Автобиографическое повествование

В ОКБ-172 меня привезли из лагеря (через Бутырскую тюрьму) летом 1946 года. Нас, несколько человек, из которых помню только инженера И.М. Матыгулина, поместили сначала в камеру общей тюрьмы и принесли большую кастрюлю баланды. Надзиратель Струльков сказал, что к обеду мы опоздали и придется некоторое время обождать. На слова его не обратили внимания и налопались баланды «от пуза». И через полчаса-час пожалели об этом: нас повели в столовую и дали приличного супа.

В шарашке тюремщики называли заключенных по фамилиям, а золотопогонники-начальники отделов - по имени-отчеству, как и мы их. Когда Струльков, обращаясь к нам, сказал не то «пожалуйста», не то «извините» - нам всем показалось, что мы ослышались.

Я пробыл в ОКБ-172 до конца 1951 года, когда был «списан на корпус» (общая тюрьма) и не то 12, не то 14 июля 1952 года осужден вторично Ленгорсудом1.

Условия жизни в шарашке были хорошими: нас кормили вполне прилично (помню, я первое время передавал матери на волю хлеб). Питание было дифференцированное: четыре стола. По 4-му - выдавали, кажется, 50 граммов сахарного песка ежедневно, по 3-му - вроде бы 75 граммов. Других различий сейчас не помню. Кормили три раза в день, обед был из трех блюд. Денег на руки не выдавали, они ежемесячно начислялись на лицевой счет (150-200 рублей), так же, как и денежные премии (1-2 раза в год). Некоторые - и я в том числе - переводили эти деньги родным. В 1947 году переводы были на несколько месяцев прекращены и возобновлены лишь после денежной реформы,2

когда сумма на счету автоматически уменьшилась в 10 раз. На деньги с лицевого счета мы могли также покупать продукты с воли. Эти покупки делал тюремный надзиратель Лушков, а списанием денег с лицевых счетов и ведением ведомостей занимался один из заключенных. Потом выяснилось, что эти двое часть денег присваивали себе и делились с начальством. Был суд (закрытый). Сроки дали им и тюремной бухгалтерше, а начальника спецтюрьмы Дыченко и начальника общей тюрьмы Симоновича сняли с должности.

Раз в неделю нас водили в кино в административный корпус тюрьмы. Раз в 10 дней - в баню. Прогулок было две: после обеда и после ужина. Обеденный перерыв, включая прогулку, был, помнится, час. Ужин и вечерняя прогулка дольше - кажется, 2 часа. По воскресеньям была длинная прогулка после завтрака. Мы ходили по скверику возле тюремной больницы. В праздничные дни нас никуда не выпускали из жилого корпуса (арестантская острота: «в праздничные дни классовая ненависть обостряется»).

Имевшие родственников в Ленинграде могли получать передачи и раз в месяц свидание, иногородние получали посыпки. Переписки не было. Свидание проходило в здании административного корпуса и длилось час. Лишение свидания было одной из мер взыскания. Другой мерой было водворение в карцер, и «высшей мерой» - «списание на корпус», откуда по этапу отправляли в лагеря.

Постовые всегда стояли на лестничных площадках жилого и рабочего корпусов ОКБ, надзиратели сопровождали нас при переходах по двору и дежурили возле сквера во время прогулок. Одно время в рабочем корпусе было запрещено переходить из комнаты в комнату всем, кроме руководителей групп и лиц, снабженных специальными пропусками. Работа, понятно, застопорилась, и запрет отменили, хотя и не сразу. Рабочий день был 10-часовой. В технической библиотеке были как советские, так и иностранные журналы, хотя, помнится, в небольшом количестве. Научные и технические книги можно было заказывать по межбиблиотечному абонементу. Была и небольшая художественная библиотека.

Ощущение, что находишься под увеличительным стеклом, усугублялось невозможностью сколько-нибудь уединиться. Примерно 200 человек кроме прогулки в маленьком скверике вынуждены были находиться в небольших комнатах жилого корпуса, либо в комнатах рабочего корпуса, все время на виду друг у друга. В лагерной зоне, где были тысячи людей, я не чувствовал «увеличительного стекла». Поэтому высланный в лагерь, где условия (барак, вместо постели - нары с матрацем без белья, вместо приличной штатской одежды - арестантские бушла-

ты и все остальное) и еда были неизмеримо хуже, к тому же ее было много меньше, я ни разу не пожалел о шарашке.

В шарашке мы занимались, главным образом, проектированием артиллерийских систем (механизмы наведения, приводы). Я работал в расчетной группе. Кроме того была артиллерийская группа (ею руководил Александр Саломе). Из числа работавших там помню немного инженера Слободчикова и инженера Алавердянца. Были еще: группа металлоконструкций, группа механизмов, электротехническая группа, группа технологов. При ОКБ была небольшая мастерская и лаборатория.

Начальником ОКБ и начальниками отделов были, естественно, «оперативно-технические работники» подполковник и майоры МГБ. Кроме них над нами было еще начальство и надзор со стороны спецтюрьмы, в которой была и оперчасть, где на меня завели второе дело. Тюремному начальству, конечно, не было никакого дела до работы. Однажды к нам пришли и ходили по рабочим залам какие-то важные чины из городского тюремного управления в сопровождении начальства шарашки. Конструкторы, слышавшие их разговор, рассказывали, что «высокие гости» возмущались противовесами на кульманах: «это же оружие!» Но так как без противовесов линейки все время сваливались бы вниз, и на вертикальных кульманах было бы невозможно работать, начальству шарашки, видимо, удалось отстоять противовесы: их все же не сняли.

