В конце 1942 г. меня призвали в Красную армию. Наша группа из 73-х человек была направлена в 38-ю запасную стрелковую бригаду Приволжского военного округа, которая в то время дислоцировалась на станции Селикса Пензенской области. Я попал в 35-ю отдельную запасную саперную роту, которая позже была переформирована в отдельный саперный полк.

В июле 1943 г. нас направили под Кременчуг. Служил я в штабе полка, и непосредственно в боевых действиях участвовать мне не пришлось. Но наш полк участвовал в освобождении Киева в ноябре 1943 г. После освобождения Киева полк занимался разминированием объектов с конца 1943 г. по февраль 1944 г.

В конце февраля 1944 г. меня вызвал начальник штаба и сказал, что все калмыки с фронтов отзываются на Урал, где создается национальная кавалерийская дивизия и мы, калмыки, туда должны ехать. Как мне было ни странно, в части, где я служил, набралось 8-9 калмыков, Нас чуть ли не под конвоем из Киева поездом привезли в Кунгур, где разместили в Белой церкви. Сюда привезли калмыков со всех фронтов и запасных частей, сформировали два батальона и отвезли на станцию Половинка.

Это было 12 марта. Разгрузили нас, построили колонной по 8 человек и мы, все в военной форме, пошли пешком по лежневой дороге километров 25-28. Нас сопровождал конвой впереди, в конце строя и с двух сторон. Когда мы приблизились к створу, так назывался центр ГЭС, то услышали немецкую речь, оказалось, до нас сюда привезли немцев, которые строили бараки. Нас распределили в бараки по взводам, отделениям. В бараках стояли нары, железные печки, которые топили дневальные, т. к. в марте на Урале еще зима. Уже на второй день после прибытия мы пошли на работу в каменный карьер. Киркой, лопатой, ломом добывали в горах камень для плотины строящейся ГЭС.

На обед мы не ходили. Еду привозили в термосах и мы, стоя на льду, ели, и снова приступали к работе. В бараки мы возвращались строем.

Я приехал в Широклаг в числе первых. С фронта ребята приезжали, в основном, здоровые, но очень скоро, дней через 6-7, теряли свои силы из-за неустроенного быта, скверного, никудышнего питания, а главное — тяжелого труда. Все это изматывало, изнуряло людей, и они, по дороге на работу и с работы часто падали.

В такой тяжелой обстановке однажды мои сосед по нарам Сангаджи Бад-маевич Горяев к сожалению скончавшийся в конце 1994г., предложил: "Чем здесь вот так погибать, лучше отправиться обратно на фронт. Если хочешь, давай убежим вместе". Он был старше меня на 8-9 лет, фронтовик, разведчик, решительный человек. Мы тогда еще не знали, что Калмыцкая АССР ликвидирована. 23 марта, т. е. через 11 дней после приезда в Широковский лагерь, после отбоя — в 10 час. вечера мы вышли из барака и пошли на станцию Половинка, чтобы уехать на фронт. Нас задержали на этой станции. Мы сказали, что мы — калмыки, едем из Кизела в Кунгур на сборный пункт.

В составе патруля был фронтовик, который поверил нам, дал денег и сказал: "Покушайте и езжайте". Мы взяли деньги, поблагодарили его и пошли на товарный поезд садиться.

Когда мы ждали поезд, к нам подошел конвой. К этому времени уже было разослано сообщение о нашем побеге с описанием примет. К нам подошли и спросили: "Вы из Широклага, калмыки Эдняшев и Горяев?". Мы ответили утвердительно. Нас под конвоем сопроводили обратно в Широкстрой и трое суток держали в следственном изоляторе. Мы ничего не скрывали, говорили, что хотим на фронт, не согласны с тем, что нас сняли с фронта и привезли сюда. Три месяца шло следствие. Такое длительное разбирательство было связано с тем, что нас обвиняли в самовольном оставлении места работы, определенного Указом Президиума Верховного Совета.

