ЗОЛОТАЯ КОЛЫМА

Рожденные в года глухие

Пути не помнят своего.

Мы - дети страшных лет России,

Забыть не в силах ничего.

А Блок

Истории трусливые пустоты

рождают в наших детях пустоту.

Е.Евтушенко

У многих, наверное, кто прочитает эти воспоминания, возникнет вопрос, зачем автор вызвал мрачные тени прошлого, что он хотел сказать людям?

Я старался избегать навязывания своей точки зрения, старался, но не всегда это удавалось. В основном я излагал факты и события, лично мною виденные и пережитые, они сами говорят за себя, а моя личная судьба - это судьба миллионов, поэтому и она имеет общественный интерес.

Тридцатые годы навсегда останутся в памяти людей двуликим Янусом; один лик открыт всем, о нем написаны тысячи книг, поставлены бесчисленные кинокартины, он прославлен в музыке. Это энтузиазм первых пятилеток, великие стройки, Магнитогорск, Комсомольск-на-Амуре, авиационные рекорды, Чкалов, челюскинцы и т. д. Огромные изменения в нашей экономике, индустриализация, коллективизация... И второе лицо Януса - события 1937 года. Почему, как в бездну, провалились целые слои советского общества, откуда взялись лагеря, что происходило там, за этой страшной чертой?

Царская Россия считалась тюрьмой народов, в литературе неоднократно называлась цифра заключенных - 200 тысяч, включая уголовных и ссыльных. Под этой цифрой скрываются вопиющее социальное неравенство и нищета крестьянства центральных губерний, культурная отсталость и национальное угнетение окраин, произвол полицейского и административного аппарата. Меньшинство террористически управляло большинством, и для этого нужно было держать в тюрьмах и ссылках 200 тысяч человек. Как известно, Октябрьская революция перевернула социальную пирамиду вверх дном - кто был ничем, тот стал всем.

Ленин в работе "Государство и революция" писал, что после революции подавление контрреволюционного меньшинства не будет трудным делом и не потребует доже специального аппарата. Каков же был масштаб репрессий в тридцатые годы? В Бутырской тюрьме в 1937 г. я сидел вместе с начальником

снабжения ГУЛАГа (фамилию забыл), он мне назвал такие данные: БАМлаг - 500 тыс., Москанал - 400 тыс., Севвостлаг (Колыма) - 150 тыс., а дальше шли Карагандинские, Мариинские, Ухта-Печерские, Дальлаг и т. д. Всего было около двух миллионов заключенных, т. е. в десять раз больше, чем в царской России. А потом стало еще больше, т. к. летом 1937 г. колесо репрессий только раскручивалось.

Как же можно с точки зрения классовой борьбы объяснить такое число заключенных, где взять столько классовых врагов? Ленин все время говорил о тысячах помещиков, откуда же взялись миллионы? Ведь была еще и эмиграция. А если говорить о кулаках, то к 1937 г. их в лагерях было относительно немного, т. к. они в массе своей жили на положении ссыльных, а не заключенных.

Ни один разумный человек не может объяснить это явление сталинской теорией роста сопротивления классовых врагов по мере построения социализма. Лагеря были набиты не бывшими дворянами, помещиками и капиталистами, а совсем другими людьми.

Тысяча девятьсот тридцать седьмой год - это символ, кульминационный пункт начавшегося гораздо ранее процесса изменения нашего общественного строя и перехода его к режиму личной диктатуры. Если ленинская партия была союзом единомышленников, то сталинская партия - аппаратом для осуществления воли вождя. Ему нужно было заменить весь партийный, советский, военный и хозяйственный аппарат другими людьми. Причем, те, кто привык думать, спорить, высказывать свои мысли на съездах партии, отстаивать свою точку зрения, не только устранялись от дел, а просто подлежали уничтожению. Как это происходило в лагере, я постарался описать, а миллионные массы запугивались так, что целые поколения словно в рот воды набрали. А пресса и литература лгали - возносили, восхваляли вождя, фальсифицировали историю, и народ верил...

Верил, что Сталин - первый и любимый ученик Ленина, что индустриализация страны - это только его заслуга, верил, что Сталин разбил Деникина, подавил кронштадский мятеж, защитил Царицын и т. д.

Говорят, что ложь, повторенная тысячу раз, становится правдой.

Ленин на смертном одре требовал снятия Сталина с должности генсека, а нам показывали фильм "Клятва", где он с первого дня заменил Ленина, подделанные фотографии показывали, как он посещал Ленина в Горках и т. д.

Вот второе лицо Януса.

Одно лицо Януса полировали, чистили до медного сияния тысячи писателей, поэтов, художников, кинорежиссеров и журналистов, другое было, как статуя Изиды, скрыто под покровом глубокой тайны.

Люди, которые делали и отстаивали революцию, были уничтожены и преданы забвению. Даже семьи их были репрессированы, дети отняты от матерей и воспитывались в интернатах часто под чужими фамилиями.

При Хрущеве это покрывало только частично приоткрыли, "лагерная" литература была очень бедна, - это Алдан-Семенов со своим "Барельефом на скале", Дьяков - "Пережитое" и Горбатов - "Годы и войны", немногочисленные статьи в газетах и журналах.

В своей рукописи я меньше всего ставил себе целью заниматься публицистикой и обобщениями, пусть это сделают читатели.

Я хочу только сказать, зачем нужно снять покрывало и обнажить второе лицо Януса. Нельзя вычеркнуть из жизни народа целую эпоху и держать ее в тайне.

Когда вышла повесть А. Солженицына "Один день Ивана Денисовича", я был в восторге. Меня покорил метод писателя - это нанизывание фактов и фактиков, из которых со страшной обнаженностью встает картина превращения человека в животное. Конечно, мы были в разных лагерях и в разное время, он - после войны, а я в руках Н. И. Ежова, так сказать - на самой свадьбе. А это разные эпохи и разная степень ужаса. Другого написанного Солженицыным, я не читал, но много слышал о нем по радио и должен сказать, что категорически отрицаю его концепцию, по которой вся история Советской власти - это насилие, лагеря, террор и подавление воли народа.

Характерно, что, перечисляя всех колымских лагерных палачей, он называет Павлова и Гаранина, а о Берзине не упоминает. Где директор Болшевской коммуны Погребинский, застрелившийся, когда Ежов расформировал коммуны, состоявшие из преступников? Тоже не укладывается в схему, что вся наша история это цепь сплошного террора и убийств. Нужно писать правду, был Гаранин, но был и Берзин.

Несмотря на пережитое, я глубоко убежден, что все элементы диктатуры, насилие во всех его видах, физическое и духовное, по мере развития социалистического общества будут отмирать.

Ленин признавал диктатуру опролетариата для определенного периода, а потом предлагал отмирание этой диктатуры, отмирание государства со всеми его атрибутами.

Для меня все, что было, и то, что есть частично и сейчас - это не социализм, а извращение социализма. Я считаю, что наш народ созрел сейчас для демократических преобразований, и моя рукопись написана для того, чтоб люди знали, какова на вкус диктатура, что она значит для простого человека.

Мне кажется, что такие книги нужно издавать у нас, а не замалчивать и скрывать целую эпоху.

Тысячу раз прав Евтушенко, сказавший слова, взятые эпиграфом этого предисловия.

Алексей ЯРОЦКИЙ

1965-1976 гг.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ

Тут ни убавить, ни прибавить

Так это было на земле

А. Твардовский

Самыми счастливыми в моей жизни были пять лет, прожитые в Москве после окончания института. Судьба столкнула тогда меня с прекрасными людьми, были интересная работа, счастливый брак, я преподавал в Московском институте инженеров транспорта, сотрудничал в Научно-исследовательском институте эксплуатации железнодорожного транспорта и писал диссертацию. Жизнь была наполнена до краев, не хватало времени, и сейчас, с вершины прожитого, я убеждаюсь, что это была настоящая жизнь. Личное счастье было настолько большим, что иногда казалось нереальным, казалось, что-то его разрушит, словно жило во мне предчувствие несчастья. Мы с женой любили друг друга, и крепкой оказалась эта любовь, не сломили ее ни тюрьма, ни ссылка, ни десятилетняя разлука, ни даже сама старость и близость смерти, стоящей сейчас у порога.

Для того чтобы понять все последующее, как и за что меня арестовали, нужно сначала описать ту эпоху, взаимоотношения между людьми, которые тогда существовали.

В 1935 году я работал в Центральном управлении вагонного хозяйства НКПС начальником сектора оперативного учета и планирования. Индустриализация и создание тяжелой металлургии требовали огромных материальных ресурсов и в первую очередь - металла. В царской России железнодорожный транспорт потреблял около 40% черных металлов, производимых в стране, а в эпоху первых пятилеток металла ему не хватало, он сидел на голодном пайке, что стало основой серьезных трудностей.

К середине 30-х годов грузооборот железных дорог превышал дореволюционный в 3-4 раза, а основные средства были лишь ненамного больше, чем в 1913 г. Транспорт работал с перегрузкой. В годы, когда наркомом путей сообщения был Я. Э. Рудзутак¹, из этого положения пытались выйти путем рационализации, ввели так называемую обезличенную езду на паровозах, японский метод ремонта и т. д., но успеха эти новшества не имели, а в ряде случаев принесли даже вред.

При наркоме А. А. Андрееве транспорт стал сдерживать развитие всего народного хозяйства и на него бросили, как тогда говорили, любимца Сталина - Лазаря Моисеевича Кагановича², чтобы вывести из прорыва, поднять, закрепить и т. д.

В те времена происходили такие телефонные разговоры с начальниками дорог:

На Макеевском заводе на два дня кокса и руды. Если завод остановится, вы будете расстреляны как вредитель.

Наше учреждение на Ново-Басманной улице напоминало штаб во время большого сражения. Всю ночь бессонно светились окна, и если я попадал домой в 12 или в 1 час ночи, то считал вечер спокойным. Транспорт работал с огромным напряжением, из создавшегося положения нужно было найти выход.

Весной 1935 г. группа научных сотрудников Института эксплуатации железнодорожного транспорта написала в газету "Правда" статью, содержавшую оценку состояния железнодорожного транспорта и перспективы его развития. В качестве программного положения высказывалась мысль о том, что наш железнодорожный транспорт работает "на пределе своих возможностей" и имеет на один километр пути большую грузонапряженность, чем на железных дорогах США. Авторы видели выход в комплексной реконструкции всех элементов железнодорожного хозяйства, что требовало многомиллиардных вложений и огромных материальных ресурсов. "Правда" статью не напечатала, но переслала ее Кагановичу, требовались санкция и мнение наркома. Каганович собрал расширенную коллегию наркомата, где предложил выступить ученым, подписавшим статью в "Правду" (Нойштадт, Васильев, Кудреватый и др.). Чтобы придать непринужденный характер заседанию, велел подать чай. Авторы статьи стали говорить в духе своего основного положения о необходимости реконструкции. Потом Каганович попросил высказаться своим замам и членам коллегии. Более хитрые выкручивались по принципу "с одной стороны - с другой стороны", другие же полностью поддержали ученых. Резюме в речи Кагановича было уничтожающим. Его основной тезис - не реконструкция, а энтузиазм масс и стахановское движение. Обращаясь к директору института, он гремел:

Ну, эти старики, буржуазные ученые, чего от них ждать? А ты, советский теленок, от какой матки молока насосался?

В результате появился грозный приказ: всех старых профессоров (Кудреватого, Васильева и др.) отослать на пенсию, а более молодых, перевести на дороги, на низовую работу. Было это в начале 1935 г., а осенью все эти лица были

арестованы. Началась эпоха борьбы с "предельщиками." Те, кто поднял вопрос о реконструкции транспорта, были объявлены Кагановичем "штабом борьбы со стахановским движением". В газетах развернулась политическая компания, Каганович сделал об этом доклад в ЦК партии. Короче говоря - нужны были враги и их нашли. Задуман был процесс типа "промпартии", но без связи с заграницей. Схема была такова: научные работники института - это идейные руководители, работники министерства - исполнители их подрывных идей, а на периферийных дорогах - пособники саботажа и вредительства.

Почему именно я попал в среднее звено этой схемы - до сих пор не знаю. Кто составил список "пределыциков" - тоже не знаю. Было нас человек девять-десять: Бреус, Хорол. Беккер, Каганов, Кропп, Липский, Байвель, Райцелис, Яроцкий. Я долгое время работал с Бреусом и Хоролом, а остальных почти не знал, все это были молодые специалисты, проработавшие пять-шесть лет после окончания вузов и в основном связанные с научно-исследовательским институтом. Несомненно, многие из них могли бы стать крупными работниками и оставить след в науке и железнодорожном деле, если бы не угодили в "предельщики."

В начале ноября в час ночи ко мне постучали и моя тихая комната наполнилась людьми. Обыск длился всю ночь. Под утро приехал какой-то ответственный чекист, как я потом узнал - начальник транспортного отдела НКВД Грач. Он в коридоре поговорил со старшим из делавших обыск и уехал. После этого мне предъявили ордер на обыск, и все уехали.

Долго сидели мы с женой на диване, обнявшись, и глядя на гору разбросанных книг и вещей, думали, - пронесло грозовую тучу: вот проверили, ничего не нашли, значит, все в порядке.

Потом я узнал, что обыском руководил некто Синегубов, он после войны был заместителем министра путей сообщения. Когда после XX съезда в Москве стали появляться реабилитированные, к подъезду МПС подошел человек и, выждав появление Синегубова, садившегося в ЗИС, подбежал к этому деятелю и плюнул ему в лицо. Человека схватили, он оказался одним из "клиентов" Синегубова по 1937 г. - бывшим начальником службы Московско-Казанской железной Дороги. Когда стали разбираться, то установили, что Снегубов после его ареста и высылки его жены въехал в его квартиру, присвоив чужое имущество. Синегубову дали два года или три, то есть преступлением признали не арест ни в чем неповинного человека, а незаконное присвоение чужого имущества...

Утром на работе в министерстве я узнал, что обыски были у многих, но никого не взяли. Чувство страха и обреченности не проходило.

В тот день в Большом театре был вечер в честь стахановцев-железнодорож-

ников, пошел и я. Шла опера "Садко". Рядом со мной в ложе сидел военный с тремя ромбами (генерал) и значком десятилетия ЧК на груди. Это был начальник отдела мест заключения Попов³. Я не мог себе представить, что через две недели увижу своего соседа по ложе в одиночной камере внутренней тюрьмы на Лубянке. Он зашел в камеру со свитой и спросил, есть ли претензии?..

Не сиделось мне в театре, и я пошел домой. Шел пешком на Страстную площадь и любовался вечерней Москвой, не подозревая, что увижу ее снова только через 19 лет.

Долго мы с женой обсуждали вчерашний обыск и только легли спать, как опять постучали. На этот раз все было ясно сразу: "ничего не нужно, там все есть, пойдемте." Во дворе ждал "фордик", и мы поехали на Лубянку. На всю жизнь запомнился крик жены, когда выводили из комнаты.

На Лубянке я попал в так называемый "собачник", то есть подвал, куда свозят арестованных и где их фотографируют анфас с номером на груди, и в профиль, снимают оттиски всех десяти пальцев (это называлось "играть на пианино"). Эти оттиски поступали в знаменитую картотеку ГУЛАГа, где хранились "до второго пришествия." А второе пришествие это было таким: в лагерях начальники писали на актах о смерти "списан в архив № 3", там покойник числился, пока оттиски его пальцев не придут в Москву в эту самую картотеку, где оттиски сличали, и только тогда уже человек исчезал совсем из всех списочных составов.

Народу в "собачнике" было пропасть, и все больше взятые на Красной площади 7 ноября. Сколько раз я ходил с демонстрацией на эту площадь и не знай, что ходить нужно аккуратно.

Одним из обитателей "собачника" оказался кавалерист с синими нашивками, бурят. Он приехал в Москву впервые в жизни, чтобы поступить в военное училище. Как кадровый военный, был при оружии. Мечтая увидеть Сталина как можно ближе, он каким-то образом сумел попасть вместе с делегацией Монгольской Народной Республики на трибуны. Движимый пламенной любовью к вождю, он направился к подножию мавзолея, там его и взяли. "Зачем пробирались к мавзолею, имея заряженный револьвер, кто послал, какое дани задание?" - вопросов было много. Несчастный пытался разбить голову о стену камеры.

Дня через три меня перевели во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Это здание бывшей гостиницы было в 1918 г. отдано ЧК и до сих пор все учреждения,

выполняющие ее функции, находятся в этом здании. В начале 30-х годов к нему сделали огромную пристройку, выходящую в Фуркасовский переулок.

Сама тюрьма представляла собой подобие знаменитого народовольческого корпуса в Шлиссельбурге. При таком варианте тюремной архитектуры межэтажные перекрытия убираются и вдоль каждого этажа идет узкая железная галерея-балкон, а этажи соединяются железными винтовыми лестницами. Удобство этой системы заключается в том, что снизу, из центрального поста, видны двери камер всех этажей. В случае побега арестант бежит по железному настилу, который грохочет при каждом его шаге, а когда уж спускается по винтовым лестницам, то попадает под огонь центрального поста.

Меня поместили в одиночку, в которой стояли железная кровать и маленький столик, на кровати белье, одеяло и подушка. Кормили вполне прилично; давали сахар и папиросы и самое главное для меня - книги. Стены были настолько тонкие, что прослушивались шаги соседа в камере рядом, его кашель, но перестукивание было невозможно из-за полной тишины в тюрьме. Надзиратели ходили в мягкой обуви, между собой не говорили, а стучали ключом по перилам каким-то кодом, с заключенными абсолютно ни о чем не говорили, все делалось молча. Ключи были какие-то бесшумные, двери отворялись тоже бесшумно, без обычного в тюрьмах лязга и грохота. Утром надзиратель молча приносил чай, клал на стол сахар и десять папирос и уходил. На допрос и прогулку вызывали молча, библиотекарь приносил раз в неделю книги тоже молча, ни в какие разговоры никто не вступал. Эта гробовая тишина страшно действовала на психику. Лампочка в камере горела всю ночь, одеяло натягивать на голову нельзя было; если заключенный все же делал это, надзиратель тихо отпирал дверь, неслышно подходил и молча стаскивал одеяло.

Как я уже говорил, перестукивание по азбуке декабристов было невозможно, - надзиратель сразу бы услышал его. Когда вели на допрос, впереди по коридору загорались красные лампочки, а чтобы подследственные не могли встретиться друг с другом, их заводили з будки, вроде телефонных, и там пережидали, пока пройдет другой. Повторить самоубийство Савинкова⁴, бросившись в лестничный пролет, тоже было нельзя, т. к. везде поставлены проволочные сетки, окна имели решетки и ставни, из-за которых нельзя было ничего увидеть. Всеми этими мерами достигалась полная изоляция и психологическое давление. Все допросы проводились ночью, никаких пыток, избиений ко мне в 1935 г. не

применяли, да и потом я ни от кого не слышал, чтобы в Лубянке избивали на допросах. Все эти прелести пришли в 1937 г. вместе с железным наркомом Н. И. Ежовым.

В чем меня обвиняли?

Незадолго до ареста я должен был составить план текущего ремонта товарных вагонов. В те времена существовал так называемый конвенционный ремонт вагонов, установленный еще в конце прошлого века. Он заключался в том, что, по конвенции между всеми частными и государственными дорогами, ремонт вагона должен производиться там, где наступит срок ремонта, без доставки вагона в родное депо. Межремонтный срок составлял 3 года. Я взял данные о весе поезда, скорости, среднесуточном пробеге в девяностых годах ив 1935 г., и получилось, что интенсивность эксплуатации вагонного парка возросла в 2-3 раза, а система ремонта осталась на уровне конца прошлого века. Из этого я сделал вывод о необходимости усиления ремонта товарных вагонов и предложил увеличить план их текущего ремонта. Этот проект и его обоснование, я изложил в докладе на имя своего непосредственного начальника. Вот этот-то доклад и послужил поводом к аресту.

Следователь П. П. Паровишников предъявил мне обвинение в групповом вредительстве по статьям 58-7⁵ и 58-11⁶ УК. По его мнению, увеличение количества товарных вагонов в ремонте было предложено мною для того, чтобы изъять их из рабочего парка и сорвать план погрузки. Сделал я это, якобы, по заданию антигосударственной группы, членом которой состою, а сама группа связана с научными работниками института эксплуатации железнодорожного транспорта, авторами статьи в "Правду".

Паровишников был старый, опытный чекист еще со времен Дзержинского, он прекрасно понимал, что такое обвинение смехотворно, поскольку речь шла о предложении, еще не осуществленном. Но была директива организовать процесс, и Паровишников трудился в поте лица.

Допрашивали меня только ночью и почти без перерыва, следователь долбил как дятел одно и то же: "Вам нужно сделать выбор - бороться с органами или помогать нам. Никто не считает вас неисправимым контрреволюционером, вы попали под скверное влияние, вы молоды, все еще поправимо. Нужно признать участие в антигосударственной группе, признать факт вредительства и выступить

на открытом процессе. Вашу группу будет судить Верховный Суд, вы будете осуждены и получите лет 7-8. Если же вы ничего не признаете, то все равно будете осуждены на 5 лет, но вам будет худо, будете сидеть полностью, календарно. А вот если подпишете, то после осуждения попадете в транспортный отдел БАМа или Москанала, будете жить с женой в колонии для специалистов и через год-два освободитесь с орденом. Мы с вами, Алексей Самойлович, еще на охоту вместе будем ездить. Мы следили за вами, вы способный работник, в системе НКВД будете работать ничуть не хуже, чем в НКПС. А шансов у вас нет никаких. Вот протокол общего собрания инженерно-технических работников наркомата, где вы осуждены как вредитель, вот выступление товарища Сталина на съезде стахановцев, где сказано, что в аппарате НКПС вскрыта группа предельщиков, "которым мы дали слегка по зубам". Как вы думаете, можно после этого вас выпустить? Вам нужно подписать и не вступать в борьбу с органами." Я ничего не знал об Особом Совещании НКВД⁷, не знал, что Паровишников говорил правду, что наша участь уже решена независимо от того, будет процесс или нет. Дела тогда можно было передать на Особое Совещание и заочно, без судебной процедуры, дать 5 лет, но тогда заключенный не получает так называемых зачетов, т. е. срок его пребывания в лагерях не будет зависеть от производительности его труда, и он отсидит календарно полностью все 5 лет, у него будет спец указание "только тяжелый физический труд" и т. д. Паровишников предлагал мне выбор - признание вины и выступление на суде или Особое Совещание, а я не понимал его намеков, т. к. ничего не знал о механизме того правосудия. А кто знал? Прошли десятилетия, кто сейчас знает про Особое Совещание, которое в 1935 г. давало 5 лет заключения в исправительно-трудовых лагерях, а в 1937 г. и все 25? Значит - или Особое Совещание и 5 лет, или суд и 8 лет, но зато благорасположение "органов", как тогда говорили. А я был совершенно юридически неграмотен, не знал ни характера, ни круга прав карательного аппарата, ни статей Уголовного кодекса, просто не знал ничего. Вот если бы ко мне в камеру пришел адвокат, самый плохой адвокат, тогда все пошло бы иначе! Нас воспитывали на преклонении перед ЧК, перед рыцарем революции Дзержинским, но тщательно скрывали, что существует огромный внеконституционный и внесудебный аппарат, который может упечь вас в тюрьму и в лагерь заочно, без всякой судебной инсценировки, просто на основании мнения следствия или по требованию какого-нибудь заинтересованного ответственного работника.

Я не понимал, что стою перед альтернативой двух форм осуждения, что вы-

ход на волю закрыт, и считал слова Паровишникова просто запугиванием. Целые ночи я думал - подписать или нет; подпишу - расстреляют как вредителя, не подпишу - все равно пропал. А как хотелось жить! Мозг, привыкший к напряженной умственной работе, никак не мог отключиться от привычной нагрузки, мысль постоянно возвращалась к начатой диссертации, к лекциям, к различным проблемам транспорта. Не хотелось думать, что больше к этому не придется вернуться, что вся прошлая жизнь зачеркнута навсегда. Мне было двадцать семь лет. Понять происходящее в стране я не мог, тогда, в 1935 г., еще трудно было проследить процесс изменения всех форм общественной жизни, диктатура только подбиралась к власти. Паровишников же делал свое дело. Он говорил мне почти открыто: "...ваше несчастье, что вы попали в число предельщиков, судебный процесс политически необходим, если вы не контрреволюционер, то подпишите, это необходимо, нужно ударить по таким настроениям, этого требует перестройка транспорта", и т. д.

В конце концов, я не выдержал и подписал. Стыдно признаваться в этом сейчас, на пороге смерти, но, как говорил Твардовский, "тут ни убавить, ни прибавить"…

Потом перевели в общую камеру. Запомнился один интеллигент, он прекрасно читал Блока и Брюсова, а как-то ночью (в общей камере тушили свет по ночам) разломал стекла пенсне и вскрыл себе вены. Часа в три ночи вернулся с допроса один инженер и заметил лужу крови. Надзиратели вынесли несчастного вместе с кроватью. Он сидел второй раз и, видимо, не хотел повторений.

Примерно в это же время меня вызвал Паровишников и объявил об окончании следствия и передаче дела в Верховный Суд. Тогда еще были кое-какие элементы законности, и он предъявил мне все четыре тома следственных материалов, т. е. мои собственные показания и показания моих однодельцев. Я был глубоко потрясен, когда прочитал эти тома. Оказалось, что мой друг Н. Е. Бреус, будучи на десять лет старше меня, имея большой жизненный опыт, пройдя гражданскую войну, три раза признавал себя участником группы предельщиков и три раза отказывался. Большинство моих коллег по несчастью также не выдерживали нажима следствия.

Бреус был выдающейся личностью: в числе четырех телеграфистов Петроградского городского телеграфа он сразу признал Октябрьскую революцию и не бросил работу; двое суток он непрерывно передавал первые декреты Советской власти, потом свалился и заснул, а проснулся комиссаром Центрального телеграфа. Гражданскую войну он закончил начальником связи знаменитой 27-й Омской

дивизии, которой командовал известный деятель гражданской войны Путна⁸, тоже погибший в 1937 году...

Но больше всего мне запомнились не показания однодельцев, а то, что написали мои друзья и сотрудники. Профсоюзный деятель писал, что я был бездельник, кто-то из сослуживцев написал целый роман о том, что мы присвоили казенные деньги и держали притон, куда водили сотрудниц управления; женщина, за которой я раньше ухаживал, писала о моих антисоветских высказываниях и т. д.

Это были целые горы лжи и клеветы. Характерно, что следствие даже не проверило материалов о растрате, т. к. прекрасно понимало их "ценность", но включило всю эту гнусность в дело, видимо для создания общего фона.

Долгое время я не мог успокоиться, т. к. были поколеблены самые устои человеческой нравственности, была потеряна вера в человека, казалось - все, кто меня окружал, с кем я работал, все сволочи, подлецы и доносчики. Потом я понял, что тогда это была норма поведения, так вели себя сотни тысяч людей - дети доносили на родителей, друзья - на друзей. Всеми двигали страх и невозможность противопоставить свою волю и мнение авторитету "органов".

Паровишников разъяснил мне, что я имею право потребовать на суде те материалы, которые считаю необходимыми. Я воспользовался этим правом и потребовал различные данные, позволявшие построить мою защиту и отказаться от показаний, данных на следствии. Паровишников принял мое заявление с очень кислым видом, догадавшись о моих намерениях.

Но суда не было. Даже в те времена не сочли возможным принять к судопроизводству такую чепуху. Дело пошло на Особое Совещание со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ничего этого я тогда не знал, с однодельцами связи не имел и жил надеждами.

Тяжелым камнем лежит на моей совести это первое в моей жизни следствие. Потом, когда в 1937 г. меня привезли в Москву и начали второе следствие, я был уже другим. Несмотря на несравненно более жестокие формы следствия, не унизил своего человеческого достоинства и ничего не подписал.

А Паровишникова довелось мне увидеть в состоянии предсмертного страха, когда очередь дошла до него самого, когда Ежов⁹ начал уничтожать весь старый аппарат НКВД, включая и "крупных деятелей" вроде Петерса, Петерсона, Берзина и др.

Всего я просидел на Лубянке около полугода, с 10 ноября 1935 г. по апрель 1936 г., из них месяцев пять в одиночной камере.

ГЛАВА ВТОРАЯ

БУТЫРКИ

Как дело измены, как совесть тирана.

Осенняя ночка темна...

Чернее той ночи встает из тумана

Видением мрачным тюрьма.

(Старая революционная песня)

Крепка и знаменита была Бутырская тюрьма. Царская Россия умела строить тюрьмы. Попал я туда ранним утром, почти на рассвете, в апреле 1936 г. из внутренней Лубянской тюрьмы НКВД. Следствие было закончено, я был осужден Особым Совещанием НКВД. Но не знал, что перешел из категории следственных в категорию осужденных, потому что процедура суда в Особом Совещании была заочной.

Когда я вышел из "черного ворона", меня поразил неистовый писк тысяч воробьев, которые прилетели на ночевку на деревья внутри тюремной ограды. Здание тюрьмы показалось огромным. Запомнил выступы на фасаде, башенки и трубы, большие окна с "намордниками" из толстого матового стекла. Высокие кирпичные своды определили громадную толщину стен. Говорили, что внутри стен была проведена система дымоходов печного отопления, действовавшего в XIX веке.

Камеры были рассчитаны на 25 человек, это было видно по тому, что сохранились 25 железных рам для парусиновых коек, которые прикреплялись к стене наглухо. Днем они поднимались, а на ночь опускались одним концом на подставляемые скамьи, и на них натягивался парусиновый чехол, на котором и спали Кроме того, стоял огромный стол из толстых досок, сделанный так крепко, что голыми руками даже самый сильный человек не мог отодрать ни одной доски. В этом столе также было 25 отделений.

Так что же происходило в этих старых стенах весной 1936 года? Некоторые думают, что массовые аресты начались в 1937 году. Это совершенно неверно. Сигналом для массовых репрессий послужило убийство Кирова¹⁰. Уже весь 1935 год шли аресты участников "оппозиций всех времен и направлений". Массовым порядком люди, уже осужденные в ссылку, через Особое Совещание переоформлялись в лагерь и попадали в тюрьмы. Весь смысл кировского дела в этом и за-

ключался. При Ленине человек, выступавший против решений партсъезда и активно ведший фракционную деятельность, мог быть исключен из партии. После высылки Троцкого¹¹ стали применять ссылки. Но уголовными преступниками, террористами, шпионами и диверсантами политические противники стали называться лишь после декабря 1934 года, го есть после убийства С. М. Кирова.

Бутырская тюрьма быстро наполнялась. Вообще ее населенность была своеобразным барометром внутриполитической обстановки в стране. В 1936 году этот барометр показывал на бурю, и когда я вошел в тюремный двор, го тюрьма, несмотря на ранний час, глухо шумела, как будто работала какая-то фабрика. В камерах содержалось по 50-60 человек, и никто тогда не мог предположить, что уже через год это число удвоится!

Для того, чтобы разместить 50-60 человек в 25-местной камере, были сделаны сплошные нары из дощатых щитов, которые клались на описанные выше трубчатые рамы. При такой толщине стен в камере было сухо и тепло даже зимой. В старой тюрьме остались не писанные традиции прошлого, выработанные долгими годами борьбы политических заключенных. Как ни странно, их признавали не только заключенные, но и администрация.

Так, в тюрьме было самоуправление, да еще выборное. Это звучит парадоксально, но в каждой камере, кроме выборного старосты, был еще кто-то вроде культорга и так называемый комбед, то есть функционировали выборные демократические органы. Все эти должности замещались путем открытого голосования. Староста поддерживал образцовый порядок, культорг получал книги из библиотеки, раздавал, следил за их сохранностью и организовывал лекции и доклады. А комбед кормил тех, у кого не было денег. Собственно, у каждого, кто попадал в Бутырки, отбирали деньги, поясной ремень, часы, перочинные ножи и бритвенные лезвия. Оставляли носовой платок и очки. Деньги поступали на лицевой счет, и раз в десять дней можно было выписывать "ларек" на 10 рублей. Десять процентов от общей суммы ларька поступало в распоряжение комбеда, и на эти деньги выписывались продукты для тех, у кого на лицевом счету не было ничего. Трудно сказать, когда был установлен этот обычай, думается, что он дореволюционного происхождения. Он существовал во всех камерах, я наблюдал его в 1936, 193 7 и 1938 годах.

Режим в 1936 году в Бутырках был довольно либеральным. Существовал рабочий корпус, где содержались заключенные, отбывающие срок и обслуживающие тюрьму, были мастерские, библиотека, было сносное медицинское

обслуживание, кормили тоже неплохо: утром винегрет и чай с сахаром, обед из щей или супа на костном бульоне, каша или горох, на сутки хлеба выдавали грамм 600-800. По сравнению с волей это было плохо, и вновь арестованные первые дни не могли есть, но по сравнению с лагерем это был рай. Голода не ощущали даже в 1937 году, когда всякие передачи были запрещены. Белья и матрацев не было, спали на голых нарах и укрывались своей верхней одеждой. В баню водили регулярно раз в неделю, а насекомых не было, так как во время бани в камере делалась дезинфекция - нары прожигали паяльной лампой.

Весной 1936 года в камере, где я очутился, народ был разный. Китайцы - члены огромной организации, которая по цепочке Харбин-Иркутск-Новосибирск-Москва переправляла наркотики и занималась классическим китайским ремеслом - держала притоны и курильни опиума. Один из китайцев лежал на нарах рядом со мной, и я спросил, как у него с допросами. Он ответил: "Моя китайский человек, моя не может показывать, наши сразу контрами делать будут" и провел рукой по шее, показывая, что означает "контрами."

Тюрьма - это тысяча встреч, это бесконечный калейдоскоп лиц и судеб. Один колымский поэт, писавший неплохие стихи, сказал:

Я изгоем брожу, и утерян мой дом,

Перепутьями мыкаясь темными,

Я избил свои ноги о камни дорог,

Свое сердце - о встречи бездомные.

Другой мой сосед по нарам во время гражданской командовал эскадроном и был свидетелем поспешной и постыдной эвакуации белых из Новороссийска, когда в грязь втаптывалось все то, за что дралась белая армия, где воинская честь, погоны, ордена, ранения, полученные в боях за Великую Единую и Неделимую -все становилось ничем, и каждый спасал только свою жизнь. Он увидел брошенную тачанку, в ней застрелившегося деникинского полковника и плачущую шестнадцатилетнюю его дочь. Молодой комэск взял с собой несчастную девушку, скоро она стала его женой, закончила консерваторию и ко времени нашего рассказа превратилась в обаятельную женщину. Любовь и ревность к ней разъедала душу моего соседа по Бутырской тюрьме... За что же его арестовали? Он, несомненно, был незаурядным человеком, образованным, умным. Он окончил летное училище и к середине 30-х годов стал летчиком-испытателем военных самолетов. Я забыл сказать, что на его лице был шрам от сабельного удара. Так вот - кто-то из его знакомых нашел номер деникинской газеты за 1919 год с заметкой о доблестном ротмистре, который разгромил банды большевиков в Орловской губернии. Рядом была фотография. На плохой газетной бумаге фото стерлось, но шрам на

щеке выделялся отчетливо. "Приятель" заявил куда следует, и вот мой сосед в Бу-тырках.

Большинство тюремных историй остаются без конца, но продолжение этой я узнал в транзитном лагере во Владивостоке. В 1936 году еще оставались кое-какие правовые нормы, и летчик вышел бы на волю, т. к. были живы некоторые из освобожденных им в 1919 году коммунистов. Но его погубила жена. Ее брат отбывал срок на лесозаготовках на Урале. Она приехала к нему на свидание и пообещала, что муж посадит самолет в районе лесозаготовок в определенный день и час и увезет его. Поставив на карту все, чего он добился за всю свою жизнь, летчик вывез брата жены из лагеря. Но тот через два-три года снова попал в руки НКВД и выдал своего спасителя. Вот эта-то история и погубила моего соседа...

Просидел я в Бутырках очень немного - недели две. И вот настал день, когда коридорный крикнул: "Яроцкий с вещами!". Поцеловал меня летчик, перекрестил и сказал: "На волю!". А вместо воли привели меня в так называемый Бутырский вокзал, в огромный, обложенный каким-то рыжим кафелем вестибюль с небольшими боковыми камерами, где оформлялись прибывающие и отправляемые этапы. Чего только не видел этот "вокзал"! Целые поколения русских людей прошли под его сводами. Говорят, что там бывал и Дзержинский¹², и Нестор Махно¹³, которого выпустили из Бутырок в феврале 1917 года. Но когда я туда попал, не тени прошлого меня беспокоили, а предчувствие большого несчастья.

Сейчас мне трудно вернуться к своему тогдашнему восприятию действительности, миропониманию. Какой беспредельной наивностью кажется сейчас надежда на то, что Каганович разберется, правда восторжествует и меня отпустят домой. Каганович отправил на тот свет и в лагеря десятки тысяч людей только для того, чтобы не пошатнулся его авторитет у Сталина, чтобы его не заподозрили в отсутствии бдительности, чтобы не отстать от других "соратников". Но тогда я не понимал этого. Воспитанный в уважении к органам ЧК, к партии и ее вождям, я не верил, что вот так ни за что, за бредовые обвинения оторвут от работы, друзей, любимой жены, от всего, что составляет ценность и смысл жизни, и бросят куда-то в бездну. Я не понимал, что Ленинской партии нет, что власть попала в руки кровавого диктатора и его прислужников, что органы ЧК - не меч революции, а орудие угнетения и террора, орган охраны личной власти самого настоящего тирана.

Когда меня ввели в одну из "вокзальных" камер, я с удивлением увидел там своих однодельцев и еще группу железнодорожников. Не успели мы обменяться впечатлениями от следствия, как нас по одному стали вызывать, причем интервал был небольшой, не более 5 минут. Дошла очередь и до меня. Майор в недавно введенной форме НКВД объявил мне постановление Особого Совещания НКВД СССР примерно следующего содержания: "Выписка из постановления от такого-то числа апреля месяца 1936 года за номером таким-то: Яроцкого Алексея Самойловича 1908 года рождения, сына губернского секретаря, за контрреволюционную деятельность водворить в трудовые исправительные лагеря сроком на 5 лет. Дело сдать в архив".

Я так оторопел, что машинально расписался. Впрочем, никакой роли это не играло, и меня вывели в новую камеру, где опять все встретились.

Многие плакали - так внезапно и просто все это произошло: какая-то канцелярская формальность - и нет гражданина Советского Союза, а есть лишенный всех прав заключенный, да еще и враг народа. Хорошо это описано у Дудинцева в его "Не хлебом единым." Он сравнивает переживания осужденного с ощущением человека, упавшего за борт океанского лайнера: слышно, как играет музыка, мимо проплывают огни иллюминатора, уходит в ночь полное жизни судно, а ты один, беспомощный в ночном мраке бескрайнего и враждебного моря...

Переход от надежды на "волю" к страшной действительности был очень резок, но мы еще не знали всей правды. Здесь нужно кое-что объяснить.

Во-первых - что такое Особое Совещание?

Особое Совещание - это пережиток внеюридической надзаконной деятельности ЧК. Как и коллегия ЧК в центре, так и ГубЧК, и уездные ЧК в первые годы революции не обременяли себя судебными формальностями. Если руководство ЧК считало на основании обстоятельств дела и, как тогда говорили, "революционного сознания", что подследственный виновен, то его без суда, простым постановлением, приговаривали к высшей мере социальной защиты - расстрелу. В период гражданской войны достаточно было установить классовую принадлежность подследственного, чтобы определить его судьбу. Но историческая правда говорит, что органы ЧК находились тогда под контролем партии, как в центре, так и на местах, не выделяясь в самодовлеющую касту с покрытой тайной деятельностью. Это уменьшало элемент произвола. Кроме того, шла жестокая гражданская война, и органы контрразведки белой армии также действовали без суда, тоже руководствуясь классовыми признаками. В годы нэпа с ростом законности права карательных органов были урезаны, а после превращения ОГПУ в НКВД коллегия потеряла право расстрела и, вновь организованное Особое Совещание могло максимум в административном порядке заключить в лагеря на 5 лет.

Особое Совещание состояло из представителей центральной прокуратуры,

следственного аппарата НКВД, комиссии партийного контроля и представителя правительственных органов. Оно должно было изолировать тех людей, вина которых по суду не может быть доказана, но имеется твердая уверенность следственных органов, что они виновны. Таким образом, в самой природе этого органа лежала порочная идея, легко дававшая возможность стать на путь произвола.

К 1936 году Особое Совещание начало в массовом масштабе выносить приговоры участникам оппозиции и, вообще, стало органом массовых репрессий. С 1937 года его функции были расширены, и оно могло дать 25 лет или даже приговорить к расстрелу.

II. И. Бухарин¹⁴ и многие другие полагали, что после коллективизации, то есть после ликвидации последнего враждебного Советской власти класса кулаков, настанет время, когда элементы диктатуры и принуждения во внутренней политике отомрут, несмотря на капиталистическое окружение. И практика подтвердит теорию отмирания государства как аппарата насилия, так как трудящиеся не могут сами себя угнетать, а сопротивление классовых врагов сломлено. Мне известно, что тогдашний генеральный прокурор СССР Крыленко¹⁵, исходя из этих предпосылок, составил проект уголовного кодекса с максимальным сроком наказания в 5 лет. Он верил, что в бесклассовом обществе в условиях улучшения материального благосостояния уменьшится преступность и можно будет вложить в ножны меч революции.

Как известно, Сталин придерживался диаметрально противоположной точки зрения, считая, что чем больше успехи социализма, тем сильнее классовая борьба. Эта точка зрения была положена в основу репрессий, которые на самом деле служили только для укрепления личной власти Сталина, а в конце его диктатуры были просто бессмысленны, так как он уничтожал уже собственных помощников (Вознесенского, Попкова, Постышева, Косиора и многих других).

Мне ясно все это сейчас, а тогда я ничего не понимал и воспринимал свою участь в личном плане. Я не знал, что тот, кто осужден Особым Совещанием, поступает в лагерь без приговора (раз не было суда, так нет и приговора); не знал, что скрывается за весьма общей формулировкой "контрреволюционная деятельность." А сюда относилось все - от вооруженного восстания, террора, диверсии до антисоветской агитации, которая сплошь и рядом сводилась к анекдотам, или к статье 58-14 - экономическая контрреволюция, невыполнение плана заготовок и т. д. Кроме того, человек, осужденный Особым Совещанием, был в лагере "литерным": КРД - контрреволюционный деятель, АСА - антисоветская агитация, КРТД - контрреволюционная троцкистская деятельность, КРА - контрреволюци-

онная агитация; были и "бытовые литерники": СОЭ, то есть социально опасный элемент, УД - уголовная деятельность и т. д.

Произвол коснулся не только политических. Очень часто бывали такие случаи: приехал домой из лагеря бывший уголовник, а местный уполномоченный "проявляет бдительность", арестовывает раба божия без обвинения по той простой причине, что человек просто не успел совершить ничего противозаконного. А дальше "под солнцем сталинской конституции" разыгрывались следующие сцены: местная "тройка", не мудрствуя лукаво, с формулировкой "ранее судимый" дает 10 лет как социально опасному элементу, и человека отправляют в лагерь. На Таскане (поселок Усть-Таскан Магаданской области) я знал человека, у которого в деле было просто написано "осудить как паразита", и на всех перекличках и проверках кричали "Паразит!", а он в ответ называл свою фамилию, имя, отчество, год рождения и срок (так называемые установочные данные).

Все это создавало атмосферу гибели, сознания, что нет тебе места в советском обществе, что ты навеки отлучен от нормальной жизни и ввергнут в мир парий и отверженных.

Этого я тогда еще не знал, не понимал, что как интеллигент я погиб безвозвратно, что даже отбыв срок, я останусь "бывшим зека", что я никогда не буду преподавать, писать статьи, заниматься научно-исследовательской работой, что, как сказал один начальник лагеря (Зарубайло): "все ваши знания ноль"; а другой начальник отдела капстроительства Дальстроя Ахундов любил говорить: "ты черный земля копать будешь..."

Но вернемся к тому, что было в камере.

Я был оглушен и потрясен до глубины души, но, помню, плакать не стал. В памяти не сохранилось, где я был потом, отчетливо помню только пересылку, устроенную в бывшей тюремной церкви. На притолке кто-то написал мелом старое тюремное изречение: "Кто не был, тот будет, кто был, не забудет". А в уборной был изображен попугай, сидящий на палочке и вытягивающий из ящика "судьбу" в виде бумажек, на которых было написано 5 лет, 10 лет. На попугае было написано "прокурор". Надзирателям, видимо, надоело стирать рисунки.

Через несколько дней дали первое и последнее свидание с матерью и женой. Мать я больше никогда не увидел - она осталась в блокадном Ленинграде и, может быть, лежит в одной из траншей Пискаревского кладбища. А жену увидел через 10 лет, в октябре 1945 года... То свидание произошло в специальном помещении, представлявшем собой длинный коридор, разгороженный проволочными сетками. Родственники видели своих близких за решеткой, и передать через нее ничего не могли. Стоял страшный шум от сотен голосов, от плача и крика. Все уже знали, что в ближайшее время будет этап в лагеря, что встреча последняя. Тяжело было матери смотреть на меня. Помню ее усталое лицо. Она успела сказать, что ее вызывали в НКВД и спрашивали о моем происхождении. Она со-

слалась на метрическое свидетельство, которое до революции выдавалось священником, где было указано сословие, звание и чины родителей. Версия моего потомственного дворянства провалилась, и пришлось написать в постановлении Особого Совещания "сын губернского секретаря", а это чин, следующий по Петра I "Табели о рангах" за коллежским регистратором, то есть не то четырнадцатый, не то тринадцатый класс чиновничества. На самом деле мой отец никогда не был царским чиновником, а был мятущимся интеллигентом, который увлекался разными вещами, вплоть до разведения кур при помощи инкубатора. Результаты его работы в этой области были отражены в брошюре Министерства земледелия, и отцу в награду "за полезную деятельность" был присвоен чин губернского секретаря.

Жена осталась в памяти совсем молодой. Сквозь тюремную решетку на меня смотрело милое, любящее, заплаканное лицо. Его я помню сейчас, и буду помнить до самой смерти. А рядом, как всегда в жизни, трагическое перемешалось со смешным и глупым. Чья-то жена кричала своему осужденному мужу: "Коля, ты не будешь мне изменять?."

Ни она, ни ее Коля не знали, что пройдет год, и в страшном 1937 большинство из тех, кто стоял тогда в камере свиданий Бутырской тюрьмы, станут мерзлыми трупами и будут брошены в старые шахты, шурфы или закопаны в траншеи. Та, что кричала эти дурацкие слова, или умерла, или стала дряхлой старухой, а Коля, наверное, лежит в вечной мерзлоте с биркой на левой ноге, а на бирке химическим карандашом написан номер личного дела. И будет он лежать там, как Березовский мамонт, тысячи лет...

В памяти не осталось, что я говорил тогда жене и матери, но очень хорошо помню, как вернулся в пересыльную камеру с вещами, переданными мне в дорогу. Камера возбужденно ждала этапа. Вопрос, куда повезут, волновал всех. Помню бывшего балтийского матроса Петрова. Это была колоритная фигура: участник гражданской войны, кавалер ордена Красного Знамени, сохранивший облик "красы и гордости революции." Он был еще не стар и хорошо пел. Тогда в камере, сразу после потрясшего душу последнего свидания, он запел старую революционную песню:

Динь-бом, динь-бом - слышен звон кандальный,

Динь-бом, динь-бом - путь сибирский дальний,

Динь-бом, динь-бом - слышно, как идут,

Нашего товарища на каторгу ведут...

Коридорный надзиратель стал стучать в дверь и кричать, но могучий голос перекрывал шум и вырывался во двор.

Через несколько часов и начался этот "путь сибирский дальний."

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПУТЬ СИБИРСКИЙ ДАЛЬНИЙ

Вставал впереди Магадан,

Столица колымского края.

