-97-

Письмо в защиту раскулаченных

Раскулачивание, которое являлось средством запугивания противников колхозов, официальная пропаганда выдавала за действия в интересах мало- имущих, за борьбу с социальным неравенством. Но палка перегибалась столь сильно, что сами малоимущие начинали роптать, указывая в своих письмах на явную несправедливость властей.

Братьев Гавриила Сергеевича и Василия Сергеевича в деревне Чамлыцкой знали как самых старательных тружеников. Все, что у них имелось, они нажили своим горбом. А их признали кулаками со всеми вытекающими из этого последствиями. И у того, и у другого имелось по пятеро детей мал мала меньше. Но власти это не смутило. Обе семьи оставили без средств к существованию, конфисковав имущество по раскулачиванию и в погашение штрафа по хлебозаготовкам. Но этим не ограничились. Включили в список семей, подлежащих выдворению за пределы округа.

Односельчане не скрывали своего удивления и возмущения. Всем миром решили спасать братьев и их домочадцев, направив в комиссию по раскулачи-ванию Добринского райисполкома письмо:

«Они, д. Талицких выселок Ларины Василий Сергеевич и Гавриил Сергеевич, – говорилось в письме, – согласно спискам, имеющимся в Добринском сельсовете, были под раскулачиванием с выселением их семьями из пределов округа.

Приблизительно 12 июня 1930 года собранием группы бедноты была дана характеристика последним о том, что данные лица не являются социально опасными как для общества, так и для Советской власти (см. протокол группы бедноты, имеющийся в делах сельсовета). Мы, граждане от группы бедноты в лице трех человек, ниже поименованные

Бахтин Иван Михайлович,

-98-

Подтверждаем постановление, вынесенное ранее группой бедноты, и со своей стороны ходатайствуем перед районной комиссией по раскулачиванию об оставлении Лариных и их семей в Талицких выселках как лиц, занимающихся сельским хозяйством, от чего зависит общее благополучие всей страны.

К сему (подписи) 10 августа 1930 года».

Авторы письма с нетерпением ждали ответа. Увы, к голосу народа власти не прислушались. Семьи Гавриила Сергеевича и Василия Сергеевича Лариных были раскулачены.

«Где же наша коровка? Увели в Совет»

В поэме Николая Алексеевича Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» есть строки о жестоком барине, который забрал у крепостного крестьянина единственную корову себе на приплод, и малым деткам вместо молока пришлось кушать тюрю – размоченный в воде хлеб. Этого злого барина можно было встретить чуть ли не в каждом школьном сочинении с непременным резюме о том, как плохо жилось в годы царизма.

В советское время в том же самом куплете неизвестные сочинители переделали последнюю строку, и вышло очень актуально для послереволюционных лет:

«Кушай тюрю, Яша! Молочка-то нет!»

Где ж коровка наша?»

«Увели в Совет».

У братьев Гавриила Сергеевича и Василия Сергеевича Лариных при раскулачивании увели не только их коровок, но всю живность, которая имелась на подворье и за счет которой существовала семья.

О том, что еще было конфисковано, говорят архивные справки, составленные в 1930 году. Приведу их полностью, чтобы читатель мог проследить, как жили семьи в царское время, после революции до 1929 года (до коллективизации) и после 1929 года.

Ларин Гавриил Сергеевич

Состав семьи: жена 48 лет и 5 детей от 17 до 6 лет. (в справке ошибка, в семье 5 детей в возрасте от 22 до 10 лет. 6-й ребенок, замужняя Екатерина, не был учтен. – Ред.)

Имущественное положение.

Земли надельной до революции 5 десятин (одна десятина равна 1,09 га. – Ред.), арендованной от 50 до 100 десятин. Земли надельной в 1929 году 7,95 десятины, подпольно арендованной 5 десятин. Сейчас (в 1930 году. – Ред.) земли надельной 7,95 десятины, арендованной нет.

Лошадей: до революции – 10, до 1929 года – 3, сейчас – нет ничего.

Коров: до революции – 5, до 1929 года – 2, сейчас – нет ничего.

-99-

Сельхозинвентарь: до революции и до 1929 года – сеялка, веялка, молотилка и другие сельхозорудия, сейчас – нет ничего.

Ветряная мельница: имелась до революции и до 1929 года, после 1929 года отобрана.

Батраков: до революции – постоянных 5, сезонных до 50, до 1929 года – постоянных 2, сезонных до 5, сейчас – нет никого.

Имущество изъято по раскулачиванию и за штраф по хлебозаготовкам

Ларин Василий Сергеевич

Состав семьи: жена 44 года и 5 детей от 25 до 4 лет (в справке ошибка, жене 36 лет, дети в возрасте от 14 лет до 1 года. – Ред.).

Имущественное положение:

Земли надельной до революции 5 десятин, арендовал от 50 до 100 десятин. Земли надельной в 1929 году – 7,5 десятины. В настоящее время – 7,5 десятины.

Лошадей: до революции – 10, до 1929 года – 3, сейчас – нет ничего. Коров: до революции – 5, до 1929 года – 3, сейчас – нет ничего.

Овец: до революции – 50, до 1929 года – 7, сейчас – нет ничего. Свиней: до революции – 20, в 1929 году – не было, сейчас – нет ничего.

Сельхозинвентарь: до революции и до 1929 года – полный комплект сельхозинвентаря, сейчас – нет ничего.

(ГАЛО. Р-2210. Оп.1. Д. 22059).

Примечание: мельница хотя и указана в собственности Гавриила Сергеевича, но владел он ею с братом совместно. Согласно протоколу допроса, в собственность братьев она перешла только в 1921 году. Указанные в справке каждого из братьев земля и скот до революции были либо совместного пользования, либо принадлежали отцу Сергею Левоновичу Ларину, а при раскулачивании земля и скот общего владения были записаны в справке и у того, и у другого брата. Таким образом собственность каждого из них была удвоена. Подобными хитрыми способами создавалась видимость непомерного богатства сельских кулаков.

Как видно из справки, из состоятельных семьи Гавриила Сергеевича и Ва- силия Сергеевича после раскулачивания перешли в разряд нищих. А впереди ждали новые испытания.

Контрреволюционная группа

Такого развития событий никто из простых жителей предугадать не мог. В январе 1931 года в Добринке прошли массовые аресты. В течение нескольких дней были взяты под стражу 14 человек, в том числе и племянник отца Николая Добротворцева, бывший нэпман, а в конце 1920-х годов служащий райфо Ни-колай Вертоградов. В вину им ставили контрреволюционные речи и срыв мероприятий Советской власти. Но сама же власть и сделала их своими врагами.

Эти люди – «кулаки», торговцы и предприниматели – являлись цветом нэпа. Их знал в районе каждый.

-100-

Как надо было одурманить мозги большевистской пропагандой, чтобы объявить контрреволюционером и отправить в концлагерь за возмущение несправедливым раскулачиванием трудолюбивого крестьянина Гавриила Сергеевича Ларина.

-101-

До сих пор в Добринке ходят разговоры об огромных стадах гусей, принадлежавших Павлу Малахову. Он многого добился благодаря своим организаторским способностям и неуемной энергии. И считал, что Советская власть обошлась с ним и с его товарищами подло. Открыв предпринимательству широкую дорогу, правительство неожиданно, без всякого предупреждения накинуло на него удавку. Сначала дали обогатиться, а потом все отняли. Малахова обложили непосильными налогами, а затем в счет погашения задолженности конфисковали дом и все складские помещения.

Столь же горькая участь ждала и других нэпманов. У братьев Гавриила и Василия Лариных отняли их семейное достояние – ветряную мельницу, а также всю землю, всех лошадей, коров, овец, свиней в счет погашения штрафа за срыв явно завышенного плана хлебосдачи.

Владелец «Кино» Дмитрий Синицын, будучи не в силах уплатить гигантские налоги, лишился и проектора, и кинозала.

Иван Лунев до революции работал простым весовщиком. Увидев, как богатеют при нэпе другие, захотел и сам сколотить состояние. Стал в 1927 году компаньоном известного в Добринке ссыпщика хлеба Павла Самойловича Копелевича. Кроме того, занимался скупкой кожсырья, птицы. Сначала действительно разбогател, но в 1928 году ОГПУ конфисковало у него весь товар, а также наличность – 25 тысяч рублей.

Михаил Прокофьев в годы нэпа обзавелся пекарней. Торговал хлебом. Сживали со света его изощренно. Сначала довели непосильный план хлебозаготовок, потом за невыполнение его наложили штраф, а затем в счет погашения задолженности конфисковали имущество. И уже после этого за срыв плана хлебозаготовок суд приговорил к принудительным работам. Пришлось поработать и метлой, и лопатой, благоустраивая поселок.

Петр Богомолов когда-то служил приказчиком у купца Василия Дмитриевича Федорова. После смерти торговца сам стал предпринимателем, открыв сухарно-сушильный завод. В годы нэпа расширил свою деятельность. С крахом новой экономической политики был ограблен властями до нитки.

Столь же стремительно лишились нажитого добра после смены политического курса Федор Маликов, Иван Братчиков, Алексей Насонов, Александр Евграфов, Александр Пуговишников, Тихон Овчаров.

Большинство этих людей было выброшено из собственного жилья на улицу. Они не пропали. Сняли себе угол у тех, кто еще недавно завидовал их бо-гатству. Не бедствовали, так как успели припрятать на черный день кое-какие сбережения. Но мучила обида. Почему с ними так жестоко обошлись?

Ненависть к большевикам была столь сильной, что они забывали об осторожности и не сдерживали на людях своих чувств.

Псалом как улика

К делу были приобщены вещественные доказательства, найденные при обыске. У предпринимателя Павла Малахова обнаружили удостоверение объединенной американской компании «Аламерико». Документ давал возможность быстро решать вопросы, связанные с отправкой птицы за границу. Следователь записал в деле: «Малахов имел связь с заграницей».

-102-

У Петра Богомолова обнаружили договор от 3 декабря 1916 года с Усманским военно-промышленным комитетом о поставках сухарей для фронта, а также письмо, извещающее о том, что отправка сухарей тормозится. Следователь приобщил к делу и эти документы.

А у Ивана Лунева нашли только молитвы и переписанный текст псалма

«Живый в помощи Вышняго». Все это также аккуратно подшили. Человек религиозный был у ОГПУ на особом подозрении, и даже псалом рассматривался как важная вещественная улика.

Путь от восторга до ненависти

В ходе следствия были установлены места, где арестованные устраивали тайные собрания. «Выпускали пар» в основном в доме у Тихона Овчарова и на квартире, в которой после раскулачивания поселился торговец Иван Братчиков. Тот самый, который встречал мамонтовцев хлебом-солью.

С биографией Братчикова читатель уже знаком. А Тихон Васильевич Овчаров был часовым мастером.

Вначале его политические симпатии были целиком на стороне противников самодержавия. Полностью поддержал их лозунги. С восторгом встретил Февральскую революцию. И даже обезоружил во время тех событий в Добринке пристава.

Весть об Октябрьской революции воспринял с одобрением. Часового мастера восторгало все, что говорил Ленин. Эти факты вкупе с организаторскими способностями Тихона Васильевича подняли его на вершину местной власти. В 1919 году он являлся председателем районного ревкома, в 1921 и 1922 году – председателем Добринского сельсовета. По 1923 год занимал пост председателя Добринского волисполкома.

