

Было уже далеко за полночь, когда его разбудил продолжительный звонок и громкий стук в дверь. «Кто бы это мог быть так поздно?» — подумал он, поднявшись и зажигая свет. Как был, в пижаме, Семен вышел в прихожую.

— Кто там? — спросил он, снимая дверную цепочку.

— Откройте! — послышался чей-то незнакомый мужской голос.— Мы из больницы. Вашей жене плохо. Она послала за вами.

«Боже мой, что случилось?» — подумал Семен и открыл дверь.

Двое мужчин, бесцеремонно оттолкнув его, стремительно вошли в комнату.

— Спокойно! — приказным тоном сказал один из них.— В квартире еще есть кто-нибудь?

— Никого нет, я один,— ответил Семен, оглядывая странных незнакомцев. И тут же заметил появившихся

в дверях хозяйку дома Герту и высокого солдата с автоматом в руках. Один из мужчин прошел в квартиру, а другой, ничего не говоря, подошел к Семену и в одно мгновение обыскал его.

— Вы капитан Киладзе?

— Да,— ответил Семен.

— Вот ордер на обыск. У вас есть оружие?

— Есть.

— Где оно?

— На тумбочке, возле дивана,— сказал Семен.— Пистолет «Вальтер».

— Лейтенант, заберите оружие,— последовал приказ.

— Я следователь особого отдела капитан Калинин,— наконец представился незнакомец.

— Где ваши личные вещи? — спросил лейтенант.

— В чемодане возле радиолы,— ответил Семен.

— И это все?

— Да, все.

— Пусть он заберет их с собой,— приказал капитан.

Все это время капитан не отходил от Семена, а лейтенант двигался по квартире, заглядывая в шкафы, ящики письменного стола и буфета, внимательно просматривал содержимое.

— Ну как? — справился капитан, когда обыск по дошел к концу.

— Ни валюты, ни драгоценностей,— ответил лейтенант.

— Одевайтесь,— сказал Семену капитан.— Вам придется поехать с нами... в комендатуру.

— А в чем дело? Что случилось?

— Там вы все узнаете...

...В комендатуре Семена провели не к дежурному офицеру, а в подвальное помещение, где находилась камера предварительного заключения. За массивной железной дверью уже находились два сержанта. Капитан, войдя, положил им на стол какой-то документ и обратился к Семену:

— Снимите награды и гвардейский значок.

— Это что, арест?

— Нет, пока вы под следствием.

Один из сержантов подошел к Семену и маленькими ножницами срезал пуговицы и снял капитанские погоны.

— Положите на стол все, что у вас есть в карманах.

Семен вынул бумажник, записную книжку, ручку, зажигалку, сигареты, карманные часы.

— Теперь снимите звездочку с фуражки.

Семен отцепил звездочку и положил ее на стол. Она поблескивала под электрическим освещением.

— Все? — спросил сержант.

— Только платок.

— Можете оставить.

После этого Семена еще раз обыскали с ног до головы. Капитан взял со стола ручку и расписался в какой-то бумаге.

— Отведите его в камеру,— сказал он, направляясь к двери.

* * *

Нет, его не били в зубы, не выламывали руки и не увечили. Только задавали вопросы. Но когда уж очень недовольны были ответами, бросали коротко конвоиру:

— Отведите в шестой бокс.

Шестой бокс — это много вделанных в стену железных шкафов в человеческий рост. И такой вместимости, что руки по швам, нос почти упирается в двери. Вокруг только железо и очень холодное. Жуть и оцепенение. Ноги наливаются свинцом, теряется сознание. Сколько раз Семен бывал в этом шкафу, столько раз, как только двери открывали, вываливался на пол, как чурбан.

Так чего же хотели от капитана Киладзе, какие задавали вопросы?

А вот какие:

— Почему у вас столько фотографий с американскими офицерами?

— Я журналист. Снимал на память наших союзников.

— Почему женились на полячке, тогда как есть приказ, запрещающий военнослужащим жениться на иностранках?

— Я женился до этого приказа, проверьте по документам.

— Почему, демобилизовавшись, поехали не в СССР, а в Берлин?

— К семье. У меня сын родился.