(Из лагерной песни)

Из Бутырской тюрьмы нас вывезли в апреле 1936 года. Не вели по улицам под кандальный звон, не крестился на нас православный народ. Все было проще: в тюремный двор подали большие закрытые грузовики с надписью по бортам "Хлеб", погрузили стоя впритык один к одному и отвезли на железнодорожную станцию Краснопресненская. Тысячи таких грузовиков ежедневно сновали по улицам Москвы, развозя хлеб, проехали и эти. Если бы не скрывать тщательно, не маскировать так умело, а водить заключенных в 1936-37 г.г. по улицам Москвы открыто, то народ увидел бы размеры репрессий и ужаснулся. Но все делалось втайне: взяли человека - и пропал, как в воду канул. Это страшнее, чем казнь под барабанный бой на эшафоте при стечении народа. Кроме того, двадцатый век принес массовость - миллионам нельзя рубить головы на лобном месте, как во времена Степана Разина.

На станции нас выгрузили из машин, посадили на землю, руки за спину, и по списку стали грузить в товарные вагоны, по сорок человек в один двухосный вагон, оборудованный как для воинских перевозок, только с решетками на окнах и дырой в углу вместо тюремной параши. Через каждые три-четыре вагона была вышка с часовыми и собака-овчарка, а к последнему вагону было приделано нечто вроде больших граблей - на случай, если кто задумает бежать, и, пропилив вагонный пол, ляжет на шпалы меж рельсами. Целостность вагонов проверялась на остановках ударом деревянного молотка по стенам снаружи. От такого удара, если он придется прямо против головы, вскочишь со сна совершенно ошалелый, ударишься головой о нары и тогда только поймешь, где ты находишься.

Уходил эшелон днем, и было так больно смотреть на проплывающие мимо знакомые подмосковные станции. Когда все немного успокоились и пригляделись друг к другу, то невольно на память пришли пушкинские строки: "Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний!" Были в этом вагоне и чистые и нечистые, но не по семь пар, как в Ноевом¹⁶ ковчеге, а гораздо больше. Еще в камере

в пересылке бросилась в глаза колоритная фигура некоего Львова. Он был в черной морской шинели и почему-то с планшетом через плечо. Еще в пересылке он начал читать стихи об освоении Крайнего Севера, а когда попал на этот север, то в первый же день, когда такие дураки, как я, взялись за тачки, схватил метлу и стал подметать трапы (доски, по которым возят тачки). Он говорил, что работал в Главсерморлути, и важно добавлял - в качестве суперкарго. Никто не знал, что это за должность, но потом я узнал, что под этим хитрым словом, восходящим к итальянским средневековым мореплавателям, скрывается просто подотчетное лицо, нечто вроде морского кладовщика, принимающего груз и отвечающего за его правильное размещение в трюме.

Было в вагоне несколько польских коммунистов, два или три немецких коммуниста, два столяра из кремлевской стройчасти, епископ из Твери с двумя монахами и несколько уголовников.

Польские коммунисты держались замкнуто, с некоторым пренебрежением к русским. Один из них, Стефан Винклер, довольно часто разговаривал со мной, и когда я однажды в разговоре сказал, что в Миланском соборе находится статуя св. Себастьяна, пронзенного стрелами, он соизволил заметить: "Для русского это удивительно. Впрочем, у вас польская фамилия".

Судьба этих коммунистов была одинакова - у себя они вели подпольную революционную деятельность, и если создавалась обстановка, угрожающая провалом, они с разрешения Коминтерна переходили нашу границу, а тут их через Особое Совещание оформляли в лагеря, если они выступали с критикой нашего внутрипартийного режима, а то и без этого. Вот одного из немцев я хорошо запомнил, звали его, если мне не изменяет память, Гарри Вильде. Было ему лет 30, от него первого я узнал о гитлеровских лагерях времен фашистского режима. Вильде был сухощавый, стройный человек среднего роста, очень замкнутый, молчаливый и обладавший, видимо, железным характером. В отличие от многих своих коллег, проклинавших судьбу и Сталина, часто готовых стать ренегатами, он никогда не сказал, как тяжело ему, коммунисту, сидеть в тюрьме в Советском Союзе. Эту тему разрабатывали его товарищи, а он молчал. О себе он говорил, что был на комсомольской работе в Германии и состоял в Союзе красных фронтовиков (военная организация КПГ), у него на квартире был склад оружия областной организации красных фронтовиков. Какой-то провокатор выдал его, и он был осужден на восемь лет еще социал-демократами, до гитлеровского переворота. Сидел Вильде в берлинской тюрьме Моабит. В ночь пожара рейхстага начались массовые аресты среди коммунистов, партийного аппарата социал-демократической партии, широких слоев либеральной интеллигенции,

членов рейхстага. Брали по заранее заготовленным спискам, и тюрьмы не могли вместить арестованных. В ту же ночь их начали вывозить в Восточную Пруссию, в какие-то конфискованные имения, которые тут же окружали колючей проволокой. Вильде сообразил, что ему, как крупному организатору красных фронтовиков, несдобровать, и выпросил у вновь арестованных пиджак и брюки, снял с себя полосатую арестантскую форму и, воспользовавшись хаосом в связи с арестом социал-демократической администрации тюрьмы, попал в лагерь вновь арестованных. Там царили довольно странные, на наш взгляд, порядки - до обеда заключенные занимались маршировкой. Когда я спросил Вильде, зачем обучали военному делу врагов режима, он ответил, что, по мнению фашистов, во время маршировки еврейско-марксистский дух выходит из головы, а прусский входит. После обеда возили камень на тачках от одного забора к другому, а на следующий день обратно. Все было рассчитано на моральное подавление заключенных. Утром все должны были петь "Хорст Вессель", тех, кто отказывался, зверски били, заставляли ходить перед строем на четвереньках, лаять по-собачьи. Очень невесело было почтенным членам рейхстага, лидерам социал-демократическом партии, людям в годах, прыгать на одной ноге и кричать "я социал-демократическая свинья." Когда дух человека был сломлен, его выпускали, взяв подписку о молчании. Тех же, кто сопротивлялся, отправляли в лагеря особого режима типа Дахау. Вильде, будучи опытным подпольщиком, придумал очень простой прием. Так как разобраться в огромной массе арестованных было трудно, то он на допросе назвал первую попавшуюся фамилию и "признался", что сказал "Гитлер похож на еврея". Ему побили физиономию и дали год срока. После отбытия этого срока он перешел границу Дании и эмигрировал в Советский Союз. У нас он встретил многих немецких коммунистов и руководителя красных штурмовиков Леова. Этот Леов был очень крупной фигурой в тогдашнем политическом мире, я хорошо помню его фотографию со сжатым кулаком правой руки рядом с Тельманом¹⁷. Так вот, этот Леов на каком-то партийном собрании в Союзе сказал: "Мы, немецкие коммунисты, будем строить социализм, но не такой, как у вас." Через несколько дней он был арестован по обвинению в терроре против вождей партии и правительства, и Вильде прошел с ним по одному делу. Остался Вильде у меня в памяти как несгибаемый коммунист и человек большой воли. Потом я потерял его из виду, и его судьба мне не известна.

Был в нашем вагоне и епископ из Твери (Калинина) с двумя монахами. Епи-

скопу было лет 70 с лишним. Это был высокий старик апостольского типа, с большой седой бородой. Когда в Омске нас вели в баню, два бородатых монаха держали этого величественного старца под руки. Я спросил его: "Батюшка, это в первый раз вас везут?" Он ответил: "Нет, сын мой, в четвертый". На всех крупных станциях верующие каким-то образом узнавали о нашем эшелоне и пытались что-то передать епископу. На одной из станций разыгралась такая сцена: группа верующих с корзинами пытались прорваться к вагону, а конвой отгонял их; из одного вагонного окна высовывалась борода епископа и "длань благословляющая", а из другого уголовники поливали конвой страшнейшими ругательствами. Каторжная ругань одновременно с благословением повергла верующих в уныние, и они ушли, удрученные мыслью о том, в каком неподобающем обществе находится их святой отец.

Уголовников в вагоне было немного, и старика никто не обижал. Везли епископа в Мириинские лагеря за Новосибирском, куда в то время свезли почти все духовенство России, и где оно сидело до самой войны.

Были в вагоне и два столяра из кремлевской стройчасти, оба имели по пять лет по Особому Совещанию. "Дело" их было такое: ведро с известью упало с лесов в Кремле именно в то время, когда Иосиф Виссарионович вышел на прогулку. Установить точно, кто виноват, не удалось, поскольку упало это ведро метров за сто от дверей, откуда вышел "хозяин", но на всякий случай решили отправить в лагеря всю стройчасть, что и было незамедлительно сделано.

И вот вагон с таким смешанным составом потихоньку двигался на восток. Проплыли за окнами уральские ели, березовые перелески Барабинской степи, пошла коренная Сибирь. В Омске и Иркутске нас мыли в бане. В Иркутске баня была близко, а в Омске нужно было идти далеко. Нас вывели из вагонов, построили и под усиленным конвоем, под собачий лай погнали - это старое русское слово прекрасно отражало действительность. Шли по людным улицам, и никто не сказал ничего оскорбительного вслед, видимо, вся газетная пропаганда, тысячи собраний, на которых проклинали, разоблачали, запугивали и оболванивали, ничего не сделали с русским народом. С ужасом и состраданием смотрели на нас жители Омска, прекрасно понимая, каких "врагов народа" ведут с собаками.

Наши письма, которые мы писали на газетных клочках огрызком карандаша, заклеивали хлебным мякишем и выбрасывали на станциях в окна, когда поезд набирал скорость, приходили к нашим женам и матерям вложенными в конверты, и аккуратно переадресованными.

За Иркутском пошли лагеря. Это был БАМлаг - Байкало-Амурская магистраль - который строил вторые пути от Иркутска до Владивостока. Направо и на-

лево стояли зоны, вышки, колючая проволока - тот мир, в который мы ехали. Столицей БАМа был г. Свободный. Там была попытка снять нас с однодельцами-железнодорожниками с эшелона и оставить работать по специальности, т. к. в составе БАМа была огромная железнодорожная служба. Уже подъехала за нами машина, приехали представители УРБ (учетно-распределительного бюро), но когда открыли пакеты, то там оказалось спецограничение - только Колыма. Работниками УРБ были сами заключенные (коротко - з/к), они нас жалели, на Колыме ведь нам нечего было делать по специальности, кроме как гонять приисковую тачку.

Наконец наш поезд прошел через Амурский мост в Хабаровск и стал спускаться к Владивостоку. В памяти от Приморья ничего не осталось, зато Владивосток помню очень хорошо. Поместили нас о так называемой транзитке на 3-й Речке. Это был большой лагерь, где было тысяч 15-20 заключенных. Шел последний год либеральной эпохи в советской исправительно-трудовой политике. Еще в Забайкалье, на откосах железнодорожных выемок, было выложено камнем огромными буквами - "Привет железному Генриху". Генрих Ягода¹⁸ был наркомом НКВД, предшественником знаменитого Ежова.

Сейчас имя Ягоды забыто. А зря. С ним связана целая эпоха во внутренней политике Советского Союза. Он в 1936 г. принимал БАМ, т. е. вторые пути от Иркутска до Ново-Уссурийска, и его приветствовали такими на века сделанными надписями, а жизни ему оставалось меньше одного года. Но весной 1936 года его звезда стояла высоко. Нужно сказать, что именно с приходом Ежова было осуществлено и его знаменитое "Тюрьма должна быть тюрьмой". При Ягоде считалось, что преступность - это наследие капитализма, а в социалистическом обществе нет социальных причин, порождающих преступность в массовом масштабе. Поэтому нужно не карать, а перевоспитывать тех преступников, которые достались Советской власти в наследство от капитализма, гражданской войны и разрухи. Появление в лагерях сотен тысяч раскулаченных не поколебало эту теорию, т. к. то была ликвидация последнего враждебного класса; инженеры-вредители эпохи промпартии тоже вписывались в нее как прислужники капитала, но после кировского дела пошли тысячами члены партии, - тут было труднее... Так вот: на владивостокской транзитке, как в каком-то сумасшедшем калейдоскопе, перемешались люди, которых рядом в нормальных условиях представить себе было невозможно. Уголовники всех специальностей, кулаки, не потерявшие еще своего вида добротного деревенского хозяина, кубанские и донские казаки, рафи-

ванные ленинградские и московские интеллигенты из "бывших", старые меньшевики и эсеры и, наконец, вся гамма оппозиционеров - от рабочей оппозиции, децистов и т. д. до зиновьевцев и правобухаринцев. Лагерь был относительно благоустроенный, в несколько рядов стояли деревянные бараки, была баня, вода в умывальниках, и самое главное - кормили неплохо. После сорокадневного поста, т. е. черного хлеба с селедкой, без горячей пищи, нам дали на пять человек банный бачок, полный ухи из кеты, уха была так густа, что ложка стояла.

Дальстрой встретил своих будущих работников неплохо. На стенах висел приказ 100-л (Ягоды). Это был устав лагерей, который предусматривал определенные права для заключенных: право на переписку, право на работу по специальности, право на свидания, а при хороших показателях - даже право на десятидневное совместное проживание с женой и т. д. Это как-то подбадривало. Каждый понимал, что вряд ли все это соблюдается, но казалось все-таки, что ты не бесправный раб, что есть какая-то правовая основа в твоем существовании.

С утра до вечера по проходам между бараками, как по бульвару, двигались толпы ничего не делающих заключенных, все ждали отправки на Колыму. Пароходы уходили примерно через две недели, это были "Джурма", "Кулу", "Ф. Дзержинский", "Дальстрой" голландской постройки двадцатых годов. "Дзержинский" был построен для прокладки трансатлантического кабеля и считался товаро-пассажирским.

Этапируемые заключенные освобождались от работы. В связи с этим вспоминается один эпизод, очень характерный для той эпохи. Однажды к нам в барак зашел начальник лагеря и сказал, что на рейде стоит пароход "Колыма", который завтра должен отойти в Магадан с горючим, что в Магадане нет бензина, автотранспорт останавливается и приискам грозит голод. Нужно сегодня же ночью погрузить бензин в бочках на плашкоуты и подать их к пароходу на рейдовую погрузку. Он, начальник, заставить нас не может, т. к. мы находимся на этапе, но он просит нас выйти на погрузку... По сравнению с теми лагерями, что были созданы при Ежове, все это звучит фантастично, а тогда в лагерной системе, особенно у Берзина, было много порядочных людей, которые хотели, чтобы заключенным было лучше. Все они погибли в 1937 году, а весной 1936 года еще жили и работали.

Много заключенных, и я в том числе, вышли вперед, нас построили перед вахтой внутри зоны. Уже начало смеркаться, и принимающий конвой тщательно осматривал каждого, освещая фонарем лицо. Меня очень удивило, что начальник конвоя после этого многих удалил из строя. Когда процедура сдачи-приема была закончена, отворились огромные ворота лагеря, и мы по четыре в ряд стали вы-

ходить на улицу, а принимающий стоял с фанеркой в руке и кричал - "первая", "вторая" и т. д. Каждую четверку отмечал галочкой на фанерке, затем считал галочки и получал общее число. Потом тысячи раз меня считали: считали при выходе на работу, считали при входе в лагерь, на ежевечерних поверках в бараке, на генеральных поверках раз в год, но чувство, что ты скот, которого считают по головам, пришло тогда в первый раз.

За зоной был ночной Владивосток, погода хмурилась, чувствовалось приближение шторма. Начальник конвоя подал классическую команду: "Конвою зарядить винтовки, шаг вправо, шаг влево - стрелять без предупреждения - партия шагом марш!" В этот момент один заключенный, видимо, еще не забывший своего недавнего прошлого, закричал: "Товарищи! Мы добровольно пошли на работу, а нас оскорбляют и гонят как скот. Я протестую! Предлагаю отказаться от работы, пусть заведут обратно в лагерь!" В ответ на это начальник конвоя велел спустить собак, они начали кусать задних, те бросились вперед, и все произошло точно так, как бывает в овечьей отаре, которую гонят овчарки. Вся колонна сдвинулась с места вместе с протестующими, и собаки погнали нас вперед. Все это было для меня в первой раз и было ужасно!

Настала темная штормовая ночь, конвой нервничал, ежеминутно угрожая оружием, и в такой обстановке мы дошли до причалов, где нужно было грузить бензин. Территорию причала оцепили, а мы начали митинговать, считая себя оскорбленными. Такие были дураки, никак не могли понять, что мы не профессора политэкономии и не секретари обкомов, а заключенные.

Начался ураганный ветер, хлынул дождь, а мы все же приступили к погрузке. Бочки с бензином лежали штабелями в три-четыре яруса, нужно было их спускать сверху и катить вручную к причалу, затем по мосткам и на веревках спустить в плашкоут, а там укладывать тоже в четыре яруса. Только русские люди способны так работать - под проливным штормовым дождем, без всяких приспособлений, без опыта и привычки к погрузочным работам, в грязи, с опасностью быть каждую минуту искалеченным двухсоткилограммовыми бочками - и все же мы к утру погрузили четыре плашкоута. А утро было чудесное! Вышло горячее майское солнце, потеплело, одежда на нас стала высыхать. Как всегда после грозы и шторма, в природе было все прекрасно. Начальник конвоя построил нас, чтобы пересчитать и вдруг разразился такой речью: "Я вчера вас зря обидел, ночью можно было уйти, и никто не ушел, вас вообще можно не охранять". Затем он предложил выделить четырех человек, мы собрали деньги, и он отпустил их в город за продуктами без всякого конвоя.

Помню, мы долго лежали на солнышке, дожидаясь своих товарищей, они

вернулись с поилками и мы ушли в лагерь, но уже без собак. Потом я понял, почему конвой так тщательно проверяет тех, кто идет на ночную погрузку, - чтобы в бригаду не попали уголовники.

Уже во Владивостоке началось расслоение среди заключенных, особенно среди бывших членов партии. Одни - их называли ленинцами - считали, что нужно бороться со Сталиным и теми изменениями, которые он вносил в жизнь партии и всего советского строя; другие - их звали сталинцами - всячески старались сотрудничать с лагерной администрацией, любыми путями заслужить доверие и вернуть себе утраченное положение. Я как беспартийный был в стороне от этих скрытых процессов, но вскоре они всплыли наружу.

В первых числах июня с очередным пароходом на Колыму было отправлено около пяти тысяч заключенных. Этап вышел из лагеря колонной по четыре человека и двинулся через город в бухту Золотой Рог, где шла посадка. Большая группа ленинцев, примерно человек 200, когда колонна проходила через центр города, запела "Варшавянку." Конвой начал стрелять в воздух, посадил колонну, но и сидя они пели "Вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут...", потом "Вы жертвою пали в борьбе роковой." Можно себе представить, как звучали слова великой революционной песни, так соответствующие моменту: "Вы отдали все, что могли, за него..." - "…и шли вы, гремя кандалами..." Они хотели показать народу, что на Колыму гонят революционеров, тех, кто сделал революцию, кто не боялся погибнуть за народ и за правое дело.

Потом я расскажу, что они делали на Колыме и как погибли.

До нас дошли отзвуки этой демонстрации, но в нашем этапе не было такой сплоченной группы. Отошел наш пароход "Джурма" в середине июня, прелюбопытное со стороны было зрелище. Около 5 тысяч заключенных размещены в верхних твиндеках на четырехъярусных сплошных нарах, на палубе в три яруса стояли трактора и грузовые автомобили, а вдоль бортов - коровы и лошади. Конвой был очень слабый, человек 8 бойцов лагерной охраны, ходили по пароходу вольно, но беспорядок царил невероятный: все правила погрузки и санитарии нарушены, трехъярусная масса транспортной техники была закреплена кое-как, даже погрузочные стрелы болтались на ходу, что в морском деле считается верхом позора. Любой матрос про такое судно говорит - "идет как пьяная... по бульвару". Уборные были сделаны из горбыля и выведены за борт, но на 5 тысяч человек их не хватало, и многие осуществляли свои естественные надобности прямо на палубу, благо она была превращена в скотный двор. Если бы мы попали в знаменитые осенние штормы Охотского моря, то весь палубный груз был бы смыт за борт.

Но стояли чудные летние дни. Я целыми часами сидел на самом верху в автомобильном кузове и любовался морскими просторами, а внизу кишел человеческий муравейник. Пароход шел хорошо, знаменитые охотские туманы появились только под самый конец нашего путешествия, и волна была небольшая. По пути произошел один инцидент, который испортил многим настроение. В этапе была еще одна категория заключенных - пересылаемые из других лагерей, причем чаще всего за побеги. Их было сразу видно, так как все мы носили еще ту одежду, в которой были арестованы, а пересыльные были в истрепанном лагерном обмундировании. Держались они особняком, и весь их вид говорил - ну, скоро вы увидите кузькину мать! Однажды я стоял на корме, пароход шел по самому узкому месту пролива Лаперуза. Япония была рядом, один берег был настолько близко, что различались окна в домах. Рядом со мной стоял человек в рваной лагерной телогрейке и ватных штанах, темный брюнет. Вдруг он резким движением сбросил одежду, вскочил на борт, перекрестился и прыгнул в море. Видимо, он погрузился глубоко, а так как пароход шел по 16 узлов в час, то голова его показалась метрах в 100 от борта. Конвой стрелял, но пароход не остановился, человек был предоставлен своей судьбе. Доплыл ли он до берега, как сложилась его судьба - это интересовало всех, но каждый из нас подумал: что же нас ждет впереди, если этот человек прыгнул в холодную океанскую воду, на верную смерть, отказался от Родины?..

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

КОЛЫМА БЕРЗИНСКАЯ

Колыма ты, Колыма,

Чудная планета,

Двенадцать месяцев зима,

Остальное - лето.

На пятые сутки показались высокие сопки, покрытые снегом. Неласково нас встретил Магадан. Узкая бухта Нагаева с отвесными берегами имеет в длину двадцать километров и в ширину около пяти. В хорошую погоду она очень живописна, особенно возвышенность Каменный венец с водопадом. Когда не было порта, пароходы подходили к Каменному венцу и брали воду прямо из водопада. В 1936 г. порт только строили, было два или три рубленых деревянных пирса, наполненных камнем, территорию порта только отвоевали у сопки. Дорога в город была уже построена.

Когда наша "Джурма" пришвартовалась у пирса, то вся сопка над портом, заросшая карликовым кедром, горела, и сильный ветер гнал дым и облака пыли на город.

Принял нас конвой, пеший и конный, с собаками, и вот потянулась длинная колонна в город. Угрюмые сопки, низкое серое небо, снег на горах - все это вместе с пожаром, дымом и пылью создавало невеселое настроение. Каждый думал, вырвется ли он когда-нибудь из этого мрачного края? Шедший со мной в одной шеренге троцкист кричал редким прохожим: "Эй, браток! До кладбища далеко?" Шутка была плохая - не прошло и двух лет, как большинство шагавших со мной угодило в отработанные шахты, разведочные шурфы и траншеи...

В то время у многих еще были чемоданы и личные вещи, а дорога была не близкой, нести тяжело, и некоторые бросали свое достояние по дороге. Пригнали нас в баню, обстригли и переодели в лагерную форму. Одели очень прилично - гимнастерки и хлопчатобумажные брюки, грубое, но новое белье, армейские сапоги, телогрейки и фуражки. Уголовники, обслуживающие баню, тащили что мотан из нашей вольной одежды. Я плюнул на свою потрепанную железнодорожную форму и стал чистым пролетарием, т. е. у меня ничего своего не осталось, кроме солдатского одеяла.

В городском лагере я был в общей зоне, а троцкисты (так называли всех бывших членов партии) сидели в отдельной спецзоне. На второй день явился в начальник УСВИТЛа (Управления северо-восточными исправительно-

трудовыми лагерями) Филиппов. Это был полный человек ниже среднего роста, одетый в полувоенную форму. Про него говорили, что он латыш, был во Франции в экспедиционном корпусе во время первой мировой войны, участвовал в восстании в Ла-Куртине, затем был интернирован в форт Мерсэль-Кебир (Северная Африка) и насильно завербован в иностранный легион. Советское правительство только после окончания гражданской войны сумело вырвать таких людей из алжирских и марокканских гарнизонов.

Весной 1936 года он был заместителем начальника Дальстроя Э. П. Берзина, о котором стоит вспомнить. Вот этот Филиппов сказал нам речь, суть которой сводилась к тому, что мы будем расконвоированы, не увидим колючей проволоки и собак, будем получать зарплату вольнонаемных, нас будут хорошо кормить и одевать, но "мы требуем от вас трудового подвига".

Это была правда. Действительно, до гибели Берзина (август 1938 г.) заключенным на Колыме зарплату платили по ставкам вольнонаемных, хорошо одевали и неплохо кормили, все прииски были бесконвойными; действовала система зачетов, т. е., в зависимости от производительности труда, день работы засчитывался за два или три дня отбывания наказания (на политических эта система не распространялась). Под конвой попадали только те, кто отказывался работать. Действовала сеть так называемых учкомбинатов, т. е. школ ускоренного типа, готовивших горных мастеров, маркшейдеров, нормировщиков, шоферов и т. д. Само окружение Берзина состояло в значительной мере из бывших заключенных, досрочно им освобожденных за хорошие показатели в работе (Полянский, Кичкачев, Эйдлин и др.).

Кто же такой Берзин?

Прежде всего - Берзиных было четверо. Колымского звали Эдуард Петрович¹⁹, а в Москве иностранной разведкой занимался Ян Берзин²⁰, имя которого связано с легендарным разведчиком Зорге. Было еще два Берзина - Рейнгольд Иосифович²¹ и Павел Васильевич, оба старые большевики, вступившие в партию еще до 1905 года. Все четыре Берзина погибли в 1937-1938 гг. на Лубянке или в Лефортово.

Эдуард Петрович Берзин был латышским стрелком. Об этом формировании нужно сказать несколько слов. Царская Россия не знала национальных воинских

частей, наоборот, - украинец отбывал срок службы в центральных губерниях или на Дальнем Востоке, грузин на Украине и т. д. А в Прибалтике сложилась любопытная ситуация - крестьяне были латыши и эстонцы, а помещики - немецкие бароны. В 1905 году целые волости восстали, прогнали баронов и создали крестьянские комитеты. Царская Россия беспощадно подавила это движение, но в 1914-15 г. создала национальные латышские стрелковые дивизии, стараясь использовать в войне с Германией многовековую ненависть латышей к немцам. Но, видимо, был сделан большой просчет, т. к., кроме антинемецкого, в этих формированиях существовало и революционное начало. Во всяком случае, во время Октябрьского переворота трехсоттысячный гарнизон Петрограда был нейтрален, а латышские стрелки пришли на помощь Смольному. Во время гражданской войны они были опорой Советской власти, несли охрану Кремля и выдвинули целую плеяду железных чекистов - Петерсон, Петере, Берзины, Лацис; были средние и крупные военачальники - Фабрициус; были и политические деятели - Рудзутак. Короче говоря, даже белогвардейцы писали, что большевики вообще не русские, а "жиды, латыши и китайцы".

Я не знаю социального происхождения Э. П. Берзина, но оно не было "пролетарским", т. к. он до начала первой мировой войны учился живописи в Германии. К моменту Октябрьской революции он был офицером, а в 1918 году - начальником артдивизиона. Именно его, беспартийного, бывшего царского офицера, избрал Локкарт, чтобы внедрить своих людей в латышскую охрану Кремля. Эти страницы биографии Берзина широко освещены в литературе (Мальков "Записки коменданта Московского Кремля") и в кино ("Заговор послов"). После ликвидации заговора Локкарта Берзин попал в число доверенных людей Дзержинского, но каким путем он перешел на лагерную работу, я не знаю. Знаю только, что в самом конце двадцатых годов он был начальником "Красновишерстроя" - одной из крупных строек первой пятилетки, ведущейся силами НКВД, т.е. лагерной стройкой. Берзин там выдвинулся как крупный организатор и оброс Целой плеядой людей, из которых многие были ему обязаны всем, даже свободой.

В 1931 г. во весь рост встал вопрос об освоении Колымы, т. к. наличие там золота было уже не легендой, а реальным, доказанным геологами фактом. Нужен был человек, способный возглавить дело, и выбор пал на Берзина. Здесь придется сделать отступление в историю, вернее в легенду о Колыме, чтобы дальнейшее стало понятным. Об ее освоении написано тоже немало, но как-то все с преобладанием экзотики, романтизма.

Весной 1938 г. в свердловской пересылке судьба меня столкнула с одним из сподвижников Берзина, и я изложу все с его слов. А дело было так: привезли ме-

ня из Бутырской тюрьмы, где я почти год просидел под переследствием, в свердловскую пересылку, где формировали этап на Колыму. Попал я в огромную камеру, куда каждые несколько часов поступала группа заключенных человек в сто и такая же партия убывала в разных направлениях. В камере было так тесно, что даже на полу негде было лечь, стояли железные койки, на которых и под которыми спали люди. Мне повезло: один человек, который потом стал моим товарищем - И. Л. Салат - пустил меня под кровать, а так как ему досталось в Москве прекрасное зимнее пальто от какого-то расстрелянного профессора, то спать было очень удобно. В камере люди весь день толпились в проходах, знакомились, делились впечатлениями от первого следствия и т. д. Мне показали истощенного старика с бородой до пояса и сказали, что это колчаковский генерал Иванов. Я подошел к нему и спросил, верно ли это. Он очень важно ответил мне: "Большевики каждый год возят меня по полям сражений, которые я проиграл". Дело в том, что он сидел в Суздальской тюрьме, но каждый год его брали на этап, везли до Иркутска и обратно. Я спросил, сколько лет он сидит, и получил ответ: с 1920-го года. Старик совсем обнищал, опустился и жил тюремными подачками, главным образом от уголовников, т. к. те ценят тюремный стаж. Старостой камеры был одноногий алтайский партизан, застреливший уполномоченного НКВД на заседании райисполкома. Этот не в меру горячий партизан и колчаковский генерал долго приглядывались друг к другу, и вскоре по камере разнесся слух, что именно этот партизан в 1920 году взял в плен этого генерала на границе Монголии. Потом однажды ночью я увидел их спящими на койке старосты. Два старика обняли друг друга и мирно спали. Я стоял над ними и думал, как история помирила кровных врагов и свела их на тюремной койке...

Так вот: в этой шумной транзитке я заприметил человека в хорошем пальто и белых бурках, явно руководящего работника в недавнем прошлом, причем я был твердо уверен, что видел его раньше и именно на Колыме. Я обратился к нему с вопросом, не был ли он на Колыме, и немедленно получил отрицательный ответ. Но дня через два этот человек сам подошел ко мне и сказал, что действительно был на Колыме и напомнил, при каких обстоятельствах я его видел: "Неужели вы меня не узнали? Я начальник Северного горнопромышленного управления Левантин." И я вспомнил: летний жаркий день в забое прииска имени 8 Марта, где я принял свое первое горное крещение; на борт забоя выехало несколько всадников во главе с этим самым Левантиным. Начался разговор о проектировавшейся тогда железной дороге на Якутск, и Левантин с наигранным панибратством доброго начальника обратился к нам: "Ну, как, ребята, построим на материк дорогу? И в мягких вагонах поедем к бабам." Уголовники заржали и, за-

кричали: "Построим, гражданин начальник!."²² Немногие дождались мягкого вагона, а я вот вспомнил этого Левантина, когда через 18 лет залез на верхнюю полку этого самого вожделенного мягкого вагона в поезде Хабаровск-Москва...

Но в 1938 году до этой полки было далеко, дорога лежала на восток, а сам Левантин был арестован в Москве по делу Берзина, и его везли в Магадан для следствия, где он повесился в тюремной уборной. За месяц путешествия от Свердловска до Владивостока он рассказал мне легенду о Колыме в следующей интерпретации.

Золотые прииски существовали давно, но про колымское золото никто точно ничего не знал. Русские поселения тянулись узкой лентой с многокилометровыми разрывами вдоль берега моря с шестидесятых годов прошлого века, когда главным городом на Тихом океане стал не Охотск, а Владивосток. А после постройки Транссибирской дороги северо-восток замер в своем развитии. Когда я сам попал в Охотск, то попытался найти старину, но безрезультатно. А ведь в этом городе Беринг строил свои корабли, весь транзит на русскую Аляску шел через Охотск: здесь были верфи и склады русско-американского общества; от Охотска шел тракт на Якутск и дальше в Россию. Но время стерло все следы. К 1917 году это была заброшенная окраина, совсем уже жалкий вид имели три знаменитые в прошлом поселка на реке Колыме - Нижне-, Средне-, и Верхнеколымск. Там жило около 5 тысяч потомков якутских казаков, которые постепенно объякутились, т. к. в течение трех веков женились на якутках. Они влачили жалкое существование. Такого типа людей обессмертил В. Г. Короленко в своем знаменитом рассказе "Сон Макара". Вот из таких давно обжитых, но полу-заброшенных прибрежных районов в 19! 6 г. два дезертира царской армии пошли на поиски таинственного колымского золота. Один из них был татарин Шафигулин по прозвищу Бориска, а второго никто не помнит по имени. Как они шли, поднялись ли они вверх по течению рек, истоки которых близко подходят к верховьям Колымы, или начали свой путь из поселка Олы по так называемой Среднеканской тропе, но судьба их привела в нижнее течение притока Колымы - к реке Среднекан, где они на глубине 2-3 метра наткнулись на фантастически богатую россыпь, дававшую с одного кубометра песка 200-300 граммов золота. Короткое колымское лето было на исходе, а золото все шло и шло, суля сказочное богатство. Но продукты подходили к концу и Бориска послал компаньона на побережье, а сам лихорадочно

продолжал работать, долбил кайлом, вытаскивал песок из шурфа и промывал в реке. Бориска был первооткрывателем и первой жертвой колымского золота. Когда его товарищ вернулся, Бориски нигде не было, лежал лишь мешок из оленьей кожи, полный золота. Бориска обнаружился в шурфе. Видимо, даже в предсмертный час он хотел еще намыть золота и умер на самом борту шурфа. Борт подтаял, обвалился, и труп Бориски лежал на дне шурфа, прямо на золотоносном песке.

Началась революция, гражданская война, затянувшаяся в этом районе на долгие годы, и только в конце двадцатых легенда о колымском золоте вновь стала волновать умы людей. Но сейчас этим вопросом занимались не авантюристы, а светила геологической науки. Академик Обручев выступил с теорией золотого пояса. По его мнению, Аляска - естественное продолжение Чукотки, и так как геологическое строение Аляски и Охотско - Колымского края близки, то и золото должно быть в бассейне рек Колымы и Индигирки.

Кроме того, наше правительство, конечно, знало, что отдельные американские хищники проникают в район Среднекана по следам легендарного Бориски и моют золото. Я сам в 1938 году на прииске "Утиный" видел маленький разборный экскаватор фирмы ИРИ, который, по словам старого колымчанина А. М. Швецова, был завезен американцами на собаках. Когда я спросил этого Швецова, сколько ему платили американцы, он ответил - сто долларов в день.

В 1929 г. Союззолоту дали задание начать промышленную разработку колымских месторождений. Эта организация подошла к делу по старинке - навербовала в Забайкалье две-три тысячи старателей и высадила их в бухте Нагаево, где и был основан город Магадан. Старатели по Среднеканской тропе прошли в бассейн реки Колымы и начали разработку золотых россыпей именно там, где погиб легендарный Бориска, т. е. в нижнем течении реки Среднекан. Прокормить такую ораву было непросто, поэтому на Колыму завезли несколько сот лошадей, которые вьюком должны были перебрасывать продовольствие старателям. Вот однажды и пришел пароход с гнедыми в белых чулках и со звездочками на лбу дончаками. Но колымский климат оказался вредным для донских скакунов, и к осени все погибли. Часть грузов все-таки доставили в верховья реки Бохапчи, а там рубили кунгасы, грузили на них продовольствие и сплавляли вниз по течению. Я сам плавал на плотах по этой речке, скорость течения там огромная, крутые повороты, скалы, камни. Когда наш плот вышел в Колыму, его сразу же понесло к противоположному берегу - с такой силой врывается Бохапча в русло огромной реки. Но в 1930 г. это была единственная транспортная артерия. Однако опыта не было, кунгасы из сырого леса текли, сплавщики гибли, впереди бы-

да страшная восьмимесячная колымская зима с пятидесятиградусными морозами. Сплав сорвался, склады были почти пусты, а до берега моря 400-500 километров полного бездорожья. Буйная орава золотоискателей взбунтовалась, разбила склады, и начался великий исход к морю. Шли по первому снегу, надеясь до больших холодов дойти до Магадана. Никем это не описано, а было не хуже, чем у Джека Лондона. У каждого по 10-15 килограммов золота, а есть нечего. Убивали друг друга за десяток сухарей, очень многие погибали, и долго потом находили в тайге кости, ржавое ружье и мешок из оленьей шкуры с золотом...

А в Магадане возник "ситцевый городок", т. е. палатки из разноцветного ситца, понаехало жулье, шулера, проститутки, и закипела угарная фартовая яшзнь. Попытки ввести эту человеческую стихию в русло не имели успеха, вновь созданный окруисполком и окружном партии не имели реальной власти и опоры, золото стало уплывать за рубеж, т. к. граница была почти открыта, а на Охотском побережье размещались японские рыбные концессии.

Было предельно ясно, что золото есть, но взять его без автотрассы нельзя. "Союззолото" не могло решить эту гигантскую по тем временам задачу, никто не знал, как строить дорогу на вечной мерзлоте, как уберечь тысячи людей от цын-ги и т.д. Стоял вопрос о комплексном освоении края, нужны были порт, дорога, автотранспорт, ремонтная база, сельское хозяйство, связь, медицина, жилье. В литературе есть описание заседания у Сталина, где этот вопрос был разрешен очень своеобразно. Сталин считал, что нужен один хозяин, который объединил бы в своих руках партийную, советскую, хозяйственную и административную власть. Поэтому он предложил весь Охотско-Колымский район выделить в особый район "Дальстрой." Изъять его территорию из Хабаровского края, окрисполком и окружком партии распустить и передать их функции начальнику Дальстроя, который становился особоуполномоченным ЦК партии и правительства и действовал на правах замнаркома НКВД.

Так появился особый район, подчиненный только НКВД. Началась страшная и кровавая его история, было достигнуто полное единоначалие, перешедшее в полный произвол. Это решение характерно для Сталина, он и в союзном масштабе так изменил роль партии и органов Советской власти, что они стали по существу аппаратом для проведения в жизнь его решений. В глубине души он, наверное, завидовал Наполеону, который отбросил демократические ширмы и провозгласил себя императором. Видимо, он считал, что партийные и советские организации могут мешать деятельности, которую должен осуществлять один сильный человек. Берзин подходил к этой роли как железный чекист, кроме того, У него уже был опыт Красновишерстроя. Но тут дело было покрупнее. Сейчас

трудно представить себе степень оторванности Колымы. Достаточно вспомнить, как вся страна спасла сотню челюскинцев, сидевших на льдине в 100 километрах от Уэллена на Чукотке. Авиация была в пеленках, ледокольный флот был укомплектован такими стариками, как "Красин", "Лидке", "Сибиряков.".. Впереди лежал край, пугавший несусветными морозами, вечной мерзлотой, цингой.

Трудно сказать, поставил ли Берзин какие-либо условия, но дальнейшее показало, что он повел особую политику, что беспредельную свою власть он использовал не только для решения тех задач, которые поставил Сталин, но и на пользу людям. Как бы то ни было, но в январе 1932 года в бухту Нагаева вошел пароход "Сахалин" с Берзиным и несколькими тысячами заключенных. Эпопея "Дальстрой" началась. Началась с ликвидации партийных и советских органов, от которых Берзин даже не принял отчета. По иронии судьбы, окружком и окрисполком вместе с ворами, авантюристами и проститутками были погружены на тот же "Сахалин" и отправлены на "материк."

Я уже говорил раньше, что была разработана гуманная и очень эффективная система. Прежде всего, все заключенные расконвоировались и считались условно освобожденными. Ничего подобного в других лагерях не было. Пребывание на Колыме зависело от того, кто как работал, т. е. действовала система зачетов, автоматически, без решения суда сокращавших срок за перевыполнение норм выработки. За труд каждый получал зарплату по ставкам вольнонаемных, в два раза превышавшим ставки на "материке." За питание и одежду удерживалось 370 рублей в месяц, а заработок забойщика был 1000-1500 рублей. В Москве же в министерстве я зарабатывал 600 рублей. Если прибавить к этому право работать по специальности и общую гуманную атмосферу, то вообще казалось, что людей просто мобилизовали на освоение Севера.

Среди заключенных было много раскулаченных, со свойственным крестьянину трудолюбием они работали, как черти, а деньги переводили домой "на корову."

Интересна была и так называемая "колонизация": человек заключал договор с Дальстроем, где он обязывался сверх установленного судом срока пробыть на Колыме еще 10 лет. Ему давали ссуду на постройку дома, корову и, самое главное, привозили семью. Я мечтал подписать такой договор, но преимущество отдавалось раскулаченным в надежде, что они действительно осядут на землю.

Колонисты обосновались в поселках Новая-Васелая, Ола, Тауйск, Армань и других по берегу Охотского моря. Им давали фураж по государственным ценам, а мясо разрешали продавать на базаре в Магадане, так за 2-3 года была разрешена проблема мяса на побережье. Основным занятием в этих поселках было ово-

щеводство и рыболовство.

Договор на колонизацию часто подписывал сам Берзин, и выглядело все это очень торжественно.

Приведут какого-нибудь кубанского казака, который и в первую германскую звал, и у Деникина был, и с Врангелем²³ в Турцию ездил. Ломаный-переломаный, усталый, изверившийся во всем человек, сам на себе поставивший крест. Приведут в кабинет, и Берзин спросит:

— Ну, сколько тебе осталось?

— Восемь, гражданин начальник.

— Ну, как, на восемнадцать подпишешь?

— А бабу и детишек привезете, они высланы в Нарым?

— Привезу, хату привезу, корову дам, живи, выращивай картошку с капустой, болеют люди от цинги.

— Давайте подпишу, не думал уже детишек увидеть и бабу жалко.

Тут Берзин протягивал руку и говорил:

— Товарищ Петренко, будем вместе осваивать Крайний Север.

После расстрела Берзина все колонпоселки были ликвидированы, колонисты водворены в лагеря, а семьи высланы но этапу на материк.

Берзин хотел создать и создал обстановку массового трудового подъема, эти слова затасканы и затерты, но других я не нахожу. В ход шли и очень доходчивые: на Утинском перевале, когда строили дорогу, висел плакат "Даешь советскую амушку!" (АМО - марка автомобиля, будущий ЗИЛ).

Колыма - край горный. За все 24 года я нигде не видел такой долины, чтобы на горизонте не виднелись сопки. Дорожное строительство тогда велось вручную, и выручала только взрывчатка.

Вот на каком-нибудь "прижиме" висит на веревке зек и долбит бурку, лупит кувалдой по стальному лому, потом затолкает в бурку аммонал, замажет глиной, подожжет шнур и крикнет - "Подымай, братцы!" - и грохнет взрыв, покатятся в пропасть камни, и так день за днем, а там глядишь - под матерную ругань шоферов ползет знаменитая ЗИСовская трехтонка с деревянной кабиной, но железной Душой, та самая, что выручала и до войны, в войну и после войны...

К 1936 году половина приисков была уже на западном берегу Колымы, а моста через эту могучую горную реку с очень большими перепадами уровня воды и бешеной скоростью не было. Был очень оригинальный паром на длинном тросе, который, как часовой маятник, ходил от одного берега к другому. Доста-

точно было повернуть его боком к течению под определенным углом, чтобы его гнало в нужную сторону.

Колымский мост начали строить в октябре 1936 г. Он был задуман как многопролетный арочный, пролеты были метров по сто, а высота моста очень большая - метров 15. Он как бы висел над рекой, но самое главное - он весь был из дерева. Не знаю, был ли где-нибудь в мире такой мост - быки железобетонные, сделанные по всем правилам, а все остальное - из дерева. Фермы делались из огромных лиственных бревен, скрепленных болтами, и сибирская лиственница оправдала свою славу.

Этот мост строил заключенный инженер Сенкевич, в день открытия движения по мосту его освободили по приказу Берзина. Однако после ареста Берзина его вновь посадили, но в 1939 году, когда мост выдержал совершенно исключительное по масштабам и нанесенному ущербу наводнение, снова освободили.

Стройку моста объявили ударной, Берзин сказал - кто даст 200 процентов выработки на протяжении всей стройки, тот будет освобожден. Работа велась в три смены, днем и ночью при любом морозе.

У начальника Северного горнопромышленного управления, кажется Мусатова, была большая холеная черная борода; как-то, глядя на буйную Колыму, он сказал: "Ставлю свою бороду, что к Первому мая моста не построить". И на стройке, поперек будущей проезжей части моста, лицом к поселку Ягодному, где работал Мусатов, появился плакат: "Отрежем бороду Мусатову - дадим проезд Первого мая". И вот первого мая 1937 года в присутствии Берзина, под хохот и свист строителей, огромными ножницами отрезали бороду Мусатову. Так тогда агитировали и так работали.

В конце сороковых годов я жил рядом с этим мостом и очень любил смотреть на его ажурные пролеты, как бы парящие в воздухе. Мост был рассчитан на трехтонные машины, а выдерживал американские "Даймонды", возившие по 50 тонн. В 50-е годы старые фермы были заменены железными фермами горизонтального типа, которые разрушили все очарование и легкость арочных пролетов и придали мосту обычный, прозаический вид.

Но вернемся к прерванным воспоминаниям.

После бани мы попали на транзитку, там я был вместе с уголовниками в общей зоне, а за высоким забором в спецзоне находились "троцкисты". Я уже говорил, что так называли членов партии, независимо от характера их политических убеждений.

Машина уходила за машиной, каждый день на крыльцо УРБ (учетно-распределительное бюро) выходил нарядчик и выкрикивал фамилии. Всех волновал

вопрос - куда? Говорили - в ЮГГТУ, СГПУ, ЗГПУ и т. д. За страшными буквами ]~г]У скрывалось очень простое содержание - горнопромышленное управление, а буквы впереди означали Южное, Северное, Юго-западное. Каждый мечтал о работе по специальности и боялся горных работ. Страшно было после теплой московской квартиры браться за приисковую тачку и перескакивать из XX века прямо в начало XVIII, к Петру Алексеевичу на строительство Санкт-Петербурга или к Демидову на Уральские рудники. Между прочим, я потом часто вспоминал Демидова, потому что в 30-е годы на Колыме все горное дело основывалось на той же энергетической основе. Там были плотины и здесь были плотины, там были водозаводные канавы и тут были такие же канавы, там была тачка вершиной техники и здесь она была главным транспортны средством.

Из лагеря было видно начало знаменитого Колымского шоссе - трассы, как говорили на Колыме. Она поднималась из долины реки Магаданки уходила на северо-запад, переваливая через одну, другую, десятую сопку, на тысячи километров. Машины с заключенными уходили в неизвестность, уходили одна за другой, и каждый ждал, когда его вызовут. Выходил нарядчик УРБ с пакетами и выкрикивал фамилии: начиналось прощание с товарищами по этапу, земляками и друзьями по тюремной камере. Так прошло дней десять. В порту уже стоял пароход с новым этапом, а меня все не вызывали. В лагере остался "отсев" - так называли людей, которые не отзывались ни на какие фамилии. Это старые тюремные сидельцы, считавшие, что каждый день в тюрьме или на этапе - благо, т. к. на этапе не заставят работать; были и национальные меньшинства вроде удэгэ или гольдов, которые не понимали по-русски, и наконец, "крестики" - дремучие сектанты, не признававшие никакой власти, не имевшие никогда паспортов, не бравшие в руки денег, так как на них "печать антихриста", не имевшие фамилий, ибо во Христе все братья, и между собой именовавшиеся "брат Иван", "брат Петр." Вот в такую компанию я и попал. И по молодой неопытности и дурости заскучал по "интеллигентому обществу", не понимая, что принадлежность к этому обществу и есть самое худшее, т. к. интеллигенцию загоняют к черту на кулички, за тысячу верст на прииск, а вот "отсев" попадает на "блатные" работы вроде Магаданского промкомбината, коммунотдела и т. д. Уже пронесся слух, что "отсев" отправляют в ГорОЛП (городской отдельный лагерный пункт), когда я, испугавшись плохого общества, сам подошел к начальнику УРБ и спросил, почему меня не отправляют. "Какая статья? - спросил он. Я ответил - КРД (контрреволюционер Деятельность). Начальник даже свистнул от удивления - как могло такое случиться? А в это время из ворот спецзоны выезжала последняя машина "с "троцкистами", где было три свободных места. Вот на эту машину я и попал, при-

чем со мной посадили еще двух заключенных, с которыми я работал в одном звене. Это были довольно примечательные личности. Один по фамилии Миц - высокий, плечистый, очень сильный человек с тупым лицом палача или убийцы; второй из кубанских казаков по фамилии Шкарлет - жгучий брюнет среднего роста, с выбитыми передними зубами. Оба стриженые, в старой лагерной спецовке, с неизгладимой на лице печатью многолетней тюрьмы и лагеря. Шкарлет рассказал мне свою историю и крепко засел в памяти как на редкость убежденный и последовательный контрреволюционер. Как это ни странно, но среди тысяч осужденных по статье 58-й, т. е. как контрреволюционеров, таких по силе своих убеждений, взглядов и деятельности были единицы. Шкарлет был настоящий, матерый противник.