Но будучи человеком справедливым, не пожелал мириться с перегибами при раскулачивании. Сочувствовал обиженным. И в душе поселилась ненависть к большевикам. Его дом стал местом для тайных собраний.

На допросе пытался оправдаться. Мол, если кто и посещал его, то исключительно для того, чтобы сдать в ремонт часы. Однако свидетели утверждали другое. Иван Х., в частности, показал, что бывшие купцы ходили к нему не по одному, а группами, и не днем, а по вечерам, подолгу у него задерживаясь.

По словам другого свидетеля, Ивана Г., именно в доме Тихона Овчарова Маликов на праздник Пасхи 2 мая 1930 года собрал женщин и внушал им, что скоро Советской власти придет конец, что появится всадник на белом коне и будет править всем миром.

Цена излишней откровенности

Если бы знали арестованные нэпманы, чем обернется их излишняя откровенность в разговорах с людьми, которых считали добродушными и незлобливыми и не ожидали от них подвоха. А те без малейшей жалости к задержанным во всех подробностях пересказывали их речи в кабинете следователя.

Вот некоторые из протоколов допроса свидетелей:

-103-

Григорий Е.:

«Я знаю Лариных как имеющих английскую мельницу. Имели несколько лошадей. Занимались арендой земли. Никогда добровольно не вывозили хлеб, а всегда под нажимом. В июне 1929 года собрали маленьких детей, научили их кидать камни в тех людей, которые приехали за изъятием хлеба. Сами в это время ушли в дом.

5 июля 1929 года проходило собрание «О хлебосдаче». Но собрание было сорвано. Виновными были в этом братья Ларины, которые нашептывали о неповиновении массам».

Пелагея П.:

«Я живу по соседству с квартирой кулака Братчикова. Часто приходится ходить к его хозяйке Жуковой Александре Ивановне. 28 или 29 августа 1930 года я зашла и увидела, что в комнате сидят Малахов, Маликов, Прокофьев, Синицын, Насонов, Евграфов, Ларины Гавриил Сергеевич и Василий Сергеевич, Пуговишников, Лунев, Богомолов, Овчаров, Вертоградов, которые распивали хлебное вино. Из их разговора я поняла, что они жалуются между собой на Советскую власть, говорят о том, что она несправедлива ко всему народу, особенно к ним.

Братчиков высказался в том духе, что надо что-то делать. Надо выби- рать: или жить, или умереть. Кроме них тысячи таких страдающих, и многие уже погибли на Севере. После этих слов они закрыли двери.

Когда я зашла к ним, Богомолов обратился ко мне: «Поля, завтра хотят хлеб у тебя из кадки выгребать, так как у кулаков все уже забрали, и теперь возьмутся за вас. А то вы охотники хороших людей гробить. Ох, Поля, придет время, пойдем мы вас раскулачивать». Насонов похлопал меня по плечу и сказал, что на таких, как я, Советская власть держится.

Малахов спросил у меня: «Поля, ты колхозница?».

Я ответила, что да. Он стал продолжать разговор, что вас туда загоняют кнутом, а вы там деретесь, как петухи. И они разошлись.

12 ноября 1930 года Богомолов, будучи в церкви, вел разговор с братьями Лариными, где присутствовали еще граждане, мол, если кто переживет 1930 год, то тот счастливый человек.

25 декабря 1930 года в церковной сторожке собрались толпы. Сидели кулаки Богомолов, Прокофьев, Малахов, Братчиков, Маликов, Ларины, Насонов и Овчаров. Рассказывали, что в Хворостянском районе во время отбора коров в мясозаготовку крестьяне убили двух коммунистов и после этого не стали брать коров. Если сделаем так же в нашем районе, то такая же история будет, как в Хворостянке».

Дмитрий Б.:

«В августе 1930 года, когда меня прогнали со службы сторожем клуба (за пьянку), на праздник Успенья 28 августа встретил меня кулак Братчиков и пригласил к себе.

Приблизительно в 7-8 часов я пришел на квартиру Братчикова, где увидел у него Прокофьева, Насонова, Малахова, Синицына, Евграфова, Маликова, братьев Лариных, Пуговишникова, Лунева, Вертоградова и Овчарова. Когда вошли, Насонов обратился ко мне. Сказал, что если я служу Советской власти, то, значит, одной кожи с ней. Коммунисты только и знают, что дуют вино.

-104-

Прокофьев сказал: «Парень ты наш. Завтра, 29 августа 1930 года коммунисты устраивают собрание, хотят собрать «красный обоз» и услужить верхам, выгрести весь хлеб. Нам нельзя присутствовать на этом собрании как кулакам, а ты сможешь. Надеюсь, ты там такой бузы наговоришь, что коммунисты получат вместо «красного обоза» красные головы. А на выпивку мы тебе денег дадим». Тут же мне дали два рубля. Малахов сказал: «Наделай большую бузу!».

Я ушел и эти деньги пропил. Утром 29 августа 1930 года пришел в столовую райпо, где встретил братьев Лариных. Сказали мне: «Что же ты тут сидишь? Собрание уже началось!».

Я с братьями Лариными пошел на собрание. По пути в саду Потапова встретили Пуговишникова, Лунева, Богомолова и Братчикова с Прокофьевым, которые остановили нас, и на вопрос Братчикова: «Что же ты опоздал?» я ничего не сказал, а когда подошли к собранию, ушел домой.

Во время собрания я видел, как к кулакам подходили несколько пьяниц, которые кричали потом: «Зачем отбирают хлеб!». Собрание не приняло решения о «красном обозе».

На свидетелей никто не давил. Ими двигало деформированное большевистской пропагандой чувство справедливости. Они действительно верили в то, что уничтожая кулака как класс, приближают светлое будущее и что концлагерь является вполне адекватным наказанием за произнесенные в порыве излишней откровенности фразы.

Разговоры у церкви

Бывшие нэпманы ругали большевиков и Советскую власть не только на квартирах, но и публично – на базаре, на железнодорожном вокзале, у почты, у аптеки.

Свидетель Дмитрий К. показал, что 16 сентября 1930 года Овчаров говорил на базаре:

«Советская власть ведет нас к гибели. В магазинах потребительского общества нет ничего, за исключением соли, спичек, водки да чая. Николай Вертоградов, племянник отца Николая Добротворцева, добавил, что скоро придет гибель не только кулакам, но и Советской власти. А 27 октября 1930 года на том же базаре они же заявляли, что колхозы – кабала для мужика и прежняя барщина».

Но, пожалуй, больше всего в деле зафиксировано эпизодов, когда контрреволюционные речи велись около храма либо в церковной сторожке.

Из показаний свидетелей:

Иван Х.:

«В церковной сторожке, а также возле церкви после службы Тихон Овчаров часто говорил о том, что Советская власть скоро падет, и тогда перестреляют всех коммунистов».

Григорий П.:

«4 декабря 1930 года, стоя в гуще народа возле церковной сторожки, Вертоградов и Овчаров говорили: из Библии видно, что в недалеком будущем будет война. Коммунистов буржуи будут вырезать».

Сорванные собрания

Особенно настойчиво работники ОГПУ выясняли причастность задержанных к срыву мероприятий Советской власти.

Член сельского Совета Владимир Л. показал:

«29 или 30 августа 1930 года я присутствовал на собрании около дома Потапова. Собрание проводил председатель сельсовета Ромашов. На повестке дня стояла организация Красного обоза. И тут вперед вышел бедняк Кукин и начал кричать: «Хлеб не дадим! Сами голодаем!». Потом стали кричать то же самое другие. Собрание было сорвано. А вечером меня встретил гражданин Б. и рассказал, что накануне его поили кулаки на квартире Братчикова в обмен на обещание выступить на собрании против хлебозаготовок. Нет сомнения, что и Кукина подпоили».

Свидетельница Антонина М. рассказала:

«12 ноября 1930 года я присутствовала на собрании, на котором мы заслушивали доклад председателя сельсовета. Неподалеку от меня стояли лишенцы Насонов и Малахов. Они стали кричать: «Зачем отбирают у кулаков имущество и дома и лишают их права голоса?». Нашлись сочувствующие, и из толпы женщин сначала начали кричать, что коров в мясозаготовку не отдадут, а потом стали предлагать возвратить имущество кулакам и восстановить их в праве голоса. После этого председателю сельсовета не дали говорить. Одна женщина как крикнет: «Доклад слушать не будем!». И все ее поддержали. Собрание было сорвано».

Дмитрий Л., бедняк, признался, что подслушивал разговоры раскулаченных земляков, стоя ночью возле окна у дома Тихона Овчарова. 19 октября 1930 года хозяин жилища, по его словам, говорил раскулаченным:

«Надо внушать гражданам, чтобы не сдавали хлеб, потому что эта власть – власть антихриста, и не следует ее слушать. Надо убеждать людей не сдавать коров в мясозаготовку».

«У Лунева Ивана Гавриловича, – заявил следователю Матвей П., – я работал несколько лет грузчиком, когда он имел крупную ссыпку хлеба. В 1928 году ОГПУ конфисковало у него весь товар и наличность, после чего он возненавидел Советскую власть и стал с ней бороться. Первое время это не очень было заметно. Но в 1930 году после раскулачивания ряда граждан он нашел себе сообщников и повел агитацию. Во время кампании по сплошной коллективизации призывал народ без боя не сдаваться. Перед собранием в Добринке призывал граждан не выбирать в Советы лиц, которых будут выдвигать коммунисты».

Уголовное дело «распухло» от многочисленных показаний. Однако задержанные до поры до времени этого не знали и не теряли надежды, что их выпустят на свободу.

Зарешеченный вагон для нэпманов

Отрицали вину все обвиняемые. Но показаний против них было достаточно. Только Иван Братчиков получил условный срок. Для некоторых это стало неожиданностью. Ведь одна из свидетельниц подробно рассказала, как во время гражданской войны Братчиков встречал в Добринке белоказаков хлебом-солью. Но ОГПУ учло, что в свои 68 лет суровых условий пребывания в неволе он не выдержит.

-106-

Приговор Малахову, Насонову, Евграфову, Овчарову, братьям Василию и Гавриилу Лариным, Синицыну, Пуговишникову, Богомолову, Луневу, Маликову, Вертоградову – 3 года концлагеря. Прокофьев был отправлен туда на 5 лет. Жизнь в неволе была подобием ада. Заключенных мучили холод и голод. И многие не вернулись домой. Могилы страдальцев отыскать сегодня уже невозможно. Зачастую их окоченевшие тела попросту сносили в ров и присыпали землей. Впрочем, бывало и другое. Обреченные на смерть от холода и голода люди копали себе могилы заранее, еще летом, так как знали, что зимой никто не будет долбить вечную мерзлоту.

К «изъятию» семей приступить

В народной памяти 1930-е годы остались как самые несправедливые и жестокие. Массовая коллективизация сопровождалась изуверскими методами искоренения кулачества как класса. В Добринке соответствующая кампания набрала размах в 1931 году. События, изложенные в предыдущих главах, были лишь первым этапом наступления на чуждое сословие.

