Я родилась в г. Харбине (Китай) в 1912 г. Мои родители и все их родные, вернее мамины родные, приехали сюда в царское время, убегая от погромов. Семья была большая: дедушка, бабушка и все их дети – четыре сына, две дочери (одна из них с мужем – моим отцом). Почему они избрали для себя Харбин, я не знаю. Знаю только, что в Харбине было много людей разных национальностей и, возможно, их это и прельстило.

Как только в России произошла революция, два младших брата мамы – Гриша и Володя – уехали туда. Они считали себя большевиками и, следовательно, они были обязаны бытьнаместе событий. Два старших брата остались в Харбине. Одинзанимался коммерцией, а второй путешествовал по всемумиру, кем он был по профессии, я не помню.

Мама моя родила трех детей: в 1905 г. – дочь Софью, в 1907 г. – сына Ёню и в 1912 г. – меня, Тиллию. Семья наша была очень дружной. Мама была намного младше папы, но они очень любили друг друга, их обоюдная нежность и забота друг о друге и о детях всегда были для нас примером. Авторитет родителей для детей был непререкаем.

Жилимы материально весьма скромно. Папа работал – он был слесарем-механиком, мама была домохозяйкой. Она хорошо готовила, любила побаловать нас чем-нибудь вкусным собственного изготовления и всегда укладывалась в денежные возможности. Кроме того, мама прекрасно шила и вышивала, к чему приучала и меня. С 12 лет мама начала приучать Соню готовить, но Соня была очень красивой девочкой, об этом говорили все и она это прекрасно понимала и довольно часто капризничала, хотя особых поблажек и не имела. (Это, смеясь, рассказывала мама). К тому времени, когда Соня уехала из родительского дома (об этом я напишу позже), подросла и я. И меня мама стала приучать к хозяйству – в выходной день готовила обед Тиля. Конечно, можно себе представить, что обеды эти были не так уж вкусны, но меня хвалили, говорили, что очень вкусно, я старалась как могла. В конце концов, я действительно стала прилично готовить и часто помогала маме, особенно, если мы ждали очередных гостей. Приветливость и радушие моих родителей привлекали, и у них было много добрых друзей, которые часто бывали у нас дома, а уж в праздники – тем более.

В детские именины приглашались только дети. Сколько я себя помню, в мой день рождения всегда гостями были дети. И мама, и папа постоянно принимали участие в наших развлечениях: игры, танцы – все с участием родителей. Когда я стала постарше, приглашались одноклассники-девочки и мальчики. Папа танцевал с барышнямивальс, уговаривая мальчиков быть более смелыми и тоже приглашать девочек. Танцевали под граммофонные пластинки.

Так прошло моё детство и моя юность. Наши родители вложили в нас все доброе и светлое, что было в нашей жизни и, поскольку я уехала из дома позднее всех, я старалась всю жизнь выполнять их добрые заветы: никому не причинять зла, любить всё живое, ценить всё доброе, что сделали для тебя люди. А люди причинили им так много зла!

Пусть будет светлой и чистой память о бесконечно дорогих и любимых мне людях – моих родителях. И если когда-нибудь эти строчки будут читать их внуки, пусть склонят перед ними голову. Они достойны этого.

Как только в России установилась советская власть, в Харбине было открыто советское консульство и все наши родные были зарегистрированы как советские граждане. Все они считали Россию своей Родиной.

В 1923 г. уехала в Томск Соня. Там жила мамина младшая сестра. Там Соня поступила в медицинский институт, там встретила своего будущего мужа, и жила она в Томске до 1934-1935 г., а затем вся семья переехала в г. Свердловск. В 1925 г. Ёня уехал в Москву к дяде. Он тоже, как и его дядя, считал себя большевиком.

А в 1930 г. вылетела из гнезда родителей и я. В Томске жить я не захотела и уехала в Москву к Ёне. Он был уже женат и жил у жены, а меня поместил в свою комнату, где я жила до конца 1931 г. до замужества.

Я встретила Володю, когда искала для себя работу. Он был старше меня на два года, но уже работал в МОПРе (Международная организация помощи борцам революции). Когда мы познакомились, он был зав. Интернациональным сектором. Способный и толковый парень нравился Е.Д. Стасовой, и, несмотря на свой строгий нрав, она относилась к нему приветливо.

 

Сделаю маленькое отступление.

Когда после всех своих горестей мы вернулись, наконец, в Москву, Володя позвонил ей, и через столько лет (ведь прошло 18 лет после расставания с ней, когда он уезжал на фронт) она узнала его и, как всегда, строгим голосом сказала, что надо её обязательно навестить. После встречи с ней Володя сказал, что Елена Дмитриевна хочет со мной познакомиться, и в назначенный день мы поехали к ней вдвоём. Елена Дмитриевна встретила меня очень ласково, многим интересовалась и перед нашим уходом спросила, в чём мы нуждаемся. Володя скромно промолчал, а я сказала, что единственное, в чём мы действительно нуждаемся, это в получении хоть какой-нибудь площади, т.к. нам приходиться снимать комнату, а сейчас это материально трудно. Елена Дмитриевна похвалила меня за правдивое высказывание и обещала подумать, чем можно нам помочь. В результате этого разговора через два или три месяца Володю вызвали в Моссовет (тогда был Бобровников), побеседовали с ним и буквально через пару дней вызвали в Райжилотдел, где ему вручили ордер на комнату по адресу – Ленинградский проспект. Когда Е.Д. умерла, Володя был на похоронах и выносил её гроб вместе с кем-то из большого начальства, не стесняясь плакал. Он хоронил очень близкого друга. Светлая память о Елене Дмитриевне Стасовой сохранилась в нашем доме навсегда. До сих пор я храню копию письма Е.Д. Стасовой в Моссовет – т. Бобровникову.

Вспоминая Е.Д., я отвлеклась от воспоминаний и снова возвращаюсь к ним.

 

Вскоре после нашего знакомства мы стали довольно часто встречаться, как это и бывает – ходили вместе в театр, в кино и на выставки. Очень скромный, я бы сказала, застенчивый, но широко образованный и эрудированный собеседник – он был мне очень по душе, но когда он через несколько месяцев предложил мне выйти за него замуж, я никак не приняла это всерьёз. К концу 1931 года он снова, но уже гораздо настойчивее, вернулся к этому предложению и я, уже достаточно хорошо его зная, согласилась. 31 декабря 1931 года мы зарегистрировались, и я переехала к нему. Жил он со своими родственниками, которые, конечно, восторга не выразили. Объяснялось это и тем, что по тем временам у Володи были скромные, но некие блага. Например, пропуск в т. н. распределитель, где по весьма низким ценам можно было приобрести разнообразные продукты. Всем этим распоряжалась его тётушка, и, конечно, моё появление было совсем некстати. Я об этом ничего не знала, пока однажды Володя, давая мне какую-то книжечку, сказал, чтобы я туда сходила и купила всё, что мне захочется. Тётка обиделась, я расстроилась. На меня подали в суд с просьбой о выселении, а суд присудил отобрать у них одну комнату для нас, т.к. оказалось, что квартира была Володина. Одним словом, я попала в типичную советскую квартирную ситуацию. Всё кончилось относительно благополучно, т.к. характер у меня был мягкий, и после всех перипетий я согласилась на мировую, т.к. в этой семье был нездоровый ребёнок. Отделив для себя часть площади, мы с Володей жили в этой комнате на Арбате до войны, т.е. до 1941 г.

В нашей жизни было много сложностей, порой не зависящих от нас, но надо отдать должное Володе – он был прекрасным другом, товарищем и мужем. Ко мне он всю жизнь относился очень нежно, искренне, горячо любил меня и полностью разделил со мной все бесконечные горести.

Первое страшное горе обрушалось на нас в 1932 г., когда трагически погибла моя мама. Ей было около 50 лет, когда она попала под поезд в г. Чите. Они с папой ехали из Харбина к детям в Россию. Ехать они решили для начала в Томск к Софье, где была большая квартира и более благоустроенная жизнь, а затем навестить и меня с Еней – познакомиться с невесткой и зятем. Вместе с ними поехала и жена одного из маминых братьев с дочерью моих лет.

Папа остался в Чите, чтобы похоронить маму, а родственники, не задерживаясь, поехали в Москву. Приехав, они сообщили об этом дяде Володе, а тот сразу же передал моему Володе. Оба они решили мне пока о случившемся несчастье ничего не говорить. Сообщили об этом Соне, она встретила папу на станции Тайга, через которую шёл поезд (Томск был в стороне), и забрала его к себе. Я очень удивилась, почему нет никаких вестей от родителей. Приехавшие родственники, по договорённости с Володей, говорили, что мама нездоровилось и они задержатся у Сони. Тревога в моей душе нарастала с каждым днём, но Володя успокаивал меня до тех пор, пока я не получила от папы записочку, что мама тяжело больна. В ближайший же день я выехала в Томск, а Володя так и не решился сказать мне, что мамы уже нет. Всё, что случилось, я узнала уже в Томске. Папа был в очень подавленном состоянии, я боялась, что потеряю и его, но он сумел справиться с собой, выстоять, а мы помогали ему как только могли. Вскоре в Томск приехал и Володя. Он очень понравился папе, и у них сразу же установились отношения «папа – сын». Володя звал его «папа» и был с ним очень нежен. Конечно, и я была очень рада тому, что они так сблизились.

Когда Соня с семьёй уехала из Томска, папа захотел остаться один. Он работал наладчиком швейных машин на швейной фабрике, а летом в отпуск приезжал к нам, и, хотя у нас всё было очень скромно в крохотной комнатке, он у нас, как говорил, отдыхал душой.

В 1933 г. Володя поступил в институт эл/связи им. Каган-Шабшая. Учёбу он совмещал с работой, работала и я. Жизнь потихоньку налаживалась. Папа каждый год приезжал к нам. Жил у нас, часто бывал у Ёни с Таней, радовался, глядя на внука Валечку. Мальчик был очень славный, папа баловал его невероятно, и он тоже любил дедушку. Привыкла к папе и наша Танечка, она даже стала обижаться, почему он, когда приезжает, живёт у нас, а не у них. Все жили между собой дружно, и папу это очень радовало, особенно, когда по выходным или вечерами собирались вместе.

Казалось, горести уже миновали нашу семью, и мы вступили, наконец, в полосу спокойной человеческой жизни. Летом 1936 года папе что-то нездоровилось, и я сама поехала к нему. Он продолжал работать, а когда я приехала, взял очередной отпуск и был со мной всё время дома. Его состояние меня очень тревожило. Он был очень слабенький, сильно кашлял, и однажды, когда ему было очень плохо, я, несмотря на его протесты, вызвала врача, который, послушав его, сказал, что у него очень больное сердце и, безусловно, плохо с лёгкими. Я уговорила папу не курить, принимать лекарства. Он очень волновался, почему нет писем от Ёни, спрашивал у Володи, что случилось, но Володя писал, что всё в порядке и беспокоиться причин нет.

Я прожила у папы почти два месяца. (На работе мне дали отпуск за свой счёт). В конце лета я уехала в Москву с тем, чтобы решить вопрос о переезде папы к нам. Я была очень огорчена его состоянием, просила его уйти с работы, и он обещал мне, что приедет к нам поздней осенью. Володя встретил меня на вокзале, но, когда мы подъехали к дому, он вдруг сказал мне, чтобы я подождала, он только занесёт чемодан в квартиру, и мы пойдём поужинать в ресторане возле нашего дома. Я сразу насторожилась, поняв, что случилось неладное, т.к. Володя терпеть не мог ресторанов. Когда мы сели за стол и что-то заказали, Володя сказал мне, что случилось большая беда – умер Валечка. Он заболел скарлатиной и в больнице подхватил ещё дифтерию. Только успели ребёнка похоронить, как арестовали Ёню. «Я скрывал это от вас, зная из твоих писем о папином состоянии. Я просто боялся, что он этого не выдержит. Сам я всё свободное время был возле Танечки, можешь себе представить её состояние. Ей, безусловно, нужна твоя помощь, она какая-то странная. Я боялся всё это рассказать тебе дома, рассчитывая, что здесь ты сможешь как-то сдержать себя». Я действительно держала себя в руках, но дома, когда Володя рассказал мне всё подробно, я думала, что сойду с ума. Папе мы решили ничего не сообщать, а наоборот, насколько можно, успокаивать. Вскоре, после моего приезда, Таню, как жену «врага народа» выслали из Москвы в Омскую область, но в 1949 г. она приехала в Москву в командировку, и её старый друг помог ей остаться в Москве. Ёня погиб на Колыме. Впоследствии он был полностью реабилитирован.

О том, что случилось с Ёней, мы вынуждены были рассказать папе, когда он приехал в Москву. Выслушав всё, он сказал, что видно, суждено перенести и это несчастье. Настроение было очень тяжёлое, но жизнь продолжалась, и на зиму папа вернулся на работу в Томск с тем, что приедет к нам уже насовсем осенью 1937 года.

1936-й – 1937-й и несколько последующих лет были невероятно трагичны для многих людей, но для одной семьи таких трагедий было слишком много. Год 1936-й был началом всех наших последующих горестей. Вскоре после ареста Ёни были арестованы оба маминых брата, затем и их жёны. О детях одного из братьев – дяди Володи – я напишу отдельно. Детей другого моего дяди – Гриши, – забрал кто-то из родственников жены, так сказали мне. Затем был арестован мой папа. Когда я получила сообщение об этом (мне прислала телеграмму соседка по квартире), я хотела поехать в Томск, но Володя меня туда не отпустил, боясь, что и меня там заметут. Папу арестовали 22 октября 1937 г., а 21 ноября этого же года постановлением комиссии НКВД СССР и прокурора СССР он был приговорён за контрреволюционную деятельность (ст. 58 со множеством дополнительных пунктов) к высшей мере наказания. Приговор приведён в исполнение 3 декабря 1937-го года.

Обо всём этом я узнала только 1997 году, когда сообщение об этом получила его внучка (дочь Сони – Вероника). Она запросила сведения о судьбе своего деда и отца, также арестованного в этом же проклятом году и тоже расстрелянного на один месяц позже папы, и сразу переслала ответ мне. Как писалось в этом сообщении, приговор был совершенно необоснованный, оба они полностью реабилитированы, но место захоронения моего отца им неизвестно. Далее, там же, были выражены соболезнования членам семей. А ведь я искала папу несколько лет, и все эти годы получала один и тот же ответ: «…в г. Томске Каневский С.И. не числится». В адресном столе ответ был иной: «Адресат выбыл». И только в 1956 г. в г. Торжке, где я в то время жила, мне сообщили, что по полученным ими сведениям папа умер в 1937 г. от разрыва сердца, а о Ёне, о котором я также запрашивала, сообщили, что он умер от туберкулёза. Последние сообщения о смерти отца и брата поставили точку в этой никогда незабываемой истории.

Бесконечные трагические события в семье и то, что в паспорте было записано место рождения – г. Харбин, привели к тому, что меня никуда не брали на работу, а если и брали, то только до очередной проверки отдела кадров. Как правило, после проверки мне предлагали подать заявление «по собственному желанию». В последний раз, когда, измученную бесконечными отказами, меня всё же приняли в какую-то очередную контору и велели выйти завтра на работу, я утром полетела туда как на крыльях. Уходя, я сказала Володе, что если и на этот раз сорвётся, я не знаю, чем это кончится. Так оно и получилось. Когда я пришла, меня попросили зайти в отдел кадров, где мне сказали, что на это место уже принят человек. Я спросила, как же это могло случиться за один вечер, и зав. отделом кадров мне ответил, что меня приняли без его ведома, а он не желает нести ответственность чёрт знает за кого. Уходя, я решила, что это последняя капля и пора с этим кончать. Я шла к трамвайной линии только с одной мыслью: кончать, кончать, больше нет сил! Меня спас Володя. Он испугался моей последней фразы перед уходом из дома и побежал за мной, вскочив в тот же трамвай, но в другой выгон, решив немного подождать меня и, если я через часок не выйду, спокойно уехать домой. Откровенно говоря, я уже и не помню, что произошло. Я очнулась в руках Володи, который причитал: «Как же ты могла, как же ты могла…». Дома я пришла в себя и поняла, что чуть было не сделала самую нелепую глупость. За жизнь надо бороться, а не лишаться её в угоду человеческой непорядочности.

Бесконечные трагические события подкосили меня, и я тяжело заболела. Как и следовало ожидать, плохо было с сердцем – на этот раз тяжело и надолго. Через пару месяцев, когда я снова занялась поисками работы, я случайно наткнулась на мастерскую художественных работ, в которой была и художественная вышивка. Там мне предложили вышивать сначала детские вещи. Работа моя им понравилась, и тогда мне стали давать более сложные работы. В конце концов, я приобрела специальность вышивальщицы дамских шёлковых и шифоновых блузок. Работа была тонкой, прилично оплачиваемой, и, главное, я вышивала дома. (Вот где пригодилась мамина добрая наука!).

Мы умудрялись даже помогать детям, о которых я напишу дальше. Володя продолжал учиться, но тоже подрабатывал, как мог. Давал уроки, иногда брался за какие-то проекты. Одним словом, как-то справлялись.

В 1939 г. Володя окончил институт и получил направление в Московский Радиокомитет, где он был принят на должность инженера и довольно скоро был переведён на должность старшего инженера. Мы немного ожили материально. Так было до июня месяца 1941 г., когда была объявлена война. 27 июня 1941 г. Володя уехал на фронт, а я, дав ему слово и выполнив его, уехала к Соне в г. Свердловск. Там я быстро устроилась на работу в должности управделами областной больницы, проработала в этом звании 3 года и меня перевели на должность зав. учебной частью школы медсестёр. Больница была очень большая и школа тоже. Я работала много и, учитывая, что я ещё и сама училась, здорово уставала. Но в 1946 году, освободившись от административной работы, я перешла на работу по своей специальности в рентгеновский кабинет, где и работала до 1951 года, когда уехала в Сибирь к Володе.