Так я попал в "интеллигентное" общество. Это были, в основном участники всевозможных оппозиций, группировок, люди, ставившие свои подписи под различными платформами, голосовавшие, писавшие, говорившие. В кузове трехтонки они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и, сами того не зная, ехали в свой последний путь. Среди них бывший комбриг, активный троцкист, который в каждом поселке, где мы останавливались, произносил речи. А дорога была длинная, шла она с горы на гору через Яблоневый хребет, потом и долину реки Оротукан, потом переправа через Колыму, и дальше в долину Ат-Уряха. Хороша была Колыма в пору короткого северного лета, цвел иван-чай, бежали горные речки с кристально чистой водой, и везде была первозданная нетронутая природа. И вечная ее красота невольно успокаивала и отвлекала от невеселых мыслей.

Бывший комбриг стал приглядываться к Шкарлету. "Да, - сказал тот, - вы меня видели. Я был в повстанческом белоказачьем отряде на Кубани в 1931 году, а вы командовали карательным отрядом; я должен был вас убить, специально выслеживал, но не привел господь..."

Комбриг скоро совсем свел с ума конвоира, тот страшно боялся, что комбриг убежит или разоружит его, а тут еще за поселком Ягодным кончилась дорога и пошла времянка. Машина несколько раз застревала, мы ее подкапывали, подкладывали ветки, но вскоре шофер отказался ехать дальше. Вохровец (ВОХР - вооруженная охрана) вдруг взбесился, отбежал за кювет, стал угрожать шоферу и выстрелил в кабину; шофер кинулся было бежать, но после нового выстрела над своей головой вернулся, и мы поехали, вернее - поползли дальше.

В столице СПТУ Верхнем Хатыннахе встретили нас хорошо. Тогда это был большой поселок, главным образом палаточный. Здесь вперемешку жили вольнонаемные и зеки, царил полный либерализм, конвоя не было, каждый мог купить в магазинах, что хотел, а денег было много. Я пошел "наниматься" в плановый от-

дел управления, где меня принял начальник Качкачев. Он спросил, что я окончил, ц задал ряд проверяющих вопросов: кто преподавал экономическую географию? как имя и отчество профессора Бернштейн-Когана? и т. д. Выражение его лица все более смягчалось от моих ответов, особенно после того, как я ответил на его вопрос, кем приходится мне профессор Яроцкий. Тогда еще оставались следы кастовой солидарности старой интеллигенции, а этот Качкачев был осужден в эпоху промпартии, отсидел, был освобожден и выдвинут на руководящую работу Берзиным. Он дал мне записку в УРБ с просьбой откомандировать в плановое управление, но на меня в УРБ как-то странно посмотрели и отослали обратно. Когда я, встревоженный, опять пришел к Качкачеву, он сказал: "Непонятно, когда вы успели заработать спецуказание - только общие работы, в забой или лесозаготовки". Он мне посоветовал работать до конца промывочного сезона, а потом обещал вытащить из забоя и использовать по специальности. Только потом я узнал историю этого спецуказания: когда в Магадане меня подсадили в машину к "троцкистам", то включили в список этапируемых, на котором уже была резолюция "только тяжелый физический труд".

На следующий день нам выдали мешок, в котором лежали тачечное колесо, ось, лопата и кайло без ручек, и мы тронулись в глубь тайги по вьючной тропе. Прошли без конвоя километров 10 и пришли к ключу Шах, где должен был быть прииск - имени 8 Марта. Но пока на месте будущего прииска стоял один рубленый домик, где жил его начальник некто - Терехов, тоже бывший зек, перевоспитавшийся кулак, здоровенный, но довольно добродушный дядя. У него под брезентом лежали доставленные зимой свернутые палатки и запас продуктов. Когда мы увидели, что жить негде, что впереди у нас все прелести первооткрывателей, да еще в лагерном варианте, то повторилась картина митинга во Владивостоке при погрузке на пароход "Колыма". Хорошо помню ее: яркий летний день, зеленая, густая по пойме ключа Шах тайга и возбужденная толпа интеллигентов. Одни кричали, что нужно объявить коллективную голодовку и требовать отправки в политизоляторы, если мы политические противники Сталина, говорили они, то пусть он посадит нас в тюрьму и держит так, как в любой стране поступают с политзаключенными. Другие говорили - пусть нас называют врагами народа, но мы большевики и не для Сталина, а для народа будем работать. Дискуссия продолжалась бы долго, учитывая эрудицию и политический опыт ораторов, но обстановка не располагала - миллионы комаров нависали тучей и страшно нас мучили. А тут на сцену выступил начальник прииска Терехов и сказал: "Хватит вам шуметь. Люди вы, конечно, интеллигентные, но комары вас сожрут. Берите лучше в руки топоры и пилы, ставьте каркасы, натягивайте палатки, а то пропа-

дете в тайге". Сказал он это довольно добродушно, но прибавил, что по дороге в управление выставлен оперпост с собаками и назад дороги нет. Его слова подействовали, тем более, что иностранных корреспондентов не было, прений в парламенте не предвиделось, а комары были фактом. Короче говоря, взялись за плотницкий инструмент и к вечеру, вернее уже поздней ночью, хоть неумело, но срубили каркасы и натянули подпалатники и палатки. Две страшных колымских зимы я прожил в палатках и скажу несколько теплых слов об этих сооружениях: площадка в 21 метр длины и 7 метров ширины, настилается пол из досок, а если их нет, то из накатника диаметром 10 см., кладется нижний повязочный брус, в нем делаются дырки для стоек, ставятся стойки и верхний обвязочный брус, затем стропила, конек - и каркас готов. На него напяливается полотняный подпалатник, затем брезентовая палатка, и милости просим в дом. Окна вмонтированы в саму палатку, двери отсутствовали, их заменял откидывающийся в сторону брезент. Если в палатке были установлены двухэтажные нары вагонной системы, го в ней помещалось 60-70 человек, а на сплошных нарах гораздо больше. В такой палатке в проходе посредине ставили две печки из железных бочек с жестяными трубами, которые выводились прямо кверху. Летом умывались на улице, зимой в палатке из жестяного умывальника. Зимой палатку засыпали до крыши снегом, поливали водой и топили печи метровыми дровами непрерывно, в результате на верхних нарах был "Ташкент", на нижних около нуля, а на полу 5-10 градусов мороза. Но это было жилье, и после двенадцатичасовой смены на пятидесятиградусном морозе было хорошо постоять у печки.

Дня два мы устраивались, а плотники делали тачки и рукоятки к кайлам и лопатам, и вот мы вышли в забой. Энергетическая база состояла только из силы, падающей воды: километра за три выше прииска, по течению ключа построили плотину и отвели воду в деревянный лоток, затем его пропустили по склону ключа, но с углом падения меньшим, чем у русла. Дело в том, что горные ручьи (по приисковому - ключи) и даже речки имеют очень большой угол падения. Я долго жил на речке Утиной, на протяжении 25 километров она имеет падение 175 метров, а у мелких ключей падение гораздо большее. Так вот - водозаводный лоток длиной 2-3 километра позволял "завести" воду на высоту 15-20 метров, затем по эстакаде ее подводили к промывочному прибору, так называемой бутаре. Она представляла из себя желоб шириной около метра и длиной в 10-15 метров, железное дно с дырочками, под ними находились бруски (трафареты), а под ними серое шинельное сукно. Золотоносный песок тачками подавался на эстакаду и через бункер поступал в этот желоб, сильная струя воды промывала его, золото проваливалось в дырки, песок, глина и мелкие камни уносились с водой, а более

крупные (эфеля) проталкивались вдоль желоба особыми скребками, которыми орудовали пробу тарщики. Под эстакадой росла гора эфелей, а когда образовывался отвал, то на нем ставили железные желобы (баксы), по которым вода уносила эфеля.

Поднять песок на эстакаду было непросто, в 1936 г. это делалось вручную - откатчик подвозил тачку к эстакаде, а затем крючник зацеплял тачку спереди, и Они вдвоем катили ее по крутому подъему, потом по площадке и опять по подъему - так, как идет человек по лестнице, только не было ступенек, а сбоку доски, по которой катились тачки, были перекладины.

В забое работа была организована на таком же техническом уровне. Зимой верхний слой пустой породы взрывался и вывозился вручную в коробах по ледяным дорожкам, слой золотоносных песков обнажался, летом прогревался солнцем, и мерзлота отступала. Тогда породу разрыхляли кайлами и грузили лопатами в тачки. Я нарочно пишу об этом подробно, чтобы было понятно, как "легко" было человеку из двадцатого века жить не по своей воле в восемнадцатом.

Наша бригада более чем на три четверти состояла из людей с высшим образованием, велика была прослойка партийной интеллигенции. Чувство было примерно такое, как у какого-нибудь философа древности, угодившего в Сицилийские каменоломни.

Между тем прииск рос, как на дрожжах. Наряду с палатками строились бараки, столовая, склад, застучал нефтяной движок, появился электрический свет, выстроили конюшню, часть песков стали возить лошади, тайга отступала во всех направлениях. Но работа для большинства была непосильной. Я в свои 28 лет тянул с трудом, а старые лагерники, побывавшие в других лагерях, говорили, что это курорт. Питание делилось по трем категориям работающих - стахановцы, ударники и общие. Главным в меню была крупа - супы из гороха, пшена, заправленные мясными консервами, на второе каша с вареной или жареной кетой. Кета стояла в бочках около столовой и отмокала, т. к. доставлялась в крепко соленой воде; каждый мог взять, сколько хотел. Хлеб в ларьке был без нормы по 90 копеек килограмм, при заработке от 500 до 1500 рублей это не было проблемой. Однако ни радио, ни газет, ни книг, ни кино не было. Прииск не имел никакой связи с Управлением, кроме тракторного и конно-вьючного транспорта. Письма шли по 1-2 месяца летом, а зимой совсем не доставлялись, т. к. море замерзало, и пароходы не ходили. Перелет Хабаровск-Магадан был подвигом, постоянного аэродрома не было.

Политически лагерь жил очень активно. Однажды осенью был организован

сбор подписей под телеграммой, приветствовавший суд и расстрел Зиновьева ц Каменева. Это орудовали так называемые "сталинцы", т. е. та часть заключенных, которая надеялась демонстрацией своей политической лояльности и преданности режиму Сталина выскочить из лагеря и опять засесть в кабинетах. Другие . большевики-ленинцы бешено агитировали против и считали, что подписать такую телеграмму значит совершить предательство. Но ни те, ни другие не знали, что пройдет всего год, и они навечно лягут вместе в мерзлые могилы... Я пищу "навечно", но верю, что настанет день, когда народ вспомнит о мучениках Колымы, и поставит памятник тем, кто в них лежит. Не скоро это будет, много лет пройдет после моей смерти, но это будет, так как неизбежен процесс демократизации нашего общества, а он повлечет за собой и сострадание к жертвам 1937 года.

Политические страсти кипели, а работа в забое шла своим чередом.

Хочу несколько слов сказать о золоте. Оно меньше всего нас интересовало. Наш заработок, питание, а для уголовников, бытовиков и политических, осужденных за антисоветскую агитацию по статье 58-10 (так называемые болтуны и анекдотчики) и сокращение срока наказания - все зависело от "кубиков" - количества добытых и промытых кубометров золотоносных песков. Я работал уже несколько месяцев в забое, а золота все не видел. Забой был мокрый, а золотоносный песок представлял из себя довольно крупную речную гальку с глиной, т. е. грязную гальку, в которой золота не было видно. Забой был высотой метр с небольшим и выбрался до "плотика", то есть до скалы, из которой состояло дно ключа, отведенного в сторону. Однажды этот "плотик" пропал, горный смотритель приказал углублять забой до скалы, а это уменьшало проходку вперед, и было нам совсем невыгодно. С утра мы все время углублялись и дошли до скалы к обеду, к этому времени высота забоя стала почти в рост человека. У меня было расстройство желудка и я не пошел обедать. Стоял чудный солнечный день, комаров не было, я снял гимнастерку и лег загорать на опрокинутой тачке. Я был один в забое, весь он сочился водой. И вдруг я увидел по всей его поверхности блестящие точки. Рядом валялась банка из-под сгущенного молока, и я стал пальцами выковыривать маленькие самородки и класть их в банку. За несколько минут банка оказалась полная и стала очень тяжелой, весом не меньше килограмма-До обеденного перерыва участковый геолог бил шурф рядом, с этим забоем. Бил шурф - значит заложил яму метр на метр, которая должна была определить край россыпи. Яма проходила уже по пустой породе, это было видно даже не геологу. Тогда я, шутки ради, залез в этот шурф и рассыпал там золото по дну, а отдельные самородки засунул в стенки шурфа, разровнял дно ногами и стал ждать, что

будет. По правилам геологоразведки, через каждые 20 сантиметров глубины шурфа нужно промыть породу и определить содержание золота. Вот после обеда пришли работники геологоразведки, углубились на 20 сантиметров, промыли и не поверили своим глазам: золото оказалось там, где его, не могло быть. С таким же успехом его можно было найти в украинском черноземе Полтавской области. Прибежал главный геолог, собрались старые приискатели из числа горных смотрителей, но никто ничего не мог понять. Когда я сказал, что рассыпал золото ради шутки, они меня чуть не поколотили, потом посмеялись, и на этом эпизод закончился. А золото пошло после обеда совершенно невероятное, все начали находить самородки, в соседнем звене подняли самородок весом в 1 килограмм, я нашел в 300 граммов, появились самородки на бутаре и даже на отвале. Всего за этот день подняли до 18 килограммов самородков и очень много мелких. Нужно сказать, что было правилом оплачивать забойщику любой самородок свыше 75 граммов по рублю за грамм, а половину его стоимости выдавать продуктами. У нас вдоволь был только хлеб и рыба. Ларек сверх котлового довольствия открывался раз в месяц и состоял, в зависимости от категории питания, из нескольких банок консервов. В этом смысле золото представляло для нас большой интерес.

К вечеру стало ясно, что наша бригада попала на "карман". Так называется углубление в дне реки, имеющее отвесные края и задерживающее золото, которое несет вода по дну. Этот "карман" был метров 80-100 в длину по руслу ключа и шириной во всю россыпь, вот поэтому я и потерял "плотик", т. е. дно забоя. Потом он опять поднялся, образуя своеобразный порог, который задерживал скорость течения воды и способствовал оседанию золота. Это было такое место, о котором золотоискатели мечтают всю жизнь. На каких-то 30 метрах залегало, наверно, около двух тонн золота.

Когда кончилась смена, я пошел смотреть, как будут снимать золото, - в те либеральные бесконвойные времена это было возможно. Его поместили в две жестяные банки вроде умывальников, только с приспособлением для вьючного седла. Горный смотритель - старик из забайкальских старателей - когда увидел слой золота, закрывавший трафареты, чуть не спятил - весь затрясся, глаза загорелись волчьим огнем, он повторял только одно слово - богачество, богачество. У нас это проклятое золото таких сильных эмоций не вызывало.

Я попросил разрешения поднять эти банки с золотом и прицепить на крючки к вьючному седлу лошади, возившей добычу в кассу управления. Повторялась история Святогора-богатыря и малой сумочки с крестьянским горем. Как известно, Святогор хотел одним перстом поднять сумочку, потом взялся двумя, потом всей богатырской рукой, потом двумя руками; сумочку поднял на волос, а сам

ушел в землю по пояс. Такое было тяжелое крестьянское горе в былине... Я не был Святогором-богагырем и взялся за банку не единым перстом, а правой рукой, и не поднял, а потом двумя руками и с трудом поднял на седло. А было в каждой из этих банок по 40 килограммов и добыли его 60 несчастных и неопытных интеллигентов за одну смену. Значит, на брата приходилось больше килограмма ц если считать по 1,5 доллара за грамм, то заработали мы в этом день по 1500 долларов, а автомашина Форд-8 стоила тогда 400 долларов. Таких дней было немного, это был, конечно, случай. Такова была золотая берзинская Колыма.

Мое звено состояло из четырех человек - Шкарлета и Мица, о которых я уже говорил, и какого-то инженера троцкиста, по специальности конструктора-машиностроителя. На Колыме все тогда строилось из дерева, доставка материалов по бездорожью была очень затруднительна и баснословно дорога. Встал вопрос о крышах для бараков, и их стали делать из финской стружки, т. е. широкой деревянной дранки, которую применяли как черепицу. Делали ее вручную, откалывая топором от прямослойных чурок, но это была очень трудоемкая и медленная работа. И вот начальник прииска предложил этому инженеру сделать машину для изготовления стружки. Инженер спросил - чем будет приводиться в движение машина? Начальник сказал - крутить руками. Тогда наш коллега ответил - я инженер и живу в XX веке, машин для рабского труда не изготовляю. Ответил хорошо, но угодил в изолятор на 10 суток.

Миц был здоровенный мужик с лицом палача, сидел за убийство политического характера. А о Шкарлете стоит поговорить, хотя он и контрреволюционер - уж больно цельный, монолитный был человек. Родился он в один год со мной, в 1908, в казачьей станице где-то около Майкопа. Отец воевал в первую мировую войну, потом был у белых в чине сотника и ушел с Врангелем за границу. Сын вырос без отца, но смотрел на мир его глазами. Когда я спросил его, читал ли он "Тихий Дон", он ответил: "Пропаганду не читаю, книгу беру в руки только с твердым знаком". В 29-м году он женился, из станицы никогда не выезжал и крестьянствовал в батькином хозяйстве. Когда подул ветер коллективизации, Шкарлет понял, что ему первому несдобровать, бросил молодую жену, мать, старого деда и уехал, куда глаза глядят. Из поезда он вышел в Тбилиси, денег и документов не было, крутом шумел чужой и враждебный город. Шкарлет вышел в привокзальный скверик и сел на скамейку, не зная, что делать. Всем своим видом деревенский парень резко бросался в глаза, много таких выбрасывала тогда бурлящая деревня. Во всяком случае, кому-то все стало ясно без слов. "Что, браток, на мели?"

Да, ехать дальше некуда.

Незнакомец пошел напрямую: "Я вор, и мне нужен партнер такой, как ты, на блатного не похожий... Хочешь - пойдем со мной, не хочешь - твое дело, но тебя заметут быстро, пройдешь по 35-й и будешь пахать в лагерях" (35-я статья уголовного кодекса применялась к лицам без постоянного места жительства и документов).

И пошел Шкарлет в блатную жизнь. Через год были у него липовые документы, маруха, деньги и стал он поездным вором, по-блатному - майданщиком. Дело у них было организовано основательно. В те времена все поезда в Сочи, Ба-тум, Гагры шли через Баку, вернее - через станцию Баладжары. На этой станции Шкарлет с билетом самым законным образом садился в один из курортных поездов, знакомился с пассажирами, ничего не брал, но "делал наколку", т. е. смотрел, запоминал, у кого ценные веши и деньги. Потом у Сурамского перевала в поезд садился сам майданщик, получал информацию и начинал работать. Если же поднимался шум, то Шкарлет должен был "ловить вора", а на самом деле способствовать побегу. Скорость на подъеме небольшая, можно было выскочить, а вещи выкинуть прямо в окна, там уже работали другие.

Вся эта блатная жизнь продолжалась чуть более года. В 1931 году Шкарлет узнал, что идет массовое выселение, кое-где начались восстания. Поехал он домой, а там уже карательный отряд. Пришел Шкарлет на свой "баз", спрятался в кустах и стал ждать ночи. Вечером его жена, родившая сына уже без него, подошла корову, увидела вышедшего из кустов мужа и от неожиданности уронила ведро с молоком. В доме разыгралась сцена, место которой было бы в семнадцатом, не в двадцатом веке: дед слез с печи, одел старый мундир с тремя Георгиями за турецкую войну 1877 г., в одну руку взял икону, в другую прадедовский кинжал, привезенный еще из Запорожья, и благословил внука на войну с Советской властью:

- Настал последний час, рушат казачество, рушат права и вольности, забирают землю, которую деды взяли казацкой шашкой. Иди, внук, воюй с большевиками, пока из тебя лапотного мужика не сделали.

Потом дед прочитал молитву, которую старший в роду читал при подобных обстоятельствах не одну сотню лет. И ушел Шкарлет навсегда из родного куреня, ничего не знал о судьбе своей жены и сына, слышал только, что выслали, а куда — не знал... В ту же ночь он подговорил товарища, они разоружили сторожа у сельсовета, взяли винтовку и пять патронов и ушли в горы. Дня через три стало им неуютно в горах, есть нечего, а где найти бело-зеленых - они не знали. Наконец увидели кавалерийские разъезды - "у обоих на кубанках бело-зеленые ленты, а когда ближе подъехали, смотрю - родной дядя! И пошло, и покатилось! К осени

образовалась банда в 500 сабель при четырех станковых пулеметах на тачанках". За лето они разбили несколько эшелонов с переселенцами, зарубили начальника областного НКВД. Но конец был неизбежен. Осенью их загнали в горы, в узкое ущелье, из которого был один выход. Старики решили ночью идти на прорыв, устроили минуту прощания, каждый попросил прощения у товарищей, перекрестились и сели на коней. В глухую полночь прямо в лоб на пулеметы ударили в конном строю. Прорвались в основном старики, участники трех войн, а молодежь погибла. Под Шкарлетом убили коня, самого его раненого взяли в плен. Судили за вооруженное восстание, приговорили к расстрелу, но по молодости заменили 10 годами. Отбывал он срок в Чиргикстрое под Ташкентом и ушел оттуда в побег. Забрался в глубь Кызыл-Кумов, чуть не погиб от жажды, но отлежался у какого-то дехканина и пошел дальше. Рассказывал он так: вот бреду по барханам, вдруг навстречу банда басмачей в конном строю. "Кто такой?" - "Беглец из лагерей, из Чиргикстроя, сын русскотчэ бая." Подъехал ко мне курбаши, снял английский карабин - "На, иди с нами." А я не пошел.

Тут я задал вопрос: "Почему же ты не пошел? Ведь они были против Советской власти и ты против, вроде одна дорога?" На это Шкарлет ответил: "Не могу я с нерусскими вместе воевать, не казачье дело."

Дальше события развивались следующим образом: басмачи дали продуктов и бурдюк с водой, Шкарлет вышел где-то около Самарканда на линию железной дороги. В тот же день украл чемодан с хорошим костюмом и подходящим паспортом, уехал в Красноводск, затем морем в Гурьев и поступил на рыбные промыслы. В то время великих передвижений он мог бы там притаиться и легализоваться, но его душила ненависть. Горела у него под ногами земля и он вспомнил, что когда ездил поездным вором в Закавказье по линии Баку-Джульфа-Ереван, видел, что эта дорога проходит по самой границе, по реке Араке. Однажды, выбрав момент, он на ходу соскочил с подножки и покатился под откос, потом заполз кусты в пойме Аракса и стал ждать ночи, чтобы переплыть на турецкий берег. Время шло томительно медленно, и вдруг он услышал шорох, кто-то подходил к нему. Шкарлет вынул нож, приготовился броситься на пограничника. Но вместо него он увидел смуглого человека, посеревшего от страха. Посмотрев друг на друга, они поняли, что путь у них один. Выяснилось, что это курд, которого во время войны ребенком завезли к нам. Он жил в Ереване, держал собственную пекарню. Нэп кончился, его разорили налогами, и он решил податься к родственникам. От курда Шкарлет узнал, что турецкие власти передают всех беглецов обратно в Советский Союз, и поэтому на территории Турции тоже нужно будет находиться на нелегальном положении. Курд говорил, что нужно только

дойти до его родственников и сесть у очага, тогда будешь гостем и весь род с оружием в руках защитит тебя от полиции. Безлунной темной ночью добрались они кое-как до турецкого берега. Потом три дня шли ночами все дальше и дальше от Советской границы. Встретившийся им турок предал их, и они оказались у турецких жандармов. Шкарлет заявил, что он бежал из советских лагерей и просит политического убежища. Его направили в крепость Каре, где он просидел в хороших условиях около двух месяцев. В политическом убежище ему отказали и предложили переброску в любую соседнюю страну. Шкарлет выбрал СССР. Он знал, что через Турцию идет заброска советских агентов, и боялся попасться как красный шпион. Перебросили его обратно в СССР классически: турецкий сержант переплыл с ним Аракс, спрятал его в старых каменоломнях и велел идти вечером 25 километров вдоль дороги до станции, там ровно в 9 утра пойдет поезд на Баку. За 5 минут до отправки поезда нужно взять билет в кассе и ехать в Баку. Так Шкарлет и сделал. Потом он ушел-таки в Иран, был шпионом-курьером, т. е. ходил через границу; попался, его судили, дали 10 лет и направили на строительство Беломорканала. Оттуда он бежал, его поймали собаки на станции Мга под Ленинградом. Потом опять судили и отправили на Колыму. От нас он ушел в побег в августе 1936 года, вместе с Мицем и каким-то парикмахером. В октябре они сами пришли в лагерь, т. к. поняли безнадежность побега без подготовки, без карты, без продуктов и одежды. Их судили прямо на прииске, дали по три года. Внешне Шкарлет смирился. Как-то в палатке зашел разговор о генерале Корнилове²⁴, и один "троцкист" отозвался о нем оскорбительно. Нужно было посмотреть на Шкарлета, как он взбеленился, схватил топор и буквально с пеной у рта закричал: "Вы все продажные шкуры, доносы друг на друга пишете, не трогайте имя героя, кто оскорбит память Лавра Георгиевича, тому отрублю голову! А мне быть за кордоном, все равно уйду!"

Весной 1937 года меня забрали в Москву на переследствие и уже там, в Бутырках я узнал от прибывших с Колымы, что Шкарлет подготовил побег, достал карту и продовольствие, хотел разоружить охрану, захватить лошадей, но заговор был раскрыт и Шкарлета расстреляли. Интересно, что бы он стал делать в 41-м году? Что взяло бы верх - ненависть к Советской власти или казачьи традиции и патриотизм?

Во время войны я жил в поселке Усть-Утиная, а в тайге на берегу Колымы, недалеко от этого поселка, жили два расконвоированных старика, которые снабжали свежей рыбой начальство. Было им много лет, оба в прошлом рыбопромы-

шленники, кубанские казаки, белогвардейцы и полные контрики. Я любил у них ночевать, будучи на охоте, потому что они хорошо пели. Поставишь им пол-литра, старики выпьют, сядут, подопрут головы и начнут:

Эй, Кубань, ты наша родина,

вековой наш богатырь,

многоводная, раздольная,

разлеглась ты вдоль и вширь.

Это был гимн кубанского казачьего войска. А потом и пойдут, и пойдут. Поют и походные, и свадебные, и свои, и донские. Особенно любили "По Дону гуляет казак молодой" и "Ему не вернуться в отеческий дом." Пели и старинные, восходящие к XVIII веку:

Ой, да вы не дуйте, ветры буйные,

Не качайте горы персидские.

Ой, да не бела заря занималася,

Не красно солнце выкатилось -

Выходила из-за гор сила-армия,

Сила-армия, казачья гвардия.

Это гвардия царя белого,

Царя белого, Петра Первого.

Казалось бы - о чем спорить этим двум обломкам давно поверженного и разбитого мира? А спорили, да еще как!

Однажды заметил, что мои старики поссорились, молчат. А когда двое живут в тайге и молчат, то жди несчастья. И вот как-то ночью, думая, что я сплю, они и заспорили. Тут я узнал, что не поделили они Гитлера. Один говорит: будь он хоть сам сатана, лишь бы прогнал большевиков с Кубани и с тихого Дона. А другой ему в ответ: "Ты что, Степан, разве не понимаешь, почему Сталин к народу обратился "Братья и сестры", а не "товарищи", почему патриарха призвал, церкви пооткрывал, попы в церквах за победу молятся, интернационал отменил, другой гимн пишут. Я за немца три креста имею, сховал на огороде. Теперь расправил бы бороду, одел бы кресты георгиевские - кто мне скажет "кулацкая морда?" Казачество всегда родину защищало, и сейчас нужно, не жалея живота своего, бить этого самого Гитлера и дедовскую честь помнить".

К осени меня перевели на лесозаготовки, потом я стал десятником дровозаготовок, это расширило возможность общения. Летом и осенью 1936 года происходили массовые протесты заключенных, сопровождающиеся голодовкам"' подачей заявлений и т. д. И вот почему: те самые люди, которые пели во Владивостоке "Вы жертвою пали", вовсе не собирались на Колыме перевыполнять нор-

мы и вообще работать. Они ставили вопрос так: мы политзаключенные, враги существующего режима, который мы не считаем Советской властью; политические заключенные должны быть заключены в тюрьмы (политизоляторы, как тогда говорили). По своей наивности они думали, что им создадут такой режим, как в царских тюрьмах, они будут изучать классиков марксизма, спорить с меньшевиками и т. д. Все они были осуждены Особым Совещанием НКВД, т. е. без суда, вопреки конституции, и протестовали против самого принципа содержания их в трудовых лагерях, заявляя, что к каторжным работам их никто не приговаривал. При Берзине объявивших голодовку переводили в отдельные палатки в Хатыннахе и питали принудительно, вливая в рот сгущенное молоко. Некоторые умирали от истощения, другие бросали голодовку через 4-5 дней, а третьи держались очень долго. Бывали случаи, когда таких голодающих и протестующих набиралось человек 200.

Вся система Берзина, рассчитанная на уголовников и кулаков, в отношении яой категории заключенных не срабатывала: можно было перековывать бывших воров, можно было учить их на шоферов, бухгалтеров, бывшего кулака превращать в колониста, но делать из красного профессора счетовода, и перековывать участника штурма Зимнего дворца в экскаваторщика было делом явно невозможным. Центральных газет мы не получали, связь с "материком" зимой и весной полностью отсутствовала, да и была под цензурой, что делалось в стране, мы не шали, но чувствовали, что атмосфера сгущается. Наше тогдашнее положение можно сравнить с положением евреев в Германии в 1933-34 годах: каждый всем своим существом чувствовал, что будет плохо, что надвигается что-то неотвратимо ужасное и угрожающее самому факту бытия твоего и твоих близких. Трудно сейчас, на старости лет, объяснить тогдашнее мироощущение, но приближение неотвратимой гибели было очень сильным. Еще во Владивостоке я написал жене, чтобы она считала себя свободной и выходила замуж. Писал с глубоким душевным надрывом и с тайной надеждой, что она не послушает меня, но все же писал, потому что знал, какова жизнь жены "врага народа".

Вот Некрасов написал "Русские женщины"; но что подвиг Трубецкой и Волынской по сравнению с подвигом наших жен? Декабристки оставались богатыми и знатными, ехали в Сибирь в собственных экипажах с крепостными слугами, а наши жены сразу становились "членами семьи врага народа" и получали 8 лет трудовых лагерей или отправлялись под конвоем в ссылку, или не имели права жить в городе ближе сто первого километра. А ежедневная, непрекращающаяся травля дома и на работе, отнятые дети, нищета и бездомные скитания по этим сто первым километрам! Моя жена не послушалась моих советов, и в 1937 году бы-

ла выслана в Енисейский район Красноярского края; встретились мы в 1945 году, ровно через 10 лет после разлуки.

Но вернемся к зиме 1936-37 гг. В марте прогремело дело Тани Маландиной²⁵. Она была комсомольским работником в управленческом поселке Оротукан. Осенью 36 года на Колыму прибыла довольно большая партия комсомольцев. Иногда пишут, что Колыму осваивали "комсомольцы-добровольцы". Осваивали и строили заключенные, которых тогда было около 100 тысяч, а комсомольцев приехало человек 600. Я многих из них знал и работал с ними, но, понятно, не только их руками была освоена Колыма.

Таню Маландину изнасиловал, убил, разрубил на части и спрятал под полом дневальный из уголовников, имевший громкое прозвище Сокол-Кармелюк. Это был бандит и садист. Политического аспекта в этом деле не было, и политические никакого отношения к нему не имели, тем не менее из этого злодейского убийства сделали колымское "кировское дело", и началась травля политзаключенных, якобы вдохновителей и организаторов убийства. К сожалению, Берзин запятнал свою светлую память еще несколькими процессами в 1937 году. Мне более или менее известно дело Кроля-Барановского. Кроль был профсоюзным деятелем, кем был Барановский - не помню. Берзин организовал гласный процесс над этими двумя людьми, обвиненными во вредительстве.

В магаданском клубе, где проходил этот процесс, было довольно много народа, подсудимым разрешалось задавать вопросы свидетелям, требовать свидетелей защиты и т.д., т.е. были элементы гласности и нормального судопроизводства (это в 37-то году!)- Кроль превратил этот процесс в трибуну для своих взглядов, причем стало ясно, что в его руках были связи со многими политзаключенными, отбывавшими срок на разных приисках Колымы. На вопрос, кого он желает привлечь в качестве свидетелей и какие вещественные доказательства он хочет иметь на суде, Кроль сказал: "Пусть вызовут Эрнста Тельмана и Ларго Кабальеро, они вам скажут, какой я контрреволюционер, принесите и положите на пол трупы моих замученных товарищей". Обнаружилось, что Кроль знает, кто, когда и ТУ умер во время голодовки, он называл действительные факты и имена. Путем перекрестных вопросов он заставил свидетелей отказаться от своих показаний, обращаясь к Берзину, закричал: "Палач, ты стоишь по шею в крови, ты захлебнешься!"

Процесс провалился, но оправдать Кроля и Барановского было нельзя. Их

судил при закрытых дверях военный трибунал. В этом варианте "конституционного правосудия" дело пошло гладко и их осудили за вредительство на какой-то автобазе. Таких процессов было несколько. Видимо, Берзин не мог иначе и отдалял свой собственный конец. Но хотя он и обесчестил себя этими процессами, он после своего рокового вызова в Москву в декабре 1937 года продолжал свою гуманистическую линию, и вся лагерная Колыма жила по его закону до самой его гибели.

В это время в моей личной судьбе произошел поворот к лучшему: начальник планового отдела СГТУ Качкачев выполнил свое обещание и прислал спецнаряд, по которому меня назначали старшим экономистом на Нижне-Берзинский прииск в долине реки Ат-Урях. Так я стал ИТР-зеком, быстро приспособился к работе и, если бы не крах берзинского режима, то через год-два меня бы освободили.

Тогдашние нравы были таковы, что мне в управлении дали пропуск, личное дело и направление, и я без конвоя пошел на прииск. Нужно было пройти перевал, потом километров 20 пешком. Все мои вещи, состоявшие из пары белья и нескольких книг, поместились в фанерном самодельном чемоданчике. На перевале меня застала пурга; я хотел пройти более короткой дорогой и заблудился, а уже наступила длинная зимняя ночь. Хорошо, что вокруг в тайге стояли штабеля дров и у меня были спички. Я пустил в ход свой чемодан и книги на растопку, зажег штабель кубометров на десять, и у такого костра просидел всю ночь.

Про прииск, где я работал, следует сказать несколько слов. Автомобильной дороги к нему не было, ходили только трактора и лошади, а жило на нем 10 тысяч человек. Начальником был некто Янишевский, бывший начальник Секретно-политического отдела Ленинградского НКВД, высланный на Колыму вместе с начальником Ленинградского НКВД Медведем²⁶ и его замом Запорожцем и другими известными ленинградскими чекистами после "кировского дела." Высланы они были очень своеобразно - приехали с семьями и были назначены на очень крупные должности. Медведь был начальником Западного горнопромышленного управления, Запорожец ведал всем дорожным строительством. В конце 37-го или в начале 38-го года они были все сразу арестованы и бесследно исчезли - видимо, знали правду о "кировском деле".

Первые дни на прииске, пока разбирались с моим назначением, я жил в общем бараке, и меня поставили на подвозку дров "мускульной силой", как тогда говорили. Дело в том, что отопить палаточный городок на 10 тысяч человек бы-

ло не просто. Как я уже говорил раньше, в каждой палатке стояли две печки (бочки из-под солярки) и огонь в них не угасал день и ночь, так что в каждой палатке сгорало за день около двух кубометров дров, а их нужно было заготовить и привезти. Этим были заняты трактора и лошади, но их не хватало, и на мускульной подвозке дров работало около тысячи человек. Дрова были близко, т. к. тайгу только начали уничтожать, лежали они в штабелях на ближайших сопках. Мне дали напарника и конские дровни с оглоблями, мы впрягались вместо лошади, тащили эти сани на сопку, там должны были погрузить дрова и скатиться вниз своим ходом. Напарник у меня оказался из ряда вон. Вначале все шло нормально: затащили мы сани на гору, метров двести протащили по ровному месту и стали грузить дрова. Смотрю - он кладет много; я говорю - этого и конь не свезет, до уклона далеко и снег глубокий. А он - "нам бог поможет". Ну, думаю, наверное, ты силен, если так говоришь. Наложили, завязали, впряглись и - ни с места! Вдруг напарник мой сорвал с себя шапку, стал топтать ее ногами и, обратясь к небу, исступленно закричал: "Николенька, в рот тебя... как ты можешь смотреть на мои муки..." Оказывается, он действительно верил, что, кроме нас, сани повезет небесная сила. Таких типов я еще не встречал. Видимо в лагерном Ноевом ковчеге были и такие "звери". Вскоре я убедился, что он не одинок. В конце марта на прииск приехал заместитель Берзина, начальник УСВИТЛа Филиппов. На прииске он пришел в штрафизолятор (Шизо), где сидели отказчики, а было их человек 60 - это немного при списочном составе лагеря в десять тысяч человек. Сидело там главным образом мелкое жулье, которое день и ночь играло в карты. И вот пришло большое начальство и спрашивает: "Вы будете работать? Почему не работаете?" Конечно, следовал ответ: "Буду, гражданин начальник!" И тот, кто спрашивал, и тот, кто отвечал, прекрасно знати, какая будет работа, но эпоха была либеральная, нужно было перевоспитывать, и Филиппов отпускал штрафников одного за другим. На другой день их снова ловили за картежной игрой или вытаскивали из-под нар в палатке и опять водворяли в Шизо... Но вот изолятор опустел, на нарах остался один человек средних лет с черной бородой, и Филиппов спросил: "Как фамилия? Работать будешь?" Бородатый привстал на нарах, поднял руку, перекрестил Филиппова двуперстным крестным знамением и закричал: "Да воскреснет бог, да расточатся врази его, сгинь, сатана, рассыпься" и стал крестить мелкими крестами и отплевываться. Было видно, что он верит в то, что перед ним стоит бес, а не начальник, и что он сейчас рассыплется и исчезнет в облаке серного адского дыма. Но, увы, этого не произошло, Филиппов рассмеялся и велел выпустить бородатого в лагерь на общем основании. Через несколько дней, уже будучи экономистом, а не эрзац-лошадью, я задался целью найти этого

человека и поговорить с ним. Оказался он на сельхозучастке в амплуа огородника. Я подошел к нему и сказал, что видел его в Шизо, слышал весь разговор с Филипповым и спросил, почему он его крестил. Ответ последовал очень логичный: «Это не человек, а бес, принявший образ человеческий, антихрист поставил их мучить здесь людей, они и стараются". Я спросил: "А кто антихрист?" - "Разве не наешь? Сталин - и есть антихрист!" Затем я спросил его: "В чем твоя вера?" Он ответил вопросом: "А ты в бога веришь?" Я ответил, что нет. "Раз не веришь, то о вере говорить незачем", - сказал он. Потом я спросил, почему он не пошел работать в забой, там ведь платят большие деньги. Его ответ меня очень удивил, я его потом часто вспоминал. "Золото ни богу, ни людям не нужно, оно нужно только черту, а я на него не работник, не хочу губить свою бессмертную душу".

Из каких сибирских чащоб попали в лагерь такие персонажи, сказать трудно. Мне удалось путем опросов установить примерно следующее: сектанты такого типа назывались "крестиками", потому что на рубахе на правом плече нашивали из тряпочки крест. Ни советской, ни царской власти они не признавали, паспортов не имели, деньги в руки не брали. Жили они изолированно, в тайге небольшими группами, занимались охотой, но имели посевы и скот. В прямые контакты с цивилизацией не входили, а действовали через эвенков, орочей, манси - сдавали им меха, а те продавали их на факториях и приносили порох, свинец, соль. При попытке властей переписывать их или переселять, не говоря уже о коллективизации, оказывали, как правило, вооруженное сопротивление. Фамилий они не признавали, а обращались друг к другу "брат Петр", "брат Иван". Это были бешеные фанатики. Когда начался знаменитый колымский гаранинский произвол, то они, несмотря на угрозу немедленного расстрела, отказывались от работы в забое. Мне рассказывали очевидцы, что Гаранин (начальник УСВИТЛ при Ежове, декабрь 1937 г. - сентябрь 1938 г.г.) после массового публичного расстрела на прииске Мальдяк летом на разводе опросил: кто отказывается работать? И один "крестик" вышел вперед, перекрестился и сказал: "Бес ты, слуга антихриста". И Гаранин застрелил его тут же перед строем.

Промелькнули эти три месяца очень быстро, ярко запомнились встречи с Берзиным. Как я уже сказал, названный прииск был новый, очень большой, быстро растущий, и поэтому плохо застроенный. Столовая представляла огромный сруб без крыши, крышей служил слой мха, положенный прямо на потолок и приданный сверху землей. Половину этого сруба занимала кухня, где варили на 10 тысяч человек, причем обеды выдавали прямо на улицу в консервные банки и нужно было с ними дойти до своей палатки и там уже съесть, а при тех морозах зимой в палатку доносили часто лед вместо супа. Исключение было сделано для

стахановцев и ИТР, которых кормили во второй половине. Окна были покрыты толстым слоем льда, свет проникал очень слабо, даже днем было полутемно. У дверей стояла бочка с настоем стланика (карликовый кедр) как антицинготного средства. Выдавал его человек явно профессорского вида, каждому, кто выпивал стопку этого страшно противного горького зелья, он совал металлический жетон, без которого не давали есть. Блатные требовали у интеллигентного старичка жетон без стланика, он им объяснял про цингу, но под напором угроз часто ему самому приходилось выпивать стланик, а жетон выдавать так.

Вот рядом с этим мучеником от медицины однажды оказался высокого роста человек с бородой, одетый в длинную собачью доху мехом наружу. Он стоял и молча наблюдал за неприглядной картиной раздачи пищи в полутемной столовой, сопровождавшейся криком, руганью и т. д. По столовой разнесся слух, что это сам Берзин. Я подошел посмотреть на колымского диктатора, а в это время к нему подскочил какой-то блатарь и стал показывать кусок запеканки из каши в железной миске: "Эдуард Петрович, можно на этой запеканке четыре куба грунта на себе вывезти?" Берзин посмотрел на запеканку и на могучую фигуру заключенного. Тот стоял очень непринужденно перед особо уполномоченным ЦК ВКП(б) и Совета Народных Комиссаров, начальником Дальстроя и прочая и прочая... Блатной был перепоясан сделанным из матраца красным кушаком по тогдашней лагерной моде и выглядел импозантно. Берзин сказал: "Да, вас кормят плохо", - повернулся и ушел в контору начальника прииска. Через полчаса меня позвали туда, но я застал только конец разговора. Берзин без ругани и оскорблений, но очень внушительно говорил, что такая организация питания нетерпима и дал десятидневный срок на постройку столовой. После этого он сел в сани, запряженные тремя лошадьми цугом, и уехал. Лошади были под синими сетками с кистями, а кучер явно из кубанских казаков, судя по черным усам и кубанке, которую носил, несмотря на мороз. После отъезда Берзина начался спор, как за 10 дней построить столовую на 10 тысяч человек. Я присутствовал, т. к. занимало планированием и учетом строительства. С изумительной простотой дело решил полуграмотный старший прораб. Он предложил к существующей кухне пристроить с каждой стороны по одной стандартной палатке 21x7 метров, так что в плане получился как бы крест. Я уже говорил, что палатки научились ставить лихо, и за пять дней все было сделано. В стенах кухни прорубили добавочные раздаточные окна, и столовая была готова.

Подходила весна страшного 1937 года. Центральных газет мы не получали, радио не слышали, кроме местного радиоузла, но слухи о процессах доходили до нас. Работа у меня шла хорошо, я быстро освоился. Начальник планового от-

дела Воронский был очень доволен, что нашелся человек, выполняющий его работу, и вечно уходил в лес охотиться на куропаток. Я как-то спросил его, зачем он приехал на Колыму, и получил характерный для той эпохи ответ: "Приехал сам, чтобы не привезли, как вас..." Уже тогда многие поняли, что лучшее средство от репрессий — это самому завербоваться в систему НКВД и уехать на какую-нибудь стройку.

Но весна была весной, и солнце после долгой колымской зимы сияло ярко и грело, под стенами бараков и палаток уже подтаивало, на дорогах было мокро, но ночью мороз доходил до 20 градусов. Солнце в чистом горном воздухе было таким ярким, что без темных очков нельзя было работать, заболевали глаза, трескались губы. И вот в один такой яркий весенний день ко мне подошел посыльный с вызовом в контору. Когда я проходил по темному коридору, кто-то сунул мне в руку записку. По дороге я прочел слова, которые потрясли меня до глубины души: "Тебя везут в Москву". Дальше все было как во сне. Объявили, что этапируют в Москву, дали на сборы 30 минут. Товарищи окружили меня, каждый совал деньги, банку консервов, пайку хлеба, советовали зашить деньги в телогрейку и ватные брюки в разных местах, что я и сделал. Все говорили, что это пересмотр дела, что отпустят, реабилитируют... Эти полчаса прошли, как в чаду, и вот я уже шагаю по протаявшей дороге, по весенним лужам, шагаю под конвоем, причем конвойный попался ужасно сволочной. На душе было так светло и радостно, а он гнал меня прямо в валенках по лужам, а когда я пытался их обходить, угрожал застрелить, щелкал затвором и орал самым зверским образом. Быть застреленным этим кретином не хотелось, и пришлось шлепать по воде. В управлении меня посадили во внутреннюю тюрьму райотдела НКВД с какими-то ворами, но через два часа вызвали к начальнику, который объявил мне, что я поеду в Москву в распоряжение центрального НКВД. Он был очень любезен, так как не знал, зачем вызывают, - случай был исключительный. Было смешно слушать такие "светские" фразы: "Надеюсь, у вас не останется плохих воспоминаний о Колыме..." В заключение он меня спросил, где я остановился, и я ответил, что сижу у него во внутренней тюрьме, в подвале, он был просто шокирован и распорядился немедленно меня расконвоировать и выпустить на вольный поселок. Это окончательно вознесло меня на облака - я решил, что меня действительно реабилитируют. Судьба сулила мне совсем другое, и реабилитация пришла ровно через двадцать лет - в 1956 году. Но я не знал, что уготовано мне, и был полон радостных надежд.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ВЕЗУТ В МОСКВУ

Когда я вышел из управления НКВД, окрыленный надеждами на реабилитацию, то встал вопрос о ночлеге, тем более, что было уже поздно, подмораживало, а ноги промокли из-за дурака-конвоира.

