Н. ИВАНОВА

ПОВЕСТЬ СТРАШНЫХ ЛЕТ

Я отношусь к тому несчастному поколению, у которого не было ни детства, ни юности: я родилась в семье партийного работника Филиппа Никитича Иванова, это было в 1926 году. Вот краткие автобиографические сведения о моем отце:

14 ноября 1896 года в небольшом сибирском селе Семипалатинской губернии, в многодетной семье пастуха родился сын Филипп.

Окончил два класса церковно-приходского училища и затем вынужден был пойти в батраки: в семье было 12 детей, не считая Филиппа.

1910 г.—уехал на заработки на маслодельный завод, находящийся в Томской области.

1915 г. — был призван в армию, служил рядовым в 28 стрелковом полку, затем в 50 стрелковом полку. Дослужился до звания ефрейтора.

1916 г.—участвовал в боях, был ранен и с июля 1916 по май 1917 г. находился на излечении в госпитале Красного Креста в Петрограде.

1917 г.—в мае был зачислен учащимся Знаменской школы инвалидов, которую закончил в январе 1918 г.

1918 г.—направлен на учебу в 1-й Петроградский рабоче-крестьянский университет.

1918 г.—в октябре вступил в партию большевиков.

1919 г. — после окончания университета избран заведующим агитпропотделом 2-го Петроградского райкома партии.

1919 г.—в сентябре, несмотря на тяжелейшие последствия ранения (частичный паралич голеностопных нервов обеих ног и туберкулез позвоночника), был направлен на южный фронт, в 42-ой запасной батальон 13-ой армии на должность парторга. Пробыл им до апреля 1920 г.

1920 г—был назначен начальником политотдела железной дороги в г. Гдове, затем заведующим культпросветотделом в Петрополитпути.

1920 г. — в августе был назначен зам. начальника водного транспорта в г. Астрахани.

1920 г.—с сентября этого года по январь 1921 г. был зав. агитпропотделом Астраханского губкома РКП (б).

1921 г.—в сентября был направлен на учебу во Всесоюзный сельскохозяйственный коммунистический университет.

1922 г. — женился, в 1923 году родилась дочь Рэма, в 1926 — дочь Нинель.

1924 г. — в мае закончил университет.

1924 г.—с мая этого года по май 1928 года работал заместителем, а потом заведующим агитпропотделом Петроградского РК ВКП (б).

1928 г. — с мая этого года по февраль 1930 года работал заведующим агитпропотделом Василеостровского РК ВКП(б).

1930 г.—с февраля этого года по январь 1933 года работал заведующим агитпропотделом Ленинградского обкома ВКП(б).

1933 г—с января этого года по февраль 1934 года работал заведующим агитмассовым отделом Ленинградского горкома В КГЦ б).

1936 г. — в апреле был избран первым секретарем Петроградского РК ВКП(б), находился в этой должности вплоть до своего ареста 26 июля 1938 г.

За участие в гражданской войне Ф. Н. Иванов был награжден именными золотыми часами.

Все приведенные данные взяты из справки, выданной ленинградским партархивом 8 декабря 1987 г. за № 3100 и подписанной директором института по партархиву И. Бабуриным. Они показывают, как из безвестного сибирского паренька сформировался видный партработник.

Была у нас нормальная семья: мать, отец и две дочери. Рассказ о том, как произошел крах семьи, я начну с рокового убийства С. М. Кирова 1 декабря 1934 года. События вечера этого дня врезались мне в память: придя домой, отец не стал ужинать, а сел у приемника и выглядел словно бы сломленным непосильной ношей. Он ждал известий о состоянии Кирова после покушения. Когда прозвучало сообщение о том, что спасти Кирова не удалось, я впервые увидела плачущего отца....

Мы жили неподалеку от Петроградского райкома, и, несмотря на необходимость носить ортопедическую обувь на пробке и пользоваться при ходьбе палкой, отец ходил на службу пешком, пользуясь служебной машиной только для дальних поездок. После того, как в него несколько раз стреляли из-за угла, ему по его просьбе выдали личное оружие.

От товарищей отца — Семячкина П. П. и Гельфанда Н. Л. знаю, что отца любили, уважали за чуткость и справедливость.

Несмотря на ухудшение здоровья, связанное с потрясением после гибели Кирова, отец верил, что все будет хорошо, потому что по натуре был оптимистом. Однако его оптимизм не оправдал себя. Хорошо помню, что в мае 1938 года в «Ленинградской правде» была напечатана разгромная статья об отце. В результате его сняли с работы, а, возможно, и исключили из партии.