В 1945 г. Володя домой не вернулся. Война окончилась в мае, а в июле месяце, когда он должен был мобилизоваться, его арестовали. До этого момента его долго уговаривали остаться в армии – у него была великолепная аттестация и, как ни странно, она сохранилась, я её читала. Его арестовали, как оказалось, по доносу человека, которого он считал другом. В частных беседах говорилось о многом и, конечно, обсуждались и фронтовые дела. Делились впечатлениями, обсуждались промахи и достоинства, одним словом, дружеские беседы, а иногда и под рюмочку. Всё, о чём говорилось, передавалось досконально и, конечно, не всегда правдиво. Зачем этот «друг» так поступил, выяснилось через много лет, но машина завертелась, и остановить её было невозможно. Следователь откровенно сказал Володе, кто на него донёс, а заодно сообщил, что у них хранится письмо Володи Надежде Константиновне Крупской, написанное им в 1924 году с выражением соболезнования по поводу смерти Владимира Ильича, в котором он спрашивает её, где можно найти завещание В.И., в котором на должность Генерального секретаря рекомендуется И.В. Сталин. В это время Володе было 14 лет. Письмо это было найдено в архиве Н.К., с копией её ответа, который Володя не получил. То, что это письмо было написано несовершеннолетним мальчиком, было понятно сразу, бдительные же слуги народа решили на всякий случай его сохранить. Был суд Военного Трибунала. Конечно, это письмо никто всерьёз не принял, но суд есть суд, и что говорилось в «дружеских беседах» тоже наказуемо. Володе дали минимальный по тому времени срок, видимо из расчёта на амнистию, но во что превратился этот минимальный срок в дальнейшем, вы узнаете чуть позже. Володе дали 6 лет по 58-й статье.

Не имея от него почти два месяца никаких известий, я стала беспокоиться. Сначала я обратилась в Горвоенкомат, но там сказали, что никаких сведений пока не имеют. Затем я написала в часть, где он служил. Ответили – часть расформирована. У меня появилось уже очень серьёзная тревога. Он же летал, может быть, что-нибудь случилось, тем более что началась война с Японией. В то же время я регулярно получала деньги по аттестату (видимо, пока шло следствие). Я не находила себе места, а в Горвоенкомате меня успокаивали и говорили, что если бы что-либо случилось, они бы уже знали. В августе месяце 1945 г. перевод денег прекратился, и в ответ на мои запросы отвечали, что все выяснят в ближайшее время. Всё выяснилось в октябре месяце, когда я получила от Володи наскоро написанную открытку, в которой он сообщил о случившейся с ним беде. Написал, чтобы я считала себя свободной, что пишет он из пересыльной тюрьмы (п/я №….), из которой в ближайшие дни он будет отправлен в лагерь – куда не знает, прощался со мной навсегда и просил прощенья за то горе, которое он не по своей вине мне принёс. Приписал, что осуждён на 6 лет.

В ответ на это горькое послание я тут же отправила телеграмму, в которой написала: «Где бы ты ни был, я буду с тобой». Вместе с телеграммой я перевела немного денег.

Как много позже рассказывал мне Володя, он получил эту телеграмму при очень трогательных обстоятельствах. Их уже грузили в вагон, когда по перрону, вдоль поезда бежал человек и кричал: «Посевский, Посевский, найдите Посевского – я несу ему жизнь». Поезд уже тронулся, когда этому доброму человеку – это был телеграфист – удалось сунуть в чьи-то протянутые руки телеграмму и деньги, завёрнутые в неё. «Знаешь, – говорил мне Володя, – твоя телеграмма действительно вернула мне жизнь. Я был так счастлив, и я плакал, но не от постигшего горя, а от счастья».

Володю привезли в лагерь, который находился в Свердловской области, но я не знала где он, т.к. он опасался, что я вздумаю к нему приехать, а кругом были урки, хулиганы и он боялся, что они меня могут обидеть. В лагере жилось трудно, посылки, которые я ему посылала на указанный п/я, как правило приходили в «раскрученном» виде почти опустошённые. Крали продукты, украли тёплую куртку, вместо тёплых брюк положили дранные. Он просил не тратиться, не присылать ничего, кроме хоть какой-нибудь еды, которую он получал в остатках. Так продолжалось чуть больше года, когда его отправили, как он узнал, в Москву. Дорога была тяжёлой. Везли его вместе с урками и хулиганами разного рода, в тюремном вагоне. В то время, как рассказывали бывалые люди, заключённых по 58-ой статье помещали в бараки, где находились урки – «для перевоспитания». Вот эта публика и развлекалась, как могла – сдирали с Володи одежду, грозили стукнуть втихую, а охрана делала вид, что не слышит и не видит. Кроме всего, его мучила мысль, зачем его везут в Москву. Где-то таилась надежда, а вдруг на пересмотр, и всё, что произошло, будет казаться страшным сном, может и так быть! По приезде в Москву, буквально на следующий день, его переодели в более или менее приличную одежду и привезли к какому-то генералу, который, предварительно задав ему несколько вопросов, сказал, что он берёт его на работу в закрытое предприятие, в котором создаётся группа специалистов под руководством одного из известных конструкторов.

Группа эта будет работать не в Москве, а в другом месте, о котором сообщится дополнительно. Выедут все вместе в ближайшее время. Всё это рассказал мне Володя позже, когда мы уже были вместе.

В один из дней, когда, в связи с этим вызовом Володя был уже в Москве, я получила на свой свердловский адрес конверт, в котором лежала полуграмотно написанная записка: ваш муж находиться в пересыльной тюрьме в Болшево, Московской области. В ту же минуту я позвонила своему шефу, который назавтра должен был уехать в Москву, с просьбой взять меня с собой. Он очень удивился такой внезапной просьбе, но понял, что случилось что-то очень серьёзное, и назавтра вечером я выехала в Москву. Это был октябрь месяц 1946 г. Мы приехали в Москву утром (через 36 часов), и я тут же уехала в Болшево, предварительно купив всё, что возможно из продуктов у вокзала (на всякий случай и папиросы, хотя знала, что Володя не курил). Я была в Болшево часов в 12 дня и стала искать тюрьму, но не тут-то было – никто не говорил, где она находится. Почти целый день я моталась по этой станции, но так ничего и не нашла. Совершенно обессиленная, я села где-то на скамейку и заплакала. Мимо проходила женщина и спросила меня, что случилось и почему я плачу, я ответила, что не могу найти тюрьму, уже смеркается, а мне надо уезжать. Оглянувшись, она сказала мне: «Вы сидите возле неё, обойдите влево вокруг, там проходная». Я не пошла, а побежала туда. В проходную меня, конечно, даже не впустили. Я стала просить караульного, чтобы он вызвал кого-нибудь из администрации, объясняя ему, что я искала их несколько часов и что я из другого города, а завтра я должна уехать. Уговорила, и он послал солдата за кем-то. Ко мне вышел какой-то молодой офицер, спросил, что за срочность, я и ему сказала, что мне надо завтра уезжать и, сжалившись надо мной, он сказал дежурному: «Пусти в караулку, холодно. Как фамилия, какая статья? – спросил он у меня, – я сейчас вернусь». Он вернулся минут через 10 и сказал, что сегодня днём Володю отправили по месту работы. Я даже закричала от отчаяния. Офицер оказался добрым мальчиком и стал меня уговаривать, что не надо так отчаиваться, что он уехал по особому распоряжению, значит, в хорошие условия работы и что возможно, он ещё и с орденом вернётся. Взяв себя в руки, я поблагодарила его за добрые слова, спросила, есть ли ещё такие же, и, не дождавшись ответа, отдала ему сумку с продуктами, сказав: «Разделите всё по своему усмотрению». «Спасибо», – ответил он и велел солдату вывести меня на дорогу к станции.

Я приехала на Арбат к своим бывшим соседям уже поздно вечером (наша комната в этой квартире была уже занята) и назавтра уехала в Свердловск.

Я получила письмо от Володи примерно через месяц. Письмо было спокойное, он писал, что условия работы хорошие, что сытно и даже вкусно кормят и что люди, с которыми он встречался по работе, вполне его устраивают. В этом городе (возможно, это не точно, но, по-моему, это был Таганрог) он был полтора-два года, а в конце 1948 или в начале 1949 г. его перевели в Москву в очередную «шарашку», где он работал до окончания срока заключения (июль 1951 г.), а оттуда, согласно закону (!) был отправлен на пожизненную ссылку в Красноярский край. Таков оказался минимальный срок заключения.

Вот как это было. В первых числах июля 1951 г. я вновь приехала в Москву, чтобы встретить Володю, у которого 9-го июля кончался срок заключения. Сразу же обратилась с просьбой разрешить мне свидание и на следующий день, получив пропуск, встретилась с ним. На этот раз встреча была не в тюрьме, а меня провели в служебное помещение. Через несколько минут ко мне вышел Володя, а сопровождавший его человек сказал, что он на некоторое время уйдёт, и мы остались вдвоём. Договорились, что Володя приедет к Марусе Гусятинской, где мы часто бывали ещё до войны. Там я и Ируся будем его ждать. Все вопросы о том, как всё сложится в дальнейшем, решили сейчас не обсуждать, всё отложили на потом, а сейчас дождаться, наконец, этого счастливого дня, когда он будет дома.

Оба мы разговаривали спокойно и по-деловому, но были напряжены до предела. Рассчитывая, что завтра он будет дома, я принесла ему что-то в очень малом количестве, но он сказал мне, смеясь, что и этого приносить не надо было, т.к. он более чем сыт. Обняв и поцеловав меня несколько раз, Володя снова и снова попросил меня беречь своё здоровье и без конца повторял, что его жизнь это я. Конечно, что-то ласковое говорила ему и я, но что – не помню. На этом мы и расстались – до завтра. А завтра было ужасно….

Мы приехали с Ирусей к Марусе уже в 11 часов утра с тем, чтобы, встретив Володю, всем вместе поехать к Грачёвым, где нас ждал Константин Васильевич. В ожидании Володи все наши разговоры были о нашем с ним будущем… Планов было много, но начинать, видимо, надо с найма какого-то жилья: где, какое, сколько это может стоить – одним словом, бытовые разговоры. Время шло, а Володи всё нет и нет. К четырём часам пришла пораньше с работы Маруся, звонил Костя – почему мы так задержались?

Около 5 часов вечера я побежала звонить по автомату, чтобы узнать, почему так долго нет Володи. Женщина, которая выдавала мне пропуска, пошла выяснить, почему он так задержался и быстро вернувшись, сказала: «Вы знаете, он, оказывается, сегодня уехал». «Как уехал, куда, почему?» – закричала я. Видимо, сама ошарашенная, она ответила, что сама ничего не знает, и посоветовала мне обратиться к начальнику тюрьмы, за которой он числился (кажется, это была Матросская тишина). В каком состоянии я вернулась к Марусе, можно себе представить.

Утром следующего дня я уехала в тюрьму и настояла на встрече с начальником, который сказал мне, что не понимает, почему я так взволнована, что Володя направлен по месту новой работы по специальности и что как только он прибудет, сразу же сообщит мне место своего пребывания. Это было сказано очень уверенно и спокойно, но моё состояние было весьма тревожным, я никак не могла понять, почему меня не предупредил об этом Володя.

Когда я вышла от начальника тюрьмы, меня встретил тот же офицер, который меня сюда привёл, – он же встречал меня прошлые разы, когда я приезжала к Володе на свидания, и мы как бы были уже знакомы. Мы шли молча. Когда мы прошли несколько шагов, он спросил меня, что мне сказали. Я ответила, что меня очень удивило сообщение об отъезде Володи на эту непонятную срочную работу, тем более, что когда мы виделись за день до освобождения, он ни о чём меня не предупредил. И тогда этот офицер мне сказал, что надеясь на моё благородство, он скажет мне, что случилось в действительности. А случилось вот что: вышел Указ, что лица, отбывшие заключение по 58-ой статье, сразу же в день освобождения отправляются в бессрочную ссылку в самые дальние края страны. Предварительно их переводят с места работы в тюрьму – и уже из неё под конвоем отправляют бывшего заключённого в тюремный вагон. Сказал он мне также и о том, что ему самому пришлось сообщить об этом Володе, и что реакция Володи была очень тяжёлой. Боясь за последствия этой реакции, он поехал вместе с конвоем и лично обратился к начальнику тюремного вагона с просьбой хотя бы временно поместить Володю в отдельное купе, что и было сделано прямо при нём. Место ссылки, указанное в сопровождении, – Красноярский край, а в какое место назначается, это уже решает местное НКВД.

Поблагодарив офицера за всё, что он мог сделать для Володи и за то, что он рассказал мне, я пошла, не видя дороги, но он проводил меня до остановки. Помню, пришла домой к Ирочке, но что говорила, в каком я была состоянии – не помню совершенно.

На следующий день Ириша сказала мне, что без машины она больше из дома меня не выпустит. В следующий день, несмотря на уговоры, я всё же куда-то поехала, (кажется в МГБ) с требованием выдать мне разрешение на выезд по месту ссылки мужа. Мне говорили, что это безумие, но никакие доводы меня не убедили и я, представив все требуемые документы, в частности свидетельство о браке, т.к. у нас разные фамилии, добилась какой-то разрешительной бумажки, дав расписку, что приехав на место, сразу же явлюсь в комендатуру. А Володенька тем временем ехал по назначенному ему пути.

Дорога была трудная, длинная, с пересыльными тюрьмами, но в этой дороге он познакомился с интересными, интеллигентными людьми. Держась друг друга, они вместе (конечно под бдительной охраной) доехали до места ссылки, где их расконвоировали. Это было большое сибирское село Матыгино на реке Ангара. Дружба этих людей, возникшая в такое горькое для них время, длилась много лет, продолжалась и тогда, когда все они вернулись домой, – до их смерти. К великой моей горести сейчас никого из них, в том числе и Володи, уже нет в живых, но я до сих пор в очень тёплой дружбе с дочерью одного из этих чудесных людей, которого мы все называли патриархом, С.Д. Язловского – Галиной Сигизмундовной. Для меня она просто Галочка.

В сентябре месяце 1951 г., когда выяснилось место пребывания Володи, я уехала к нему, правда за это мне пришлось повоевать. Когда я выказала такое желание, меня предупредили, что если я это сделаю, мне самой придётся сдать там свои документы и получить звание ссыльно-поселенки, став на учёт в комендатуре. Никто и никогда ничего подобного, когда я приехала в Матыгино, мне не предлагал. Я бы даже сказала, что ко мне относились достаточно уважительно. Я встретилась там с Володиными друзьями – обаятельным и добрейшим С.Д. Язловским, А.Н. Яхновичем, Л.Н. Поповой, четой Свердловых. Все они меня невероятно баловали, и когда я, после всех своих перепитий, вскоре после приезда в Матыгино всё же свалилась со своими сердечными делами и после одного из приступов попала в больницу, то т.н. главный врач этой больницы спрашивал меня, кто из этих мужчин мой муж? Все они волновались, каждый из них обязательно меня целовал, приходя и уходя, и ему было трудно в них разобраться. Но однажды он пришёл в палату и сказал мне, что он, наконец, понял, кто из них мой муж, а понял потому, что Володя сказал ему, что если со мной что-нибудь случиться, то ему терять будет нечего и он убьёт врача, который не смог меня спасти. Я обещала этому бедному доктору, что я непременно поправлюсь в ближайшее время.

Наши ссыльные друзья и мы с Володей жили как бы одной семьёй, помогая друг другу, и хотя все мы оказались в совершенно чужой среде и очень тяжёлых непривычных условиях, потихоньку наша ссыльная жизнь налаживалась…

 

 

 

Поздняя осень – октябрь 1936 г. Я работаю в небольшой конторе в должности секретаря-машинистки. Мне позвонила Тася, жена моего дяди (младшего брата моей мамы, арестованного в г. Челябинске, где он был главный инженером ГЭС). Разговор был тревожным. Она сказала мне, что её часто стали вызывать в МГБ – вызывали и сегодня, и просила меня, если не придёт к вечеру, забрать детей (девочку, которой нет и двух лет, и мальчика 11 лет, который учился в вечерней смене): «Забери их к себе, Бога ради, я боюсь за них, и дай знать моей сестре, которая живёт в г. Симферополе». В спешке и тревоге она не дала адрес, а я её не спросила. Я позвонила Володе, сказала, что нам надо встретиться на улице не позднее семи часов вечера. Встретились, я всё рассказала, и мы сразу же пошли туда. Это был большой дом на Большой Дмитровке, кажется, когда-то это была гостиница, из которой сделали огромную коммунальную квартиру. Поднялись на 2-й этаж, где были две комнаты, принадлежавшие этой семье. По длинному коридору с плачущим ребёнком на руках ходит соседка. Увидев меня, женщина, тоже в слезах, бросается ко мне: «Хоть вы пришли, возьмите Бога ради малышку, а Мишенька ещё не пришёл из школы, и Натальи Васильевны нет». Маленькая знает меня, я беру её на руки, захожу в комнаты и быстро, в присутствии соседки, собираю в небольшой чемоданчик детские вещи. Мы решили подождать Мишу и, когда он, наконец, пришёл, я сказала: ««Быстро возьми, что тебе нужно из вещей и книг, и нам надо уходить, я всё объясню тебе потом». Всё было собрано, но выйти мы не успели. Буквально в дверях мы столкнулись с тремя людьми – двое военных мужчин и одна женщина. Спросив, кто мы, она сказала: «Родственники или ещё кто, это мне безразлично. Детей мы забираем в детдом, квартира опечатывается». С этими словами она протянула руки к девочке. Ребёнок вцепился в меня с громким плачем, а я стала просить эту женщину оставить детей нам, обещая отправить их к сестре матери. Никакие доводы мои и Володины не помогли. Мужчины молчали, а она стала раздражённо кричать на детей, которые вцепились в моё пальто, тогда заплакал и Мишенька. Снова и снова я умоляла её: «Вы же сама мать, пожалейте детей, сердце разрывается от их слёз, куда вы их везёте, скажите хотя бы». – «Где примут, там и оставим, сейчас таких много», – был ответ. «Выходите из комнаты, нам надо запечатывать дверь». Я стала просить её и умоляла взять хотя бы малышкины вещи, – ведь она уже мокрая, ей надо сменить штанишки. Женщина в ответ буквально выхватила ребёнка из моих рук и, подтолкнув Мишеньку, крикнула: «Выходи сейчас же», – а мужчинам велела запечатывать.