Управленческий поселок Верхний Хатыннах представлял весной 1937 года беспорядочное скопление палаток и бараков, в которых жили вперемешку и заключенные и вольнонаемные. Я постучался в первую попавшуюся палатку и попал в бригаду плотников. Стоило мне только сказать, что меня этапируют в Москву на переследование, как вся бригада столпилась возле меня, накормили и отвели самое хорошее место около печки. Расспросам не было конца, на всех лицах было участие и скрытая зависть. Везут в Москву - значит, освободят, значит, разбираются, значит, все скоро будем дома... - пошла гулять по Колыме лагерная "параша", которая, как снежный ком, обрастала всевозможными добавлениями и вымыслами.

Когда читаешь старые эмигрантские романы, то поражаешься наивной вере людей в то, что вот большевики сгинут как нечистая сила и очередной кандидат в российские Бонапарты въедет на белом коне под малиновый звон сорока сороков в белокаменную Москву. К сожалению, нередко большевики, попав на Колыму и в другие подобные места, уподобились своим политическим противникам и наивно думали, что завтра их простят, выпустят и посадят в московские кабинеты. Особенно много надежд связывалось с новой конституцией, все надеялись на амнистию и т. д. Как известно, изменения действительно произошли, но - увы! совсем не такие радужные: предельный срок содержания в лагерях и тюрьмах с 10 лет был увеличен до 25.

Несколько дней меня не вызывали. Все говорили, что к Магадану с ледоколом "Красин" пробивается караван судов, и нас отправят на этом караване обратным рейсом. Наконец настал день отправки, а накануне я встретился со своим однодельцем, инженером Байвелем.

В транзитке мы были часа два-три, но этого было достаточно, чтобы со слов заключенных из новых этапов понять, что происходило в стране. В полной изоляции на Колыме мы не представляли ужаса всего происходящего. Гигантский маховик репрессий раскручивался на полную силу, один процесс следовал за другим, назывались десятки фамилий.

Настало то время, о котором Раскольников писал своем знаменитом письме к Сталину: "Как во время извержения вулкана огромные глыбы с треском и гро-

хотом рушатся в жерло кратера, так целые пласты советского общества срываются и падают в пропасть."

Мы попадали в самый "сенокос", и надежды на реабилитацию померкли. Вскоре из обшей транзитки, где имелась неограниченная возможность общения, нас перевели во внутрилагерную тюрьму. Раньше я уже говорил, что у нас было много денег; вот начальник изолятора за небольшую сумму и дал нам подшивку "Правды" за последние полгода, и мы сами убедились в полной несостоятельности надежд на пересмотр дела и освобождение. Наоборот, мы пустились в догадки - как теперь повернут наше дело? Для мрачных предположений было сколько угодно материала, но действительность превзошла все ожидания. Происходило, например, такое: вместе со мной в Бутырках сидел некто Майоров, тоже возвращенный из лагерей; ему устроили очную ставку с заместителем наркома НКЛС Биликом, и Билик заявил, что он дал Майорову служебное поручение - убить Л. М. Кагановича. Майоров говорил, что Билик на очной ставке в глаза не смотрел и был весь синий. Так Майоров становился террористом, а уже действовал принятый после убийства Кирова закон о террористах, по которому приговор обжалованию не подлежал и приводился в исполнение в 24 часа.

Вернемся к этапу. В Хабаровске нас пересадили в вагон устаревшего типа - жесткий, с решетками на окнах и в тамбурах. Внутри можно было свободно ходить из одного купе в другое. С нами были политические женщины, они разместились в самом конце вагона, потом кубанские казаки, потом мои однодельцы. дальше профессора Эльвов, Фельдман и еще какой-то профессор политэкономии из Минска. Вторую половину вагона заняли уголовники. Вскоре у профессора политэкономии украли деньги. На следующий день я играл с ним в шахматы (мы сделали их из хлебного мякиша) и слышал, как один из уголовников просил конвоира купить ему продуктов. Я понял, что это он украл деньги, и сказал: "Что, деньги завелись?" Уголовник перелез через перегородку в наше купе и с верхней полки ударил меня каблуком в лицо. В последнее мгновение я успел уклониться, а уголовник не удержался и свалился вниз. Я стал его бить, выгнал в проход и погнал к тому концу вагона, где были блатные. Тут на меня с верхних полок посыпались уголовники, сбили меня с ног. На помощь подбежал мой товарищ Бреус, а затем в бой вступило славное кубанское войско. Драка разгорелась и превратить в побоище, по проходу катился клубок тел. Конвой, состоявший из очень молодых бойцов, перепутался и открыл стрельбу в потолок. Наше дело было правое, и мы загнали уголовников под сиденья. Все обошлось синяками и выбитыми зубами.

Пришел наш вагон 4 или 5 июня 1937 года на станцию Москва-Курская, по-

ставили его в тупик рядом с платформами, с которых отправлялись дачные поезда.

Была прекрасная погода, выходной день, и мы весь вечер с завистью и тоской смотрели, как москвичи едут отдыхать. А мы, отверженные, сидели в вагоне в валенках, ватных брюках, телогрейках и полушубках, так, как нас и взяли на этап.

Рядом шумела нарядная, веселая толпа счастливых, как нам казалось, людей, а мы ждали темной ночи, когда нас можно будет без лишних свидетелей выгрузить и отвезти в Бутырки.

Каждый в этот вечер вспоминал своих близких, они рядом, в Москве, и в то же время были безмерно далеки. Многим из нас так и не пришлось заглянуть в родные глаза, а друзей мы увидели через много лет.

В первом часу ночи к нашему вагону подали "черный ворон", и нас со всеми церемониями туда перепроводили. Когда машина тронулась, конвойный вдруг спросил: "Вы, ребята, с Колымы?" Бреус ответил утвердительно, тогда он сказал: "И я там был". Это была большая вольность по тогдашним временам. Мы попросили его открыть заднюю дверь, чтобы можно было посмотреть на Москву, обещая молчать и не бросать писем. И он открыл, машина шла по Садовому кольцу, где был знаком каждый дом, сердце разрывалось от тоски, мелькали огни, вокруг кипела вечерняя Москва, а нас ждали тюрьма и неизвестность.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ОПЯТЬ В ТЮРЬМЕ

Ах, Москва, Москва, Москва,

Сколько ты нам горя принесла

Все судимости открыла,

В Соловки нас усадила,

Ах, зачем ты меня, мама, родила.

(Из песни 30-х годов)

Этап к этому времени так надоел, что я даже обрадовался, когда увидел знакомые стены Бутырской тюрьмы.

Первое впечатление было, будто в тюрьме никого нет. Если в 1936 году казалось, что внутри работает какая-то фабрика, то на этот раз стояла гробовая тишина.

Меня ввели в «вокзал», отвели в одну из знакомых камер, и начался обыск. По тюремным правилам того времени запрещалось проносить в тюрьму острые и колющие предметы. Иголки выдавались по одной на камеру, и только на день, а в четыре часа возвращались коридорному надзирателю. У меня с собой было три иголки, одна была в козырьке фуражки, другая в голове воблы и третья в корке хлеба; в подошве была дырка, и я туда всунул лезвие безопасной бритвы.

Обыск был основательный, заставили раздеться догола, осматривали везде, даже во рту, одежду тщательно прощупывали. Во время обыска зашел старший надзиратель и крикнул: «Смотри лучше, это «старенькие». Две иголки у меня нашли, а одну иголку и бритву я пронес. Бритва в камере стала сокровищем, так как в Бутырской тюрьме в 1937 году не брили заключенных, а раз в 10-15 дней стригли лицо машинкой. Это была унизительная и гнусная операция.

После обыска нас повели в баню, а баня в Бутырках была выстроена основательно, даже стены были кафельные. Но самое главное - в бане были сверчки. Этот зверь сейчас, в век парового отопления вывелся, а в старой России он жил в «генах около печек и очень симпатично трещал. После колымских промерзших палаток, после многомесячного этапа, пересылок, столыпинских вагонов и простых удовольствий, помыться было так хорошо, а со сверчками и совсем прекрасно. Страшна тюрьма первый раз, второй раз, после лагерей, показалась родным домом.

Из бани все мы, однодельцы, попали в ту же бывшую церковь на второй этаж в камеру, если не ошибаюсь, № 8. Была она узкая, длинная, окно закрыто «намордником». Вдоль стен были сплошные одноэтажные нары.

Встретили нас возгласами: «Опять колымчане!». Камера была строго лагерная, т.е. в ней сидели возвращенные из лагерей и политизоляторов для переследствия. В общие камеры таких людей избегали помещать, чтобы они не рассказывали 0 лагерях и не объясняли людям, что их ожидает.

В камере было человек 50-60 народу, причем состав был довольно стабильный, так как следователь не спешил заниматься «лагерниками», предпочитая свежий материал с воли. Пройдя лагерную школу, и зная, что его ждет в случае прибавки срока, «возвращенец» не шел легко на подписывание несуществующих преступлений. Кроме того, общение со старыми большевиками многим открывало глаза на то, что происходит в стране, и на роль карательных органов, и люди становились твердыми. Новички же были подвергнуты массовому психозу и многие сразу, а часть после двух-трех избиений, подписывали любые «романы», как тогда говорили. Но об этом позже.

В камере № 8 Бутырской тюрьмы публика была отборная: всегда было 2-3 профессора политэкономии или истории, 2-3 комбрига или даже комкора, работники Коминтерна, дипломаты, инженеры, юристы, экономисты и 5-6 человек уголовников из числа самых крупных, которых боялись держать в Таганской тюрьме из-за опасности побега. Особенно запомнился один персонаж из числа уголовников. С ним я пробыл долго и запомнил его хорошо. Звали его Анатолием, а фамилия была Богомолов, «он же Иванов, он же Петров» и т.д. Настоящую фамилию было трудно установить. Был он небольшого роста, очень подвижный, сухощавый, но мускулистый, и, видимо, очень сильный и ловкий. В бане я увидел, что на его груди выколот двухглавый орел и сверху написано: «Боже храни моряка», а на животе ниже орла - «крейсер Олег». Он действительно был моряком до революции и служил на Балтийском флоте. Во время революции он попал в один из матросских отрядов, которые играли такую большую роль в начале гражданской войны. Как известно, власть старого офицерства в Кронштадте и вообще во всем Балтийском флоте была уничтожена еще в феврале 1917 г. Тогда же, в первые дни революции, был растерзан матросами комендант крепости Кронштадт адмирал Вирен и другие. Нигде не была так сильна ненависть к офицерской касте, как во флоте, и нигде не накопилась такая черная злоба, уходящая своими корнями в 1905 год.

Власть в Балтфлоте в руках большевиков была фактически уже с лета 1917 года, в Черноморском флоте дело обстояло иначе, тем более, что главнокомандующим был адмирал Колчак. Самосуды и убийства офицеров в Севастополе произошли позже, если память мне не изменяет, зимой 1917-1918 годов.

Вот этот Богомолов был один из участников этих расправ. Очевидно, он

прибыл из Кронштадта с отрядом балтийских моряков в Севастополь и там громил офицеров. Он рассказывал это с такими подробностями, которые трудно выдумать. Примерно так он говорил:

Вот пришли мы на квартиру к одному старшему лейтенанту. Стучим, отворяет горничная, вся в наколочках, такая чистенькая, накрахмаленная. Мы спрашиваем, где хозяин. Она говорит «нет дома», мы входим в гостиную, нас встречает мадам, жена старлейта, интересная дама, и спрашивает: «Что вам угодно?» А мы ее на диван... Она стала кричать, муж выскочил из ванны с браунингом, мы его застрелили и ушли. В другой квартире попался офицер поумнее: «Здравствуйте товарищи матросы. Маша организуй закуску». Ну, мы закусили, выпили, а потом ставим его к стенке, а Машу на кровать и прямо при нем... Он стоит у стены на мушке и молчит, а она кричит: «Коля, ты не волнуйся!» Потом, когда надоело, выстрелили ему в лоб, а она потеряла сознание. Тогда один из наших выстрелил несколько раз ей в половые органы и мы ушли».

Потом он попал в анархистский отряд такого типа, как сейчас любят показывать в кино, но не показывают, что они делали. Потом белые выбили их из Черноморских портов, и они отошли на Кубань, а потом через Калмыцкие степи на Астрахань и Киров, разоружив эти банды. Гражданскую войну он закончил страшной подлостью. Осенью 1919 года он попал в плен к генералу Мамонтову²⁷ и сидел в контрразведке еще с 18-тью товарищами. У белых не нашлось желающего на роль палача, и начальник контрразведки заявил, что отпустит того, кто расстреляет своих товарищей. И Богомолов взял на себя эту миссию...

Трудно поверить, что этот человек мог о себе такое рассказать. Делал он это, по-видимому, потому, что перед смертью хотел сказать все. Сидел он в камере тихо, на допросы водили его редко, но однажды он пришел и стал молча раздеваться. Снял пиджак и отдал соседу по нарам, отдал как-то значительно и торжественно, снял сапоги и брюки, тоже отдал. Потом встал, и сказал: «Я не Петров, а Богомолов. Уличили меня по оттискам пальцев. Предъявляли дело с 1920 года, открыли все судимости и старые дела. И сказал мне следователь: «Отгулял ты свое, можешь признаваться или нет, это твое дело, но сделал ты слишком много и терпеть тебя на советской земле нельзя - расстреляем при всех обстоятельствах. Пора видно на луну к генералу Духонину²⁸». Он употребил модное во время Фажданской войны выражение «послать в штаб Духонина», то есть расстрелять, генерал Духонин был последним главнокомандующим при Временном прави-

тельстве, отказался вступить в переговоры о перемирии с немцами после Октябрьской революции, и был растерзан матросами в ставке главного командования. Короче говоря, Богомолов переходил на положение смертника и вел себя соответственно тюремным традициям. Был он живой энциклопедией уголовной фольклора. Все воровские песни дореволюционной России, эпохи НЭПа и далее были в его памяти. Пел он плохо, но память была потрясающей. Об одних Соловках он знал 6 песен. Некоторые были набором ругательств, но одна запомнилась:

Завезли нас в края отдаленные,

Где болота и водная ширь.

За вину, уж давно искупленную,

Поместили в былой монастырь.

Или:

Пил вино и наслаждался,

Любил девочек и катался,

Ах, Москва, Москва, Москва.

Сколько ты нам горя принесла.

Все судимости открыла,

В Соловки нас усадила.

Ах ,зачем ты меня мама родила?

Забыл жизнь я воровскую,

В руки взял пилу стальную

И пошли баланчики складать.

Пилим, колем и складаем,

ГПУ мы проклинаем,

Ах, о зачем ты меня мама родила?

Тут стоит Секирная гора,

Здесь зарыты мертвые тела,

Буйный ветер тут гуляет

Наша родная не знает,

Где сынок ее навек зарыт. и т.д.

Много по тюрьмам я слышал о Соловках, много рассказывал и Богомолов. Прибыл он в Соловки в конце 20-х годов за убийство. Имел «вышку», заменили 10-тью годами. Видимо, не знали его подвигов у генерала Мамонтова, и попал он в знаменитый Соловецкий произвол.

Когда-нибудь, на основании архивных данных, напишут настоящую историю УСЛОНА (Управление Соловецкими лагерями особого назначения). Я рас-

скажу о том, что я знаю, а знаю не от одного Богомолова, а от многих людей, потому полагаю, что в этом описании есть известная степень достоверности.

Сразу же после гражданской войны возникла необходимость в таком креп-м месте, куда можно было бы поместить политических противников, изолировать их от внешнего мира и свести к минимуму возможность побегов.

Кроме государственных и государевых тюрем (Петропавловка и Шлиссельбург), были в царской России и тюрьмы монастырские. Находились они в Суздале и Соловках. Соловецкие острова в течение нескольких столетий использовались как тюрьма для преступников, совершивших преступление против веры, то есть раскольников, сектантов разного толка и т.д.

Стены этого монастыря видели не только противников официальной церкви. Известно, что не раз там бывали и чисто политические противники самодержавия, например, в царствование Екатерины II в Соловках пожизненно были заточены последние руководители Запорожской сечи - кошевой атаман Петро Колкишевский и многие другие.

Место было подходящее, и его использовали для организации первого в Советском Союзе концентрационного лагери особого назначения. Когда его организовали, то есть, в каком году - я не знаю, но думаю, что в 1922-1923 годах.

До конца 20-х годов туда попадали представители господствующих классов старой России, то есть высший командный состав царской армии, участвовавший в гражданской войне, крупные капиталисты, сановники высших органов власти и т.д. Были ли там большевики или анархисты - я не знаю. Думается, что они туда не попадали, а направлялись в ссылку. По мере укрепления НЭПа появились там и валютчики, в частности, там отбывал срок за спекуляцию валютой будущий генерал-лейтенант войск НКВД и начальник Байкало-Амурской магистрали (вторые пути от Иркутска до Владивостока) Френкель. Очень многие представители интеллигенции украшали этот лагерь, например, известный ленинградский тенор Печковский, артистка Орлова, академик Тарле и т.д. Другими словами, состав заключенных лагеря был весьма пестрым, но ядро составляли прямые враги революции. В те времена там была создана прекрасная библиотека, театр, оркестр и др.

Лагерная администрация комплектовалась из бывших заключенных, а охрана состояла из настоящих заключенных. В результате этого многие, совершенно не закамуфлированные контрреволюционеры, заняли довольно высокие посты. Комендант Попова острова, где было нечто вроде транзитного лагеря, был бывший офицер царской гвардии, которого звали по-лагерному «Курилка». Связано это с поговоркой «жив Курилка» - я не знаю, но все кто побывал в Соловках, хо-

рошо запомнили Курилку.

Когда новый этап выгружался на Поповом острове, выходил Курилка и кричал зычным голосом: «Здравствуйте, заключенные!». Этап отвечал вразброд, и тогда начиналось представление... «Этап шагом марш! Ножку дай, ножку!» и т.д. А потом опять «Здравствуйте, заключенные!» и, наконец, Курилка ложился на землю, и, прикладывая ухо к земле, кричал: «В Соловках не слышно» - и все начина, лось сначала.

Лозунгом Курилки, да и всех ему подобных, было: «Здесь власть не советская, - а соловецкая». Коронным номером Курилки был «волшебный камень». Много лежит там на острове валунов, так вот один из них был «волшебным». Когда приходил новый этап, а Курилка хотел что-нибудь узнать, то он говорил: «Вот волшебный камень, он все скажет, если вы не хотите» и подавал команду: «Вокруг камня, шагом марш!», а потом «Бегом марш!», а сзади пускал специально дрессированных овчарок и они кусали тех, кто отставал. Вот так погоняет и спрашивает. «А может, вспомнили, ребята?».

Был там и знаменитый палач и мучитель-комендант Соловецкого Кремля Зилберман. В его ведении была внутрилагерная тюрьма, так называемый изолятор. В этом изоляторе не было нар, а были только жерди на расстоянии одна от другой метра на два. Вот заключенный должен был сидеть как курица на такой жерди, а если засыпал и падал на пол, то надзиратели стреляли в дверные волчки. Отсюда и пошли по всем лагерям знаменитые соловецкие жердочки.

Произвол и зверство расцвели пышным цветом, когда Соловки из концентрационного лагеря превратился в лагерь, имевший большие экономические функции. Дело в том, что эпоха индустриализации сопровождалась, как известно, огромными закупками оборудования для начатых тогда гигантских строек. А это, в свою очередь, потребовало формирование экспорта. Традиционный экспорт хлеба, сибирского масла, яиц был почти полностью прекращен, так как коллективизация отбросила сельское хозяйство на много лет назад (поголовье крупного рогатого скота только в 1958 году достигла уровня 1916 года), и внутри страны была введена карточная система. В этой обстановке стали форсировать продажу зерна, масла, сахара и вообще всего, за что можно было получить валюту. Например, в те годы широко практиковалась продажа предметов искусства: мебели, посуды, бронзы и других «обломков империи». А их было не мало. На Невском проспекте, недалеко от арки Генерального штаба, был огромный магазин «Александр», где продавались все эти вещи, но только за валюту. Одна моя знакомая была там продавщицей, и я заходил туда несколько раз. От продавщиц требовалось знание не менее двух иностранных языков, а так как их тогда знала интел-

генция или бывшая аристократия, то она там и работала.

Хорошо помню, как за 30 долларов за штуку продавали в розницу - сервиз Николая I. Продавали личные вещи царей. Какой-то дурак купил сапоги Александра II и т.д.

Но вернемся к Соловкам. На царские сапоги и сервизы построить Горьковкий автозавод было трудно, поэтому в ход пошел лес. По всему побережью Белого моря, точнее по берегам рек, впадающих в Белое море, а также Печоре, как грибы, стали расти лагеря, занятые заготовкой леса на экспорт, благо в лагеря хлынула масса первоклассных рабочих рук - кулаки, подкулачники, кубанские и донские казаки, и просто люди, попавшие под руку в процессе коллективизации.

Вот в основном в этих лагерных подразделениях и развернулся «Соловецкий произвол». Руководители этого лагеря, в погоне за выполнением плана, стали применять такие методы, как привязывание нагих людей к дереву (поставить на комары), избиение и даже расстрелы за невыполнение нормы. В ответ на произвол всегда начинается так называемое «саморубство», то есть заключенный, видя, что другого выхода нет, калечит сам себя, чтобы попасть в санчасть и потом в инвалиды, лишь бы уйти от лесозаготовок. В одной лагерной песне об этом сказано: «На пеньки нас становили, раздевали и лупили».

Так как лес шел на экспорт, главным образом в Англию, то отрубленные пальцы завертывали в письма, где часто кровью писали о том, что делается в Соловецких лагерях, и письма засовывали в пакеты досок и баланов, отправляемых на экспорт.

В те времена в редакциях английских газет можно было видеть витрины, с этими письмами и отрубленными пальцами, а на магазинах, где продавалось экспортное масло, висели плакаты: «Не ешьте масло русских детей», так как при недостатке сельскохозяйственной продукции экспорт ее, хотя и в незначительных количествах, все же продолжался.

Богомолов, попав в Соловки и пройдя «обучение» соловецкой грамоте у Курилки, был переведен в центральный пункт, то есть в лагерный изолятор, посидел у Зилбермана, но как-то сумел пристроиться могильщиком. Он рассказывал, что отдельные сведения о соловецком произволе попали в Москву раньше, чем раскрылась вся эта трагедия.

Однажды в морг попал какой-то заключенный инженер, причем было видно, что его зверски избили, сломали ему несколько ребер и он умер, очевидно, от полученных побоев в изоляторе. Лежал он без белья, один бок был совершенно черным. Богомолов, прежде чем его похоронить, поинтересовался его зубами и стал выбивать золотые коронки; так как под рукой ничего подходящего не было,

то он использовал для этой цели половину кирпича и изуродовал покойнику все лицо. Зубы, естественно, пропил, а инженера похоронили в братской могиле. Прошло несколько месяцев, как вдруг появился отец инженера с распоряжением выдать ему труп сына. Распоряжение было за подписью самого М.И.Калинина, Зилберман распорядился откапывать могилы большой давности, авось старик не выдержит и уедет. Страшный вид полуразложившихся трупов его не отпугнул, с нечеловеческим терпением целый месяц он присутствовал при эксгумации, пока не дождался, когда дошла очередь до могилы, где был похоронен его сын. Он сразу его узнал, уложил в приготовленный цинковый гроб, все понял и сказал, что его сын был зверски убит и что «он найдет правду». Администрация лагеря с ним ничего не могла сделать, и он благополучно уехал.

Вскоре после этого группа заключенных убила пограничника, охранявшего быстроходный катер, и на нем убежала. Горючего хватило, чтобы проскочить горло Белого моря и войти в Баренцево море, а там их подобрал норвежский траулер, и они оказались в Париже.

В тот момент, в разгар великого экономического кризиса, экспорт советского леса по демпинговым ценам стал разорять Финляндию, нанес удар шведскому спичечному королю Ивару Крейгеру и довел его до самоубийства. Мировая пресса начала свою первую кампанию против изнурительного труда в СССР. Все страны, импортировавшие советский лес, призывались к его бойкоту, так как лес был заготовлен руками заключенных и т.д. В этой обстановке беглецы выпустили книгу, которая обошла весь мир. «Соловецкий ад»²⁹ был переведен на многие языки и был поднят на щит буржуазной мировой прессой.

Трудно сказать, что побудило наше правительство, эта кампания или отдельные сигналы, но оно захотело узнать правду. Лагерные легенды связывают раскрытие соловецкого произвола с именем Сольца³⁰, который был тогда председателем (или заместителем председателя) центральной контрольной комиссии при ЦК партии. Это был старый большевик, сам немало посидевший в тюрьмах: он и придумал очень интересный метод проверки: ряд ответственных работников центрального аппарата были включены в этапы заключенных, идущих в Соловки, причем на них были оформлены документы как на заключенных, но одновременно в телогрейки были вшиты мандаты с очень широкими полномочиями, вплоть до ареста лагерной администрации любого ранга.

Рассказы о ликвидации соловецкого произвола я слышал от многих бывших

соловчан и все они сводились к тому, что члены комиссии, не выдержав издевательств и побоев, взорвали Соловки изнутри и даже снизу - чисто революционным путем.

На Колыме я встречал многих свидетелей этого события, особенно запомнился рассказ некоего Резвова-Рубцова Н.Э. Он был десятником лесозаготовок на одном из многочисленных заготовительных лагпунктов, подчиненных УСЛОНу. Он рассказывал так: «Вечером прибыл новый этап, который утром должен был быть выставлен на работу, а в Соловках на работу выходили «без последнего». Дневальные бараков, как только подавался сигнал на проверку (били обухом топора или кайлом в подвешенный кусок рельса - так называемая музыка Чайковского), становились с палками у дверей, все выскакивали из барака или палатки возможно быстрее, а последний получал «дрыналус по спинаус». Это был «развод», а потом шел «довод», то есть, в каждый барак входил староста и бойцы охраны с собаками и проверяли по списку, кого врач или лекпом (лекарский помощник, фельдшер) освобождали от работы по болезни. По лагерному зачисляли в группу «В», а зачислять могли не более определенного процента. В бараках искали отказчиков; так называли тех, кто был болен, но не имел освобождения, какие-нибудь сумасшедшие или «нерусские», то есть люди, которые в ряде случаев не знали никакого языка, кроме родного, и те, кто не хотел работать. Эта банда врывалась с каторжной руганью и лаем овчарок в барак, стаскивала за ноги тех, кто лежал на нарах, и кричала собаке: «Рвать на ленточки» и собака рвала одежду на заключенном, а если приходило в голову, то кричала: «Взять на мясо» и собака кусала. Так было в Соловках, и это же я не раз видел на Колыме во время «произвола».

И вот, из московского теплого кабинета один товарищ попал в эту переделку, желая узнать, как обращаются с теми, кто не может работать. На расправу он оказался жидковат и потребовал призвать начальника, затем распорол подкладку телогрейки и предъявил свои полномочия. А дальше все пошло по нисходящей линии: заместителю начальника лагеря он приказал арестовать начальника, староста лагеря арестовал заместителя, и к вечеру этот человек из комиссии разоружил охрану, которая на Соловках состояла из заключенных, и назначил новую администрацию.

Из всего начальствующего состава не был арестован Резвов-Рубцов, потому что сами заключенные заступились за него. Этому можно было поверить, так как на Колыме во время так называемого «Гаранинского произвола» он вел себя очень хорошо.

Член секретной комиссии не учел только одного - степени страшной злобы

заключенных к арестованной администрации.

Вся она была помещена в отдельный барак с охраной из тех людей, которые вчера подвергались издевательствам. Ночью группа заключенных оторвала от рубашек рукава, завязала туда по половине кирпича, охрана пропустила их в барак, и что было дальше - представить не трудно. Утром выяснилось, что судить некого.

Примерно такие же события произошли во многих лагпунктах УСЛОНа, в целом по лагерю было арестовано 300 человек, которые были расстреляны по решению коллегии ОГПУ (в том числе Зильберман, Курилка и сам начальник Соловков - Потемкин (в правильности этой фамилии я не уверен).

Последствия ликвидации соловецкого произвола были далеко идущими, и сыграли большую роль в истории всей лагерной системы.

Нужно сказать, что лагеря приобрели большое экономическое значение в эпоху индустриализации, и вместо одного УСЛОНа появились СибЛОН и т.д., то есть целая система лагерей особого назначения.

После разгрома Соловков правительственной комиссией был издан устав исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ), и началась либеральная эпоха в жизни лагерей, которая продержалась до «кировского дела» (1934 год) и окончательно была похоронена в 1937 году Н.И.Ежовым.

Либеральная эпоха после ликвидации соловецкого произвола нашла свое наиболее полное выражение в режиме и всей обстановке, созданной на строительстве Беломорканала. Это был зенит этого периода в развитии лагерей. Все было построено на идее перевоспитания или «перековки», как тогда это называли. Заключенные получали «зачеты», то есть, если человек хорошо работал, срок его пребывания в лагере уменьшался пропорционально росту производительности труда; заключенных учили - давали ходовые в условиях лагеря профессии, выдвигали на административные должности, специалистам давали работу и часто крупную, по специальности, были даже своеобразные значки - нечто вроде лагерного ордена за трудовой подвиг, хорошо кормили, одевали и т.д.

Дело в том, что людей можно заставлять работать по-разному - можно применять различные моральные и материальные стимулы, а можно применить страх и голод в качестве универсальных и единственных стимулов. Но не буду отвлекаться, закончу о Богомолове.

Был он убийца, палач, вор, помимо всего прочего педераст, но в тюрьме и перед лицом смерти он был человеком. Правда, перед смертью большинство людей делается лучше, но многие отвратительны в своем животном страхе, в подлом стремлении спасти свою жизнь любой ценой. В данном случае эта стадия

была позади - уже не нужно было лгать, предавать, клеветать, оставалось только ждать, когда позовут. Откроется дверь и коридорный скажет: «Кто на букву «Б»?» а у всех, чьи фамилии на эту букву, дрогнет сердце. Быков, Блинов, Баранов, ... Богомолов «соберитесь с вещами»... Но при мне его не вызывали, зато произошло такое событие: кто-то украл 300 грамм масла. Богомолов встал и сказал: «Кто будет воровать, того убью. Воровать у тех, кто сам дает нельзя. Каждый понимал, что убийством Богомолов грозит не зря, ему все равно помирать, и больше никто не воровал. Богомолов имел в виду «комбед», когда сказал о дающих добровольно.

Когда меня второй раз привезли в Бутырки, я пронес в подошве ботинка лезвие безопасной бритвы и в камере отдал его Богомолову, который приобрел в лагере профессию парикмахера. Он брил всех желающих, а их было не мало, так как в 1937 году в Бутырках не брили, а стригли лицо машинкой, что было очень противно и унизительно. Надзиратели заметили бритых людей и привязались к старосте камеры. Староста был пожилой человек, в прошлом заместитель начальника службы тяги Московско-Казанской железной дороги, из бывших служащих Восточно-Китайской железной дороги. Между прочим, он очень хорошо рассказывал о шанхайских притонах, о китайском уголовном мире, и я подозревал в нем Колчаковского офицера. Так вот, этого железнодорожника и спросили, чем бреются заключенные, и он ответил, что никто не бреется. Надзиратель указал на некоего Гомеда - работника Коминтерна, прибывшего из Мексики, который утром был с бородой, а сейчас бритый. Староста невозмутимо сказал: «Он папуас и волосы на яйце у него вообще не растут». Надзиратели набрались из украинцев, которые, как известно, любят такие должности, и так как они часто употребляли выражение «не вертухайся», то их и прозвали «вертухаями». Вот этот деятель, услыхав про «папуаса», сначала захлопал глазами, а потом его тупые мозги сработали как бомба замедленного действия, и он сообразил, что над ним издеваются, и посадил старосту в карцер.

А бритва жила в камере и борьба за нее разгоралась: был сделан обыск, всех Раздели догола и обыскали вещи, но ничего не нашли, так как бритву прятали в Щели между кирпичами за окном. Нужно было высунуть руку за окно и достать ее снаружи. В это время в камере появился какой-то гнусный тип, хромающий на правую ногу, по профессии учитель.

Сидел он за попытку изнасилования малолетней. Отбывал срок он в лагере где-то на Урале. Там он подал заявление на заключенного инспектора КВЧ (культурно-воспитательная часть) о том, что тот выдавал читать заключенным троцкистскую литературу. На самом деле это была книга Б.Ясенского «Человек

меняет кожу». Роль доносчика стала популярной в ту эпоху и пришлась по этому «учителю», и он написал в Москву, что может раскрыть контрреволюционную подпольную организацию. С допросов он возвращался с хорошими папиросами и в самом приятном настроении.

В камере он неосторожно рассказал, что дал «материал» на судью, который его осудил и т.д. В сутолоке камерной жизни и на фоне многих крупных и импонирующих личностей этот мелкий мерзавец был незаметен, но опытный глаз Богомолова увидел его, и то, что он пишет. По собственной инициативе Богомолов обыскал его во время сна и изъял записи разговоров в камере. Этот любитель маленьких девочек задумал создать внутрикамерное дело со всеми вытекающими из него в 1937 году последствиями. Интересно, что Богомолов вместо того, чтобы расправиться самостоятельно с «сукой» пошел к старосте камеры, который был уже не «шанхайский полковник», а бывший «красный профессор» политэкономии, старый член партии. Этот профессор пригласил меня как члена старостата-председателя комбеда - и предъявил записи, похищенные Богомоловым. Последний заявил, что его все равно расстреляют, и в качестве предсмертного доброго дела на земле попросил у камеры разрешения лично покончить с этим провокатором. Он сказал: «Дайте задавить суку, легче помирать будет». Когда мы спросили, как он это сделает, он ответил очень профессионально: «Можете не беспокоится. Возьму сапог Николая Ефимовича и ударю его каблуком в висок, только ногами задергает».

Нужно сказать, что мой одноделец Н.Е. Бреус имея охотничьи высокие сапоги с подковами на каблуках, и удар этим сапогом мог действительно кончиться плохо.

Староста, после консультаций с нами, совершенно справедливо заметил, что сейчас, в обстановке массового террора, внутрикамерное убийство провокатора повлечет за собой расстрел доброй половины камер и погибнут люди, которые, может быть, выйдут живыми из этого застенка. Вполне возможно, что благодаря политической предусмотрительности этого человека, фамилии которого я не помню, я пишу сейчас эти строки.

Старостат решил - судить подлеца открытым судом. И вот перед заключенными, состоящими из генералов, юристов, инженеров, т.е. примерно из 80-90 процентов верхушки советской интеллигенции, в качестве общественного обвинителя выступил бандит Богомолов. В потрясающе нецензурных и блатных выражениях он охарактеризовал «педагогическую» деятельность обвиняемого. В качестве эталона нравственности он поставил самого себя. Бил себя в грудь и кричал: «Да, я педераст, меня интересует..., но маленьких девочек я никогда не

трогал. А эта зараза чем занималась?..».

Обрисовывая самыми черными красками моральный облик подсудимого, он перешел к его деятельности в лагере: «Ни работать, ни воровать он не может, так он дуть и стучать начал. Нашелся хороший человек, дал тебе за эту девочку три года, так ты из него, сука позорная, троцкиста делаешь». и т.д.

Требовал он смертной казни и предлагая свои услуги в качестве палача. Исходил он из древнего и жестокого закона уголовного мира - смерть предателю!

Политические заключенные в принципе были с ним согласны, так как на лицо был неоспоримый факт провокации, но в данной конкретной обстановке они рекомендовали воздержаться от убийства. В камере была значительная прослойка «прекраснодушных» интеллигентов, гуманизм которых не успел вылинять в тюремном климате, и они закричали о зверстве, беззаконности и прочее.

В результате свободного обмена мнениями принято было решение: провокатора выдать головой Богомолову и разрешить бить его 4 часа, но ни в коем случае не убивать и не наносить крупных телесных повреждений; в течение десяти дней держать его под нарами рядом с «парашей» и чтобы ел там же; в уборную ходить вместе с камерой, а Богомолову следить, чтобы он ничего надзирателю не говорил.

Экзекуция была проведена в углу у двери, то есть в таком месте, которое из глазка не просматривается.

Богомолов бил его ужасно по лицу летней туфлей и приговаривал: «Вот скажи спасибо хорошим людям, если бы не они, я бы тебя задавил. Мне так хочется тебя придавить!»

При выходе из камеры в уборную (два раза в сутки) Богомолов шел за этим хромым учителем и все время напоминал: «Если вымолвишь слово надзирателю, я прыгну на тебя ласточкой и задавлю раньше, чем отнимут». Кончилось это тем, что этого подлеца вызвали на допрос и он, конечно, там все рассказал, включая и местонахождение бритвы. В камеру ворвалась целая банда надзирателей, и прежде всего кинулась к окну за бритвой, затем был произведен грандиозный «шмон», заставили всех раздеться догола, вывели в другую камеру, а в нашей сделали капитальный обыск. На этом все закончилась.

Летом 1937 года в камере было очень тесно и очень душно. Единственной отрадой была 20-минутная прогулка. На прогулку выводили во внутренний дворик, в углу которого была знаменитая башня Пугачева, где по преданию сидел Пугачев. Думаю, что это неверно, так как тюрьма начата постройкой в конце царствования Екатерины, но может быть, там были отдельные здания, вошедшие в «ансамбль».

Двор был небольшой, покрытый асфальтом, на котором был нарисован белый круг. Вот по этому белому кругу, заложив руки за спину, мы и должны были ходить. Так как полное отсутствие движений было очень тягостным, то мы положенные нам 20 минут бегали по кругу.

В камере был один летчик - «испанец», участник боев в Испании. Таких тог да в Бутырках было немало. Сперва их встретили как героев, а когда они стали критиковать конструкции наших истребителей и танков, то, вместо того, чтобы сделать деловые выводы из их боевого опыта, их определили в Бутырки «за преклонение перед фашистской техникой». Суть же дела была такова, что все, кто дрался в Испании, глотнули настоящей революционной борьбы, они видели и участвовали в войне народа за право на демократическое устройство государства, видели анархистов, так называемых троцкистов (ПОУМовцев), и им было душно в сталинском царстве; они оказались «не ко двору», т.к. могли внести элементы брожения, и было лучше всего их убрать. Поэтому много «испанцев» было в нашей камере. Это был молодой человек, который наивно думал, что сможет добиться правды, но добился он того, что ему отбили почки; вследствие этого у него отнялись ноги, и он плохо ходил. Коридорный надзиратель ставил его первым во время прогулки, и он определял темп хождения по кругу, и вся камера должна была плестись за ним. Камера решила устроить протест: мы должны были, выйдя в прогулочный двор, молча стоять, не двигаться; надзиратели начнут нас по одному вытаскивать во двор, вызовут начальника тюрьмы, а когда тот придет, староста камеры даст ему наше требование.

Такую пассивную форму протеста диктовала обстановка террора 1937 года.

С вышек в прогулочный двор были направлены станковые пулеметы, так что особенно не разгуляешься. Но Богомолов сорвал все наши планы. Когда нас вывели на прогулку и поставили ведущим несчастного летчика, вся камера вдруг стала на круге и замолчала. Надзиратели забегали, - бунт! но применять оружие нет оснований. Нас стали хватать по одному и вытаскивать с прогулочной площадки. Возможно наш план и привел бы к переговорам с начальником тюрьмы, но тут Богомолов начал кричать и осыпать надзирателей отборной блатной руганью: «Пират, кусок палача, падло, и т.д.».

Пассивный протест был сорван и нас лишили прогулки на несколько дней Богомолов был чудовищем, смесью анархо-бандита с чистым уголовником, причем чисто уголовное начало преобладало. Но он был тем, что в сороковые годы стало называться «вор в законе» или «честный вор», то есть человеком из уголовного мира, имеющим определеннее этические нормы своего, не писанного уголовного закона. Был он ужасен, но в тюрьме и перед лицом неизбежной смерти

держал себя достойно. Но довольно о бандитах, не они были героями дня в 1937 году в Бутырской тюрьме.

Если в 1935 и 1936 годах была еще какая-нибудь система, то есть в репрессиях был заложен какой-то политический смысл, а именно уничтожение Сталиным своих политических противников и замена государственного, хозяйственного и военного аппарата, то в 1937 году казалось, что карательные органы потеряли голову и хватают просто обывателей, а в ряде случаев даже «бьют по своим» и репрессируют своих сторонников. Это был грандиозный психоз: всюду искали врагов, сегодня арестовали всем известного человека, имевшего безукоризненную революционную биографию, и вчерашние его друзья с пеной у рта проклинают его на собраниях, а завтра хватают и «друзей» и встречаются все в тех же Бутырках. Этот психоз продолжался и за тюремной дверью. Запомнился один человек, в котором ярко проявились формы тогдашнего массового умопомешательства.

Был он каким-то крупным хозяйственником, чем-то вроде начальника Главэнерго или что-то в этом роде. Фамилии его я не помню, - не то Филимонов, не то Филлипов. Это был мужчина большого роста, внешне не утратившего манер крупного руководителя, но морально превратившийся в какой-то полутруп. Исповедовал он такую теорию: «Раз меня посадили, значит так нужно, этого требуют интересы партии и правительства; раз органы НКВД требуют от меня признаний, а фактов никто не уточнял и не проверял, то я буду подписывать все». И это он написал «роман» (по тогдашней тюремной терминологии). Оказывается, сидя в московском кабинете, он хотел организовать взрыв Днепрогэса с помощью плавучих мин, которые должны были плыть по Днепру. Когда он предъявил следователю свое произведение, то тот остался очень доволен, но начальник отделения, по-видимому, был поумнее: вызвал нашего «писателя» и сделал ему внушение, Дескать, что за бредовые измышления? Напишите что-нибудь более правдоподобное, например, о сознательном вредительстве в планировании капиталовложений, о создании диспропорций в области энергетики, неудачном выборе мест постройки электростанций и т.п. И этот человек порвал ранее написанное и сочинил «что-нибудь правдоподобное»...

Цинизм следственных работников был таков, что в кабинете следователя в присутствии подследственного бывали такие диалоги:

— Что ты из него делаешь?»

— Члена контрреволюционной повстанческой банды.

— Смотри, рожа какая! Делай из него руководителя банды.

И делали. Причем Ежов разрешил специальным распоряжением (инте-

ресно, есть ли оно в архивах?) применять «методы физического воздействия».

Многие говорят о различных изощренных пытках с применением электрического тока, поджариванием половых органов и т.д. В этих воспоминаниях я пишу то, что видел сам или из слышанного, что считаю достоверным.

В 1935936 годах ни о каких «методах физического воздействия» я не слышал, и не видел ни одного человека, который бы сам перенес эти воздействия. Видимо, были еще живы традиции Дзержинского, тогда человека могли расстрелять, но никогда и ни при каких обстоятельствах не мучили.

В 1937 году все в корне изменилось. Например, широко применялся «большой конвейер». Это к одному подследственному прикреплялись три следователя по 8 часов по очереди. Обычно делались небольшие промежутки, и когда подследственные возвращались в камеру, мы клали их на спину, поднимали ноги кверху (чтобы кровь отлила от ног после беспрерывного стояния по стойке «смирно» лицом к стене) и поили насыщенным раствором сахара, который восстанавливает силы.

Широко применялись избиения, но, так сказать, кустарного порядка: били по рукам линейкой, давали зуботычины, плевали в лицо, давали пощечины.

Помню, одному старику так дали по зубам, что сломали протез во рту.

Но прямым свидетелем изощренно-профессиональных пыток я не был. В большинстве случаев они были не нужны, действовал массовый психоз. Сначала человек думал: завтра разберутся и выпустят, ведь я советский человек, ни в чем не виновен... А потом, после нескольких допросов и после знакомства с обстановкой в камере он понимал, что погиб безвозвратно, что вычеркнут из социалистического общества, и тогда начиналась полоса безвыходного отчаяния.

Были и такие, как инженер Булат из Управления связи Министерства путей сообщения, который сознательно дал ложные показания о том, что он возглавляет грандиозную всесоюзную вредительскую организацию, в которой участвуют 250 человек. Злобно усмехаясь, он говорил в камере «Я дал материал на самых способных инженеров-связистов, которые есть и Советском Союзе, а дураков оставил. Пусть строят социализм...».

Были просто подлецы, вроде Муклевича, занимавшего крупный пост в командовании Балтийского флота: он оклеветал десятки, если не сотни командирам флота.

Особенно много говорили о Калмановиче, Луневе и Синеве (первый - министр, второй и третий - начальники железных дорог), как об изумительных «гуманистах», исписавших сотни страниц самых невероятных измышлении, оклеветавших сотни людей; в этом страшном клубке перемешалось все: страх пе-

ред избиением, желание отомстить, привычка выполнять указания партии, слепая вера в «органы», подлое желание подслужиться и этим спасти себя и т.д.

Помню такой случай: осенью 1937 года привели к нам в камеру шофера видного дипломата, соратника В.И.Ленина, Н.Н.Крестинского. Вскоре ему принесли передачу. Нужно заметить, что к этому времени все передачи были запрещены, и разрешение давалось лично Н.И. Ежовым. Так как к этому времени я просидел уже два года, позади была Колыма, два этапа по 13 тысяч километров, то я кое-чему выучился и сказал этому шоферу: «Наверное, многих ты людей продал, что тебе передачу разрешили». В большом гневе он обозвал меня контрреволюционером и мы разошлись в сутолоке камерной жизни.

Но вскоре, в один из вечеров, этому человеку вручили обвинительный акт военной коллегии Верховного суда, которая заседала в Лефортовской тюрьме под председательством Ульриха. Если вечером вручали обвинительный акт, то в 3 часа утра забирали на коллегию, и обратно почти никто не поступал.

Тогда, после «заговора Тухачевского», попасть Ульриху в руки значило - или 25 лет, или расстрел. И когда этот шофер прочитал обвинительный акт, побледнел, понял, что все кончено, он стал на колени посреди камеры и сказал: «поверил я следователю, что мне ничего не будет, если я напишу на своего хозяина, я написал, что хозяин дал мне пистолет и приказал убить Сталина. Я же и его погубил и меня расстреляют». В страшной тоске метался он до утра, когда его забрали к Ульриху.

Страшно было читать «...привлечь по статье 58, 58-8, 581..»., то есть измена родине и террористическая организация.

После убийства С.М. Кирова действовал закон о террористах. Согласно этому закону, приговоры по делам террористов не подлежали апелляции и приводились в исполнение в 24 часа.

Но не для всех посещение Лефортовской тюрьмы было шагом в вечность.

Как я уже говорил, меня выбрали в культкомиссию. В камере было около 100 человек, а порой и больше. Для двадцатиместной камеры это было многовато - спали даже под нарами, а нары были низкие, и пролезть под ними было трудно - это называлось «жить в метро». Стол тоже накрывался на ночь щитами и на чем тоже спали (так называемый самолет). Самое ужасное было то, что всю ночь вызывали на допросы и, чтобы вылезти из «метро» и пройти по камере, где ногу негде было ставить, нужно было беспокоить десятки людей. Днем половине людей нужно было стоять, и только другая половина могла сидеть. Тем не менее, в камере шла жизнь, и в частности, благодаря моим стараниям, читались лекции, выавались книги; правда их было мало, но были. Зато какие лекции, какой диа-

пазон тематики и какие лекторы! Работники Коминтерна, разведчики, профессора истории, крупные инженеры, генералы и дипломаты - словом, было что послушать.

Профессор Соловьев читал лекцию о Петре I, бывший технический директор или главный инженер Горьковского автозавода, пробывший три года у Форда в Детройте, Тюкин-Косой прочитал лекцию об автомобильных заводах Америки военный атташе в Японии - о Японии, работник Коминтерна Гомед - о Южной Америке. Сам я имел смелость прочитать лекции о Суворове, и после Соловьева читал лекцию на тему «Военная реформа Петра».

И вот однажды подошел ко мне высокий мужчина с большой рыжеватой бородой и сказал: «Вот вы организуете всякие лекции. Разрешите и мне прочитать лекцию на тему: «Все женщины б...». Тема была интригующей, политика и экономика надоели, и я согласился.