В то время вместо Кирова в Ленинграде работал Жданов, и отец решил пойти к нему на прием и просить помочь ему в трудоустройстве. Но Жданов принял его сухо, не пригласил сесть, не подал руки (он был почему-то в лайковых перчатках). После этого посещения отец слег: отказали ноги. Да и общее состояние его здоровья заметно ухудшилось.

На всю жизнь запомнились мне слова, сказанные прикованным к постели отцом: «Лучше бы меня живым в гроб заколотили ...».

Отец, тем не менее, не терял надежды, что отлежавшись, поправится и тогда обязательно поедет в Москву к товарищу Сталину, который ничего не знает о творящемся произволе

По-видимому, отца решили не арестовывать в Ленинграде, потому сделали вид, будто «проявляют о нем заботу». В июле 1938 года ему предложили вместе с семьей поехать, подлечиться в поселок Толмачево. «Вот встанешь на ноги и поедешь тогда в Москву к товарищу Сталину», — уговаривали его мнимые друзья.

Мы приехали в Толмачево 23 или 24 июля 1938 года-Отца внесли в дом на носилках...

Вечером человек 15—20 детей, будущих «членов семей врагов народа», отправили в двухдневный поход с ночевкой у костра, как оказалось, преднамеренно.

Вернувшись из похода утром 27 июля, мы уже не застали наших отцов... Филиппа Никитича арестовали 26 июля в 2 часа ночи. Взяли его прямо из постели, беспомощного. Унесли на носилках. Он сразу же потерял сознание, и его потом за воротами санатория два часа отливали водой.

Мы немедленно уехали в Ленинград, но не смогли попасть в свою квартиру: она была опечатана. Когда же нам ее открыли, в ней все оказалось перевернуто...

Мне запомнились многократные бесполезные походы с мамой в «большой дом». Я вижу как сейчас бесконечные

молчаливые очереди родственников и детей арестованных, раздавленных горем потери и неизвестности.

После безуспешных попыток узнать что-либо об отце мама стала устраиваться на работу: семью надо было кормить. Но узнав, что она жена Ф. Н. Иванова, ей везде отказывали.

Тогда мама пошла в ОГПУ, получила там разрешение на трудоустройство и с сентября начала работать. Мы же с сестрой ходили в школу, я в 4-й, сестра в 6-й класс. Учиться нам, однако, пришлось недолго...

21 октября 1938 года^: мама послала письмо Сталину, а 22 октября в 11 часов вечера она была арестована. А нам, детям, сказали: собирайтесь. Вывели на улицу, посадили в разные машины и отправили в разные стороны...

Сентябрь 38 года был по-летнему теплым, и мы ушли из дома в летних платьицах, со школьными портфелями. Мы не знали, что уходим навсегда

Нас с сестрой поместили в детприемник, находящийся в конце Кировского проспекта, напротив сада им. Дзержинского. Обстановка там была гнетущая, давящая. Само здание располагало к унынию: оно было невзрачным снаружи и сумрачным внутри. Одели нас подстать обстановке: в серую хлопчатобумажную форму.

Не слышно было ни смеха, ни громких детских голосов. Мы походили на неоперившихся птенцов, выброшенных ураганом из родного гнезда. Все мы, от 5-летних до 15-летних, почувствовав свою ненужность и беззащитность, сразу повзрослели, как будто поняли, что все светлое осталось за стенами приемника, ушло с нашими родителями. Многие дети плакали, почти все плохо ели и спали, малыши стали писаться в кровати.

Мы жили надеждой: сегодня, ну в крайнем случае завтра за нами придут наши родители и кончится этот ужас. Но дни шли за днями, и все оставалось по-прежнему. Мы жили в больших комнатах-палатах, заполненных казенными железными кроватями, накрытыми байковыми одеялами. Нас водили строем и в столовую, и на прогулку. Кажется, мы не учились, так как были временными жильцами.

В октябре меня с сестрой и еще нескольких детей отправили в спецдетдом НКВД на Украине в поселке Березовка Первомайского района Одесской области. Детдом находился в степи и размещался в одноэтажных бараках (корпусах), в каждом по два отряда детей одного возраста. Одеты мы

были бедно и неряшливо в вылинявшие хлопчатобумажные костюмы, в ношеные мальчишечьи ботинки. На зиму нам выдавали ношеные фланелевые пальто. Бараки скудно отапливались и еще более скудно освещались. Голодные и холодные, мы быстро обовшивели с головы до ног.