Вслед за теми, кто был обвинен в контрреволюционной агитации, в необжитые места с суровым климатом стали высылать всех раскулаченных, включая стариков и детей, независимо от того, говорили они что-либо против Советской власти или не говорили. Их репрессировали только из-за принадлежности к классу, который, согласно директиве руководства страны, подлежал искоренению.

-107

О том, как проходил этот процесс, дают представление материалы архивов и воспоминания старожилов.

Из документов районной комиссии по выселению кулацких хозяйств (ГАНИЛО. Ф. 23. Оп. 1. Д. 56):

«Лично уполномоченному РИКа. Совершенно секретно. Зам. секретаря Добринского РК ВКП (б) Алтухов. Предрайисполкома Мануковский. Райуполномо- ченный ОГПУ по Добринскому району Филонов.

Партии выселенных кулацких семей должны прибыть в Грязи 8 июня с.г. (1931 года. – Ред.) к 12 часам. Таким образом, вы должны приступить к изъ- ятию семей не позднее 12 часов 7 июня. По получению (этого письма. – Ред.) вы должны немедленно объявить о выселении и подготовке. Посылать для проверки справки на сомнительные хозяйства в смысле принадлежности их к кулацким хозяйствам. В случае, если изложенная в справке характеристика не подтверждается, хозяйство не выселяется. Для сопровождения и сдачи выселяемых на сборный пункт в Грязи под личную ответственность уполномоченного РИКа предлагаю выделить лучших коммунистов, снабдив их оружием и удостоверением от сельской комиссии по выселению».

Из воспоминаний старожила поселка Добринка Виктора Михайловича Морозова:

«В 1931 году я жил на улице Советской, которую делили на две части железнодорожные пути. Хорошо помню тот день, когда около переезда остановился состав из нескольких товарных вагонов. Их окружила милиция с шашками и винтовками. Привлеченный необычным зрелищем стал собираться народ. Я тоже пришел посмотреть, что происходит. Увиденное на всю жизнь врезалось мне в память. В вагоны заталкивали семьи раскулаченных, среди которых было немало стариков и детей. Многие плакали.

Те, кто оказался невольным свидетелем такой сцены, тоже не могли сдержать слез. Кто-то хотел подойти поближе к вагонам. Но их не пускали. Вооруженные верховые разгоняли народ. Но едва всадники прекращали сдерживать толпу, она тут же вновь устремлялась к вагонам. Так продолжалось до тех пор, пока состав не тронулся в сторону Грязей».

Сталинские щепки

Среди ярких свидетельств жестокости властей по отношению к чуждым сословиям – воспоминания Василия Гаврииловича Ларина (1921–2006). Его отца Гавриила Сергеевича вместе с группой кулаков и нэпманов арестовали и отправили в мае 1931 года в концлагерь, посчитав контрреволюционной агитацией возмущение ложью и несправедливостью Советской власти (см. предыдущие главы. – Ред.). Сыну в то время было всего десять лет. Он даже не успел закончить первый класс. Но вскоре пришли и за ним, сослав вместе с матерью, братьями и сестрами в казахские степи. Они оказались теми самыми сталинскими щепками, которые, как гласит пословица, летят во все стороны, когда рубят лес. Эту пословицу любили приводить власти, оправдывая перегибы сталинского времени.

-108-

До старости сохранила память мельчайшие детали омраченного репрессиями детства. И уже в пожилом возрасте он поделился пережитым с внуком Евгением Пауцем (Гельбштейном), а тот записал и прислал из Берлина его воспоминания для дополненного издания этой книги, которые приводятся здесь в литературной обработке.

Из рассказа Василия Гаврииловича Ларина

Мы смрадом параши дышали,

Нас мучила жажда в пути,

И дети от жажды стонали:

«Водички!.. Водички!.. Воды…»

Из песни карагандинских

переселенцев

Нам, первоклашкам, кричали: «Кулаки! Кулаки!»

Мой отец Гаврила Сергеевич (правильно – Гавриил Сергеевич, так как при крещении было дано имя Гавриил. – Ред.) и его брат Василий Сергеевич до революции жили безбедно, потому что оба были большими тружениками. Еще их отец, мой дедушка, взял в аренду землю вблизи Талицких выселок, которые представляли из себя в то время хутор в двух километрах от железнодорожной станции. Была у нас и своя земля, выделенная при переселении из Мазейки, что в восьми километрах от Добринки. Имелась собственная мельница. Двор был заставлен сельхозинвентарем. Амбары никогда не пустовали.

Но в 1929 году нас раскулачили, и мы вмиг лишились всего, что было нажито честным трудом. Что обидно, для всех мы так и остались кулаками.

Даже в школе проявлялась эта зараза – классовая неприязнь! Ее испытали на себе я и мой двоюродный брат Сергей, когда пошли учиться в первый класс. Хорошо помню то время. Школа располагалась километрах в двух – двух с половиной от нашего дома. И мы выходили пораньше, чтобы вовремя успеть на занятия.

Приходим, а нас встречают два друга. У одного прозвище было Лохмачок. Его по имени и не называли. Только по уличному – Лохмачек да Лохмачек. А второго имя уже не помню. И они нас постоянно задевали. Кричали нам: «Ку- лаки! Кулаки!». Мы с ними то и дело дрались. Схватимся, и пошли лупцевать друг друга.

-109-

Мы этого Лохмачка и его друга потом встречали где-нибудь и давай придираться. А затем бить начинали. Ну, сильно не били. А так, мяли. Помнем-помнем и отпустим.

Обидно было, что кулаками нас называли. Они, эти два друга, над нами издевались. Но их в классе не любили. Ох и смеялись все над этим Лохмачком после одного случая.

Это уже другая история. Я ее тоже расскажу, чтобы понятно было, какая у нас школа была, когда в первом классе учился. Учительница какая-то странная. Если во время урока в туалет захотел и поднял руку, никогда тебя не выпустит. Будешь сидеть, пока урок не кончится.

И вот однажды этот самый Лохмачек тянул-тянул руку. В туалет захотел. А учительница: «Сиди! Жди перемены!». А когда звонок прозвенел, ему уже никуда не надо было идти. Прямо в штаны нужду справил. Штаны возьми и порвись. Девчонки его на смех подняли.

Они со своим другом как нищие ходили. Одежонка ветхая. И мы после раскулачивания нищими стали. Все нищими были. Вот такая жизнь наступила.

Изгнание из Талицких выселок

В 1931 году отца и его брата судила тройка ОГПУ. Я ничего не мог понять. Отец и дядя не совершали ничего предосудительного. Они были добрыми, любящими близких, очень набожными людьми.

Им дали по три года с отбыванием наказания в лагере для заключенных в Брянских лесах.

А вскоре дошла очередь и до их семей. Наша вина была только в том, что мы были одной крови со своими отцами.

Случилось это в конце мая 1931 года. Был большой православный праздник – Троица. Мать пошла в церковь, и нас, своих детей, взяла с собой. Мне нравилось бывать с ней в храме.

Мы даже и подумать не могли, какое потрясение ждет нас по возвращению. Когда подходили к дому, еще издали увидели около ограды подводы. Вокруг толпился народ.

В доме хозяйничали чужие люди. И только тут мы узнали, что принято решение семьи кулаков выселить из России.

Почему? Куда? Никто ничего не объяснял. Мои близкие плакали навзрыд, но их слезы представителей властей не трогали.

Нам разрешили взять постель и небольшой запас продуктов. Была уже не помню какая-то норма. Сверх положенного брать запрещалось.

Мать где-то слышала про закон, по которому без главы семьи выселять не имели права. Робко сказала об этом людям, которые выдворяли нас из дома. Те лишь усмехнулись. На слова матери о том, что супруг отбывает срок в Брянских лесах, бросили издевательское: «Отец вас догонит».

-110-

Туда, где кончались рельсы

Из Талицких выселок привезли нас на вокзал станции Добринка. Там вдоль путей цейхгаузы стояли, где хранилось зерно. Склады были полупустые. Вот туда нашу семью и поместили.

Народ сгоняли со всех деревень. Наверное, с неделю мы находились в этих складах. А потом подогнали товарные вагоны и стали нас туда грузить.

Довезли до Грязей, что в 50 километрах от Добринки, и погнали на пересыльный пункт. Мне было всего 9 лет тогда. Я только что первый класс окончил (В.Г. Ларин родился не в декабре, как ошибочно считал и он сам, и его родители, а в январе 1921 года, поэтому во время отправки в ссылку ему было 10 лет. – Ред.)

Дней десять мы на пересыльном пункте находились, видно, ждали с других областей людей, а потом нас снова погрузили в эшелоны. Закрыли вагоны, и состав тронулся. Куда нас везли – никто не знал.

Из вагонов не выпускали. А народу в них битком набито. Не повернуться. От духоты людям плохо становилось. Туалета нет. Куда ходить? Никто ничего не знал. Все молчали, стеснялись говорить об этом. Терпели. Люди раньше стеснительные были.

В вагоне находилась мать с сыном, он ненормальным был, кричал: «Мама, я хочу на двор!». Ну она думала, думала, что делать, потом взяла ведро, посадила его на ведро и накрыла тряпкой.

Мужчины сказали: «Давайте отгородим в вагоне уголок, поставим ведро, каждый будет ходить». Так и сделали. Стали ходить за эту ширму в это ведро. А потом на ходу, там форточка в товарном вагоне была, открывали ee и выливали. И людям после этого легче стало. А то мучились так, что терпения нет.

Не помню точно, сколько времени нас везли. Где-то дней двенадцать. Лишь в конце пути мы узнали, что оказались в Казахстане.

Проехали Акмолу (русское название Акмолинск. – Ред.), потом через какое-то время состав остановился. Глядим, дальше рельс нет. Тут нам и сказали выгружаться. Ни одного дома рядом. Голая степь вокруг. Только далеко-далеко поселочек виднелся. Осакаровкой назывался. А район был Осакаровский.

Люди выпрыгивали из вагонов и тут же падали. За столько дней пути ноги онемели. Не ходили. Все лежали на земле. Пытались встать – и падали. Может, полчаса лежали, а может, и больше.

А Борька-то, брат старший, когда поезд пошел обратно, не растерялся, сел в пустой вагон и уехал обратно в Россию. Во как!

Ну а мы посидели на том месте, где нас выгрузили, а потом семьи разошлись кучками по степи. Тут дождик полил. Спрятаться некуда. Кто мог чем-то накрыться – накрылся, а у кого ничего не было – так сидел.

Ночь провели там же. Как были все мокрые, так и улеглись спать на земле. Утром поднялись и пошли в сторону Осакаровки на горки молиться Богу. Каждая семья становилась отдельной группой и молилась.

-111-

Бунт в степи

Мы ждали, что же будет дальше. Ведь нас выгрузили в степи, ничего не объяснив. И тут подогнали подводы, запряженные в быков. Народу на эти подводы приказали садиться. А нам не хотелось никуда больше ехать. Огромное напряжение у всех накопилось. Все мокрые после дождя, голодные. И людей прорвало. Бунт начался. Коменданта убили. Но и переселенцам досталось. С Акмолинска автоматчиков пригнали. Они пулемет с собой привезли. Даже кого-то, по-моему, убили. Тут уж делать нечего. Под дулами пулемета и автоматов стали молча садиться на подводы.

