Жестоко и неумолимо

31 января 1950 года поздно вечером ответственный секретарь редакции газеты «Красная звезда» полковник Борисов вызвал Евгения Каменецкого к себе в кабинет. Войдя, тот увидел две неподвижные фигуры. После небольшой паузы один из них отрывисто осведомился:

— Оружие есть?

— Оружие? — растерянно переспросил Каменецкий.

— Есть или нет?

— Нет.

— Мы из госбезопасности. Поехали!

Каменецкий посмотрел на Борисова. Тот подавленно молчал.

...Да, идут годы, минуют десятилетия, редеют ряды твоих близких, уходят твои друзья... И нет уже на свете тех, кто, кажется тебе, будто вчера созванивался с тобой по телефону, встречался в театральном антракте, сидел подле на каком-нибудь совещании, виделся во все сужавшемся приятельском кругу. И горько, что мало осталось фронтовых товарищей, кто делил с тобой каюту корабля, окоп морской пехоты или писал рядом с тобой в затемненном номере гостиницы и делил с другом блокадный паек, по бессмертному слову Ольги Берггольц, «с огнем и кровью пополам». Да и давно уже нет самой Ольги. Нет проведшей всю блокаду рядом с ней Веры Кетлинской. Нет Всеволода Вишневского. Ушли Александр Зонин и Александр Крон... И Юрий Герман. Да разве всех перечтешь?

И тем драгоценней те, кто еще здравствует. Можно набрать телефонный номер, услышать знакомый голос и порадоваться этому.

Одним из таких моих фронтовых друзей был и есть и, дай бог, долго будет — Евгений Ильич Каменецкий. Сегодня он один из старейших наших журналистов, а тогда, в первые дни войны, совсем еще молодой человек, хотя и с солидной, проверенной уже профессиональной подготовкой,— собственный корреспондент центральной военно-морской газеты «Красный флот» в Выборгском укрепленном районе Краснознаменного

Балтийского флота. Сам он припомнит потом, уже когда отгремит война, этот свой путь с начала Великой Отечественной...

На «Морском охотнике» он возвращался с Пуккио, небольшого островка в Выборгском заливе. На борту катера умирал краснофлотец. Он был тяжело ранен в ночном бою. И, вынув блокнот, Каменецкий быстро записывал еле слышные слова краснофлотца: «Мама живет в Рутчен... ков... ке... Скажи ей... честно, дорогая мама». Больше ничего не пришлось записать.

Это было 28 июля 1941 года. Этот эпизод лег в первую корреспонденцию Каменецкого с фронта.

9 мая 1945 года застало его севернее Берлина, на марше в войсках 2-го Белорусского фронта. «Между Выборгом и немецким городком Гранзее под Берлином,— писал он,— очевидно, не более двух тысяч километров. Но между этими двумя населенными пунктами для меня была дорога почти в четыре года. Между ними лежали Ленинград, Ростов-на-Дону, Азов, степи Дона и Кубани, Краснодар, Туапсе и Новороссийск, Владикавказ и Нарва, Тельшяй и Севастополь, Рокишкис и Палдиски... Флоты. Фронты. Страны».

В журналистике мой друг Евгений — фигура далеко не случайная. Еще в далеком январе 1930 года недавний юнкор, воспитанник Саблынской сельскохозяйственной школы-интерната, затем 6-го дома рабочих подростков в Славянске подписал, как ответственный редактор, одну из первых в Донбассе заводских многотиражек «Голос химика». Затем он редактор районной газеты, а после окончания курсов газетных работников — заместитель редактора вечерней городской газеты. Потом работает в центральных газетах «Водный транспорт», «Морской флот».

В первый же день Отечественной войны Каменецкий вместе с группой журналистов обращается в Наркомат обороны с просьбой отправить их на фронт. Просьба удовлетворена. Каменецкий назначается корреспондентом центральной военно-морской газеты «Красный флот».

В первые месяцы войны я был редактором многотиражной газеты линкора «Октябрьская революция». Внезапно, волею каких-то и по сей день неведомых мне обстоятельств, комиссар корабля вручил мне предписание, пришедшее из Москвы: «Немедленно убыть

в Таллин, в части морской пехоты, в качестве специального корреспондента газеты «Красный флот».