Начал он издали: «В 1918 году был я комиссаром продовольствия в уездном городе Полтавской губернии. Был я комиссаром по всей форме: красные галифе, кожаная куртка, маузер. Дело было весной, буйно цвела сирень, пели соловьи, и я влюбился в одну девушку. Благословения у родителей не попросили и поженились. Занял я квартиру какого-то сбежавшего с белыми купца и был счастлив. Но счастье мое длилось недолго. Шепнули мне, что моя ненаглядная изменяет мне с военкомом. Я решил проверить. Пришел в особый отдел и попросил выдать мне мандат и направление в уезд на борьбу с махновцами. А весной 1918 года ловить Махно на Украине было занятием не лишенным риска, вернулся я домой и показываю своей жене этот мандат. Она в слезы - «убьют тебя бандиты!». Но деваться некуда. Стала она меня провожать. А так как я был коммунистом идейным и жил на пайке, то подала она на стол знаменитую «шрапнель» и воблу. Пообедали, вывел я коня, сел я седло, а она виснет на поводах, убивается, плачет. Даже жалко и стыдно стало, что затеял я эту игру. Кое-как вырвался, ускакал на другой конец города и оставил там коня. А когда стемнело, пробрался в сад и стал ждать.

В окнах темно, жены нет. Но вот, часов в 12, появляется она с военкомом и, как только закрыли калитку, тут же, во дворе стали целоваться.

Зашли они в дом, а я снял сапоги, чтобы шпоры не звенели, и залез через окно на кухню. Глянул - сидят в столовой, на столе яичница, жареная утка, бутыль самогона. Ах ты, думаю, стерва! Мужа под бандитские пули послала, с морковным чаем и воблой, а любовника жареной уткой кормишь! Долго они в столовой не задержались - ушли в спальню. Подождал я немного и ворвался туда с маузером в руке. Схватил военкомов пистолет и штаны - а мужчина без штанов, как известно, теряет всякий авторитет - беру их на мушку и говорю: «Поздравляю с

законным браком!». Выгнал их из кровати в одних рубашках, усадил за стол и предложил покушать. Аппетита у них, конечно, не оказалось, но съесть, все что было на столе им пришлось. Под конец я брал яичницу на шашку и кормил свою родимую, приговаривая: «Жри, стерва, или шашкой ткну тебя в горло». Когда с выпивкой и закуской было покончено, я совсем озверел. Нашел где-то четверть самогона и выпил его. Потом выгнал их на улицу, так как были они в одних рубашках, и отлупил нагайкой. Открыл стрельбу из окон, порубил топором все ее приданое, одним словом, вел себя несознательно.

Дали мне строгий выговор с занесением в личное дело и отправили меня на фронт воевать с кровавым генералом Деникиным».

Далее шла примерно в том же стиле история второй и третьей жены. Женщины изменяли этому большому, атлетически сложенному человеку с какой-то роковой обреченностью. Запомнилась последняя, четвертая жена.

Разочаровавшись в женах городского происхождения, считая, видимо, что они испорчены цивилизацией и духом времени, докладчик взял замуж 18-летнюю девушку из глухой деревни, которая должна была стать мягкой глиной в руках опытного скульптора. Докладчик поставил себе благородную цель воспитать ее так, чтобы она не изменяла. И вот настали года безоблачного счастья.

В это время докладчик занимал скромную, но не бездоходную должность заведующего колхозным базаром в Ростове-на-Дону и, как он сам признался, возникла преступная идея. Она заключалась в том, чтобы сделать крупную растрату или хищение, затем полученное припрятать, сесть на пару лет в тюрьму, а после освобождения жить в свое удовольствие. Первую часть этого плана он выполнил блестяще: в 1933 году его посадили, а так как друзей хватало, то отбывал он срок завхозом Ростовской тюрьмы, имел пропуск, и раз в неделю приходил и ночевал дома. Он наивно считал, что пока Одиссей путешествует, Пенелопа его ждет и любит. А Пенелопа оказалась не лучше трех своих предшественниц.

Однажды старшая дочь от одной из первых жен намекнула отцу, чтобы он пришел не в обычный, а в другой день. Огромный опыт по борьбе с любовниками помог ему ориентироваться в обстановке.

Дверь в квартиру он попытался открыть своим ключом, но она оказалась запертой изнутри. На стук жена открыла с большим опозданием, и вид у нее был растрепанный и помятый. Нужно было искать любовника. Расчет у последнего был прост: пока муж будет искать его в спальне, выскочить из уборной в приходую и через парадную убежать. Но этот неплохой план провалился, так как любовник имел дело с человеком большого опыта в этом деле. Вместо того, чтобы искать любовника под кроватью, наш бравый муж, подошел к уборной и дернул

за ручку двери, естественно, она оказалась запертой. Сорвать крючок было дело одной секунды, дверь отворилась и глазам несчастного мужа предстал... прокурор города Ростова. Был он напуган до крайности и успел сказать только: «Ну, теперь все». Действительно, оскорбленный супруг схватил его одной рукой за шиворот и другой пониже спины и вышвырнул в окно. Все это происходило на втором этаже, зимой, и прокурор, разбив две рамы со стеклами, вылетел на улицу.

Этому можно было поверить, глядя на могучую фигуру рассказчика.

Потом разыгралась ужасная сцена, но дети заступились за мать, и преступный завхоз ушел к себе домой - в тюрьму.

Но прокуратура не дремала. Через несколько дней нашего рассказчика перевели во внутреннюю тюрьму НКВД города Ростова и там взялись за него по всем правилам 1937 года.

При помощи различных подручных предметов настойчиво внушали, что он не мошенник и не растратчик, а член подпольной троцкистской организации. Видя, что дело плохо, что следователи отобьют ему печенки, он решил пойти по банку. На очередном допросе он сделал примерно следующее заявление: «Гражданин следователь, я решил сообщить следствию правду о моей преступной контрреволюционной деятельности. Я понимаю, что нет мне прощения, но хочу умереть советским человеком и помочь органам».

Конечно, такие слова нашли отклик в душе следователя. Мигом появились стенографистка, начальник, и он начал: «Меня обвиняют в том, что я троцкист, но следствие на неверном пути. Я гораздо более тяжкий преступник. Я член троцкистско-зиновьевского центра и соучастник убийства Сергея Мироновича Кирова. В город Ростов я прибыл по заданию этого центра с целью организовать ряд диверсионных и террористических актов».

Его немедленно свели в баню, - побрили, помыли, хорошо накормили, и началось: кто ваши сообщники? Ответ был готов. В список вошли все те люди, когда-то и чем-то ему навредившие - ревизор, раскрывший его растрату, главный бухгалтер и многие другие. Буквально на следующую ночь было арестовано 20 человек и начались очные ставки. Дело закипело, добрая половина «завербованных» сознались и оговорили еще кучу людей, возникло грандиозное дело. Доложили в Москву и последовала директива доставить соучастника убийства Кирова на Лубянку.

В Москве допрос начался приблизительно, как и в Ростове. «Вы подтверждаете ранее данные показания?»

«Да, конечно, но в Ростове я не мог сказать всю правду, так как враги наро-

да пробрались в органы НКВД и я не мог до конца раскрыть подпольную организацию».

Конечно, последовал вопрос: «Кто?», и пошли в ход все следователи, которые били его и в первую очередь прокурор города Ростова.

Прошли недели две, и отправили его в Лефортово, военная коллегия заседала прямо в камере. Подсудимого вводили четыре бойца, и Ульрих спрашивал имя, рождения и говорил: «Что Вы имеете сказать в свое оправдание?» Затем подсудимого выводили и через минуту вводили и объявляли приговор. Вся эта процедура занимала 50 минут, так как говорить долго не давали, суду все было ясно, вопросов как правило не было. Многие от волнения говорить не могли, впрочем, это дела не меняло. Это было гораздо хуже военно-полевого суда, это был какой-то конвейер смерти.

Говорят, что Ульрих пил мертвую, а когда напивался дома и в одиночку, то раскладывал на столе фотографии тех, кого расстрелял.

Конечно, этой чести удостаивались люди лично ему известные и знакомые, а на счет остальных можно сказать: «...имена же ты их, Господи, веси»., то есть их имена знает один господь.

Так вот, нашего героя привели в эту страшную камеру, и вдруг машина дала осечку. На стандартный вопрос он ответил, что все ранее данные им показания ложь и все оговоренные им люди невиновны. Ульрих хладнокровно ответил: «Все вы так говорите». Но председатель Ростовского колхозного базара заявил, что может немедленно и неопровержимо доказать свою невиновность.

«Я мошенник и вор, политикой не занимаюсь, нахожусь в заключении с 1933 года, срок отбываю в городе Ростове, в Ленинграде никогда не был и в убийстве С.М. Кирова участвовать не мог»

«Так почему же вы дали такие показания?»

«Ростовский прокурор жил с моей женой, и я его поймал и отлупил». Это было так неожиданно, и так выходило за рамки обычного в этой камере, что Ульрих заинтересовался.

И подсудимый рассказал все. Эффект был потрясающим. Ульрих хохотал: «Так, говоришь, в уборной поймал?»

«Выведите дурака» - и суд решил - дело направить на переследствие. Накопив значительный опыт, я сказал этому деятелю, что напрасно он радуется. Кроме Верховной коллегии и Верховного суда есть Особое совещание НКВД, которое припаяет 10 лет как социально опасному элементу /СОЭ/, чтобы отпала охота шутить над органами.

А лекция была хороша. К сожалению, не знаю, сбылось ли мое предсказа-

ние, увидел ли наш лектор свою четвертую жену, что показал на следствии Ростовский прокурор? Все это осталось для меня неизвестным.

Среди всей этой массы психологически раздавленных людей, лжи, предательства, животного желания вывернуться самому любой ценой, тоски по утерянному положению руководящего работника совершенно особенно стоит фигура Алексея Васильевича Иванова...

Это был человек высокого роста, очень худой, а когда-то, видимо, очень сильный. Перевели его из Ухтпечлага (Ухто-Печерские лагеря), из самой Воркуты.

В то время до Воркуты было 1200 км бездорожья, и там был организован спецлагерь для политических заключенных, осужденных Особым совещанием НКВД.

Этот огромный путь под конвоем проделал пешком Алексей Васильевич.

В прошлом он был партийцем с дореволюционным стажем, сам из московских рабочих, участвовал в Октябрьских боях, дрался на фронтах гражданской войны и потом, в двадцатых годах, был назначен управляющим КВЖД (китайской восточной железной дороги).

Необходимо сделать небольшое отступление и объяснить, что представляет собой КВЖД.

Царское правительство до японской войны исходило из уверенности в присоединении к Российской империи не только Манчжурии, но и Кореи, и построило железную дорогу от станции Карымская до Владивостока через Харбин, причем тогда это была единственная дорога, которая связывала Дальний Восток с центральной Россией. От этой дороги было сделано ответвление на юг до Порт-Артура (Южно-Манчжурская дорога).

Нужно сказать, что еще в девяностых годах прошлого столетия, когда решался вопрос о постройке Великой сибирской магистрали, существовали две точки зрения: одна, так называемый северный вариант - вокруг Байкала с севера и потом через Забайкалье до теперешнего Комсомольска и далее с выходом на Тихий океан к Императорской (ныне Советской) гавани, и южный вариант - обойдя Байкал с юга, и затем кратчайшим путем через Манчжурию до Владивостока. Южный вариант победил потому, что был технически легче исполним и проходил по более обжитым местам и, главное, отвечал желанию присоединить Манчжурию к России. С.Ю. Витте в своих мемуарах открещивается от авторств южного варианта, так как после проигранной японской войны оказалось, что единственная железнодорожная линия, питающая Дальний восток лежит на ин»« странной территории, но было поздно. Дело было сделано.

Срочно стали строить дорогу через Хабаровск - Н. - Уссурийск на Владиво-

сток КВЖД осталась памятником неудавшихся замыслов царизма.

Организована эта дорога была, как коммерческое предприятие, весь персонал был русский. Китайцы допускались только в качестве грузчиков и путевых рабочих.

Служащие получали высокую зарплату, в твердой валюте, дорогу захватили белогвардейцы, при отступлении колчаковской армии туда угнали много подвижного состава из Сибири. Кроме этого, по договорам, заключенным до революции и при Временном правительстве, туда поступало много паровозов и вагонов, заказанных в Америке.

Дорога была богатая, технически оснащенная, и могла жить автономной жизнью за счет своих доходов.

В 1932 году, после оккупации Манчжурии японцами, КВЖД была продана Японии, а все служащие, имевшие советское подданство, а также и не имевшие его (жившие по так называемым «нансеновским³¹» паспортам), пожелавшие выехать в СССР, были репатриированы.

Переход от привилегированного положения чиновника в капиталистической стране, получавшего очень высокую оплату, к обычной жизни в тогдашней России, был очень резким.

Я тогда работал на Московско-Курской железной дороге в качестве экономиста. В Москве была карточная система, витрины магазинов стояли пустые, хлеб выдавали на работе, обедали в закрытых столовых при предприятиях и учреждениях.

И вот к нам прибыли «кавежединцы». Один попал в плановый отдел, где я работал.

Был одет он в костюм, который показался мне тогда верхом великолепия. Я спросил его, кем он работал и сколько зарабатывал. Он рассказал, что работал счетоводом, а получал около ста рублей золотом. Тут же он привел цены на товары, в особенности на наши экспортные, в Манчжурии, которые были баснословно дешевы.

Работников КВЖД приехало около 30-40 тысяч человек (вместе с семьями), многие из них, попав в суровый климат первой пятилетки, не выдержали и начали выражать недовольство. Несомненно, были и завербованные иностранными, и 3 первую очередь японскими, разведками. Но поступили с ними очень просто, в стиле той эпохи: взяли всех вместе, шпионов и не шпионов, пропустили через Особое совещание, которое дало от трех до пяти лет лагерей.

В большинстве эти «кавежединцы» были культурными людьми, и многие имели среднетехническое образование. В политическом отношении была вся гамма настроений: от злобной контрреволюции до сознательных и очень искренних коммунистов.

Все это пишу потому, что на КВЖД развернулась деятельность Иванова, бывшие работники очень много и красочно о нем рассказывали.

Харбин в двадцатых годах был крупным эмигрантским центром, думаю, что русских там было около 100 тысяч человек, выходило четыре газеты, причем одну из них издавал известный профессор истории Устрядов.

КВЖД было самым крупным предприятием Манчжурии, больше того, центром хозяйственной жизни, и управляющий этой дорогой был крупнейшей фигурой в тех условиях.

Напомню, что тогдашней Китай был раздроблен на несколько самостоятельных провинций, во главе которых стояли генералы различных политических ориентаций.

Сейчас их уже никто не помнит, а тогда имена У-Пей-Фу, Фин-Юй-Ся и т.д. не сходили со страниц газет всего мира.

В Манчжурии власть находилась в руках старого хунгуза, Джан-Зо-Лина. С окончанием гражданской войны, уходом из Приморья интервентов и ликвидацией ДВР, Джан-Зо-Лин передал. КВЖД в руки представителей Советской власти, и из Москвы был назначен управляющий, тот самый А.В. Иванов, с которым я познакомился в Бутырской тюрьме.

«Кавежединцы» рассказывали о его приезде в Харбин такую историю.

В один из первых дней своего пребывании в Харбине Иванов пошел знакомиться с городом. Зашел в один из бесчисленных эмигрантских ресторанчиков, сел за стол и скромно заказал графин водки и селедку.

Водку подали с петухом на пробке, словом все было, как в московском старом трактире в доброе старое время, только половыми в белых рубашках были бывшие офицеры-колчаковцы. Ресторан содержал какой-то тип, бывший золотопромышленник из Читы.

Слух о том, что управляющий КВЖД сидит и пьет водку в ресторане, быстро распространился. Бывший гвардейский полковник собрал компанию, заказал шампанского и произнес речь: «Вот сидит управляющий КВЖД и пьет водку, а я хоть и эмигрант, но императорской гвардии полковник, и пью шампанское». Потом он провозгласил тост в память убиенного императора и обозвал Иванова хамом.

Иванов, забыв все наставления Наркоминдела, взял графин с водкой за гор-

лышко и трахнул полковника по лысине. Началась драка. Пришлось бы ему, конечно плохо, но прибежала военизированная железнодорожная охрана КВЖД и выручила своего управляющего.

Для Харбина это было сенсацией. На следующий день все газеты вышли крупными аншлагами: «Москва прислала нам хама» и т.д. Умнее всех оказался профессор Устремов: желая больше задеть Иванова, он писал, что большевики - это жиды, латыши и китайцы, но вдруг прислали «истинно русского человека», который не пожелал вынести оскорбления и т.д.

В те годы выражение «истинно русский человек» имело совершенно другой смысл, чем в сороковые и пятидесятые года, когда это звучало как похвала. Но в двадцатые годы этот эпитет пах контрреволюцией и был законспирированной провокацией.

Вершиной деятельности Иванова на КВЖД был период Великого северного похода, когда Гоминдан³² был в блоке с китайской компартией, Блюхер был советником Чан-Кай-Ши³³ и т.д.

Один генерал-милитарист падал за другим, и войска гоминдана подошли к Манчжурии; Иванов получил секретную директиву - всеми зависящими от него способами сорвать воинские перевозки Джан-Зо-Лина. Он потребовал уплатить КВЖД за воинские перевозки с 1917 года в твердой валюте и предъявил миллионный счет.

Джан-Зо-Лин арестовал его, а в знак протеста работники КВЖД объявили всеобщую забастовку,

Заслугой Иванова было то, что он сумел спровоцировать китайцев на насилие, и то, что разношерстный и часто враждебный Советской власти коллектив железнодорожников пошел на забастовку. Эта забастовка сопровождалась арестами, избиениями и убийствами машинистов и эксплуатационников.

После окончания забастовки Иванов был отозван в Москву, как, якобы, превышающий свои полномочия. Чем он занимался к моменту ареста, я не знаю, но был на крупной хозяйственной работе. В тюрьме он вел себя так, как будто находился в руках фашистов.

Его политическое кредо было очень последовательным и ясным. Оно заключалось в том, что у нас Советская власть по существу ликвидирована и осталось одно старое название, а на самом деле - это особая форма фашизма.

Сталин - это кровавый диктатор, уничтоживший ленинскую партию и установивший личную диктатуру. Нужно оказать, что вел он себя в полном соответ-

ствии с таким мировоззрением и был настоящим коммунистом, не изменившим своим убеждениям даже перед лицом смерти.

Однажды он поспорил о чем-то с надзирателем, вышел из себя, разодрал на себе рубаху и кричал: «Вот рана - получил в Октябрьском бою в Москве, а вот под Перекопом. Я кровь проливал, чтобы ты, мальчишка, вырос настоящим свободным человеком социалистического общества, а ты, фашист, меня старого большевика в тюрьме держишь». Кричал он бешено, и кричал о том, что думал.

Убежденный человек, не боящийся последствий, человек идеи и погибающий за идею, всегда импонирует окружающим.

Помню второй эпизод. Среди «железных» латышей чекистов, таких как Петере, Петерсон, Берзин и т.д., был некто Попов.

В 1935 году, в момент моего ареста, он был начальником тюремного отделения НКВД, а носил три ромба (отличительные знаки на воротнике - соответствует генерал-майору). В 1937 году он уже шел под-гору и был начальником Бутырской тюрьмы. Это был мужчина сорока-пяти - пятидесяти лет с большими усами в разлет, на груди были значки десятилетия ЧК и орден Красного знамени. Я его хорошо запомнил, потому что вечером, перед арестом, в Большом театре на опере «Садко» он сидел рядом со мной, и в одной ложе. Через несколько дней после моего ареста он зашел ко мне на Лубянку в камеру и спросил, какие у меня претензии.

Этот старый чекист (латыш он или нет, я не знаю) зашел и в камеру в Бутырской тюрьме в 1939 году, где я находился вместе с Ивановым? с тем же вопросом... И он, и мы понимали, что ни о каких претензиях говорить нечего, что это формальность, что он обязан совершить обход и сотни раз задать один и тот же вопрос, а наше дело было еще проще - промолчать.

Вдруг вперед протиснулся Иванов и спросил его: «Вася, ты за сколько революцию продал?» Попов промолчал, а Иванов продолжал: «Вот кончишь ты нас, старых большевиков, расстреливать, самого к стенке поставят. Будешь у стенки стоять, Вася, тогда меня вспомнишь».

Попов молча повернулся - и со всей своей свитой ушел.

Дальнейшую судьбу Попова мы узнали потом: осенью его посадили, так что предсказания Иванова сбылись полностью.

После этого разговора я спросил Иванова, почему он говорил так с Поповым, и получил ответ, что они вместе воевали в гражданскую войну и были в одном взводе, а потом пути разошлись.

(Имени Попова я не помню, и написал «Вася» условно).

Судьбу Иванова я знал. Его отправили в Норильск, и там он умер в заклю-

чении.

Запомнился он мне так хорошо, потому что это был настолько несгибаемый волевой человек, который, зная, что идет к прямой гибели, продолжал громить разоблачать существующий режим.

Много таких людей повстречались мне и на Колыме, где я пробыл 1936 и весну 1937 года. Когда же меня вернули из Бутырок, их уже не было. Зимой 1937938 годов они были уничтожены по всем лагерям в порядке массовой чистки.

Все они погибли как герои и представители ленинской партии, но сделать ничего не могли. Их голодовки, протесты, вывешивание красных флагов из тюремных окон, пения «Интернационала» после приговора и т.д. были бесполезными, так как в унифицированную печать ничего не попадало, народ ничего не знал, и не знает до сих пор, как они погибли.

Вся «лагерная литература» эпохи хрущевского либерализма фальшивила в вопросе изображения идейного большевика, который старался честно и много работать, перевыполнять норму и тем самым приносить пользу построению социализма и т.д.

А вот о тех, кто протестовал и не признавал лагерного режима, никто не писал, потому что об этом писать было нельзя.

Вся эта постановка вопроса о «большевике в лагере» насквозь фальшивая, вот только простой и честный солдат Горбанов³⁴ в своей книге «Годы и войны» написал, что чем больше человек работал, то тем скорее переходил в разряд «доходяг», потом в санчасть, на инвалидный паек, и прямой дорогой на кладбище.

Не нарушать режима, много работать и мало есть и быстро умереть, это было как раз то, что нужно было Сталину, для этого он и собирал всех оппозиционеров из политизоляторов в лагеря.

Солженицын в своем «Одном дне» не касается этого вопроса, так как таких людей уже даже не существовало в лагерях в описываемую им эпоху.

Почему же политический протест этой многочисленной и активной группы людей, не дошел никуда, повис в воздухе, а сами они погибли?

Сделаем небольшой экскурс в историю русского революционного движения.

Как известно, в восьмидесятых годах прошлого столетия Петербургский генерал-губернатор велел высечь розгами студента Боголюбова. В знак протеста Вера Засулич стреляла в губернатора, затем был знаменитый процесс, побег за границу и т.д.

Вся революционная и нереволюционная интеллигенция России что высекли студента Боголюбова и тюремные стены не удержали этого события

Сам я читал дореволюционные газеты со статьями по поводу Ленских событий 1912 года, что вызвало запросы в Государственной думе, отчет сенатской комиссии и т.д.

Расстрел 500 человек потряс всю Россию, почему же гибель тысяч стары, членов партии никого не потрясла, никто до сих пор не знает подробностей и масштаба этой акции?

Царская администрация меньше всего была заинтересована в том, чтобы возникали кампании протестов, запросы в Государственную думу и т.д., но не могла этого добиться, так как кроме, газет правительственного направления, всегда хватало оппозиционных, легальных и революционных нелегальных изданий.

Каждый факт произвола, самоубийства политзаключенного и т.д. становился достоянием гласности со всеми вытекающими отсюда политическими последствиями.

Когда в 1936 году тысячи заключенных в Воркуте объявили коллективную голодовку и многие погибли, то резонанс был равен нулю. Когда в 1937938 годах началась акция массового уничтожения старых членов партии сразу же по всем лагерям Союза, то об этом могла, и то не очень четко, писать зарубежная печать, а в Союзе никто ничего не знал, кроме тех, кто организовывай эту акцию.

Большевики-ленинцы своими руками создали государство с единой партией, управляемой этой партией печатью, наглухо закрыли границы, распустили все оппозиционные партии, а потом пришло время, когда сами вынуждены были в таком государстве действовать методами политического протеста и поэтому исчезли бесследно и очень жалкой смертью.

Много прошло людей перед глазами. Помню сына Есенина Юрия, который оставил впечатление вырожденца, и я еще подумал, что дворянские вырожденцы имеют за собой поколения предков с ограниченным кругом браков, а вот Есенин за одно поколение успел их так быстро догнать.

Был и такой случай. Примерно в августе 1937 г., т.е. через месяц или два после так называемого заговора Тухачевского, камеры были страшно переполнены, и было очень жарко и душно. У меня вдруг поднялась температура до 40 ° и так как в тюрьме страшно боялись эпидемий, то вызванный фельдшер направил меня в тюремную больницу.

Больница была устроена в том же здании, в такой же екатерининской постройки камере, но вместо нар были железные койки с матрацами, и кормили значительно лучше.

Судьба мне улыбнулась, и вместо тифа или чего-нибудь еще похуже к вечеру я почувствовал себя лучше. Так как к этому времени я был старым арестантом прекрасно понимал, что есть котлеты и спать на матраце лучше, чем отлеживать бока на голых нарах и есть баланду из воблы, то я сразу сориентировался и когда вечером раздали термометры, то я нагнал себе температуру, но не слишком высокую, чтобы не бросалось в глаза.

Затем стал помогать по палате, а люди любят, когда за них работают: того переверну, тому пить дам, тому горшок поставлю и т.д. Больница была тюремная, и медсестра или санитары должны были время от времени входить вместе с надзирателем и делать эту работу самим, а больные были в большинстве тяжелые и многие из них при смерти. Пробыл я там дней десять. Незадолго до моего ухода из больницы, ночью на пустую койку рядом со мной положили какого-то больного. Утром я к нему присмотрелся, и наружность его показалась мне примечательной. Это был человек лет пятидесяти, с холеным, барским лицом и седым ежиком волос. Лицо его было старчески красивым, волевым и энергичным. На нем была старая, выслужившая срок милицейская гимнастерка, и черные брюки с широкими белыми лампасами, по которым шел узкий красный лампас.

Такие старые гимнастерки давали всем заключенным, у которых отбирали верхнюю одежду, но в данном случае она не совсем подходила к наружности своего нового хозяина, а также к его брюкам.

Он меня настолько заинтересовал, что я обратился к нему и сказал: «Я человек тюремный, сижу уже два года, но на воле не видал такой формы, если вас не затруднит, скажите, что это за форма».

В ответ он сказал, что является профессором Академии генерального штаба, Малевским.

Потом он спросил меня, слышал ли я когда-нибудь эту фамилию, я ответил, что нет. Тогда он напомнил мне картину И.Бродского «Заседание реввоенсовета», где, со свойственной этому художнику скрупулезной манере выписывания отдельных лиц на огромных полотнах был изображен Орджоникидзе, стоящий на трибуне, а перед ним сидят члены реввоенсовета во главе с Тухачевским, Егоровым, Эйдеманом и прочими «невинно убиенными». Конечно, я вспомнил эту картину, кстати сказать, я никогда потом в «поскультовскую эпоху» не видел ее ни в оригинале, ни в репродукциях. Он оказывается Малевский - был на этой картине. Он был членом реввоенсовета республики и командующим военно-инженерными войсками Красной армии, а в последнее время профессором Академии генерального штаба и поэтому носил такую форму.

Потом рассказал свою биографию. Основные вехи были такие: Октябрьская

революция застала его полковником инженерных войск, в Красной армии был. 1918 года и получил орден Красного знамени за постройку моста через Днепр во время Каховской операции против Врангеля в 1920 году.

Но в 1931 году, в эпоху промпартии и массовых репрессий против старой интеллигенции, его арестовали, и он попал на лесозаготовки в Карелию, там его назначили начальником отделения со списочным составом заключенных порядка нескольких тысяч человек.

Не успел он привыкнуть к своему совершенно новому амплуа, как его вызвали в Управление на станцию Медвежья гора, или по лагерному Медгора, и там дали накачку. Какой то лагерный барбос кричал: «Вы что, бабочек ловить сюда приехали, план не выполняете, саботируете» и т.д. и посулил прибавить еще три года.

Вернувшись к себе в отделение, Малевский собрал начальников участков и колонн и повторил накачку, но пообещал от себя им по три, а то и по пять лет.

В результате, когда дело дошло, так сказать, до станка, то все выглядело довольно страшно.

Через некоторое время он поехал на лесозаготовки и, проходя кустами, услышал, как десятник доводил до лесорубов его директиву, она оказалась предельно конкретизирована - десятник обещал каждого, кто сегодня не выполнит норму, раздеть и привязать к дереву «на комара». Участились убийства «при попытке к бегству» и тому подобное.

Короче говоря, перед Милявским стала дилемма - или лагерный палач или снимут с работы и самого заставят выполнять норму. Вернувшись к себе в кабинет, он отрезвел и подумал: «Как я, русский офицер и дворянин, дошел до такой степени падения, что под моим руководством убивают и мучают людей за невыполнение нормы. Я подлец и палач». Выход из этого он выбрал тоже чисто дворянский - вынуть из ящика пистолет и выстрелить себе в рот.

Но судьба судила иначе, и его срочно вызвали в Управление, а там ждал самолет, затем в Кремле Ворошилов сказал ему: «Вот ваши ордена, произошла досадная ошибка».

Естественно, что после лагеря Милявский не стал командующим инженерными войсками республики и членом реввоенсовета, для этого нашлись другие люди, у которых анкета не была украшена пребыванием в лагере.

Вот профессором Академии генштаба он мог быть и был им до 1937 г.. Аресстовали его поздно, уже после расстрела Тухачевского³⁵, как тогда говорили, по

сле разоблачения заговора, взяли сразу на допрос, который длился двое суток, а потом поставили на ясные очи самого Николая Ивановича Ежова³⁶.

Недаром в народе и сейчас старики употребляют слово «ежовщина», на всех стенах висел плакат, где колючая ежовая рукавица давила вредителей, троцкистов и другую нечисть.

Никому неведомый временщик вдруг поднялся до роли второго человека в государстве, и именно на период, когда он был наркомвнуделом, падает самый страшный разворот репрессий.

А этот человек был пустым пугалом, и, наверное, в ясные минуты понимал, что катится в бездну, что роль всесоюзного палача приведет его самого на плаху, что он подставное лицо, ничтожество, которое завтра будет низвергнуто, уничтожено и объявлено виновником пролитой крови.

Но в августе 1937 года он был в зените власти, как потом сказал Евтушенко- «При дворе торжествующей лжи», - и к нему в кабинет, конечно ночью, был доставлен Милевский. Театральным жестом Ежов показал ему на часы и сказал, что они отсчитывают его последние минуты, и повторил то, что говорил всем: «Признавайтесь и подписывайте». Потом, уже на третьи сутки, потеряв на время волю к сопротивлению, Милевский сказал: «Покажите, в чем меня обвиняют». Ему моментально дали готовые показания, отпечатанные на машинке. Когда он их прочитал, то узнал, что был шпионом и диверсантом трех государств одновременно, и с 1914 года. Старик так возмутился, что разорвал эту бумажку, потом потерял сознание и был доставлен в больницу.

Мне он очень импонировал, чувствовался человек, у которого еще не до конца вытравилось чувство чести и сословная офицерская честь. Он тоже почувствовал ко мне симпатию, и я позволил себе задать ему вопрос, который в той обстановке можно было понять как провокацию подсаженной тюремной «наседки». Я спросил его, верит ли он в заговор Тухачевского. Он ответил очень своеобразно: «К военному заговору привлекаются люди, имеющие конкретную военную масть, т.е. занимающие командные должности и могущие в нужный момент вывести подчиненные им части на улицу. Думать, что таких людей как я, т.е. профессоров Академии генерального штаба, могут вовлечь в военный заговор, просто смешно, так как именно они не имеют никакой военной власти. Такие люди как я, нужны не накануне военного переворота, а на следующий день - после успешного его завершения для занятия соответствующих постов в правительст-

В отношении Тухачевского он сказал, что сталкивался с ним на протяжении почти 20-ти лет и считает его самым крупным военачальником из всей плеяды выдвинутых гражданской войной и революцией, но огромное властолюбие и психология удачливого кондотьера, поставившего на счастливую карту, делают его способным на то, чтобы полезть в российские Бонапарты.

Оглядываясь назад, прочитав все, что можно напечатать о Тухачевском, а также его собственные работы, и, послушав мнение многих старых большевиков в лагерях, я думаю, что старик покривил душой, дав ему такую характеристику. Один старый троцкист сказал о группе Тухачевского очень выразительно и просто: «Политболваны». Этим он хотел сказать, что вся группа эта думала о военном деле, а в политику не лезла, пока логика политического развития не погубила их самих.

Сын Якира³⁷, будучи в Кишиневе, после лекции на вопрос, правда ли, что его отец, когда его вели расстреливать, закричал: «Да здравствует Сталин!», сказал: «Если это правда, то тем хуже для моего отца». Сам я думаю, что в 1937 году военный переворот был невозможен, так как тогда партия еще не превратилась в аппарат для осуществления указаний вождя, а только превращалась в него и не пошла бы за бывшим гвардейским прапорщиком: да и опыт прошлого показывает, что военная диктатура должна иметь своей предпосылкой победную войну, а кандидат в Бонапарты должен иметь ореол победителя.

Вот Жукова³⁸ в сороковые и пятидесятые годы можно было побаиваться, он был из того теста, из которого получаются диктаторы, недаром Хрущев отстранил его от командования во время пребывания в Югославии.

Но закончим о Малевском. В заключение нашей беседы он сказан, что не будет ничего подписывать, и с дворянским гонором сказал: «Я прожил прекрасную жизнь, я имел и царские и советские ордена, имел славу власть и женщин, пусть другие проживут такую жизнь, а срать на свою могилу не хочу. Пусть расстреливают, пора на Луну».

Вскоре после этого мы расстались, так как меня опять направили в лагерную камеру, а о его судьбе я ничего не знаю.

Все время в литературе стараюсь найти подтверждение правильности фамилии этого человека, но пока не нашел ничего, везде фигурирует в качестве профессора военно-инженерного дела Карбышев, но, может быть, были и другие.

Теперь немного о себе. В Бутырках все «предельщики», к которым я принад-

лежал, были доставлены для переследствия. Вначале, когда мы попали на «материк», мы наивно думали, что нас освободят, так как чувствовали себя не виноватыми.

Эти розовые мечты быстро увяли; в то время центральные газеты на Колыме были почти недоступными, и мы впервые прочитали их во Владивостоке. Эта литература сразу нас отрезвила, так как каждая строка газет 1937 года сочилась кровью, мелькали знакомые фамилии, проходил один процесс за другим; ужас охватывал, когда про хорошо знакомых людей писалось, что они пускают поезда под откос, являются японо-германскими, троцкистско-бухаринскими шпионами и т.д.

Когда нас привезли в Бутырки, то поместили всех вместе и не тревожили все лето; развели по отдельным камерам только в сентябре, и следствие велось очень вяло.

Дело в том, что на фоне грандиозных арестов 1937 года, «предельщики» потеряли всякий вид; в то время шла смена самого аппарата НКВД, и те, кто нас вызвал, были сами арестованы, а начальник транспортного отдела НКВД Грач был расстрелян.

С ним получилась типичная для 1937 года история. Его назначили председателем выездной сессии военной коллегии верховного суда с большими полномочиями. Грач трудился изо всех сил, проехал всю Сибирь, в каждом городе расстреливал десятки людей, а когда эта выездная сессия приехала в Хабаровск, то ее саму вместе с Грачем расстреляли в полном составе.

Меня вызвали на допрос в сентябре. Дело мое вел тог же следователь, который был в 1935 году и звали его Паровишников П.П.

На меня он посмотрел с ужасом и содроганием: вместо молодого интеллигента, работника центрального аппарата и преподавателя московского Института инженеров транспорта перед ним сидел человек, одетый в ватные брюки и опорки от валенок, заросший, в серой от неумелых стирок нижней рубашке (в Бутырках заключенные сами стирали белье во время бани, а сушили на себе), без очков, «о самое главное - в глазах был не страх, а злоба, упорство и ненависть. Это был совсем другой человек, московским работникам НКВД, видно, не часто приходилось видеть изделия своих рук, их дело было отправить человека в лагеря, а вот Что там делается с этим человеком, об этом они плохо знали.

И вот встретились, разговор начался светский, как в салоне.

«Как поживает ваша супруга?»

Я ответил с большим цинизмом, так как тогда больше всего на свете боялся за нее: «Не знаю, кто с ней сейчас живет».

«Какая на Колыме охота?»

«Вы знаете, я возил тачку в забое и кроме кайла и лопаты ничего не видел»

«Как вы изменились, Алексей Самойлович!»

Так как эти любезности становились противными, я сказал ему, что для посторонних разговоров в камере 120 собеседников, так что прошу перейти к делу.

Тогда, по классическому методу следователей всех времен и народов он решил ударить по психике и, стукнув кулаком по столу, закричал: «Что, троцкистская гадина, пятеркой вздумал отделаться? Я тебя сгною в тюрьме, ты член подпольного вредительского центра, я тебя заставлю подписать» и т.д.

На это я ответил так, как подсказывала тюремно-лагерная выучка. Разорвав на себе рубашку, я диким голосом завопил:

«Я на тебя ... положил. Понял? Мне здесь лучше, чем тачку возить, я тысячу лет здесь на юрцах (нарах) пролежу. Плевал я на тебя заразу, падлу и т.д.»

Естественно, что выразился я гораздо крепче, но не могу привести употребленные выражения, так как уж очень они красочны.

Вдобавок я разбил лампу на столе. Но, он видимо, ногой нажал кнопку, заскочило пять человек хороших парней, и они мне подкинули, но по-божески, то есть никаких предметов не употребляли, почек не отбивали, сволокли в угол и там бросили. Потом они ушли, а Паровишников сказал: «Стать лицом к стенке, руки назад! Будешь стоять, пока не признаешься!»

Я лег на пол, закрыл рукой правый бок, так как когда бьют, то нужно стараться прикрывать почки, и подумал, что сейчас начнут бить ногами.

Но он подошел ко мне и опять очень ласково промолвил: «Как вы изменились?» Потом помолчал, вызвал своих помощников и рявкнул: «Уберите эту гадину». Они меня вытащили в коридор, я сделал вид, что страшно избит и не могу ходить, волочил ноги, а когда попал в коридор, то отряхнулся и пошел очень довольный в камеру.

Вызвал он меня и второй раз. Но от этой второй беседы я получил еще большее удовлетворение, так как страх за собственную шкуру уже преобладал в нем над всеми другими чувствами. Он спросил меня, как живут в лагерях бывшие сотрудники НКВД, на что я с большим старанием и со всеми подробностями рассказал ему, как одному бывшему прокурору уголовники отпилили голову поперечной пилой.

Это было правдой, и я тогда помнил эту историю со всеми подробностями, так как во время экзекуции лежал в палатке, а это происходило на улице рядом с палаткой.

На следователя эта информация произвела потрясающее впечатление.

По-видимому, он ждал ареста со дня на день, и я его еще так «подбодрил», что дальше он не мог вести допрос. Фактически он его и так не вел, и поспешно отправил меня в камеру.

Больше я его никогда не видел, но «тюремное радио» передало, что его взяли.

Был он старым чекистом, и в 1935 году на следствии не бил меня, но провоцировал и лгал. Сочувствия он не вызывал, так как, будучи честным человеком, не смог бы участвовать в создании фальсифицированных процессов. Он прекрасно понимал, что никто из нас не виноват, но продолжал творить свое черное дело.

Но началось уничтожение старого аппарата НКВД Ежовым, и настал и его час.

Один еврей, бывший заключенный гестапо в Риге, оставшийся случайно в живых и бывший свидетелем на открытом процессе гестаповцев, попавших в руки нашего командования, говорил, что начальник Рижского гестапо, который сумел отправить на тот свет десятки тысяч людей, когда его самого повели вешать, то облевался и обгадился.

Видимо, и мой следователь был жидковат на расправу.

После этого меня снова вызвали на допрос, но уже к новому следователю, одному из так называемых «ежовских стажеров».

Пересадив весь следовательский аппарат, Ежов набрал новых следователей из числа командиров внутренних войск НКВД, а это были люди по своему уровню развития способные только бить и требовать подписи над совершенно бессмысленными показаниями...

В одной камере со мной был некто доктор Сальман из польских евреев, получивший образование во Франции. Он окончил в начале тридцатых годов медицинский факультет Сорбоны, работу во Франции не смог получить, так как, будучи иностранцем, мог практиковать только в колониях.

Начитавшись коммунистической литературы о СССР, как отечества всех трудящихся, где нет кризисов и безработицы, он предложил свои услуги, перешел в советское гражданство, приехал в Москву, счастливо женился и работал.

Но однажды ночью «черный ворон» остановился и у его подъезда, и он попал в Бутырки. Там его спросили, на кого он работает, чей он агент, какие сведения он собирал в Советском Союзе и т.д.

Короче говоря, из него стали делать шпиона, и притом немецкого. Когда он стал творить, что он еврей, а в Германии фашизм, и что он в Германии никогда

сроду не был, то следователь сказал ему, что он был завербован по дороге, проезжая через Германию.

Сальман стал доказывать, что, опасаясь эксцессов, он приехал через Бельгию и Швецию. Но тупой «стажер» стоял на своем: другой дороги из Франции в СССР, кроме Германии, нет.

Свои доводы он подкреплял оплеухами, плевками в лицо, а Сальман каждый день спрашивал меня в камере, подписывать или не подписывать показания о шпионаже.

Между прочим, я спросил его, неужели живя во Франции, он ничего не слышал о НКВД, лагерях и т.д. Он ответил, что такого рода литература продавалась в каждом газетном киоске, но никто из прогрессивно настроенных людей не брал ее в руки, считая буржуазной пропагандой и ложью. Не зная, как избавиться от побоев и изучения географии под руководством ежовского следователя, он повторял: «Никогда не думал, что такие дураки сидят в НКВД».

Но вернемся к моему последнему допросу. Вот такой «стажер» вызвал меня, дал лист бумаги и сказал:

«Вот, напишите показания».

Я спросил, какие именно показания.

«Ты член подпольного вредительского центра и сотрудник Лившица».

Нужно сказать, что Лифшиц был одно, очень короткое время, замнаркома путей сообщения уже во время Кагановича, и имел два ордена Красного знамени за гражданскую войну. Я его видел раза два на заседаниях. К этому времени он был арестован.

Продолжая свою тактику, я спросил, не хочет ли он пососать. Он не понял, и я уточнил. Он сперва просто одурел, затем стукнул меня в ухо, но сейчас же отправил в камеру.

Видимо, лупить ответственных работников, обезумевших от ужаса, и получить признание о подготовке взрыва Кремля или отравлении штор в зале, где будет находиться Сталин, было гораздо легче, чем иметь дело с лагерным выпускником.

На этом допросы мои кончились, и всю зиму 1937938 годов я спокойно сидел и наблюдал калейдоскоп лиц, который ежедневно менялся подобно ужасной киноленте.

Запомнились два эпизода, которых не стыжусь даже сейчас, на склоне лет. Сидел со мною в камере летчик по фамилии Явно. Был он из польских евреев, перебежал к нам еще в начале двадцатых годов, получил образование, окончил летное училище и стал кадровым военным летчиком. Забрали его как перебежчика.

Тогда была директива: отправить в лагеря всех, кто перешел из-за рубежа, очевидно, для устранения самой возможности шпионажа. Брали и иностранных коммунистов, безработных, убежавших от великого кризиса начала тридцатых годов, людей, поверивших в то, что СССР - родина трудящихся всего мира, и все это делалось именем партии, которая была основана Лениным под лозунгом интернационализма и братства народов.

Если бы Сталин мог, то он посадил бы и Джона Рида³⁹, как перебежчика.

Думая сейчас о разгроме перед войной польской и германской коммунистических партий, сделанных не фашизмом, а Сталиным, невольно приходит мысль о том, что можно ли было больше сделать для дискредитации идей Октябрьской революции, чем было сделано?

Так вот, в одной камере с совершенно невинными людьми сидели настоящие враги: вместе с нами находилась целая группа немецких инженеров, обвиняющихся в шпионаже. Были ли они шпионами или нет, но фашистами были. Как немецкие граждане они подлежали высылке в Германию, но под следствием сидели долго.

В Бутырках было справедливое, освященное веками правило, что «парашу» выносят дежурные. Нужно сказать, что в камере сидело 100 человек, а в уборную вели два раза в сутки, поэтому «параша» была довольно объемистой. Практически это была металлическая бочка, которую два человека с трудом на палке выносили в уборную. Оправляться в «парашу» можно только «по-маленькому», но если кто-то не мог выдержать до утра и нарушал это правило, то должен был выносить вне очереди, то есть подменить дежурного.

Так вот, дежурил я с бывшим летчиком Явно. Один из немцев заболел животом, и когда я утром предложил ему вынести «парашу», он ответил: «Их бин дейтч». Если бы он сказал, что болен, или был бы физически слабым, то я бы вынес без возражений. Но мне сказали «Я - немец», а я, значит, русская свинья, и мне положено таскать такие прелести. Тогда мы с Явно решили проучить фашиста. Ничего никому не сказав, мирно взялись за «парашу» и отнесли ее в уборную. Там мы выбрали момент и, подойдя сзади к представителю «расы господ», надели ему этот сосуд на голову. «Параша» пришлась ему до пояса, руки он вытащить не мог и орал внутри бочки, но снаружи было слышно только «бу... бу... бу...». В таком виде он начал вертеться по уборной, но нашлись сердобольные интеллигенты и сняли с него «парашу», обвиняя нас в хулиганстве и зверстве.

Летчик Явно вернулся из Испании и очень не любил фашистов. Второй слу-

чай тоже связан с Явно.

В нашу камеру осенью 1937 года ввели профессора Хейфица (за точность фамилии трудно поручиться). Это был полный, ниже среднего роста, человек, Чудовищно болтливый и феноменальный подлец.

Он заявил: «Я был преданный из преданных, верный из верных. Дал материал на 300 человек, и на своего зятя в том числе, и т.д. Через несколько дней выяснилось, что этот жрец науки писал на своих студентов, но по рассеянности потерял свои труды на лестнице в университете, их нашли, и весь институт узнал, что он сексот (секретный сотрудник). Разоблаченный сексот никому не нужен, и его посадили.

Мы с Явно однажды подошли к нему сзади и накинув одеяло на голову повалили его на пол и отлупили, и пока он барахтался в одеяле, мигом легли на нары.

Освободившись, он стал кричать, что здесь террористы-контрреволюционеры, которые его, честного сталинца, убивают. С этими криками он стал стучать в двери, надзиратель отворил, и Хейфиц стал просить перевести его в другую камеру, так как здесь его терроризируют контрреволюционеры. Дежурил в этот день неплохой парень, которого прозвали «мировой», он сказал, что здесь сидят одни контрреволюционеры, и найти приличную камеру нельзя. Тогда Хейфиц опять начал выть от страха еще сильнее, и надзиратель забрал его со словами: «Наверное, ты большая свинья и сволочь. Разве хорошего человека будут здесь бить зря?»

Позднее я слышал, что его реабилитировали и теперь он ходит в жертвах культа личности и старых большевиках.

Следствие по моему делу прекратилось, никто не вызывал меня, и я стал ждать этапа. Пока все «однодельцы» сидели в одной камере, то разработали систему сигнализации, использовав для этого баню, через которую все проходят. В определенном месте каждый, если его возьмут на этап, должен был сделать особую отметку. Поэтому я знал, что уже почти всех отправили, и без добавления срока, за исключением Бреуса Н. и Хорола, которым Особым совещанием без суда и следствия добавили до 10 лет, просто потому, что они занимали более солидные должности.

В феврале 1938 г. настал и мой черед. Опять «Яроцкого с вещами», опять камера в пересылке. Было ясно, что берут на этап, а добавили срок или нет, был» неясно. Вот в такие моменты человек находится на грани разумного. Уже возник план; если вызовут в отдельную камеру для объявления нового приговора, то сесть на табуретку, а потом выхватить ее из-под себя и ударить уполномоченного по голове, добраться до пистолета, застрелить пару надзирателей, а потом и себя. Я понимал, что старый срок можно отсидеть, а новый навряд ли, и поэтому читал, что следует рассчитываться сразу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГАРАНИНСКИЙ ПРОИЗВОЛ

В обратный путь я выехал в феврале 1938 года.