Когда я пишу эти строки, сердце моё сжимается и снова, и снова я переживаю это чувство ужаса и беспомощности. Мы шли по длинному коридору, Стеллочка тянула ко мне ручки и кричала: «Мама, мама», – а Мишенька шёл между двумя мужчинами и, подавляя слёзы, зажимал рот. Вышли. Когда детей сажали в машину, я крикнула: «Мишенька, я обязательно вас найду». Машина уехала, а мы пошли в метро. По дороге я не переставала плакать, Володя, обняв меня, молчал, а его спрашивали, почему я так плачу и кто у нас умер.

Ночь была ужасная, утром Володя не пошёл в институт, а я попросила на работе отпуск на неделю, сказав, что у меня большое горе. Как только я получила разрешение на отпуск, мы отправились на поиски детей. И началось наше хождение по мукам. Сначала мы поехали в Даниловский приёмник. Там нам сказали, что таких детей к ним не привозили. Пять дней мы ходили по этим проклятым учреждениям – детей нигде не было. На 5-й день мы снова пришли в Даниловский приёмник. Я пошла к директору этого учреждения и стала просить его помочь нам. Каких только доводов он не приводил нам: на какие средства мы сможем содержать этих детей, и зачем нам молодым так портить себе жизнь, и я поняла, что дети в этом доме. Конечно, я не помню, что мы говорили, помню только, что я ему вдруг сказала, что если он не отдаст нам детей, я умру, но напишу записку, что виноват в этом он. И вдруг, совершенно неожиданно он сказал: «Во дворе стоят две машины на выезде, скажите, что я разрешил вам снять детей. Не забудьте вернуться, мне нужна от вас расписка». Мы выскочили во двор. Там действительно стояли две машины (какие не помню), одна машина чуть тронулась с места. Под крик Володи «Осторожно! Бога ради, осторожно» я обежала машину и стала перед ней, раскинув руки. Машина резко остановилась, из неё выскочил водитель с соответствующими комментариями, но возле него уже был Володя, а я стала кричать, зовя мальчика по имени и фамилии. Через минуту отозвался Мишенька, крича:

–                   Я здесь, я здесь!

–                   Выскакивай из машины, где Стеллочка?

–                   Она в другой машине. Нас разъединили.

Вторая машина стояла, ожидая первой. Я сняла девочку, спасибо помог кто-то из надзирателей, видимо, получив подтверждение, что мне это разрешено.

Машины уехали. Мишенька, схватив Володю за руку, просил его быстрее уехать, а маленькая обхватила меня за шею и никак не хотела сойти с моих рук. Так, в обнимку со Стеллочкой, я вернулась к директору. Написала соответствующую расписку обязательством отправить детей к родным их матери. Перед уходом меня попросили открыть чемоданчик. Когда я его открыла, мне стало плохо. На вещах девочки лежала анкета следующего содержания: «Опись вещей малолетнего преступника: Стелла Х-кая, 1 г. 8 месяцев». Что это – с ужасом спросила я. Мне объяснили, что эти анкеты использовали, т.к. других не было, а анкеты должны быть на каждого ребёнка обязательно, вот и нашли выход из положения.

Мы приехали домой на Арбат, где у нас была узкая длинная комната (1/3 от большой). Нас встретили все соседи, выражая сочувствие нам и детям.

В этот же вечер мы устроили детям баню. Девочка была совершенно измученная, ни к кому не хотела идти, держась то за меня, то за Володю, а то и за братика.

Жизнь наша сразу резко изменилась. Стеллочка осталась у нас, а Мишу взяла к себе (временно) кто-то из знакомых, чтобы ему было хотя бы где-то спать, а днём он был с нами. Пришлось также доплачивать соседской домработнице, чтобы присматривала за ребятами, когда нас не было дома. Я стала мамой, а Володя – папой. Он очень баловал малышку, разрешая ей всё. Очень часто была такая картина: Володя сидел за своим столом, а Стеллочка сидела у него на плечах, держась за его голову, гладила его по лицу. Ей разрешалось всё. Володя занимался и с Мишей, чтобы он не отставал по школьной программе. Прежняя школа очень далеко, а в новую устраивать было бессмысленно, т.к. будущее детей было пока неясно. Спали мы втроём на одной кровати, – малышка между нами, и если надо было по делам, она будила Володю. Девчушка была очаровательная, её баловала вся квартира, но самый главный всегда был папа, т.к. он всё разрешал, мама была построже.

Наступил декабрь месяц. Как и где искать родственников Таси?

Я написала в справочное бюро Симферополя письмо с просьбой найти и прислать мне все адреса, где живёт хоть кто-нибудь по фамилии Таси и сообщила, что телеграфом перевела деньги на почтовые расходы. Примерно через месяц я получила два или три адреса, по которым написала: «Дети Таси остались одни, телеграфируйте адрес, по которому можно решить их судьбу» – и указала свой адрес. Через несколько дней был получен ответ от старшей сестры Таси. Она писала, что обоих детей взять не может, возьмёт только девочку, а мальчика возьмёт другая сестра.

Дети очень привязались к нам, а мы к ним, но как оставить их у себя? Время очень тревожное. Учитывая, что я приехала из-за границы, всё могло случиться и со мной, и тогда дети вновь останутся сиротами. Вправе ли я это сделать? Мальчик звал меня по имени, а девочка мамой. Было очень тяжело, но решение принято жесткое – надо везти их к родственникам, будем помогать им как можем, но оставить их нельзя. И если тогда я ещё сомневалась в правильности принятого нами решения, то дальнейшие события ещё раз подтвердили, что это было правильно.

31 декабря 1936 года у меня на работе была устроена ёлка для детей сотрудников, и я привезла туда Стеллочку. Хорошенькая девчушка, одетая в ярко-зелёное с красной отделкой платье, которое я перешила для неё из чего-то своего, с красным бантом на головке, рассказала две или три непонятных строчки и была посажена длинному дяде на плечи. Он поднёс её к елке и сказал: «Выбирай, какую хочешь, игрушку», – она смеётся, тянет какую-то блестящую безделушку и кричит: «Мама! Мне! Дядя!» – «Что же вы скрывали, что у вас такая прелестная дочка», – спрашивали у меня сослуживцы.

Через несколько дней меня вызвали в отдел кадров, и управляющий конторой сказал мне, что ему очень жалко расставаться с грамотным и исполнительным работником, но надо написать заявление с просьбой об уходе с работы по собственному желанию. «Я ничего не могу сделать. Извините».

Это последнее моё увольнение с работы по непонятной для меня причине ещё раз требовало жёсткого решения с детьми – их надо отвезти, и как можно быстрее. На этот раз и Володя согласился с этим, хотя я понимаю, как это было ему трудно – он очень привязался к детям, особенно к малышке.

С тяжёлым сердцем ранней весной я увезла детей в Симферополь. Обстановка там мне не понравилась, но другого выхода я не видела. Как могли, мы помогали этим семьям, это было очень мало, но что мы могли сделать – мы отдавали буквально последнее. Володя учился и подрабатывал, сколько мог: давал уроки, делал какие-то проекты на паях с кем-то. Позднее я устроилась надомницей в мастерскую художественной вышивки (я хорошо вышивала), стало немного легче материально. Даже в войну я посылала туда, что могла, пока это было возможно.

В 1949 году я была в Крыму и заехала в Симферополь, где уже была и Тася. С Тасей я уже встречалась в 1946 г., когда приезжала в Москву в командировку. Она возвращалась через 10 лет из лагеря, где отбывали наказание жёны «врагов народа». Она проезжала через Москву и позвонила на старую квартиру в надежде узнать что-либо обо мне, а я как раз в это время была у своих бывших соседей по квартире. (Невероятное совпадение!)

Мы, конечно, встретились, и она рассказала мне, что Миша был в подполье и расстрелян немцами. Осталась одна Стелла.

Когда я приехала в Симферополь, Тася рассказала мне, что она тяжело больна, и жизнь её сложилась очень тяжёло. Стелла встретила её очень холодно, и это усугубило состояние матери. Меня девочка встретила подчёркнуто безразлично, и, когда Тася сказала ей: «Стелла, это же Тиля», – она ответила: «Знаю, ну и что». Тогда я сама её спросила: «За что же ты на меня так рассердилась, чем я перед тобой провинилась?!» Она ответила мне: «Ты виновата в том, что привезла меня в этот дом, который я ненавижу».

Вскоре после нашего свидания Тася умерла, и отношения наши прервались окончательно. Мне очень больно даже сейчас. Нам удалось спасти девочку от пребывания в детском доме в качестве «дочери врага народа», но жизнь её всё равно была сломана.

Может быть, я действительно виновата?

 

 

 

Итак, всё решено. Я уезжаю к Володе в самое ближайшее время. Еду в Красноярск, затем по реке Енисей до развилки его с Ангарой под названием Стрелка, а затем несколько суток по Ангаре до села Матыгино, конечной цели моего путешествия.

Середина сентября 1951 года, надо спешить, т.к. по Ангаре может пойти ранняя шуга, и тогда я опоздаю на весь речной транспорт. Все формальности, связанные с поездкой, пройдены, теперь надо оформить увольнение с работы, упаковать вещи, а их очень много – я ведь еду туда на долгие годы, а вернее на всю жизнь, как меня предупреждали. Надо решить, что купить, что брать, что оставить… Там зимы очень холодные, и надо брать как можно больше тёплых вещей для себя и для Володи, он то совсем раздет. Я уже не говорю о белье, об одеялах, подушках, посуде – одним словом, забот бесконечно много, и справляться с ними трудно во всех отношениях, особенно материально.

Великое дело – друзья! Все вместе справились – помогали кто как мог, кто деньгами, кто вещами, а кто и просто добрым словом. Вещи я не укладывала. Эту работу взяли на себя мои близкие друзья Лёня и Фирочка – с ней мы много лет проработали в одном кабинете. Сама я, конечно, никогда не смогла бы уложить всё так, как уложили они: на каждой коробке, на каждом чемодане был написан номер, а мне в сумку положили список вещей, которые были уложены в той или иной упаковке. (Когда уже на месте мы распаковали один из чемоданов, то, к моему великому удивлению, в нём вместо тёплого пальто на вате, купленного мною для Володи, мы обнаружили военный полушубок на меху, стёганые тёплые брюки и тёплую меховую шапку. Все эти вещи дорогие друзья хранили с военных лет, и вот как они ими распорядились. Это было так неожиданно и так бесконечно трогательно, что оба мы расплакались, но это были не горькие слёзы – слёзы благодарности и счастья ещё раз осознать, какая это великая сила – друзья). Всё было уложено до мелочей, даже зеркало, не говоря уж о всякой необходимой в быту посуде. Кроме всего – лекарства. Я ведь только пришла в себя после болезни. В моей аптеке было всё и надолго. Из больницы, в которой я работала, притащили 3-х литровую бутыль спирта-ректификата. Я ругаюсь, а мне говорят: «Спасибо скажешь потом».

Теперь надо назначить день отъезда и позаботиться о билете. Поезд проходной, билет достать очень трудно. Выручил начальник паспортного стола, с которым мне приходилось встречаться в бытность мою управделами больницы. «Отправим, не беспокойтесь. Что Вам нужно ещё, а кто даст машину, вещей, наверное, много?» – «Ой, много, даже не знаю и не представляю себе, как я уеду».

Короче говоря, именно этот человек договорился о билете в вагоне для в/служащих. Он же прислал две машины – полугрузовую для вещей и легковую. Часть вещей Лёня предварительно отправил в Красноярск багажом.

21/IХ-51 г. – день моего отъезда. Поезд идёт вечером, но уже с раннего утра у меня люди. Каждый что-то приносит: продукты, сладости, какие-то, по их мнению, нужные вещички. Все грустные, пытаются шутить – не получается. К вечеру пришли машины – надо ехать на вокзал. Кто-то едет со мной, кто-то остаётся, у многих слёзы, а я как каменная. Народу много – человек около 20-ти. Нет только Софьи – моей сестры, которая была шокирована моим отъездом к репрессированному мужу. Ну, да Бог с ней! Я поблагодарила всех за доброту и теплоту, пообещала, что мы ещё увидимся и, боясь расплакаться, села в машину. Ну, в добрый час! Поехали.

Поезд пришёл вовремя, стоял минут 20-25, быстро занесли все вещи, благо было кому. Со всеми простилась, каждого поцеловала. Просила не плакать, а радоваться, что еду к живому, и всё должно быть хорошо. Поезд пошёл, последний взмах руки, и я заплакала.

В вагоне было шумно и весело, в основном были молодые люди, кто из армии на побывку, кто уже и отслужил. Были и молодые семьи, даже дети. Мне дали местечко получше и почти трое суток (точно не помню) я ехала спокойно. Когда подъезжали к Красноярску, я попросила ребят помочь мне с вещами. Конечно, помогли и донесли всё до камеры хранения. Я сдала вещи, осталась только ручная сумка, и я поехала по адресу, который дали мне добрые знакомые. Нашла я быстро, их предупредили о моём приезде, и встретили меня радушно. Рано утром я помчалась, чтобы получить багаж. Он ещё не пришёл, и я поехала в кассу речного вокзала. В кассе не было ни одного билета на ближайший пароход на Енисейск. Он должен был быть 26-го или 27-го сентября, я точно не помню. Мне необходимо этим рейсом уехать, чтобы успеть на один из последних рейсов по Ангаре. Помчалась на пристань, прошла к кому-то из начальства: «Нет ни одного билета, ничего сделать не могу» – вот и весь ответ. Да ещё и багажа нет, а кто его знает, где он застрял. Целыми днями я моталась то на вокзал за багажом, то на пристань в надежде достать билет и всё безрезультатно. Были минуты, когда казалось, я ничего не пробью, и тогда меня охватывало отчаяние, но я понимала, что слезами я ничего не добьюсь, надо искать выход из создавшего положения.

Багаж пришёл 26-го сентября, а пароход уходил 27-го. Наняла телегу, перевезла багаж в камеру хранения на пристань и снова занялась билетом и опять безрезультатно до позднего вечера.

27-го сентября, рано утром, я снова уехала на пристань, пароход на Енисейск уходил в 15 часов с минутами. Касса была закрыта. Билетов нет. Подошла к дежурному милиционеру. Представляю, какой у меня был вид, если даже он спросил: «Гражданочка, что у вас случилось?» – «Я обязательно должна уехать, билетов нет, может быть, вы можете мне помочь?» – спросила я. Он объяснил, что он ничем помочь мне не может, а вот может быть попробовать через медпункт, да вот как раз доктор идёт, спросите её. А время уже 2-й час. Я бросилась к женщине в белом халате. «Бога ради, помогите мне достать билет в любой класс, хоть в 4-й, хоть на палубу. Я тоже медработник, вот мои документы». Не знаю почему, но мне везёт на добрых людей. Она сказала – подождите, я сейчас – и вернулась, сказав мне, что осталась бронь на один билет 1-го класса, стоит он 425 рублей, а у меня всего было 800, но я, не раздумывая, сказала, что конечно возьму, и отдала деньги. Через несколько минут, буквально благословляя эту добрую женщину, я получила билет. Но мне ведь надо ещё забрать весь багаж из камеры хранения. Я упросила двух мужичков помочь мне. Время бежит. Объявляется посадка. Пока забрали и подтянули весь багаж – сняли мостки, остался какой-то узенький мостик для матросов, вот с их-то помощью два моих помощника перекинули на палубу все мои вещи, а затем перетянули и меня и буквально через пару минут пароход, дав прощальный гудок, двинулся в путь.

Прошло полвека, и, вспоминая об этом, я никак не могу понять – откуда у меня хватило сил со всем этим справиться, выдержать это безумное напряжение физических и моральных сил. Но ведь справилась!

Не веря в своё счастье, совершенно ошалевшая, я села на один из ящиков, чтобы хоть немного отдышаться и придти в себя, чтобы посмотреть, где моя каюта. Прошло несколько минут, и совсем близко от меня открылась дверь одной из кают. Из неё вышел мужчина средних лет, одетый, как тогда было модно, в рубашку грузинского типа с множеством пуговиц. Увидев меня, он сказал: «Ого, это вас сейчас грузили по одной досточке? Чего же вы здесь сидите, где ваше место, какая каюта?» Я ответила, что у меня билет 1-го класса, но я его ещё не смотрела. Он взял у меня из рук билет, посмотрел его и засмеялся. «Надо же так, место-то ваше в моей каюте, как вы его получили?» Я объяснила, что это невостребованный билет из брони. «Вам повезло, действительно, мой напарник не смог поехать. Ну, ладно, давайте перебираться в каюту». – «Но мне надо как-то решить вопрос с моим багажом» – сказала я. «Разберёмся, никуда ваш багаж не денется. Берите то, что вам нужно, остальное сейчас распределим». Он подозвал одного из матросов, что-то ему сказал и через несколько минут перед нами предстал молодой человек в форме речника старшего ранга. «Надо убрать все эти вещи в камеру. Прошу вас проследить за этим. Всё остальное позже». Отдав честь, молодой офицер подозвал матроса, а я, считая, что всё это сон, прошла в каюту. Я была безумно усталая и какая-то отрешённая, мне уже было всё равно. Мой спутник тут же опустил вторую полку (обе были внизу), помог мне снять пальто и сказал: садитесь и отдыхайте. Было уже темно, и я мучительно хотела спать. «Сейчас попьём чайку и ложитесь». А я вдруг испугалась. Кто он, этот человек, не рискованно ли оставаться с ним в каюте. Словно поняв мои сомнения, он представился мне: «Меня зовут Андрей Аристархович, я еду в Енисейск, я там живу с женой и детьми. Не беспокойтесь, я вполне благонадёжный человек, и у меня дочь примерно вашего возраста. Вот вам ключ, пройдите вдоль коридора, там туалетная комната для обслуживающего персонала. Не спешите, помойтесь, переоденьтесь и приходите пить чай». Всё это было сказано так доброжелательно и по-домашнему, что я как-то поверила ему. Взяв ключ, нашла эту комнату, весьма комфортабельную, умылась, переоделась в халатик и пошла в каюту. На столе стоял белый фарфоровый чайник, два чайных прибора и разная еда. Я потянулась за своей провизией, но он сказал, что сегодня угощает он, а завтра будем есть моё. Пришлось согласиться. Мы попили чайку, который показался мне необыкновенно вкусным, да ещё со всякими сладостями. Теперь только спать. А.А. сказал, что он выйдет, чтобы я могла лечь, ещё раз подчеркнул, чтобы я не думала о нём плохо, пожелал мне спокойной ночи и вышел. Не раздеваясь, в халатике я легла под одеяло и конечно мгновенно уснула. Проснулась поздно утром. В каюте никого не было, стол был убран, всё подобрано – полный порядок, мне было тепло и уютно. Я отдохнула, успокоилась и теперь думала только о том, как я поеду дальше. Так, как я уехала из Красноярска, бывает только в сказках. А вот дальше, как будет дальше? Мои нелёгкие размышления прервал осторожный стук в дверь. Я поняла, что это мой добрый спутник и мне стало стыдно, что я ещё валяюсь. Действительно это был хозяин каюты. Поздоровавшись, он спросил, как мне спалось и не хочу ли я позавтракать. Я ответила на все вопросы, попросила его выйти, вскочила, заправила свою постель. На столе лежал ключ. Схватив его, я побежала умыться и переодеться. Когда вернулась, чай был на столе, и я достала свой завтрак. В нём тоже было кое-что из дома, конечно сухое – но понравилось.