Приказ есть приказ, и, прощаясь с линкором, уже сходя с его трапа, я задерживаюсь чуть больше положенного, отдавая честь корабельному флагу. Отныне волею военной судьбы течение моей жизни стало совсем иное, нежели на корабле по заранее указанному корабельному расписанию и точно очерченному кругу обязанностей. А новое мое начальство — полковник Н. Токарев, ответственный редактор «Красного флота»,— по ту сторону Ладоги. Это почти что на другой планете.

Зона моей спецкоровской деятельности определена четко: Ленинград, Кронштадт, форты, части морской пехоты, обороняющие город на Неве.

Попутным катером иду из Кронштадта в Ленинград. Адрес Балтийского отделения «Красного флота» у меня в кармане кителя — дом неподалеку от Исаакиевского собора на Английском проспекте. Однако... Прихожу на Английский — дома нет. Развалины. Немцы разбомбили дом в один из недавних воздушных налетов на город.

Тут-то, у развалин, и произошло наше знакомство с Евгением Каменецким. Уж и не помню, при каких обстоятельствах оба мы одновременно очутились тут, на Английском проспекте,— может, ему надо было поискать черновики случайно не сгоревшей рукописи, может, еще по какой причине, но так или иначе мы быстро выяснили, кто есть кто, и он сообщил мне, что отделение редакции «Красного флота» переехало пока что в Адмиралтейство и одновременно в гостиницу «Астория» и мне, как и ему, надлежит идти немедля туда же, взять направление от военного коменданта, что мы вдвоем и проделали, не откладывая.

Каменецкий понравился, что называется, с первого взгляда. Красивый, стройный, не очень разговорчивый, с довольно горьким, но едким юмором и смелый, в чем я мог убедиться очень скоро. В сложных «переплетах», какие нас не миновали как военных корреспондентов с первых же дней знакомства, перешедшего вскоре в непоказную дружбу, он вел себя неизменно спокойно, хладнокровно. А главное — оказался верным товарищем.

И вот спустя сутки первая совместная командировка к военным морякам на сухопутье, обороняющим

город на его близких, очень близких подступах,— на «Ораниенбаумский пятачок», ставший легендарным, проще говоря, клочок нашей земли, которым упорно, ожесточенно и безуспешно стремились овладеть части 18-й армии фон Лееба...

Память снова и снова возвращает меня к далеким дням поздней осени сорок первого года, когда мой новый фронтовой друг и я с командировочными предписаниями «Красного флота» высаживаемся из пригородного поезда и следуем дальше на попутках в расположение бригады морской пехоты, обороняющей тот участок Ленинградского фронта.

Нам и в голову не приходит, что в Ленинград пути, которым мы прибыли сюда всего четыре дня назад, уже не будет: железную дорогу перерезали немецкие танки.

Месим грязь по болотам, ночуем вповалку в какой-то избе, потом утром снова месим грязь и наконец добираемся до расположения батальона морской пехоты. Передний край совсем рядом, ухают пушки, дробь пулеметных очередей, повизгивая, пролетают мины.

Под небольшим пригорком — человек в черной морской шинели, почему-то без знаков различия, заросший черной щетиной, к нему то и дело подбегают матросы в заляпанных грязью бушлатах, в тяжелых кирзовых сапогах.

— Товарищ писатель,— слышим мы,— ваше приказание выполнено.

— Товарищ писатель,— подбегает другой краснофлотец,— отделение Задорожного заняло оборону вы сотки, давайте боезапас...

Человек оборачивается, и я изумленно восклицаю:

— Зонин?

Да, это Александр Ильич Зонин. И если я вспоминаю его в этом очерке, читатель дальше поймет почему. С ним я знаком с начала двадцатых годов. Тогда он ходил в кожаной куртке с привинченным к ней орденом Красного Знамени. Был награжден этим орденом одним из первых. Девятнадцати лет был комиссаром полка, а в двадцать два стал редактором республиканской газеты «Туркестанская правда». Потом, в тяжелые ежовско-бериевские годы, след его затерялся, кажется, заболел тяжелой психической болезнью, исчез с общественного горизонта, и, возможно, это

спасло его. Я склонен думать, что болезнь была вызвана волной арестов: ведь таких, как он, по кошмарной логике тех лет, она не могла миновать.