И все-таки в душе каждого теплилась надежда: наших родителей оправдают, и они заберут нас домой!..

Я помню постоянное чувство голода, оставшееся в памяти от тех унылых лет. Вечно голодные, хлеб мы не жевали, а сосали как конфету, чтобы подольше сохранялось ощущение еды во рту.

Весной, изголодавшиеся за зиму, мы срывали и ели маленькие, еще зеленые, помидоры, яблоки, любую зелень, вплоть до семян белены. Ну и постоянно, конечно, страдали из-за этого желудками. У меня же, кроме того, была еще и малярия.

В нашем детдоме были дети всех возрастов, от 6-месячного до 16-летнего. Родители их были когда-то послами, крупными военными, партийными работниками высших рангов. Только надежда на возвращение домой помогала нам выстоять, не сойти с ума. Многие из нас хорошо учились, с похвальными грамотами переходя из класса в класс. Пожалуй, учеба была единственным, что вносило разнообразие и светлую нотку в наше существование. Она поддерживала нас наравне с надеждой. Обстоятельства воспитали в нас чувство большой ответственности, чувство долга. Мы не имели права подвести наших родителей. За что бы мы не брались, мы все старались делать хорошо: хорошо учились, работали в саду и огороде, собирали листья шелкопряда, трудились в мастерских. Нам хотелось, чтобы наши родители, вернувшись, могли гордиться нами.

В 1939 году нас с сестрой, после многочисленных хлопот, забрала из детдома мамина сестра, жившая в Великих Луках. Но у нее нам было хуже, чем в детдоме. В детдоме Мы осе были равны, все друг о друге знали. Здесь же я не могла сказать правды о моих родителях, приходилось уверять, что мы приехали сюда в гости (интересно, что мамина сестра была членом партии с 1916 года). Всю боль души приходилось держать в себе.

В 1940 году к нам пришла первая весточка от отца: письмо из тюремной больницы имени Газа в Ленинграде. Ответ отцу написала сестра, как старшая. Я же на зимних каникулах встретилась с отцом. В течение месяца я каждый

день приходила на свидание к нему, было мне тогда 13 лет. Как сейчас помню нашу первую встречу. Я вхожу в здание из красного кирпича, окруженное зеленым забором, подхожу к проходной и называю свою фамилию и фамилию того, к кому я иду. Меня выслушивает часовой, пропускает, и я по каменной лестнице с сопровождающим меня поднимаюсь на какой-то этаж (второй или третий). Ноги у меня как ватные, но я подбадриваю себя, а сердце и плачет, и поет: сейчас, сейчас я увижу папку!.. Меня подводят к какой-то двери: «Входите». У дверей охрана, она пропускает меня в большой зал, посредине которого стоит диван, а у стен в ряд выстроились стулья. Но в зале никого нет.

Внезапно на другом конце зала открываются двери, в них входят люди, несущие носилки. На носилках лежит седой,. трясущийся мелкой дрожью старик. Лишь когда он поворачивает ко мне голову, я узнаю отца. Чтобы не расплакаться» до крови закусываю губу. Я не имею права показать отцу своего впечатления, стараясь быть спокойной, делаю движение навстречу ему. А в душе бушует буря: боль, гнев, обида за родного человека!.. Что же они сделали с тобой, отец? В кого превратили веселого, жизнерадостного человека!.. За что? по какому праву?! Я обнимаю его, целую родное с густой сетью морщин лицо, глажу седые волосы (ему 43 года!), и хотя отец светлеет от радости, все равно он выглядит, как 70-летний старик... Мы начинаем говорить, наперебой спрашивая и торопливо отвечая. Вот, что я понимаю из этого рассказа: сразу после ареста его содержали в Крестах» ежедневно и еженощно вызывая на допросы с пристрастием и без. Его заставляли сознаваться в том, чего он не совершал. Через неделю после его ареста на допросы стали приводить женщину, одетую, как мама, и похожую на нее в полумраке камеры. Отец решил, что мать тоже арестована, тем более, что женщина утверждала, что она именно его жена Она подтверждала правдивость всех предъявляемых ему обвинений. Но в эту ловушку отец не попался. Тогда его стала пытать. О том, как это делалось, можно понять из его письма в ЦК, которое он мне передал для отправки в Москву (подлинник письма находится в партархиве г. Ленинграда в музее Кирова). Вот это письмо:

ЦК КП(б) от  ИВАНОВА Ф. Н.