Нужно сказать, что меня особенно не беспокоили; на фоне грандиозных арестов 1937 г. наше дело «предельщиков» поблекло, о нас почти забыли, и настоящего переследствия по существу не было.

За долгие месяцы совместного сидения мы разработали систему отметок в бане, через которую проходят все заключенные, и я знал, что уже все однодельцы взяты на этап, но добавили им срок или нет, - я не знал. Особое совещание свирепствовало во всю, полномочия его были расширены, оно уже могло давать не пять лет, как в 1935 году, а все 25 лет, по лагерному - «полную катушку».

И вот настал день, когда меня перевели в этапную камеру, каждую минуту я ждал, что меня вызовут и объявят новый срок. т.е. новое постановление Особого совещания.

Видимо в такие решающие часы и разрушается психика людей.

Я был на грани безумия. Мысли были такие: пять лет отбыть можно, уже полсрока прошло, но дадут 10 - это смерть, так не лучше ли рассчитаться сразу. Вот вызовет какой-нибудь чин, в прошлый раз майор НКВД, и скажет вежливо: «Садитесь, распишитесь вот здесь» и предъявит постановление. И в этот момент можно выхватить из под себя табуретку, хватить его по голове, снять пистолет, пристрелив пару надзирателей, почувствовать на один миг себя человеком, увидеть, как бегут и падают под твоими выстрелами эти сволочи, привыкшие издеваться над людьми, а затем сунуть дуло в рот и конец всем лагерям и тюрьмам.

Я бегал по камере как волк в зоопарке и вдруг открылся волчок, просунулась рука с ручкой - «распишись вот здесь», а верхняя часть бумаги была закрыта, ладонью.

Зная, что мне терять нечего, я уже на этапе, в нецензурных выражениях отказался расписываться. На угрозы карцера я ответил еще покрепче, так как на карцер была месячная очередь, и я знал, что когда она наступит, то я буду уже в лагерях.

Тогда предъявили бумагу уже полностью, и я убедился, что это тюремная карточка, где внизу была пометка — выбыл в г. Владивосток в феврале 1938 г. — и понял, что везут опять на Колыму; после этого я спокойно расписался, так как не только не боялся Колымы, а хотел туда вернуться.

Вскоре в эту камеру поместили двух только что арестованных генералов, фамилию одного я не помню - он был дурак, и говорил, что его завтра выпустят;

второй был командующий корпусом из Белорусского военного округа, и фамилия его была Юнг. О нем очень тепло отзывается маршал Жуков Г. в своих мемуарах. Этот Юнг был умный и говорил, что его расстреляют. Он просил написать с этапа своей жене, чтобы она отдала детей родственникам и бежала, куда глаза глядят. Я взял ее адрес, разрезал кусок мыла, надписал его внутри и из Свердловской пересылки послан ей письмо. Не знаю, дошло ли оно и ее судьбу тоже не знаю. Вскоре вызвали в пересылку, в бывшую церковь, где формировался этап. Я решил пошутить над режимом и украсть в Бутырской тюрьме кружку, которая так нужна будет в вагоне, где суют ведро с водой, а пить нечем. Поступил я очень просто: обыскивали три раза, каждый раз я ставил кружку на стол прямо перед обыскивающим, а после обыска брал кружку и шел дальше.

Вообще, тюремный опыт - большое дело. У меня был бушлат и телогрейка, я их дал подержать соседям, а сам вышел в одной рубашке и стал просить у начальника этапа одежду, говоря, что замерзну в вагоне. Он сдуру отвалил полушубок, который я потом продал в Свердловской пересылке, и целую неделю ел хлеба вволю. При посадке в вагоны началась обычная процедура - фамилия, год рождения, статья, срок. Я сказал «Пять лет» и принимающий конвой промолчал - ну думаю, пронесло, уезжаю из Москвы без довеска. Потом я узнаю, что из нашей группы два человека получили по 10 лет по Особому совещанию, так что беспокоиться не было основания.

Дали им (Бреус Н.Е. и Хорол) эту прибавку фактически без переследствия, а просто по занимаемой до ареста должности, мол, человек был крупный и срок должен быть побольше. Уже на первом этапе стало заметно, как изменился состав заключенных. В 1936 г. превалировали бывшие члены партии - участники различных оппозиционных направлений, - в 1938 г. уже шел в массовом порядке советский обыватель, которого взяли в порядке огульных репрессий - анекдотчики, болтуны и просто случайные люди.

На одного написала жена из ревности, другого оклеветал сосед, желающий расширить жилплощадь и т.д. и т.п.

Репрессии 1937 г. далеко вышли за рамки разумного, т.е. уничтожения политических противников, старых ленинских кадров и замены партийного, советского, хозяйственного и военного аппарата.

Это еще было понятно: кадры, поднятые и воспитанные революцией, не могли быть слепым предметом личной власти и личной диктатуры, нужно было их заменить людьми без своего мнения, послушными и лично преданными.

Но в лагеря шли сотни, тысячи и даже миллионы людей, которые не подходили под перечисленные выше категории, как листья, несомые осенним ветром,

летели они в пропасть, и эшелон уходил за эшелоном.

Некоторые уже тогда считали, что собственно всем ясна невиновность этих массовым порядком изготовленных контрреволюционеров, но нужны люди на стройке пятилетки, на окраинах и больших стройках, что это, собственно вербовка рабочей силы, и поэтому нужно ехать и строить.

Это было самоутешение и самообман; как строили, и как жили в лагерях, и во что обошлась стране эта вербовка - будет видно из дальнейшего.

Этап был неинтересный, - все было знакомо по первому разу, но не встреча-лись яркие личности и было окрашено в унылые тона, над всеми преобладало чувство подавленности и страха.

Всему бывает конец, и в июне 1938 г. попал я опять на Колыму, на прииск «Утиный», но не на левый берег Колымы, а в Южное горнопромышленное Управление, на правый берег реки. Это было гораздо ближе, прииск был старый, один из первых в Дальстрое, к нему через высокий перевал шла хорошая шоссейная дорога, выходившая на центральную трассу в пос. Спорное. Выгрузили нас из машин, покормили жиденько в столовой и повели в баню. Вел староста лагеря Яшка Теренин. Наружность его была ничем не примечательной, только глаза были пустые и как будто сонные.

Я вступил с ним в разговор, спрашивая об изменениях на Колыме, он удивился, что я с ним заговорил как человек с человеком, но почему он мне ничего не сделал, до сих пор не понимаю.

На самом деле это было тем, что на лагерном языке называется «пиратом», т.е. невероятно жестоким и подлым существом. Мой хороший товарищ Мурлиев И. видел как он зимой с 1938 на 1939 г. в лагпункте «20-летия» тащил по снегу за ноги в изолятор некоего Майсурадзе.

Затем из изолятора были слышны крики, потом пошел сильный дым, когда залили водой пожар, то оказалось, что обуглились там стены, а Майсурадзе лежал животом вниз на железной койке и сильно обгорел.

Уполномоченный со слов Теренина составил акт о смерти, в том, что Майсурадзе покончил жизнь самоубийством, для чего лег животом вниз на раскаленную печь.

Все говорили, что Теренин добил его до смерти, а потом поджег, я виде много самоубийств, но такой способ удивителен, перед ним бледнеют японские самураи и даже сам Муций Сцевола.

Ходил этот Теренин с куском водопроводной трубы и особенно любил при выходе на работу кричать - «Первая, вторая» и отсчитывать четверки ударами этой трубы.

Теренин как-то странно посмотрел на меня и чему-то очень удивился. Потом я понял, что, не зная обстановки, поступил так, как если бы в Бухенвальде, будучи заключенным, подошел к эсесовцу и спросил у него, что сегодня на завтрак.

На работу нас в этот день не послали, и я пошел осматривать лагерь, - был он обычного вида, т.е. ряды бараков и палаток, но появилась зона из проволоки и вышка с часовыми. Меня предупредили, что часовые стреляют без предупреждения, даже при подходе к проволоке, но не это поражало, а какая-то особая атмосфера подавленности, и люди почему-то все время слонялись по лагерю, как будто что-то искали. От линейки, на которой утром происходил развод, шла посыпанная песком аллея к столовой, обрамленная рядом плакатов. Когда я пригляделся к этим плакатам, то оказалось что это приказы со списками расстрелянных за контрреволюционный саботаж. Эти приказы были написаны масляной краской на фанере, т.е. надолго и всерьез и подписанные начальником УСВИТЛа полковником Гараниным⁴⁰, и тут я впервые услышал эту фамилию, кровью вписанную в историю Колымы. Одних суток было достаточно, чтобы понять и помыслить о происшедших переменах.

Заработная плата была отменена, так же как и система зачетов, платили только ничтожные «премвознаграждения». Деньги, скопившиеся на лицевых счетах заключенных, были конфискованы в доход государства. Был введен знаменитый приказ Ежова (если память не изменяет №533), по которому питание дифференцировалось на шесть категорий от уровня производительности труда. Заключенные, систематически не выполняшие норму выработки подлежали расстрелу, как осуществляющие экономический саботаж. Оформление шло через тройку при Дальстрое упрощенным порядком. Более мелкие нарушения карались продлением срока наказания на 10 лет (т.н. Гаранинские десятки). Гуманистическая система Берзина была полностью ликвидирована, и вместо моральных и материальных стимулов были применены только страх и голод. Самого Берзина увезли в отпуск и вытащили из поезда на станции Александров под Москвой в Декабре 1937 г.

Работа организовывалась так: я возил, а партнер подкайливал и наваливал в тачку, и когда я возвращался с порожней, меня уже ждала груженая тачка.

Нетрудно высчитать, что это 10-12 км в день с груженой и столько же с порожней тачкой, т.е. 20-25 км в день без выходных до конца промывочного срока, т.е. пока не замерзнет вода. Каждый камешек на трапах мешал катить тачку, по-

этому кто просыпал грунт, того ругали, а часто и били. Люди были как волки, утром дрались за хорошую тачку и хорошую лопату, чтобы выполнить норму. Действовал один закон - умри ты сегодня, а я завтра.

Каждые десять дней менялись карточки, по которым давали хлеб и приварок в кухне; я из кожи лез вон, напрягая последние силы, так как год в тюрьме и месячный этап отнюдь не укрепили мое здоровье. Напарником у меня был летчик по фамилии Явно, с которым я подружился в Бутырской тюрьме.

Он был в Испании и сидел за «преклонение перед фашистской техникой» т.е. сказал, что «Мессершмит 109» «лучше нашего «Ястребка И-16».

На Колыме оказалось страшнее, чем под фашистскими пулями, и он упад духом - «дошел», как у нас говорили, и умер осенью 1938 г.

Каждый день я делал замер и записывал выработку, она была в пределах 110-120, т.е. гарантировала карточку примерно второй категории: около одного кг хлеба и приличный приварок. Но когда декада кончилась, я и мой напарник получили штрафные карточки. Я по неопытности пошел к начальнику лагеря, который носил звонкую фамилию Зарубайло, а звали его Александр Васильевич. Он меня выслушал и сказал, что нужно работать, а не клеветать на администрацию, что я саботажник, сволочь, фашист, слишком грамотный и не хочу работать и т.д.

Вот тогда я только по настоящему испугался и понял, что пропал. Голод сломил волю, в Бутырках я не хотел пережить второй срок и мечтал треснуть уполномоченного по голове стулом и добраться до пистолета, немного пострелять, а потом сунуть дуло в рот и уйти как человек из этой пакостной жизни. Недавно я узнал, что нашелся тогда человек, выполнивший эту программу полностью, вплоть до последнего патрона. Так сделал первый секретарь Кабардино-Балкарской республики Батал-Калмыков. Предсовнаркома Украины Любченко тоже нашел силы застрелить детей, жену и самого себя.

Но летом 38-го я перестал быть человеком. Потом, когда все осталось позади, и появилась возможность анализа, я понял, что если перестать человека кормить сразу, то он до самой смерти обычно остается человеком, а вот если его долго держать на голодном пайке, то происходит распадение личности.

Мне пришлось видеть, как бывшие партийные работники и герои гражданской войны, революционеры в прошлом, в полном понимании этого высокого слова, вылизывали миски после уголовников, рылись в помойках, воровали друг у друга корки хлеба, селедочные головки, полностью потеряв человеческое достоинство.

Помню такой случай: из хлеборезки несли ящик с нарезанными пайками, несли под охраной четырех нарядчиков с палками в руках; один заключенный

бросился, схватил пайку и стал ее пожирать, его сбили с ног, били палкой, а он ел…

Голодный психоз - это ужасная вещь, в конце войны я работал уже вольно-земным в поселке Усть-Утиный главным бухгалтером промкомбината, получал литерный паек и был заведующим общественной столовой. Нас было вольнонаемных 14 человек, мы взяли из лагеря повара и дневального, платили за них по 30 руб. в месяц, выкупали свой паек по карточкам и коллективно питались. Заведующий столовой выбирался из непьющих людей на общественных началах, собирал деньги и, раз в месяц, отчитывался перед коллективом. Все члены коллектива, если что-нибудь доставали, то отдавали повару. Паек был, в общем, скудный, но охота и рыбная ловля пополняли меню, причем мы стреляли все, что не попадется на глаза, включая кедровок, вонючих гагар и т.д.

Вся сила была в том, что женщин не было, не было семей, никто не тащил в свою нору, и мы близко подошли к коммунизму.

Через наш поселок на прииск Утиный гнали этап с лесозаготовок и я среди включенных узнал одного латыша, профессора-историка из бывших латышских стрелков, участника гражданской войны, краснознаменца и т.д. Я дал конвоиру пачку махорки, и он отпустил этого человека в мое распоряжение часа на два. Прежде всею, его нужно было покормить, но вид его был ужасен, этот стальной человек весь высох, и нужно было быть очень осторожным. Поваром был матрос из личного конвоя Троцкого бывший боцман с «Андрея Первозванного», участник штурма Зимнего дворца, по фамилии Томберг. Я сказал ему: «Дай тарелку супа, порцию каши с вареной кетой, чай и сухари. Сырого хлеба не давай». Профессор мгновенно все это съел и попросил добавку, повар дал ему еще тарелку супа и один сухарь. После этого он стал просить еще. На мои увещевания, что больше нельзя, он сказал: «Я думал, что ты товарищ, а ты сволочь, освободился, пал главным бухгалтером и жалеешь миску каши, ты подлец и т.п. После этого, он пытался схватить кусок хлеба со стола, но забился в железных лапах Томберга.

Ужасно было видеть, во что голод превратил такого человека, но дать ему хорошо поесть означало верную смерть. Мне пришлось видеть, как умер человек, съев банку американской тушенки, и таких случаев было сколько угодно.

Кончилась эта история очень трагически. На прииске Утином (там, где я погибал в 1938 г.) заведующим пекарней был один грузин, который был мне лично обязан, а грузины тогда были крепки в дружбе и в ненависти, я написал ему записку, и просил забрать профессора в пекарню подсобным рабочим. На таких работах могли работать только уголовники, но пекарь имел большие связи и

выполнил мою просьбу. Профессор съел буханку хлеба и умер через несколько часов.

Но перенесемся назад в то время, когда я сам был на диете этого профессора. Однажды, проходя в забое около ключа «Холодный», я заметил, что экскаваторщики отмачивают соленую кету в ключе. Мне удалось украсть эту кету; я ее съел без хлеба и сам чуть не умер по той же причине.

Через два месяца у меня опухли ноги, а сам я выглядел не лучше трупов, показанных нам Роммом в «Обыкновенном фашизме». Всякое движение стало необыкновенно тяжелым, за 12 часов я вывозил только 15-20 тачек и падал на подъемах, уголовные меня били, и я уже не был способен драться. Правда, помню один случай: в столовой меня оттолкнул от окна хлебореза какой-то уголовник, я его ударил, он дал сдачи и сбил меня с ног, я опять на него «бросился», и опять очутился на полу, так было раза три, потом он сказал: «Бить тебя нечего, на ногах не стоишь, лучше вот возьми миску каши, а парень ты духовой». Я схватил эту кашу, и ел ее, а в миску текла кровь и слезы, так как мне было очень стыдно, но голод был сильнее. Мысль искала выход, а их было три: побег, самоубийство, саморубство.

На побег уже не было ни воли, ни сил, умирать все-таки не хотелось, осталось саморубство, т.е. превращение в калеку и избавление, таким образом, от забоя.

Но за саморубство давали 10 лет, а иногда и расстреливали, нужно было инсценировать несчастный случай.

Одно время нашу бригаду перевели на линию с вагонеточной откаткой, где нужно было подкладывать т.н. башмак под колеса и останавливать, таким образом, раскатывания вагонетки.

Можно было подложить руку под колено и отрезать пальцы, или всю кисть; я подложил, не выдержал и выдернул руку в последний момент, и мне только сорвало ноготь с последнего пальца левой руки.

Я погружался в самый низ лагерной жизни, помощи не было ниоткуда, и мне уже говорили - все, недельки две, больше не протянешь.

А на разводе каждый день Зарубайло произносил речь, он зачитывал списки расстрелянных, делал комментарии, входил в подробности, придумывая какие-то идиотские предсмертные речи и т.д.

Смысл был такой - «вы враги народа и вас привезли сюда уничтожать, я это сделаю при помощи социально-близких, исправленных элементов, они помогут. Под социально-близкими, он понимал уголовников, и они помогали изо всех сил.

Помню его речь о кайле, он вышел на развод с кайлом и поднял его к верху

и с пафосом кричал: «Вот с этой стороны (кайло заправлялось на четыре грани) - жалкая пайка, с этой - зачеты, с этой - встреча с семьей и т.д.

На самом же деле те, кто работал, умирали с голода, а те, кто никогда не работал, ни на воле, ни в лагере, те были сыты, а порой и пьяны.

Проповеди продолжались по часу, и истощенные люди должны были стоять по часу без шапок и слушать этого мерзавца.

Однажды он вывел на развод двух пойманных беглецов. Один из них был работником секретариата союза писателей, другой - военный летчик. Они стоячи перед строем избитые, окровавленные, искусанные овчарками, в разорванной лагерной спецовке и знали о предстоящем расстреле.

Зарубайло поднялся до вершин красноречия: «Ты летчик думал улететь, но сопки высокие, не перелетишь, саботируете, не хотите работать на благо родины и т.д.

Когда он говорил о социализме, о родине, о советской власти - то, как было это слушать тем, кто своими руками все это создавал и за это отдавал жизнь.

Кончил он эту речь следующим приказом: «Разуть этих мерзавцев, пусть работают босиком и сотрут кожу до костей на своих чертовых пятках».

Однажды Зарубайло зашел в нашу палатку и сказал: «Вот, вы здесь собрались: ученые, инженеры, командиры и т.д., но все ваши знания ноль, а вот я не имею образования, но имею доверие советской власти, вы - ничто, а я - ваш начальник.

На нарах сидел один человек в очках, он обратился к нему: «Вот смотрите, как злобно сверкают глаза этого вредителя. Ну, скажи, кем ты был?» Этот заключенный сказал, что он архитектор. «Ну, вот если ты архитектор, то покажи свою преданность советской власти, и постройте вышку вместе в 2 метров вышиной, в три дня». Для исполнения этой работы он дал ему человек шесть истощенных интеллигентов и партийных работников, которые никогда топора в руках не держали и за три дня, конечно, вышки не поставили.

Потом этого несчастного архитектора он водил по разводу и показывал, как не раскаявшегося вредителя, не желающего работать.

Фамилию этого архитектора я помню, это был некто Козлов, в 1939 г., когда моя судьба изменилась к лучшему, мне удалось помочь ему устроиться табельщиком в контору 5-го участка.

Он к этому времени имел цинготные язвы на ногах такого размера, что рядом с ним тяжело было сидеть от плохого запаха.

Однажды вечером он стал что-то рисовать простым пером на оберточной бумаге от взрывчатки, когда я подошел, то увидел 4 сцены из Евгения Онегина,

нарисованные черными силуэтами.

Как луч солнца в ненастье, так большое, настоящее искусство поразило меня и подняло на один миг над грязью и ужасом, окружающими меня.

Я понял, кто работает рядом со мной, и стал относиться к нему с большим уважением. Козлов поправился, дожил до освобождения, попал в проектную организацию, потом, одно время, был главным архитектором Дальстроя, и был срочно отозван на восстановление Сталинграда.

А вот кем после смерти Сталина стал Зарубайло - я не знаю.

Чем ближе было к осени, тем сильнее увеличивалась смертность. По приказу Гаранина, все враги, осужденные по 58-ой статье, были сняты с работы по специальности и тоже заменены уголовниками. Что это были за служители медицины можно судить по тому, как на участке Юбилейном поступил один лекпом (лекарский помощник); он сидел в амбулатории и играл в карты, к нему пришел больной, но лекпом не мог оторваться от такого важного занятия и выгнал больного на мороз, а чтобы не беспокоил, то привязал его за руки и за ноги к двери снаружи.

Когда карточная игра была закончена, то душа пациента уже предстала перед престолом всевышнего.

Но, кроме подобных лекпомов, заменивших квалифицированных врачей, была вольнонаемная начальница санчасти Фрида Минеевна.

Как она могла все это видеть - это дело ее совести, но заключенные, видимо, недаром прозвали кладбище на прииске Утиный очень кратко и выразительно «Фридин садок».

К этому же периоду относятся личные впечатления от полковника Гаранина. Он прибыл на прииск Утиный в июле или августе 1938 г. и вышел на развод.

Это был человек среднего или ниже среднего роста, в пограничной, зеленой фуражке и шинели с зелеными петлицами, с лицом восточного типа.

Он прошел перед строем и закричал: «Заключенные, мне говорить с вами не о чем, кто не будет выполнять норму, буду расстреливать».

Сказано это было очень кратко и ясно. На совести этого человека лежит около десяти тысяч расстрелянных по постановлению тройки Дальстроя, а сколько было убито и замучено лагерной администрацией, сколько умерло от голода, это знают лишь архивы УСВИТЛа и ГУЛАГа.

Когда его арестовали и кончился так называемый «гаранинский произвол», то была произведена генеральная проверка всего личного состава со снятием отпечатков пальцев. Тогда усиленно говорили, что эта проверка недосчитала еще несколько тысяч заключенных, уничтоженных без оформления каких бы то ни было

документов.

Некто Вяткин В., один из помощников, прибывших так же, как и Татьяна, по набору, и ставший потом директором Оротуканских механоремонтных мастерских, написал книгу «Человек рождается дважды», изданную в 1964 г. в Магадане.

В этой книге он пишет о Гаранине следующее: «Рядом с Павловым (начальник Дальстроя, сменивший Берзина) шел Гаранин. Он был среднего роста, плотный, кругленький, с короткой шеей и пухлым лицом. Если бы не мутный взгляд, то его можно было бы принять за добродушного человека».

В другом месте этой книги он пишет о том, какой ужас охватывал заключенных и администрацию, когда появлялся Гаранин, и как на каждом прииске он лично сортировал личные дела заключенных, раскладывая их на две кучки. Это раскладывание означало не только снятие с работы всех специалистов и отправку их на штрафные отделения, как писал Вяткин, это была самая настоящая селекция. Так же, как в Бухенвальде, на одну сторону клались карточки тех, кому жить, и на другую сторону тех, кто должен были умереть. Только разница была в том, что гитлеровцы смотрели на человека, - если он мог быть рабочей скотиной, то его оставляли, а если не мог, то его отправляли в печь. А Гаранин смотрел не на человека, а на личное дело, что он искал там? Прежде всего, его интересовала статья, если 58-я, то нужно загнать в забой, и пусть там медленно подыхает от голода. Но это его не всегда устраивало, нужно было установить, был ли человек в партии и с какого года.

Судьба меня столкнула с одним из технических работников такой операции В. Савельевым; это был талантливый подлец, сидевший первый раз за какое-то хищение, потом освободившийся, и получивший второй срок за убийство шофера, не выполнившего указания Савельева о подвозке воды для экскаватора. Шофера послали за водой, и он заснул на водокачке, а Савельев, будучи начальником экскаваторного парка, принужден был остановить паровой экскаватор и, найдя «шовного, застрелил его в припадке административного восторга. Поскольку он убил, стремясь повысить дисциплину и производительность труда, так сказать, болея за производство, то ему дали только 4 года. Я его знал уже в амплуа начальника отдела труда и зарплаты Магаданского рыбтреста, где он работал и, между прочим, очень успешно, не имея никакого образования.

Так вот, этот деятель в 1938 г. отбывал свой первый срок и, как социально близкий и к тому же грамотный, был начальником УРБ (учебно-распределительное бюро) прииска Мальдяк.

Туда приехал Гаранин и особый уполномоченный Ежова Бозан (за точность

фамилии не ручаюсь), там они отсортировали 128 человек по картотеке, вызвали этого Савельева и приказали составить справки о систематическом невыполнении норм выработки этими людьми для последующего оформления на тройке саботаж.

Многие из людей, попавших в этот список, не работали «на процентах», как тогда говорили, но Савельев не стал уточнять этот вопрос и составил справки так, как было приказано, и подписал их.

Не занимаясь никакими формальностями, они приказали главному инженеру выкопать ров, и среди белого дня стали выводить мелкими партиями по 10 -15 человек и расстреливать их на борту рва.

Выводили с тряпкой во рту и связанными руками, стреляли из пистолета в затылок, и трупы сбрасывали в ров.

Принцип отбора был один - принадлежность к партии до ареста и партстаж.

Гаранин не гнушался и сам ролью палача, я знаю много случаев, когда он сам стрелял, иногда просто год горячую руку.

У нас на Утинке он застрелил какого-то доцента математика, который вез неполную тачку. Гаранин это увидел и спросил его: «Что сволочь, саботируешь?» Ответ был достоин математика - «Моя работа прямо пропорциональна получаемому питанию».

Ужас, внушаемый Гараниным, превосходил все возможное; на том же Мальдяке после описанного расстрела он в клубе собрал вольнонаемный состав, сев в президиуме, он вынул пистолет и положил его на стол; его выступление свелось сперва к обвинению начальника лагеря в том, что лагерь превратился в гнездо саботажа. Кончил он очень выразительно: «Взять его», и тут же на глазах у всех начальника лагеря разоружили и увели.

Потом он переключился на главного механика: «Вчера я прошел по забоям, большинство механизмов стояли. Они стояли не случайно, их обслуживают вредители. «Механик организатор вредительства, взять его».

Концовка речи Гаранина была мобилизующей: «Я вас научу, как выполнять государственный план, я сломаю саботаж и вредительство» и т.д.

Главный бухгалтер и маркшейдер со страху сели на попутные машины и удрали в Магадан, думая, что там есть закон и право.

Гаранин, видимо упивался ужасом, который он внушал; мне рассказывали такой эпизод: на одном из приисков около магазина толпился народ, так как привезли что-то дефицитное. В толпе был один бухгалтер, говоривший с заиканием, причем был он слегка выпивши. Вдруг появился Гаранин на лошади, народ бросился кто куда подальше от грозного начальника, и мгновенно кругом стало пус-

то, только пьяненький бухгалтер полез под магазин и застрял в дыре так, что ноги и задняя часть торчали. Увидев дрыгающие ноги этого человека, Гаранин заинтересовался и велел вытащить и представить его на ясные очи. «Ты кто такой?» «Бух-бух-бухгалтер» «Ну и ... с тобой, что ты бухгалтер, пошел вон, мерзавец» Перепуганный до смерти бухгалтер бросился бежать, а трактора размесили глубокую грязь, и он упал, стал брыкаться в грязи и закричал: «Спасите, тону» Гаранин пришел в восторг и изволил смеяться, очевидно, наслаждаясь этим эпизодом, впрочем, Савельев говорил, что Гаранин производил впечатление человека, который сам боится и внутренне раздавлен страхом: видимо он догадывался о своей собственной судьбе. Поэтому он, как и многие лагерные работники, был почти всегда в той или иной степени пьян.

От товарищей, бывших в это время на Воркуте и Дальлагере, я знаю, что точно такая же акция производилась и в других лагерях, т.е. шла гигантская чистка по всем местам заключения в масштабе операции, ставившей целью уничтожение старых членов партии.

Крепко запомнился людям полковник Гаранин, неполный год было его царствование, а нагнал он страху на долгие десятилетия: тысячи легенд и рассказов, где быль мешается с вымыслом, ходили о нем; наверное, и сейчас старики в какой-нибудь палатке геологов или в бараке дорожников долгим зимним вечером у горящей печки рассказывают их новым колымчанам.

Вот мой, ныне покойный товарищ Н.П. Погребной любил рассказывать, как в страшном 1938 году, во время произвола, на прииск, где он был десятником, приехал Гаранин и, проходя по забоям, зашел в такой, где работала бригада из лихих уголовников. «Как фамилия?» - спросил он бригадира. «Воронин», «А твоя?», «Галкин», «А твоя?», «Воробьев», и пошли одни птичьи фамилии. Когда дело дошло до Лебедева, он понял, что над ним смеются, и сказал: «Что, птички, на Колыму слетелись?» Бригадир вдруг поднялся с кайлом и стал подходить к Гаранину, крича: «Я знаю, паразитина, чего ты сюда приехал. Тебе человеческой крови хочется. Разорвал рубаху и продолжил: «На, стреляй, в рот тебя..». и т.д.

Сопровождавшие Гаранина два оперативника вынули пистолеты, одно слово властелина и все было бы кончено, ведь шел с кайлом, но загадочен был поступок Гаранина: он ничего не сказал, повернулся и ушел.

Другой мой знакомый говорил, что зимой с 1937 по 1938 годы, он выписался из больницы и шел на прииск, надеясь на попутные машины, но поднялась пурга, он ослаб и стал замерзать. Вдруг подъехала большая черная легковая машина, отворились дверцы и его спросили по-суворовски - кто, куда, зачем. Он ответил, и вдруг его посадили в машину, и повезли. На перевале машина стала из-за

заносов, сидевший рядом и молчавший все время начальник сказал: «Пойдем»

И мой знакомый повел в стоявший рядом барак дорожников. Когда они зашли туда, этот начальник спросил, где десятник, ему сказали, что уехал. Тогда спросил: «Кто бригадир?» Один человек поднялся, начальник вынул пистолет и выстрелил ему прямо в лоб. После этого он предупредил дорожников, что если через час движение не будет открыто, то он их всех перестреляет. Все поняли, что это «сам», и бросились из барака, как говорят, «без последнего». Через час Гаранин довез заключенного до лагеря и уехал дальше.

Прошли долгие годы, отшумела война, и Колыма наполнилась совсем другим человеческим материалом: власовцы, бандеровцы, всякие вешатели и изменники, бывшие военнопленные, прошедшие все лагеря Европы, одним словом подъехали теплые ребята.

И пошли побеги, банды, убийства на каждом шагу. Ехал я в это время через Аркагалинский перевал с шофером - договорником, членом партии. На самый многокилометровый перевал тяжелый ЗИС с прицепом шел медленно, и вдруг из кустов вышло два человека, один с автоматом, а другой так. Я сразу понял, что дело не чисто, но оружия нет, бежать нет времени, и я успел только сказать шоферу: «Не показывай партийной билета, сейчас убьют». Беглец с автоматом, бывший, видимо, за главного, уставил автомат мне в живот и потребовал паспорт. Посмотрел и увидел зловещий штамп 38-ой статьи о паспортном режиме, означавший право проживания с минусом по всем столицам, областным городам и т.д. Дальше произошел следующий диалог: «Что по 58-ой сидел?» «Да» «Когда на Колыму привезли?» «В 1936 году» «Что, при Гаранине сидел?» «Да, сидел» И угрожающий тон сразу исчез. «Ну, пожрать что-нибудь есть?» и автомат перестал упираться в мой живот и оказался за поясом. В это время партнер этого типа посмотрел на мои американские резиновые сапоги, и предложил мне разуться. Но главарь сказал: «С кого-нибудь другого снимем, поезжай», и отпустил наши души на покаяние. Видно силен был Гаранин, если его ив 1951 году помнили. Кто были эти беглецы, мы не знали, но не без оснований радовались, что дешево отделались.

Но вернемся в 1938 год. Вершиной моих несчастий был эпизод с селедкой, чуть не стоивший мне жизни.

Это уже было в августе или начале сентября этого проклятого года. Работа ли мы на ключе «Холодный» в открытом забое в ночную смену. Забой был освещен прожекторами, а кругом было очень темно, недаром оленеводы этот пери называют «время темных ночей»...

С вечера, когда еще было темно, я заметил, что невдалеке стоит барак, где

бесконвойные уголовники и около барака стоит бочка, в которой отмачивается соленая рыба.

Конвой состоял из одного бойца и носил номинальный характер, так как боен с бригадиром и десятником сидел около костра, я видел только освещенную часть забоя. Когда окончательно стемнело, я прошел к этому бараку, и, найдя вожделенную бочку, убедился, что она полна селедки иваси.

Сняв с головы накомарник, я набил его полный ивасями и благополучно вернулся в забой. Нужно сказать, что иваси - это сельдь особого порядка, необычайно вкусная, жирная, нежная, почти без костей, одним словом, чудо природы, которую помнят только старики и ихтиологи, так как она загадочно вдруг появилась в конце двадцатых годов и так же вдруг исчезла в 1939-40 гг., и никто ее больше в глаза не видел.

Но тогда меня не волновали тайны Тихого океана, я вместе со своим напарником пожирал ивасей прямо без хлеба и даже воды.

Умудренные опытом, мы вовремя прекратили это занятие, и напарник пошел сам за ивасями. Все прошло благополучно, и два полных накомарника лежали под бушлатом на борту забоя.

Нужно несколько слов сказать об этом напарнике. Звали его Иваном, был он московским шофером, и в выходной день, прогуливаясь около парка культуры и отдыха, увидел изумительную, невиданную им никогда иностранную легковую машину со знаком «Юнион» на радиаторе. Он подошел, посмотрел так же как и это делается сейчас, когда какой-нибудь «Кадиллак» или белый «Ягуар» делается предметом любопытства автолюбителей. В машине сидел шофер, и на вопрос, какая мощность мотора, сколько цилиндров и т.д. стал подробно отвечать. Они погрузились в подробности, подняли капот и довольно долго толковали на автомобильные темы.

Потом мой напарник пришел домой и заснул сном праведника, но пробуждение было грустным.

«Пройдемте с нами, ничего брать не нужно, не волнуйтесь», а на Лубянке просили: «Что передал шоферу посольства?», «От кого?», «Кто давал здание?» Иван ничего не мог сказать, ему стали помогать, освежили память, но ничего не добились, а для профилактики, на всякий случай, дали пять лет по Особому совещанию по литерам «ПШ», что означало «Подозрение в шпионаже».

Вот с ним я и пережил самый страшный эпизод в моей лагерной колымской жизни.

Десятником был какой-то рыжий бандит Сашка, ему было скучно, и он, пройдя в эту ночь по борту забоя, решил полежать на моем бушлате. Когда он на не-

го лег, то почувствовал под ним что-то твердое, полез под бушлат и нашел накомарники с ивасями.

Отпираться было невозможно, я сказал «мой», и указал, где. Он ушел к костру, а вскоре прибежал бригадир и сказал: «Сашка на вас пишет, что подготавливаете групповой побег и запасаетесь продуктами». Я пошел к десятнику: «Сашка, что я тебе сделал?», - сказал я. «Какой побег, ну украл, жрать хочу, зачем беглеца из меня делаешь?» Он схватил кайло и с криком: «Ты, фашистская морда, еще разговаривать пришел?» Он ударил меня по голове, но я успел заслониться левой рукой. Он почти перебил мне руку, она страшно болела, почернела и имела такой страшный вид, что меня даже освободили от работы. Видя, что говорить не с ке, я ушел в забой, работать не мог, так как очень болела рука. Через час пришли два бойца с винтовками и забрали меня с Иваном в лагерь. На вахте нас раздели до кальсон и отвели в изолятор, но не били, так как взяли в забое. Изолятор представлял из себя длинный барак из неоштукатуренного накатника, с такими щелями, что рука проходила наружу, днем нестерпимо жалили комары, а ночью было уже очень прохладно, на нарах ничего не было. Изолятор стоял в спецзоне, так называемой подконвойной команде, где бараки на ночь запирались на замок и часовые с вышек стреляли в любого человека, который ночью появлялся между бараками. Зарубайло отдавал приказ - заключить в подконвойную команду до полного исправления - со всеми вытекающими последствиями. При Гаранине всякий побег карался расстрелом, и нам ничего не оставалось, как ждать смерти.

Сидели мы долго, около недели, есть давали раз в день баланду и 400 грамм хлеба. Один раз зашел некто Гак Н., он был зав. УРБ, и почему-то велел дать нам каши; я напишу о нем отдельно, так как это был типичный представитель лагерной администрации из уголовников.

Нас должны были забрать в центральный изолятор в Оротукане, где производились расстрелы. Оправдаться тогда было невозможно, было заявление, а этого по тому времени было совершенно достаточно.

Помню, что нами овладело какое-то равнодушие, даже больше отрешенность и тупая покорность судьбе,

Но все получилось иначе. Однажды мы услышали шум многих голосов, и в щель увидели группу людей начальствующего вида, впереди которой шел человек в длинном кожаном пальто.

Это был большой начальник, так как он кричал на Зарубайло: «Ты зачем в тюрьме тюрьму открыл?» Мне кубики (кубометры песка) нужны, мне план ну жен». Этот человек, как потом оказалось, был начальником Южно-горнопромышленного Управления Красновым. Он схватил кувалду, и сам сбил замок

барака. Ругался он матом и, видимо, имел власть, так как Зарубайло имел вид народившего пса и что-то объяснял, но что, не было слышно. Краснов велел выпустить по одному всех из изолятора и стал сам вершить суд скорый и справедливый. Дошла очередь и до нас. Зарубайло отрекомендовал меня: «Беглец, организатор банды, заготавливал продукты с целью побега». Я сказал, что все это неправда. Краснов, не реагируя на мои слова, обратился к начальнику охраны» «Где взял?», - а тот возьми и скажи правду. «Взял в забое» Тогда Краснов посмотрел на меня и Ивана, худых, как скелеты, с опухшими ногами, заросших и страшных, и грубо, без злобы спросил: «Ну, а работать будешь?» Я сказал, что никогда не отказывался, и тогда последовал приговор: «Ну, пошли к такой-то матери в свою бригаду, не черта вам тут сидеть»

Переход от ожидания смерти к жизни был очень резок, но мы не чувствовали радости - мы хотели есть.

В бригаде нас встретили неласково, никто не дал куска хлеба, десятник пообещал «довести» (довести до социализма, отсюда слово «доходяга», «дошел», «доплыл» и т.д.).

Товарищем оказался только И.Л. Салат, который дал мне пайку хлеба, я ее засунул за пазуху, но, везя тачку, потерял пайку, а потом долго искал ее в темноте.

Работать я в эту ночь не смог, так как рука опухла и почернела, помню, что отвез несколько тачек, а потом всю ночь простоял в забое. Утром я пошел к лекпому. На мое счастье прием вела сама Фрида Минеевна, она посмотрела на страшную руку, а я даже радовался (может, отрежут), намазала ее какой-то мазью, перевязала и освободила меня от работы на 10 дней.

Карточку дали четвертой категории, и я немного воспрянул духом. Я не знал, что с этого дня моя судьба резко изменится, и к этому были большие основания. Как я уже говорил, дорога в столовую была украшена приказами о расстреле саботажников. И вот в первый же день, когда я пошел на работу по освобождению, я увидел, как художник КВЧ закрашивал подпись Гаранина под приказами. Сперва я не понял, а потом дошло - нет палача, его взяли, что-то меняется.

А там, далеко в Москве, был низвергнут другой обер-палач: был сперва сменен, а затем арестован и расстрелян Николай Иванович Ежов.

Сейчас я понимаю, что это была дутая, подставная фигура, которая нужна только для того, чтобы стать кровавой собакой, уничтожить десятки и сотни тысяч людей, а потом его можно было обвинить в произволе и расстрелять. «Мавр сделал свое дело, и Мавр может уйти». Долгое время о судьбе Ежова ходи-

ли всякие легенды, имя «железного наркома» было вычеркнуто из памяти людей, и только в 1973 году в мемуарах Яковлева я впервые в подцензурном издании прочитал о расстреле Ежова еще в 1938 году. Намек на это был у К. Симонова его книге «Солдатами не рождаются» Слухов же было много, говорили, что он живет под другой фамилией, что он заключен в психиатрическую больницу в Казани и т.д., но правда о расстреле появилась в печати только через 36 лет.

Началась эра Л.П. Берии⁴¹. Обычно принято считать именно его злым гением Сталина, именно ему приписывают спекуляцию на подозрительности, раздувание недоверия и организацию дутых процессов (т.н. ленинградское дело, дело еврейских врачей и другие). Все это верно, но объем репрессий в 1937-1938 гг., т.е. до прикола Берии, был во много раз выше, чем после этого. Что же касается лагерной жизни, то произошел резкий перелом. Конкретно я видел следующее: с приходом Берии, немедленно были прекращены расстрелы за невыполнение норм выработки, прекратилась практика продления сроков наказания по решению местных троек, были разрешены работы по специальности для лиц, осужденных по 58 статье весной 1939 г.. На Колыму приехала спецкомиссия по пересмотру и снятию Гаранинских десяток, были предприняты срочные меры против смертности истощенных заключенных, а в 1939 г. в центре начался пересмотр и реабилитация лиц, осужденных в 1937 и 1938 гг.

Из речи Жданова⁴² на XVIII съезде ВКП «О врагах и враженятах» многие делали выводы об исправлении перегибов, короче говоря, появилась надежда.

Тот же самый Зарубайло, который летом 1938 г. произносил речи о том, что «нас привезли сюда уничтожать», вдруг запел совершенно другим голосом, он стал говорить о пересмотре дел, о многих невиновных и бросил крылатую фразу «Многие увидят своих близких, раньше, чем они думают».

Однако из моих слов не следует делать вывод о гуманизме Бериевского режима, дело обстояло иначе, появился рабочий лагерь, где человек превращается в скотину, а скотину нужно кормить и создавать минимум условий, чтобы она не сдохла.

Обстановка террора и диктатуры, уголовщины, изменялась очень медленно. и собственно, до конца не была никогда изжита, но на командных должностях стали появляться настоящие специалисты, а они стали тянуть «своих», начал действовать механизм статейной солидарности, т.е. осужденные по 58-ой статье, ненавидя уголовников, старались тянуть своих, и этот же механизм работал,

конечно, в обратном направлении. Получалась любопытная картина: каждый политический был свой, уголовник или бытовик - враг. О себе лично: я кончил тем, что получил освобождение на 10 дней, помню дня три я отдыхал, а потом Зарубайло выстроил всех больных на линейку, и тех, кто мог по его мнению, ходить и работать одной рукой, он послал в забой на актировку площадей. Как я уже писал ранее, в забое пласт золотоносных песков отрабатывался до т.н. «плотина», т.е. до скального дна ключа. Обычно в этом скалистом дне бывали трещины, а в них застревало золото, вот мы и занимались тем, что железными щетками выковыривали его из трещин. Когда эта операция кончалась, то площадь считалась окончательно отработанной, о чем составлялся акт.

Занимался я этим нехитрым делом дня два, а потом произошло событие, имевшее большое значение для моей лагерной жизни, - я получил посылку.

Во время моего пребывания на переследствии в Москве, жену летом 1937 г. выслали в Красноярский край, и мы потеряли друг друга. Она жила в ссылке очень скупо, но, разыскав меня через ГУЛАГ, прислала посылку. Обычно они разворовывались лагерной администрацией из уголовников или отнимались бандитами, но тут как-то получилось так, что мне ее выдали. Полумертвый от голода человек получил такие вещи, как банку с медом, копченую колбасу, сало, какао с молоком и т.д. Таких вещей жена в ссылке купить не могла и, получая от родных посылку из Москвы, переворачивала крышку, писала новый адрес, и она шла дальше на Колыму. Я уже писал о женах декабристов, кто-нибудь напишет о наших женах, о том, что они пережили и о величии их подвига.

При Гаранине всю 58-статью выгнали и из бухгалтерии, и засела там банда воров и жуликов. Руководил этим предприятием главный бухгалтер Н.И. Бухтанов, договорник, человек мягкий, безвольный, но не плохой. Когда я пришел, то он меня послал в расчетную часть, которую возглавлял Данил Четверик, из т.н. аферистов. В те времена к этой категории лагерного мира относили специалистов по подделке аккредитивов, паспортов, дипломов, лиц, выдававших себя за тех, кем они не были и т.д. Он сунул мне пачку не протаксированных нарядов и сказал - валяй. Я в институте сдал два курса бухгалтерии, но практически не работал и с ужасом посмотрел на эту пачку. Но посидел, сообразил, что нужно расценок умножить на объем работы, подсчитать общую сумму и распределить по людям пропорционально числу отработанных дней и разрядам. Считал я на четах и арифмометре отлично, и дело пошло. Через два часа я подал Четверику выполненную работу, он на выборку проверил, оказалось правильно, и доложил главному - из этого доходяги будет толк. Тогда меня вызвал сам Бухтанов. После обычных расспросов об образовании, где работал и т.д., выяснилось, что на долж-

ность счетовода претендует экономист с высшим образованием, начальник сектора МПС, преподаватель МИИТа и научный сотрудник. Затем Буханов спросил самое главное - «А в партии вы были?» Я ответил, что не состоял, тогда он облегчением сказал: «Ну, слава богу, можно взять» Из этого я понял, что просто 58-ю статью можно брать, а бывших членов партии нужно доводить в забое.

После этого я подал заявление, и меня отпустили в бригаду. Решали вопрос долго, потом я узнал, что в бухгалтерии царил дикий хаос, все лето зарплату вольнонаемным не начисляли, а давали наобум авансы; подотчетников снимали без определения результатов, покрывая огромные растраты: горючее, инструмент и материалы шли безучетно и т.д. Бухтанов ничего не мог сделать, т.к. сама бухгалтерия состояла из воров, а в забое в тоже время работали десятки бывших главных бухгалтеров и экономистов.

Он понимал, что его самого при такой постановке дела рано или поздно посадят, и пользуясь приказом Берии, потребовал от Зарубайло комплектации бухгалтерии специалистами. То же самое происходило в мехцехе, гараже, стройчасти и т.д. Зарубайло уступил, и я попал в счетоводы к тому же Даниле Четверяку.

В это время, работая в забое, я съедал около 3 кг ржаного хлеба, но все еще был худым, и меня заедали вши.

За время проверки произошел следующий случай. В это время нас стал мучить новый староста - Яша Бекботов. Это был достойный приемник Теренина. утром он выходил в светло-сером коверкотовом костюме, в обед в синем бостоновом и т.д. Все это было конечно, награблено у заключенных. Для нас он придумал уборку лагеря после обеда. С ночной смены мы приходила часов в шесть утра, потом завтракали, потом спали часа два-три, потом нас будили на обед, а после обеда он спать не давал и заставлял собирать консервные банки, рыть ямы для уборных, выравнивать территорию лагеря и т.д. А в шесть нужно строиться на поверку и развод и в ночь начинать двенадцатичасовую смену.

Выходило на сон 2-3 часа в сутки при лошадиной работе, поэтому мы даже есть перестали и буквально валились с ног. Вскоре произошел такой случай. Моя бригада работала в ночную смену около самого поселка, вблизи от конторы прииска. Случилась поломка транспортера, мы выкатили тачки на центральной трек бункеру и заснули у тачек; те, которые работали в забое, тоже заснули, причем мгновенно. Получилась очень любопытная картина, вроде знаменитой сказки о спящей царевне. Только что гремел транспортер, катились тачки, на промприборе шуровали пробуторщики, лилась вода, фыркал мотор, подававший воду и вдруг, - мертвая тишина. Начальником прииска был некто Халитов (фамилию

не помню), он, услышав, что промприбор остановился, вышел из конторы и пришел в забой. К его удивлению, все рабочие, кроме бригадира и десятника, спали так же крепко, как в замке спящей царевны. Он убедился в этом, толкнув ногой одного откатчика, спасшего на трапе у своей тачки, тот перевернулся на спину, но продолжал спать, вся очередь откатчиков спала странным сном у своих тачек от самого бункера и до середины забоя. Начальник прииска прекрасно помнил, что 15 минут назад промприбор работал, и тачки катились, он сам слышал грохот транспортера и видел в окно работавшую бригаду. И вдруг все спят, да как спят, как опоенные каким то зельем. Он страшно удивился и закричал на десятника - что здесь происходит? Почему все спят? Тот ответил, что слесарь ремонтирует транспортер и бригада спит, т.к. она не спала две недели. Халитов дивился, почему не спят две недели, и ему объяснили наш распорядок дня и указали на организатора хозработ - старосту Бекботова.

