ОСТАЛИСЬ НАВЕЧНО В ГАЙНАХ ¹

Родилась я 16 марта 1941 года в Саратовской области десятым младшим ребенком в благополучной семье. Потом началась Великая Отечественная война, и немцев выселили из Поволжья. Когда был издан Указ о выселении немцев из родных мест только потому, что они немцы, то, по рассказам мамы (Лихтенберг Амалии Ивановны), их объял неописуемый ужас. Стоял рев детей, скот ждал обихода, а я была грудным ребенком, требующим постоянного внимания. В хаосе мыслей, страхе за жизнь детей, мама нельзя было расслабляться, надо было успеть взять в дорогу только самое необходимое. И никто не думал, что это на долгие годы: расставание с мужем, похороны детей, унижения от своего собственного государства, запрет на возвращение в родные места.

Мужчин и женщин депортировали в разные районы, таким образом, разъединяли семьи. Если был Грудной ребенок, то всех детей оставляли матери, в противном случае, дети разлучались с родителями и передавались в семьи, где были малыши. За жизнь приемного ребенка женщины несли особую ответственность, им грозила даже тюрьма в случае гибели детей.

По рассказам мамы, на сборы было дано лишь 24 часа. С собой можно было взять столько, сколько могли нести в руках. Мужчин забрали в трудармию, и мой папа, Лихтенберг Александр Кондратьевич, прошел Ивдельлаг, затем — Ныроблаг, и в 1947 году переведен на положение спецпоселенца навечно без права на прежнее место жительства. Так он оказался в селе Гайны Пермской области.

Тяжелые условия в трудармии обрекали немцев на вымирание. Папа прошел лагеря, работал на лесоповалах Урала и Сибири, в результате получил туберкулез легких и прожил всего 44 года. А диагноз мамы я с ужасом прочитала в заключении о ее смерти. Вспоминаю свое бессилие, когда не могла помочь ей лекарствами, потому что их просто не было, и даже белый хлеб мы не могли тогда купить.

Маму с детьми, своими и приемными, депортировали в Сибирь. Зимой в страшнейшие легендарные сибирские морозы она работала на лесоповале наравне с мужчинами, не имея теплой одежды, а летом — на сельхозработах. Вещи, которые она взяла с собой, скоро закончились, так как она меняла их на продукты. Мои братья и сестры умирали от голода и болезней. Выселяли летом, как говорили, на незначительное время, а пришлось пережить в Сибири много зим. В республике на Волге почти все говорили только на немецком,

и теперь ей пришлось испытать очень много унижений, оскорблений, причины которых она не понимала из-за незнания русского языка.

В конце войны у нее забрали приемных детей, и их судьба нам неизвестна, из своих детей в живых осталась только я.

Жили мы очень тяжело. Мама не могла даже отдать меня учиться в школу. Помню, как мы с ней собирали на полях мороженую картошку, до сих пор помню вкус жмыха, который она приносила. Мама сама построила землянку, а помощником была у нее я, хотя мне было всего семь лет.

Радость пришла к нам, когда в 1949 году государство разрешило воссоединение семей, то есть жены могли приехать к мужьям. Мы с мамой отправились на Урал. Помню, как долго мы ехали, зимний холод пронизывал до костей, станции были переполнены людьми и составами, какой страх мы испытывали, пробираясь под вагонами, ведь в любую минуту поезд мог тронуться. Мы с мамой очень боялись потерять друг друга, и этот страх остался на всю жизнь. До сих пор меня иногда мучают кошмары, что я осталась одна в незнакомом месте.

Наконец мы добрались до станции Менделееве. Был жуткий мороз. Помню толпу людей, которых вызывали по фамилии к определенным грузовым машинам, отправлявшимся в разные северные районы. Каждый пытался залезть в машину вперед других, чтобы занять место ближе к кабине. В тот момент я не понимала споры и переживания отъезжающих. Причины их мы поняли, когда тронулись в путь. На плохой дороге машины сильно трясло, ледяной ветер пронизывал насквозь, от толчков на ухабах люди вылетали из машин, хотя крепко держались друг за друга, стоял страшный крик. Сейчас трудно представить, как можно ехать в открытой машине в наши январские морозы, да еще в той одежде, которая была на нас. Этот путь: Менделееве — Кудымкар — Гайны — был настоящим кошмаром. Но самые ужасные женские и детские крики я услышала, когда мы добрались до села Гайны, где нас ждали отцы и мужья наших мам. Вместо слез радости был крик боли и обиды. Дело в том, что после высылки мужчинам объявили, будто они никогда не вернутся в свои семьи. И многие, потеряв надежду увидеть когда-либо своих жен и детей, обзаводились новыми семьями. Ведь прошло уже четыре года после окончания войны.

Местные женщины, родившие детей от трудармейцев и считавшие себя их женами, оскорбляли приехавших: «Фрицы, фашисты!» Нам, детям, было трудно разобраться в этой сумятице. Мой отец ждал нас все эти годы и не завел новой семьи, но наша радость была недолгой, через месяц после нашего приезда он умер от болезней, полученных в ссылке.

После похорон папы началась для нас страшная жизнь. О папе я узнавала по рассказам мамы и отзывам соседей. Они говорили, что отец был очень добрым, умным, трудолюбивым и честным человеком, которого все уважали.

Мама, замечательная и добрая женщина, не побоялась снова взять двух сирот, которые стали моими сводными братом и сестрой. Их мать умерла, когда они добирались из Алтайского края на Урал к своему отцу. Теперь наша семья увеличилась — нас стало пять человек, а в 1951 году родилась еще сестренка Эльза, дочь мамы и отчима. Жили мы все очень дружно. Приемные дети звали мою маму мамой, а я их отца — папой.

Несмотря на то, что в те годы детям немцев доступ в вузы был ограничен, а в некоторые и запрещен, мы все получили высшее образование, благодаря тому, что родители научили нас трудолюбию и терпению.

Той зимой, когда мы приехали в Гайны, я, наконец, пошла в первый класс Гайнской средней школы, которую закончила в 1959 году. В этой же школе начала свою педагогическую деятельность. Затем, окончив Пермский педагогический институт, с мужем уехала в Лысьву, где живу и работаю учителем до сих пор.

Мама рассказывала, что в нашей родной деревне у них с отцом было неплохое хозяйство. Я хотела узнать, что имели мои родители до выселения, но на мой запрос пришел ответ, что в Саратовской области деревни Вольтер нет и никогда не было. Однако у меня есть документы с адресами этих мест. На память о моих родителях только и остались документы, свидетельствующие о том, что они были репрессированы, потом реабилитированы, да надгробная плита на их могиле, которую я установила со своими детьми в далеких Гайнах, где они так и остались навечно, как было указано в документах.

В памяти мама с постоянной печалью на лице, она часто плакала, тосковала по своей малой родине, мечтала побывать там, хоть краешком глаза повидать свой дом, хозяйство, ухоженный сад на берегу Волги. Судьба подарила моим родителям возможность встретиться перед смертью. Мне очень жаль, что они не дожили до реабилитации.

Сейчас я не переживаю, что моя национальность повлияет на судьбу моих детей и внуков, хотя раньше такие опасения были. Ведь даже мое немецкое имя — Ирма, люди заменили на русское — Ирина, и в городе меня знают как Ирину Александровну и удивляются, узнав настоящее имя. Моему сыну 30 лет, а дочери — 36, и я рада, что теперь они много знают об истории своей семьи и страны.