Состав людей в КБ сильно менялся. Привозили и случайных людей. Помню радиотехника, привезенного из-под Читы, который работал копировщиком. По-моему, это было не столько по обычной советской безалаберности, сколько из-за падения значения 4-го Спецотдела МВД^ в ведении которого находилось ОКБ-172. Вначале им руководил, кажется, сам Берия, и тогда, как только арестованные попадали на шарашку, их высланные семьи возвращали в Ленинград. Так было - я слышал - с семьей Алавердянца1. Во время войны на заводе в Северодвинске инженеры из шарашки пользовались большей свободой передвижения, чем «вольные» - это я видел сам, тогда еще «вольный». В их руках находилось в значительной степени техническое руководство завода. Также, мне рассказывали, было и в Перми.

Около 1950 года внутри КБ, где я был, образовалась группа института Гипрониислюда или Гипроцемент (мы называли ее «Рога и копыта»), вообще не имевшая отношения к артиллерии.

Незадолго до того, как меня привезли в ОКБ-172, там

в тюремной больнице скончался физик В.Р. Бурсиан. При мне на шарашке работали чл.-корр. АН СССР Н.С. Котляков, проф. И.В. Токов, проф. A.M. Журавский, проф. Р.А. Сапожников (автор вышедшей тремя изданиями «Теоретической фотометрии», впоследствии зав. кафедрой в Ленинградском механическом институте), В.Л. Бродский (бывший главный строитель «красы и гордости Балтфлота» крейсера «Киров»), В.П. Парфенов и многие другие крупные инженеры и ученые.

Был у нас Карп Сергеевич Юрченко, изобретатель-оружейник. Полуграмотный человек, он имел отличную смекалку и хорошие руки. Помню, как он на моих глазах изобрел шариковую гайку, расчет которой я позднее обнаружил не то в английском, не то в американском журнале. На воле у него было конструкторское бюро на московском заводе не то «Калибр», не то «Фрезер», куда даже директор завода не мог заходить. Создано оно было для него по личному указанию Сталина. Он там сконструировал и сделал опытный образец сверхскорострельного авиационного пулемета калибра 7,62 мм. Пулемет, однако, в серию не пустили: броня самолетов усилилась и потребовался больший калибр. Расстроенный этим, Юрченко, находясь в отпуске на Украине, по наущению своего односельчанина, с которым вместе выпивал, написал письмо американцам с предложением передать им свой пулемет (ведь союзники!). Односельчанин тотчас на него и донес . Телеграмму - приказ об аресте подписал Берия. Следствие по делу вел Шварцман, о котором я читал в одной из статей А.Ваксберга как об одном из «бериевских псов»1. Разумеется, Юрченко сам считал себя грамотным: умел чертить. Рассказывал, что знаменитый Дегтярев2 делать чертежи не умел.

Начальниками шарашки при мне были последовательно майор Насакин, подполковник Балашов (при нем был введен и отменен запрет на передвижение внутри рабочего корпуса), подполковник Беспалов (он предупредил меня о возможной второй судимости, которую сам же и организовал, классической фразой: «если на вас напишут достаточно много, то уже неважно, правда это или неправда»). Из других офицеров («оперативно-технических работников») помню С.Ф. Пивоварова, Самарского, Федорова, Провалова.

Майор Самарский был самым бдительным и осторожным из всех начальников отделов. На шарашку присылали для заключения «предложения» лагерных изобретателей. Писали их не толковые и знающие, а те, кто попройдошистей, и предложения бывали потрясающе абсурдные. Скажем, автор брался сделать атомную бомбу, если в его распоряжение дадут Московский или Ленинградский университет. Одно такое предложение попало к нам со штампами канцелярий Булганина и Устинова1. Инженер, которому поручили его рассмотреть, долго к нему не притрагивался. Но из Москвы пришло гневное напоминание. Собрали технический совет. Инженер доложил, что предложение элементарно неграмотно. Самарский сказал: «Мы не можем писать так о предложении, побывавшем в таких высоких инстанциях. Мы напишем, что не можем дать заключения по существу, так как оно не по профилю нашего бюро». Так и сделали.

А потом, в «эпоху реабилитанса», тот же Самарский страшно обрадовался, когда бывший зек Л.К. Орлович поздоровался с ним на улице. Расспрашивал про знакомых заключенных, радовался за возвратившихся.

Работая в отделе майора Пивоварова, я долго получал четвертый стол, в последнюю очередь получал одежду - словом, был явно дискриминирован. Но потом, когда я уже на воле хлопотал о снятии первой судимости, он прислал мне совершенно ослепительную характеристику с дружественным письмом. Однако вдова Е.А. Беркалова2 рассказывала мне, как Пивоваров обхаживал их при жизни мужа - и немедленно прекратил знакомство, как только генерал скончался в кремлевской больнице.

4-й Спецотдел был, по-видимому, расформирован после смерти Сталина, и многие из работников ОКБ-172 были переведены в лагерь «Металлострой», на территории которого было создано нечто вроде шарашки Гипрониислюды и Гипроцемента. Начальство обратилось к зекам, чтобы сообщили фамилии известных им специалистов-заключенных, и мои товарищи вызвали меня из Сибири. Это было в 1954 году, а в 1955 я был реабилитирован по второму делу и выпущен из лагеря.