Начальник вызвал Зарубайло, и приказал: Бекботова посадить в изолятор на 10 дней, а нам дать выходной и прекратить послеобеденные работы в лагере.

Не успел Бекботов отсидеть свои 10 дней, как его забрало центральное НКВД и пошел слух, что расстреляли за любопытное преступление.

Этот мерзавец был уполномоченным НКВД во Владивостоке и занимался приведением в исполнение приговоров.

Однажды он должен был расстрелять какого-то крупного дельца, который сумел подкупить его, прокурора и врача, т.е. тех, кто должен был подписать акт о его расстреле.

Этого типа отпустили, он скрылся и через некоторое время случайно в Одессе, в ресторане оказался за одним столиком с прокурором, обвинявшим его на процессе.

Тот, видя воскресшего из мертвых клиента, конечно, очень удивился и, будучи неверующим, сумел его задержать, и дело раскрылось.

Бекботов отбывал срок за какое-то другое преступление, но пришлось ответить и за это.

А мы лишились элегантного старосты, менявшего костюмы как английский джентльмен.

Не успел я привыкнуть к новому положению, как пришел приказ в двадцать четыре часа рассчитать всех вольнонаемных рабочих (освобожденных), и под конвоем направить их на «материк». Был объявлен аврал, и начался расчет. За весь промывочный сезон расчетные ведомости не составлялись, а как я уже говорил, выдавались авансы, лежала куча нарядов, и нужно было в этой куче найти нужного человека, выписать его заработок на расчетный лист, начислить север-

ные надбавки, отпуска и, отняв авансы, выдать разницу на руки. Благодаря хаос злоупотреблениям десятников, одни получали по много тысяч, но у других за целые месяцы вообще не было нарядов. Разыскать табеля, навести справки и т.д. не было времени, а у Четверика и охоты. Он поступал просто: «Что заработал мало? Не нравится работать в Дальстрое, НКВД? Нарядчик, выкини его вон, пусть он у Троцкого права качает!» А сплошь и рядом он своей огромной лапой заросшей рыжей шерстью, хватал за шиворот или бил по зубам. Бухтанов слышал эти крики, видел, что идет полный произвол, но, сидя в кабинете, молчал и не вмешивался; я работал с кассиром, подавал ведомости для подписи, а их было много, ставил галочки против фамилий и говорил сумму, кассир только отсчитывал сумму денег.

Расчет шел двое суток, день и ночь, причем он происходил на территории лагеря под охраной бойцов и палок нарядчиков.

Увольнялись несколько сот человек, и они разнесли бы бухгалтерию в клочья, но ничего не могли сделать, т.к. только набиралось 25 человек, подгоняли машину, брали под конвой, и отправляли. Был такой знатный бригадир Шаульский, руководивший какой-то ударной блатной бригадой, он получил деньги, и очень большие, и хотел выйти на зону, но попался на глаза Зарубайло.

Нужно сказать, что Шаульский был одет в прекрасный черный барнаульский полушубок и новые валенки, причем для снабжения вольнонаемного состава в магазине валенок не было, а в лагере их выдали.

Зарубайло спросил: «Где взял валенки?». Шаульский, зная о ждущей машине и полученном расчете, решил показать дух и послал грозного начальника подальше, причем указал куда, и даже измерил расстояние очень любопытным способом, упомянув, что раком до Москвы таких начальников не переставить.

Зарубайло рявкнул: «Вахта, взять ею» - и челочек пять нарядчиков бросились на лихого бригадира, долго он дрался, но и нарядчики были плотными ребятами, набившими руку на избиениях, и они, конечно, с ним справились. Зарубайло сказал: «Снять казенные вещи и одеть по сезону». Кладовщик угодливо принес рваную шахтерскую галошу, и прожженный валенок и бушлат из двух кусков, т.е. один рукав он нес отдельно, а второй не имел с ним ничего общего. С Шаульского содрали валенки и полушубок, одели галошу на одну ногу и валенок на другую, потом одну половину бушлата, потом вторую, закрутили веревкой, чтоб не спадали, и кладовщик лихо отрапортовал: «Одет по сезону в четверть срока» После этого Шаульского вышвырнули за вахту, где он в бессильной злобе орал - пираты, бандиты, фашисты, и, схватив здоровенный камень, кинул в окно конторы, но конвойный так стукнул его прикладом по затылку, что его за ноги

подтащили к машине и раскачав, кинули в кузов.

После расчета, когда мы все выспались, я стал подсчитывать кассу и убедился, что во многих ведомостях появились подписи там, где их не было.

Тот, кто это сделал, не заметил, что я ставил галочки, и я смог подсчитать, сколько взято, оказалось около 30 тыс. рублей.

Я понял, что это работа Четверика и кассира, но промолчал, т.к. Бухтанов меня не защитил бы, а бандиты расправились бы люто.

Стыдно писать про такие поступки, но они были, и я стал битым фраером, который не продает.

Наступила зима, причем, даже по Колымским нормам очень суровая, обмундирования не хватало, началась массовые случаи обморожения и смерти в забое.

Волков был мошенник, идеалист, т.е. он не мог жить без того, чтобы не совершать какие-либо злоупотребления и мошенничества, но присвоенные незаконно ценности раздавал и пропивал с истинно русским размахом души.

Моя роль в этой теплой компании была очень скромная - я работал за всех, работал часов по 16 в сутки, и спал прямо в конторе на столе. Сперва ко мне приглядывались, затем поняли, что я буду каменно молчать, и перестали стесняться.

У Волкова была оригинальная бухгалтерия: когда кончался месяц он посылал меня на склад, и я «снимал остатки», т.е. устанавливал фактическое наличие продуктов и «вешдовольствия» и составлял акт. Волков брал такой же акт на начало месяца, прибавлял поступление продуктов, отнимал наличие на конец месяца, и всю разницу относил в графу расходов. При таком методе учета недостача в принципе исключалась, а весь месяц со склада брали ящиками, продавали на сторону, проигрывали в карты и т.д.

Под такой расход нужны были оправдательные документы, и Волков их «делал», причем, всё списывал на лагерь, настоящие документы рвал, а делал свои, подделывая на каждом пять подписей и так, что их признавали за подлинные.

По ночам контора участка превращалась в притон, играло два баяна, плясали цыгане, спирт не сходил со стола, и не было только женщин. Это была лагерная мафия, в которой я был на самой низшей ступени, но был. Я работал на всю эту банду, чтоб быть сытым, и молчал, а за это кормили. От недавнего голода не сталось следа, на кухне мне повар подавал, угодливо изгибаясь, а год назад он бил меня по очкам черпаком. Ни зоны, ни вахты для меня не существовало.

Очень стыдно это писать, но факт остается фактом, около этой пайки я отъелся и пережил страшную зиму с 1938 на 1939 год.

Пребывание в этой банде, не прошло для меня даром, я усвоил уголовный лексикон, даже особую дикцию манеру себя держать и внешний вид.

Больше того, только случайность и товарищи спасли и удержали меня от самого страшного, т.е. от лагерного убийства и перехода на положение «духового» т.е. человека, которая имеет дух и может убить, но об этом позже.

Не следует преувеличивать тех положительных сдвигов в жизни лагеря, которые произошли после ликвидации Гаранинского произвола, как колымской формы всесоюзной «Ежовщины».

Теперь я понимаю, что всех, кого нужно было, тех уничтожили во время произвола, а переводить покорную рабочую силу было бесполезно, и от лагерей уничтожения пора было переходить к рабочему лагерю.

Практически лучше стали жить только те политические, которые попали в контору, мехцех, стройчасть, на транспорт и т.д. Жизнь тех, кто оставался в забое, регулировалась тем же людоедским законом о питании по выработке, что и при Ежове, только меньше стало произвола, и появились десятники и бригадиры из политических.

Но вернемся к Волкову. Постепенно в центральной бухгалтерии прииска власть стала переходить к политическим, там обосновалась целая плеяда бывших главных бухгалтеров, и они стали наводить порядок, добрались и до Волкова.

Настал день, когда его сняли, но гут же назначили прорабом шахты № 21.

Он сейчас же развил бурную деятельность, в его шахте работала бригада Федорова, состоящая из бывших командиров Красной армии, посаженных в 1937 году.

Это была сплоченная бригада, прошедшая через произвол 1938 г., кроме того, большую роль играл возраст и физические возможности бывших командиров. Но, как бы то ни было, бригада была крепкая и реально тянула процентов на 120-125. Волков начал с того, что купил маркшейдера, заключив с ним дженгельменское соглашение о том, что маркшейдер будет писать бригаде кубаж из расчета 250 % норм выработки, а весь премиальный спирт бригада будет отдавать ему. Маркшейдер был договорником и членом партии, на что он надеялся, было трудно сказать. В Дальстрое был железный порядок, разрыв между объемом добытой горной массы и маркшейдерским замером свыше 10% карался тюремным заключением, а могли применить и высшую меру. Но этот человек был настолько подвержен к спиртному, что никакие кары земные не могли его устрашить.

Короче говоря, бригада Федорова стала греметь, над шахтой загорелась красная звезда, это означало лучшую шахту управления, рабочие получали баснословную прогрессивку и «красные тачки», т.е. продуктовые премии.

Но всему бывает конец, настал день, когда контура, отведенные этой шахте, были отработаны.

По управлению был подготовлен роскошный приказ, начальника шахты Белякова и прораба Волкова за трудовой подвиг из лагеря предполагалось освободить, бригадиру Федорову и рабочим бригады объявить благодарность. Снизить сроки или освободить было нельзя, т.к. вся бригада сидела по 58-й статье. Все было прекрасно, но по темным уголовным каналам было передано - через день приедет из Оротукана комиссия с главным маркшейдером управления, которая сделает инструментальный замер шахты и определит объем вынутой горной массы.

И вот, глухой ночью, в конторе собралось руководство шахты, маркшейдер, десятники, зав. аммональным складом и все конторские деятели.

Объем приписки был колоссален и достигал 70-80 %, т.е. в отвале числилось песков в два раза больше, чем было на самом деле. Рядом была другая шахта, где по отчетным данным было добыто вдвое меньше песков, а на глаз отвалы были одинаковые.

Стоял вопрос как быть? Казалось, положение было безвыходное. Маркшейдер только мычал, и как говорится, не вязал лыка.

Волков взял быка за рога, он предложил не более, не менее как взорвать целики, т.е. невыбранные столбы породы в лавах, и «посадить» шахту. Любой горняк, попавший в шахту, с первого взгляда сказал бы, что шахта взорвана, но расчет был на то, чтобы не завалить ее ствола, но привести в такой вид, чтобы было страшно зайти. Подрывники были все уголовниками, заведующий аммонал-кой был старый уголовник, соловчанин, по фамилии Лобза, все рычаги были в руках мафии и в ту же ночь целики были взорваны самим Лобзой. Утром подъехала комиссия на двух легковых машинах, и проследовала в шахту № 21. Там «руководство» шахты ждало ее в полном составе, Волков жестами радушного хозяина пригласил пройти в уклонку, и открыл ворота в шахту (ворота были сделаны так, чтобы теплый воздух не проходил летом в шахту, пройденную в вечной мерзлоте, и не вызывал бы обвалы).

Но когда комиссия вошла за ним, то услышала зловещий шорох отпадения мелких камней с кровли. Каждому стало ясно, шахта садится, и может в любой Момент завалить всех, кто туда пройдет.

Расчет оказался математически верен, Волков шел по банку: сыпется уже Дня три, я вчера обошел всю шахту, проверил, нет ли забытого оборудования.

Но желающих быть погребенными под тридцатиметровым слоем мерзлой гальки не оказалось. Кто-то подал спасительную мысль, замерить отвал и, применив коэффициент разрыхления, перейти к объему шахты. Пошли на отвал, захватив нивелиры, но Волков и тут оказался на высоте. Он свалил отвал на

косогор, в котором была большая котловина, о чем предусмотрительно составит акт. Короче говоря, отвал лежал на косогоре, и замерить его было нельзя. Комиссия махнула рукой на это темное дело и уехала ни с чем.

Приказ подписали, Волкова торжественно освободили из лагеря, но видно судьба была против него. Уже будучи вольным, он поехал на Усть-Утиную, захотел покататься на лодке, но эта речка оказалась иного нрава, чем Москва-река v Воробьевых гор, и великолепный аферист утонул в нескольких метрах от берега

Осталась неутешная вдова в Москве, дача в Мамонтовке, тридцать тысяч на книжке и верные по гроб благодарные друзья-жулики.

На участке «Речка» я встретил одного из работников той бригады, в котором работал в забое на прииске «8 Марта» летом 1936 года.

Это был скромный и молчаливый человек, ничем не выделявшийся на фоне импонирующих личностей, окончивших Институт красной профессуры, руководящих партийных и хозяйственных работников и т.д.

Он тогда молчал, а в 1939 г. заговорил.

Оказывается, этот молчаливый товарищ был оперуполномоченным на Лубянке и ездил по квартирам с ордерами на арест и доставлял каждую ночь новое пополнение в т.н. собачники, т.е. подвозил туда, куда свозят всех вновь арестованных. Термин «собачник» очень удачен, т.к. правильно отражает душевное состояние арестованного человека, обалдевшего, и с ужасом понимающего, что дверца захлопнулась навсегда. «Собачник» действительно напоминал клетку с пойманными собаками. Только это была для них свобода, можно было подраться с любой собакой, а может быть и познакомиться с благосклонной особой женского пола, украсть вкусную кость, просто бежать, задравши хвост кольцом, и радоваться жизни, и вдруг - решетка и мрачное предчувствие утраты собственной жизни.

Так вот, мой приятель каждую ночь пополнял «собачник» на Лубянке. Казалось бы, брать «врагов народа», шпионов, диверсантов и т.д.. занятие не простое, может быть окажут сопротивление, поднимут стрельбу и т.д.

Но практика 1935-1938 гг. не знала таких инцидентов, «страшные» преступники, как бараны подставляли голову и попарно садились в «черный ворон».

Обычно, когда человеку предъявляли ордер на арест, то его охватывал шок, но однажды этому уполномоченному попался необыкновенный клиент. Во-первых, он три раза не заставал его дома, потом, наконец, застал, вместо страха и шоковой тупой потрясенности оказался прекрасно владеющий собой человек, шутивший и смеявшийся и во время ареста, и по дороге на Лубянку. Через несколько дней мой колымский знакомый сидел со своим коллегой в ресторане, и

они вспомнили этого необычного «троцкиста», вспомнили и решили посетить его в тюрьме, а так как они каждый день возили туда людей, то сделать это было нетрудно. Зашли, пошутили, убедились в том, что этот человек и на Лубянке смеется, передали пачку «Казбека» и ушли. Но в системе «органов» все следят за всеми, и это невинное путешествие окончилось плохо, то есть 5-тью годами по Особому совещанию. Никто не верил, что зашли просто так. Вот этот человек и сообщил мне новость, которая потрясла меня до глубины души. Разумеется, я, прежде всего, спросил о судьбе товарищей по бригаде. Они все остались на Серпантинке. Я знал, что под перевалом, который вел в долину, где находился управленческий поселок Северно-горнопромышленного управления - Верхний Хаттыннах, находился поселок дорожников. Та же автомобильная дорога взбиралась не перевал серпантинами и отсюда название - «Серпантинка.» Оказывается, во время Гаранинского произвола на этом поселке был организован штрафной лагерь, и именно там были зимой с 1937 на 1938 г. произведены массовые расстрелы. Вся моя бригада, вместе с бывшим уполномоченным, угодила на Серпантинку. Туда попали и ортодоксы, и сталинцы, и те, кто протестовал и объявлял голодовки, и те, кто подписывал приветственные телеграммы по поводу процесса Каменева-Зиновьева.

Сейчас они лежат там в длинных рвах все вместе, причем думаю, что совсем целые, так как это место находится под крутой и высокой сопкой на северном склоне, и солнце там бывает только часть суток. Мне пришлось участвовать в массовой эксгумации в 1942 году на поселке Усть-Утиная, когда нужно было найти какого-то подданного США, и подняли все кладбище подряд.

Могилы там были глубокие, метра 1,5-2, и в каждой было по 7-8 человек без гробов, навалом. Могилы заготавливалась впрок летом, зимой туда клали трупы и засыпали снегом, а весной, когда оттаивала земля, то уже засыпали, как следует.

Весенняя вода попадала в могилу и там замерзала, так как стены и пол могилы были из вечной мерзлоты.

Получалась линза геологического льда с трупами внутри, которая, будучи изолирована сверху слоем земли, могла лежать неограниченное количество лет. Достаточно сказать, что этого американца, оказавшегося в самом низу, выковыривали из льда ножами, потом положили в гроб, обложили льдом и отправили в Магадан.

На Серпантинке местность как раз такого типа и, очевидно, под землей там произошло то же самое.

В конце шестидесятых годов ко мне в Кишинев приехал некто Маркелов Д.,

продолжавший работать на Колыме. Он сказал, что сопку над бывшей Серпантинкой, здание которой разобрали еще в 1939 г., взорвали на выброс на то место где похоронено несколько тысяч человек, и потом бульдозер целое лето разравнивали грунт, чтобы кладбище похоронить поглубже.

Мои товарищи попали в эту штрафную и окончили там свои дни. Я спросил, как все это произошло, он сказал, что ни суда, ни следствия не было, вызывали ночью человек по 10-20, на дворе начинал работать трактор без глушителя и выстрелы не были слышны.

О принципе «отбора», так сказать, селекции, я уже писал выше, когда говорил о Гаранине, здесь же ничего не решали, а исполняли.

Люди были так запуганы, что на вызов на расстрел выскакивали в одном валенке. Эта фраза тогда произвела на меня большое впечатление, а сейчас звучит в моем сознании еще сильнее.

Что значит «в одном валенке»?

Это значит: такой страх перед надзирателем, перед начальством, перед страшной властью «органов», что заключенный боится, пресмыкается, дрожит, и до того потерял человеческое достоинство, что спешит сам стать к стенке.

Как могло получиться, что люди, совершившие величайшую революцию, победившие в гражданской войне и занимавшие руководящие посты в партийном, государственном и хозяйственном аппарате, выскакивали на расстрел в одном валенке.

Сотни книг написаны о разложении и гибели белой эмиграции за границей.

Особенно запомнились мне слова Вересаева в его романе «В тупике», где он говорит о том, во что превратились вчерашние аристократы.

«Пройдет еще полгода - и вся многовековая культура сползет с нее (княгини Анджоской), как румяна под дождем, станет она вульгарной, лживой, с жадно приглядывающимися исподтишка глазами, - такою, каких она раньше презирала и чьими трудами создавалось благородное ее изящество».

Что может быть страшнее Булгаковского «Бега»; я лишен был возможности прочитать это произведение, так как оно у нас не было нигде напечатано, но видел его кинофильм.

Ведь там, со всей силой Булгаковского гения, показан путь превращения интеллигентной, умной, душевно чистой женщины в грязную проститутку, а бывшего генерала в посетителя тараканьих бегов. Короче говоря, эта тема падения-растления и распада русской белой эмиграции отработана в советской литературе достаточно хорошо.

Но вот как погибли большевики в Сталинских лагерях, об этом у нас не на-

писано. Как это было, какова технология смерти, и какие психологические предпосылки ей предшествовали? Почему эти люди погибли такой жалкой смертью, почему протесты, которых никто не слышал, и голодовки, о которых никто не узнал, были крайней мерой.

Я не знаю в ту эпоху ни одного случая или даже попытки вооруженного восстания, разоружения конвоя и тому подобных актов.

Были побеги, но и те были пассивной формой протеста. Один из пойманных беглецов на мой вопрос о причине побега ответил: «Хотел спокойно, без издевательств, умереть на свободе». Вот после войны пошел другой заключенный. Был такой случай. Мимо нашего поселка гнали этап и был там челочек, который хромал и все время отставал. Конвоир его подгонял, и стая толкать прикладом, причем не избивал, а именно просто толкал. Этот заключенный сказал: «Не толкай меня, я Берлин брал» - и когда его еще раз толкнули, то обернулся, выхватил винтовку из рук у конвоира и проломил ему череп прикладом.

После этого он взял две запасных обоймы и ушел на сопку. А на вершинах сопок бывают т.н. «останцы», т.е. не сглаженные временем остатки наиболее крепких горных пород, которые торчат из земли как руины средневековых замков, и тем удобны для обороны. Вот в таких останцах этот бывший фронтовик засел и принял свой последний бой. Его прижали к земле огнем из двух ручных пулеметов и пустили собак: он застрелил трех собак, и потом из своих 15 патронов ухитрился убить одного вохровца и ранить двоих. Когда его взяли, то он умирал, а один боец, участвовавший в этой операции рассказывал, что он имел три или четыре ранения, но был «такой злой», что зубами вырывал вату из телогрейки, затыкал раны и стрелял до последнего.

Это был бессмысленный акт, никуда он от опергруппы с собаками уйти не мог, тем более хромой от старой фронтовой раны, но у человека было сознание солдатской чести; он не позволил себя оскорблять, и умер в неравном бою как мужчина и личность.

Кто он был, не знаю, за что попал на Колыму, тоже не знаю, но запомнил этот эпизод.

Но мои коллеги и я сам в 1937 г. не разоружали конвой и не проламывали ему голову прикладами.

Что же мы стали все подлецами и трусами?

Некоторые ими были, но основная масса, в особенности бывшие члены партии, были людьми, которые в фашистских лагерях немедленно организовали бы подпольное движение сопротивления и если бы и погибли, то как революционеры.

Почему же такая жалкая смерть - «в одном валенке»?

Это финиш, конец пути, в начале которого лежали страх перед арестом, пуб». личные разоблачения вчерашних друзей, побег при следствии, подлые лживые показания на себя и на товарищей, стремление уже там, за страшной чертой, по ту сторону советской жизни, показать, что я свой, что сижу по недоразумению, и так до последнего окрика и последнего удара.

Были исключения, были люди понимавшие ход истории и шедшие навстречу гибели с поднятой головой, но и те не смогли переступить черту вооруженного сопротивления против своей власти. Я имею в виду людей, которые считали 1937 год государственным переворотом, заменившим весь аппарат управления страной, как партийный, так и советский, военный и хозяйственный.

Вместо ленинской партии, бывшей союзом единомышленников, возникла партия, ставшая аппаратом для осуществления воли вождя, и основным критерием партийности стала личная преданность вождю.

Л. Фейхтвангер в своей книге «Москва 1937», понял психологию людей той эпохи, описав процесс Пятакова⁴³ и Радека⁴⁴, и подчеркнув своеобразное сотрудничество подсудимых и прокуратуры.

Мне могут сказать, что людьми двигала вера в справедливость, вера в то, что «братья меч вам отдадут», что растает под солнцем правды темная ночь сталинской диктатуры, и будет все «как при Ленине».

Действительно, многие так думали, и я сам наивно считал, что все дело в Сталине, вот он умрет или его кто-нибудь убьет, и сразу все станет на свое место.

С такой идеологией за винтовку не схватишься; таким образом, с одной стороны я видел чудовищный распад человеческой личности, с другой, глубокую, чистую в своей основе веру в справедливость социалистического строя и в конечное торжество правды.

Вот переплетением в наших умах этих двух начал и можно объяснить качалось бы необъяснимое поведение обреченных людей в 1937 и в 1938 гг.

О степени унижения и распада личности старых членов партии, о том, как под катками лагеря ломалась человеческая личность, говорит судьба Н.Л. Безуглого.

Во время моего пребывания на участке «Речка», однажды, в лагерной столе вой со мной рядом за столом оказался человек лет 50-десяти, с обмороженными щеками довольно отвратительного вида, так как сквозь обмороженное мясо про-

растали рыже-седые волосы.

Это был типичный «доходяга» из интеллигентов. Позже, когда он попал в баню в качестве прачки, я узнал, что его зовут Николай Леонтьевич Безутлый.

Он был членом партии с 1918 года, имел два высших образования, и работал в Киеве директором Института переливания крови.

В 1937 г. он подписал показания о шпионаже в пользу Польши, так как ему подогревали паяльной лампой половые органы, и считал, что он погиб навеки, а между тем судьба и великая женская любовь вскоре вытянули его из лагеря.

Будучи человеком уже не молодым и абсолютно не приспособленным к суровому лагерному климату, Безутлый, конечно, «дошел» бы и погиб на штрафном пайке, но каким-то образом попал в баню, вернее, в приемную при бане и стал прачкой.

Для бывшего директора исследовательского института это была карьера. Стирать черное, вонючее лагерное белье было, конечно, не особенно приятно, но заведующий прачечной, бывший кулак Кравченко был не плохим мужиком, и кормил своих прачек и банщиков на основе принципов первобытного родоплеменного общества, то есть, по лагерному «жрал вместе».

Кроме того, у Безуглого был голос и слух, и он, видимо, еще со студенческих лет знал много песен.

Вот, мой дорогой читатель, сидящий при электрическом свете, в современной теплой и удобной квартире, окруженный комфортом и всеми благами цивилизации, - постарайтесь представить себе занесенную полутораметровым снегом долину с чернеющими свежими разработками, «разрезами», где шла зимняя вскрыша торфов, лагерь, обнесенный колючей проволокой и вышками по углам, и несколько рубленых домиков за зоной.

Радио не было, газету, и то местную, имел только начальник, книг и библиотеки никакой, кино не было, была одна работа. А кругом белые сопки и бесконечные просторы богом и людьми проклятой Колымы. Лунными ночами, правда, было очень красиво, но это была какая-то чужепланетная красота, и игра света на бесконечных, снежных вершинах напоминала романы Уэльса.

Казалось, жить в этом «белом безмолвии» было невозможно, но жизнь шла, но какая?

В то время (1939 г.) еще очень мала была прослойка бывших з/к, а договорники-специалисты работали и жили на центральном «стане» прииска. На участке были одни з/к и охрана.

Короткий зимний день давал вечерний досуг, и как же его проводили.

В ходу были «певуны» и «рассказчики», т.е., примерно культработа была на

уровне Киевской Руси. Вот Безуглый и стал певцом. В закопченной, подмытой рекой, бане, у раскаленной до красна печки, при свете самодельной коптилки он пел, и его собиралась слушать лагобслуга, то есть з/к, работающие в административном аппарате лагеря. Был там такой Николай Гак из ростовских аферистов, наглый и душевно похабный уголовник.

Он, например, сожительствовал с овчаркой, которая неотступно ходила с ним по лагерю, но нашлись люди, засунувшие в половые органы этой собаки взрыватель со шнуром, разорвавшие в клочья эту несчастную собаку.

Вот этот милый товарищ отнял у Безутлого фотографию жены, которая была красавицей, и была намного моложе его.

Эта фотография была святыней для несчастного старика, и Гак носил ее с собой и каждый раз, под хохот других себе подобных, рассказывал Безуглому, как она ему изменяет, причем пускался в подробности и детали, развлекаясь таким образом.

Нужно сказать, что Гак был подлец с соображением, он, например, придумал не складывать покойников в штабель, а стоя приставлять их к стенам бывшего свинарника, куда их складывали, так как рыть каждый раз могилы при 50-десяти градусах мороза было не просто.

Я как-то зашел в этот свинарник и потом долго не мог прийти в себя. В большом полутемном помещении с низким потолком, по стенам стояли; совершенно голые мерзлые трупы, каждый из них хранил то выражение, в котором застала его смерть.

Смерть была без прикрас, без закрытия век, без всего того, что делают с покойником, чтобы придать ему вид неземного спокойствия, отрешенности и умиротворения.

Как говорится - «без ладана,

без церковного пения,

без всего, чем могила крепка».

Я не выдержал, и ушел, а заходил не зря.

Был на участке один з/к из бывших комиссаров гражданской войны, с немецко-еврейской фамилией вроде Фельдмана, который занимался тем, что шутил со смертью.

В шахте, когда бурильщик кончает бурить бурки, в забой приходит подрывник, заталкивает в бурки пакеты с аммоналом, закладывает взрыватель и замазывает отверстие глиной, оставляя свободный конец бикфордова шнура. Затем берет контрольный кусок шнура, ровно такой длины, как первый шнур, зажигает его и держит зажатым в левом кулаке. Потом открывает все шпуры забоя, когда

же огонь в контрольном шнуре дойдет до кулака, то нужно убегать в поперечный штрек, так как до взрыва остается ровно столько времени, сколько горит шнур длиной в ширину ладони.

В большинстве случаев отпалку делали быстрее, и был интервал между взрывом и уходом подрывника. Вот тут и появлялся Фельдман, он спокойно подходил к горящим шнурам и закуривал от них махорочную самокрутку, после этого он уходил в штрек, и грохал взрыв, забивая шахту вонючим буро-зеленым дымом.

Он играл со смертью и, видимо, искал ее. Однажды он ошибся на одну секунду и попал под взрыв, большой камень ударил его по затылку и размозжил череп.

Его долго не убирали, и пока конвой строил бригаду у шахты, я смотрел на него с чувством глубокого уважения и думал, что он прожил настоящую жизнь, а такой, как эта - не захотел.

Вот я и зашел как-то в свинарник посмотреть на него и проститься с ним. Вскоре произошел такой случай; по лагерным порядкам с каждого умершего з/к снимаются оттиски пальцев и посылаются в УСВИТЛ в Магадан, а один экземпляр в ГУЛАГ в Москву. Там они сличаются с теми оттисками, которые сняты с живого после ареста, и тогда, после этого, человека считают списанным с личного состава.

Поскольку этот Фельдман долго лежал у шахты и замерз, то оттиски получились плохие и их вернули. Нужно было оттаять Фельдмана и сделать оттиски с талого трупа.

Эту приятную процедуру Гак поручил Безуглому и некоему Байсаитову, бывшему директору техникума из Алма-Аты. Они должны были вдвоем притащить труп Фельдмана в баню и привязать его к водогрейному котлу (бойлеру), чтобы он оттаял.

Они притащили Фельдмана, привязали его веревками к котлу, и Байсаитов остался топить. Фельдман замерз лежа, и поэтому висел на веревках с гордо поднятой головой. Через некоторое время шея оттаяла, и голова склонилась на грудь к величайшему ужасу Байсаитова, прибежавшему к Гаку с криком: «Комиссар жил, пусть меня берет шайтан, не пойду туда», Гак не боялся ни шайтана, ни оживших комиссаров и, сняв оттиски с пальцев, велел вновь водворить Фельдмана обратно, но не долго он стоял в свинарнике.

Зарубайло сняли, и приехал новый начальник, произвол кончился, и нужно было убрать этот стоячий морг.

Забурили котлован, взорвали, и ночью были произведены похороны пример-

но 80-десяти обитателей старого свинарника. Ввиду того, что ломами работали с выходными и только в одну смену, то Гак мобилизовал того же Байсаитова и Безуглова, и они запряглись в конские дровни и возили трупы метров за 300 от лагеря в котлован. Когда перевезли всех, то Гак пересчитал их, и вдруг оказалось что одного не хватает. Тогда он обратился к Безуглому: «Вот ты какая сволочь, в целях контрреволюционной агитации спрятал одного государственного покойника, и толкаешь меня на преступление. В акте было 80, и будет 80 похоронено. Ложись, сволочь!» Безуглый лег. Гак скомандовал: «Засыпать», и когда торчала только голова, отпустил профессора, но приказал найти недостающий труп и притащить его.

Дело объяснялось просто: они клали трупы навалом, и один труп, свалился и лежал на дороге. Безуглый его притащил, могилу засыпали, и все было кончено. Вот, представьте себе колымскую зимнюю ночь, туман от нечеловеческого мороза, скрипящий снег, и почтенного профессора (так его называли, а профессором он не был), который за ноги тащит по снегу мерзлый труп, под хохот распоясавшегося садиста.

Так прошла зима, а в апреле 1939 г. произошло невероятное. Пришла реабилитация на Безуглова, он ее не ждал, заявлений не подавал, считая, что его показания закрыли над ним гробовую крышку.

Все сделала та самая жена, фотография которой не давала покоя Гаку. Как она этого добилась - не знаю, но факт остается фактом, это был первый случай, за ним последовали многие, но впечатление было потрясающим, и лагерная администрация, и вольнонаемные специалисты и уголовники, все смотрели на нас, как на обреченных и будущих покойников.

Н.И. Ежов издал приказ: всем политическим, у кого кончается срок, оформлять новый. Уполномоченные прямо вызывали и говорили: «Подпиши, что ты занимался шпионажем, антисоветской агитацией и т.д. Ты же знаешь про приказ, зачем тебя мучить, давай подписывай сразу».

Этот «милый» приказ перестал действовать с приходом Берии, была реабилитация - этого никто не ждал.

И тот же самый Гак должен был пойти в баню и объявить Безуглому, что он снова человек и советский гражданин, отдать ему фотографию жены, прекратить издевательства и называть его «Гражданин Безуглый». Ведь Безуглый становился теперь вольнонаемным, а Гак, при всей своей лагерной власти, только з/к, и мерзавец.

Как Безуглого не хватил инфаркт, я не знаю, но говорят, что он перескочи через печь, когда ему объявили Постановление Верховной прокуратуры.

Оказался порядочным человеком: когда он вернулся в Киев, ему выдали зарплату за все время пребывания под следствием в лагере, вернули квартиру, восстановили в партии, то он же нашел время разыскать жену сосланного кулака Кравченко, купил ей корову, помог деньгами и т.д.

Кравченко он прислал письмо, где написал, что его фотографию поставил на письменный стол и сказал жене: «Этот человек спас мне жизнь».

Когда Безутлый уезжал, то я спросил его, скажет ли он кому-нибудь о пережитом на Колыме. Он сказал: «Никому, даже жене!».

Этим сказано все - значит, он напуган так, что будет молчать до смерти. Даже мысли не было о протесте, о несправедливости, о судьбе других. Он даже не хотел думать об этом.

Значит, это был обыватель с партбилетом с 1918 года, но ведь он активно участвовал в революции в Киеве, был под расстрелом, а значит, был другим, видимо, страшна была гаранинская школа, она вытрясла душу из революционера, и он стал другим человеком.

Начальником участка «Речка» был один из пионеров освоения Колымы - Швецов, очень странный человек, тративший две трети своей личной, огромной зарплаты на питание забойщиков, очень боявшийся начальства, имевший орден Ленина и очень богатый. Правда, богатство его было странное, заключалось оно в сберкнижке, на которой было 300 тысяч рублей, а так кроме чудного английского ружья марки «Голанд-Голанд» у него буквально ничего не было - одни ватные брюки и телогрейка.

Я о нем уже писал в «Легенде о Колыме». Он вставал на развод, т.е. к 7-ми часам утра, а ложился в час или два ночи после сдачи суточной добычи золота фельдъегерю. Поэтому днем он спал часа два-три; и вот однажды ярким летним днем, я, случайно взглянув на дорогу, увидел две легковые автомашины, идущие к поселку.

Забежав в комнату, где Швецов спал одетым, и даже в сапогах, я крикнул: «Начальство на двух легковушках!» Александр Михайлович вскочил и выбежал на крыльцо.

Первая мысль - как работают промприборы и, о ужас, все пять промприборов участка стояли, и на высоких бутарах промприборщики мирно спали, и даже загорали, сняв гимнастерки.

Вид заключенного, загорающего на солнце на Колыме, как в Крыму, мог серьезно повредить здоровью начальства.

А.М. закричал: «Зарезали, сволочи» и послал меня на ближайший, самый большой промпрпбор, где десятником был недоучившийся кинорежиссер А. На-

заров. Промприбор простаивал из-за неисправности мотора ЧТЗ, подававшего воду на бутару.

Подбежав к Назарову, я поднял тревогу, и Назаров тряхнул стариной: «Включите рубильник», и транспортер потащил кверху незагруженную ленту. «Гони пустые тачки, бегом, быстро, промывальщики, шуруй» - и дело закипело.

Издали все выглядело эффектно - откатчики бегом подавали тачки к бункеру, транспортер гремел, пробуторщики скребками протаскивали несуществующее пески, а начальство, во главе со Швецовым спускались с горы по дороге.

Не было только одного - воды, и механики с невероятными проклятиями, вручную заводили проклятый ЧТЗ.

Я с ужасом сказал Назарову: «Ведь сейчас увидят - бутара сухая». «Бараны, ничего не понимают!», но все-таки дал команду поливать колоду ведрами и держал руку на рубильнике, с тем, чтобы, когда подойдут вплотную, выключить ток и сказать: вот, мол, только сейчас промприбор встал.

Но выручил слепой случай, проклятый ЧТЗ зашипел и пошел постукивать, выбрасывая сизый дымок, вода хлынула в бутару, и промприбор начал работать по-настоящему.

Начальство подошло, посмотрело, и гроза миновала. Вечером Назаров получил литр спирта и начальственное «Спасибо, артист, выручил».

Вот этому странному начальнику я сказал про реабилитацию Безуглова. Ответ мне запомнился: «Жалко, не знал, что он с 18-го года в партии! Сгноил бы в шахте, выстроили сами для себя!»

Я его понял так, что старые большевики выстроили лагерь для собственного употребления. А из первой части этого предложения были видны и политические взгляды самого Швецова.

Мне стало понятно, почему он сносил оскорбления и публичную ругань главного инженера прииска, карьериста и большою подлеца, по фамилии Пруна, видимо, у него были большие хвосты, если он сам добровольно сослал себя на Колыму.

В дальнейшем, я от него услышал интересное высказывание: «Нельзя здесь жить, дорогу выстроили, машины ходят, месткомы завели, парткомы открылись, склоки разводят. Порядочный человек должен жить там, где ездят на собаках и оленях, там воздух чище».

В соответствии с этой доктриной, заимствованной прямо от Фенимора Купера, он перебрался в геологоразведку на реку Индигирку, куда автомашины дошли только в конце сороковых годов.

Кто он такой был - я не знаю, подозреваю, что один из попелевских офице-

ров, скрывающийся из краю света, но судьба была к нему милостива, он дожил до пятидесятых годов и занял прочно позицию первооткрывателя, пионера и первопроходца, даже статью в «Магаданской Правде» написал об основании города Магадана.

Тип он был любопытный, прежде всего, полное презрение к деньгам, гуманное отношение к заключенным, страх перед великими мира сего, и отвращение и скрытая враждебность к социалистическому обществу, которое он мог терпеть только в варианте геологоразведочных партий в глухой тайге и полном отрыве от цивилизации.

Весной 1939 г. последовала «царская милость» - всех приговоренных в 1937 г. к тюремному заключению, без изменения срока направили в лагеря.

Казалось бы, это гуманный жест, так как в принципе лагерь лучше тюрьмы, потому, что там люди заняты производительным трудом и относительно свободны.

Но, видимо, была какая-то добавочная инструкция, так как для «тюрзаков» была выстроена спецзона, которая тщательно охранялась, и работали они отдельно. Короче говоря, они были полностью изолированы от общего лагеря.

На наш участок «Речка» привезли тюрзаков человек 300. Когда их выводили на работу, то я узнал трех знакомых по Министерству путей сообщения в Москве. Я пытался передать им передачу, но ничего нельзя было сделать, пришлось оставлять в забое, где они работали, с запиской - кому. Вскоре механизм питания по выработке начал работать, люди все были пожилые или среднего возраста, интеллигенты, партийные работники и т.д., лошадиные нормы они не нарабатывали и скатились на штрафную, в середине лета они начали умирать от голода, и к осени их осталось человек 50-60.

А поздней осенью и зимой пачками пошли реабилитации, ставшие посмертными. Нужно несколько слов сказать об этих реабилитациях.

Начались они в 1939 г., шли весь 1940 г., и кончились 22 июня 1941 г. После войны реабилитации уже не возобновлялись до самой смерти Сталина.

Все же нужно сказать, что кое-что было сделано, начали с большесрочников, я не видел ни одного реабилитированного со сроком меньше, чем 15 лет.

Массового характера этот процесс не носил, но надежда появилась, вдруг и до меня дойдет. Весь 1939 г. работала правительственная комиссия по снятию «гаранинских сроков», причем происходили трагикомические случаи. Был у нас на участке пекарь (фамилию его не помню), его вызвали на светлые очи и стали устанавливать личность, а когда установили, что он - это точно он, то со смехом сказали: «Ну, долго будешь жить», - и показали справку о расстреле, и справку о

приведении приговора в исполнение. Он говорил: «Глаза на лоб полезли», а те смеются - приговор отменили и составили протокол, что живой по ошибке.

В условиях гаранинского произвола могли и шлепнуть для счета, если попался под руку, а могли и по запарке в живых оставить.

Весной 1939 г. была генпроверка по всему УСВИТЛу, и упорно говорили, что не хватало 10 тысяч человек по невыясненным причинам.

Летом 1939 г. на нашем участке голода не было, хлеб лежал в столовой на столах, это происходило благодаря вмешательству нового начальника ОЛПа⁴⁵, заменившего Зарубайло. Еще зимой он приехал на наш участок и, придя в столовую, убедился, что кормят ужасно. В конторе он спросил Волкова, почему так выписаны продукты, а тот ответил, что на складе кроме ржаной муки и сливочного масла ничего нет.

К знаменитому приказу № 533 о дифференцированном питании по выработке была приложена таблица замены одного продукта другим. Например, вместо мяса, можно было выписать мясные консервы, вместо растительного масла - сливочное и т.д. Но если не было ни мяса, ни мясных консервов, то их ничем нельзя было заменить. Вот Волков и сказал; за крупу даем муку, а за мясо овощи и т.д. - ничего не даем.

Тогда новый начальник спросил, на какую сумму можно выписать продуктов, и получил справку, что на 4 р. 78 коп. (в старом исчислении). Тогда он отдал вполне логичное распоряжение - выписывайте наличных продуктов на эту сумму, не считаясь с таблицей замены, и подтвердил это распоряжение в письменном виде. Ржаная мука стоила 1 р. 19 коп. за 1 кг, следовательно, можно было выписать до 4 кг муки в день, и это означало - с припеком 6 кг хлеба. И вот в котлах стало вариться отвратительное варево - ржаные галушки, а сверху на ладонь - масло. Сытый человек это варево не ел бы, а голодные ели - «от вольного». Железный механизм питания по выработке дал перебой, так как галушек давали без нормы и люди стали поправляться.

Разумеется, не все, несмотря на ОЛП и галушки; всю зиму была страшная смертность, и до самой весны гаранинский произвол приносил свои плоды.

Вот в кинокартине «Живые и мертвые» есть кадр, где вышедшая из окружения дивизия Серпилина стоит на митинге. Все бойцы рослые, закаленные в походе, с суровыми лицами, прошедшие и совершившие невозможное.

В 1939 г. на разводе стояли тоже такие бригады, один в один, так как все слабые вымерли, остались только самые приспособленные, озлобленные, готовые на

все.

Многие фронтовики рассказывают о страшной злобе и жестокости фронтовиков-штрафников, прибывших из лагерей. Один из моих друзей очень любил вспоминать, как на их позиции прислали штрафников после трех неудачных штурмов укрепленной высоты, занятой сильным немецким гарнизоном. Штрафники потребовали убрать «лягавых», т.е. уполномоченных особого отдела, и дать ножи. Им привезли машину японских ножевых штыков, и они без артподготовки, внезапной атакой на рассвете, взяли высоту. Чтоб показать свою преданность, они отрезали немцам головы, несли их за волосы и кидали их под ноги командиру полка.

Вот после гаранинского произвола, уцелевшие были все в той или иной степени вояками и стали идеальным материалом для войны. Но на фронт они не попали, а зря, лагерную злобу можно было опрокинуть на немцев и у политических.

На фронт взяли только несколько генералов, а вся огромная масса репрессированных в 1937 году командиров так и сгнила на Колыме.

Очевидно, относительное благополучие на нашем участке летом 1939 г . было локальным, местным явлением, связанным в значительной мере с личностью начальника ОЛП. Генерал Горбатов А.В.. в своей очень правдивой и хорошей книге «Годы и войны», описывает свое пребывание в лагере на Колыме в том же, 1939 г., и рисует совершенно другую картину. Например, он пишет - «сметая со стола крошки и корочки, а иногда и куски хлеба в свою торбу, я в какой-то степени стал лучше утолять свой голод».

Там же Горбатов пишет, что с арестом Ежова ничего не изменилось. Он ошибался, т.к. пребыл на Колыме меньше года и не разобрался в обстановке. Он, будучи на прииске «Мальдяк», вернее на участке этого прииска, ничего не знал про знаменитый массовый расстрел, который там учинил Гаранин. К счастью, для Горбатова Колыма была эпизодом в его жизни, а для меня она стала «родным» ;домом и растянулась на 24 года.

Горбатов не знал Берзинской Колымы, не знал Гаранинской, и ему не с чем было сравнивать то, что он увидел.

Кончилось лето 1939 года тем, что меня назначили бухгалтером участка «Дарьял». Этот участок находился ниже по течению реки Утиной и получил свое название от ключа «Дарьял», имевшего крупные и каменистые берега, в миниатюре напоминавшие Дарьяльское ущелье.

В мои функции входил учет материалов и инструмента, горючего, начисление заработной платы и лагерный учет.

Это была самостоятельная работа, и я ее начал «тронной речью», обращен-

ной к подотчетным лицам. Сами вы можете брать и жрать, но если начнете отворачивать ящиками и продавать, то беспощадно оформлю по первой категории и сдам в солдаты.

В переводе на человеческий язык, я санкционировал самоснабжение и запрещал хищения с целью обогащения и наживы.

Теоретически, например, зав. складом получал тощую четвертую категорию и должен был ею довольствоваться, имея в своем распоряжении склад, полный продуктов, он как бы стоял по пояс в воде, но не имел права напиться.

Практически же они ели, что хотели, но списать то, что они съели, могла только бухгалтерия. Это было незаконно, но, по сравнению с торговлей, проигрыванием в карты и воровством с целью обогащения, это было «меньшее зло».

От него я не мог в той обстановке отречься, но сейчас стоя перед своей совестью, перед близким концом, когда лгать уже не нужно, думаю, что много грехов снимется с меня за другое.

Когда на «Дарьяле», в тогдашних условиях немалая власть попала в мои руки, я не обратил ее для личного обогащения, а немало сделал хорошего. У Короленко есть чудный рассказ - Сон Макара. Там описана жизнь и смерть темного, забитого и нищего духом полуякута - Макара. А после смерти показан суд божий, где соизмеряют грехи и добрые дела Макара.

Вот, если б мои грехи, обманы, подлости и прочие черные дела, соизмерить с теми лагерными пайками, что я раздал на Дарьяле, то, наверное, они бы перевесили, ибо это золотые пайки, т.к. нет ничего страшнее голода, а они несли людям жизнь. Еще на участке «Речка», бывало, подойдет какой-нибудь бывший профессор, у которого украли или отняли карточку, стоит замерзший, умирающий от голода, и просит дать новую карточку, а я, подыгрывая под бандитскую масть, кричу ему: «Работать нужно, что слюни распустил, пошел вон». А карточки лежат у Волкова в столе без учета, бери, сколько хочешь. Дневальный выгоняет такого несчастного интеллигента за двери, а я тихонько выйду и суну ему карточку - смотри, не продавай. Теперь я был хозяином и не нужно было быть бандитским прихвостнем.

Начальником Дарьяла был некто Бзаров Георгий Ильич, по национальности осетин, член партии, без образования, но с природным умом и большой и благородной душой. Он принадлежал к той категории колымских начальников, которые, не будучи гуманистами, просто хотели «выполнять план», а для этого нужно было кормить людей. Вот этот Бзаров делал такие вещи. Вызовет и говорит: «Самойлыч. ты видел, какая тухлая мука на пекарне лежит, пойди, понюхай. Разве можно людей такой мукой кормить, на конбазу свиньям, коровам давать нужно.