— Почему родственница вашей жены, что живет в Западном Берлине, пишет вашей жене письма, в которых приглашает вас к себе?

— Но я понятия не имею ни об этих письмах, ни о приглашениях.

И наконец самый существенный вопрос:

— Перед уходом в действующую армию вы сообщили в документах, что отец ваш умер в 1939 году, тогда как он репрессирован в 1937 году как враг народа. Почему вы скрыли это?

— Да, я, конечно, солгал, но сделал это потому, что боялся: из-за отца мне откажут в просьбе отправиться на фронт.

Вот так: боялся, что не позволят отдать свою жизнь за Родину. Чувство неполноценности, ущербности, виноватости не покидало Семена с той поры, как в 1937 году его с большой помпой выгнали из комсомола из-за отца. И конечно же из института. А как он гордился своим институтом! Коммунистический институт журналистики имени газеты «Правда», сокращенно — КИЖ. Был он в Москве, на улице Кирова. Семен учился уже на втором курсе, прошел свою первую практику в московской «Вечерке».

На комсомольском собрании на него лили ушаты грязи, но большинство помалкивало, потому что все это было дико и невероятно. А вскоре, после появления известного ответа Сталина Иванову и высочайшей индульгенции вождя («дети за отца не в ответе!»), пошел такой же мощной массовкой обратный ход восстановления исключенных в комсомоле. И тут его друзья из ЦК ВЛКСМ предложили ему место сотрудника комсомольской газеты в Ташкенте (мол, в Тбилиси тебе пока ходу нет). И Семен, не заезжая домой, ибо дома уже не было, отправился в незнакомую ему республику. Слава богу, попал он в хорошую, дружную журналистскую семью, где и провел четыре года до начала войны.

Он пошел на ложь и скрыл в своих анкетах расстрел отца. Отец его, считал Семен, был честнейшим коммунистом первого поколения. За революционную деятельность в 1905 году он отбыл срок на каторге, а когда вернулся в родной город Поти в 1918 году, тотчас без суда и следствия был заточен в тюрьму. Но ему удалось быстро бежать из тюрьмы, он пробрался в Баку, а в Грузию вернулся только в 1921 году. Он

стал чекистом. И вот спустя шестнадцать лет после возвращения, в 1937 году, его схватили вместе с женой Шушаной Чичинадзе (первая его жена, мать Семена, умерла от туберкулеза в 1928 году) и обоих расстреляли. В то время Давид Киладзе возглавлял Управление НКВД Закавказской Федерации.

То, что Семен утаил эти обстоятельства в своей фронтовой анкете, висело на нем тяжелым грузом и не давало свободно дышать. Вот такой случай: шли уже завершающие бои войны, когда подошел к нему политработник и завел разговор о том, почему капитан такой безупречной репутации не подает заявление в партию. И в самом деле, подумал Семен, подам. Подошло время вызова в политотдел, где должен был решаться этот вопрос. Как и подобает, с большой торжественностью воспринял он это событие, даже оседлал коня и с гордым видом поскакал в расположение воинского соединения.

Едет, а по дороге видит симпатичный домик с наспех сделанным трафаретом, возвещающим о том, что здесь располагается редакция такой-то фронтовой газеты. Ну как не зайти? Семен привязывает коня, входит и сразу же попадает в объятия своего сокурсника по московскому КИЖу. Шумные приветствия, рукопожатия, он в окружении дружеских лиц. Но вскоре в голове срабатывает: «Вот беда! Ведь этот парень знает, за что меня вышибли из института!» Семен выходит из редакции, садится на коня и... поворачивает обратно, в свою часть. Что он скажет своему политработнику? Скажет, что раздумал?..

И вот на допросе в берлинской комендатуре еще раз пришлось Семену солгать. Но эта ложь стала уже роковой для него. Появившийся вдруг новый следователь — мягкий, интеллигентный, доверительно располагающий к себе! — намекнул Семену, что его супруга с младенцем находится в тюремной больнице. Увидев, как Семен заволновался, он стал жать дальше, намекнул, что, ради того чтобы освободить ее, следует «признаться» в любых смертных грехах. И чем нелепее, тем лучше, потому что потом доказать нелепицу легче. Таким образом следователь-иезуит накатал «признание», а измученный, морально распятый Семен поставил свою подпись на каждой странице явной белиберды, чем и подписал себе приговор. Больше он этого следователя не видел, и все его уверения в том,

что эти показания — чушь, абсолютно никою не трогали.