Незадолго до войны Зонин неожиданно появился в Ленинграде, на который уже катилась лавина репрессий. Он писал роман о флоте. Борис Андреевич Лавренев, уже овеянный литературной славой, памятуя старую дружбу по Ташкенту, приютил и обогрел неприкаянного, неустроенного бывшего редактора «Туркестанской правды».

И вот вижу его снова. Знакомлю Каменецкого с Зониным. Мины, отвратно повизгивая, ложатся рядом. Зонин ведет нас по свежей траншее в ближайшую рощицу, тут пережидаем очередной минометный налет. Вчера убило миной командира, сегодня осколком — политрука. Убиты все до единого командиры взводов.

Писатель принял командование батальоном, иначе к вечеру он перестал бы вообще существовать. Звания у Зонина, как он успел сообщить, нет, началась война — и не успели переаттестовать. И вот теперь краснофлотцы сами аттестовали: «Товарищ писатель».

Ночуем на сеновале. С наслаждением обжигаемся кипятком. Жуем галеты.

Конский топот. Вскакиваем. У сарая спешивается, не слишком умело выпрастывая ногу из стремени, флотский генерал-артиллерист. Зонин отдает рапорт, тот машет ему рукой: не до парада. Ординарец, прискакавший следом, ставит на сено маленький чемоданчик. Зонин представляет нас с Каменецким, генерал невесело шутит, устало валясь на мокрое сено. Видно, как он устал, измучен, подавлен.

— Вот, ребята, по обстановке пересел на коня... Ешьте, пока есть,— говорит он.

Дела плохи. Отступление продолжается. Немцы в невероятной близости от Ленинграда.

...Засыпаем поздно, под уханье пушек — форты не дают спать немцам, прикрывают наши залегшие в обороне бригады морской пехоты.

Тусклый рассвет — генерала уже нет, снялся затемно со своим ординарцем, ночью приехал его комиссар — немцы прорвались на правом фланге бригады. И нам с Каменецким пора, как запланировано заранее, в другой сражающийся батальон.

Зонин провожает нас до проселка. На развилке застряла в непролазной глубокой грязи полуторка.

— Очевидно, я отсюда не вернусь,— говорит он мне и переходит на «ты», хотя мы всегда были с ним на «вы»: он из другого, старшего поколения.— Позаботься, пожалуйста, о моем сыне Сереже...

Тепло прощаюсь. Каменецкий молча обнимает его.

Пишу эти заметки и думаю: могла ли фантазия, самая изощренная, самая злобная, самая дичайшая, предположить, что их обоих пощадит фашистская пуля и они пройдут невредимыми сквозь бушующий пламень невиданной войны, до самого рейхстага, что оба будут награждены боевыми орденами... встретятся уже после войны вновь, но не в славной когорте защит-пиков Ленинграда, а в специальном, строгорежимном Степлаге. Евгений в лагере будет работать в шахте, а Зонин — по состоянию здоровья — на поверхности. Сегодня все это представляется кошмарным и мучительным сном. Кто мог подумать при той нашей встрече, что это все, все, все — ждет их там, впереди.

А тогда мы с Каменецким побывали еще в одном батальоне морской пехоты, собрали, увы, не слишком бодрящий материал для газеты и возвращались не на пригородной электричке, как ехали на передовую еще несколько дней назад, а морем.

Осень и голодную, страшную, казалось, немыслимую, невообразимо горестную блокадную зиму Евгений провел в поездках в передовые части осажденного города.

Кронштадт и форты петровских времен. Невская Дубравка и балтийские летчики, впервые бомбившие Берлин. Обледеневший номер в гостинице «Астория» и суровая ледовая «Дорога жизни» через Ладожское озеро, по которой мы тряслись в кузовах грузовиков, а то и шли не один километр пешком. Бесчисленные артобстрелы и воздушные налеты. Корреспондентский пункт «Красного флота» в Адмиралтействе, где мы хоть как-то отогревались.

Друзья, как испокон веку известно, познаются в беде. В той военной беде дружба наша окрепла с еще большей силой.