И я писал акт - «ввиду сильного запаха прелости, комковатости с зеленью и посторонних примесей, мука в пищу непригодна, и подлежит обращению в фуражный фонд» Бзаров утверждал, заключенный врач и я подписывали, а из муки пекарь, тот самый латышский стрелок Карл, о котором писалось выше, преспокойно пек хлеб. Бзаров писал ему записки - выдать бригаде такой-то сорок килограмм, т.е. выдавал бесплатно хлеб, который нигде не числился, для поощрения хорошо работающих бригад, т.е. преследовал свои цели. Он не знал, что я тоже пишу записки, но не лучшим производственникам, а часто худшим, т.е. своему брату интеллигенту. Клиентов было немало, Карл железно молчал, как и подобают латышу, и все были довольны.

Все, кроме свиней, не полностью получивших положенное, ибо списывал я на них.

Много можно написать о Бзарове, он не терпел лагерного начальства, и вмешивался в лагерные дела, т.к., как и везде в «Дальстрое», начальник лагеря был заместителем производственного начальника.

Был такой случай - начальник лагеря любил порядок, и для установления полного порядка приказал на производстве, а работало пять шахт, одна рядом с другой, смыкаясь под землей своими выработками, поставить пост и запретить всякие хождения из шахты в шахту.

Это была полная чушь, т.к. механики, электрики, подсобники, несущие инструмент в кузницу, столярку и т.д., не могут не ходить по производству.

И вот на отвале, недалеко от моей конторы, стоявшей там же между шахтами, появился часовой, причем, как на зло, попал татарин Шарафудзинов. Нет ничего ужаснее татарина, удмурта, коми-зырянина и т.д. на посту, т.к. он точно будет нести службу и ухойдокает кого угодно во славу устава караульной службы. Электриком участка был какой-то троцкист Земсков, это был высокообразованный инженер и очень организованный человек. Он выстроил себе из моховых плит теплую будку, провел сигнализацию во все шахты, и если его вызывали в какую-нибудь шахту, то загоралась красная лампочка, на двери он сделал круг из фанеры и вращающуюся стрелку и написал: шахта № 1, № 2, контора, лагерь, мехцех и т.д. Поэтому каждый знал, куда он ушел.

В свободное время он сам с собой играл в шахматы. Однажды начальник лагеря сказал в моем присутствии Бзарову: «Георгий Ильич, как ты можешь смотреть на этого врага народа, он бездельник, целыми днями лежит в своей будке».

И получил ответ: «Один его палец на ноге имеет больше ума, чем вся твоя голова, он лежит, а моторы работают. Поставь дурака, бегать будет, машины стоять будут, пусть лежит».

И вот первой жертвой Шарафудзинова чуть не стал этот премудрый Земсков. Загорелась контрольная лампочка, и нужно было войти в шахту № 3. Земсков вышел из будки и услышал: «Стой, стрелять буду» «Ты что, спятил, идиот, мне в шахту» Шарафудзинов знал устав и дан предупредительный выстрел. Земскову почему-то захотелось поиграть со смертью, и он бросился за опрокинутую вагонетку, и оттуда, из за ее железного бака начал ругать Шарафудзинова. Тот открыл беглый огонь, а Земсков делал перебежки от одной вагонетки к другой, и из-за каждого укрытия ругал исполнительного татарина. Услыхав стрельбу, я выскочил из конторы, и наблюдал это любопытное зрелище: пули рикошетировали от вагонеток с характерным визгом, Земсков перебегал, а Шарафудзинов стрелял. После нескольких выстрелов Земсков исчез из поля зрения, т.к. прыгнул в какой-то вентиляционный шурф, а их было много, он прекрасно знал их расположение и всю подземную географию.

В этот момент зазвонил телефон: «Самойлыч, это кто стреляет на производстве?»

— Шарафудзинов стреляет в Земскова, но никак не попадет.

Через минуту с горки, где был вольнонаемный поселок, показалась огромная фигура Бзарова, он шел прямо к Шарафудзинову.

— Тебя зачем здесь поставили, моих стахановцев стрелять?

— Мне начальник приказал, чтоб не было хождения, мой предупредительный выстрел давал, а он бегал и матом ругал.

Часовой, как известно, лицо неприкосновенное, так учили еще при Николае, но Бзаров не удержал свой кавказский темперамент и вдруг схватился за ствол и вырвал винтовку из рук растерявшегося Шарафудзинова. Тот сразу сник, т.к. по букве устава за разоружение на посту попал бы под суд.

Я с большим удовольствием видел финал этой сцены: уходящего Бзарова с винтовкой под мышкой и семенящего рядом, только что такого грозного Шарафудзинова, слезно просящего отдать винтовку. Обе фигуры скрылись по направлению к лагерю, и идиотский пост был снят. Запомнился и другой эпизод. Случилось ЧП: шесть заключенных, в том числе один бывший красный профессор, были посланы разбирать ворота в отработанную шахту и снять изолирующий слой моховых плит.

Дело в том, что шахты проходились в вечной мерзлоте, и чтобы летом теплый воздух не попадал в выработки и не вызывал обвалов, вход в наклонную шахту закрывался воротами и изолировался целой стеной моховых плит.

Вот эти шесть человек должны были снять ворота и убрать все пригодные в дело лесоматериалы. Они поторопились и подрубили столбы ворот, в результате

все стены из мха и ворота упали на них. Случайно я был недалеко и первым прибежал на место катастрофы. Под слоем моховых плит еще были слышны стоны, я стал звать на помощь, и со всех соседних отвалов прибежали люди, лопат и ломов не хватало, и мы прямо руками растаскивали пласты мха, балки и доски. Мы работали как бешенные, понимая, что счет идет на минуты, но не поспели. Погибли все, причем раздавлен был только мой знакомый, остальные просто задохлись, они были еще теплые и мы пытались делать искусственное дыхание, но ничего не помогло.

Их снесли на заправку у дороги и накрыли брезентом. Подошел Бзаров и обнажил голову. Рядом стоял начальник режима лагеря в фуражке. Бзаров сказал - сними.

— Не стану снимать перед врагами народа.

Я стоял сзади и я видел как багровеет шея полнокровного и толстого Бзарова:

— Сними ..., люди погибли на производстве.

И молодой дурак снял фуражку, а Бзаров стоял и молчал, стоял и прощался со своими забойщиками, бывшими для него людьми.

Я с ним работал долго, и будучи заключенным, и после освобождения. Он был примитивный и малограмотный человек, но от природы умный и добрый.

Однажды я набрался храбрости и спросил его:

— Георгий Ильич, правда, что вы были в 1917 году в дикой дивизии генерала Корнилова?

— Правда, был.

— Ну, а если б железнодорожники не разобрали пути, вы стреляли бы в рабочих?

— Мой дед служил князю, мой отец служил сыну князя, а я служил внуку князя, он командовал эскадроном. Князь бы сказал - резать нужно, и я бы резал, я был темный человек.

Страшно было услышать на Колыме в 1940 году этот феодальный кодекс верности и видеть, как мог измениться человек за одно поколение.

На Колыму он попал по договору, как знатный бурильщик московского метро, а у нас его сделали начальником участка и он был неплохим начальником. Конечно, не следует его идеализировать, он помогал тем, кто перевыполнял норму, он не был гуманистом, ему нужен был план.

И при нем были отстающие бригады, не выполнявшие норму и голодавшие, но не было произвола, и не было самодурства и побегов. Но таких, как Бзаров, было мало, зато было много других.

Вот рядом, в одно и тоже время, т.е. в 1939-1940 гг. подвизался некто Беликов М.И. - это было чудовище.

В эпоху избиения Берзинских кадров, т.е. зимой 1937-1938 гг., он чем то понравился, особенно Гаранину, и был выдвинут на должность начальника лагеря прииска «Майорыч».

Происхождение его мне не известно, но вся его психология, весь моральный облик и даже внешность говорили за уголовное прошлое.

На этом прииске он стяжал себе громкую славу тем, что переморил весь личный состав лагеря.

Выше я писал, что хоронить умерших зимой на Колыме дело хлопотливое, вот и он складывал покойников за складом просто навалом в кучу. Снег их заносил, но руки торчали, и вот, однажды, обходя свои владения, он не без остроумия заметил - вот троцкисты не могут успокоиться и здесь за Троцкого голосуют.

Беликов, сам того не зная, подводил итог внутрипартийного развития действительно, эпоха фракций, платформ, голосований на съездах окончилась надолго: после тридцать седьмого года стали голосовать по команде, и с тех пор дружно голосуем по сегодняшний день.

У него бывали любимые развлечения, например, приходит этап, он его выстроит на линейке, подойдет и простым даже ласковым голосом спросит - «Парикмахеры есть?» Мгновенно показывается несколько парикмахеров. Беликов выбирает одного, причем долго спрашивает, где работал, может ли делать дамские прически, перманент и т.д. Потом, он вроде задумывается, молчит, а кандидат в парикмахеры ждет ответа с замиранием сердца.

После раздумья Беликов вдруг спрашивает - «А пекарем ты можешь?» И получает ответ - «Могу гражданин начальник».

Потом идет разговор о припеке, булочках, сдобах и т.д., обычно кандидат дико врет, т.к. в лагере почти все старые уголовники парикмахеры, конечно, на лагерном уровне, а пекарей уже меньше.

Наконец, тема исчерпана и следует вопрос - «А поваром можешь?» - «Могу, гражданин начальник».

— Ну, ложись, сволочь, перед вахтой и лежи смирно!

Затем Беликов заходил на вахту, ему ставили бутылку спирта, и он сидел, и наблюдал, что будет делать кандидат в лагерные придурки.

На колымском морозе долго не пролежишь, начинает первым замерзать нос, т.к. только на нем ничего не надето. Нужно вынуть руку из рукавички, и потереть эту выдающуюся часть тела, это так просто и так нужно.

Но Беликов видит, и сквозь шахтенную форточку стреляет из нагана так,

чтобы не убить неудачного парикмахера, но чтоб пуля попала близко, и его осыпало снегом.

— Лежать, сука, застрелю, не шевелись. И забава продолжалась...

Но финал был неожиданный; весной 1938 г. приехал Гаранин, и накануне промывочного сезона убедился, что работать некому - три четверти лагеря перекочевало за сарай, а оттуда к приезду большого начальства были брошены в глубокие шурфа и лежат там и по сегодняшний день.

Гаранин так расстроился, что посадил самого Беликова и дал ему 10 лет, после этого он попал на прииск «Утиный», на участок «Речка», где как социально близкий, и имеющий административный опыт был назначен, будучи з/к, начальником шахты.

В главе «лагерный придурок» я писал о великолепном жулике Волкове, так вот этот аферист своей туфтой вытянул из лагеря и себя и Беликова. И вновь этот подлец стал мучить людей в качестве начальника участка «Речка».

Многие страницы можно исписать описаниями его деятельности; я уже вольным приехал к нему по делу и нашел его в забое. Один заключенный подошел и стал просить отпустить в лагерь по болезни. Беликов посмотрел на него и изрек: «Лоб, на лбу 4 куба написано, а темнишь, подыхать будешь, станешь ногами дрыгать, еще полкуба нагребешь, все польза государству».

Зимой его любимым развлечением было т.н. выставление на производство доходяг, т.е. тех з/к, которые работать не могли.

Их дневальные, нарядники и старосты грузили на конские сани, навалом, привязывали веревками, а затем эта лагерная сволочь со свистом и ревом везла живой груз в забой, где их держали до конца смены и многие замерзали.

Прошли годы, я стал главным бухгалтером Санотдела Юглага и весной 1945 года прочитал циркуляр Берии «О слишком большой смертности из-за нарушения режима». В Санотдел приехал начальник управления НКВД Буров и стал толковать о гуманизме Лаврентия Павловича, о необходимости бороться со смертностью и т.д. На столе стояла мощная закуска и литр спиртного, приходилось пить.

Но когда я выпил, то сказал следующее:

— Товарищ комиссар госбезопасности, я по профессии экономист и привык анализировать цифры, вот за прошлый месяц умерло по управлению столько-то человек, и из этого числа одна треть с прииска «Утиного», а в управлении 15 при исков, из «Утинских» покойников почти все с участка «Речка».

Короче говоря, один участок дает четверть всей смертности управления. Буров посмотрел на меня протрезвевшим взглядом и спросил:

— Анализ очень интересный, но почему там так умирают люди?

— Потому, что там руководителем Михаил Иванович Беликов, - вмешался мой начальник прииска, знавший прекрасно в чем дело.

— Как вы смотрите на этого человека?

— Как на бандита.

— А почему нет оргвыводов?

— Он выполняет государственный план.

Как я не был пьян, но понял, что дальше нельзя, что нужно молчать, что палачу обеспечена безнаказанность, т.к. он выполнял план каждый год и «любой ценой», зная, что при первом же срыве все вспомнят.

Среди заключенных на «Дарьяле» запомнился Иосиф Гольдин, это был профессор политэкономии Толмачевской военной политической академии. Выходец из буржуазно-интеллигентской семьи, он ушел в 18 году в революцию. Был он таким комиссаром гражданской войны, как Коган у Багрицкого⁴⁶ в «Думе про Опанаса», потом учился, потом был на заграничной работе, в ИКП и т.д.

Он любил и понимал Блока, бывало, вечером притащит сухую лесину, благо участок был новый и стоял прямо в тайге, печка в конторке горит, тепло, а он читает «Двенадцать» или «Соловьиный сад». От него я впервые услыхал о жизни наших дипломатов в Германии, о выступлении Гитлера и т.д. Он был настоящим революционером, и как все люди такого порядка сильно влиял на окружающих.

По древнему, еще Соловецкому обычаю, каждый зк зимой, при возвращении в лагерь, должен был нести кусок доски, бревна, жердину, в общем, нечто пригодное для отопления, т.к. лагерь никто не снабжал дровами.

Я говорю по Соловецкому обычаю, потому, что там во время произвола десятники писали пропуск химическим карандашом на здоровенных бланках и з/к должен был тащить такой пропуск за два-три километра, иначе не пускали в лагерь и били на вахте.

Так вот, однажды этот Гольдин шел с работы и нес нетолстую жердину метра два длиной. На мосту через «Дарьял» он поскользнулся и упал, а эта жердь ударила его по руке выше локтя.

Казалось бы, чепуха, но на следующий день рука стала чернеть, лекпом посмотрел и поставил диагноз - вспрыснул керосин под кожу, не хочет работать. Только через сутки мне сказали, что Иосифу плохо, я пришел к нему в барак и вижу, что он весь горит, а рука черная.

За лекпома я взялся немедленно:

— Ты, что, помощник смерти, делаешь, звони на прииск и клади в больницу немедленно.

— Он симулянт, керосин вспрыснул.

Дальше разговор пошел на басах, и, т.к. он меня боялся, то Гольдина в этот же день увезли в больницу. Там ему отрезали руку выше локтя, но он заболел гемофилией⁴⁷, а т.к. кровь не останавливалась, то резали еще два раза и вылущили руку по плечевой сустав. Когда я пришел к нему и принес банку сгущенного молока, он лежал белый как бумага и мог только шептать. Па слова утешения он не реагировал, понимая, что пришла смерть.

Помню его одухотворенное и облагороженное тенью смерти лицо, и последние слова:

- Алеша, я всегда был в первом ряду.

Он действительно прожил славную жизнь и прошел ее в первом ряду революции, а тогда, вот этот первый ряд и был на Колыме.

Когда я сидел у его койки, произошел интересный эпизод. Рядом лежал узбек, не умевший говорить по-русски, лицо у него было восточное, и он говорил только по-узбекски со своими единомышленниками. А тут вдруг заговорил, да как! Он был в агонии, умирал, и находясь в состоянии бреда, закричал отчетливым командным голосом: - «Рота, по наступающему противнику пачками, пять патронов, огонь». Потом, было понятно, что он ругает пулеметчика, что противник близко. - «Приготовить гранаты - Кидай! - За мной в контратаку!»

Эти бешеные выкрики, в которых кипела страсть боя, были последними искрами жизни. Вместе с последней командой она ушла, он вытянулся, дернулся несколько раз, и умер.

Сбежавшиеся санитарки, легко больные и я видели эту смерть.

Один из санитаров в порядке некролога сказал: - «Ну, силен был офицерюга!» Как мог темнить, что русского языка не знает.

Действительно, нужно иметь железную волю, чтобы имитировать годами незнание родного языка.

Видимо, это был белогвардеец, замаскировавшийся под темного дехканина.

Несколько слов об узбеках, их прислали к нам на прииск человек 500 или 1000 в 1939 г. Почти все они не знали русского языка, про них говорили, что это басмачи.

Их послали на лесозаготовки на общих основаниях, и поставили обычных

дальстроевских десятников из «бытовиков»

Они не утруждали себя уточнением фамилий и писали в нарядах - «Оглы-Оглы первый», «Оглы-Оглы второй».

Бухгалтерия на основании таких нарядов выписывала карточки, от которых зависела вся жизнь заключенного, и нетрудно понять, что из этого получилось, я на своей шкуре испытал, как можно было работать, получал штрафную, а тут это было системой.

За зиму они перемерзли почти все, а оставшиеся работали больше дневальными и занимались мелкой спекуляцией.

Потом, уже будучи вольным, на охоте я часто проходил через лес, где они работали, и вспомнил их, так как на кустах висели клочки ваты от рваных ватных халатов. На лагерном костре узбеки оказались ветхими и сгорали очень быстро.

Такая же судьба ждала поляков в 1940 году, латышей и эстонцев в 1946-1947 гг., выжить могли только часть русских и украинцев.

К этому времени я отъелся, и вместо опухшего и полуживого доходяги превратился в полубандита. Мне ничего не стоило просто так, для спортивного интереса, ввязаться в драку с уголовниками в столовой, и я стал очень агрессивным и злым.

Вскоре произошел случай, после которого я попал в разряд «духовых». А произошло все так: я жил в бараке горнадзора, где были заключенные прорабы, нормировщики, зав. взрывными работами и т.д., т.е. низовая производственная администрация, в отличие от лагерной (лаг-обслуга), которая жила отдельно. Это была теплая компания, ее можно назвать черной гвардией Дальстроя НКВД. В лагерной системе была четкая грань между людьми, которые работали, и людьми, которые заставляют работать. Вот эти заставляли.

Почти все они были бандитами, а я уже писал, что бандит почти всегда - это личность, личность, но какая? У Каверина есть повесть «Семь пар нечистых», и там описывается трюм парохода с этапом заключенных и процесс захвата власти над сотнями людей и кучкой уголовников. Я уверен, что если взять и арестовать тысячу первых появившихся человек, например, на улице Горького в г. Москве, то через неделю внутри этой массы людей власть попадет в руки уголовников, а внутри уголовников в руки бандитов. Дело не в том, что они умнее или сильнее всех других - они организованы, и поэтому всегда терроризируют всех остальных.

Вот в этом бараке и жили те, которые заставляют работать: как я уже говорил, почти все они были бандитами, т.е. осужденными по статье 59з, которая гласила: «Бандитизм, т.е. организация вооруженных банд и участие в них, и в

организуемых ими нападениях на советские и частные учреждения, или отдельных граждан, остановке поездов и разрушении железнодорожных путей и иных средств связи.» Текст статьи не охватывал всю многостороннюю деятельность этих джентльменов, т.к. сюда относился и грабеж банков, сберкасс, магазинов, нападение на кассиров и т.д.

Ко мне они относились хорошо, т.к. в длинные, зимние вечера я рассказывал «романы», особенно им понравилась импровизация Чаплыгинского «Стеньки Разина». Естественно, этот роман был основой, а к ней я присоединял все, что знал об этой эпохе.

Барак представлял собой длинный сруб с печкой бочкой и столом по середине. По стенам стояли деревянные топчаны в один ряд и так, что был проход шириной с метр между топчанами и столом. И вот, в этот барак зашел один веселый рыжий человек. Когда я на него взглянул, то все человеческое вдруг исчезло в моей душе, осталось только одно - убить, немедленно. Этот человек был тем Сашкой-десятником, из-за которого в 1938 году я попал в беглецы и фактически под расстрел, это он ударил меня кайлом, когда я, опухший полутруп, подошел к костру и сказал: «Сашка, что я тебе сделал?».

В таких случаях не говорят, а прямо делают. Я сам не помню, но потом мне сказали, что я молча подошел к печке, взял топор, и «лыбясь», как выразился один из очевидцев, пошел на Сашку. Он понял, что это за улыбка, и хотя был выше и сильнее меня, но не пытался выбить топор, а побежал, и я стал гонять его вокруг стола. Зрителей было человека три, они подобрали ноги с прохода и наблюдали, не мешая, т.к. поняли, что я «получаю». Сашка бегал хорошо, вместо доходяги-интеллигента, объекта безнаказанных издевательств, сзади бежала сама смерть. Раза три мы обогнули стол и печку. В дверь нужно было свернуть и отворить ее, а времени могло не хватить, но он изловчился и бросился в дверь. Я не догнал его и бросил топор в него, он пролетел над его плечом и, пробив дверь, упал снаружи.

Сашка не схватил его, а удрал, и в тот же день перевелся на другой участок. До сих пор я горжусь этим поступком, не думал тогда, сколько дадут за этого мерзавца, а хотел его убить, и убил бы, не будь он таким ловким на ногу. Значит, не все во мне умерло, видно, голос и кровь предков толкнули меня на этот поступок, значит, осталась хоть часть человеческого достоинства и чести. А убил бы, мне дали бы 8-10 лет, и стал бы я лагерным волком.

Люди моего поколения прожили всю жизнь среди ненаказанных палачей, провокаторов, погубивших сотни людей, и делали вид, что все забыто.

Недавно я узнал, что живет и здравствует человек, оговоривший Бабеля.

Когда началась эпоха реабилитаций, то узнали фамилию автора доноса, он был членом союза писателей, с ним перестали разговаривать, даже исключили из союза писателей, а потом снова забыли, и сейчас все у него в порядке.

Может быть, не нужно было с топором бегать и рубить эту сволочь!

Непосредственным результатом этого случая было изменение отношения ко мне - стали бояться и даже уважать. Вот, мол, это псих - духовой, т.е. человек, который может убить, а потом, на том свете, жалуйся кому хочешь. И я поднялся в глазах окружающих, - а вдруг тяпнет топором или прирежет! Для Московского интеллигента это была карьера. Когда я освободился из лагеря, я зашел к одному семейному человеку, у которого было четверо маленьких детей. Я очень долго не видел детей, не видел нормальной семьи, и захотел приласкать пятилетнего мальчишку, а он заревел и убежал в другую комнату.

На вопрос, почему мальчик заплакал, отец сказал - ты извини, Алексей, но глаза у тебя нехорошие, не может ребенок их вытерпеть, боится. Видно хорош я тогда был, кипела в душе черная злоба за исковерканную жизнь, до сих пор жалею, что на фронт не взяли, гам опрокинул бы ее на немцев, и был бы толк.

Забегая вперед, скажу, что когда началась война, тысячи бывших з/к, забыв все обиды, в едином порыве, подали заявления на фронт, но нас не взяли. В страшном октябре 1941 г. мы коллективно, человек десять, подали заявление в штрафной батальон, и опять не взяли. С Колымы на фронт попали считанные единицы, вроде генерала Горбатова А.В. А ведь командного состава были тысячи, все хотели на фронт, но товарищ Сталин знал историю, и помнил, как в 1915 году но царскому манифесту многие политические заключенные попали на фронт, и что они там делали.

Сейчас мне кажется это ошибкой и величайшим нарушением самых святых традиций русского народа - в годину величайших несчастий и нашествий, прощать всех, кто хочет защищать Родину. Даже такой злодей, как Иван Грозный, простил разбойников во время татарского налета на Москву в 1570 г.; адмирал Корнилов⁴⁸ выпустил всех каторжников из тюрьмы в Севастополе в Крымскую войну и т.д. Так было сотни лет, а ту г он побоялся, потому, что мерил на свой аршин и не понимал, как можно все забыть и простить, и, видя гибель миллионов, не думать о своем личном, потому, что оно в 1941 г. стало мелким и ненужным.

Но, вернемся к моему последнему периоду лагерной жизни. Ничего не было, жили слухами, и изредка через вольнонаемных попадали местные газеты. Но

такие события, как пакт Рибентропа-Молотова, не могли не доходить до нас. Хорошо помню осенний день 1939 г., когда мы узнали о нем. Не было конца толкам, большинство осуждало этот договор. Бывшие военные считали, и не без оснований, зная соотношение сил в 1937 г., т.е. на момент своего ареста, что мы сильнее Гитлера и говорили о возможности разгрома Германии раньше, чем она наберет силу. Старые коммунисты считали договор предательством международного рабочего движения и обвиняли Сталина в разгроме Германской и Польской коммунистических партий. А я, грешный, радовался, как обыватель, и думай, успею освободиться до войны, увижу жену. Никто не верил в мир, люди были достаточно политически грамотными, чтобы понимать, что это только отсрочка, но никто не знал насколько.

Под либеральным руководством Бзарова жилось по лагерным стандартам - неплохо, и срок подходил к концу. В конторе сложилась довольно сплоченная, но достаточно пестрая группа, состоявшая из моего близкого друга А.Назарова, кубанского казака Омелько, бывшего белогвардейца Озерова и одессита по прозвищу Вельзевул.

У каждого была своя лагерная биография и свое лицо. Назаров был студентом в Киевской киностудии и учеником П.Вершигоры, затем попал в армию и стал лихим танкистом. Однажды в доме Красной Армии он имел несчастье играть в нетрезвом виде в биллиард с уполномоченным особого отдела и, уточняя ситуацию, треснул его кием по лысине.

Бить таких товарищей не полагалось, и дали ему четыре года за хулиганство, отбывал он срок на Воркуте, в какой-то проектной организации, получат, как бытовик, зачеты и давным-давно бы освободился. Но настал грозный 1937 г., у уполномоченного, видимо, болела шишка на голове, он состряпал дело о распространении антисоветских разговоров, и Назарову дали второй срок, уже 10 лет, и самое страшное, по ст. 58-10, т.е. за контрреволюционную агитацию.

Он всю жизнь горевал о содеянном, считая, что нужно было вынуть пистолет и трахнуть этого деятеля с почерка. Тогда было бы за что сидеть, да и в 1936г. могли дать бытовое убийство на почве пьянки.

Но ведь людям неведома их судьба.

Омелько тоже был из липовых политических, т.к. сидел за халатность, которая выразилась в недоносительстве на рассказывание анекдотов. Это был классический случай, повторявшийся в тысячах вариантов, - сидели у приятеля, рассказывали анекдоты и разошлись, один побежал к уполномоченному сразу, а другие проявили халатность и не спешили - в результате тоже статья 58-10. Это были случайные песчинки, которые унес ураган 1937 года.

Вот Озеров был контрик чистой воды, бывший гусар, участник первой мировой и гражданской войн.

Вельзевул был просто жулик-растратчик, но тоже растратчик 1937 г. В городе Одессе на каком-то небольшом предприятии он был директором, и видит, берут директоров под метелку за вредительство и саботаж и прогул, контрреволюцию. Логики он не учил, но все-таки составил большую и малую – «Я директор», «Директоров ночью куда-то увозят», «Увезут и меня».

И он решил предвосхитить события с одесским юмором. Он взял аванс на командировку в размере двухнедельной оплаты и никуда не поехал и денег не возвращал. Когда главный бухгалтер потребовал отчет, то получил ответ: «Расхитил, пропил, денег нет».

В тресте он повторил и подтвердил это в письменном виде.

Всем надоело с ним возиться, и дело передали в суд, а там он так задел самолюбие народного судьи, что тот влепил ему три года за использование в корыстных целях служебного положения.

А ему только этого и было нужно, он прочно избавился от вредительства, саботажа, антисоветских разговоров и всей пятьдесят восьмой статьи со всеми четырнадцатью подпунктами. Он говорил, лучше быть небольшим растратчиком, чем большим дураком.

Контора была прямо на производстве и состояла из рубленого домика из двух или трех комнат. Однажды в бухгалтерию вошел молодой, красивый парень, но явно блатного вида.

К нам, вернее ко мне, он обратился в духе того времени - Что, июды, троцкистские очки понадевали, в конторе засели, и т.д.

Я подал команду - хлопцы, вынести его на кулаках, - вскочил на стол и прыгнул на этого нахала.

Он, не ожидая такой прыти, упал, началась драка, ему хорошо дали и вышвырнули вон. Он разбил окно камнем и ушел. На следующий день он появился вновь и с порога заявил: «Я думал тут сволочь сидит, а вы люди».

Я не мог удержаться от хохота, а он представился - Сашка Батурин, прораб по опробованию.

По существу, это помощник участкового геолога, на обязанности которого лежит текущее опробование россыпи с тем, чтобы не разрабатывать пустой породы. Ему подчинялось человек 10 опробщиков с лотками, бравшими пробы в забоях и определявшими содержание золота.

Результаты заносились в журнал, золото сдавалось ему, а он обязан был раз в сутки сдавать его в золотую кассу. Был он уголовником-романтиком, когда я по

памяти прочитал ему «Капитанов» Гумилева, то он обезумел от восторга. Особенно ему нравились

«... или, бунт на борту обнаружив,

из-за пояса рвет пистолет,

так, что сыпется золото с кружев,

с розоватых брабантских манжет»...

(Цитирую по памяти).

Достаточно было прочитать ему любые стихи, и он их схватывал сразу, особенно любил Багрицкого, некоторые вещи Гейне и Лермонтова. Он занял комнату радом со мной, и через некоторое время я заметил, что по ночам там собираются люди, причем приезжие с дальних приисков, и идет большая картежная игра.

К этому времени я научился молчать и не «продавать» ни случайно, ни сознательно.

Батурин оказался т.н. честным вором, или вором в законе, и вдруг...

Вдруг, в одно прекрасное утро он пришел ко мне весь бледный от ярости и сказал, что ночью кто-то вошел к нему в комнату и украл вчерашнюю сдачу золота (грамм 300) и старые хлопчатобумажные штаны.

Я отнесся к этому событию юмористически, золото никого не интересовало, а штаны не стоили ничего.

Но, оказывается, был важен принцип. «У меня, у вора, да я зарежу, найду суку - и зарежу» и т.д.».

Короче говоря, страдала воровская честь, проклятия и угрозы сыпались градом, и бешенству не было предела. Вечером пришли большие воры и долго думали, но ничего не придумали. Я стал забывать об этом происшествии, но случайно отодвинув свой стол, увидел злополучные штаны, развернул их - а там оказалось золото.

Немедленно я позвал Батурина и отдал ему находку.

Смеяться я перестал, а вдруг подложили. Подложили и стукнули уполномоченному, это уже пахло кражей золота, - т.е. верным расстрелом. Проходя на следующий день мимо лагеря, я услышал шум, кого-то тащили в изолятор, одним словом, какой-то шухер.

Когда я пришел в контору, то оказалось, что нет Назарова, и он виноват в беспорядке.

В столовой он подошел к мастеру мехцеха Ватлину, взял с пола здоровенное полено и ударил его по голове, шапка была толстая и спасла Ватлина, но он упал, Назаров стал бить его ногами и кричать: «Это тебе за Алексея».

Финалом было водворение Назарова в шизо, а Ватлина в амбулаторию. На следующий день вечером до проверки в конторе собрался воровской трибунал в составе самых уважаемых паханов и меня как пострадавшего. Сперва спросили Назарова, почему думаешь на Ватлина?

Он ответил, что руководствовался дедуктивным методом Шерлока Холмса. Комната Батурина и контора были под замками, а штаны и золото из одной комнаты перешли в другую. Кто умеет отпирать и запирать замки? Слесаря. Кто из мехцеха ходит в контору и знает наши дела? Ватлин. Вот он и взял, Ватлин сука, он Алексея под расстрел хотел подвести, когда я его бил, он стал признаваться.

Ватлин понял, что шутки плохи, на других слесарей нельзя было подумать, там было четыре слесаря, из них два были ленинградцы, старая гвардия Путиловского завода, все участники Октябрьской революция, брали Зимний дворец и в провокаторы не подходили. Третий был финн Ахола, бывший командир полка Красной Армии, участник гражданской войны в Финляндии, старый коммунист, и, наконец, четвертый был кузнец Дерябин, подписавший приговор Николаю II в Екатеринбурге в 1918 году. Вот над такими людьми начальником был мелкий растратчик и жулик Ватлин.

На него нажали, и он раскололся.

Был пьян, помню, что взял, а куда положил, не помню.

Воры его спросили:

— Вот куда ты клал, сука ласковая, не помнишь, а замки запереть ты помнил?

Короче говоря, решать пришлось мне.

— Тебе, Алексей подложил, уполномоченный не успел приехать, схлопотал бы вышку.

Так говорили умудренные опытом паханы. Но факт связи Ватлина с уполномоченным был не доказан, золото пролежало под моим столом 5 дней, а уполномоченному нужно было ехать 2 часа. Ватлин просил пощады и ползал по полу, я сказал, что получать с него не буду, и прогнал с глаз долой. Он в благодарность за мое мягкосердие сделал мне чудный нож с эбонитовой черной ручкой, на которой были инкрустации из медных гвоздиков и были выложены даты моего пребывания в лагере. Года не прошло, как неопытный судья раскрыл на судебном заседании сотрудничество Ватлина, огласив его заявление по одному уголовному делу. Вскоре наступила расплата - Ватлин ремонтировал барабан шахтной лебедки и пустил ее в ход, но кто-то подошел сзади и толкнул его под наматывающийся трос.

Ему прижало трос на левую руку и ногу и намотало на барабан, т.е. как бы четвертовало как Стеньку Разина. Пока дали задний ход, он умер, и не сказал, кто

толкнул. Уголовный мир рассчитался с ним по-своему, а я по интеллигентской глупости не верил, что он провокатор.

Случай отвел от меня руку этого мерзавца, причем совершенно непонятно, зачем он это сделал, т.к. отношения у нас были самые хорошие, и я ему ничем не навредил. Видимо, заставляли проявлять активность и давать материал, и приходилось самому фабриковать «дела».

Это было осенью 1940 г., пять лет кончались, стоял вопрос, есть ли у меня второй срок или нет. Дело в том, что для лиц осужденных особым совещанием НКВД практиковалась т.н. пролонгация. Она заключалась в том, что заранее, до истечения срока пребывания в лагере, оформлялось новое постановление особого совещания.

Когда срок кончался, то заключенного вызывали в УРБ и объявляли об окончании срока под расписку, а потом когда человек уже чувствовал дуновение свободы, ему предъявляли новый срок.

Один мой знакомый повесился в шахте на следующий день после этой пролонгации.

Меня возили в Москву в 1937 г., а вдруг дали еще пятерочку. Дали или не дали?

Я об этом думал все время, и чем ближе подходила роковая дата - 10 ноября 1940 г., тем сильнее напрягались нервы.

Вот теперь, через много лет, врач невропатолог сказал мне - у вас полностью разрушена центральная нервная система.

Он не знал, когда она разрушилась, и с тех пор у меня бывают срывы, когда я делаюсь очень опасным для окружающих.

Прошли долгие годы, и в благополучном 1974 г. некий благообразный старичок плыл на туристском теплоходе по Волге. Одет он был прилично, вид был сытый и культурный, он был кандидатом наук, сотрудником Академии Наук Молдавии, короче говоря, он вполне вписывался в окружающую среду.

И вдруг!

Соседом по каюте этого научного старичка был один рабочий из Подмосковья, неплохой парень, но алкоголик.

От Москвы до Куйбышева он пил спирт с пивом, а в Куйбышеве родственники принесли еще литр чистого, и вдобавок он привел даму в каюту, где отдыхал почтенный ученый.

Но в миг произошло очень странное превращение, мирно спавший старичок вскочил и заорал каким-то чужим и страшным голосом:

— Вон, проститутка!

Когда дама встала с ложа любви, он толкнул ее в шею к двери и ударил ногой ниже спины. Потом схватил своего соседа левой рукой за горло, а правой бутылку и тем же бандитским, страшным голосом спросил:

— Ты что, кусок педераста, думаешь, я очень интеллигентный? Ты думаешь, я жаловаться в местком пойду, я сейчас трахну по твоей пустой башке, две недели стекла вынимать будешь.

Сосед струсил:

— Да что Вы, дядя Алеша, я думал, Вы спите,

— Прибрать каюту, вымыть пол, проветрить, и чтоб был полный порядок, приду через 30 минут.

На следующий день алкоголик сказал своему другу: - «Этот старик страшный человек, в морской пехоте служил, разведчик, я такого мата сроду не слыхал, психанет и убьет, с ним нужно осторожно».

Так из далекого прошлого, сквозь облик научного работника вдруг проглянуло колымским ветерком. А наивный парень не понял, откуда тянет.

За мою жизнь таких случаев было несколько, вдруг сорвусь и пойду на прямую, но по счастью, два раза рука друга останавливала и спасала от убийства.

Но вернемся к осени 1940 года. Трудно представить себе тогдашнюю степень оторванности и изолированности. Как я уже писал, ни газет, ни радио, ни кино, ничего не было, жили одними слухами, а единственный источник информации - новые этапы, быстро уменьшался.

Шел второй год войны в Европе, и кроме Колымы было куда девать рабочую силу, да и после массовой «вербовки» 1935-1938 гг. наступил некоторый интервал.

Мы жили в микромире, который ограничивался нашим отдаленным «Дарьялом» и прииском «Утиный». Мы инстинктивно понимали, что наша Родина накануне грандиозных событий, но в политической обстановке разбирались очень плохо.

Я больше всего хотел освободиться и вызвать жену из ссылки на Колыму, т.к. понимал, что на «материке» мне делать нечего, и я смогу на воле прожить только до очередной компании.

Но освободят или нет?

И вот настал день, прошли проклятые пять лет, десятого ноября не вызвали, прошли одиннадцатое, двенадцатое и только тринадцатого прибыла телефонограмма. Двадцать два километра до прииска я прошел за три часа, шел налегке в одной телогрейке, а мороз уже был под пятьдесят.

Пришел в УРЧ, там дают расписаться об окончании срока, и все ... и про-

лонгации нет, идете на вольный поселок.

Я вышел как в тумане и первый, кто меня встретил и поздравил, был Аркадий Добровольский⁴⁹. Это был большой умница, красавец, интеллект которого подымался над общим уровнем, человек необыкновенной судьбы, просидевший в лагерях три срока.

В последующей моей жизни он играл большую роль, но тогда мне был мало знаком. Он обнял меня и сказал: - «Алексей, сегодня из маленькой зоны ты переходишь в большую».

Это была горькая правда, но большая тюрьма была очень большой, и места в ней было много.

Заскрипели на морозе и закрылись за мной навсегда ворота лагеря, те самые, через которые полуживым доходягой в 1938 г. столько раз я проходил на работу, те самые, где с водопроводной трубой стоял Яшка Теренин и отсчитывал - первая, вторая...

Закрылись навсегда, и впереди была новая жизнь, жизнь очень паскудная, но все же не совсем рабская.

Всю дорогу до «Дарьяла» я почти бежал и повторял строку из баллады о Василии Шибанове А.К. Толстого - «и князь доскакал. Под литовским шатром опальный сидит воевода», и счастье распирало мою грудь и туманило мою голову.

Я не знал, что вся эта новая жизнь будет в течение шестнадцати лет цепью унижений, что только через долгие годы я увижу свою жену, что в блокадных рвах Ленинграда окажутся мой брат и мать, и я их никогда не увижу, что я все равно буду отверженным, что даже в штрафной батальон меня не возьмут.

Я этого не знал, и как пес, оборвавший цепь, бежал, задыхаясь от счастья.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Каждый, кто прочитает эту рукопись, поставит себе вопрос, зачем она написана, зачем автор вызвал мрачные тени прошлого, что он хотел сказать людям?

В тексте я старался избегать изложения своей точки зрения, старался, но не всегда мне это удавалось. В основном я излагал факты и события лично мною виденные и пережитые, они сами говорят за себя, а моя личная судьба - это судьба миллионов, поэтому она и имеет общественный интерес.

Тридцатые годы навсегда останутся в памяти людей двуликим Янусом, один лик открыт вам, о нем написаны тысячи книг, поставлены бесчисленные кинокартины, он прославлен в музыке.

Энтузиазм первых пятилеток, великие стройки, Магнитогорск, Комсомольск на Амуре, авиационные рекорды, Чкалов, челюскинцы, и т.д. В результате великие изменения в нашей экономике, индустриализация, коллективизация и, в конечном итоге, постройка фундамента, на котором стоит вся наша страна.

Не будь этих свершений, не устояли бы мы перед немецким нашествием и жили под немецким сапогом не лучше, чем жили под татарским. Это правда, и это было, ну а второе лицо Януса, какое оно, что случилось в 1937 г., почему, как в бездну, провалились целые слои советского общества, что такое лагеря, что происходило там, за этой страшной чертой?

Царская Россия считалась тюрьмой народов, в литературе неоднократно называлась цифра заключенных - 200 тысяч, включая уголовных и ссыльных. Ничего подобного тогда не было в странах Западной Европы.

Под этой цифрой скрывается и вопиющее, ничем не прикрытое социальное неравенство, нищета крестьянства центральных губерний, культурная отсталость, национальное угнетение окраин, произвол полицейского и административного аппарата и, в конечном итоге, стремление дворянства и царской бюрократии удержать власть любой ценой.

Весь общественный строй Российской империи устарел, и после держался только на репрессиях, и вот - 200 тысяч.

Меньшинство террористически управляло большинством, и для этого нужно было держать в тюрьмах и ссылках 200 тысяч человек. Как известно, Октябрьская революция перевернула социальную пирамиду вверх дном - кто был ничем, тот станет всем.

Ленин в «Государстве и революции» писал, что после революции подавление контрреволюционного меньшинства не будет трудным делом и не потребует даже специального аппарата.

Каков же был масштаб репрессий в тридцатые годы? В Бутырской тюрьме в

1937 г. я сидел вместе с начальником снабжения ГУЛАГа (фамилию забыл), он мне назвал такие данные: Бамлаг - 500 тыс., Москанал - 400 тыс., Севвостлаг (Колыма) - 150 тыс., а дальше шли Карагандинские, Мариинские, Ухта-Печерские, Дальлаг, Беломорско-Балтийский Комбинат и т.д. Всего было около двух миллионов, т.е., в десять раз больше, чем в царской России, а потом было еще больше, т.к. летом 1937 г. колесо репрессий только раскручивалось.

Как же можно с точки зрения классовой борьба объяснить такое число заключенных, где взять столько классовых врагов, Ленин все время говорит о тысячах помещиков, откуда же взялись миллионы? Кроме того, была эмиграция. Если говорить о кулаках, то к 1937 г. их в лагерях было относительно немного, т.к. они в своей массе были высланы и жили на положении ссыльных, а не заключенных.

Ни один разумный человек не может объяснить это явление сталинской теорией роста сопротивления классовых врагов по мере построения социализма. Ильф и Петров разбирались лучше, достаточно вспомнить союз меча и орала в «Двенадцати стульях». Лагеря были набиты не бывшими дворянами, помещиками и капиталистами, а совсем другими персонажами.

Тысяча девятьсот тридцать седьмой год-это символ, кульминационный пункт начавшегося гораздо ранее процесса изменения нашего общественного строя и перехода его к режиму личной диктатуры.

Ленинская партия была союзом единомышленников, сталинская партия - это аппарат для осуществления воли вождя.

К этому времени нужно было заменить весь партийный, советский, военный и хозяйственный аппарат другими людьми.

Те, которые привыкли думать, спорить, высказывать свои мысли на съездах партии, отстаивать свою точку зрения, были не только не нужны, а вредны и подлежали уничтожению.

Как это происходило, я постарался описать, а остальных, миллионную массу обывателей нужно было запугать так, чтобы целые поколения молчали и боялись.

А пресса и литература лгала, возносила, восхваляла, фальсифицировала историю, и народ верил.

Верил, что Сталин верный и любимый ученик Ленина, что он провозгласил политику индустриализации, принятую на ХIV-ом съезде партии по докладу Рыкова, верил, что он осуществил коллективизацию, что он разбил Деникина, подавил Кронштадский мятеж, защитил Царицын и т.д.

Гебельс сказал, - ложь, повторенная тысячу раз, становится правдой.

Ленин на смертном одре требовал снятия Сталина с должности генсека, а гам показывали фильм "Клятва", где он с первого дня заменил Ленина, склеенные фотографии показывали, как он посещал Ленина в Горках и т.д.

Вот второе лицо Януса.

Одно лицо Януса полировали, чистили до медного сияния тысячи писателей, поэтов, художников, кинорежиссеров и журналистов, другое было, как статуя Изиды покрыто покрывалом глубокой тайны.

Даже имя любого "невинно убиенного" нельзя было назвать, это было государственным преступлением, все было предано забвению.

Для этого, чтоб не напоминали, даже семьи были репрессированы, даже дети были отняты от матерей и воспитывались в интернатах часто под чужими фамилиями.

При Хрущеве это покрывало только частично приоткрыли, "лагерная" литература было очень немногочисленна - это, главным образом, Алдан Семенов со своим "Барельефом на скале", Дьяков - "Пережитое" и Горбатов А.В. "Годы и войны", и статьи в газетах и журналах ныне погребенные временем.

Так же, как и вся политика Хрущева в этом вопросе, все было половинчато, противоречиво, было полу правдой, без выводов и обобщений. Хрущев даже не опубликовал свой доклад на XX съезде, он ниспровергал идеал сталинизма, но тут же сооружал собственный. Он ничего не сделал в изменении основ общественного строя, ограничившись верхушечными реформами, и пал жертвою дворцового заговора, немыслимого в демократической стране.

Но в своей рукописи я меньше всего ставил себе целью заниматься публицистикой и обобщениями, пусть это сделают читатели.

Я хочу только сказать, зачем же нужно стащить покрывало и обнажить второе лицо Януса. Нельзя вычеркнуть из жизни народа целую эпоху и держать ее в тайне.

Сейчас она попала в руки таких людей, как Солженицын и дана им на откуп. Когда вышел "Один день Ивана Денисовича", то я был в восторге, меня покорил и метод писателя, это нанизывание фактов и фактиков из которых со страшной обнаженностью встает картина превращения человека в скотину и полная достоверность и правда. Конечно, Солженицын не видел и малой части того, что пало на мою долю, он был в рабочем лагере, а я был в лагере уничтожения. Он был после войны, а я в руках НИ. Ежова, так сказать, на самой свадьбе, а это разные эпохи и разная степень ужаса.

Другого, написанного Солженицыным я не читал, но много слышал по радио и должен сказать, что категорически отрицаю всю его концепцию. Для него

вся история Советской власти это насилие, лагеря, террор и подавление воли народа. Поэтому он начинает с 1918 года. Был ли террор во время гражданской войны? Несомненно был. А может ли быть гражданская война без насилия? Что было бы с революцией если б она не боролась с атаманом Аненковым, вспарывавшим животы беременным женщинам, конституционными методами. Что можно противопоставить насилию, кроме насилия. Я свои отроческие годы провел на Украине в годы гражданской войны, и все видел своими глазами, и красный террор, и белый террор, и спорить о количестве убитых, расстрелянных не вижу смысла, а также высчитывать, как Солженицын сколько расстреляла ЧК.

Несмотря на все пережитое, я глубоко убежден, что все элементы диктатуры, насилия во всех его видах физическое и духовное, по мере развития социалистического общества будут уменьшаться.

Ленин был не только сторонником теории диктатуры пролетариата, но и человеком, пропагандировавшим отмирание этой диктатур, и отмирания государства со всеми его атрибутами - полицией, тюрьмами, лагерями, цензурой и т.д.

Для меня все, что было и то, что есть частично и сейчас, - это не социализм, а извращение социализма,

Я считаю, что наш народ созрел сейчас для демократических преобразований, мне импонирует точка зрения многих коммунистов запада, и моя рукопись написана для того, чтоб люди помнили какова на вкус диктатура, чем она пахнет для простого человека.

Мне кажется, что такие книги нужно издавать у нас, а не замалчивать и скрывать целую эпоху, что дает возможность действовать таким как Солженицын, у которого нет ничего кроме ненависти и злобы.

Кончаю я свое послесловие обращением к тем, к кому попадет эта рукопись после моей смерти.

Как посмертное завещание, прошу:

Ни при каких обстоятельствах не публиковать ее за рубежом. Говоря словами Толстого, "какой я ни есть, а Бонапарту я ни слуга".

Верю, что настанет день, когда ее опубликуют у нас дома в России, а лаять на свою родину из чужой подворотни не хочу.

А пока пусть лежит, хоть 20 лет.