Поговорили на общие темы, о чём, я, конечно, не помню и, обращаясь ко мне, он сказал, что нам пора познакомиться.

Спросив, как меня зовут, очень удивился моему имени, сказал, что такого имени он никогда не слышал. Я объяснила ему, что оно составлено из имён двух бабушек и аналогов не имеет.

«Ну, а теперь расскажите мне, куда вы едите и почему у вас так много вещей». Я ответила ему, что еду в Матыгино. «В Матыгино?» – переспросил он с удивлением. «Зачем, почему? Что надо молодой женщине в этой тьму тараканью?» – я ответила, что еду к мужу. «А кем он там работает?» – спросил он. – «Он авиаконструктор», – «Так. Понятно, но я ведь не спрашиваю вас, кто он по специальности. Я спрашиваю, кем он работает». – «Мне сказали, что он будет работать по специальности», – ответила я. «Он был в заключении по 58-й статье и отправлен в ссылку?» – «Да» – ответила я. Меня удивил его взгляд – он очень внимательно и пытливо посмотрел на меня, а потом спросил: «И вы это знали и, зная, поехали к нему?» – «Да, я конечно всё знала, я даже знаю, что у него бессрочная ссылка, и мне сказали, что я буду считаться ссыльнопоселенкой и что по прибытии на место я должна явиться к коменданту и сдать ему свои документы. Я всё знала, но ведь без меня он погибнет. Мой муж хороший и порядочный человек, любит меня, и он мне очень дорог. Я не хочу его терять. А жить можно везде – везде есть люди хорошие и плохие. Что же делать, значит нам выпала такая планида». Так или по-другому, но я сказала это довольно запальчиво, решив, что до Стрелки-то я доеду, а там будь что будет. И вдруг его рука протянулась ко мне, он мягко погладил меня по голове и сказал: «Деточка, не надо обижаться на мои вопросы. Я просто потрясён тем, что услышал от вас. Ведь вы ещё так молоды и такая огромная сила воли. Я был бы счастлив иметь такую дочь». И я не выдержала и расплакалась. Видно, в этом плаче я выплакала всё, что накопилось во мне за последнее время. Андрей Аристархович молчал. Пересев ко мне поближе, он тихонько гладил меня по голове, а потом сказал: «Ну, будет, девочка, будет, когда-нибудь всё будет хорошо. Ведь не может же так длиться всю жизнь». Он протянул мне полотенце и, улыбаясь, сказал: «А мордочку надо помыть, чтобы смыть слёзки. Будем обедать».

Мы ехали больше двух суток и говорили о многом. Конечно, я не помню, о чём мы говорили, помню, что он сказал мне: «Свои документы никому не отдавайте. Вас просто пугали, и никто у вас их и не спросит».

Часа за два до остановки на Стрелке он снова вызвал молодого офицера и сказал ему: «Все вещи этой женщины надо выгрузить на Стрелке, успеть сдать их в камеру хранения, получить квитанции и вручить их ей в руки. Вызовите ко мне Анатолия (фамилии не помню) сразу же, как мы подойдём к пристани».

Мы подъезжаем к Стрелке. После этих дней в тепле и доброте мне становиться очень страшно снова остаться одной – я здорово погрустнела. Андрей Аристархович, конечно, понял моё состояние и стал говорить мне, что волноваться не надо, что я уеду обязательно при любом положении с катерами, говорил, что мне надо думать о том, что я скоро увижу своего Володю, как он будет рад мне и как нам будет хорошо вместе.

Пароход подошёл к пристани. «Торопиться не будем, вещи ваши сдадут без вас, а мы подождём вызванного товарища», – сказал А.А. Мы вышли на палубу. Народу было мало. Большинство ехало в Енисейск и выходили в основном только на палубу.

Через довольно короткое время к нам на палубу подошёл симпатичный человек в речной форме с какими-то знаками отличия. Очень тепло поздоровавшись с А.А., спросил, что случилось, зачем понадобился. Андрей Аристархович познакомил нас и сказал: «Вот что, друг, лично под твою ответственность, – лично, понял? – подчеркнул он, – тебе передаётся эта драгоценность. Ни один волосок не должен упасть с её головки, и ты обязан отправить её не баржой, а катером в Матыгино в ближайшие дни. Она едет к мужу и надо успеть попасть туда до шуги. Более подробно объясню потом, а сейчас это помимо просьбы и приказ, понял? Фамилия её Каневская – не забудь и подумай, как её пристроить до отъезда». Анатолий сказал мне, что после отхода парохода мне надо ждать его в общем зале, т.к. на улице холодно, а затем мы всё решим. Андрей Аристархович, взяв его под руку, пошёл его проводить на несколько минут и, быстро вернувшись, предложил мне пойти в буфет пообедать. Кушать мне не хотелось, но он буквально за руку привёл меня в столовую на пароходе: «Надо покушать непременно, м.б. день-другой придётся ждать катера». Затем он набрал огромный пакет со всякой снедью мне с собой, и никакие мои протесты не помогли – пришлось согласиться.

Мы спустились на пристань. Нас ждал молодой человек с квитанциями. Я поблагодарила его, а пароход дал первый гудок. Пора прощаться. «Андрей Аристархович, сказала я, кто вы, мой добрый ангел? Как мне благодарить вас за всё, я ведь ничего о вас не знаю, знаю только, что мне здорово повезло». – «Если и повезло, то повезло мне. Я всегда буду благодарен жизни за эту встречу, а ещё и потому, что хоть два дня, но и я мог быть ангелом и обязательно расскажу всё о вас моим домашним». Он крепко обнял меня и поцеловал, сказав, что когда-нибудь всё будет хорошо. Я тоже обняла и поцеловала его, сказав, что буду помнить его до конца жизни.

Я дождалась, пока пароход отошёл от пристани. Андрей Аристархович стоял на палубе, приложив руку к виску, как бы шутливо отдавая мне честь. Так я его и запомнила, действительно на всю жизнь.

Мне не сказали, кто был этот человек, но кем бы он ни был, мне очень дорого воспоминание о нём.

Я пошла искать общий зал, как мы договорились с Анатолием. Предстояла новая дорожная эпопея. Что-то ждёт меня впереди?

Я открыла дверь в так называемый зал ожидания. Это было довольно большое, барачного типа, помещение, где, как мне показалось, было очень много людей. В полумраке было трудно определить, можно ли сесть, и я остановилась вблизи от двери. Люди разговаривали между собой негромко, но всё же было шумно. Через некоторое время я услышала женский голос: «Идите сюда, здесь есть место, а то стоять придётся очень долго». Я пробралась к звавшему меня голосу. Это была немолодая женщина, тепло одетая, с привлекательной улыбкой. «Мы подвинемся, садитесь рядом». Из разговора с ней я узнала, что все эти люди ждут баржу, которую должен повести рабочий катер вдоль Ангары, где раскинулись рабочие посёлки. Ждут вторые сутки. Говорят, баржа последняя, и волнуются, пойдёт ли она, чтобы не застрять здесь. Сама она приехала навестить мужа, который также находится в ссылке. Везла ему книги, а они где-то застряли, поэтому она и задержалась. Книги так и не пришли, и она решила ехать без них, а теперь вот жди, когда уедет и уедет ли вообще. Муж академик, пожилой человек. Он очень болен. Вот она и решила побыть у него хотя бы зиму, чтобы облегчить ему жизнь.

Так, в разговорах, прошло полтора-два часа, когда дверь отворилась и кто-то с ошибкой произнёс мою фамилию. Я ответила, и меня попросили выйти. У дверей стоял Анатолий, которому А.А. поручил надо мной шефство. Он извинился, что так задержался, сказал, что искал, куда меня устроить. В посёлке условия очень неудобные, и он предложил мне другой вариант. Он привёл меня на дебаркадер, где были каюты матросов. Каюты были маленькие, но отдельные. В каждой стояла кровать и два стула, а также т.н. буржуйка, которую надо было топить беспрерывно, чтобы не мёрзнуть. Где-то, под потолком, светилась электролампочка. Я сказала Толе, что я просто боюсь оставаться здесь одна, даже если рядом люди. Видя, что его это очень огорчило, я предложила ему, что возьму кого-либо из женщин из зала. «Конечно, конечно, пожалуйста», – обрадовался он. Я пригласила с собой Веру Петровну, так звали мою новую знакомую. Мы прожили с ней в этой каюте чуть больше суток. Несколько раз в день приходил матрос, который топил печь, но спали мы в пальто, т.к. ночи были очень холодные. Толя навещал нас, приносил нам горячую картошку и копчёную рыбку, чтобы ели горячее, как он говорил.

На вторые сутки, поздно вечером, он попросил меня выйти и сказал: «Завтра ехать. Рано утром берите свою сумку и выходите за дверь. Все ваши вещи ночью погрузят на катер. Давайте квитанции на них мне. Мимо вашей каюты пойдёт матрос с двумя вашими вещами. У каюты чуть задержится, и вы, ничего не говоря, пойдёте за ним. Я буду у катера, и вы пройдёте вслед за матросом в катер. Дальше решим всё на месте». – «А как же быть с моей напарницей? – спросила я. «Ну, ей придётся ждать баржу», – ответил Толя. «Нет, я так не могу. Оставить пожилого человека? Это не в моём характере». – «Да уж, характер – это верно, но мне-то что прикажете делать, куда я её помещу?» – «Куда хотите, но я не могу её оставить». Он подумал и сказал: «Ладно, возьмём, но только в кочегарку». Я обрадовалась и даже чмокнула его в щёку: «Куда хотите, но главное, не оставлять её здесь». Вещей у Веры Петровны было мало, вдвоём мы справились с ними и, как было согласовано, рано утром мы были в катере. Анатолий что-то сказал стоящему недалеко человеку и, когда тот подошёл, добавил: «Вот эта женщина». «Понял, понял, не беспокойтесь. Пройдёмте со мной», – сказал он мне. Я искренне тепло попрощалась с Толей, поблагодарила его за заботу. Он ответил, что всё в жизни бывает и, может быть, мы ещё встретимся. Он вышел на пристань, подождал, пока катер отошёл от берега и помахал мне рукой. Как объяснил мне потом Степан, Анатолий был главным механиком речного транспорта на Ангаре – главное начальство, добавил он.

Меня поместили в каюту механика, которого звали Степан, и я с ним договорилась, что днём Вера Петровна будет со мной, а когда наступил вечер, Степан сказал: «Девочки, я сегодня дежурю, спите вместе, а завтра я что-нибудь построю». Действительно, я была права, когда говорила, что хорошие люди есть везде. После дежурства днём Степан принёс какие-то доски, подставил их к койке, чтобы В.П. тоже здесь спала, а сам уходил спать к ребятам, как он говорил. С В.П. мне было приятно быть вместе. Умная, приветливая, интеллигентная женщина – она была очень благодарна мне, и я-то её очень хорошо понимала. Степан любил петь, проиграл нам на гитаре и пропел весь свой репертуар. Катер наш проверял затоны – все ли катера на месте. Он останавливался на пару часов, а затем мы плыли дальше.

Всё было бы хорошо. Хорошие ребята – добрые и внимательные. Еда у нас была в изобилии, чай нам делали мальчики, но, конечно, и меня и В.П. беспокоила неизвестность. В.П. знала, что, как только пройдёт весенняя шуга, она должна будет уехать домой, но как всё устроится у меня? Как всё сложится, где будем мы с Володей? Мысли не давали покоя. Катер шёл по плану, и я рассчитывала, что 4-5-го числа мы будем в Матыгино.

В ночь со 2-го на 3-е число я услышала шум, крепкие словечки, беготню на палубе. «Что случилось, ребята?» – выглянув за дверь, спросила я у пробегающего матроса. «Порог, – коротко ответил он, – кажется, сели».

Вот этого я больше всего боялась. На Ангаре есть место, т.н. пороги. Напороться на порог очень опасно, катер застревает на нём, и снять без специальной помощи его невозможно. В осеннее время, особенно в позднюю осень, это страшно потому, что он может вмёрзнуть в реку. Рано утром к нам в каюту забежал очень расстроенный Степан и сказал, чтобы мы не волновались, т.к. он дал радиограмму с просьбой о помощи. «Думаю, что приедут они быстро, но одевайтесь как можно теплее, может очень похолодать. Пейте побольше горячего чая. Я буду забегать к вам».

Мы просидели на порогах весь день и ночь. Было действительно очень холодно. Грелись горячим чаем, который нам часто приносили ребята.

На следующие сутки утром на катере поднялась суета. Кто-то кричал, потом что-то стукнуло и гремело, а затем я услышала, как мне показалось, голос Анатолия: «Ну, где тут моя голубоглазая ценность?» Стук в дверь, и на пороге действительно появляется Анатолий. «Ну что, замёрзли бедняги? Будем перебираться на мой катер». Честно говоря, я уже не помню подробно, как меня и В.П. переводили на другой катер. Мы шли по каким-то доскам, держась за верёвки, доски качались, было очень страшно, но нас подстраховывали ребята, шедшие впереди и сзади нас. Мне кажется, что я готова была лезть на четвереньках, а на катер нас буквально вносили на руках. Кроме этого, перетаскивали мои чёртовы ящики и чемоданы. Наконец, вроде всё. На застрявшем катере осталась бригада съёмщиков, а Толя поехал с нами. Меня и В.П. поместили в каюту механика катера. Он ехал с женой – она считалась матросом. Сами они перешли куда-то в другое место, где им было удобнее, как было сказано. Сразу же устроили нам горячий душ, чтобы мы хорошо прогрелись, напоили нас чаем с вареньем и уложили спать. Днём нас кормили осетровой ухой. Клавочка, жена механика, была хохотушкой и изображала, как мы ползли с катера на катер.

Катер не шёл, а летел. По Ангаре уже попадались льдинки, и команда очень торопилась. Нам оказывали столько внимания и тепла, как будто мы были очень близкие им люди, и в этом человеческом тепле согревались и наши уставшие души. И если бы вы только видели, какая красота нас окружала в дороге. Изумительные берега зелёно-жёлтого цвета. Горы, а на них разноцветные деревья, кусты и между всеми этим буйством ярких красок – небольшие ярко-зелёные островки ещё не поблекшей травы. Это было так красиво, что казалось просто неестественным, как и всё, что окружало меня в этом пути.

Но даже эта изумительная красота не могла отвлечь меня от томившей меня мысли о том, что же будет дальше и как устроится наша жизнь. Возле какого-то села катер пристал к берегу. Выходила Вера Петровна. От этого села она должна была добираться лошадьми или машиной до посёлка, где жил её муж. Мы обещали писать друг другу на почту до востребования. Попрощались со слезами на глазах, спустили её на берег, а сами снова в путь.

6-го октября 1951 г. подходили к Матыгино. По реке уже шла довольно обильная шуга, у берега подмёрзло. Мне казалось, что сердце моё не выдержит и разорвётся, прежде чем я увижу Володю. Возле меня стоял Анатолий, и я ему сказала: «Толя, я не могу сказать словами, как я вам благодарна за всё, что вы сделали для меня. Я очень хотела бы пригласить вас к себе, но мой муж ссыльный, и я не знаю, имеете ли вы право встречаться со ссыльными людьми». Его ответ заставил меня расплакаться. «Дорогая моя, я всё знаю. Мне сказал об этом А.А. Если бы я и команда катера не знала, кто вы и куда и насколько вы едете, разве бы мы относились к вам с таким уважением. Мы приедем к вам обязательно – не сомневайтесь. А вот и ваш муж – вон он стоит и машет вам рукой, махните ему тоже». Я плакала, но сказала: «Нет, это не он, я не узнаю его». – «Да он, он. Я ведь дал ему радиограмму, сообщил примерную дату приезда, вот он и встречает вас – видите, он бежит по кромке».

Катер подошёл к берегу. От кромки до катера был хрупкий лёд, выйти на него было нельзя, а до берега, мне казалось, очень далеко. Толя спросил: «Прыгнете?» – «Нет, не смогу». Тогда один из матросов поднял меня на руки и как шуганёт с катера, я и ахнуть не успела, как он передал меня на руки Володе: «Получайте своё счастьечко», – и отвернулся.

Что тут было – невозможно себе представить. Володя плакал, целовал меня, целовал этого паренька, обнимал Толю, который тоже спрыгнул на берег. Подошёл кто-то из живущих там, меня совсем завертели. Выручил Толя: «Ребята, а вещи?» За время встречи наши мальчики собрали из досок что-то вроде мостков и по ним стали перетаскивать мои чемоданы и коробки. Спросили, далеко ли Володя живёт, и подтащили всё к дому. Не заходя в дом, все с нами распрощались. И я, и Володя всех расцеловали, всех сердечно поблагодарили, всех просили заходить к нам, если будет по пути. Толя ответил за всех: «Я думаю, мы скоро увидимся, устраивайтесь. Здоровья вам».

Мы пошли к дверям. Дверь нам открыла хозяйка. Она стояла на пороге, держа в руках поднос с хлебом-солью. «С приездом, проходи, милая, проходи». Пропустив меня первую, а за мной Володю, сказала мне: «Иди, голубка, сюда, а ты Андреич, жди её в комнате». Я вошла в кухню, там кипел самовар. Татьяна Фёдоровна, так звали хозяйку, предложила мне здесь снять с себя верхнюю одёжку. «Сейчас я налью в таз горячей воды, и мы помоем тебе ножки, к мужу надо идти с тёплыми ножками».