Когда первая блокадная зима миновала и в Ленинрад пришла желанная весна и казалось, уже самое страшнее осталось позади (хотя непрестанные артиллерийские налеты все время напоминали о том, что город по-прежнему в осаде и фашисты в неправдоподобной близости от него), тогда-то и пришел приказ из

Москвы, возвестивший о нашей разлуке: Каменецкого вызывали в редакцию «Красного флота».

Первого июня 1942 года он прилетел в Москву. Заместитель редактора полковник А. Дивавин, человек веселый, неизменно сопровождавший каждую фразу какой-нибудь шуткой-прибауткой, сейчас был предельно сдержан, озабочен, подчеркнуто лаконичен.

— Задержаться в Москве? Хоть на сутки? В другой раз. Собирайся на Азовскую флотилию, не откладывая ни на минуту. Разыщи на фронте нашего Мирошниченко, кстати, твоего друга. Есть данные, что его сильно царапнуло, и он молчит. Где сейчас — никому неведомо.

Так Каменецкий оказался на Дону.

Мирошниченко он нашел быстро, тот на самом деле был ранен, к счастью, неопасно.

Весь нелегкий путь, вспоминал потом Каменецкии. от верховья Дона до Кавказа, сквозь огонь и дым, они прошли вместе, не расставаясь. Спустя много-много лет Евгений с печалью напишет в очерке, опубликованном в книге «В редакцию не вернулся»: «...это краткое воспоминание о друге я пишу почти через четверть века после нашей последней встречи. Сейчас бы ему было за шестьдесят. Но в моем сердце он живет даже не таким, каким я оставил его на фронте — высоким, крепким, стройным, а тем молодым шахтером... с которым мы встретились на Вседонецком слете юнкоров. Тогда перед нами была впереди вся жизнь...»

И вот свиделись снова.

В Ейске они упросили командира авиачасти взять их в боевой полет. Поднялись на «эмбээрах» (морской ближний разведчик). Во тьме под ними лежали азовские города — Бердянск, Мариуполь, Таганрог... Вернулись благополучно, и Мирошниченко вышел из самолета радостный, возбужденный.

— Представляешь, каково мне было оказаться над Таганрогом и именно с грузом бомб? Ведь отсюда я ушел на войну. Здесь учился мой парень.

«В один из очень тяжких дней отступления мы оказались на хуторе, прижатом к побережью...— вспоминал потом Каменецкий.— Как назло, меня совсем «развезло», температура поднялась до сорока, и Мирошниченко настоял на том, чтобы тут переждать хотя бы до вечера, нашел где-то фельдшера. Я... уснул... Мирошниченко куда-то исчез. Явился он лишь поздней

ночью... в порванном кителе, посеревшем от пыли... На рассвете канонада в тылу подняла нас, и мы снова двинулись в путь. Все никак не выпадал удобный час, чтобы Иван мог рассказать о происшедшем, а на третий день мы оказались возле авиабазы, откуда мне представилась возможность вылететь в Москву для доклада редактору. Мирошниченко уединился, я старался его не отрывать. А когда он окончил, поступила команда «Дугласу» срочно вылететь, и я увез с собой пакет.

Приехав в редакцию, немедленно сдал его в отдел, а сам... ушел отсыпаться».

Каменецкий и не предполагал, какая судьба ждала срочно доставленный им в редакцию пакет. Привезенную в нем корреспонденцию прочли, немедленно показали начальнику Главного политического управления Военно-Морского Флота И. В. Рогову, и уже на следующий день, 28 августа 1942 года, большой очерк Ивана Мирошниченко «Бессмертный подвиг двадцати пяти краснофлотцев» появился одновременно в «Правде» и в «Красном флоте». Имя минера матроса Ивана Никулина, о котором рассказал Мирошниченко, стало широко известно в стране.

В нашей редакции тогда работал популярный писатель Леонид Соловьев. В предвоенные годы по праву широко известной стала его талантливая и остроумная повесть «Ходжа Насреддин в Бухаре». Соловьев прочитал корреспонденцию Мирошниченко, зажегся и засел за повесть о военном событии. Повесть так и называлась: «Иван Никулин, русский матрос». Она была закончена в кратчайшие сроки и немедленно опубликована. Вскоре вышел и одноименный фильм.

Каменецкий пишет с грустью: «...случилось так, что в то время не могли найти Никулина. Мирошниченко нелегко переживал это и хотел было сам отправиться на розыски, но его ждало новое боевое задание, с которого он не вернулся...»