Когда же народный суд начал разбираться, то установил, что мы — лица военные, принявшие в свое время присягу, не демобилизованные, не можем быть осуждены народным судом. И суд вынес определение о том, что нам должно быть вынесено обвинение по статье 193-7, пункт "Г" и судить должен нас не народный суд, а военный трибунал. Судил нас военный трибунал войск НКВД по Молотовской области 24 мая 1944 г. за дезертирство.

Статья 193-7 определяла лишение свободы на срок не менее 10 лет или расстрел. Но, как было сказано в приговоре, необходимости применять расстрел не было. Было бы "смешно", мы бежим на фронт, а нас за это расстреливают. А сейчас я думаю, что для острастки могли приговорить к расстрелу. Суд приговорил к лишению свободы с отбыванием в исправительно-трудовом лагере сроком на 8 лет каждого без поражения в правах и без конфискации имущества за отсутствием такового у осужденных.

В приговоре сказано и о необходимости ходатайства перед Президиумом Верховного Совета Союза ССР о лишении Горяева награды — медали "За боевые заслуги".

После суда мы попали на лесозаготовки в рабочую колонию заключенных № 501, второе лесное отделение. Эта колония располагалась там же, где и Широклаг, только теперь нас поместили за колючую проволоку — в тюрьму. Проработав 2-3 месяца на лесозаготовках, мы дошли до истощения. Питание было скудное, хотя немного лучше, чем в Широклаге. В колонии нам выдали лагерное обмундирование: ватники, фуфайки, ватные чулки, шапки-ушанки, а военное обмундирование забрали.

Лесоповал, лесозаготовки — очень тяжелый труд. В истощенном состоянии я попал в лазарет на отдых. Мне тогда было 18-19 лет. Там, благодаря двухнедельному отдыху, состояния мое улучшилось. Меня приметил один заключенный, татарин по национальности. Он работал бухгалтером лазарета для заключенных и пригласил меня на работу в бухгалтерию лазарета. Здесь, конечно, было легче.

Я пробыл в Широклаге и в заключении до 19 сентября 1945 г., т. е. полтора года, и был амнистирован в честь Победы в Великой Отечественной войне. Та статья, по которой нас судили, Указом Президиума Верховного Совета СССР была аннулирована, и мы освободились.

Казалось бы, если попал под амнистию, то можно ехать к семье. К тому времени мне стало известно, что мои отец, мать, меньшие братья живут в Красноярском крае, Хакасской автономной области. Но, освободив из заключения, администрация Широклага не отпускала меня, мотивируя тем, что Калмыцкая автономная республика ликвидирована и поэтому у меня нет вида на место жительства. Областной прокурор был на стороне администра-

ции.

Я вынужден был просить своих родителей, чтобы они телеграммой сообщили мне о тяжелом состоянии здоровья отца. Я получил от них такую телеграмму, попросил отпуск и уехал. Больше, конечно, в Широклаг я не возвращался, и меня никто не искал.

Я приехал в Красноярский край, Хакасскую автономную область, Ширин-ский район, на рудник Балахчин. Дома были отец и два младших брата, мама уже умерла.

На руднике я проработал год, потом по состоянию здоровья выехал в районный центр, где устроился на работу в потребкооперацию и работал до 1957г. После восстановления Калмыцкой автономной области выехал с семьей из Сибири в Лиманский район Астраханской области на прежнее место жительства. О пребывании в Широклаге раньше никому не рассказывал. Только года три, как стал рассказывать.

В 1993 г. я был реабилитирован. После смерти Сталина вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о том, что лиц, осужденных по статье 193-7 пункт "Г" считать не судимыми. Эта реабилитация дала только моральное удовлетворение. Я никогда не скрывал, что был судим, об этом писал в автобиографии, когда это требовалось, даже в партийной биографии. Я был членом партии и сейчас считаю себя коммунистом. Партийный билет и партийную карточку храню у себя.