...Недолго пришлось дожидаться Семену военного трибунала. В самый канун новогоднего праздник поздно вечером 31 декабря 1946 года, он был осужден.

Заседание состоялось в одной из камер, специально освобожденной для этой «торжественной» церемонии. Трибунал состоял из председателя, невысокого Kpyглолицего майора с красноватым носом, молодого лейтенанта, который косил на один глаз, темнолицего сержанта с настороженным лицом и полногрудой девицы — секретаря, от которой несло дешевым одеколоном.

Это был не суд, а процедура зачтения заранее заготовленного приговора. Семена спросили, признает ли он себя виновным, и, без всякого внимания выслушав его отказ, удалились якобы на совещание.

Военный трибунал признал его виновным в попытке измены Родине и приговорил к 10 годам исправительно-трудовых работ с поражением в правах на 10 лет. Он был лишен воинского звания и боевых наград.

После этого еще несколько месяцев он находился в камере предварительного заключения, а затем был направлен в военную пересыльную тюрьму Торгау, откуда весной 1947 года специальным железнодорожным эшелоном был этапирован в Советский Союз.

* * *

Его обществом стали бандиты и урки, власовцы, полицаи, всякое отребье человечества, а также такие, как он, облыжно обвиненные в измене или наказанные за сущие пустяки.

На одном из этапов он подружился с боевым летчиком, Героем Советского Союза, который, будучи в Германии, полюбил немку. Они с Семеном были как бы друзьями по несчастью. Намерения у летчика были самые серьезные. А тут вдруг нагрянул приказ в течение двух часов собраться и передислоцировать часть в СССР, на территорию Украины. Недолго думая, летчик взял свою невесту, накинул на нее шинель, нахлобучил пилотку и усадил в свою боевую машину. Прибыв на новое место, он пристроил ее к родственникам — на первое время, пока не созреет план, как

поступить дальше. Но соседи родственников донесли о появлении какой-то подозрительной особы. Ее, разумеется, задержали, отправили обратно в Германию, а летчика судил трибунал: 10 лет исправительно-трудовых лагерей. (После освобождения Семен встретился с летчиком в Москве, человека восстановили во всех правах, он привез в Москву свою любимую, живут дружной семьей.)

Однажды — это было где-то в первые годы испытаний, в тайге на лесоповале — Семена замучила цинга, не было сил двигаться. Он попросил громадного, разбойного вида детину отрубить ему пальцы на руке. Так делали те, кто хотел по инвалидности получить работы полегче. Детина велел положить руку на пень, а сам вдруг — как даст Семену рукой по шее... Нет, не одобрил он затею, обозвал всяческими словами. На всю жизнь Семен остался ему благодарен. А то хорош бы был он теперь с фотокамерой без пальцев!

А еще был у Семена такой удивительный случай. Когда он командовал батальоном, прислали к нему заместителем майора из штрафного батальона. Майор воевал честно и, наверно благодаря хорошей характеристике Семена, вскоре получил под команду самостоятельную часть. Последний раз в боевой обстановке они встретились под Данцигом. И вот вторая встреча: майор — начальник лагеря, куда этапировали Семена. Как же они встретились? Семен не посмел, а начальник не счел нужным даже перекинуться с ним словом. А затем в присутствии своих заместителей майор вызвал Семена и сказал, что этого заключенного он знает, вместе воевали, а потому лично отвечает за него. Приказал его накормить, выдать приличную одежду и устроить работать в клубе.

За девять туго спрессованных лет в зонах ГУЛАГа Семен Киладзе как бы прожил все девяносто. Прошел через жестокость, через унижение достоинства, на которое так изобретателен, оказывается, наш человек. Оставим в стороне теоретиков и конструкторов садизма. Не будем приводить в пример и железные шкафики-«гробики», доставшиеся, видимо, в наследство от берлинского гестапо. Просто посочувствуем тому бедолаге, что работает в охране лагеря и целую ночь стоит на караульной вышке. Ему холодно и скучно. Ему осточертела эта однообразная, служба. А тут

в хорошо обозримом пространстве из бараков в туалет и обратно шныряют зэки. А у него, у караульного, власть и автомат в руках.