Всё было сделано, как она хотела, и тогда она сказала: «В Бога ты, конечно, не веришь, но я тебя благословлю». Перекрестив меня, она трижды меня поцеловала и сказала: «Ну, в добрый час, благослови тебя Господь, милая», – и впустила меня в комнату к Володе.

Склонив голову на стол, Володя, всхлипывая, плакал. «Ты что это вздумал, Андреич, да разве ж так можно, – прикрикнула она на Володю. – Принимай, как должно, свою молодуху».

Так мы встретились.

Часа через два, когда оба отплакались, я рассказала Володе, как я ехала. Вдруг Т.Ф. постучала в комнату: «Гостей принимайте, вон их сколько». На пороге стояла вся команда катера во главе с Толей. Они принесли с собой всякую снедь и, конечно, осетра, а ещё шампанское, водку и даже патефон. Всю ночь в доме шумели, пели и плясали. Команда играла свадьбу.

Утром катер уехал на Стрелку. Мы договорились с Толей, что если будут приезжать в Матыгино, обязательно будут заходить к нам.

За время, которое мы прожили в Матыгино и Рыбном (село в 20 км от Матыгино), Толя несколько раз заезжал к нам. Он рассказал нам, что встречался с А.А., подробно рассказал ему о моём приезде в Матыгино, о том, как мы живём, что ему очень понравился Володя. А.А. интересовали все мелочи нашей жизни, он очень смеялся, когда Толя рассказал ему о том, как я настояла на поездке со мной Веры Петровны. А.А. просил Анатолия низко нам кланяться и передать, что когда-нибудь всё будет хорошо.

В 1952-м и 1954-м гг. я ездила в Москву, оба раза возвращалась в Матыгино с помощью Толи. Интересно, что второй раз я ехала на барже. В ближайшие дни катера не предвиделось, и Толя предложил мне, чтобы не задерживаться, прокатиться на барже. Это было в летнее время, и я согласилась с условием, что я поеду именно баржой, а не катером, который её тянул. Очень красивая дорога, разные люди, в основном приветливые и добрые – всё это доставило мне даже удовольствие, тем более, что я уже считала Матыгино своим постоянным домом.

…Мне самой не верится, что всё это было со мной. Неужели это возможно! Да, возможно, и я благодарна судьбе за встречи с этими бесконечно добрыми людьми, которых я буду помнить до конца своих дней.

Связь с Толей прекратилась в 1956 г., когда вернулось моё к нему письмо с надписью «адресат выбыл", и я больше от него писем не получала. Почему? Я не знаю. Может быть, его забрал к себе Андрей Аристархович, а с ним я никакой связи не имела. Когда я как-то спросила у Толи, кто же этот добрый человек, так много сделавший для меня, он ответил: «Большое начальство, но раз он сам не ответил вам на ваш вопрос, я не вправе отвечать на него тем более».

О жизни в Матыгино, о людях, с которыми я там встретилась, обо всех радостях и печалях, которые я и Володенька там пережили, я расскажу вам в следующей главе.

 

 

 

Матыгино. Именно в это сибирское село приехала я 6 октября 1951 г. О том, как я ехала, каких людей посчастливилось мне встретить в дороге, какой радостью для меня и Володеньки была наша встреча, я уже писала, и теперь мне хочется рассказать вам, как сложилась наша жизнь в этом краю.

Когда я приехала, Володя работал на геомагнитной станции в качестве оператора, но уже в ближайшие дни работа там кончалась, и что будет дальше, было неясно. Уже с ноября этого же года начались поиски работы. Найти что-нибудь приемлемое было трудно, и поэтому он брался за любую, лишь бы не остаться без работы вообще. Мы жили в Матыгино до середины декабря 1951 г., а затем Володе преДложили временно переехать в село Рыбное, которое находилось в 20 км от Матыгино. Там была работа от какой-то геофизической партии, и он конечно согласился. Ехали мы в Рыбное в декабре месяце в очень сильный мороз на санях -розвальнях. Дорогая наша Татьяна Фёдоровна укрыла нас двумя огромными полушубками, закутала меня в какой-то платок, а за пазуху мне сунула маленького котёнка, чтобы было живое тепло. Одним словом, доехали в приличном состоянии. Привезли нас к старому деду, который сразу спросил меня: «Рябчиков будешь есть?» С удивлением я спросила его, откуда это он их достал, а старик ответил, что заготовил с осени. Пока разделись, пока отдышались – пожалуйте кушать. На столе была нехитрая деревенская еда: кислая капуста, вяленая рыбка и … т.н. рябчики – испечённая на огне крупная картошка.

Работа Володи была в основном в лесу. Он уходил чуть свет утром и приходил затемно. Квартира деда мне не нравилась по ряду причин. Мне хотелось найти что-либо более подходящее, и днём я, как бы гуляя, присматривалась к домам. Надо сказать, Рыбное очень красиво расположено на пригорке над Ангарой, лицом к Ангаре, а за домами, сравнительно недалеко, – бесконечный лес. Вот так, гуляя, я и присмотрела очень понравившийся мне домик. Он был нарядный, сверкал на солнышке чисто вымытыми окнами, и мне очень захотелось в него заглянуть. Я зашла во двор и встретилась с хозяином. Как и положено, он приветливо ответил мне, когда я с ним поздоровалась, и спросил, что я ищу. Я ответила, что ищу комнату для временного проживания. Нас трое – муж, я и котик. Он засмеялся и сказал, что завтра приедет его хозяйка (жена). Вот пусть и решает. Назавтра вечером я снова пошла в этот приглянувшийся мне дом. Хозяйка встретила меня строго, допросила меня по всем правилам: кто мы, откуда приехали, сколько человек, пьет ли муж водку, почему временно. Последний её вопрос был такой: «А муж-то твой, небось, ссыльный, или вы вместе отправлены в наши края?» Я сказала ей, что в ссылку был отправлен Володя после заключения, а когда он был оставлен в Матыгино, я приехала к нему. «Навестить, что ли?» Я объяснила, что уеду только с ним. Хозяева переглянулись, и она предложила мне посмотреть комнату. Комната была как фонарик – чистая, вся на солнышке и такая милая, что мне даже не захотелось из неё уходить. В это время топилась русская печь, пахло чем-то очень домашним. «Меня зовут Ольга Егоровна, муж Нил Андрианович. У нас два сына – старший служит на флоте, младший учится в школе – ребята хорошие, домашние. И ещё есть у нас собака, вот как поладят они с твоим котом, не знаю, авось поладят», – так говорила О.Е., считая, что вопрос решён – так я поняла. Я была очень довольна, у меня было такое чувство, будто я побыла у хороших знакомых. Вечером, благо Володя пришёл пораньше, мы пошли вдвоём. Встретили нас очень приветливо, пригласили попить чайку. На вопрос, сколько же нам надо будет платить, О.Е. ответила: «Сколько сможете, столько и будете». В свою очередь, Володя сказал, что он любит ясность, т.ч. лучше сразу договориться. Назначили они настолько мизерную цену, что мы даже рассмеялись. Тогда Нил Андрианович сказал, чтобы мы пожили у них и, если уживёмся, тогда и договоримся о нормальной цене, но беспокоиться не надо, т.к. он в своё время сам был в нашем положении. Видно было, что люди они порядочные, и спорить мы не стали.

Уже значительно позже, месяца через два, Ольга Егоровна мне сказала, что она назвала меня колдовкой, т.к. до этого она никого не хотела пускать к себе, а я её заколдовала. Жили мы очень дружно, вместе готовили и стирали. У неё была коза Нинка, и если я уходила из дома, она меня непременно провожала, а когда ей надоедало ждать, начинала мекать, и мне говорили: «Подружка зовёт». А собака, которую звали Бушуй, знала, что кошку трогать нельзя, и только тихонько на неё поварчивала.

30 декабря 1951 года Володя притащил из леса огромную ёлку, Н.А. подрезал её на нужную высоту, и 31-го мы с О.Е. украшали её, чем могли, а Гена (их сын) нарезал и раскрасил длинные гирлянды маленьких флажков, и у нас получилась нарядная ёлка. Мы напекли разных пирогов, О.Е. что-то зажарила, и совершенно неожиданно вечером к нам приехали гости из Матыгино. Вот это была радость! Вот это действительно был подарок. Приехали Александр Наумович с Лидией Николаевной и Володя, который жил с моим Володей в одной комнате до моего приезда у Т.Ф. Володя Демьянов из дома получил вкусную посылку и встретив Т.Ф., сказал ей об этом, а у Т.Ф. забили свинку, вот Т.Ф. и сказала ему, чтобы он съездил к нам, отвёз мясо и что-нибудь из посылки. Володя сказал об этом Саше, Саша – Лиде. Решили ехать вместе, тем более, что у Саши были лошади. (Бывший министр и заместитель Микояна работал конюхом и был очень доволен). Всё было решено 30-го декабря. Сходили к Т.Ф. за мясом, ну, она конечно постаралась, кроме мяса и сальце, и курочка или утка – я уж и не помню, и яички. На последнее обиделась О.Е. – мол, куры и у нас есть. Ну, конечно, шум, гам. Новый год встретили по всем правилам. Спать расположились – женщины в комнате хозяев, а мужчины в нашей комнате. В этой доброй, дружеской обстановке как-то забывалась грустная действительность нашего пребывания здесь. Все мы старались хоть как-то смягчить, что ли, истинное положение. Слава Богу, у нас это получалось: мы умели шутить, смеяться и радоваться – да, да, представьте себе, именно радоваться. Мы радовались тому, что встретили друг друга и стали друзьями, тому, что нам всё-таки повезло по сравнению с теми, кто остался вовсе одинок и в силу характера, и в силу обстоятельств, а мы оказались вместе, а вместе всегда легче…

Закончились праздники (два дня), и жизнь наша вошла в свою обычную колею. Володя на работе, я занимаюсь домашними делами: что-нибудь готовлю, вышиваю (благо, умею), хожу на почту, которая была через два дома от нас, радуюсь письмам, если они есть, хожу в библиотеку (она была достаточно приличной) и уж в самом крайнем случае, разрешаю себе погрустить. Володенька, как правило, приходит уставший, иногда очень. Бывает так, что целый день на лыжах. Все вечера дома. Слушаем радио, иногда я или Володя что-нибудь объясняем Геночке – мальчик хороший, старается лишний раз дядю Володю не тревожить. Вот так и проходило у нас время. Бывали и торжества. Не помню, по какому поводу, но наши хозяева принимали гостей – это значит, половину села. Я предложила О.Е. угостить всех городскими пирогами, ну, хотя бы рыбными. У них обычно делается кислое тесто, в которое закладывается рыба (осетрина), лук и перец. Готовый пирог подают на стол целиком, разрезают тесто, откидывая его по сторонам, и едят только рыбу. Я же спекла пирог из слоёного теста, благо масла и молочных продуктов там было достаточно. Когда пирог поставили на стол, я сама его разрезала, как у нас полагается, но только очень крупными кусками, и сказала, что есть его надо с тестом. Успех был грандиозный. Но совершенно были все потрясены, когда мы подали на стол печенье – безе. Было много смеху – вроде и печенье, а в нём только воздух. Всем очень понравилось, особенно женщинам. Мужчины были хорошо выпившие и могли оценить только пироги, пока были трезвыми, а вот женщины мне потом проходу не давали – научи, как делать пироги с тестом и печенье с воздухом. Название «безе» варьировалось весьма своеобразно и иногда произносилось просто неприлично… Очень была довольна О.Е., что было мне особенно приятно, т.к. хозяева наши были добрыми и хорошими людьми, для которых не жалко было ни сил, ни времени.

Был у нас ещё один праздник. Опять-таки совершенно неожиданно появился у нас Толя. Мы приняли его как дорого гостя. Пить он не пил, но с удовольствием ел всё, что я успела сделать. Рассказал про свои дела: А.А. пока не видел, но, вероятно, придётся лететь в Красноярск, и был очень доволен тем, что сможет передать ему от нас привет. Когда он уехал, стало как-то особенно грустно. Володя очень грустил, и мне было очень нелегко доказать ему, что жизнь надо принимать такой, какая она есть, что есть люди, которым много хуже нашего, а есть и такие, которые никогда не встретятся с родными… Постепенно его настроение выравнивалось, и я была рада хотя бы этому.

Прошло полтора-два месяца нашего пребывания в Рыбном, и я стала что-то неважно себя чувствовать. Появились непонятные боли в области живота и желудка. Сначала я не придавала этому значения, но как-то, прощупывая себя сама, как показалось, наткнулась на какой-то комочек. К О.Е. ходила знакомая медсестра, и я попросила её прощупать меня. Она сказала, что я права, что-то есть и, наверное, надо бы мне съездить в Красноярск, чтобы не упустить чего-нибудь, не дай Бог.

Что же мне делать, что сказать Володе? Поговорили с О.Е. и она, умница, посоветовала мне придумать что-либо связанное с его делами, ссылкой, но ехать обязательно – куда найду нужным. «А о Володе не беспокойся, я за ним, как за родным, пригляжу». Понимая всю необходимость этой поездки, я потихоньку стала подготавливать его к тому, что надо бы мне съездить в Свердловск, чтобы продлить срок инвалидности, который у меня кончается в марте 52-го года, ну и заодно узнать, что нового появилось в его делах. Я ведь подала заявление и в МГБ, и в прокуратуру, и в какой-то правительственный комитет по пересмотру его дела. Очень осторожно я сумела убедить его в необходимости моей поездки, не откладывая её на лето, как он предлагал, и в первых числах марта, договорившись с одним из пожилых водителей из г. Канска, через который шёл Красноярский поезд в Москву через Свердловск, – я уехала грузовой машиной в кабине водителя в Канск. Уезжать мне было очень тяжело. Во-первых, мне было безумно больно оставить Володю одного, тем более что я не знала, чем кончатся мои дела и во что это выльется, во-вторых, я боялась и за него тоже, т.к. его нервная система была весьма не в порядке, и я это очень хорошо понимала. Ехать надо, но ещё более надо вернуться назад, т.к. иначе я его могу потерять.

Ранним утром 11 марта 1952 года к нам заехал водитель грузовика, и, распрощавшись со всеми домашними, я вышла с Володенькой к машине. Он был очень грустный, только что не плакал. Как могла, я успокаивала его, просила, чтобы он помнил, что если с ним что-нибудь случится неладное, это меня убьёт, обещала как можно быстрее приехать, одним словом, всячески старалась его успокоить. Вышла О.Е., стала его уговаривать, что мне надо ехать, дорога дальняя, пора меня отпустить. Буквально оторвав его от меня, она толкнула меня в машину, сказав, что она его успокоит и всё будет в порядке. Много раз поцеловав меня уже в машине, Володя отошёл, и мы поехали. Вскоре после моего приезда в Москву я получила письмо от Володи, которое он написал сразу же после отъезда машины. В нём была такая боль, такая тоска, что у меня заболело сердце, и ещё, и ещё раз я поняла, как дорога я ему и как правильно я сделала, что уехала к нему. Теперь, Бог бы дал, чтобы у меня было всё нормально и чтобы я снова могла вернуться.

Моя поездка до Канска прошла вполне благополучно. Я остановилась на пару дней в Свердловске, где мне предложили остаться на несколько дней для обследования, но я решила всё проверить в Москве. После двухнедельного весьма тщательного обследования со всеми возможными и невозможными анализами было установлено, что это не опухоль, а воспалившиеся по неизвестной причине швы на оперированной почке и плюс камешки в желчном пузыре. Таким образом, все страшные опасения исчезли. Мои хождения по всевозможным инстанциям в Москве были безрезультатны, и в июне месяце 1952 г. я уехала в Матыгино, как казалось, надолго.

Но, прежде чем я закончу рассказ о своих московских делах, мне хочется рассказать вам о том, как я познакомилась с двумя семьями, ставшими впоследствии пожизненными друзьями. Горе объединяет!

Поскольку я уехала, можно сказать, внезапно, то о моём отъезде в Мытыгино узнали только через некоторое время, когда у Володи закончилась работа в Рыбном и он вернулся в Матыгино. Будучи в Москве, я получила письмо от Саши (А.Н.) Яхновича. Он просил меня обязательно повидаться с его сыном и сёстрами, рассказать о его жизни (всё в оптимистичном тоне) и подробно расспросить, как живут они все. И вторая просьба – это уже от С.Д. Язловского, хотя бы позвонить его родным и передать им живой привет от него. Конечно, я выполнила всё, о чём меня просили друзья. Я была у сына и сестёр А.Н. и даже вместе с ними съездила на кладбище, где была захоронена его жена. Обо всём этом я подробно написала А.Н. сразу же. Затем, я позвонила Язловским. Там все они очень разволновались, услышав, что я приехала из Матыгино и очень просили меня найти время, чтобы хоть ненадолго заехать к ним. Ну, что поделаешь, конечно, надо к ним съездить. Я прекрасно понимала, как это важно для близких людей – узнать всё из первоисточника. Поехала и, конечно, пробыла там не несколько минут, а несколько часов. Но дело в том, что когда я была в Матыгино, С.Д. был в дальней командировке и поскольку мы переехали в Рыбное, я не успела с ним познакомиться. Таким образом, будучи в Москве, я познакомилась с его фотографией. Я могла рассказать о нём только со слов Володи и Саши, а также весьма подробно о том, как там живётся. Я пробыла в этой милой семье довольно долго и всячески уговаривала его жену приехать к нам хотя бы на будущее лето, чтобы самой убедиться в том, что мы живём в общем-то в приличных условиях.

Очень мне понравилась дочь С.Д. – Галочка и её муж А.М. Он строгий, подтянутый и сдержанный и красивая, умная и очень приветливая молодая женщина, видно, горячо любящая своего папу, сразу же подкупили меня своей теплотой. До сих пор, потеряв своих родных, оставшись только вдвоём и помня всё, что было пережито нашими семьями и вспоминая о них, мы очень дружны и любим друг друга.