Везли нас везли и привезли в такую же голую степь, посреди которой стояла единственная палатка десятиместная. А на ней вывеска – «Восьмой поселок». Мы опять семьями разошлись по степи, сидим кучками. Никто не знает, что дальше нам делать, где жить будем. Считай, половина лета прошла. Когда дома строить? И из чего? Ни одного дерева в окрестности.

Не знаю, кто приехал и откуда. Какой-то начальник. Он и объявил: «Дерн будете резать и из него выкладывать дома».

Зимовка в недостроенных бараках

Мы резали землю кирпичиками и клали из них стены. Двери и рамы обе- щали подвезти позднее. Но на все дома их не хватало. Холода начались, дожди зарядили, а многие бараки стояли без окон и дверей. Мы на улице ночевали, потому что в дверные и оконные проемы ливень хлестал и на земляном полу вода скапливалась. Дрожали от холода. Топить-то нечем. Что делать?

Недалеко поселочек был. Пять домов всего. Казаки в нем жили. Они нам и посоветовали землянки копать. Ямы вырыть, а с речки, что рядом протекала, камыша наносить и крыши из него поделать. В землянке теплее, чем в коробке из дерна. Так и стали делать в свободное время, по вечерам. Потому что днем этим заниматься не разрешала администрация поселения. Днем мы дерн должны были возить и бараки строить.

Вырыли ямы, покрыли их, промазали щели. И сухо, и тепло внутри стало. Решили в землянках перезимовать, а на следующее лето дома доделать. А начальство взбеленилось. У него по плану мы должны жить в поселке, и от этого плана не хотели отступать ни на шаг. А что холодно в домах – никого не волновало. В бешенстве поломали наши землянки. Погнали всех в недоделанные дома.

Топить их, как уже говорил, нечем. Продувало насквозь. Кошмарное время началось. Шли на речку, рубили тал, бросали в печку. Но какое от него тепло?

У кого было кое-какое барахло, нитки там старинные, игрушки, кофточки какие-то, собирались женщины, ходили километров, наверное, за 50, меняли барахло на кизяк, чтоб топить чем было. Раньше бураны страшные были. Морозы сильные. Кого захватит в такую погоду буран, все погибали. Редко кто мог дойти туда и возвратиться. Расстояние далекое. Да и голодные все. Ослабшие. От отчаяния шли.

-112-

Много людей в ту зиму погибло. Замерзли. Возле нашего дома барак стоял. Дверь не успели навесить. Как-то утром пошли туда, а там – окоченевшие трупы. Все замерзли.

Хоронили в братские могилы, выдолбленные в мерзлой почве. Гробов не было. Сперва их делали из сундуков, если у кого имелись. И как в гробу хоронили. Это если один покойник на семью. Или два. А когда их много? Поэтому когда начали массово умирать, просто закутывали в тряпки и за ноги тянули в яму.

Кошмар какой-то! Трудно все это вспоминать. Много народа померло. 50 процентов всех, кто приехал. А может, и больше.

Бураны были страшные. Там буран как начнется, то где-то месяц не прекращается.

По неопытности двери переселенцы первое время навешивали таким образом, чтобы они на улицу открывались. Снегом завалит, а выйти невозможно. Потом эту ошибку учли, стали делать двери, чтобы внутрь открывались. Если снаружи сугроб образуется, то можно выйти и прочистить проход. А в первую зиму с большим трудом выбирались. Кто первый вылезет, то идет соседей откапывать.

Кормили нас хуже некуда. Давали по 400 граммов хлеба на взрослого, и по 200 граммов – на ребенка. И все. Больше ничего. Как сможешь, так и выживай. Все внутри сводило от голода. Истощали дальше некуда.

В дополнение к голоду и холоду эпидемия брюшного тифа началась. Он тогда повсюду свирепствовал. Я в начале 1932 года заболел. За речкой, в Седьмом поселке, больницу открыли. Я там месяца два лежал. Но выжил. Женщины, которые там работали, меня подкармливали. Поэтому и поправился.

После болезни я совсем слабый был. Голод постоянно мучил. А тут такой случай подвернулся. В нашем поселке дома рядами стояли. Один из них пустовал. Внимания на него не обращал. Ну пустой и пустой. А в него семенную пшеницу засыпали. Мы и не видели, когда это произошло. Так, наверно, ничего и не знал бы. Но однажды дождь сильный прошел, глина отвалилась и дыра обнажилась. Я заглянул в нее, а внутри помещения мешки. Откуда взялись? Любопытно стало. Пролез в дырку, пощупал мешок – пшеница! Елки-палки! Вылез назад – и бегом домой. Взял сумку пустую незаметно, чтобы мать не видела, и – побежал к дырке. Залез в нее, насыпал полную сумку пшеницы, и– домой. Мать: «Ты откуда ее взял?». Узнала – стала ругать. Боялась, что кто-то мог меня увидеть. Но ничего, обошлось.

Как оказалось, эту пшеницу приготовили, чтобы поля засеять.

Подошла посевная, а семян оказалось совсем мало. Да и вспаханной земли не было. Весной 1932 года ссыльным удалось засеять пшеницей лишь небольшой участок. Как только она начала созревать, мы с братом Петькой ночью прокрались на поле, колосков нарвали, нашелушили зерно, и мать кашу сварила.

-113-

Детвора решилась на побег

Люди вокруг с голоду помирали, и в 1932 году мы с товарищем, который был года на два старше, договорились бежать. Он был родом из Мазейки, а имя его выпало из памяти.

Подумали, что еще одну такую зиму, которую провели в промерзших насквозь бараках, едва держась на ногах от голода, можем и не пережить. Хотя взрослые и повторяли часто: как Бог даст, но на счастливый исход никто не надеялся.

Мне жутко становилось, когда вспоминал окоченевшие трупы замерзших в бараках либо умерших от голода людей.

Ни я, ни мой товарищ, задумавший бежать со мной, не знали, что нас ждет. Но хуже того, что вынесли, решили мы, уже не будет.

Моя немая сестра Нюська, старше меня на семь лет, давно задумала бежать. Узнала о моих планах, и – со мной. А товарищ свою пятилетнюю сестренку взял с собой.

Мать отговаривать нас не стала, хотя дорога предстояла дальняя и опасная, а мне и десяти лет не исполнилось. Она сказала: «Пусть куда хочет, туда и бежит!». Ведь много людей уже к тому времени в нашем поселке похоронили, и впереди просвета не виделось. Подумал: если доберусь до Добринки, то, может, и спасусь.

У матери восемь рублей было. Дала мне их на дорогу. А немой сестре мы записку в кармашек положили, в которой всего три слова было: «Добринка Воронежской области». Если потеряется, то будут знать, откуда она.

В каждом поселке был староста, который за порядок отвечал. Беглецов строго наказывал. Чтобы о наших планах никто ничего не узнал, вылезли через окошко из дома ночью и пошли на Осакаровку, которая в 25 километрах находилась.

Как только слышали топот лошадей, бросались с дороги в степь и ложились в траву. Боялись, что это казаки едут, которые сторожевую службу несли. Они и убить могли.

Как только всадники проезжали, мы поднимались и дальше шли. К полудню добрались до станции.

Первым пошел к кассе мой товарищ. Он подозрений не вызвал. Дали билет до Петропавловска. Там нам пересадку предстояло делать, потому что прямого поезда до Воронежа не было.

Моя немая сестра Нюська держалась уверенно. К ней тоже вопросов не возникло. Она взяла билет до Акмолы, то есть до Акмолинска. Надеялась, что не высадят и доедет с нами до Петропавловска.

Следом отправился я. И – осечка. Росточка я был маленького, совсем ребенок. Кассирша строго взглянула на меня и спросила, к кому я еду. А я растерялся и ответил не подумавши: «А ни к кому». Она уперлась и не захотела выдавать билет. Я начал выкручиваться, что-то говорить невпопад. Тут комендант подошел, повторил вопрос, куда я еду. Я стал убеждать его, что еду к отцу. Но он уже не верил ни одному моему слову. Потому что минуту назад я говорил одно, а теперь – другое. Я понял, что он собирается меня куда-то сдать.

-114-

Сестра Нюська рядом вертелась, и мой товарищ наблюдал, как меня допрашивали. Комендант сообразил, что мы из одной компании. К тому же он Нюську узнал, она ведь ходила побираться по всем поселкам. Схватил нас и потащил куда-то. Мы стали вырываться. Видимо, у него не было особого желания с нами возиться. Бросил нас, и мы пустились наутек. Невдалеке от станции лес разгрузили, и мы спрятались за бревна. Лежали за ними до подхода поезда.

Подошел он где-то через час, и мы бросились к вагонам. Сначала подбежали к тому, около которого военный стоял. Он нам: «Мальчики, вам сюда нельзя! Тут военные! Рядом вагон – вас там посадят. Бежите туда! Быстро!»

Словом, сочувственно отнесся. Подсказал вагон, в который нас пустят. Мы так и сделали, как он посоветовал. Поднялись в соседний вагон, и состав тронулся.

Перед Акмолинском стали билеты проверять. А я «зайцем» ехал. Стал искать, куда бы спрятаться. На верхней полке казах лежал. Он догадался, что я без билета, показывает мне пальцем за свою спину. Чтобы там, мол, лег.

Я так и сделал. Росточка был совсем маленького. Проводники меня не заметили.

Доехали до Акмолинска. Лежу за спиной казаха и слышу, как мою сестру Нюську из вагона вытаскивают. У нее ведь до Акмолинска был билет. Она упирается. Не хочет выходить. Плачет. Ее все равно тащат. Размышляю: если попытаюсь за нее заступиться, и меня ссадят вместе с ней. Что делать?

Жалко сестру, но ничем помочь ей не могу. Молча лежу, пока Нюську вытаскивают на перрон. Думаю: «Пускай ее оставят, а я поеду дальше».

Казах, за спиной которого я прятался, сошел где-то, не доезжая до Петропавловска, а на его место дали билет русскому парню. Вошел в вагон, а на полке, которую собрался занять, я лежу. Я сочинил, что семью выслали, родители умерли, еду к сестре в Россию. Если, конечно, сумею до нее добраться.

Моя история его разжалобила. Узнав, что билета у меня нет, пообещал написать бумажку, с которой меня не высадят. Видимо, влиятельным человеком был. Я так понимаю, наверно, в каком-то активе состоял, который детям помогал.

Я попросил написать такую же бумажку и моему товарищу, у которого билет был только до Петропавловска. Наш новый попутчик согласился. Только попросил напомнить о нашей просьбе, когда будем в Петропавловске.

А напомнить-то мы и постеснялись. Не решились как-то. Думали, увидит нас и сам вспомнит о своем обещании. Крутились вокруг него, когда вместе вышли в Петропавловске. Но он так и не сообразил, почему мы рядом терлись. А потом мы потеряли его из виду.

Скитались по городу голодные. Не знали, что делать. И надо же такому случиться, на следующий день увидели случайно того парня. Он нас отчитал, что ничего ему не сказали при выходе из вагона. Ушел куда-то, минут через двадцать вернулся и дал нам по бумажке с круглой печатью, и что-то написано было мелко. А что – я не разобрал. Я в то время еще только букварь мог читать. А до чего хотелось узнать, что он там написал. Меня этот вопрос долго интересовал. Я позже у взрослых расспрашивал, что там могло быть написано. Но ответа так и не получил.