— Стой! Ложись! Стреляю! — кричит он с вышки, как только человек подходит к двери. Именно в этот момент команда опрокидывает его ничком, чтобы он полежал так, на холодной земле, уткнувшись в загаженный порог.

Но этого мало. Он должен, упираясь животом, заложить руки за спину, а ноги задрать как можно выше. Караульный добивается именно такой позы, покрикивает, грозит стрельнуть в случае неповиновения. («При попытке к бегству...») И все это издевательство, известное под названием «сушка лаптей», испытано Семеном на пересылке в бухте Ванино. В той самой бухте, о которой песня:

Я помню тот Ванинский порт

И шум пароходов угрюмый,

Как шли мы по трапу на борт

В холодные мрачные трюмы...

Были в географии его «исправления» суровая сибирская тайга, Алданские золотые прииски, где он работал лебедчиком, разные колымские места: от глухих приисковых до столицы Колымы — Магадана. И всюду его преследовала одна и та же жгучая мысль: где жена? где сын? что с ними?

Правда, было это в первые годы, встретился очень добрый человек, который совершенно немыслимым образом смог передать весточку от Семена за границу, родственникам его жены. Прошел с той поры почти год, давно уж он не надеялся на ответ, как вдруг пришло через того же человека письмо от Божены:

«Любимый! Наконец-то, после долгого молчания, я получила от тебя весточку. А я уж думала, что мы никогда не сможем писать друг другу... Мы все здоровы. Да, мой дорогой, нам выпала тяжелая судьба. Так, видно, было суждено Богом. Но это не за твои грехи. Я знаю тебя очень хорошо, любимый. Ты был всегда хорошим для всех и особенно для меня. Ты сделал для меня все то, что может сделать человек для любимой. Я верю в нашу любовь, она была так прекрасна. Она дала нам столько счастья! Она подарила нам нашего сынишку. Это чудесный ребенок: нежный, шаловливый. Он уже хорошо говорит и все понимает. У него

светлые волосы и голубые глаза, как у его матери, а фигура, руки, ноги — все как у его бедного отца... Милый мой, никто из нас не несет вины за то, что наша судьба сложилась так трагично. Единственно, о чем я прошу тебя: сохрани свое здоровье...»

К письму были приложены две фотографии сына.

Поздно вечером, когда все улеглись, Семен вышел из барака, зашел за здание столовой и тут, перед глухим забором с колючей проволокой, первый раз за все время, не сдерживая себя, расплакался.

Больше он не имел от Божены ни слова. Да и самому некуда было писать.

В 1955 году, за год до окончания срока, Семена выпустили на свободу. Еще два месяца он прождал очередь на самолет «Магадан — Москва». Уже в Москве прежде всего написал в Польшу, куда только можно было, письма, разыскивающие жену с сыном. А потом нашел свою сестру Ольгу, которую вместе с сыном тоже нелегкая судьба забросила в абхазское село Гантиади, и поехал к ней.

После завтрака, немного отдохнув, Семен решил пройтись по Гантиади. Это было небольшое селение прямо у моря, расположенное по обеим сторонам шоссе Гагра — Сочи. Он подошел к морю и долго стоял на берегу, с огромным удовольствием вдыхая соленый морской воздух. Небо хмурилось, но на горизонте туч не было, и там, над искрящейся зеленой гладью, ярко светило солнце.

В свою первую ночь здесь он спал спокойно. Но до того как уснуть, долго смотрел на сырую, тут и там покрытую плесенью стену и думал о том, что завтра же надо сделать что-нибудь для сестры и Сережи. Утром его разбудил какой-то приятный запах.

— Вставай, доброе утро! — сказала сестра.— На дворе чудесная погода, и я вам напекла блинчиков.

— Блинчики — это прекрасно! — ответил Семен и еще раз с удивлением подумал, что он наконец-то дома.

За завтраком он спросил сестру, не сдается ли тут поблизости приличная комната.

— Ты что, хочешь от нас уйти?

— Почему уйти? Просто снимем более сухую и светлую комнату.

— Но ведь это дорого!