Ну, а теперь о моём возвращении из Москвы в июне 1952 года. Я вернулась не в Рыбное, из которого я уехала в марте этого года, а снова в Матыгино, куда вернулся Володя по окончании работы в Рыбном. Но он приехал не к Т.Ф., где мы с ним жили сначала, т.к. к ней приехал сын, а до моего приезда снял угол за печкой в какой-то избе. Как только я приехала, мы сразу же сняли отдельную комнату в другой избе. Комната была большая и приемлемая, но к хозяйке вернулась дочь, и нас переселили в другую комнату, холодную до того, что можно было примёрзнуть к подушке. У меня безумно разболелись суставы, и тогда хозяйка предложила нам переехать к её сестре, которая жила в Разведрайоне – продолжении старого Матыгино. Комната там была много меньше, но тёплая, а для меня это было необходимое условие, т.к. суставы мои и вовсе распухли от холода. Мы прожили в этой комнате довольно долго, Володя в это время работал кочегаром. Работа тяжёлая, но ничего другого пока не было, а жить-то хоть на что-то, но надо было. Так было почти всю зиму, когда однажды кто-то из водителей, пришедших в кочегарку помыться в душе, не пожаловался ему, что очень трудно с аккумуляторами, которые уже совсем выходят из строя. Вот тогда Володя и внёс предложение делать один приемлемый аккумулятор из двух старых. В автохозяйстве обрадовались и перевели его на должность аккумуляторщика. Работа пошла, водители были очень довольны, начальство тоже, и тогда я узнала, что в автохозяйстве есть свои квартиры и в одном из бараков поблизости есть свободная. Недолго думая, я отправилась к начальнику автобазы и обратилась к нему с просьбой помочь нам с квартирой. Он ответил, что был бы рад, да квартир нет. Ну, я ему и сослалась на освободившуюся площадь. Он удивился, сказал, что проверит, и через день Володя пришёл домой и предложил мне посмотреть на т.н. квартиру. Это был большой барак, разделённый дощатыми стенками на маленькие отдельные квартиры. Слышно было почти всё, но хотя бы не видно. Володя получал 450 рублей в месяц, из которых мы платили 10 рублей за квартиру. Конечно, для нас эта маленькая квартирка была большой выручкой, т.к. она была бесплатной. Небольшая, но светлая комната с маленькой кухонькой. В кухне хорошо сложенная печурка, даже с духовкой – даёт вполне достаточное тепло в комнату. Обстановка скромная: топчан с матрацем из сена, небольшой стол и три табуретки, на которые, если приходили гости (а они были достаточно часты), клались длинные доски. В кухне маленький столик и ещё одна табуреточка. Да, в комнате из ящиков мы сделали что-то вроде шкафа, а в кухне на стенке была полка для посуды. Маленькие сени перед входом в кухню, полка для хранения продуктов… Мы были счастливы. Дров сколько угодно, топи хоть сутки. В квартирке всегда тепло и уютно, и наш маленький домик стал притягательным центром для усталых одиноких душ. Постоянно кто-нибудь к нам заглядывал, объясняя это тем, что больно уж тоскливо без семьи.

Денег у нас было немного, но я старалась, чтобы в доме хоть что-нибудь было. То пекла содовые лепёшки, то биточки из каши, то взвар из сухого компота, который я привезла с собой из Москвы, но он скоро кончился. Надо что-то придумать.

А пока я придумываю, жизнь идёт своим чередом. Кто-то заходит просто так, кто-то спросить что-либо. Прибежала соседка, плачет. Спрашиваю, что случилось. Случилась беда – маленький сынок перевернул на ножку стакан горячей воды, он кричит и плачет, а она не знает, чем помочь. Я захватила мазь для ожогов (благо, чего-чего, а лекарства у меня были на все случаи жизни) и побежала. Ожог небольшой по размеру, но бедняжка испугался и сильно кричит. Помазала мазью, показала козу из пальцев, отвлекла разговором. Болеть стало меньше, ребёнок успокоился и уснул. Потом кто-то из соседей попросил посмотреть, что-то случилось с мужем, ходит на карачках. Пару раз натёрла чем не помню, помогло. И пошла молва, что я могу помочь. Так и стали ходить ко мне – то с одной, то с другой хворобой. Чем могла, помогала. Иногда – что было из лекарств, иногда, чем было, – натру. Ставила, если нужно, банки, делала массаж, пару раз даже уколола (был тяжёлый, затяжной болевой приступ). Потихоньку прославилась тем, что «безотказная». Каждый, кто нуждался в помощи, приходил, стараясь чем-нибудь отблагодарить. Я сначала обижалась на это, но и они обижались – мол, брезгуешь нами. Пришлось примириться и не обижать людей. Т.ч. иногда у меня были то яички, то кусочек сала, кусочек медвежьёго или лосевого мяса, рыбка. Одним словом, в нашей довольно скромной «диете» явно стало появляться разнообразие. А однажды было так. Зашла женщина, живущая поблизости, и подаёт мне целого, небольшого осетра. Спрашиваю, зачем пришла и что случилось. «Да слава тебе, Господи, ничего не случилось, а помнишь, как орал мужик мой – спина болела, да помогла же, и ещё приходила. Да он и говорит – снеси, мать, соседушке рыбку, она и другой раз поможет, коли прижмёт». Как я ни отказывалась, рыбку пришлось взять. Люди-то, местные жители, были добрыми и благодарными, как правило, на добро отвечали добром.

Трудно нам было и потому, что меня не брали на работу. В одном месте сугубо современный товарищ (кстати, из старых ссыльных) заявил мне, что я хуже своего мужа, раз к нему приехала. А он был начальником какого-то строительства, предварительно хорошо отсидел в соответствующем месте.

Однажды, когда я проходила мимо сельсовета, меня остановил председатель и спросил, не могу ли я помочь писать выборные списки. Только писать надо от руки, у нас печатать не на чем. Я ответила, что конечно помогу, и пришла со своей машинкой. Он очень обрадовался, без конца меня благодарил, сказал, что будет иметь меня в виду. Он-то знал, что меня не берут на работу, и когда кто-то из какой-то конторы посетовал на то, что трудно писать ведомости от руки, он посоветовал поговорить со мной, но предупредил, что за это надо платить. Затем всегда, когда что-нибудь надо было срочно, прибегали за мной. Конечно, для председателя сельсовета я делала всё бесплатно и, надо сказать, что он это ценил и где только мог, помогал нам. Таким образом, и я стала хоть немножко подрабатывать. И вот однажды я встретила Главврача больницы, который спросил меня, не хочу ли я поработать у него в качестве медсестры, хотя бы временно. Он знал, что я медработник. Если помните, я писала, что когда приехала в Матыгино, то через некоторое время свалилась с очередным приступом стенокардии. В этой больнице Главврачом был фельдшер, его жена акушеркой, а дочь гинекологом. Никаких врачей больше туда не брали и лишь в крайнем случае отправляли больных в посёлок, который назывался Центральным. Он был в 100 км от Матыгино, там была больница с необходимым штатом врачей (терапевт, хирург, зубной врач и ещё кто-то из специалистов), а также зав. Райздравом.

Надо сказать, что я очень обрадовалась предложению, которое было мне сделано, и буквально на следующий день вышла на работу. Обстановка там была весьма специфична. Царь, Бог и хозяин был Главврач больницы. Человек неплохой, он привык к своему положению, и пару раз его самоуверенность привела к тяжёлым последствиям. Но деревня есть деревня. Бог дал, Бог взял… Что поделаешь.

Я помню, как при мне привели девочку 10-12 лет с тяжёлым почечным заболеванием. Няня повела её помыть, а затем босую повела её по холодному полу в палату. Я это увидела и сказала няне: «Что же вы делаете, такой больной ребёнок, а вы ведёте её в одной рубашечке, босую. Застудите ребёнка, разве так можно». На что няня совершенно спокойно, прямо при девочке заявила, что меньше на один рот будет, у них аж четверо детей. У меня были свои, городские установки, и поэтому я стала воевать. В частности, в какой-то день я забраковала обеденные макароны и сказала, что нельзя больных людей кормить тухлятиной, и макароны надо заменить быстрой кашей. Что тут было! Повариха пожаловалась Главному, и он мне сказал, чтобы я в его хозяйство не лезла. В свою очередь, я ему сказала, что в моё дежурство я заставлю повариху готовить то, что надо, а не тащить к себе домой. Разговор был довольно сердитый, но, как это ни странно, кончился он полным миром.

К нам привезли больного с острым животом. Я тут же сказала, что больного надо срочно отправлять в Центральный или он погибнет. У больного были сильные боли, и он кричал. Тогда мой шеф мне сказал: «Да вколи ты ему что-нибудь, чтобы он перестал орать». – «Ничего вкалывать не буду, нельзя этого делать – срочно вызывайте машину». Машину вызвали, больного отправили в больницу, где его срочно оперировали. У него оказалась прободная язва. В тот же вечер, заглянув в стационар, мой хозяин сказал: «Ну, и характер у тебя, Семёновна. Ну, ладно, всякое бывает, а я тебе вот что скажу, ты не сердись, я тебя очень зауважал». Вот так-то. Убедившись, что я кое в чём всё же разбираюсь, он иногда говорил мне, чтобы я съездила в тот или иной дом, посмотрела больного и, если надо, привезла сама его в больницу. Иногда спрашивал о новых лекарствах, а иногда и «как думаешь?» Одним словом, доверие установилось полное. Всё было бы хорошо, если бы из Центрального не появился заведующий Райздравотделом. Узнав, что я работала в рентгеновском кабинете, он сказал, чтобы я срочно собралась, т.к. он забирает меня с собой. У него в больнице стоит оборудованный кабинет, а работать в нём некому. Я объяснила ему, что приехала к мужу и ехать не могу. Узнав, что муж ссыльный, он сказал, что тем более мне надо ехать с ним. Не могу, конечно, этот разговор передать точно, но смысл и слова были примерно такие: «На кой чёрт он тебе дался, я тебе такого мужика найду, что ты как сыр в масле будешь кататься». Сначала я отшучивалась, а затем и всерьёз сказала ему, что никуда не поеду, и он, рассвирепев, заявил, что снимает меня с работы за неподчинение начальству. Главный мой был очень расстроен, но ослушаться не посмел, а его дочь сказала мне, что надо было подать за это дело в суд. Что из этого получилось бы, ясно, наверное, всем. Ну, а я вновь осталась без работы и, видимо, надолго.

А жизнь наша стала привычной. Володенька работал теперь на автобазе, делая из двух старых один новый аккумулятор. Водители были ему очень благодарны, а начальство тем более. Стало лучше и материально. Нет-нет, да и подкинут что-нибудь вроде премии, или из начальственных продуктов подешевле (за деньги, конечно).

Я как-то приноровилась к этой жизни и считала, что и это, слава Богу, но Володя очень тосковал, иногда до слёз. Его нервная система была расшатана так, что я просто стала бояться за него. Конечно, всё пережитое наложило на него отпечаток, хотя и в молодости с нервами был не полный порядок. Он и раньше был замкнут, не любил посторонних людей, хотя внешне это и не проявлялось. Теперь же он был, как свёрнутый ёжик. Всегда настороженный, он сразу же выпускал иголки, если ему было что-то не по душе. Слава Богу, моё пребывание с ним шло ему на пользу. Он стал не так насторожен, чаще улыбался и очень любил, когда к нам приходили приятные ему люди. Иногда и сам, конечно со мной, выбирался к кому-нибудь из друзей. А друзья у нас были. Ну, во-первых, те, с кем он сблизился, когда они ехали вместе в Матыгино: С.Д. Язловский, А.Н. Яхнович, Л.Н. Попова – это основные. Уже здесь, на месте мы познакомились с С.И. и Л.В. Свердловыми из Таллина, Касымом и Зиной Гугузаковыми из Алма-Аты, Н.П. и В.К. Оцелиными – все это были интеллигентные люди, тоже немало перестрадавшие. Кто-то получилось так, что наш домик – скромный, но гостеприимный – стал центром, в котором часто собирались, чтобы поболтать, рассказать какую-то байку, попить чайку, пошутить, посмеяться и просто, не оглядываясь отдохнуть душой, а если у кого-нибудь было что-то вкусненькое, тащили к общему столу.

В какой-то вечер (кажется, это был день рождения Володи), собирая на стол скромное угощение, я тихонько что-то запела. К моему мурлыканью присоединился Шура Свердлов, запели громче, и у нас получился красивый дуэт. Затем обнаружилось, что хорошо поёт Зина – жена Касыма, но она пела на казахском языке. Мало-помалу мы так в это втянулись, что при любом сборе обязательно что-нибудь пели. Иногда я пела старинные русские романсы, то вдвоём, а то и вместе с теми, кто никогда раньше не пел. Нам, конечно, не хватало какого-нибудь музыкального инструмента, и мы с Шурой решили сходить в недавно открывшийся в нашем районе клуб. Мы попросили разрешить нам немного попеть под аккомпанемент пианино. Аккомпанировали мы друг другу сами. Когда пели, к нам кто-то подошёл, потом ещё кто-то, а затем один из слушателей сказал: «Ребятки, давайте в нашу самодеятельность – у вас здорово получается. Так мы – Шура и я – стали артистами. Теперь нам вместе, а то и каждому в отдельности, аккомпанировал Евгений Иванович, прекрасно владевший инструментом. К сожалению, я не помню его фамилии – тоже ссыльный инженер.

Вскоре появилась еще одна солистка, Машенька, у которой оказался чудесный голос. Она пела старинные русские песни, я же была «салонной» певицей и пела в основном романсы. И то, и другое исполнение очень нравилось нашим слушателям. Нравились также и наши дуэты, и наш хор, который мы постепенно собрали в основном из местных жителей. Достали даже несколько старинных одёжек – выпросили у бабушек, хотя бы для тех хористов, которые стояли в первом ряду. Приходило очень много народу, клуб наш стал процветать – славился на всю округу на радость начальству. Был у нас и старый клуб. В нём в основном крутили кино, но спустя некоторое время мы стали приезжать и к ним, и встречали нас там очень тепло. Однажды я сказала кому-то из мужчин: «Прошу Вас, приходите к нам всегда, когда хочется побыть с нами, послушать музыку, послушать нас, просто отдохнуть после работы, но приходите в должном виде – побрейтесь, приведите себя в порядок, оденьте даже галстук. Мы же не выходим на сцену, кое-как одетые, мы стараемся одеться понаряднее, и вам это нравится, так почему же вы так неуважительно относитесь к нам? Вы ведь приходите, ну, если не в театр, то, во всяком случае, в культурный центр того места, где вы живёте, а вы приходите так, словно пришли в дешёвую забегаловку или трактир». Представьте себе – подействовало! Не сразу, но постепенно, но стали приходить в приличном виде, перестали щелкать семечкиихотя бы не употребляли нецензурных слов. Но что особенно радовало – это то, что всё это учло и приняло к сведению местное молодое поколение. Старшие были очень почтительные люди.

Но самая большая наша радость – это общение с нашими близкими друзьями. Мы старались создавать домашнюю обстановку для наших «холостяков», устраивали именины каждому из них или посемейно. Но самые шумные и весёлые именины мы устраивали в день рождения дочери С.Д. – Галочки Язловской.

С.Д. жил сначала в одной большой комнате с Сашей Яхновичем, когда же Саша и Лида Попова решили жить вместе, С.Д. по-джентельменски уступил им комнату, a caм перебрался в квартиру к Свердловым, где освободилась маленькая комната. Чуть позже Яхновичи купили маленький домик, стоящий прямо у реки, и С.Д. переехал обратно в большую комнату, где он жил раньше. И вот там-то мы тоже часто собирались. Когда могли, кто-то пёк пироги (с ягодой, вареньем или с тем, что было), Зина делала восточные сладости. Мы старались, чтобы жизнь наша и близких нам людей не выглядела грустной. А уж в дни рождений, особенно в день рождения Гали, всё вообще выглядело вполне торжественно. С.Д., необыкновенно добрый и милый человек, был просто счастлив в этот день. Он очень любил свою семью, особенно свою дочку, и любя eго, нам хотелось доставить ему радость, отмечая её день рождения. Ну, а денежные расходы в этот торжественный день он брал, конечно, на себя, т.к. считался у нас самым состоятельным человеком. Все было как дома, не было только именинницы и полагающихся ей подарков. Но одно то, что мы могли собраться, побыть вместе, как-то развеять печаль у друга, посмеяться, пошутить, было счастьем.

Не все наши друзья были здоровы, и это нас очень беспокоило. Тяжело больным человеком был С,Д., у которого были частые приступы астмы, особенно зимой и осенью. Приступы астмы мучили и Сашу, и всегда, когда начинались эти приступы, у каждого из нас буквально замирало сердце. Боялись, как бы чего не случилось пострашнее. Так что, как видите, не одни только радости были у нас.

Довольно часто приболевала и я. У меня участились приступы стенокардии, с которыми было очень трудно справиться. Обычно день-другой – и я снова на ногах, но однажды я свалилась и надолго. Среди бывших в Матыгино ссыльных был врач из Тбилиси – Сергей Петрович. Мы все знали друг друга, здоровались, но не больше. Однако когда его попросили зайти ко мне, он сразу же пришел, сделал простейший анализ крови, сказал, что это инфаркт, и уложил меня в постель. Надо отдать ему справедливость – он был очень внимателен, почти каждый день заходил к нам, пересмотрел всю мою аптеку, выбрал то, что нужно, и всячески помогал мне вылезть из этой беды. Все заботы по уходу за мной взяла на себя Лидия Николаевна. В больницу решили меня не класть – там не на кого было рассчитывать. В довольно тяжелом состоянии я пролежала почти месяц.