-115-

Дня три по Петропавловску скитались голодные, ожидая поезда на Челябинск, где нам новая пересадка предстояла. Кто корочку хлеба даст или горсть крошек, и за то спасибо.

Я все о сестре своей думал. Что с ней стало, когда ее в Акмолинске высадили? И – чудо. Вдруг неожиданно Нюську встретили. После того, как ее в Акмолинске из вагона вытащили, она в следующий состав попросилась, и проводники сжалились, довезли до Петропавловска без билета.

Наконец подошло время прибытия нашего состава. Мы пошли к начальнику вокзала, показали наши «бумажки», и он посадил на поезд до Челябинска, сказав проводникам, что там у нас пересадка.

В Челябинске снова пошли к начальнику вокзала. Тот сказал, что поезд на Воронеж пойдет через два дня. Обещал посадить.

Сестра перед побегом в Россию несколько полотенец с собой захватила. И меняла их в Челябинске на лепешки. Ими мы и кормились. Спали прямо на улице. Одну ночь так провели, вторую. А утром проснулись – нет сестры. Пропала. Искали-искали, не нашли ее. Так без нее и пришлось ехать дальше. Никак она у меня из головы не выходила. Куда исчезла? Загадка.

Нас в товарный вагон посадили. «Максим Горький» назывался. Пассажирских поездов тогда не хватало. И товарные для перевозки людей приспособили. Питались тем, что добрые люди давали. Кусочек хлеба у кого найдется – нам больше и не надо.

В Грязях нам пересадку требовалось делать. Начальник вокзала посадил нас в служебный вагон. А там, не знаю, кто он – кондуктор или старший по вагону, – страшно злой. Накинулся на нас: «Чего вы тут сидите?!». Объяснил ему. А сам думаю: Добринка, считай, рядом, каких-то 50 километров. Захотелось поприличнее выглядеть, когда на станции сойду. У меня в запасе рубашка была. Решил ее одеть. Старую, в которой не одну ночь провел на пыльных полках и грязных лавках, стянул. Может, ему не понравилось, что слишком близко от него положил. Или усмотрел в ее складках что-то. Закричал: «Убери свою рубашку, вшивый!». До того разозлила его моя рубашка, что взял и высадил нас из вагона. Вшивые мы якобы.

Пришлось опять бежать к начальнику вокзала. Он повел нас обратно и приказал кондуктору не трогать. Тому деваться некуда. Посадил. И через час мы были в Добринке. Я товарищу дорогу на Мазейку показал. Его пятилетняя сестренка очень мучилась дорогой. Понос на нее напал. Кошмар какой-то. Мы попрощались, и они скрылись вдали. Я их больше потом никогда не видел.

А я, проводив их, пошел прямиком к старшей своей сестре, которую, как я уже говорил, не высылали, потому что замужем за нераскулаченным была. За Александром Бахтиным. Ее дома не оказалось. Явилась к вечеру. Поплакали с ней. Пришли дети дяди Васи. Рассказал, сколько лиха хлебнули мы в Казахстане. Вскоре и участь Нюськи прояснилась. Я был несказанно рад, что она жива-здорова.

-116-

Нюська рассердилась: «В чопу вас!». То есть «в жопу вас». Это у нее такая поговорка была. Она хоть и немая, но эти слова произносить умела.

Не добудившись нас, вскочила в вагон и уехала одна. А поезд этот шел на Москву. В столице стали допытываться, кто она и откуда. Прочитали записку, которую мать в карман ей положила. Ту самую, где адрес был написан: «Добринка Воронежской области». И отправили мою сестру в Воронеж. А там ее в общество немых определили. Грамоте учить решили.

Нюська им: «В чопу вас!». Села в поезд на Добринку. Но, видно, проспала. Попала на станцию Поворино. Там ее ссадили. Еще на какой-то состав села. Ехала-ехала и неожиданно для себя оказалась… опять в Казахстане. Как попала в Осакаровку – понятия не имею. Увидела знакомую станцию, поняла, где находится, и – пешком за 25 километров к матери. О том, что она у нее, мать нам в письме сообщила.

Пришлось идти побираться

Сестра Катя спустя какое-то время после моего тайного возвращения из Казахстана сказала: «Вася, надо, наверно, ходить милостыню просить. А то ку- шать нечего у нас».

Голод в 1932 году был страшный. Да и в 1933 году тоже. Самых трудолюбивых крестьян раскулачили. Выслали. Работать некому.

Тяжело у меня стало на душе. Все внутри комком сжалось. До раскулачивания мы безбедно жили. И подумать не мог, что буду ходить с протянутой рукой. Но делать нечего. Пришлось побираться. Сестра мне сумку дала. Ходил сначала по Талицким выселкам, просил хоть что-нибудь подать. Кто-то давал. А кто-то злорадствовал: «Кулаки милостыню просят!».

Как ни обидно было такое слышать, но продолжал побираться. Когда свою деревню обошел, в соседнюю направился.

Борис, старший брат, тоже ходил выпрашивать подаяние, но мало. Один раз вдвоем пошли в соседнюю деревню. Кто свеколку дал, кто – отрубей.

Все голодали в то время. Даже из травы хлеб пекли. Отруби варили. Но нас жалели, то один, то другой что-нибудь давал. Так побирался я целый год.

Когда учебный год начался, я в школу пошел. Опять в первый класс. Выслали-то нашу семью, когда я в первом классе учился. А в казахской степи никаких школ не было. Вот и пришлось в 1932 году снова сесть за парту вместе с первачками.

Мне грамота плохо давалась. Какое слово надо писать через «а», я пишу через «о», а какое через «о», наоборот, пишу через «а». Учительница проверит тетрадки, принесет, гляжу – опять двойка.

А дома все разговоры о том, что кушать будем. Теленок у сестры был. Исхудал совсем от бескормицы. Приболел. И его прирезали. Только не будем же мы одним мясом питаться. К нему надо еще что-то на стол ставить.

-117-

План, что делать, сам собой созрел. Неудобно об этом говорить. Но что было, то было. Нужда толкнула на этот поступок. На нашей улице через три дома жил Андрей, который нам дальним родственником приходился. И перед раскулачиванием отец ему наш ларь отдал. Он его в ригу поставил и картошку в нем хранил. Узнав об этом, мы с братом Борисом решили в этот ларь тайком заглянуть. Огородами прокрались к риге. Раздвинули солому, плетень в сторону оттянули, добрались до ларя. Залезли внутрь с братом, а крышка возьми и закройся, и щеколда накинулась на петлю. Борис говорит: «Вась, давай спички зажжем и посмотрим, как нам выбраться». Я не разрешил. Испугался, что солома загорится. Если бы послушался тогда брата, сгорели бы оба.

Зять знал, куда мы отправились. Не дождавшись нас, пошел посмотреть, что случилось. Дошел тем же путем, что и мы, до риги. Увидел дыру в соломе. Спросил негромко, тут мы или нет. Мы объяснили, что с нами произошло. Он открыл защелку. Мы набрали небольшую сумочку картошки. Собрались домой, а зять в узкую дыру в риге выбраться не может. Туда пролез, а обратно – никак. Но в конце концов протиснулся. Вот на что приходилось идти, чтобы выжить.

Возвращение отца

За картошкой мы лазили в чужую ригу летом 1933 года. А вскоре отец освободился. Отбыл три года заключения в концлагере в Брянских лесах и вернулся в Талицкие выселки (неполные три года. – Ред.)

Рассказывал, что они там лес пилили и делали из него древесный уголь. Складывали деревья в кучу, поджигали, а когда костер разгорался, засыпали его землей так, чтобы огонь наверх не пробивался. Бревна под слоем земли не горели, а тлели. Но до конца им истлеть не давали. Получался почти настоящий уголь. К такому способу его получения прибегали из-за того, что каменного угля не хватало. Шахты работали плохо, нужного количества не выдавали. И для работы доменных печей наряду с каменным использовался древесный уголь.

Отец еще захватил в живых мою сестру Лену, которая тоже из Казахстана убежала. Только у нее не все так благополучно, как у меня, сложилось. Сначала ее поймали и в Акмолинске в Детлаге (в лагере для беспризорников. – Ред.) держали. Потом каким-то образом она все же покинула этот лагерь и добралась до Талицких выселок. Устроилась на элеватор работать. А когда картошку на колхозном огороде убирала, простыла и заболела.

Отец ее застал уже совсем слабую. Успел проститься. Похоронили мы Лену.

Погоревали. Но делать нечего. Жизнь продолжалась.

Отец посмотрел, как трудно Кате приходится. Такую ораву надо кормить. И позвал меня, брата Бориса и двоюродных братьев с собой в коммуну на работу устраиваться.

Пришли в деревню, где такая коммуна имелась. Отцу поручили на лошадях воду подвозить, а нас, детей, послали свиней пасти. Мы с братом Борисом выпустили их на поле, на котором хлеб убрали. А когда вечером загнали в свинарник, то нескольких не досчитались. Где-то они лазили, но найти их мы так и не смогли.

-118-

Ночью мы потихоньку оделись и ушли из деревни. Отец повел нас в другую коммуну, которая занималась садоводством и овощеводством.

Добрались туда только утром. И увидели на поле картину, которая на всю жизнь осталась у меня в памяти. На земле целыми семьями сидели истощавшие люди. Как оказалось, они приехали из Поволжья. Голод в 1933 году там был страшный. И спасаясь от него, народ ринулся в наши места. На уборку овощей и фруктов много рабочих рук требовалось. Поэтому такая масса людей оказалась в коммуне, в которую мы пришли. Все с затаенной надеждой ждали, оставят их или нет.

В наши сердца закралась тревога. Удастся ли устроиться в коммуне при таком наплыве рабочих рук?

Отец отправился выяснять обстановку и вернулся довольный. Встретил знакомого, который занимал какую-то небольшую руководящую должность. Отвечал за сев овощей и за их выращивание. Взял нас в свою бригаду.

В то время уже начали созревать огурцы и помидоры, и мы их убирали, утоляя одновременно голод. А когда уборка картошки подошла, тут мы совсем хорошо зажили. Картошки навалом. Варим и парим. Помидоры, огурцы на столе. Жизнь пошла веселая.

Когда картошку выкопали, подошло время просо убирать. Его тогда косами косили. Отец это мастерски делал. У него коса так и играла в руках. Но прежде он обо мне подумал. Говорит: «Надо тебе, сынок, в школу идти. Учись, а я поработаю. Подзаработаю пшена».

Так и решили. Я обратно стал жить у сестры Кати, в школу начал ходить, а отец в коммуне остался.

Снова в ссылку

В школе уже шли занятия. От отца вестей не было, но я не волновался. Был уверен, что он в коммуне работает. Зарабатывает нам на пропитание. И вот наступил тот день, когда спокойное течение жизни опять нарушилось.

Озеро неподалеку от нашего дома сковал мороз, и я с братом Борисом, двоюродными братьями Сергеем и Иваном пошел на льду кататься. Уже стемнело, а мы все ледяшку самодельными клюшками гоняли.