Автор ставшей знаменитой корреспонденции погиб при штурме Новороссийска. С первым эшелоном бригады морской пехоты Мирошниченко высадился на западном побережье Цемесской бухты. И там в ожесточенном бою нашел свою смерть.

«Я не знаю,— признавался Каменецкий,— вспоминал ли в своем последнем бою старший лейтенант Иван Мирошниченко матроса Ивана Никулина. Но я знаю, что автор повторил подвиг своего героя».

Вернусь к Каменецкому и приведу его характеристику, подписанную нашим ответственным редактором генерал-майором П. И. Мусьяковым, когда этого потребовали нелегкие обстоятельства: Каменецкий Евгений Ильич являлся корреспондентом «Красного флота» на Краснознаменном Балтийском флоте, инструктором отдела партполитработы, а затем разъездным корреспондентом и постоянно находился в частях и на кораблях действующих флотов, а в Москву приезжал на короткое время для отчетов.

Далее в характеристике сказано, что в годы войны Каменецкий служил на Краснознаменном Балтийском флоте, на Азовской флотилии во время боевых операций на Дону и Северном Кавказе, а также в частях морской пехоты Черноморского флота, действовавших на Закавказском фронте, на Черноморском флоте и во 2-й гвардейской армии 4-го Украинского фронта, участвовавших в боях за освобождение Севастополя; на Краснознаменной Днепровской флотилии, принимавшей участие в составе 1-го Белорусского фронта в боях за Берлин. С июля 1941 года до конца войны материалы Е. Каменецкого о боевых действиях перечисленных флотов и фронтов печатались на страницах газеты «Красный флот».

За образцовое выполнение боевых заданий командования и проявленные при этом доблесть и мужество Е. Каменецкий был награжден тремя орденами Отечественной войны и степени, орденом «Красной Звезды», медалями «За оборону Ленинграда», «За оборону Кавказа», «За взятие Берлина», «За победу над Германией».

В 1947 году Е. Каменецкий был специальным корреспондентом «Красного флота» на Тихоокеанском флоте.

В 1947 году Главное политическое управление перевело Каменецкого на работу в редакцию «Красной звезды». Он быстро находит свое место в коллективе центральной военной газеты, на страницах которой часто печатаются его очерки, статьи, корреспонденции. Ну, а далее — тот нежданно-злополучный день, 31 января 1950 года: Лубянка, Бутырка, Лефортово...

Здесь хочу сделать маленькое отступление. Удары судьбы не обошли моего друга еще с его юношеских лет, с начала тридцатых годов. Тогда два его брата, Григорий и Матвей, стали жертвами репрессий. Позже

они были полностью реабилитированы, но, к несчастью, только уже посмертно. А самый старший брат Павел погиб на фронте.

Таков мартиролог этой семьи.

Допросы следовали непрерывно, с утра до поздней ночи. Следователь добивался признания.

— Раз уж вы попали к нам,— повторял он,— от нас вы никогда не выберетесь, запомните это. И главное — не забудьте о семье. Ваше признание спасет ее, запомните это крепко.

— В чем я должен признаться?

— В вашей антисоветской деятельности.

— Я никогда ничем таким не занимался, вы это тоже хорошо знаете, видимо, тень моих братьев не дает вам покоя, хотя и они, верю, ни в чем не были виноваты.

Прошли февраль и март. Внезапно дверь в камеру открылась, охранник сказал: «Каменецкий, с вещами на выход!»

Следователь объявил решение «особого совещания» при МГБ СССР: десять лет лишения свободы.

И отправили Каменецкого по этапу в Куйбышев, и пересыльную тюрьму. Потом были еще пересылки, наконец Степлаг. Здесь ему суждено было пробыть четыре года и девять месяцев. Работал под землей, ) шахте, с 6 утра и до 6 вечера, лагерный номер СЯ-440 трижды повторялся на его одежде.

Каким отчаянием была охвачена семья Каменецкого, его жена Мария Петровна, можно только представлять себе. Она была уверена, что ее Женя чист, что он вернется, и энергично начала борьбу за его освобождение.

Наивная, она и не подозревала, что такое сталинский террор и что такое «тройки», «особое совещание», выносившие приговоры.