Удивительно трогательным было отношение ко мне во время моей болезни у всех, кто нас знал, а знали многие и местные, и приезжие. Без конца кто-нибудь заходил справиться о моем самочувствии,но Лида ко мне никого не пускала. Все всё узнавалина кухне или встречая друг друга на улице. Те, кто был с нами знаком из местных жителей, спрашивали, чего хотелось бы, а я хотела только одного – мне хотелось кусочек свежего яблочка. И произошло невероятное. Однажды я проснулась от запаха яблока и увидела на табуретке возле своего топчана настоящие живые яблоки. Я решила, что это сон, но слышала, как сказала Лида «Тилечка, яблочки приехали. Теперь надо поправляться». Позже мне рассказали, что эти два яблока принёс человек, которого мы почти не знали. Он слышал о моём желании и как-то, проходя по улице, увидел мальчика, который ел яблоко. Он сразу вспомнил обо мне и спросил, где он взял яблоко. Мальчик рассказал ему, что к соседям откуда-то приехала погостить знакомая и угостила его. Я уже забыла, как звали этого человека, но он не поленился пойти на другую сторону села, нашел эту женщину и попросил у нее хотя бы одно яблоко для больного человека. Она дала ему два яблока, сказав, что они последние, и он принёс их мне. А Володю в какой-то день, когда он бежал домой мимо магазина, остановила продавщица этого магазина и протянула ему пакет. Он очень удивился, спросил, что это, и сказал, что он ничего не заказывал, и у него нет с собой денег. Она ответила ему, что её зовут Зина, что она старший продавец, и она знает, какая у нас беда. «Прошу вас, возьмите. Денег нам не надо, это наш подарок вашей жене, ведь мы её все знаем. Не возьмете – принесём домой». Сунув пакет Володе в руки, она почему-то заплакала и убежала в магазин. Очень растерянный, Володя пришёл домой и всё рассказал Лиде. Она сказала ему, что знает эту Зину, что она очень хороший человек, спасибо ей. В этом пакете было хорошее виноградное варенье, конфеты, сухофрукты и что-то ещё. Магазин был закрыто-открытый, и мне досталось кое-что из того, чегов продаже не бывает. А как-то Главный врач больницы, встретив Володю, сказал, что надо было отвезти меня в Центральный, там хорошие специалисты. Спросил, не надо ли чего из лекарств, и не преминул добавить, что я у него (у Володи) с характером. Я потихоньку поправлялась, но не выходила – были сильные морозы. Новый 1953-й годмы встретили за столом. К нам пришли друзья. Как всегда, нам было хорошо вместе, и мы надеялись на то, что должно же быть когда-нибудь всё хорошо. Надеясь на это, мы перешагнули в новый 1953 год.

 

 

Год 1952-й плавно перешел в 1953-й, который начался обычными сельскими буднями, которые чередовались с праздниками зимы – Рождеством, Крещением и, конечно, воскресными днями. Все они были поводом для того, чтобы собраться. Наша концертная бригада уже пару раз порадовала своими песнями тех, кто приходил в клуб, а приходили, как правило, все кто только мог…

5 марта 1953 года было передано сообщение о смерти И.В. Сталина. Первая реакция – шок, затем кто-то, рыдая, рвал на себе рубаху, кто-то плакал, что осиротел без отца родного, кто-то помалкивал, а кто-то ждал и надеялся. Несколько дней в селе было траурное пьянство, а затем появились имена новых предполагаемых вождей из членов Политбюро, которым соответственно выкрикивались здравницы.

После похорон постепенно острота напряжения улеглась, и в ожидании новых вестей жизнь шла по старой колее. Особых новостей не было, назначение Маленкова было принято как должное. Вывесили новые портреты и успокоились. Но мы-то все ждали, как все эти события отразятся на нашей судьбе. Долетали слухи о возможной реабилитации незаконно осужденных людей.

К концу 1953-го и началу 1954 года слухи эти подтвердились. Появились первые ласточки свободы, а в начале 1954 г. получили сообщения об освобождении от ссылки 4-5 человек, в том числе С.Д. Язловский и А.Н. Яхнович. С радостью, счастьем и надеждой на ближайшее освобождение и Володи, мы провожали наших дорогих друзей, надеясь и на то, что дружба, которая возникла в самые трудные годы нашей жизни, будет продолжаться и в будущем. Да, так конечно и было, но до этого пришлось подождать еще почти полтора года. Через какое-то время – примерно через полгода – мы получили от них сообщение, что они полностью реабилитированы. Читая и радуясь этим новостям, мы надеялись, что наступит и наш счастливый час. Прождали до весны 1954 г. и пришли к заключению, что мне снова надо ехать в Москву, чтобы уже на месте выяснить, на что можно и нужно надеяться Володе. В начале июня 1954 г. я вновь уехала в Москву. С первых же дней своего пребывания там я отправилась в свой обязательный обход. Начала с прокуратуры. Не верю глазам своим, не верю слуху своему – невероятная вежливость, совершенно другой тон, предложили сесть, выслушали, когда были поданы бумаги, попросили немного подождать – сейчас все выясним. Примерно через час меня вызвали и с «бесконечным сожалением» сообщили, что пока никаких новостей нет. В правительственной комиссии предложили снова подать заявление, т.к. дел очень много, и в старых не скоро разберутся.

Усталая и расстроенная тем, что ничего нового не узнала, поехала обратно к своим друзьям, у которых я всегда останавливалась (о них расскажу позже). На следующий день решила съездить на Кузнецкий мост, где находилась приемная МГБ. Особых надежд на эту поездку я не возлагала, но съездить надо обязательно.

Я приехала туда днем, народу было много, но я всё же решила подождать. После меня уже никого не было. Прождав пару часов, я, наконец, попала в кабинет. Принимавший там полковник встретил меня, я бы сказала, довольно приветливо. Попросил меня коротенько рассказать суть вопроса, что я и постаралась сделать.

Выслушав меня, он сказал буквально следующее: «Я все понял. Могу вас порадовать. В настоящее время работают комиссии по рассмотрению незаконно осужденных по 58-й статье. Если все так, как вы мне рассказали, я думаю, что ваш муж должен быть освобожден. Наберитесь терпения и ждите». – «Но что же мне делать, я ведь приехала оттуда. Ждать мне его здесь или ехать обратно?» – «А вы что, постоянно там живете?» – «Да, я уехала к нему, как только он прибыл на место ссылки». – «Вот как! Ну тогда уезжайте обратно и ждите там, т.к. рассмотрение этих дел может потребовать несколько месяцев, но я почти уверен в том, что у Вашего мужа все будет благополучно. Если документов не будет очень долго, напишите нам запрос, укажите, когда и у кого вы были в последний раз – моя фамилия Краснов, Георгий Гаврилович (возможно, что я фамилию и перепутала, ведь прошло более пятидесяти лет). Если будет запрос, я постараюсь за ним проследить». Поблагодарив его за внимание и добрые надежды, я пошла к выходу, сказав, что если вернемся вдвоем, то я приду к нему с цветами. Он засмеялся и ответил, что это будет очень приятно. На том мы и расстались.

Я послала письмо с запросом о деле Володи в ноябре или начале декабря 1954-го года, а 5 марта 1955 г. было получено извещение о том, что из ссылки Володя освобожден. Когда мы оба вернулись в Москву, то помня свое обещание, я действительно через некоторое время пришла в приемный день Г.Г. с цветами. Как ни странно, но он узнал меня, сказав, что впервые в жизни получает цветы от женщины. И когда я еще раз поблагодарила его, сказал, что рад за нас и если потребуется, поможет, чем сможет. Он действительно помог и очень помог Володе, но это было значительно позже. Все это было потом, а пока нам надо было решать множество сегодняшних вопросов.

Пока я ездила в Москву, Володе предложили постоянную работу в качестве инженера-оператора северной геофизической партии с приличным окладом. Материально нам стало значительно легче, и когда были получены документы о снятии ссылки, нас стали отговаривать от отъезда в Москву. В конце концов, начальник этой партии предложил Володе дать на 3-4 месяца отпуск с тем, чтобы мы могли повидаться со всеми и уже на месте решить, как лучше поступить. Так мы и сделали. В августе 1955 года уехали в Москву, взяв с собой только носильные вещи и белье, оставив квартиру за собой со всем оставшимся содержимым.

В Москве нас настойчиво уговаривали не возвращаться обратно, остаться здесь. Не знаю, правильно ли мы сделали, но решили прислушаться к мнению близких людей и остались в Москве. Володя написал в Матыгино письмо и заявление об уходе с работы с просьбой выслать ему трудовую книжку. Всё было получено им вовремя, и началась наша московская эпопея.

Конец августа и почти весь сентябрь мы прожили на даче у Ируси и Кости. После всего, что было пережито, после радостной эйфории возвращения все казалось в розовом свете. Успокоившись и отдохнув, мы начали с Володиной прописки в Москве и сразу же столкнулись лбом о преграду: освобождения от ссылки недостаточно для прописки в Москве, нужна реабилитация. С реабилитацией не спешат, она будет не раньше чем через 3-4 месяца. Спасибо, что от ссылки освободили, а вы, видите ли, торопитесь с реабилитацией! Конечно, как и следовало ожидать, без прописки на работу не принимают. Оба мы нервничаем, я-то стараюсь держаться внешне спокойно, но Володя сам не свой. Сколько же можно обременять своим присутствием даже близких людей? Сколько же это, в очередной раз, стоило здоровья!

Мы жили на Кирпичной улице у Грачевых (Иры и Кости). Они всячески старалась успокоить нас, но нас тяготило сознание того, что всё складывается так нелегко. Володя побывал на своей бывшей работе в Московском Радиокомитете, откуда он был призван в армию в 1941 году. Там он встретился со своими бывшими сослуживцами, и поскольку они также не могли ему помочь с работой в Москве, они предложили ему съездить, пока все образуется, хотя бы в Калинин, где, безусловно, можно устроиться временно на работу в телевизионное ателье. Тут же написали ему рекомендацию и сопроводительное письмо, с просьбой оказать ему всяческое содействие. Поехали в Калинин (ныне г. Тверь), нашли это ателье, там ему очень обрадовались, но когда узнали, откуда он приехал, заявили, что такие работники им не нужны, заведующий этим ателье заявил: «Да на кой чёрт мне это нужно – связываться с бывшими контриками». В местном КГБ на жалобу Володи выразили сожаление за такой ответ, но объяснили ему, что они не имеют право вмешиваться в эти вопросы, и посоветовали обратиться в Горком партии. Володя был и там, но инструктор – женщина, в свою очередь, заявила, что она согласна с этим администратором, т.к. «кто вас знает, сегодня вас выпустили, а завтра вновь посадят, а мы за вас отвечай». В результате этого объяснения мне пришлось вызвать к Володе скорую помощь (мы жили в гостинице) и, возмущенная до предела, я на следующий день утром прорвалась у первому секретарю Горкома и описала достаточно эмоционально всё, что пришлось пережить Володе за сутки пребывания в его городе, в том числе и последний разговор с его инструктором, после которого у мужа был сердечный приступ. Он пытался меня успокоить, но предела моему возмущению не было, и он вызвал эту инструкторшу. Спросив её, что она сказала Володе, и получив соответствующий ответ, он тут же при мне стал на неё кричать и заявил – обещаю вам выговор за хамское поведение, на которое вы не имели никакого права, вы компрометируете партию, ну и ещё что-то такое, а мне сказал: «Я обещаю вам поговорить с зав. ателье, зайдите к нему завтра». Я ответила, что у меня нет больше денег на гостиницу, решив про себя, что мне хватит того, что было, и увезла Володю в Москву. Там Костя напоил его какими-то своими капельками, ему стало лучше, но его моральное состояние было весьма тяжелым.

Так, маясь и нервничая, я случайно в разговоре с кем-то узнала, что в г. Торжке (под Калининым) есть какое-то ОКБ, в котором принимают «бывших». Без Володи, посоветовавшись со своими, я послала запрос в это ОКБ, подробно сообщив все Володины данные. Просила, если можно, с ответом не затягивать. Ответ пришел телеграммой очень быстро – в ней было написано: «Приезжайте, возьмите документы». Вот тогда я сказала об этом Володе. Он обрадовался и сразу же поехал в Торжок, и, конечно же, с ним поехала и я. В ОКБ его встретили очень приветливо и директор (С.Ф. Пивоваров), и парторг (А.Г. Айзенштейн). Познакомились, Володя всё рассказал о себе, показал свою трудовую книжку, и ему предложили сразу же переезжать в Торжок. Тут же выделили комнату в двухкомнатной квартире, и мы уехали в Москву за вещами.

В конце ноября 1955 года нас на машине отвезли в Торжок. Поехала с нами и Ируся. Комната и городок нам понравились, и, как говорится, в добрый час – Володя с утра вышел на работу, а я осталась хозяйничать в новом доме. Познакомилась с соседями – семья с двумя малышами и, радуясь тому, что жизнь налаживается, даже запела.

Все складывалось хорошо. На работе к Володе относились по-доброму, и он потихоньку приходил в себя. У нас появились знакомые. С А.Г. Айзенштейном мы просто стали друзьями и до сих пор, хотя уже нет Володи, я в очень тёплых отношениях с ним и с его семьей. Раз в полтора-два месяца к нам на денёк-два приезжали Ирочка с Костей, им у нас очень нравилось и летом, и зимой. Пару раз на школьные каникулы приезжали дети – Боря и Оля. Обязательно раз в два-три месяца ездила в Москву и я на пару дней. Жила у Ируси, но обязательно навещала своих близких друзей Щербаковых. У нас были очень тёплые отношения. Валерий Михайлович Щербаков был женат на моей «родственнице» – вдове моего погибшего брата Ёни. У В.М. была совершенно очаровательная мама – Павла Владимировна, которая даже некоторое время жила у нас в Торжке, и все мы очень любили друг друга. Никого из старшего поколения, к моему горькому сожалению, уже нет в живых, но до сих пор люблю и дружу с их детьми, которые сами уже стали бабушками. И их детей я считаю своими племянниками.

Лишь в июле месяце 1956 года Володя, наконец, получил реабилитацию, и снова думалось о возможности переехать в Москву. Говоря по правде, я стала задумываться, стоит ли это делать в ближайшее время. За время пребывания в Торжке Володя как-то стал спокойнее, к нему хорошо относились на работе, он стал заниматься общественной деятельностью, стал на учёт в общество «Знание», снова занялся международными лекциями, а иногда проводил и литературные, надо сказать, весьма интересные, чтения. У меня до сих пор сохранились афиши, в которых указывались дни, когда он проводил эти лекции в клубе. Как правило, на его лекциях было довольно много народу, и он радовался этому. Всё чаще и чаще я стала задумываться над тем, что снова начнётся круговерть с пропиской, снова хождения «по мукам», может быть стоит пока подождать, тем более что он категорически заявил мне, что ни за что не поедет получать реабилитацию. «Я не хочу их видеть, я ни за что не хочу с ними разговаривать, я, наконец, не в силах преодолеть своё отношение к ним, ну пойми меня». За реабилитацией поехала я сама. Когда мне её вручали, то вручавший её товарищ весьма торжественно поздравил меня с возвращением мужа, на что я спросила его: «С чем вы меня поздравляете – с тем, что на фронт уехал молодой, здоровый человек, прошёл всю войну от звонка до звонка и вместо дома, по доносу подонка, попал в лагерь, а затем в ссылку и вернулся домой седым и больным человеком?» В ответ я услышала оправдания, что, мол, такое, к сожалению, было время. А я подумала, как хорошо, что поехала я, а не Володя. Снова и снова мы обдумывали вопрос возвращения в Москву и всё же пришли к заключению, что торопиться не будем, поскольку здесь пока спокойнее. Но однажды, будучи в Москве, Володя встретился со своим бывшим начальником по «шарашке». Последние годы до ссылки Володя работал у него в отделе. Это был О.В. Меншагин, который был вольнонаёмным специалистом в этом предприятии. Вот он и предложил Володе работу в ОКБ, где работал сейчас в должности начальника отдела. Это было заманчиво, но всё упиралось в прописку. О.В. сказал Володе, что ОКБ даст ему письмо с просьбой прописать его, как нужного специалиста, и обещанием предоставить ему жилплощадь. Таким образом, вопрос о переезде в Москву стал казаться реальным, поскольку от такого неожиданного предложения отказываться было неразумно. В день, когда они договорились встретиться, в Москву поехала я. О.В. я знала, поскольку встречалась с ним, когда приезжала из Матыгино. Тогда, найдя его по телефону, я надеялась на то, что может быть он как-нибудь сможет нам помочь через своё бывшее ОКБ. Тогда он сделать ничего не мог, но был очень любезен и, как я понимала, очень нам сочувствовал. Мы встретились, как старые знакомые, он отдал мне это письмо, и снова я пошла по прописному кругу. И снова ничего не получилась. Письмо не дало результата. Вот тогда я вспомнила о том, что в своё время сказал мне полковник из МГБ: «Чем смогу – помогу». Прошло уже довольно много времени с тех пор, но я всё же решила попытаться. Время шло, раздумывать было некогда, я уже несколько дней жила в Москве и решила использовать последний шанс – отправилась на Кузнецкий мост. Приёмная работала. Вечером принимал «мой полковник». Конечно, я волновалась. Ведь даже сейчас, когда я всё это пишу, у меня сжимается сердце, а как же было мне тогда? Представьте себе, он узнал меня: «О, кого я вижу! Куда это вы исчезли, где и как устроились, с чем пожаловали?» Я рассказала ему, где и как мы живём, как устроились, объяснила ему, что не считала возможным тревожить его своими заботами, но теперь всё же решилась обратиться за помощью.

Рассказала, что Володе предложили работу в Москве в п/я, и снова всё упирается в прописку. Выслушав меня, он как бы вскользь сказал, что надо было это сделать полтора года тому назад. Я не буду подробно описывать дальнейшие события, но всё кончилось тем, что на заявлении Володи с просьбой о прописке рукою зам. министра МВД было написано «Прописать срочно б/в». Что значит б/в, спросила я, это значит – без волынки.

И ещё раз я бесконечно благодарна судьбе за встречу с людьми, которые сделали мне так много добра. Г.Г. вскоре, отслужив свой срок, собирался уйти, как он говорил, в спокойную жизнь, т.е. на пенсию. Будучи горячо благодарна ему за помощь, я видела его ещё один раз перед предполагавшимся его уходом, и вот тогда у нас произошёл очень интересный разговор. В то время я могла поблагодарить его только цветами, иное даже и предполагать было невозможно. Я пришла к нему с букетом красивых цветов, дождалась, когда все ушли, и мы вышли с ним вместе с тем, что я немного ею провожу. По дороге он мне сказал, что хотел бы меня предупредить, чтобы я была осторожна с посторонними людьми, не надо ни с кем быть откровенной и надо попридержать свой острый язычок. «Не всё так просто, обстановка очень сложная. Будьте благоразумны и не поддавайтесь своим эмоциям». Я поняла, почему он мне это сказал. В период хлопот с пропиской Володи я, не сдержавшись, очень резко ответила министру МВД. Это было в присутствии Г.Г. Я поблагодарила его за разумное предупреждение и спросила его: «Г.Г., а почему вы были ко мне так добры, чем я это заслужила?» Он очень мягко мне ответил: «Ну, не скрою, что когда вы сказали, что живёте с мужем в ссылке, я был очень удивлён. Не так часто это бывает, гораздо чаще было наоборот. А тут молодая, симпатичная женщина и на тебе – надо же такое! Я рад, что смог вам помочь. Спасибо вам за цветы. Будьте счастливы». Вот так или примерно так, мы и расстались. Больше я его не видела. Это было в 1957 году. За столько лет могло случиться что угодно, но я надеюсь, что он жив, здоров и Бог дал ему сил, здоровья и радости.