На озере полно было детворы и никто домой не спешил. Неожиданно подошли двое мужчин в гражданском. Строго спросили:

«Ларины здесь есть?»

«Есть!» – отвечаем.

«А Гаврилы Ларина сыновья тоже здесь?» – уточняют они.

«Да! Здесь!» – подтверждаем мы.

«Пошли с нами!» – командуют они.

Елки-палки! Что случилось? Зачем мы кому-то срочно потребовались?

Незнакомцы повели нас к дому сестры, а там уже две подводы стояли. За нами пригнали. Нас, ребятишек, выселять будут. Кошмар!

-119-

Брат Борис во двор по нужде попросился. Вышел, и нету его. Я сразу догадался, что он сбежал. Хотел тоже улизнуть. А мне грозно: «Где брат?!»

Я: «Тут он, во дворе где-то. Я сейчас за ним схожу!»

Не тут-то было. Догадались, что если выйду, назад уже не вернусь. Не отпустили меня.

Я стал прощаться с сестрой. Она плачет. Валенки дала. Последний кусочек хлеба в карман сунула. Больше у нее ничего не было.

Выхожу я под конвоем с валенками под мышкой и с кусочком хлеба в кармане и думаю: зачем они две подводы-то пригнали?

Мои конвоиры на переднюю подводу сели, а меня на заднюю посадили. Болтали о чем-то, назад не оглядывались. У меня мысль мелькнула: не попытаться ли убежать? Но так и не решился.

Привезли меня на станцию «Добринка». Те же цейхгаузы у путей стояли. А народу в них набито было ужас сколько. Со всех деревень района свезли.

Где в 1933 году столько новых кулаков нашли? Снова целыми семьями выселяли. Дети к родителям жались, а я один-одинешенек в сторонке стоял. Какая-то женщина спросила: «Мальчик, а где твои мать и отец?»

Ответил, что нас еще в 1931 году выслали, мать сейчас в Казахстане, а я оттуда сбежал. Теперь вот поймали и, наверно, опять туда отправят.

Женщина заплакала, выслушав мой рассказ. А я забился в уголок и сидел там не шелохнувшись.

Наверно, дней пять нас в цейхгаузах держали. Потом уже знакомая процедура. Главный, который командовал отправкой, заглядывает в список, называет фамилию и приказывает: «Выходи!».

Опять выстроились семьями. Эшелон уже стоял на пути. Стали загонять в него. Смотрю, не только наш цейхгауз полон народу. В соседних – то же самое. Все семьями в вагоне сидели, а я один. Тут заходит кто-то, наверно, из ми-

лиции, спрашивает: «А это чей мальчик сидит?» И на меня смотрит: «Ты чей?» «Ларин!» – отвечаю. И люди: «Это Ларина Гаврилы сын!»

Тот самый, из милиции, с кем-то еще, кто рядом стоял, заговорил. Я услышал только:

«Отец его в этом эшелоне!»

И повели меня в другой вагон. Я-то думал, что отец в коммуне работает, а его прямо из коммуны в КПЗ забрали, и он все время там сидел, пока эшелон за ссыльными не прислали. А как подогнали состав, его – в вагон. Отбыл в Брянских лесах срок, что ему давали, и в ссылку.

-120-

Наш эшелон долго на запасном пути стоял. Только к утру тронулся. Куда нас везли, никто не знал.

Форточка открыта была. В зарешеченный проем небо только было видно и крыши самых высоких зданий. Иногда церкви проезжали. Старики по тому, куда кресты смотрели, стороны света определили. И сказали:

«На север нас везут!»

И точно. Проехали Москву, потом Ленинград. Догадались, что едем по железной дороге на Мурманск.

Не помню уже, на какой станции состав остановку длительную сделал, и нас партиями в баню сводили. Барахло, какое на нас было, в жаровню бросали. Вшей выводили. Они тогда кишмя кишели.

Отцову дубленку тоже через жаровню пропустили. А там температура 100 градусов. Шуба вся съежилась. Отец ее одел – руки из рукавов торчат. Края рукавов на целую ладонь выше запястья.

А когда состав тронулся, еще один памятный случай произошел. У нас в вагоне печка-буржуйка стояла. А уголь дали не простой, а особого сорта. Это был антрацит. Жару давал при горении страшно сколько. Стенки буржуйки раскалились. Да так, что думали – вагон вспыхнет. Мы перепугались. Воды нет. Тушить нечем. Поезд идет. Сгорим, и спасать некому будет.

На остановке давай стучать в двери. Конвой открыл их: «В чем дело?». Буржуйку затушили. У нас уголь забрали. Урок преподали, как топить надо. Сутки мы мерзли. Только на вторые сутки уголь нам вернули. И мы уже помаленьку его в печку подбрасывали.

Восемь лет спустя такой же у меня был случай. Меня и еще троих молодых ребят везли по этапу в пустом холодном вагоне. Выжил только я. Мои товарищи замерзли.

Но продолжу мой рассказ о том, как нас везли в ссылку. От Ленинграда до конечной станции долго мы еще ехали. Высадили нас в городе, который раньше Сорокой назывался, а когда Беломоро-Балтийский канал пустили, в Беломорск переименовали. Заключенные три года этот канал строили, и в 1933 году, незадолго до нашего прибытия, закончили. Их в другие места отправили, а в освободившиеся бараки нас поселили.

Там мы месяц примерно жили. А потом стали отбирать мужчин и женщин, которые покрепче, и в тайгу отправлять – поселок там строить. Отцу тоже сказали собираться. Я от него – ни на шаг. Боялся, что нас разлучат.

Кто-то из начальства увидел меня рядом с отцом и нахмурился: «Куда этот ребенок собрался ехать?»

Я прижался к отцу. Кричу: «Никуда от него не уйду!»

А отец твердым голосом: «Он со мной!»

Начальник махнул рукой:

«Ну ладно!»

-121-

Со станции по шоссейной дороге – в тайгу. Эта дорога, как я потом узнал, в Финляндию вела. Высадили нас около озера Верхний Идель, что в 25 километрах от станции. На берегу два двухэтажных деревянных дома стояли. В них раньше заключенные жили. Там мы и поселились. Магазин имелся. И столовая. Пойду в нее с отцом – и мне черпачок супа нальют.

Бригада, в которую входил мой отец, строила дома на сваях. Потому что болота вокруг. Каждое строение было рассчитано на две семьи. Крыли жилища дранкой. Всю зиму работали, весну и половину лета 1934 года. А потом в готовые помещения стали семьи перевозить.

В Казахстане ссыльные от холода страдали. А нам зимой мороз не был страшен. Леса вокруг. Топи сколько хочешь.

За первый месяц работы отец получил 50 рублей. Он этим деньгам так радовался. Говорит мне весело: «Ну, теперь, сынок, я думаю, на жизнь нам денег хватит!». Для него это была очень большая сумма.

Но только один раз за все время ссылки отец и получил вознаграждение за свой труд. Все остальное время работал бесплатно.

В поселке нашем уже вскоре построили школу. Десятилетку. Но она не работала первое время. Учителей не было. Потом нашли какую-то девушку со- всем молоденькую, которая грамоту знала. Ей и поручили ребят учить.

Собрала детей, спрашивает, в какой класс меня записывать. Я растерялся, что отвечать. Признался, что уже три раза подряд ходил в первый класс. А в какой теперь попроситься – не знаю. Рассказал, как все было. Она говорит: «Давай я запишу тебя в третий класс!» Отвечаю: «Ну в третий, так в третий!»

Нас с отцом поселили в доме на две семьи. Через стенку жили знакомые родом с Мазейки. Титовы их фамилия. Двое супругов и дочка маленькая с ними лет пяти-шести. Лушкой звали.

В Казахстане было две напасти – морозы и голод. В новой ссылке морозы, как я уже говорил, не пугали. Дров вокруг имелось с избытком. А вот от недоедания страдали сильно. Рабочим, что на лесоповале были заняты, давали всего по 400 граммов хлеба на человека. Ну и супа совсем немного. Маленький черпачок. Его и супом-то назвать не назовешь. Жиденький совсем. А ведь рубить вековые сосны – работа тяжелая. Я видел, как отец осунулся от скудной пищи. У меня у самого все внутри сводило от голода. На день мне полагалось всего 200 граммов хлеба. И, отправляясь в лес, я обязательно брал с собой сумочку в надежде найти грибы и ягоды. Это стало моим основным занятием в свободное время.

Однажды, скитаясь со своей сумочкой по лесным дебрям, вышел на шоссейную дорогу. Заинтересовался, куда она ведет, и прошел по ней, наверно, километра четыре. Оказался у какого-то поселочка из нескольких домов. На окраине его стоял большой сарай на сваях. В нем овес для лошадей хранили. Ведь в те годы конные подводы были основным видом транспорта, и овса требовалось очень много. В сарай заглянуть не удалось. Ведь он, как я уже говорил, на высоких сваях стоял, потому что место было болотистое и запасы старались разместить повыше.

-122-

Но внизу ограждение из досок имелось. Я отодвинул доску и… моим глазам открылось целое сокровище. За ограждением лежала куча овса. Он сверху из сарая сквозь щелочки зернышко по зернышку сыпался, и за несколько лет скопилась целая гора.

Наполнил овсом свою сумочку и – домой. Вечером отец пришел с работы, увидел мое богатство, обрадовался:

«Вот это дело! Теперь мы наварим киселя. Будем питаться получше. А то совсем изголодались!»

Отец мастеровой был. Взял два чурбака и сделал из них жернова мельницы. Придумал, каким образом их вращать, чтобы они друг о друга терлись, использовав для этой цели проволоку и гвозди. Прикрепил скобу, и мельница была готова. На ней мы перемалывали овес в муку, заливали ее теплой водой, клали корочку хлеба, чтобы тесто закисло, и варили кисель.

Когда в первый раз мы его приготовили и разлили по чашкам, я прямо ликовал. Этот кисель и сейчас у меня перед глазами стоит. Густой-густой. Мне тогда казалось, что ничего вкуснее на свете не бывает. Покушали капитально. После этого я сам стал готовить кисель. Молол муку, заквашивал. Все, как показал отец. К его возвращению с работы угощение уже стояло на столе. Он до того довольный был.

Соседи узнали про кисель, у них глаза загорелись. Попросили:

«Пусть Васятка нашу Лушку с собой возьмет. Она тоже овса наберет!»

И в следующий раз я пошел на промысел с Лушкой. Два раза мы с ней ходили. А на третий попались. Те, кто нас задержал, сами об этой куче не знали. Но увидев, что целый клад лежит на земле, и никто о нем не знал в деревне, набросились на нас с угрозами. Стали пугать, что посадят. Мы расплакались. А нас еще пуще пугали. В конце концов отпустили. Но больше мы за овсом не ходили.

Воссоединение семьи

В начале 1935 года то ли постановление правительства вышло, то ли был издан указ Сталина о воссоединении высланных в разные места членов семей. Нашей семье предстояло решить, переедет ли мама с детьми к нам с отцом в Карелию или мы отправимся к ней в Казахстан.

Мама прислала нам письмо, что у них хлеба навалом. Белого – сколько хочешь. Там много пшеницы посеяли. Сразу после распашки целины урожай оказался хороший. А у нас в Карелии был голод. И мы с отцом решили: едем в Казахстан. Хоть хлеба наедимся.