— Не беспокойся, были бы руки, а деньги найдутся.

У хозяйки на втором этаже есть свободная комната, но стоит пятьдесят рублей.

После завтрака они пошли с хозяйкой-гречанкой смотреть верхнюю комнату.

— Вполне приличная,— сказал Семен.— Только мы не можем заплатить вперед. На днях я начну работать и тогда...

— Что вы, что вы! — забеспокоилась хозяйка.— Разве я не понимаю? Располагайтесь, и одну раскладушку для мальчика я добавлю.

Вечером ужинали уже в новой комнате. Они долго сидели у окна, наблюдая, как медленно садится солнце, как меняются краски и ложатся тени.

Перед сном Семен спросил, нет ли у сестры какой-нибудь старой простыни. Она нужна, чтобы сделать небольшой колымский бизнес...

Да, он научился в Магадане — от профессиональных художников — владеть кистью и тем добывать себе добавки к скудной лагерной пище. Так почему нельзя это делать здесь вполне открыто на деревенском рынке?

Нетерпение овладело им. Из валявшихся в саду реек он сбил себе подрамник, натянул на него простыню и загрунтовал. А ночью, когда все легли спать, устроился у лампочки на веранде, достал из вещмешка кисти и краски и в старом колымском стиле сделал копию картины Брюллова «В полдень».

Да, была такая реальная опасность превратиться в базарного мазилу. Так называемые «коврики» с копиями картин шли на сельском рынке с большим успехом. Некоторые «живописцы» изображали на стекле кошек, другие разрисовывали морские голыши. Так люди зарабатывали себе на послевоенный хлеб. Конечно, этот промысел помог Семену в первые месяцы встать на ноги и поддержать сестру. Вскоре он перешел на малярные работы, готовил к открытию пионерские лагеря, которых на побережье было много. Что делать? В то время он еще не мог даже близко подойти к любой редакции:

Именно в Гантиади пришла, наконец, весточка из Польши, из Грудзёндза, от Божениной тетки, которую

Семен забросал письмами и телеграммами. Тетя написала, что Божена погибла в автомобильной катастрофе, а ее сына увезли куда-то за океан...

В этот вечер Семен сильно напился, словно бы подвел итог под всеми своими мучительными поисками и ожиданием чуда.

Вскоре сестра Семена переехала в Тбилиси и перетащила его за собой. Пришло известие о реабилитации отца, Давида Киладзе. Выдали деньги (компенсация!), на которые Семен тотчас же купил себе пишущую машинку и фотокамеру «Киев».

Итак, спустя двадцать лет Семен вернулся в журналистику. Вернее, он постепенно вспоминал ее, все больше чувствуя, что его призвание камера, а не перо. Его очень тепло приняли в семью грузинских журналистов-фотографов. Такие мастера, как Гурам Тиканадзе, Константин Крымский, помогали ему на первых порах, особенно когда он получил задание от «Московских новостей» и отправился в горы. Оттуда он привез отличные кадры горных долгожителей. Друзья послали работы на выставку. Киладзе сразу же заметили и профессионалы, и фотографы-любители.

Затем он участвовал более чем в ста международных выставках. Состоялись его персональные выставки в Югославии, Чехословакии, Польше, ГДР, Канаде, Болгарии.

Давно уже женат на своей школьной подруге Тине Лежава, которая тоже лишилась отца в 1937 году. Они трогательно заботятся друг о друге. Семену уже немало, а характер все такой же неугомонный. Он давно на пенсии. Но по-прежнему публикует репортажные снимки. Все так же спортивен. И так же тверда его походка. Много сил он отдал организации Союза фотожурналистов Грузии (председатель оргкомитета). У него уйма увлекательнейших дел — создание секций, фондов, архивов, музея.

* * *

На этом можно было бы и закончить жизнеописание Семена Киладзе, если б не одно сущее чудо, которое подарила ему его любовь к фотокамере. В 1977 году он получил несколько приглашений участвовать в международных выставках. Одно из них особенно заинтересовало его. То было приглашение на выставку «Фотомонтаж», проводимую обществом

«Контрасты» в польском городе Грудзёндз. Ведь он освобождал этот город от гитлеровских захватчиков в марте 1945 года! И потом, это родной город Божены.