В августе 1957 г. Володя, в порядке перевода, перешёл на работу в п/я 24 и работал там до конца 1980 г., когда по состоянию здоровья вышел на пенсию. С 1957 года, мы снимали комнату, а осенью 1959 года мы получили 15-метровую комнату в трехкомнатной квартире на Ленинградском проспекте. Получить эту комнату нам помогла Е.Д. Стасова – я писала уже об этом, а в 1971 г. Володя получил отдельную однокомнатную квартиру, которую получила для него администрация п/я 24, где он работал.

Мы прожили в этой квартире вместе с Володей до 1998 г., когда, к моему великом горю, я проводила его в последний путь на земле. Он умер 8 сентября 1998 г. Конечно, всё, что пришлось ему пережить, сказалось на его здоровье, в 1996 году мне сказали, что он потихоньку угасает. Но и со мной были крупные неприятности. Постепенно нараставшая глаукома именно в 1996 году дала о себе знать резким повышением глазного давления, и мне пришлось срочно оперироваться: сначала в 1996 г. один глаз, а затем в 1997 г.  – второй. Оставить Володю одного было невозможно, с чужими людьми – тем более, и на помощь пришла моя Тонечка (бывшая сослуживица Володи, которую мы очень любили и которую я люблю и сейчас, за столько лет преданной дружбы). Оба раза, пока я находилась в клинике (каждый раз по неделе), она самоотверженно находилась возле него. Это было очень нелегко с таким больным человеком, я-то хорошо знаю. И в последние дни жизни Володи Тонечка часто подменяла меня у его постели, видя, что я падаю с ног. Можно ли такое забыть? Я этого не забуду никогда.

В 2002 г. прошло уже почти четыре года, как нет Володи. Я живу одна, окружённая вниманием и заботой моих друзей и бесконечно благодарна за то, что их стараниями не чувствую себя одинокой и никому не нужной.

Я прожила большую жизнь и встречала разных людей, но, как правило, мне встречались люди хорошие, сделавшие мне много добра, за что я благодарна судьбе. Жизнь моя была нелёгкой, но, как говорится, у каждого своя судьба. Мы прожили с Володей вместе 67 лет – почти целую человеческую жизнь, и я не вижу ничего удивительного в том, что в трудные годы мы поддерживали друг друга, как могли. Когда трагически складывались обстоятельства моей семьи, рядом со мной, со всеми моими горестями всегда был Володя. Как же я могла оставить его одного, когда было так плохо ему? Слава Богу, что у меня хватило сил и разума облегчить ему жизнь. Так и только так я должна была поступить, и в этом у меня не было и нет сомнения.

Вот на этом я, пожалуй, и закончу свои воспоминания, но я не могу и не имею душевного права обойти молчанием и не вспомнить дорогих друзей, протянувших нам руки через всю страну в один из самых трудных периодов нашей жизни.

Вспоминая многих друзей, я сознательно обходила тех, к кому приезжала из Сибири, я хотела сказать о них отдельно. Это был дом моей дорогой подруги Ирочки Поляновой, с которой мы дружили с первых дней войны. В январе 1942 г. она родила сына Бореньку. Я отвозила её в роддом, и я забирала их из роддома, и, как говорила Ирочкина мама, стала для Бори второй мамой.

В то время, когда даже родные люди боялись вспоминать имена тех, кого они потеряли в эти проклятые годы, дом Ирочки и её мужа Кости (его фамилия Грачёв) был не просто моим домом – это был дом, в котором я была поистине родным человеком; дом, в котором меня ждали и встречали с любовью; дом, в котором в дни моего приезда всё было только для меня: отдых, лечение, театры, даже гости; дом, в котором мне помогали, не боялись послать за мной машину в любое место, где я бывала, понимая, как я устала и как мне трудно. И, наконец, это был дом, в который мы приехали из ссылки, и где взрослые и дети плакали и радовались вместе с нами. Мой любимец Боренька был ещё мал и, конечно, не разбирался в том, что происходит, но когда я, будучи не в силах сдержаться, плакала, он плакал вместе со мной, гладя меня по лицу мокрыми ладошками. Именно он, ставший уже сам отцом двух взрослых сыновей, настоял на том, чтобы я написала всё то, о чём рассказывала ему. Сначала неохотно, а затем всё с большим и большим желанием я, как бы выпуская свою постоянную боль из душевного плена, стала писать о том, что пришлось пережить. Что из этого получилось – судить вам, но я бесконечно благодарна своему большому другу – моему названному сыну – за постоянную моральную, душевную и практическую поддержку в этой очень болезненной и нелегкой для меня работе.

До последних дней жизни Ирочки мы были близкими людьми, и именно ей я посвятила эти строчки:

 

Разлука для нас не явилась бедой,

Была ты подругой, а стала сестрой.

И дом твой остался приютом моим,

И всё, что в нём было, всё было родным.

 

Поистине, быть родными – это не значит быть родными по крови.

Тем, кого нет с нами – пусть будет вечная светлая память. Тех же, кто до сегодняшнего дня был так добр и внимателен к нам, кто сейчас рядом со мной – пусть сопровождает моё преклонение перед их глубочайшим добром и душевным светом. Пусть будут все они и их семьи в любом поколении счастливы, спокойны и всегда любимы.

То, что произошло в нашей стране в 1930-е годы, было трагедией века. Я не могу говорить о судьбах многих тысяч людей, но только в моей семье и семьях родных было репрессировано около 15 человек, из них 6 человек было расстреляно, в том числе мой отец и мой родной брат. Остальные почти все сгинули в лагерях, вернулись единицы – т.н. «жёны врагов народа», отсидевшие в лагерях по 10 лет. А дети? Сколько судеб было изломано сознанием того, что они дети врагов! Что из того, что через десятки лет, в ответ на наши запросы, нам присылают извинения с сочувствием к нашему горю, объясняя это тем, что «такое было время, а место захоронения, к сожалению, указать, не можем».

В июле 2002 г. моя племянница прислала из Екатеринбурга документы, выданные по запросу о судьбе моего отца… Я вновь окунулась в атмосферу чудовищной, жесткой несправедливости, страха и беззащитности перед бездушной машиной, для которой человеческая жизнь – ничто. Арестован 21 октября 1937 г., осуждён 21 ноября 1937 г., расстрелян 3 декабря 1937 г., постановление Особого совещания отменено с полной реабилитацией 27 декабря 1957 года. Письмо Федеральной службы контрразведки Российской Федерации с соболезнованиями родным – 14 июня 1994 года. Сколько таких «справок» разошлось по стране!

Все эти люди (я говорю о своих родных) были искренне преданы своей Родине, любили её и считали, что какие бы ни были трудности – это во имя будущего.

В скором времени мне исполнится 90 лет и, понимая, что жизнь идёт к закату, я решилась на этот рассказ. Я не написала о своей судьбе в трагическом тоне, я старалась показать вам, сколько добрых и порядочных людей встретила в жизни, и даже давала вам возможность улыбнуться там, где это было забавно.

Обо всём, что пережито нашим поколением, должны знать наши дети и внуки для того, чтобы никогда не было ничего подобного.

 

P.S.

Мои дорогие друзья-читатели!

Всё то, что здесь написано, ни в какой мере не является вымыслом. Это всё истинная правда, и если и есть здесь какие-то неточности, то это объясняется тем, что прошло больше 50 лет после всех событий, что-то я могла и забыть, в частности, фамилии некоторых людей.

Жизнь моя была действительно трудной, иногда как в страшной сказке, но, в конце концов, благополучно законченной.

Я очень хочу, чтобы все вы были счастливы, но помните, что в жизни бывает и плохое, и хорошее, как это было у меня. Но самое главное в любых ситуациях – это сохранить своё достоинство, чтобы потом не было стыдно за недостойно прожитую жизнь. Мир вам всем, дорогие мои!

 

2002 г.

 

 

И дружбы долг, и честь, и совесть

Велят мне в книгу занести

Одной судьбы особой повесть,

Что сердцу встала на пути…

 

Я не скажу, что в ней отрада,

Что память эта мне легка,

Но мне свое исполнить надо,

Чтоб вдаль глядеть наверняка.

В ней и великой нет заслуги -

Не тем помечена числом…

 

А речь идет о старом друге,

О лучшем сверстнике моем.

С кем мы пасли скотину в поле,

Палили в залесье костры,

С кем вместе в школе,

В комсомоле

И всюду были до поры.

 

И врозь по взрослым шли дорогам

С запасом дружбы юных дней.

И я – то знаю: он во многом

Был безупречней и сильней.

 

Я знаю, если б не случиться

Разлуке, горшей из разлук,

Я мог бы тем одним гордиться,

Что это был мой первый друг.

 

Но годы целые за мною,

Весь этот жизни лучший срок-

Та дружба числилась виною,

Что мне любой напомнить мог…

 

Легка ты, мудрость, на помине:

Лес рубят – щепки, мол, летят.

Но за удел такой доныне

Не предусмотрено наград.

 

А жаль!

Вот, собственно, и повесть,

И не мудрен ее сюжет…

 

Стояли наш и встречный поезд

В тайге на станции Тайшет.

 

Два знатных поезда, и каждый

Был полон судеб, срочных дел

И с независимостью важной

На окна встречного глядел.

 

Один туда, другой обратно.

Равны маршруты и права.

- «Москва- Владивосток»?-

Понятно.

- Так- так: «Владивосток – Москва»…

 

Я вышел в людный шум перронный,

В минутный вторгнулся поток

Газетой запастись районной,

Весенней клюквы взять кулек.

 

В толпе размять бока со смаком,

Весь этот обозреть мирок-

До окончаний с твердым знаком

В словах «Багажъ» и «Кипятокъ»…

 

Да, я люблю тебя душевно

И, сколько еду, все не сыт.

Тобой, дорожный, многодневный,

Простой и в меру быстрый быт;

 

Вагон и эти остановки

Всего бегущего в окне,

И даже самозаготовки

По среднерыночной цене…

 

Так, благодушествуя вволю,

Иду. Не скоро ли свисток?

Вдруг точно отзыв давней боли

Внутри во мне прошел, как ток…

 

Кого я в памяти обычной,

Среди иных потерь своих,

Как за чертою пограничной,

Держал,

он, вот он был,

в живых.

 

Я не ошибся, хоть и годы

И эта стеганка на нем.

Он!

И меня узнал он, с ходу

Ко мне работает плечом.

 

И чувство стыдное испуга,

Беды пришло еще на миг,

Но мы уже трясли друг друга

За плечи, за руки…

- Старик!

 

- Старик!

Взаимной давней клички

Пустое, в сущности, словцо

Явилось вдруг по той привычке,

А я смотрю ему в лицо:

 

Все тоже в нем, что прежде было,

Но седина, усталость глаз,

Зубов казенных блеск унылый-

Словцо то нынче в самый раз,

Ровесник – друг. А я-то что же?

Хоть не ступал за тот порог,

И я, конечно, не моложе,

Одно, что зубы уберег.

- Старик.

 

И нет нелепей муки:

Ему ли, мне ль свисток дадут,

И вот семнадцать лет разлуки

И этой встречи пять минут!

 

И вот они легли меж нами-

Леса, и горы, и моря,

И годы, годы с их мечтами,

Трудами,

войнами,

смертями –

Вся жизнь его,

Вся жизнь моя…

 

- Ну вот, и свиделись с тобою.

Ну, жив, здоров?

- Как видишь, жив.

Хоть непривычно без конвоя,

Но, так ли, сяк ли, пассажир

Заправский: с полкой и билетом…

- Домой?

- Да как сказать, где дом…

- Ах, да! Прости, что я об этом…

- Ну, что там, можно и о том.

Как раз, как в песенке не новой,

Под стать приходятся слова:

 

Жена найдет себе другого,

А мать…Но если и жива…

Так. Ты туда, а я обратно…

-Да, встреча: вышел, вдруг –

смотрю…

 

- И я смотрю: невероятно…

- Не куришь?

- Как еще курю!..

Стоим. И будто все вопросы.

И встреча как ни коротка,

Но что еще без папиросы

Могли бы делать до свистка?

 

 

Уже его мы оба ждали,

Когда донесся этот звук.

Нам разрешили

Наши дали

Друг друга выпустить из рук…

 

- Пора!

- Ну что же, до свиданья.

-Так ты, смотри – звони, пиши…-

Слова как будто в оправданье,

Что тяжесть некая с души.

 

И тут на росстани тайшетской,

Когда вагон уже потек,

Он, подбодрившись молодецки,

Вдруг взял мне вслед под козырек.

 

И этот жест полушутливый,

Из глаз ушедший через миг,

Тоской безмолвного порыва

Мне в сердце самое проник.

 

И все. И нету остановки.

И не сойти уже мне здесь,

Махнув на все командировки,

Чтоб в поезд к другу пересесть.

 

И от нелегкой этой были,

На встречной скорости двойной,

Мы в два конца свои спешили

Впритирку с ветром за стеной.

 

Бежал, размеченный столбами,

Как бы кружась в окне, простор.

И расстоянье между нами

Росло на запад и восток.

 

И каждый миг был новой вехой

Пути, что звал к местам иным…

А между тем я как бы ехал

И с ним, товарищем моим.

 

И подо мной опять гудела

В пути оставленная сталь.

И до обратного предела

Располагалась та же даль.

 

И от вокзала до вокзала

Я снова в грудь ее вбирал:

И тьму тайги, и плес Байкала,

И степь, и дымчатый Урал.

 

И к Волге-матушке с востока

Я приближался в должный срок

И, стоя с другом локоть в локоть,

Ее заранее стерег.

 

А через сутки с другом вместе,

Вцепившись намертво в окно,

Встречал столичные предместья

Как будто их давным-давно,

 

Как он, не видел. И с тревогой

В вокзальный тот вступал поток…

А между тем своей дорогой

Все дальше ехал на восток.

 

И разве диво то, что с другом

Не мог расстаться я вполне?

Он был недремлющим недугом,

Что столько лет горел во мне.

 

Он сердца был живою частью,

Бедой и болью потайной.

И годы были не во власти

Нас разделить своей стеной.

 

И, не кичась судьбой иною,

Я постигал его удел.

Я с другом был за той стеною.

И видел все. И хлеб тот ел.

 

В труде, в пути, в страде походной

Я неразлучен был с одной

И той же думой неисходной,-

Да, я с ним был, как он со мной.

 

Он всюду шел со мной по свету,

Всему причастен на земле.

По одному со мной билету,

Как равный гость, бывал в Кремле.

 

И те же радости и беды

Душой сыновней ведал он:

И всю войну,

И День Победы,

И будни нынешних времен.

Я знал: вседневно и всечасно

Его любовь была верна.

Винить в беде своей безгласной

Страну?

При чем же здесь страна!

 

Он жил ее мечтой высокой,

Он вместе с ней глядел вперед.

Винить в своей судьбе жестокой

Народ?

Какой же тут народ!..

 

И минул день в пути и вечер.

И ночь уже прошла в окне,

А боль и радость этой встречи,

Как жар, теснилася во мне.

 

Врываясь в даль, работал поезд,

И мне тогда еще в пути

Стучала в сердце эта повесть,

Что я не вправе обойти.

 

Нет, обойти ее – не дело

И не резон душе моей:

Мне правда партии велела

Всегда во всем быть верным ей.

 

С той правдой малого разлада

Не понесет моя строка.

И мне свое исполнить надо,

Чтоб в даль глядеть наверняка.

 

 

 

Нет, я не вижу в том заслуги,

Что задним годом и числом

Вы вспомнили о старом друге

И срифмовали песнь о нем.

Вы верили во все улики,

Твердя без устали о том,

Что он пристал к презренной клике,

Что он подлец, бандит, шпион,

Что в нем ошиблись Вы безмерно,

Что он не друг, он враг, он пес,

Поддакивали всем примерно –

Всей чепухе, что каждый нес.

Вы пишете – Вам было больно,

Что светлой дружбы лучший срок

Вам каждый, вольно иль невольно,

Во смертный грех поставить мог.

Так что же раньше Вы молчали,

И почему давным-давно

Вы слова правды не сказали

В защиту друга? Все равно

Я не поверю Вашей боли.

Да разве ж ведаете Вы,

Что это значит – быть в неволе

Без капли истинной вины?

Терять за годом год, как зубы,

Стареть и сердцем, и лицом,

Смыкать истерзанные губы,

Чтобы не зваться подлецом!

Природа внешне молодеет

Из года в год – закон весны,

А там, кто молод – вмиг стареет,

Там дни за годы зачтены.

И друг Ваш, сидя за решеткой,

Барахтался, как червь в земле,

А вы трещали как трещотки

И вырастали на хвале.

 

Вам жалко друга – стал он старым

Седым, усталым и больным,

Не стыдно–ль Вам, Твардовский, право,

И встретиться – то было с ним?

 Как Вы в глаза ему взглянули?

 Ведь Вы, известный всем поэт,

 Во имя славы обманули

 Величье дружбы долгих лет.

Скажите, другу в место ссылки

За множество разлуки лет,

Вы письмецо или посылку

Хоть раз отправили в Тайшет?

 Платок Ваш не смочили слезы

 Детей, страдавших от отцов?

 Нет, вы, певцы, в стихах и прозе

 Обожествляли подлецов.

Не доблесть это, не геройство

Сказать о том, что мир признал,

Использовав поэта свойство

И поместив стихи в журнал.

 Вот если б Вы за эти годы

 Нашли всего лишь пять минут,

 Чтоб крикнуть миру громко, гордо:

 «Мой друг невинен! Судьи лгут!»

Тогда б поверила я в правду

Признаний Ваших, длинных строк

И искренне была бы рада

Из Ваших чувств извлечь урок.

 Коль с правдой малого разлада

 Не обещает Вам строка,

 Писать о жизни правду надо,

 Чтоб вдаль глядеть наверняка.

 

IV – 1956 г.