Пошли к учительнице-немке, и она написала нам заявление в районную комендатуру, которая находилась в 60 километрах от нас в Беломорске. Оттуда пришел ответ явиться для дальнейшей отправки нас в Казахстан.

Снялись с учета в поселковой комендатуре, и тут пришло извещение, что сестра Катя выслала нам 20 рублей. Для нас это были в то время большие деньги. Но в нашем поселке их не выдали. Сказали, что надо получать на станции Парандова, что в 25 километрах от нас. Добрались туда где пешком, где на попутке. Пошли на почту, а там посылают обратно в поселок, к коменданту. Чтобы подписал какую-то бумажку.

-123-

Отец чувствовал себя неважно и остался в доме для приезжих, а я отправился с этой бумажкой обратно в наш поселок. Где бежал, где пешком шел. Явился к коменданту, а у него выходной. Сказал прийти на следующий день.

Я расплакался. Такой путь проделал. Тут жена коменданта за меня вступилась. Говорит супругу, что тому всего лишь черкнуть подпись на бумажке надо, а он вздумал ребенка за 25 километров туда и обратно гонять. Подействовало. Комендант поставил свою подпись, и я уже по темноте побежал к отцу. Но на полпути меня задержала милиция.

Объяснил, кто я, откуда и куда бегу. Не поверили сначала. Позвонили в наш поселок коменданту, и тот подтвердил, что я говорю правду. Меня отпустили. А я уже почти ходить не мог. Ноги болели. Отекли сильно. Но кое-как добрался до станции, отдал бумажку с подписью коменданта отцу, и тот деньги на почте получил. А я два дня не мог с постели подняться.

Когда поправился, поехали в Беломорск. Оттуда нас комендант в Медгору направил – городок, расположенный недалеко от Петрозаводска. Объяснил, что там пересыльный пункт, наши документы проверят, посадят в вагон, и мы поедем в Казахстан.

В Медгоре комендант посмотрел нашу бумажку и сказал ждать. Нас, мол, вызовут, когда будет отправка. Думали, несколько часов придется посидеть. Где там. Месяц на пересыльном пункте провели.

Рядом столовая находилась. Мы там картошку чистили и за это нас кормили. Да еще и селедки с собой давали.

Наконец настал день, когда нам скомандовали выходить с вещами из пересыльного пункта. Какие у нас вещи? Только сумочки.

Открыли двери, а площадь у пересыльного пункта окружена кольцом конвойных. До этого по городу свободно ходили. Наверно, могли бы сесть в любой поезд и уехать. И вдруг оказались на положении заключенных. Ходить могли только строем. Ни метра в сторону нельзя было сделать. Так, строем нас и привели под конвоем на вокзал.

Там нас уже ждал «столыпинский» вагон. В нем для каждого отдельная железная клетка. Нас в них разместили как зверей в зверинце. Лежать к стенке головой не разрешалось. Голова должна была быть обращена к проходу. А охранник ходил вдоль клеток и проверял, все ли лежат так, как было приказано. Помню, это было невероятно унизительно.

Самые тягостные впечатления были связаны то ли с чьей-то халатностью, то ли с желанием поиздеваться над нами. Иначе я это объяснить не могу. Из еды давали только соленую селедку, но воды на отдельных отрезках пути мы не получали. После соленой пищи все прямо горело внутри. Жажда мучила невыносимо. И все мысли были о глотке воды. А ее – ни капли.

Но так не всегда было. На других перегонах нам воду давали. А вместе с ней – ту же самую соленую селедку.

Приехали в Ленинград, через некоторое время поезд остановился, и нам приказали выходить из вагона.

-124-

Тот, что командовал, говорит конвоиру: «Ладно! Пусти его! Пускай едет в тюрьму и подыхает там!».

В «черном вороне» воры сидели. Говорят мне: «Если будут отправлять в детдом – не соглашайся! Поедешь туда – своих родителей не увидишь».

Я еще раз твердо сказал: «Никуда не пойду от отца, и всё!» И меня повезли с отцом в тюрьму.

Мы даже предположить не могли, куда нас привезут. Глазам своим не поверили, когда автомобиль остановился у Петропавловской крепости.

Завели в тюрьму, распределили по камерам. Сидели там с полмесяца. А потом нас с отцом перевели в подвал. Массивные стены. Где вход – железная решетка из толстых прутьев.

Поместили нас вместе с уголовниками. Мы сидели с ними полмесяца. Ко мне, ребенку, они относились по-доброму и демонстрировали это необычным для меня способом. Учили воровскому делу. Объясняли, как надо воровать, как вести себя с простыми заключенными, не ворами. Однажды показали на одного из сокамерников и говорят: «Забери у него колеса!». Колесами они называли хромовые сапоги. Но я на такой поступок не пошел. (В.Г. Ларин, делясь воспоминаниями с внуком, некоторые детали опустил, но его супруга, бабушка Е. Пауца Мария Степановна Ларина, отмечала, что мужа, когда он сидел ребенком с уголовниками, учили даже взламывать замки. – Ред.).

Что еще запомнилось? В камерах духота страшная. На прогулку выводили только на час. Прикажут положить руки за спину, и так и ходили по тюремному дворику по кругу друг за другом. Это и необычно было, а для отца, я чувствовал, еще и унизительно. Ведь мы же с ним не преступники, а с нами как с преступниками обращались.

Наконец настал день, когда собрали всех, кому предстояло воссоединиться со своими семьями, и распределили по группам в зависимости от того, кому куда ехать: в Сибирь, в Казахстан или в другое какое-то место.

Нашу группу опять посадили в «столыпинский» вагон, довезли до Свердловска, а там вновь поместили в тюрьму, которая находилась, в это трудно было поверить, в… церкви. Ужас какой-то. Кошмар. Вот что они делали.

В свердловской тюрьме мы пробыли месяц, после чего нас довезли в «столыпинском» вагоне до Омска, где пересадили в другой такой же «столыпинский» вагон и отправили в Казахстан. По дороге заключенные говорили между собой, что в этом же самом вагоне якобы перевозили когда-то Каплан с дочерью. Я еще подумал, сколько на свете легенд ходит, в которые люди верят. Ведь Каплан была расстреляна через несколько дней после покушения на Ленина. Об этом было объявлено. Но вот придумал кто-то небылицу, и многие принялись ее повторять. Хотя кто его знает?

В Петропавловске нас высадили из вагона, построили и под конвоем повели в крепость за рекой Ишим. На какой бы улице мы ни появились, везде народ стоял и смотрел, как ведут заключенных. И все удивлялись: «Что это? Зачем в колонне маленький мальчик?».

-125-

В крепости мы просидели месяц. Однажды дверь камеры распахнулась, и прозвучало громкое: «Ларины, выходите!».

Нас с отцом на подводе повезли в Петропавловск, где неделю держали в милиции в КПЗ. Потом вывели на улицу, и впервые к нам относились не как к опаснейшим преступникам. Нам сказали идти на вокзал, выделив в провожатые милиционера. В вагоне он спросил на всякий случай: «Вы не убежите?»

И, успокоенный нашим ответом, улегся спать. А отец пошел по вагону просить у пассажиров хлеб. Вернулся с полной котомкой, и я уже не сомневался, что мы оказались в хлебном месте. Теперь заживем.

Милиционер сопровождал нас до Осакаровки. Дальше мы должны были добираться самостоятельно.

За четыре года Осакаровка неузнаваемо изменилась. Было построено много новых домов, складских помещений.

Отец ушел искать попутку, а я, пока он ходил, с интересом оглядывал строения. Там был один только что построенный маленький домик. Он стоял уже оштукатуренный, но в него еще не вселились. Я подошел поближе и глазам своим не поверил. Стены оштукатурили мякиной, и из глины кое-где виднелись зерна пшеницы. Для меня, настрадавшегося от недоедания, хлеба вдоволь не евшего, это было так непривычно. Я тут же принялся выколупливать зерна пшеницы и класть себе в рот. Только в этот момент я поверил письму матери, что в Казахстане хороший урожай пшеницы и ссыльные теперь вдоволь едят хлеба.

Тем временем вернулся отец. Он с радостью сообщил мне, что встретил земляка по фамилии Ларин, который приходился нам дальним родственником. Работает заведующим лесным складом. Обещал помочь доехать до места.

Слово свое тот сдержал. Посадил нас на полуторку, и вскоре мы были в Восьмом поселке. Я сразу узнал свой барак, из которого когда-то убежал на родину. Около него сидели две бабки. На наш вопрос, где Ларины, они посмотрели на нас удивленно. Потом одна из них воскликнула: «Так их же перевели в Седьмой поселок! Это недалеко! За речкой!».

У речки мы остановились. Умылись. Помыли ноги. Смотрю – к нам бежит брат. Обнялись. Он повел нас в земляной барак на четыре семьи, в котором обосновались наши близкие. Мать, отец, брат Петр, глухонемая сестра Нюська – наконец-то мы были вместе. Позже к нам в Казахстан приехал брат Борис – тот самый, который сбежал когда-то от приехавших отправлять нас в ссылку представителей власти. Он тогда несколько дней скрывался у родственников в Мазейке, потом вернулся к сестре Кате. А в 1938 году, когда наша семья жила в Караганде, переехал к нам. День, когда вся семья оказалась в сборе, был одним из самых радостных в моей жизни.

* * *

Примечание автора книги:

Воспоминания В.Г. Ларина являются литературной обработкой стенограммы видео- и аудиозаписей, сделанных в разные годы и присланных мне Е. Пауцем (Гельбштейном). Оригиналы видео- и аудиозаписей, включающие в том числе изложение событий военных и послевоенных лет, а также фотографии и копии архивных документов хранятся в обществе

«Мемориал» и в Сахаровском центре в Москве. С частью их можно познакомиться в Интернете по ссылкам:

http://memoirs.memo.ru/memoir/show/id/292

https://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=unpublished&syn=pauts

-129-

За папиросы для заключенных – в ГУЛАГ

В качестве эпилога к воспоминаниям В.Г. Ларина – несколько фактов из его жизни после воссоединения семьи.

Повзрослев, он работал в Караганде и Алма-Ате. Все это время как ссыльный находился под надзором комендатуры.

За пачку «Беломора», брошенную в колонну заключенным, попросившим папирос, два года провел в ГУЛАГе.

Он и предположить не мог, чем может обернуться добрый порыв его души. Однажды в воскресенье решили с братом Борисом проведать товарища, который жил в десяти километрах от их дома. Пообщавшись, пошли домой. По пути заглянули в магазин. Там как раз появился в продаже ленинградский «Беломор». Василий, взяв пять–семь пачек, нес их в руке и неожиданно увидел в колонне шагавших под конвоем заключенных своего знакомого.

Он перед арестом работал в расчетном столе, выписывал расчетные счета – сколько кому положено зарплаты, сколько налога удержано, сколько в счет уплаты профсоюзных взносов вычли. Наскучило ему это. Попросился на стройку траншеи копать. Не отпустили. А он уперся: «Не буду эти книжонки выписывать!». Ему и дали шесть месяцев принудительных работ.