Семен отобрал несколько портретов и пейзажей и вложил в посылку письмо. В нем благодарил польских коллег за приглашение и сообщил, что принимал участие в боях за освобождение их города.

Через месяц пришло письмо из Польши. В нем оказалась вырезка из «Газеты Поморской», озаглавленная «Грузинский фотожурналист освобождал Грудзёндз». А в письме президент фотографического общества «Контрасты» Иануш Новацкий просил Семена дать согласие на то, чтобы в Грудзёндзе была проведена его персональная выставка. Конечно, Семен с радостью согласился. Он скомплектовал коллекцию и выслал ее в Польшу. Выставку наметили на сентябрь, но побывать на ее открытии не удалось, так как в это время он был в Болгарии.

Что же происходило в сентябре в польском городе Грудзёндзе?

Мимо витрины с афишей, на которой большими буквами было объявлено о персональной выставке Семена Киладзе, продефилировала большая группа туристов из Канады. И с ними их же, канадский, гид — переводчица польского происхождения, которую звали пани Кристина. Ее очень удивила эта афиша, потому что точно такая фамилия и имя (согласитесь, редкие для Канады и Польши) у ее знакомого молодого человека из Торонто. Не может быть, чтоб он стал вдруг именитым фотомастером, который устраивает персональную фотовыставку.

Будь она, эта пани, ленивым, равнодушным человеком, преспокойно прошла бы мимо. Но она разыскала директора выставки Иануша и узнала у него, что автор выставки — фотохудожник из Грузии. И еще раз пришла на выставку со своей знакомой, молодой жительницей Грудзёндза пани Богной, у которой, как оказалось, это имя было на слуху с детства. Это имя произносила ее ныне покойная матушка. Словом, пани Богна оказалась дочерью той самой Божениной тети, которая написала Семену, что Божена погибла в катастрофе, а сына его неизвестно куда увезли. «Мамы уже нет в живых,— сказала Богна.— Но письма из Советского Союза я нашла в доме и убедилась в том, что отец из Грузии разыскивает своего сына. Почему

от него скрыли правду — это непонятно». Но она, Богна, знает, что мать с сыном живы-здоровы и давным-давно живут в Канаде.

Вот так все началось раскручиваться с помощью писем и телефонных звонков встревоженных этой необычной судьбой людей. И стало ясно, что, прождав несколько лет ответа на свое письмо в лагерь Семену, Божена вышла замуж. Уже появилось от этого брака двое детей. И ей не хотелось посвящать своего мужа во все перипетии своего первого замужества. И именно ее волю выполнила оставшаяся в Грудзёндзе тетя, когда, спустя почти десять лет, Семен выплыл из небытия.

Но какая же Божена молодец, что дала своему первенцу имя и фамилию отца. Могла бы без этого состояться развязка? Во всяком случае, это было бы менее вероятно.

И какой же молодец Семен, что вытащил сам себя за шиворот из трясины гулаговских кошмаров, не дал себе опуститься в болото «рыночного бизнеса», а стал фотохудожником, мастером. Не случись персональной выставки в Грудзёндзе, встрепенулись бы эти милые женщины, почуявшие прикосновение к какой-то человеческой драме?

И молодец Иануш Новацкий, президент польского фотообщества «Контрасты», который наладил связь между этими людьми.

В результате Семен Киладзе вскоре получил радостное письмо от Саймона Киладзе, разумеется, с его фотографией. Отец видел его, когда ему шел третий день жизни, а письмо написал тридцатилетний усатый, женатый человек, сотрудник муниципалитета города Торонто, специалист по проектированию дорог и мостов.

Они, конечно, увиделись. В 1981 году Саймон месяц гостил у отца в Тбилиси. Спустя два года Киладзе-старший полтора месяца наслаждался общением с внуками в Канаде. Дети звали его по-грузински «бабуа», что значит «дед».

Увиделись ли они с Боженой? Да, увиделись. Она уже вдова. Работает администратором в хилтонском отделе аэропорта Торонто.

Прежде чем встретиться с ней, Семен послал ей с мальчиком-боем корзину дорогих роз.

Встреча была очень радостной и очень грустной.

Что делать? Такова жизнь — жестокая и щедрая на события.