Мария Петровна писала во все инстанции. И уж конечно же надеялась на председателя Комитета партийного контроля Шкирятова. Уж он-то обязательно разберется в деле, восстановит справедливость!.. И писала: «...изложить в хронологическом порядке всю его партийную деятельность я не в состоянии, мне это сейчас очень трудно, но я прошу Вас, Матвей Федорович, прибегнуть к его личному делу, в котором он все всегда подробно описывал... Со своего пути муж прислал мне письмо, в котором пишет, что

все свои силы отдавал на благо Родины и партии и что душа его перед Родиной и партией кристально чиста, что в создавшемся положении он верит, надеется на прояснение...»

Вот заключительные строки ее письма-крика:

«Я тоже верю, что Каменецкий никогда не кривил душой перед партией, перед Родиной. Поэтому я и набралась мужества просить Вас, дорогой Матвей Федорович, разобраться во всем этом. Это просьба не только моя, это просьба также моих детей, двух членов Ленинского комсомола, которым все происшедшее — тягчайший удар, так как они безгранично верили своему отцу.

В быту мой муж был честным человеком, детей воспитывал в духе советского патриотизма, любви к нашей Родине, к нашему дорогому товарищу Сталину.

Еще раз прошу Вас, Матвей Федорович, примите участие — разберитесь во всем этом».

Нет, не принял участия, не стал разбираться «дорогой Матвей Федорович» в этих письмах. А несчастная Мария Петровна продолжала писать другим руководителям партии и государства, просила, взывала к справедливости. И разве одна она не теряла наивной надежды!..

Проведя еще одну бессонную ночь — а сколько уже было позади! — она решилась написать Сталину. Письмо длинное, обстоятельное, дышащее горем и болью. И убежденностью.

Сейчас трудно даже цитировать то, что она писала,— ее рукою водила святая наивность. Все ее письма пересылались в «соответствующие инстанции», а она всякий раз получала лишь стереотипные ответы: «Установлено, что осужден правильно».

Мария Петровна сохранила все эти документы... С ужасом и тоской я читал-перечитывал их сейчас.

С тех ненавистных «степлаговских» лет чудом уцелела старенькая книжечка с тисненой надписью a переплете: «Для стихов». Книжечку передал Каменецкому один из заключенных — она была ему позарез нужна для записей, связанных с его работой — бурением. В уголке странички написано: «Марийке», вниз «1952». Это товарищ по лагерному бараку и забою в шахте, зная о переживаниях Марии Петровны, написал такие стихи — историю друга по судьбе:

Прядь серебра

Под виском задымилась,

Будто туманом

На юность легла.

Стала седою,

Но нет, не склонилась

Перед судьбой моя голова.

Пеплом давно

Отшумевших пожарищ

Скоро покроются пряди волос,

Помни одно,

Мой далекий товарищ,—

До конечной ступени

Я верность пронес.

...11 октября 1954 года Главная военная прокуратура сообщила Марии Петровне: «Постановлением Прокуратуры СССР, МВД СССР и Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР от 16 сентября 1954 года дело в отношении Каменецкого Евгения Ильича прекращено с освобождением Каменецкого из-под стражи».

Партийная комиссия Главного политического управления Министерства обороны СССР восстановила Евгения Ильича в партии без перерыва стажа. Приказом министра обороны он был восстановлен в кадрах Вооруженных Сил и назначен старшим корреспондентом газеты «Красный флот» на Краснознаменный Балтийский флот, затем занял такую же должность на Тихоокеанском флоте, а после слияния двух центральных газет был заместителем ответственного редактора газеты Камчатской военной флотилии «Тихоокеанская вахта».

...Вернувшись во Владивосток из похода в Индонезию в 1959 году, я с великой радостью увидел среди встречавших нас военных моряков на пирсе и моего друга Евгения Каменецкого. Он долго и плодотворно работал на Дальнем Востоке, а после ухода в запас — в журнале «Советская печать» — «Журналист». Много ездил, много писал, редактировал воспоминания военачальников, все эти годы — в самых разных формах — учил мастерству молодых журналистов. В сталинских застенках он не растерял человеческую доброту, участливость, которой теперь, увы, так не хватает идущим за нами поколениям... И преданность друзьям — живым и ушедшим.