Таких, как он, человек 30 – 40 набралось. Их и вели на ночлег под охраной. Товарищ же, который из-за отказа бумажной работой заниматься на принудительные работы попал, впереди шел. Увидев Василия, попросил папирос. Он и бросил пачку. Сразу охрана налетела, скрутила. Видела, что папиросы бросал. Казалось бы, что тут такого? А ему: «Ты мог и наган так бросить!». Дали год лишения свободы за хулиганство. На строительстве Карагандинской ГРЭС штукатуром работал. А потом на каменный карьер послали. Сверлил с другими заключенными в скале отверстия, закладывал в них динамит, камень во все стороны разлетался. Его потом кувалдой измельчали, щебенку делали.

А потом война началась. Многих в штрафные роты записали. Василию же просто добавили год лишения свободы и отправили в лагерь «Красный камень» на Урале в Нижнем Тагиле. По дороге туда он еле выжил, когда везли по этапу в холодном пустом вагоне, и оставшийся срок, изможденный, провел в «слабосилке» (команде заключенных с ослабленным здоровьем. – Ред.) Вскоре после того как освободился, чуть в штрафной батальон не угодил. За кражу двух литров керосина на рабочем месте. Но впоследствии этот приговор по неизвестной причине отменили.

Воспоминания о Добринке порождали у Василия Гаврииловича тягостные чувства. Здесь его, ребенка, схватили и отправили в грозившую смертельной опасностью ссылку, подведя черту под счастливым детством. В то же время его тянуло посмотреть, как живет покинутая им много лет назад малая родина. Только в 2001 году он смог пересилить себя и в первый раз после ссылки посетил родные места. Они неузнаваемо изменились, похорошели, но в памяти при виде этой красоты раз за разом оживало все то, что лишило его детства.

Ночь перед Рождеством

Нам не дано проникнуть в чужие мысли. И мы можем лишь догадываться, что движет поступками человека, как меняются его взгляды, формируется внутренний мир.

Родители с детства старались привить Василию любовь к Богу. Вместе с отцом Гавриилом Сергеевичем и мамой Евдокией Тимофеевной ходил он в Никольский храм села Чуевка, слушал проповеди протоиерея Николая Добротворцева, молился у икон. Его до глубины души трогали песнопения великолепного церковного хора, который создал батюшка Николай.

Василию было всего десять лет, когда семью раскулачили, отца за возмущение беззаконием отправили на три года в концлагерь, а мать с детьми сослали в необжитые степи Казахстана. Гибель в этих степях людей от голода и холода стала для паренька потрясением, которое поколебало веру в Бога. Если Господь всемогущ, то почему он попустил все эти страдания? Для православного человека ответ ясен: попустил для испытания крепости веры, а еще потому, что страдания очищают душу и облегчают дорогу в Царство Небесное. Но Василий в силу ряда причин не сумел этого постичь, и наступило религиозное охлаждение.

Порой лишь кажется, что Вера в душе человека под влиянием тех или иных обстоятельств исчезла. Часто она всего лишь как бы пребывает в спящем состоянии, а потом вдруг пробуждается. У Василия Гаврииловича такой момент наступил в глубокой старости. Близкие обратили внимание, что он вновь надел на шею православный крестик. Устроил скандал, когда этот крестик куда-то затерялся, и после этого никогда с ним не расставался.

А однажды произошел случай, который произвел большое впечатление на близких. У внука Евгения эти впечатления до сих пор свежи. По телевидению начали транслировать Рождественскую службу. Василий Гавриилович вдруг начал наизусть произносить слова молитв и песнопений Божественной литургии. И читал всю ночь. Он мог их слышать только в далеком детстве, во время церковной службы, которую вел протоиерей Николай Добротворцев. Каким образом эти слова настолько прочно врезались в память, что Василий Гавриилович воспроизвел их все до единого? Подобное казалось чудом, которое возможно только в Рождественскую ночь.

Что происходило в его душе в тот момент – для близких так и осталось загадкой. Умер он в 2006 году в казахстанском городе Павлодаре. Отпевание проводил православный священник.

В Казахстане похоронен и его отец, который последние несколько лет своей жизни провел в Майкудуке (микрорайон Караганды. – Ред.). Там же, в Майкудуке, Гавриил Сергеевич и скончался в 1948 году. В нем православная вера не ослабевала ни на один миг.

«Претерпевший же до конца спасется»

Когда вносились последние коррективы в предыдущую главу, Евгений Пауц (Гельбштейн) обнаружил, что почти ничего не сказано о старшем брате Василия Гаврииловича – Петре, который вместе со всей семьей был отправлен из Талицко-Чамлыцких выселок в ссылку в Казахстан. Уже короткой характеристики Петра Гаврииловича оказалось достаточно, чтобы я живо представил себе незаурядного человека, которого ни на один день, несмотря на выпавшие на его долю испытания, не покидала вера в Бога.

Душа Петра оказалась доброй почвой для семян Слова Божиего.

Родился он в 1907 году. Вместе с отцом с детства ходил в Никольский храм села Чуевка, слушал проникновенные проповеди протоиерея Николая Добротворцева. Усердно молился.

Череда испытаний последовала с началом коллективизации. Семью раскулачили только на том основании, что она имела свою мельницу. Недовольство Гавриила Сергеевича несправедливостью Советской власти сочли контрреволюционной агитацией и отправили его в концлагерь.

А вскоре выселили в необжитые степи Казахстана и супругу Евдокию Тимофеевну с пятью детьми, среди которых Петр был старшим.

В одной из предыдущих глав уже упоминалось, как выгрузили ссыльных из вагонов в голой степи, оставив мокнуть под дождем. Там же, на сырой земле, и переночевали. А утром разошлись семьями во все стороны молиться Богу. Так в то время были воспитаны добропорядочные крестьяне: день начинали с молитв.

-132-

Потом был страшный голод, зимовка в недостроенных земляных бараках. Из-за отсутствия угля переселенцы вымерзали целыми семьями, а мизерный хлебный паек доводил людей до крайней степени истощения. Именно тогда в сердцах некоторых ссыльных начала слабеть вера в Бога. Мол, не уберег он переселенцев от голодной и холодной смерти. Но в душе Петра Гаврииловича вера становилась только крепче. Господь послал испытания – значит, таков Промысел Божий. Земная жизнь – только миг. Вечное блаженство в Царствии Небесном ждет лишь того, кто достойно пройдет через все трудности, докажет свою любовь к Богу.

Да, много несправедливости и жестокости принесла Советская власть самой трудолюбивой части крестьянства, лишая ее жилья и имущества и высылая в места с суровым климатом, в которых смерть от голода и холода выкашивает целые семьи. Но разве допустимо из-за этого роптать на Бога? Надо помнить о том, что сказано в Евангелие от Матфея: «и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь; претерпевший же до конца спасется». (гл. 24:12-13).

Побеги ссыльных из Казахстана в Центральную Россию были в тот период частыми. Именно таким способом, как уже знает читатель, решили спастись от голодной и холодной смерти дети Гавриила Сергеевича Ларина Василий, Борис, Лена и Анна. А Петр остался. Пережил суровую зиму. Потом стало полегче. Были достроены бараки. Местные власти стали завозить на зиму уголь. А главное, миновала угроза голода. На целинных землях был получен хороший урожай, и ссыльные вволю наелись хлеба.

Именно тогда состоялось воссоединение семьи. Петр Гавриилович работал кузнецом. Он был необыкновенно счастлив обнять отца и брата Василия после долгой разлуки.

Вся последующая жизнь Петра Гаврииловича прошла в Казахстане. Евгений Пауц (Гельбштейн) помнит его просторный дом в немецкой части Майкудука, именуемой в обиходной речи Берлином. В каждой комнате имелся «красный угол», в котором стояло по 4-5 икон. Рядом светились лампады. Горели свечи. Молилась семья часто, по нескольку раз на дню.

Евгений добавил, что гораздо лучше знает Петра Гаврииловича его племянник, Сергей Камилевич Ларин, который живет в настоящее время в селе Коробовка Грязинского района. Он – сын той самой глухонемой Анны, которая совершила в 1932 году побег из Осакаровки, и мне обязательно надо с ним поговорить.

Сергей Камилевич, едва началась наша беседа, оживился. Впечатлений от общения с дядей Петром у него осталось много. Долгое время жили в одном городе, в Караганде, только в разных микрорайонах.

«Дядя был мастером на все руки, – с восхищением рассказывал Сергей Камилевич. – Рукастый, как у нас говорят. Кузнец – лишь одна из его профессий. Все умел. Оцинкованное ведро на моих глазах за несколько минут собрал. И так быстро, так ловко, что залюбуешься. Столяром и плотником являлся превосходным. Дома у нас стол стоял, его руками изготовленный. Деревообрабатывающий станок имел, который никогда не простаивал. Постоянно что-нибудь мастерил.

-133-

Мама возила меня к нему с другого конца города. Приедем – он молится у икон. Они в большой комнате в «красном углу» стояли. Я тогда пионером был. В соседнюю, маленькую комнату спрячусь и сижу, наблюдаю за дядей и его семьей, которые у икон поклоны делают. Дядя мне внушал:

– Молиться надо!

Но я же пионер. В школе меня атеисты обработали. Начинаю повторять то, что говорили учителя:

– Гагарин в космосе был и никакого Бога не видел!

А он мне:

– Бог есть!

Я:

– Но его же никто не видел. Значит, его нет!

А он:

– Есть! А эта чепуха, которую вам в голову вбивают – это все пройдет. Все минует. Люди снова верить в Бога станут. Будут в церковь ходить.

Я:

– Откуда ты это знаешь?

Он:

– Мне это ангел открыл!

Только позже я понял, что дядя оказался прав. Много времени должно было пройти, чтобы вся антирелигиозная пропаганда вылетела у меня из головы.

– Моя мама тоже верующей была, – добавляет Сергей Камилевич. Утром помолится у иконы, и – на работу».

Продолжая тему отношения родственников к православию, Сергей Камилевич вспоминает, как из Государственного архива Липецкой области ему прислали выдержку из уголовного деда дедушки Гавриила Сергеевича Ларина и его брата Василия Сергеевича. При этом он восклицает:

– В показаниях свидетельницы – ложь. Утверждала, что, когда вошла в комнату, братья Ларины якобы пили хлебное вино. Они же верующими до мозга костей были. Спиртного вообще не употребляли. Посты соблюдали строжайшим образом. В иные дни крошки в рот не брали.

Разговор снова возвращается к Петру Гаврииловичу. Мне непонятна одна деталь: почему он не ходил в церковь, предпочитая молиться дома? Сергей Камилевич делится соображениями. Караганда – город, разбросанный на огромной территории. Дядя Петр жил в микрорайоне Майкудук, а церковь располагалась в микрорайоне Михайловка, до которого различными видами городского транспорта надо полдня добираться. Но эта причина не единственная. Петр Гавриилович имел четкое представление о том, как должно проходить богослужение в православном храме (это представление сформировалось в Чуевке, во время посещения храма, настоятелем которого являлся протоиерей Николай Добротворцев. – Ред.). Дядя посчитал, что священник в Михайловке «неправильный», слишком советский. И молился дома, по нескольку раз в день. В определенные часы – вместе с единомышленниками.