бывшего секретаря Петроградского» РК партии

г. Ленинграда.

ЗАЯВЛЕНИЕ

26/VII-1938 г. я был арестован, мне предъявлено обвинение, что я являюсь врагом народа. Не враг я моего советского народа, из глубоких недр которого я вышел, не был им никогда и не буду. Партия воспитала меня в духе большевика-ленинца, таким я был, есть и буду до гробовой доски. Два года терзали меня и насиловали морально и физически. За время следствия мне раздробили крестцовые позвонки — били шомполами и резиновыми дубинками. Бороду палили, под ногти иглы загоняли, все органы тела иголками драли. Я проявил в конце нестойкость большевистскую—единственную, после того, как получил психоневроз, атеросклероз, ревматизм костей и мускулов. Желудок отказался работать. Поддерживают вливанием глюкозы в ноги. Я не человек, я развалина, и единственное мое желание — умереть с партбилетом в руках. Я проявил нестойкость большевистскую, а именно подписал дело лично на себя, ибо видел, что меня убивают, а смерть это значит прекращение борьбы. Я знаю такое, что важно знать партии и правительству для блага нашей советской родины, но здесь, в тюремной больнице, мне некому рассказать. Эти годы—кровавая блевотина для партии. Я, как никто, понимаю, как наша страна нуждается в честных людях, на фронтах внутренней и внешней экономической политики нашей страны. Пусть ЦК выслушает по микрофону, пусть меня возьмут выслушать в ЦК, но, если они меня туда вызовут, и я поеду в сопровождении работников Ленинграда, я приеду туда мертвым.

Ф. Н. ИВАНОВ, январь 1940 г.

Вот так, пытая в течение двух лег, его довели до состояния, когда самостоятельно передвигаться он уже не мог. Видя, что его медленно убивают, отец и подписал те обвинения, которые предъявлялись лично ему. Он надеялся выжить и рассказать обо всем всю правду, будучи уверен, что в ЦК' ее не знают. Со мной и с сестрой он передавал много писем в ЦК, но все его попытки были напрасны. За две недели наших с ним свиданий, хоть и с трудом, отец сумел встать на костыли. Лечащий врач говорил, что он очень волевой человек, благодаря чему может поправиться быстрее, чем можно было ожидать. Аппетит у него был хороший, и я с помощью друзей его усиленно подкармливала. А когда он

впервые попал в тюремную больницу, там ведь решили, что он уже не жилец.

Он стоически переносил все самые болезненные лечебные процедуры и в следующий мой приезд к нему уже начал ходить без костылей. Он верил, что скоро мы будем вместе, и эта вера поддерживала его.

В последний раз я была у отца в январе 1941 года, он уже ходил, чуть прихрамывая, был весел и жизнерадостен. Я уехала от него со спокойной душой, думая, что скоро-скоро мы соединимся...

Случилась война, и она разлучила нас навсегда. Моя старшая сестра в 1940 году - была в Москве, где хлопотала об отце. Она была там арестована за связь с ворами, и позднее была в воровской шайке, говоря, что так она найдет возможность отомстить за отца.

26 июля 1941 года мы с тетей эвакуировались из Великих Лук в Калинин (теперь Тверь), а в октябре пешком ушли оттуда и в октябре же 1941 года были вывезены в теплушках в Новосибирск, в Юргу.

В 1945 году я окончила среднюю школу и поступила 8 Томский университет, откуда в 1947 году перевелась в ЛГУ. Училась я хорошо, но когда я на V курсе подала заявление о вступлении в партию, меня не приняли и не дали затем возможности сдать экзамены в аспирантуру, так что я поехала на работу по общему распределению.

Последние две весточки от отца я получила в 1956 году, их передал мне П. П. Семячкин. В августе 1941 отец писал мне, что очень слаб от недоедания и просит спасти его от голода. Второе письмо было от 1942 года, он писал: «Если можешь, пришли хоть корочку хлеба, я умираю...».

По выданной нам справке, отец умер 12/VII-1942 года в местах заключения, УВД Ленинградской области. Где он похоронен? Кто же знает? Мама вернулась в 1947 году из ссылки в Акмолинске, сейчас и ее уже нет в живых.

До 30 лет я жила с клеймом дочери «врага народа». Но и до сих пор в моей душе ноет незаживающая рана—боль и обида за отца, за наши поруганные жизни, за душевное одиночество, за несбывшиеся планы и мечты.

Октябрь 1990 г.